По дороге к без пассажиров
Маргарита Ротко
|
Форма: Рассказ
Жанр: Любовно-сентиментальная проза Объём: 17475 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
старьё
публикуется по просьбе. прденазначено для дальнейшего убиения Как холодно... Лидка стоит в тамбуре и уныло смотрит на отъезжающий перрон. Казалось бы, высотки должны сложиться вдвое и не так вызывающе поблёскивать на солнце – превратиться в мелкие сгибающиеся картонные домики, с тонким бликом солнца в том месте, где крыша встречается с неровной, покрытой тёмными пятнами стеной, в том месте, где угол притупляется, как внимание, - и вздрагивает от солнечного света всеми своими картонными трещинками, всеми впадинками, всей своей тупизной... А свечи складываются в кукольные домики, в эдакие избушки на курьих ножках, в траурной кайме бесплодных огородов, в зелёных лапах пушистых елей, в жёлтой вьюге одуванчиков. Но вокзал ещё зияет своими ранами старости, но навьюченные картошкой и газировкой бабули ещё не превратились в сказочных гномиков, и « пиво холодное, кто желает?!» ещё звенит в ушах. Поезд медленно отчаливает от столицы. Как холодно... Томный август крепко обнимает за плечи, форменная рубашка назойливо липнет к ложбинке между грудок, серые шлёпанцы врезаются в пальцы. Лидка думает... У неё за спиной, там же, в тамбуре, звонко побрякивает сто раз насилованная старая гитара. Пацанка с исцарапанными луговыми травами и настойчивыми мужскими пальцами ногами пытается поймать убегающие ядовито-жёлтые, цыплячьи вьетнамки. Поезд дёргается. Девчушка становится грязной босой стопой на бежево-грязный кроссовок патлатого гитариста, прижимается к шее и хрипло просит: «сыграй мне, а?» Гитара уныло стонет, длинноволосый отбрасывает девчушку к стенке и лениво перебирает пальцами по струнам. Соседняя парочка смеётся: «не мешай» и перебрасывает ей пачку «Магны». «Счастливые», - вздыхает Лидка, и отправляется проверять билеты. К этой группке она подойдёт попозже... Она всегда любила дорогу... Та убегала тонкой змейкой, не жалящей ноги, и звонко, по-проститутски зазывала – помчались? Лидка сбрасывала сандалии и летела по лесным тропкам, прыгала в лужи на тёмном городском асфальте, окатывая прохожих брызгами, и в серых её глазах светилась детская бесцельность и легкомыслие. Вечером мать окунала пинцет в спирт и жёстко, не приговаривая, не дуя, вытаскивала из раздувшейся стопы занозы и стёклышки. Лидка терпела. Вжималась в раскладушку, пересчитывала тощим хребтом все пружины, до крови, до мяса обкусывала ногти – и молчала. «Бесово отродье, - - шипела сквозь зубы мать, - откуда ты мне на голову, тварь цыганская»... Лидка рассматривала загорелые ладошки – жёлтоватые, пыльные, с красными прожилками от кипятка, которым мать окатывала её по вечерам, чтобы смыть все пакости, - в загаре не чудилось ни свиста юбок, ни звона серег, их желтизна сходила ровно через месяц, кожа становилась бледно-серой, прозрачной, и не было в ней ничего цыганского. Но мать этого не понимала. Пророчила беды и странствия, запирала Лидку в чулане, тыкала под носы затрапезные карты - а та лишь рассматривала алые ромбы да тёмные кресты, и пыталась их сосчитать. Ночью ей снились белоснежные тройки и нежное ржанье. Утром Лидка выскальзывала через окно, по обыкновению забыв обуться. А вечером – знала: снова вытаскивать занозы, снова нюхать засаленные карты и украдкой откусывать чёрствый прошлосубботний бублик. И прятать маленький огрызок в карман, чтобы было чем перекусить завтра, в дороге... Она всегда любила дорогу. К морю – по узким тропам, к подругам - под окнами, пригнув голову, к друзьям – ползком, застывая на полдороги, уткнувшись в такой же согнутый силуэт, в такой солёно-сладкий рот, кусающий до крови. Она любила все дороги. И всегда сбивалась с пути. И даже сейчас, когда поезд мерно отстукивал свои километрочасы, боялась: а вдруг – свернёт, через лес-поле, избы-мегаполисы – и утонет в городском туннеле, где так мало вагонов и так много людей... Лидка, пошатываясь, бредёт по вагону. До ближайших 20 минут остаётся совсем мало. А пиво почти закончилось, чудаки из девятого просят пять стаканов чая (о чудо, - без сахара!), в первом едут серьёзные «солдатики», желающие «экскурсию по заоконным пейзажам». А это значит, что нужно срочно отнести чай и укрыться в шестом вагоне, у Светки. Если, конечно, она ещё не занялась делом. Света в железном чудовище – как рыба в воде: у неё никогда не заканчивается пиво и можно одолжить пару запотевших бутылочек, у неё всегда чистота и покой, проводники из соседних вагонов подметают тамбур и скромно постукивают в двери: "Не нужно ли кому чего?" - сама же Светка тем временем учит древнюю науку любви. Её уже обещали взять в молодой театр и старую библиотеку, куда ходят почётные динозавры-академики, её приглашали на море и – полушутя – в космос. Светка не верила. Притворялась. Отрабатывала половину номера – а затем в двери стучался пожилой начальник поезда. Взымал мзду с нерадивых путешественников, которые польстились на узкие бёдра и пышную грудь. Она догоняла его в тамбуре и аккуратно доставала тонкими пальчиками купюры из правого кармана. Он вздыхал, деланно грозил пальцем и удалялся. Светка возвращалась в опустевшее купе проводников, сплёвывала, доставала семечки и замызганную бутылку. Знала: в случае чего мальчики подменят. А пока можно перепрятать деньги в очень хитрую нычку и почитать очередной женский журнал с такими же хитрыми советами. О причудах Светки знали проводники всех направлений, не только престижного, южного. Ей завидовали, дарили утягивающие колготки и красные бикини, напрашивались в напарницы. Та выбирала – молоденьких дурочек, умеющих держать язык за зубами – и давать ему волю, иногда, пореже. ... Лидка вздрогнула. Ни к какой Светке она не пойдёт, хватит, обожглась уже. Авось пронесёт. Отнесла в последнее горячий чай – и, распаренная, испуганная, вылетела в тамбур. Компашка всё ещё стояла там, сладкая парочка исступлённо целовалась, не замечая никого и ничего. Гитарист нервно перебирал струны и цеплялся взглядом за тех, двоих, закусывал губу, пускал петухов. Лидка цинично усмехнулась и закурила. Она ненавидела - тайком, у себя, задыхаться от своего же дыма. До станции оставалось не больше 10 минут – хотелось выдохнуть до того, скинуть невесомую, но парящую обувку, расстегнуть дурацкую блузу, глотнуть, как и все, ледяного пива, забраться на верхнюю полку и проснуться уже на юге. Было нельзя. На плечо опустилась горячая рука. Гитара угрюмо брынькнула, вздохнула – отключилась. Лидка недоуменно обернулась. Гитарист выхватил из её пальцев тонкую сигарету, швырнул на пол. Пытливо заглянул в глаза, обернулся на время. Парочка всё ещё целовалась. - Слюнтяи – бросил он презрительно, - идём. Рука была словно железной. Лидка закрыла глаза и пошла. Вспоминала: как же он пел - о тихих мальчиках, путающихся в ночных рубахах, о спящих взрослых и неразумных играх... Хотелось чего-то особого, хотелось прильнуть к плечу и послушать неправильный, некрасивый, но магнетический голос. Гладить по длинным волосам. .. Купе тихо защёлкнулось. С блузы сыпались пуговки. Лидке хотелось вырваться, крикнуть, но.. было стыдно. Так же стыдно, как в первый день её работы, когда солидный пузатый дядька с портфелем зашёл за постелью. Бросил запечатанный пакет на полку, отстранил руку с зажатыми купюрами – сдача. Воровато защёлкнул задвижку и молча прижал её к двери. С той стороны стучали злые пассажиры, требовали постель, чай, пиво, орешки, угрожали, вопили что-то о нравах. А Лидка - как онемела. Машинально подчинялась, морщилась от чужого пота, стекающего где-то у её живота, вздрагивала от жёстких рук, щупающих, притягивающих, делающих больно, - и молчала. После всего дядька поставил на столик бутылку коньяка с отклеивающейся акцизкой, нервно поправил ей юбку, бросил короткое «я утром постель занесу» и вышел. А она сидела, красная, упарившаяся, со злыми слезами в глазах, и жёлтая старушонка под дверью прищёлкнула языком и сплюнула презрительно: «Может, и другим простынки положено?» И в коридоре грохнул хохот... - Что ж ты такая дикая-то? – насмешливо спросил гитарист. – Хорошенькая... Горячая. Только как мумия при этом. Не греют, что ли? И Лидке хотелось крикнуть: «Нет, не греют – перегревают, зажаривают, посыпают молотым перцем, и он щиплет там, внутри, в самом что ни есть сокровенном», - но она молчала. Сама обвивала шею руками – и молчала. Опускалась ниже – так же, молча. Таяла в горячих влажных руках, недавно терзавших струны. Он сжимал виски, всматривался в окно, словно силился разглядеть что-то особенное в заброшенных заводских помещениях, в цистернах пролетающих товарняков, в огоньках пристанционных сторожек... Выдохнул. Сел. Посадил на руки. - Станция скоро. Несколько минут осталось. - Помолчи. - Говорю же тебе, станция... Убери руку. Я на работе. -Да. Ты на работе. Как называется твоя работа? Проводница? Или – сопровождающая? Лидка шла пятнами. Рвалась, как птица – из кулака. Куда там... Цепко держал. - Работа – это когда для души. Когда тебя трогает какая-то гигантская рука – и ты знаешь, что это твоя рука. А ты – дрожишь. Не знаешь, кто будет после меня. Не знаешь ведь? И не знаешь, сколько я тебя. И как. Это – работа? Лидка плакала. Пыталась вырваться. Крепко держал. - Смотри. Вот она, твоя станция? 20 минут стоим, кажется? Вот и как думаешь - справятся без тебя 20 минут? Не спрашивал – опрокидывал. И столик качался над головой, огоньки наплывали из окон, было обжигающе, до жара, - холодно. Сверху падала какая-то бутылка, крышка оказалась недокрученной, - вода проливалась на них, смывая всё, что было. Лидка пыталась уклониться от этих капель, от обжигающих укусов, от жёстких ногтей (интересно, кто же исцарапал той пацанке ноги – тот, с кем целовалась, или этот, дикий?) – и шла навстречу, впервые за год не терпела, а просто шла навстречу, сплетала руки за спиной, вдавливала ногти, слушала его прерывистое «пусти, сс-сука», вжималась сильнее, а за окном суетились торговцы и зудели зуммеры объявлений, и кто-то из стоящего напротив вагона пытался рассмотреть, кто так движется, и вздыхал завистливо, и бросался на перрон – взять бутылочку-вторую... И прошло не 20 минут, а много больше. И вот Лидка скалывает блузу двумя булавками и не может натянуть разорванные трусики, краснеет и бросает их под столик. А гитарист смотрит насмешливо: ну, и как тебе, детка, такая работа? А Лидка молчит. И он в последний раз прижимает её к себя, мокрую, горячую, и жёстко кусает за шею, царапает затылок, спрашивает: «Где же такие работницы водятся? Может, тебя в инструкторы? Подучила бы кое-кого...» Лидка пытается обидеться, но не может. Внутри что-то пульсирует, бьётся, как птица – о стекло, и она проглатывает оскорбления, как недавно проглатывала и стоны, и слёзы, и влагу... - Знаешь, - говорит он, - у меня в городе девушки так разве что морякам уступают. А ты – всем, правда? Да и какое там дело – пятый-сотый? Главное, чтобы огонь в глазах горел. Чтобы тепло было. Чтобы море внутри тебя билось. А потом – в пену. Правда? - Неправда, - злится Лидка. – Что ты вообще понимаешь? Чем твоя цыпочка лучше, которая в тамбуре целуется? - О, думаешь, до сих пор целуется? – смеётся, опять за шею обхватывает. – За это время много успеть можно. Только она – лучше. Любит каждого, кто поёт. На голос идёт, как когда-то мы пытались догнать отзвуки пения сирен. А ты – что догнать можешь? - Мне, между прочим, тоже твой голос понравился, - уязвлённо. - Ннда... И мой, и другие...Но ты их не догонишь ведь, правда? И не упомнишь все. Да и не нужно тебе. - А ей? - Ей – да. Завтра-послезавтра она перепробует всех гитаристов. Кто-то передаст следущему, кто-то попробует мстить. А тебе, детка, мстить некому. Ты – дорожка. Как вот эта, под ногами. Захотел – попробовал. И никаких претензий. Потому что владельца у тебя нет. - Хам! - Хам. Это тебе и нравится. Лучше хаму, чем толстому папику. Лучше прохожему, чем начальнику. Скажи, разве нет? С нами ты нарушаешь. Вне закона. С ними – работаешь. Вроде и свои, а гаже. Мы тебя в кабаке вспомним, а они – в вагоне-ресторане. Мы тебе максимум что – пару грамм нальём, а они очередному начальничку подложат, да опишут, как ты похорошее и на какую кнопочку нажать надо. Люби незнакомых, детка - это как новые города в дороге - никогда не знаешь, чего ожидать. Давай ещё разок, а? ....Лидка лежит и смотрит, как за окном убегают предутренние светлячки. Кто-то рано встаёт, кто-то не уснул с вечера, ждёт или мается, милуется или считает овец. Лидка лежит, размазывая слёзы... А ведь как прав он, этот длинноволосый, веснушчатый и такой похотливый гитарист, не умеющий играть на стареньком ветхом инструменте. Зато на теле - да... Она не знает его имени – лишь только стойкий мужской запах, она не знает откуда он – только догадывается, куда и как часто, он простой и грубый мужлан, но знает, как и что происходит. Лидка медленно поднимается и начинает сбрасывать свои вещи в непрозрачный пакет. Вещи... Громко сказано! Старая ветровка, надорванная футболка, пара яблок, недоеденных с вечера. В дверь тихонько скребутся: - Слышь, Лидка, ты в Джанкое где была? Лидка! Ну Лииидка...по-человечески же с тобой.. Слышь, Владимир Саныч про тебя спрашивал – к вагону подходил, а там пустота... Послал Витька, тот пассажиров посадил, ругался только, скотина, сильно. Лидка! Слышишь?? Может, вдвоём щаз к Санычу забежим? Вдвоём оно побыстрее, подрыхнуть ещё до утра можно... Слышь?? Слышит. Только Светка пусть отдувается сама. Ей, Лидке, некогда. Нужно вспомнить, где же спрятаны те несколько мятых купюр «на чёрный день» - и тихонько проскользнуть через тамбур. Осталось всего 20 минут, а там – стоянка буквально парочку. Если успеть, к рассвету она будет уже на месте... Лидка всегда любила дорогу. Ходила по крымским тропам босая, ничего не боясь. Вет шлёпал следом, тащил на обгоревших плечах сношенные сандалетки, умоляюще просил: «Лиии, ну надень же, ноги-то как у танцовщицы». Лидка смеялась – слово-то какое чудное! Фыркала, оборачивалась, толкала Вета – и вприпрыжку летела вперёд. Однажды нарвалась на змею. Замерла в полушаге, даже сквозь загар побледнела. А скользкая посмотрела на неё – и уползла. Родное что-то учуяла, - смеялся потом Вет, закуривающий одну из первых своих «серьёзных». Трогал ногу, искал ранки, - и губами прижался к какой-то царапинке. И впервые дикая Лидка не вырвалась. Смотрела серыми глазами в пустоту и ждала чего-то. А Вет сидел, прижавшись к грязной пыльной стопе. Потом отстранился. Попросил « никогда так не делать». И после этих дурацких слов почему-то не хотелось смеяться. Вет был странным. Пугливым, как кролик, - когда с ней. Бойким, когда здоровался с её матерью. Предлагал помощь. Мать загадочно улыбалась, отказывалась. Смотрела на Лидку злыми глазами, шептала сквозь зубы что-то о чумазом цыганёнке. Лидка не слушала. Отучилась слушать. Напевала что-то под нос, сбегала к соседке. Вдвоём мечтали о чём-то большом... например, махнуть к морю. На другую сторону, не у себя. Автостопом. Вет как-то подслушал (под окном, что ли?) – и доложил матери. Шпион лопоухий! Вот после этого Лидка и решила уехать от предателей. Дождалась своего времени – и ускользнула – в дорогу, постоянно в дорогу, под перестук колёс, под смену пейзажей, лиц и приключений. Домой не писала. Не хотела признаваться. Не хотела смотреть в тёмные (цыганские?) глаза. Не хотела оправдываться. Это раньше – вынуть стёклышко пинцетом – и всё тут. А сейчас – что вынимать, если столько в неё ухнуло, и всё – вода?? Лидка выходит на крошечной станции и бредёт в сторону родной окраинки. Надо же было попасть на престижное южное направление – в конце августа! Ей, избегающих «своих», вышестоящих... А травы всё так же, как в детстве, щекочут под коленками, и хочется упасть в них и вдохнуть тягучий ветер юга – ветер пыли и сухой травы, ветер моря и юрких ящериц, ветер, заменяющий горожанам воздух.. Лидка сбрасывает шлёпанцы и с наслаждением становится на колючие придорожные заросли, вспоминает йод и пинцет, закушенную губу и усмехается: ну сколько раз, в самом деле, приходилось за последний год молчать, когда не кричится – умирается... На небе появляется мелкое облачко. Зная их августовскую породу, Лидка резко поднимается, отряхивает травинки с юбки и почти вприпрыжку, по-детски, несётся к домику Вета. Хочется сесть там на пол, как давным-давно, и попросить: накорми. И услышать, как он ругается, что до сих пор она гуляет босиком. И узнать все местные сплетни. И заглянуть в цыганские, чёрные, с голубоватыми белками – и признаться, что изо всех дорог тянет уже только одна – к морю. Та, на которой змея – помнишь?... Калитка всё та же, деревянная, без украшений. И никаких защёлок. Словно вспомнив о чём-то, Лидка достаёт из кармана универсальный ключ проводников и зашвыривает в канавку. Ей кажется, что веснушчатый гитарист смотрит на неё издали, обнимая девчушку в цыплячьих спадающих вьетнамках, - смотрит так укоризненно-насмешливо: куда же ты вернулась, детка, и кому ключ от узкой кроватки отдаёшь? Лидка стряхивает одурь, берётся за ручку и неожиданно робеет. А вдруг он уже тоже – пассажир? И тихо скребётся-стучится. С той стороны заливается лаем кто-то молодой, но, судя по голосу, крупный и недоверчивый, который на дух не переносит чужаков. Вет сонно приподнимает голову с Танькиного плеча и недовольно щурится: еле вчера успокоил девчушку, пожалел, согрел, даже с ребёнком чьим-то обещал помочь, раз больше – некому. Соседка всё-таки была Лидочки, не совсем чужая... Чем она хуже?? Вет вздыхает, и негромко прикрикивает на пса. Перед глазами ещё искрятся разноцветные травинки – босоногая девочка наступает на них и смеётся, прищуривает глаза, оборачивается, поддразнивает: ну а ты, Вет, прошёл бы? Босиком - по самой близкой дороге родного змеиного юга?... © Маргарита Ротко, 2009 Дата публикации: 28.05.2009 15:16:34 Просмотров: 2703 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииЛана Борисова [2009-05-29 15:38:18]
Лана Борисова [2009-05-29 15:13:30]
красиво, горько.
"Тихие игры под боком у спящих людей" в тамбуре, "может и он - пассажир" "чем Танька хуже" и трава самой близкой дороги. очень ярко, живо, горячо Ответить |
|