Времена и Бремена. Книга вторая "Время пьяных мужчин"

Сергей Кузичкин

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 335913 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сергей КУЗИЧКИН

ВРЕМЯ ПЬЯНЫХ МУЖЧИН
Повествования о времени почти неизбежном в жизни мужчины, весёлом и горьком, а также о пьянстве, его предпосылках и последствиях.

Самостоятельная часть трилогии “Времена и Бремена”, состоящей из книг “Время невостребованной любви”, “Время пьяных мужчин”, “Время зрелых женщин”.

светлой памяти Володи Масловского, хорошего человека и талантливого журналиста, а также всех газетчиков не нашедших своего места в этой жизни и до срока себя сгубивших…

В основу сего произведения легли действительные события, случившиеся с неким гражданином своей Родины Андрюшей – корреспондентом местной газеты, проживающим в районном центре Ша, и известным в определенных кругах господином Сочинителем, творящим свои шедевры для будущих поколений в миллионном Енисей-граде, а так же истории, некогда записанные этими людьми во время их многократных и часто не имеющих никакой цели путешествий по просторам Сибирского края.

Эпиграф:
Сквозь полную бутылку мир выглядит совершенно иначе, чем через пустую.
Тадэуш Долэнга-Мостович.

Из похмельных записок
ЛЕТИ, ГОЛУБКА
Енисей-град, лето 1997 года.
Я выхожу во двор нашего жилого пятиэтажного дома, окруженного такими же пятиэтажками серого цвета и бросаю вверх голубя.
Лети, голубка!
Голубка беленькая с рябыми крылышками порхает вверх метра на три и беспомощно падает на покрытый трещинами и мелкими лужицами асфальт.
Бах!
Я подхожу к ней, нежно беру на руки и целую в клювик. Мне плохо. Болит голова после двухнедельной пьянки, но я хочу выпустить своего голубя. Нет, не почтового. Голубя мира.
Я хочу мира на планете всем континентам, странам и народам, но острая боль в желудке, не ритмичные удары сердца и разбегающиеся в разные стороны из дурной башки моей, мысли, заставляют думать о жизни.
Я люблю жизнь и еще не готов к смерти. Мне так плохо, что я вытаскиваю из клетки последнюю доставшуюся мне в единственном числе (кроме клетки), в наследство от бедного дядюшки, голубку и бросаю ее в поднебесье. Этим благим намерением я хочу выкроить несколько отведенных мне Всевышним дней, ночей, лет...
Но, увы... Голубка падает и после второй попытки и после третьей, повреждая себе лапки, шейку, позвоночник.
Увы.
Я клянусь больше не пить никогда спиртных напитков и начинаю искать причину неудачного запуска. Рассматривая крылышки и перышки бедной райской птички, вдруг нахожу под крылышками в перышках несколько блошек. Я возвращаюсь домой, обрабатываю птичку стиральным порошком “Тайд”, питьевой содой и пробую запустить вновь. На сей раз с балкона третьего этажа.
Опять не получается Голубя мира. Но стремление было. Может это мне зачтется на Божьем суде?

ДОРОГА В РАЙЦЕНТР ША
Первая половина 90-х годов ХХ столетия.
Районный центр Ша один из множества райцентров разбросанных по огромному Сибирскому краю. Не хуже сорока двух других и далеко не лучший из них. Есть в нем свои рай- и сельадминистрации, больница и универсальный магазин, дом бытовых услуг и автостанция, коммунхоз с баней и редакция местной газеты. Есть молокозавод, где делают масло и хлебопекарня, где стряпают калачи. Есть своя контора потребительской кооперации и асфальтобетонный комплекс. Есть даже три трехэтажных небоскреба, выше которых только совхозный зерноток, да пожарная каланча. Впрочем, каланча нисколько не возвышается над трехэтажками, потому как вместе с пожарным депо расположена в низине села у протекающего безымянного ручья. Кроме всего прочего есть в этом райцентре детская вспомогательная школа, а также, расположенный за чертой населенного пункта, аэродром, принадлежащий краевому спортивно-техническому клубу. Всё выше перечисленное (пожалуй, за исключением специфического аэродрома) наверняка имеется во многих других районных столицах Сибирского края, а в некоторых даже похлеще достопримечательности имеются (к примеру: нефтебаза, железная дорога с вокзалом, или пансионат для душевнобольных), о которых в вышеназванном населенном пункте никогда не слышали. И, наверное, автор бы не заострил своего пристального внимания на этом самом Ша-райцентре, если бы его один из его героев по воле случая не попал однажды в этот населенный пункт и не пожил там три с половиной года из своей не скучной жизни.
Героя этого зовут Андрюша, а фамилия – Кузнецов. В упомянутый районный центр он прибыл, изрядно помотавшись по стране, поработав в ряде районных, городских, краевых и областных газет. Накануне прибытия в Ша, Андрюша в очередной (уже пятый) раз разочаровался в отечественной журналистике и бросил газетное дело. Как он сам полагал, бросил навсегда.
“Нет никакого творческого удовольствия! Нет никакой свободы слова! Нет, и никогда в Отечестве не будет! Каждый от тебя что-то хочет, каждый пытается тебе что-то навязать и продиктовать!” – негодовал он, покидая одну из редакций Хлебного восточного края и якобы независимую радиостудию, где он был один в семи лицах: репортер, звукооператор, монтажер, ведущий эфира, режиссер, администратор и директор. На радио ему работать нравилось, но он едва сводил концы с концами. Администрация района была заинтересована в местном радиовещании, но денег на содержание передающей радиоточки давать не хотела, поэтому Андрюше приходилось халтурить на рекламе. Халтурить он не любил и это ему быстро надоело. Бросив авторучку и микрофон, Андрюша сел в поезд дальнего следования и приехал в один из городков Сибирского края. Остановился он в семье начинающих христиан-баптистов, с глубоким убеждением уйти от суеты, заняться каким-нибудь полезным делом и если браться за авторучку, то только для того, чтобы создать высокохудожественные произведения или христианские стихи.
“Никакого словоблудия, никакого!” -- говорил он сам себе.
Глава семьи, где нашёл временный приют наш герой, брат Олег водил электровозы по Транссибирской магистрали, а его супруга – сестра Светлана была работником службы социального обеспечения малоимущих. Своих детей у них не было, и они взяли на воспитание пятерых ребятишек в возрасте от пяти до пятнадцати лет. Отцов эти ребятишки никогда не знали, а мамочку в возрасте тридцати трех лет лишили материнства и свободы сроком на один год и шесть месяцев за кражу курей на местной птицефабрике.
Старшая девчонка была неплохой помощницей Светлане. С младшими тоже больших хлопот не было. Зато за всех их вместе взятых создавал проблемы семье верующих четырнадцатилетний подросток Виталя. Подросток курил втихаря, гасил бычки о спинку кровати и дверные косяки, бросал горящие окурки в глубину нужника, дважды чуть не наделав пожара. Учиться он не хотел и целыми днями болтался по городку, якобы в поисках работы, не редко приходя в дом приемных родителей пьяненьким. Бывало, что, напившись, он совсем не являлся ночевать, и сердобольная Светлана пускалась на поиски: звонила в милицию, и в больницу, не спала ночь, а то и две подряд. Дня через два-три Виталя находился. Являясь с повинной, он молча выслушивал пламенные речи взрослых, признавал себя виновным, потом съедал две чашки супа, ложился спать, а на утро, хорошо выспавшись, снова уходил трудоустраиваться.
Олег редко бывал дома, через день-два он отправлялся в поездки, и ведение всех домашних дел почти целиком ложилось на Светлану. Та же целыми днями моталась по своим подопечным, которых у неё было человек десять: престарелых граждан и инвалидов. Носила им одежду, продукты питания, помогала прибраться по дому. Своим домом Света занималась уже под вечер, изрядно уставшая и измотанная, она порою засыпала, присев на минутку в кресло. Андрей чувствовал себя в этом семействе не совсем уютно и старался побыстрее найти себе работу и место в общежитии. Однако Светлана просила его не торопиться.
-- Я подберу тебе нормальную работу,-- говорила она Андрею каждое утро, уходя к своим подопечным.
Андрюша дважды ходил в локомотивное депо, желая устроиться на курсы помощника машиниста. Но курсы намечались лишь через два месяца. В конторе ЖКО, куда он зашел попутно, ему тоже отказали: своих работников было – хоть отбавляй. Как-то, блуждая по улицам городка, герой наш набрел на небольшую улочку и уткнулся лицом в здание, где располагалась редакция местной газеты “Вести”. В груди ностальгически защемило. Он живо представил стрекотание пишущих машинок, редакционные планерки, макеты будущих номеров. От соблазна войти в дверь редакции он тогда воздержался.
Вечером Светлана сказала, что работу ему кажется, нашла:
-- Завтра пойдем к одному инженеру, я его мать обслуживаю. А он главный по электрификации на нашем отделении железной дороги. Ты с электричеством как?
-- Да никак вообще,-- развел руками Андрюша,-- Гайки крутить еще умею – сантехником до армии работал, а с электричеством дел никаких не имел. Лампочки только заворачивал.
-- Ничего, научишься, вернее, научат: и лампочки заворачивать-отворачивать и электропроводку тянуть, – сделала заключение Света.
Утром Андрюша предстал перед инженером. Как оказалось, главным инженером местной дистанции сигнализации и связи.
-- Оформим тебя, по знакомству по четвертому разряду,-- сказал инженер,-- с месячишко походишь в напарниках – научишься. Я тут, правда, на неделю уезжаю, а ты пока за это время медкомиссию пройди, собери все нужные документы.
-- Еще неделю болтаться… надоело уже на иждивении у вас жить,-- сказал Андрюша Светлане, когда они вышли от инженера.
-- Зато профессия у тебя хорошая будет,-- ответила та,-- и потом, ты не болтаться будешь, а медкомиссию проходить и брось, давай хандрить. Уныние – большой грех. А помощь ближнему – для меня радость.
По пути в поликлинику Андрюша решил зайти в столовую и, свернув в проулочек, неожиданно вышел на улицу, где располагалась редакция.
-- А может это судьба!-- подумал Андрюша и вошел уже в знакомое здание.
Редактором оказался приветливый мужчина возрастом под сорок. Узнав, что Андрюша в газете не новичок, он принял его радушно, угостил чаем.
-- Знаешь, старик, мне такие, как ты, мужики нужны. У меня сейчас такие дубовые, закостенелые кадры работают – сплошь бывшие партийцы. Труба с ними – все новое в штыки принимают, но ничего не поделаешь: все сидят в газете по два десятка лет и на работу ходят исправно, и, как говорится: палкой никого не выгонишь. А потому вакансий нет.
-- А я хотел журналистику бросить совсем. Надоела суета. Но вот, как контору твою увидел – сердце неровно забилось… -- признался Андрюша.
-- Газета вещь такая… Как наркотик… Хлебнул коль варева творческой закваски – трудно оторваться, -- согласился редактор по имени Анатолий, -- А время сейчас хоть и сложное, но интересное – можно такие дела делать, такие интересные номера выпускать. Так что ты брось хандрить… Дураков, из числа начальников, везде полно, старайся их игнорировать. Не замечай их и все. Делай вид, что соглашаешься, а сам свое дело проворачивай. Дурак -- он ведь во всем дурак, ему главное, чтобы с ним соглашались. Если бы я как ты все близко к сердцу принимал, никогда бы в редакторы не выбился.
-- Меня карьера редактора не привлекает, -- сказал Андрюша, делая очередной глоток горячего чая.
-- Ну, это дело второе, главное, я вижу, ты человек творческий, а потому хочу тебе помочь. У меня земляк в одном районном центре заместителем редактора работает, а редакторша там в декретный отпуск собралась, и он редактором становится. Так вот буквально позавчера я с ним разговаривал: ему корреспонденты позарез нужны. Вот такие, как ты, именно. Там даже квартиру обещают. Давай я прямо при тебе, сейчас ему позвоню и предложу твою кандидатуру. Годится?
-- Звони! – согласился Андрюша, понимая, что от судьбы никуда человеку уйти невозможно.
А через день он был уже в районном центре Ша.

ОБЪЕКТЫ СТОРОЖА РУБАШКИНА
На просторах Сибирского края, начало 80-х годов ХХ столетия.
ОБЪЕКТ ПЕРВЫЙ: МАГАЗИН
Старик Рубашкин "взял" магазин в ночь на воскресенье. Аккуратно, даже профессионально выдернул пробой и вошел в торговую точку. Шесть бутылок водки слил расхититель собственности железнодорожного ОРСа в трехлитровый бидончик, две же бутылки шампанского, банку тушенки и несколько рыбин свежемороженого хека сложил в полиэтиленовый пакет, а затем также аккуратно – тютелька в тютельку – вставил пробой на место.
Делая свое воровское дело, старик не торопился и не озирался по сторонам. Он знал, что никакой сторож его не спугнет и не захватит с поличным, потому как сторожем железнодорожного магазина, который и "ставил на уши" Рубашкин, был он сам.
Закрывшись в сторожке, расположенной во дворе магазина Анатолий Петрович первым делом поставил жарить рыбу, ну а пока суд да дело, откупорил бутылку шампанского. Сторож Рубашкин не был аристократом, однако, будучи хотя и провинциальным, но достаточно решительным мужиком, шампанское или как он называл "шампуру", очень даже любил и по возможности выпивал бутылочку, перед тем как употреблять более крепкие напитки.
Будильник, стоявший на столе сторожки, показывал начало третьего часа ночи, когда сторож приступил к трапезе. Выпив полный граненый стакан водки и, запив "шампурой", Анатолий Петрович взялся за уничтожение хека. Ровно через семь минут он повторил процесс. Ну, а когда насытился и почувствовал полное удовлетворение жизнью, решил пойти домой, и угостить водкой сына.
Решено – сделано. "А какого хрена тут охранять?"-- сказал сам себе охранник, выбросил подальше за забор пустые бутылки из-под шампанского, собрал в пакет оставшуюся рыбу и тушенку, взял в руки бидон с водкой и замкнул строжку.
Добрая половина поселка в ту ночь была разбужена громким пением пьяного сторожа, который голосил, продвигаясь к дому сына, где жил последнее время, о том, что "уедет срочно он из этих мест, где от черемухи весь белый лес..."
Полчаса спустя, в доме сына все были подняты на ноги: сам хозяин, его молодая супруга и трехлетний ребенок. Оставшийся хек зашипел на сковородке, стаканы наполнились до краев и сын Владимир, прекрасно зная, что с отцом спорить бесполезно, покорно уселся за кухонный стол. Подсела к столу и невестка, ибо обрадованный приходом деда маленький Лешка захотел жареной рыбки. В общем, всем было не до сна и Анатолий Петрович, предложив тост "чтобы ноги не потели, ну а мы разбогатели", заставил всех, исключая малыша, выпить. Пожарив рыбу, и покормив сына, невестка с ребенком ушла спать, и мужчины продолжили застолье вдвоем. Впрочем, невестке было не до сна, свекор орал во все горло и заставлял петь и ее мужа.
"На дальней станции сойду,
Трава по пояс..." – горланили мужики. Причем Анатолий Петрович вольно перекладывал слова песни на свой лад:
"Нырну в траву, как в море нагишом..."
Когда слова песни кончилась, Рубашкин-старший подлил с бидона еще, но, не осилив и половину стакана, рухнул с табурета на пол и через минуту захрапел.
Специалистом по проникновению в торговые точки, старик Рубашкин стал вроде бы как-то даже не по своей воле. В первый раз, еще в молодые годы Рубашкин "бомбанул" сельскую аптеку. У маленького сына среди ночи разболелись зубки, а дома ни анальгина, ни зубных капель не оказалось. Тогда вот и решился Анатолий Петрович вскрыть аптечный ларек. Вскрыл и сгреб в темноте в мешок все лежащие на витрине и в коробках таблетки и лекарства. Лекарства ребенку помогли мало, а вот Анатолию Петровичу пришлось на другой день спешно собирать котомку. Кто-то из деревенских видел, как он взламывал замок аптеки и заявил об этом факте в милицию. Взломщика арестовали, изъяли мешок с лекарствами и после суда отправили на два года валить и пилить лес.
Во второй раз попал Рубашкин за колючку лет через пять после первого захода. Поспорил как-то с леспромхозовскими мужиками в столовой о том, что сможет вскрыть и закрыть магазин в течение часа, и никто не подкопается, что замок открывали. Оппонентом тогда выступил Николай – муж продавщицы сельпо. Поспорили и в качестве награды за труды, Коля предложил Толе флягу браги.
— Откроешь если замок, то фляга с брагой будет ждать тебя прямо у порога, – сказал он Рубашкину.
И Рубашкин замок открыл. Открыл без особых усилий, забрал флягу и поставил замок на место, как раньше было. Когда же донес, кряхтя и обливаясь потом полнехонькую флягу до дома и открыл крышку, чтобы отметить выигранный спор, то подпрыгнул от негодования. Во фляге оказалась вода.
А по утру приехали они – соколики в фуражках с красным околышком.
— Вы Рубашкин Анатолий Петрович будете?
— Я.
— У нас есть сведения, что вы сегодня ночью проникли в магазин. Проникли?
— Проник.
— Флягу похитили?
— Похитил.
— Тогда собирайтесь.
На этот раз за кражу с проникновением на объект, заполучил Анатолий Петрович, уже как рецидивист, четыре года. Пока отбывал срок, жена вышла замуж. Когда же отбыл, подался на работу в геологическую экспедицию на все лето. Вот так жил и работал. Летом в экспедиции, зимой – то у дочери, то у сына.
Ну а в тот год приболел Петрович по весне и в экспедицию не попал. Дочь Тамара, работавшая заведующей и продавцом железнодорожного магазина в одном лице, оформила его сторожем-истопником и наказала перед дежурством и на дежурстве спиртного не пить. Рубашкин обещал и до последнего дня обещание свое держал. Ну а тут случилось так, что Тамара уехала на неделю в район на учебу, сын получил зарплату, они хорошо погуляли, а наутро дружно заболели, похмелиться было нечем — деньги кончились, и Анатолий Петрович, промучившись день, к ночи решился на вскрытие магазина, предварительно рассчитав все варианты ответов -- что будет говорить перед дочерью.
"Если аккуратненько сработаю -- все на мази будет" – решил он и снял пробой на двери торговой точки.
…На другой день гулять начали с полудня. Первым пришел в себя Володя, он и привел в чувство отца спавшего головой под столом и всю ночь пинавшего валявшуюся в ногах табуретку. В бидончике оставалось еще литра полтора водки, и пить пошли на свежий воздух, под дровяной навес. Володя нарвал на закуску зеленого лука с редиской и заставил жену сделать окрошку. Когда окрошка была готова, к пьющим подключился зять Рубашкина, его тезка Толик. Толик ездил накануне в город по делам и вернулся оттуда вместе с сестрой Володиной жены – молоденькой Еленой, приехавшей погостить в деревне. Елена сразу же стала помогать сестре по хозяйству, а мужчины продолжили попойку. Уже после второй рюмки Рубашкин-старший запел: "Я верю друзья, караваны ракет помчат от звезды до звезды..."
"На пыльных дорогах далеких планет останутся наши следы..." -- подхватили сын с зятем.
На пение заглянула проходившая мимо из хлебного магазина, гуляющая от мужа мать пятерых детей, некто Кучериха. Налили и ей. Зять Толик попытался, было рассказать компании свежий анекдот, который привез из города, но Анатолий Петрович уже был серьезно настроен на пение и тянул горлом: "Дорога дальняя, гитара звонкая, что по ночам так мучила меня!.."
— У вас, дядя Толя, песни все какие-то дорожные, – сказала, когда "певец" закончил "арию", подметавшая двор Елена.
— А вся жизнь наша, Леночка, дорога. Дорога без начала и конца, – ответил ей уже совсем захмелевший сторож и снова запел, на сей раз о том, что "Нам поможет жить в разлуке новая дорога!".
Когда выпили еще, "певец" не выдержал питейного темпа и снова скувыркнулся с табурета. На этот раз под поленницу.
Как допивали остатки водки, как зять рассказывал анекдот, как разошлась компания, старший Рубашкин уже не видел и не слышал. Он проспал весь день и проснулся перед закатом солнца, не понимая утро на дворе или вечер. Когда он, наконец, пришел в сознание и понимание ситуации, понял, что может не дожить до утра.
— Cлушай, Володя, пойдем со мной, -- сказал он сыну, взяв в руки гвоздодер. Володя понял его без слов и взял с собой небольшой топорик.
Магазин на этот раз сторож Рубашкин вскрывал, не заботясь о качестве работы и сокрытии следов преступления. Он уложил в рюкзак четыре бутылки водки, "Советское Шампанское" и большую банку с атлантической селедкой. Володя нагреб в карманы шоколадных конфет. Пробой они забили тоже кое-как: сикось-накось и довольные направились домой. Володя угостил конфетами жену, сына и золовку и пьянство с похмельем продолжилось еще на одни сутки.
А во вторник утром вернулась из города Тамара, и первым делом заглянув в магазин, побежала до участкового. Тот оперативно составил протокол и решил допросить сторожа. Когда же старший лейтенант вместе с продавцом пришли в дом Володи, то сразу поняли все.
На столе стояли пустые бутылки, раскрытая банка с недоеденной селедкой, на полу у печки валялось несколько оберток от шоколадных конфет. От пьяных отца и брата Тамара ничего не смогла добиться, ничего вразумительного не могли сказать и невестка с сестрой. Участковый собрался было задержать Рубашкина-старшего и дать ход делу о магазине, но Тамара убедительно попросила его не делать этого. Она пошла в сельское отделение сберегательного банка, сняла со сберкнижки деньги и покрыла сумму нанесенного ущерба. Видя это, участковый дело "замял", однако попросил на другой день протрезвившегося Анатолия Петровича, покинуть территорию сельской администрации. Володю же он оштрафовал за появление в общественном месте в нетрезвом виде и сообщил об этом на работу.
Рассчитав отца и, удержав с него большую часть причитающейся ему зарплаты, Тамара оформила сторожем-истопником собственного мужа Андрея. Что же касается экс-сторожа Рубашкина, то он сразу же уехал помогать косить сено одинокой невесткиной тетке, где впоследствии и прижился. Впрочем, и там, устроившись в сторожа на пасеке, он здорово отличился, и чуть снова не угодил за решетку.
Однако это уже совсем другая история, про другой охраняемый объект.

СОЧИНИТЕЛЬ И ЕНИСЕЙ-ГРАД
Вторая половина последнего десятилетия ХХ века – начало ХХI века.
Енисей-град – столица Сибирского края появился на географической карте мира, вначале теоретически, а потом и практически почти четыре сотни лет назад. Все эти годы разделяла его левый берег от правого Великая сибирская река. За четыреста лет народ, живущий в Енисей-граде сотворил в городе множество построек из разного строительного материала, порубил в округе немало леса, соединил один берег с другим мостами, разрезал населенный пункт стальной магистралью железной дороги, а главное построил в нескольких километрах от города крупнейшую в мире электростанцию, чем в корне изменил экологическую ситуацию в целом регионе и сделал реку незамерзаемой даже в сорокопятиградусный мороз. Свою лепту в окружающую Енисей-град среду внесли и выстроенные, в период всеобщей эйфории и страсти к гигантомании некоторые объекты индустрии. Такие как люминный завод и бумажный комбинат, а также различные хим-дым предприятия и фабрики по выработке и переработке радиоактивных материалов, угля и железных руд. Все эти и другие материалы и минералы до ХХ века благополучно дремали под километровым земельным слоем и выполняли свое, задуманное природой и только ей известное предназначение. Но вот к берегам пришли вначале аборигены, а затем воеводы с казаками и заложили поселение. Их же потомки стали поселение обживать: строить жилье и сопутствующие ему объекты. Поселение разрослось до размеров города. Ко второй половине ХХ века, Енисей-град, как и многие населенные пункты Сибирского края, уже дымил тысячами кирпичных и асбестоцементных труб во благо своих граждан, днем и ночью выбрасывая в атмосферу вредные для тех же граждан вещества, но благоустраивался, и даже возводил памятники и другие культурные сооружения. Последнее, правда, большей частью происходило благодаря вставшему у руля городского управления на гране веков и тысячелетий Голове города. Голова беззаветно любил город, которым руководил и стремился, во что бы то ни стало сделать его цветущим и лучшим в Сибири, стране, Евразии. Он не жалел бюджетных денег на то, чтобы одеть родной населенный пункт в брусчатку и умыть его фонтанами.
– Скоро мы будем выглядеть не хуже Петродворца,– говорил Голова по имени Петро Степанович всем по поводу и без повода, провожая взглядом уходящих на работу укладчиков брусчаток и строителей фонтанов, – И к нам туристы со всего мира приезжать будут. На наше чудо посмотреть и казну нашу пополнить.
И вот именно во время правления Петра Степаныча и времена фонтанно-брусчатных строек и появился в городе один, вроде бы вначале неприметный ничем человек. Но надо сказать, что человек этот (назовем его Сочинитель) был личностью очень и очень неординарной, известной в определенных кругах своими невесть откуда на него нахлынувшими идеями.
Как, из каких краев или областей необъятной Родины он прибыл в Енисей-град, никто толком не знал, да и знать в то время очевидно не хотел. Но, прибыв в столицу Сибирского края, человек этот довольно скоро стал завоевывать местный информационный рынок. Вначале по отдаленным районам, а потом, когда опубликовал в глубинке полное собрание своих сочинений написанных им к тому времени, смело оккупировал краевые и городские издания. Был период, когда фамилия Сочинителя появлялась в один день, сразу во всех газетах издаваемых в Енисей-граде. Но были и такие моменты, когда его подпись под газетными публикациями почти на месяц пропадала из средств массовой информации. Дело в том, что Сочинитель иногда давал себе передышку (сообщал редакторам: весь гонорар не заработаешь) и, купив пива, шампанского, копченой скумбрии, пропадал на некоторое неопределенное никем время. По одной версии он закрывался в девятиметровой комнате своего общежития и пропивал все деньги до последней копейки. По другой, собирал в кучу всех своих любовниц и пускался в тяжкий разврат. Как было на самом деле, никто не знал и все только догадывались. Некоторые в этих догадках уходили очень далеко. В дни отсутствия Сочинителя в редакциях газет, он редко появлялся и на глаза соседей. Проживающие с ним на одном этаже, в одном с ним общежитском блоке, видели его скромную спутницу жизни то стирающей в общественной умывальне белье, то моющей там же посуду. На свет Божий Сочинитель выплывал неожиданно. Обычно исхудавший и почерневший, скрывающий под темными очками синяки у глаз, с трясущимися руками. Появившись, первым делом, он россыпью бросал несколько свежих идей редакторам нескольких газет, а затем брался за перо и выдавал ряд нестандартных материалов из разряда пасквильных и ироничных. Постепенно приходя в форму, он сутками писал что-то авторучкой на белых листах бумаги, стрекотал за пишущей машинкой, сидел у монитора компьютера и выдавал, выдавал, выдавал. Прямо- таки шедевр за шедевром.
Один такой выданный им шедевр имел грандиозный успех. Он был размножен на ксероксе, распечатан на компьютере, переписан от руки и долго ходил по Енисей-градским редакциям, зачитанным до дыр.
Этот факт заметили и отметили про себя некие деловые люди и доверили ему раскрутку и редактирование нового печатного органа. Когда же орган этот был хорошо раскручен и поимел небольшую популярность, эти некие люди решили поручить Сочинителю еще более грандиозную раскрутку, но тот совершенно неожиданно решил отдохнуть и, уже по привычке пропал на целый месяц. Некие призадумались, очевидно, поняли, что для Сочинителя кресло редактора не главное и раскрутку перспективного направления поручили другому человеку. Но Сочинитель нисколько не пожалел об этом. Выйдя из своего, им самим профинансированного отпуска, тут же замахнулся на грандиозное изобретение. Решил создать ХДС. Перепробовав за тридцать с лишним лет в своей жизни не мало, увлекаясь, как ему казалось, серьезно, то спортом, то определенным вероисповеданием, но, поочередно охладевая к тому и другому, он решил однажды вдариться в политику. Для этого он и провозгласил христианско-демократический союз.
В Отечестве союза такого не было, как не было и самих христианских демократов. Были люди называющие себя христианами и многочисленные их течения. Были демократы с их многозначительными партиями и блоками. Но демократов да еще с христианским уклоном не было. Как не было христиан с демократическими замашками. У немцев в Германии были, у итальянцев в Италии тоже. Причем и в Италии, и в Германии эти союзы считались ведущими.
"А мы что хуже? — спросил сам себя Сочинитель, — И у нас ХДС может быть первой при современной-то неразберихе". И начал создавать христианско-демократический союз. Оригинальность этой идеи была в том, что зарождалась она не в Первопрестольной или Северной столице, а в географическом центре государства, в малополитизированном крае. Идея Сочинителя тут же была подхвачена редактором некой "Доргазеты" и газета эта стала рупором нового союза. Мало кто ожидал, но новорожденный союз резко пошел в гору и стал обрастать людьми, деньгами, офисами. Лидер союза на деньги политсовета купил себе черный френч, картуз, восемь модных рубашек, обзавелся секретарями и секретаршами. После того, как он снял офис прямо в здании краевой администрации, ХДС тут же был зарегистрирован, как новое прогрессивное политическое движение. Новое движение росло и подминало под себя некоторые старые. Но так было до определенного времени. Как всегда бывает в Отечестве. Все вроде бы идет хорошо, хорошо и ничего не предвещает не хорошего, как вдруг наступает это самое определенное кем-то время и — бах! Все останавливается. Кто и по какому критерию определяет для всех нас это время — тысячелетняя загадка государства.
Идея установления в стране безграничного единовластия провозглашенная Сочинителем, хоть и была подхвачена многими влиятельными людьми в крае и государстве, нуждалась в очень больших деньгах. Очень больших денег ни у Сочинителя, ни у его последователей не оказалось, и создатель нового политического союза решил попросить их у немцев и итальянцев. И те откликнулись, отправив своим односоюзникам марки и лиры. Однако нового лидера подвела его неопытность. Очень он уж доверился, по финансовой линии, бывшим доперестроечным однопартийцам и погорел. В итоге валюта не дошла до Енисей-града, затерявшись где-то среди Уральских гор, а ХДС распался. Более того, идею Сочинителя подхватил некий функционер из числа новых людей и друзей запада. Он трансформировал ее под чисто религиозную, раздув до пределов Первопрестольной. Видя такое дело, Сочинитель дунул, плюнул, снял с себя френч и картуз, погудел месячишко-другой в пивной и подался репортером в "Профгазету" к одному старому хохлу, с предложением сделать издание для колхозников. И такое издание было создано. Получило оно название "Красная нива" и стало выходить приложением в еженедельнике. А Сочинитель стал мотаться по деревням и весям, собирать материалы в газету и клянчить деньги у руководителей бывших колхозов на содержание своего приложения.
В таком вот качестве и застало его время, описанное в нашем романе.

БУХЕНВАЛЬД И ДРУГИЕ ОБИТАТЕЛИ "КРЕМАТОРИЯ"
На просторах Сибирского края, начло 90-х годов ХХ столетия.

Поначалу их называли Бухач и Брюхач. По именам, доставшимся им при рождении от родителей их никто не звал на протяжении уже многих лет и зим, хотя некоторые ещё помнили, что длинный и худой был когда-то Валерой, а маленький, с большим животом и тройным подбородком лысый мужичок – Мишей.
Кличка Бухач приклеилась за длинным ещё в молодости. Точное её происхождение никто не помнил, но согласно существующей версии, долговязый Валера, в молодые годы, по лету частенько ходил культурно отдохнуть на бережок небольшой речушки под названием Бугач. Брал бутылку водки, закуску, авторучку с тетрадкой и, выпив граммов двести, начинал записывать придуманные у воды рифмованные строчки. Однажды он придумал такое изречение: "Прихожу я на Бугач, совершать бухач". Эта строка стала крылатой и, выпорхнув из общей тетрадки, облетела всю округу, укоренившись в сознании Валериных соседей. И нередко после этого, видя Валеру выходящим из дому, молодые и пожилые жители пятиэтажки, где он проживал, говорили друг другу: "Пошёл на Бугач, совершать бухач". Вот так, по непроверенной версии и появилась первая, просуществовавшая немного времени кличка – "Бухач".
Несколько позже Бухач стал появляться на берегу Бугача не один, а с толстым приятелем Мишей живущем в соседнем микрорайоне – через две остановки от пятиэтажки – и, остряки, опять же по неподтверждённой версии, дали другу Бухача кличку "Брюхач", имея ввиду его большущий (как шутили некоторые: "литров на семьдесят" живот, мешавший Брюхачу передвигаться.
"Пошли дружно на Бугач сам Бухач и друг Брюхач" – стали говорить в народе.
Но вскоре это изречение забылось потому, что появилось новое, пришедшееся по вкусу всем, кто знал приятелей. Совсем не связанное с Бугачом. Со временем друзья, работающие в кочегарке городской больницы, забыли про берег речки и стали чаще пить водку и пиво по месту работы. В это время в микрорайоне поселился газетчик Андрюша – балагур и тоже не дурак выпить. Правда, чаще за чужой счёт. Он, будучи навеселе и в печали, сочинял разные частушки и анекдоты про жильцов близ расположенной к кочегарке пятиэтажки и, именно он ввёл в лексикон жителей микрорайона слово "Бухенвальд".
Слово "Бухенвальд" – название фашистского концентрационного лагеря, где во время второй мировой войны сжигали народ в крематориях, вызывало ужас у целого поколения советских людей. О концлагере была сочинена песня и дети фронтовиков пели реквием:
"Слышите, слышите:
звучит со всех сторон –
Это раздается в Бухенвальде:
Колокольный звон, колокольный звон".
Но видимо, нигде в мире, ни в одной стране, как только в России, действительно от великого и скорбного до смешного, от трагедии до комедии – один только шаг. Те же дети фронтовиков, не испытавшие ужасов войны, уловили в немецком слове "Бухен" связь с русским простонародным выражением "бухать". Что значит – пить безмерно спиртные напитки. Эта связь быстро укрепилась и укоренилась и вскоре в лексиконе появилось вновь рожденное слово: "Бухенвальдить" и связанные с ним выражения: "Ушел в Бухенвальд" (то есть в запой), "Пребывать в Бухенвальде" (т.е. пить «по-черному", и "Выйти из Бухенвальда" (закончить пьянку).
«Ну что, мужики, по рублю и пойдём побухенвальдим!» – щёлкая себя по подбородку, нередко предлагал Андрюша организовать выпивку сидящим на скамейке у пятиэтажного дома мужчинам среднего и пожилого возраста. А когда обеспокоенные старушки громко и вполголоса обсуждали очередное исчезновение из поля зрения Бухача ("Уж не помер ли в квартире и лежит никому не нужный, что сейчас случается повсеместно", Андрюша успокаивал беспокойных: «Да ничего страшного. Просто забухенвальдил мужик. Деньги кончатся – выйдет из "Бухенвальда».
И действительно: Бухач из "Бухенвальда" выходил и появлялся в компании с Брюхачом. Оба с опухшими и по нескольку дней небритыми лицами медленно брели к кочегарке и, если была тёплая погода, сидели на чурках у входа котельной, грелись на солнышке. Постепенно слово "Бухенвальд", вдруг понравившееся жителям пятиэтажки и микрорайона, стало клеиться к долговязому и вытеснило его первую кличку. Почти в это же время толстого Брюхача, заодно и по аналогии, переименовали в Брюхенвальда и "все снова стало в рифму", – как сказал газетчик Андрюша.
А друзья-приятели в это время стали пить ещё сильнее и напившись выкидывали разного рода фокусы. Например, спали в обнимку на куче угля у кочегарки или горланили песни до утра в подъезде дома, мочившись прямо на лестнице.
Рифмоплеты, во главе с балагуром, откликнулись на это дело следующей рифмой:
"Бухенвальд и Брюхенвальд"
Обоссали весь асфальт".
(Имелась ввиду асфальтовая дорожка возле больничной кочегарки). Кочегарку, впрочем, называли теперь не иначе как "Крематорий Бухенвальда".
Вообще-то "Крематорием" больничную кочегарку окрестили едва ли не с того дня, когда над ней взвился первый дымок. Кто-то из кочегаров или младшего медперсонала в кругу близких и родственников высказал то ли утверждение, то ли предположение, что в кочегарке этой ночами сжигают зародыши младенцев вырванные из утроб женщин решивших досрочно прекратить беременность.
В своём "Крематории", когда заводились кой-какие деньжата, Бухенвальд и Брюхенвальд могли находиться неделями, не выходя "на свет Божий". Зачастую заходили к ним друзья-собутыльники, чтобы выпить несколько граммов спиртосодержащей жидкости, сбегать в магазин или к спиртоторговцам. Как шла в кочегарке работа можно было определить по дыму над трубой. Если валил густой и чёрный, то процесс горения угля был "на уровне" – Бухенвальд, Брюхенвальд или кто-то из их добровольных помощников, поддерживал в топке огонь, и горячая вода в больницу поступала. Если же вился сизый дымочек или вообще никакой – лечебница оставалась без водоподогрева. В таких случаях в процесс вмешивался главный врач больницы Ефимий Людвигович, прозванный дружками кочегаров (опять не без участия Андрюши) Людвиг ван Бетховен-Свирепый. Главврач врывался в кочегарку в сопровождении группы медбратьев и приводил в чувство Бухенвальда. Кочегара затаскивали в душевую и отрезвляли под напором холодной воды. Брюхенвальда же и всех, кто там в это время находился увозили в машине скорой помощи в городской медвытрезвитель.
После этого пьянки в "Крематории" на неделю-другую прекращались, но потом вспыхивали с новой силой.
Что касается личной жизни героев этого рассказа, то как было известно немногим, Бухенвальд жил один в однокомнатной квартире доставшейся ему от покойной матери, а у Брюхенвальда – говорили – была жена: такая же как и он полная и неразворотливая. Жену эту никто никогда не видел, но видимо она всё же была, потому как после возвращения из вытрезвителя Брюхенвальд несколько дней не появлялся ни на людях, ни в "Крематории". Говорили, что находился под домашним арестом и под охраной жены.
Не смотря на свою ироничность, циничность и, почти врожденный чёрный юмор газетчик Андрюша нередко наведывался в "Крематорий". Чаще – будучи с похмелья, реже – с собственной бутылкой, когда наступал творческий кризис и он не знал куда себя деть.
В одно из таких посещений, он застал спящего на узкой скамейке мужика в рваном трико и с проплешиной на затылке. Тот лежал животом вниз, а ноги его свисали по обе стороны скамьи и в полусогнутом состоянии упираясь в мокрый бетонный пол. Из сползших наполовину штанин, отливала белизной часть его оголенной и устремленной к потолку задницы, которая подергивалась в такт извергавшегося из уст храпа.
– А это кто ещё тут кверху воронкой загорает? – спросил газетчик едва живого, но ещё соображающего Бухенвальда, полулежащего на замасленном столе, рядом с пустой бутылкой. У стола, облокотившись на стену, на другой табуретке дремал Брюхенвальд.
– А! Толян. – махнул рукой Бухенвальд, тупо глядя в сторону топки. – На вокзале его встретили. От поезда отстал.
– Давно кантуется?
– Да с неделю уже. Хороший парень. Уголь мне подвозит. Шлак иногда выгребает, помогает выносить.
– Ясно всё с вами. – Сказал Андрюша, – отправь его за бутылкой. Я денег дам. А то тоскливо чё-то...
– Это мы щас... Организуем... – Бухенвальд преобразился, растолкал плешивого и разъяснил ему: что к чему.
Мужик оказался парнем сообразительным и, услышав про деньги и водку, быстро врубился в долю и сбегал в магазин. За второй бутылкой Андрюше пришлось идти самому, и пить её дома одному, потому, что Бухенвальда скосило после первого причастия, а мужик после двух стограммовых глотков вновь принял привычную для себя позу.
Допив водку, в окружении трёх спящих людей, но в одиночестве и покидая "Крематорий" балагур вырвал из дежурного журнала кочегаров лист бумаги, написал на нём крупными буквами два слова: "Толик Кверхуворонкин" и засунул писанину в сползшие на слабой резинке штаны мужика.
В таком интересном положении и застал его Людвиг ван Свирепый, зафиксировавший из окна своего кабинета полный штиль над "крематоровской" трубой. Пока свита Людвига из двух медбратьев полоскала Бухенвальда под холодным душем, пытаясь привести его в чувство, сам Людвиг ван с интересом разглядывал колеблющуюся в такт храпу фигуру Кверхуворонкина. Для того, чтобы прочесть надпись на торчащем из штанов листке бумаги, он даже поправил очки и наклонился ближе. Когда, наконец главврач разглядел неровно написанные буквы, то расхохотался от души и взахлеб. Он смеялся минут двадцать без перерыва, ладонями утирал прошибающие его слёзы, а потом приказал доставить спящего в хирургическое отделение горбольницы.
Примерно неделю Кверхуворонкина никто не видел. А через некоторое время Толик появился в "Крематории" в белом халате и хорошо выбритый.
– Людвиг меня санитаром оформил, – сказал он Бухенвальду с Брюхенвальдом. – Провёл со мной быстрый курс лечения от алкогольной зависимости, пайку трёхразовую назначил и приказал следить за вами. Если пить будете – ему докладывать.
– У тебя теперь, Толик, доступ к спирту будет. – Пропустил последние слова нового медбрата Брюхенвальд, – Смотри не соблазнись, а то выгонят. Лучше нам неси. Мы всё равно уже пропавшие... Валера сейчас стихи снова писать начал – ему спиртик для вдохновения нужен.
– Да-а...– протянул Бухенвальд, – Я поэму пишу, а вдохновения не хватает...
– Да какой там спирт...– махнул рукой новый служитель больничной администрации.
С тех пор Кверхуворонкин в кочегарку заходил редко. В основном не по своей нужде, в рейдовой бригаде главврача, когда нужно было, как выражался, Людвиг ван, "разогнать весь шалман". Было заметно: Толик Кверхуворонкин изменился. Стал вдруг каким-то надменным и теперь, встречая где-нибудь на улицах города или в больничном парке бывших собутыльников, в общение с ними старался не вступать.
В "Крематории" же попойки не кончались не смотря на бдительность и старания главврача и его свиты. Иногда газетчик Андрюша и некоторые жители соседней пятиэтажки мужского пола, выходили оттуда едва держась на ногах. Частенько на свет Божий, крехтя, матерясь и гремя пустыми бутылками, выбирался Брюхенвальд, отправляясь искать принимающие стеклотару ларьки. Бухенвальд же все чаще и чаще был хмурым. Даже такая желанная раньше выпивка его теперь мало радовала. Глотнув немного водки или технического спирта, он открывал общую тетрадь и что-то писал в ней. Писал он и будучи трезвым. В такие дни он был особенно хмур.
– Всё поэму пишешь?– спрашивал его иногда Брюхенвальд.
– И стихи и поэму. Никак сюжет в поэме развить не могу, – отвечал Брюхенвальд оторвавшись на минутку и снова погружал мысли в тетрадку.
– Почитай чего-нибудь. – Просил приятель.
– Не люблю я читать пока не закончу. – Тактично отказывал Брюхенвальд, – А как допишу, обязательно прочитаю.
Он хранил свою заветную тетрадку в бордовой обложке, в определенном ему одному известном месте и никому не показывал. Даже специалисту Андрюше, который что только не предлагал, чтобы заглянуть в рукопись. Брюхенвальд на уговоры не поддавался.
– О чём хоть пишешь? – спрашивал балагур.
– О любви, о той единственной, – говорил Бухенвальд и глаза его в это время наполнялись ясным светом.
– Я тогда еще пацаном четырнадцатилетним был, а она в медпункте нашего дома работала, – пускался в объяснения кочегар и худая, обмякшая фигура его преобразовывалась из донкихотовской в гамлетовскую, – Она откуда-то приехала. Лида её звали... Красивая такая, лет под двадцать пять... С белыми длинными волосами... Она заплетала их в толстую косу, а косу перебрасывала через плечо... Я однажды ногу сломал, и она мне перетяжку делала... Было больно, аж до слёз, но я терпел и чувствовал её тёплые, нежные, заботливые руки... До сих пор как будто чувствую эти прикосновения...
Бухенвальд приподнимался и нимб святости воссиял вокруг его, теперь уже кажущейся молодой и стройной фигуры.
– Это любовь, – говорил Андрюша и в его словах не чувствовалось фальши, – Аж слезу вышибает. За это надо выпить.
И они выпивали за любовь. Иногда стоя и всегда до дна. Глаза Бухенвальда в эти минуты становились влажными и Брюхенвальд подсаживаясь к нему ближе, успокаивающе хлопал по плечу.
– Да будет тебе, Валера... Не терзай душу... У всех у нас когда-то своя любовь была.
Но Бухенвальд уже жил чувствами и воспоминаниями. Он вставал, выходил на свежий воздух и долго смотрел в небо.
– Пиши, братан, пиши, – говорил ему Андрюша, уходя домой, – Создай шедевр о любви. Мне уж не создать.

Однажды в июле, когда один из котлов кочегарки был поставлен на плановый ремонт, Андрюша снова находясь в хандре, зашёл в "Крематорий". Бухенвальд и Брюхенвальд были одеты в новую спецовку и сияли как на именинах. Увидев на обоих ещё и новые верхонки, балагур тут же разорился на двустишие:
"Крематорий на ремонте,
Одевают всех в Ле монти".
И предложил сообразить по случаю. Ремонтники не отказались.
– Одной бутылки водки нам мало будет,– сказал Андрюша обращаясь к Брюхенвальду, – А денег у меня тоже не очень... Поэтому, дружок, купи пару пузырей спиртика, да и лучку с редисочкой на рынке прихвати.
– А давай я сбегаю, – предложил вдруг Бухенвальд, – Я сегодня целую главу писать закончил. Пойду, пройдусь – может ещё какое просветление в голове наступит.
Он вернулся через час с бутылками и луком.
– Редиски нет. Не продает никто, – сказал он, тяжело дыша и усаживаясь у стола.
– Тебя как за смертью посылать. – Упрекнул его Брюхенвальд, – Чё так долго-то. Спиртоторговка в соседнем доме живёт – во второй пятиэтажке. Не знаешь, что ли? Пять минут ходьбы…
– Да я на рынок заходил, с бабкой одной разговорился. Лук продаёт. Лидия зовут. Она мне редиски обещала принести...
– Ты, братец, однако в своём репертуаре...– покачал головой Андрюша, – Давай разводи, наливай и... бросай хандрить...
Спирт развёл Брюхенвальд, он же разлил его по стаканам, но выпить им не удалось.
В дверях неожиданно появился Кверхуворонкин. Его не сразу узнали. На нём был отутюженный белый халат, а красное лицо лоснилось от хорошего питания.
– Мужики, завязывай! – бросил он с ходу. – Работать надо, щас Людвиг с контролем придёт.
– Успем, – махнул рукой Бухенвальд, – Никуда колосники с решётками не денутся. Иди лучше шарахни с нами по маленькой.
– Не буду я рот марать этой дрянью, – сказал неожиданно новоиспёченный медбрат, подходя к месту застолья. – И вам не дам.
Никто из сидевшей в кочегарке троицы не ждал от Кверхуворонкина ничего дурного и поэтому все смотрели на его передвижения молча. А Бухенвальд даже улыбался. Кверхуворонкин, подошёл к столу, взял в руки сразу обе бутылки и со всего маху бабахнул их об пол. Едва соприкоснувшись с бетоном, обе пол литровые ёмкости и полная и неполная, разлетелись вдребезги. Вслед за бутылками, бывший обитатель "Крематория", на глазах изумленных приятелей, смахнул со стола стаканы.
– Ты что, Толик? – только и смог промямлить ошарашенный Бухенвальд.
– Да ничего! Быстро за работу! – крикнул истерично Кверхуворонкин, показав ряд своих кривых и редких зубов.
Бухенвальд и Брюхенвальд было дернулись с места, но Андрюша их опередил.
– Слушай, ты, командир недоделанный, – сказал он спокойно, вставая, – Ты чё из себя начальника строишь. Забыл как тут, на правах бедного родственничка жил? Ты, мразь, мне за эти вот разбитые бутылки ящик коньяку поставишь. Понял?
Андрюшин голос креп. Кверхуворонкин попытался что-то сказать, но Андрюша не дал, схватил за грудки и с силой тряхнул.
– Пошёл вон!
Развернув медбрата на сто восемьдесят градусов, газетчик врезал ему пинка под толстый зад.
– Вали, сука, отсюда! – крикнул он.
Кверхуворонкина как ветром сдуло.
– Вот сволочь-то, – выругался Андрюша, – Пригрели гада, а он теперь вас за людей не считает.
– Что стало с человеком? – задал риторический вопрос Бухенвальд, глядя с грустью на стёкла от бутылок, – Когда жил тут у нас, как родня нам был...
– Он был мне почти родня, он ел с ладони у меня. Выкормили! – сплюнул Андрюша, –Тут с вами не соскучишься. Сейчас точно ван Бетховен прибежит. Пошёл я...
Людвиг не заставил себя долго ждать. Примчался – не прошло и полчаса. С ним явились Кверхуворонкин и ещё четыре санитара.
– Опять спиртягу жрёте! – Взревел было он, но увидев спокойно перетаскивающих кирпичи работников котельной, успокоился.
– Вы этого корреспондента в шею отсюда гоните, – дал он наставление кочегарам-ремонтникам, – Пусть не ходит здесь, людей от работы не отрывает.
Сконфуженный Кверхуворонкин стоял потупив глаза и вздохнул облегченно, когда Людвиг приказал свите следовать за ним в гараж – проверить как обстоят дела там.
– Не могу я чё-то работать. Всё сегодня из рук валится. – Сказал Бухенвальд, когда главврач ушёл, – Пойду – прогуляюсь, пожалуй...
– Сходи... – кивнул Брюхенвальд, – А я поработаю, кирпичную кладку разберу.
Брюхенвальд уже спал на топчане, когда напарник вернулся. Он краем глаза, сквозь сон, видел как тот ходил взад-вперед по кочегарке, потом сел за стол, попил чаю и что-то стал писать.
"Опять вдохновение на мужика нашло", – подумал он сквозь дрёму, на сей раз засыпая крепко.
Проснулся Брюхенвальд на рассвете. Очень захотелось по нужде. Он уселся на топчане, протёр глаза. Пробивающийся сквозь прокопчённое окно кочегарки, ещё не яркий утренний свет не четко проявлял какой-то висящий предмет на фоне белеющего котла. Брюхенвальд крякнул, тяжело поднялся и сделал несколько шагов. Под большой трубой котла болтались на весу куртка, брюки, сапоги.
"Спецовку постирал что ли?" – подумал Брюхенвальд и протянулся к куртке.
Пальцы его нащупали что-то мягкое и упругое и тут же непроизвольно, руку отбросило, как после удара электрическим током.
– Вале... Валера! – хотел крикнуть Брюхенвальд, но слова застряли в горле. Запинаясь, он побежал к выключателю и зажёг свет.
Бухенвальд висел на брючном ремне из кожезаменителя, привязаным за большую трубу, проходящую над котлом. Голова кочегара запрокинулась влево, посиневший язык вылез изо рта. Ноги повешенного болтались в сорока сантиметрах над полом, а на полу лежала перевернутая скамейка.
– Валера-а-а... – прохрипел Бухенвальд и бросился к выходу.
Добежав до хирургического отделения, он разбудил дежурного врача и сбивчиво поведал ему о самоубийстве приятеля. Тот не мешкая позвонил Людвигу, затем в милицию.
Людвиг жил рядом с больницей, потому пришёл быстрее, чем приехали милиционеры.
– Ну что, допились, сукины дети? – сказал он сурово Брюхенвальду, – В петлю один с белой горячки залез, а второй, что – в топку запрыгнет, когда его бесы гонять начнут?
Брюхенвальд молчал.
– Пора закрывать эту лавочку. Этот притон бомжей и алкоголиков, – продолжал Людвиг, – Толку от кочегарки всё равно мало – одна растрата на уголь и содержание. Завтра же напишу письмо главе города – пусть нас к центральной котельной подсоединяют.
Днём, когда весть о смерти Бухенвальда разнеслась по микрорайону, к Андрюше в редакцию пришёл Брюхенвальд.
– Вот, – он положил на стол общую тетрадку, – А ещё он записку оставил. Просил отдать тетрадь старухе с рынка по имени Лидия. Я пошёл к ней, а она не берёт.
Брюхенвальд сел на стул и, не стесняясь Андрюши, заплакал.
– Как не берёт?– не понял Андрюша.
– Говорит: "На хрена мне ваша писанина". И всё. – пояснил Брюхенвальд вытирая слёзы.
– А что ещё в записке было сказано? – спросил Андрюша.
Брюхенвальд обливаясь слезами, ткнул пальцем в тетрадь.
Андрей раскрыл обшарпанную бордовую обложку. Записка лежала прямо под ней.
"Жизнь потеряла смысл, мечта растаяла бесследно, я уходу... Миша, отдай мои стихи пожилой женщине, она торгует луком и редиской на рынке. Скажи, что от меня. Прощай, не поминай плохо..."
Андрюша отложил записку и посмотрел на первую страницу тетрадки, где аккуратным и ровным почерком были выведены восемь строк:
"Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя...
Не потому, что я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной молю ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света".
– Анненский. – Сказал вслух Андрюша.
– Что? – Не понял его пребывающий в неподдельной печали, Брюхенвальд.
– Поэт Анненский. Был такой. Иннокентием звали.
– А-а…
– Пойдём! – решительно сказал вдруг Андрюша, свернув в трубочку тетрадь.
– Куда?
– К старухе. Она должна выполнить волю покойного.
Они направились на городской рынок, но старухи не нашли. Торговки пояснили, что она продала весь лук и, купив бутылку водки, пошла домой. Расспросив ещё немало народу, они разыскали дом и квартиру нужной им женщины, но ни на звонок, ни на стук в дверь им никто не открыл.
– Да она к соседке ушла. В другой подъезд. День рождения отмечать,– сказала им вышедшая на стук из рядом расположенной квартиры женщина.
Они направились к соседке. Тоже долго звонили, но на этот раз дозвонились.
– Лидия у вас? – Спросил Андрюша сухонькую бабульку с весёлым взглядом, открывшую им дверь.
– У меня, а вы кто будете? Зачем она вам?
– Разговор у нас к ней.
– Лида, тебя на разговор молодые, интересные зовут, – крикнула бабуля во внутрь квартиры.
– А чё им надо? – послышался в ответ слегка усталый голос, – Я спиртом давно не торгую.
– Да нам и не надо спирта, – Андрюша бесцеремонно оттеснил хозяйку и вошёл. Брюхенвальд на такой шаг не решился и остался стоять на лестничной площадке.
Из комнаты выглянула бабка в серой кофте, и в платочке. Она, как и первая была под хмельком.
– Чё вам надо от меня? – спросила она, – Выпить человеку не даёте.
– Вас, правда, Лидия зовут?
– Лидия. А как ещё? – улыбнулась бабка.
– А вы медсестрой не работали?
– Работала, ну и что? – Улыбка сразу же пропала с лица старушки, -- Спирт не крала, как сейчас тащат. А зря – теперь вот думаю. Красть надо было.
– Вас один человек сильно любил, -- перебил её Андрюша, -- Стихи вам посвящал.
– Меня многие любили. Только вот всю жизнь одна почему-то прожила. Ни один замуж не взял. – снова повеселела Лидия.
– Этот по-особенному любил. Он вам тетрадь со стихами просил передать.
– Это тот кочегар длинный что ли? Он ко мне на базаре подходил. Чокнутый никак? Чё-то все говорил, говорил... И сегодня какой-то от него толстозадый заявился. "Возьми тетрадь"– говорит... Теперь тебя ко мне решил отправить, значит... Что он хочет от меня, забулдыга этот? И тетрадь его мне ни к чему. Я плохо вижу и вообще ничего давно не читаю, только телевизор смотрю.
– Он умер сегодня, – сказал Андрюша, понижая голос. – А тетрадь вот...
Он протянул тетрадь.
– О, Господи! – Как-то вся передернулась старуха, платок соскользнул с её с головы и Андрей увидел толстую седую косичку с вплетённой в неё ленточкой. – Не надо мне ничего. Не надо! И не приходите ко мне никто, не приходите!
Старуха метнулась обратно в комнату.
Андрюша махнул рукой и вышел.
– Ну и хрен с ней, со старухой этой. Раз она такая...– сказал он Брюхенвальду. – Я тетрадь себе возьму, а стихи напечатаю в газете. Не может такой человек как Бухенвальд-Валера плохие стихи сочинять. Напечатаю, обязательно.
Он снова скрутил тетрадь в трубочку и пошел.
* * *
Валеру-Бухенвальда похоронили скромно. Сразу после его похорон кочегарку закрыли и повесили на дверь огромный замок. А к осени больницу перевели на центральное отопление и здание котельной сломали. Теперь там развалины, как во многих местах в России. К развалинам иногда приходит сгорбившийся Брюхенвальд. Ступает он тяжело, опирается на палочку. Постояв несколько минут и всплакнув, он направляется к городскому рынку и ищет глазами торгующую луком старуху, по имени Лидия. Но Лидия на рынке давно не появляется и никто из торговых бабок не может точно сказать, где она. Так ни с чем Брюхенвальд возвращается домой, к супруге. Теперь он спиртного не пьёт, всё чаще болеет и почти по полгода проводит в больнице.
Андрюша же – балагур несколько лет назад уехал жить в краевой центр, устроился в солидную газету и выполнил своё обещание – опубликовал стихи Бухенвальда. Правда, по лености своей, он не удосужился установить настоящую фамилию автора и подписал подборку: " Валерий Кочегаров".
А стихи оказались действительно хорошие. О любви. Чувствительного человека строки написанные Бухенвальдом-Валерой достают до самого сердца. И вышибают слезу.
Особенно у женщин.

АНДРЮША И РАЙЦЕНТР ША
Начало последнего десятилетия ХХ столетия.
Решение Андрюши поехать в райцентр Ша оказалось столь неожиданным для него самого, что он даже не успел попрощаться с гостеприимной четой верующих. Олег был в поездке, а Светлана как всегда днем – у подопечных и поэтому постоялец только передал их старшей приемной дочери, что уезжает и, что обязательно напишет письмо. В тот же вечер он купил билет на поезд, а ранним утром сошел на железнодорожной станции расположенной в двенадцати километрах от районного центра Ша. За каких-то полчаса маршрутный “пазик” доставил его от жэдэ-станции до автостанции райцентра.
Исторический день первого прибытия корифея отечественной районной журналистики в ничем до того не знаменательный населенный пункт, выдался пасмурным, хотя и не дождливым. Октябрьский ветер то порывался играть желтой листвой тополей и берез, то поднимал пыль на асфальтной площадке перед автостанцией. Отметив про себя, что село небольшое и не очень благоустроенное, Андрюша, сойдя с подножки автобуса, вдохнул в себя осеннего воздуха и направился на поиски редакционного здания.
Долго искать не пришлось. Одноэтажная каменная редакция вместе с типографией располагались на небольшой улочке носившей название “Партизанская”. Андрюшу уже ждали. Во время разговора с уходящей в долгий отпуск редакторшей и приступающим к руководству газетой и.о. редактора, ему дважды был задан один и тот же вопрос: “Что его не устраивало на прежнем месте работы?” на что он, так же дважды ответил: “Работа”. Никаких комментариев или реплик со стороны уходящей редакторши и приходящего руководителя не последовало, хотя, было видно, что Андрюшин ответ ввел их в легкое недоумение. А когда он вышел из кабинета в приемную, там его уже поджидала женская часть коллектива творческой артели газетчиков и полиграфистов. Причем некоторые, узнав с первых уст о его семейном положении, в шутку предлагали поселиться или хотя бы прописаться на их жилплощади. Андрюша с готовностью отзывался, не отказывая ни одной приглашавшей, и даже достал блокнот, чтобы записать название улиц, номера домов и квартир. Но его определили на постой к семидесятидвухлетней старушке по имени Серафима, и шутки стихли, не получив продолжения.
Буквально в тот же день произошло мимолетное знакомство приезжего корреспондента с ведущим автором газеты Володей. Через сутки он встретился с Валерианом, уже в то время имеющим далеко не свежий вид. Еще позже с Миколой – мужем бригадирши типографии, майором милиции в отставке Иваном Стаканычем, кавалеристом второй мировой войны Федоровичем и другими лицами уже многие годы проживающими в райцентре, и впоследствии ставшими героями Андрюшиных рассказов.
Так, на первый взгляд, вроде бы буднично начались в районном центре Ша жизнь и творчество будущего автора иронических и трагических книг из жизни алкоголиков.

ДОМОГАНИЯ ПОЛУПЬЯНОГО СОЧИНИТЕЛЯ
Енисей-град, осень 1997 года.
Полупьяный Сочинитель, выжатый и выкрученный в нескольких редакциях, но не получивший ни в одной ни копейки, вдруг в одно, в общем-то, среднее утро, гоняя тараканов по своей девятиметровой общежитской комнате, уронил себе на голову висящую на хлипком гвоздике под самым потолком большую оцинкованную ванну и сочинил эпиграмму. Эпиграмма касалась одного, в общем-то, по-своему гениального человека по имени Создатель Захарыч.
Гениальность Создателя Захарыча заключалась в том, что он за короткий промежуток времени создал в губернском городе пять губернских газет. Причем ни в одной из них не был редактором. Ни простым, ни Главным, ни Заглавным.
А получалось вот что: создаст, к примеру, Создатель Захарыч “Трактовую газету”: редактирует ее, редактирует, а потом — бац!— и улетит в аут. А когда выходит оттуда, смотрит: на его месте уже другой редактор восседает. Иной бы на месте создателя “Трактовки” обратно в аут развернулся: пить да гулять. Да только не такой он, наш Создатель Захарыч. Всем на удивление с ходу — шлеп: и создает “Денежную газету”. Редактирует ее с еще большим остервенением, редактирует день, другой, третий. Но на четвертый — трямс!— летит с лету под откос. Долго ли коротко ли там находится, но находит в себе силы — выбирается и оттуда. Глядит, а в его кресле крутится, чувствуя себя не совсем удобно, новый человек. Снова начинает чесать лысину, протирать очки и шевелить мозгами наш Создатель средств массовой информации и создает таки поочередно орган печати для работников банно-прачечных комбинатов, потом для штукатуров-маляров и плиточников и, наконец, для директоров подпольных складов мяса, водки и парфюмерии.
И вот на этого-то гениального человека, бродившего иногда с взлохмаченными остатками шевелюры в поисках какой-то сотни сразу по пяти своим редакциям, и написал Полупьяный Сочинитель свою бессовестную эпиграмму.
Написал и призадумался: в какую из множества газетенок отнести опус и предложить к печатанию? Все в округе редакции были похожи одна на другую. Все официально бедствовали и искали денег. Сотрудники их по нескольку месяцев не получали зарплату, однако редкий день обходился без того, чтобы к обеду из окон зданий творческих коллективов не стреляли пивными и водочными пробками, после обеда не слышалось застольных песен, а к вечеру не выводили или не выносили в дупель пьяных наиболее неприспособленных пить спиртное корреспондентов.
“Все хороши”, — подумал Сочинитель и направился в творческий коллектив, возглавляемый вернувшимся с берегов Рейна редактором.
— Слушай, Иваныч, — сказал он ему.— Ты мне денег платить не хочешь, тогда хоть эпиграммку напечатай на Захарыча. Хоть моральное удовлетворение получу. А то, небось, читатели уже и фамилию мою забыли.
Иваныч смерил взглядом с головы, до ног вошедшего к нему Полупьяного Сочинителя и убедился, что тот действительно полупьян, а не пьян.
— Валяй, читай! — разрешил редактор.
Сочинитель положил обе руки на пояс, выставил одну ногу вперед и на одном дыхании произнес:
— И ушел Захарыч под откос,
Шелестя остатками волос.
Полупьяный Сочиняга для убедительности щелкнул себя по подбородку.
— Нормально,-- улыбнулся редактор, хорошо знавший Создателя Захарыча, -- только знаешь, ты еще пару-тройку эпиграммочек придумай, а то, сам понимаешь, как-то одну печатать ни то, ни се.
-- Ладно,-- согласился вдохновленный Полупьяный Сочинитель и вышел в коридор, где на глаза ему попались еще два гения.
Первый из них был секретарь-многостаночник Прозырев. Покинув однажды свою “Понятно-идейную газету”, у истоков создания которой стоял, он неожиданно открыл в себе чувство многогамности, которое развил до такой степени, что успевал за один день создать макеты сразу восьми газет. Причем лепил, стряпал и выпекал Многостаночник их с такой быстротой, что у него еще оставалось время поискать себе в местной городской печати дополнительную работенку.
А вторым оказался некий деревенский пасечник Гномусов, обманом и медом доросший до кресла редактора городской газеты. О любовных стенаниях пасечника к молоденьким девочкам ходили легенды, и Полупьяный наш Сочинитель сразу взял эту сладкую парочку на прицел.
— Есть! — сказал он, прокрутив в уме новые строчки, и вернулся в кабинет к рейнскому редактору.
— Ну, слушай, Иваныч. Вот как раз то, что ты хотел. Я тебе парочку шедевров щас прочту.
— Выдавай,— сказал редактор, засевший было за чтение газет.
— Первая посвящена секретарю-многостаночнику.
Фигаро вам, Фигаро нам!
Где были понятия,
Хрен вырос там! —
произнес Полупьяный Сочинитель, оживленно дирижируя руками.
— Нормально, но немного жестоко, — оценил редактор.
— Жестоко, зато в точку, — ответил невозмутимый Сочинитель.
— Ладно, шпарь вторую. Кто второй-то?
— Пасечник.
— Годится,— улыбнулся хозяин кабинета. Бывший пасечник насолил и ему.
— Это даже не эпиграмма, не пародия, а скорее эротический стих.
— Давай эротический. Про пасечника я все стерплю.
— Слушай:
И сказал Микола ей: “Нинок,
Дай разок -- будет медок”.
Трах! Трах! Тарарах!
Что-то лезет прямо в пах!
Раз-два, раз-два,
Не нужны теперь слова.
Трах! Трах! Тарарах!
Висит резина на ушах!
Трах! Трах! Тарарах!
Презерватив уже в кустах!
Чмок! Чмок! Чмок! Чмок!
Подождет теперь медок...
Чмок! Чмок! Чмок! Чмок...
И молчок...
Декламируя свое гнусно-эротическое произведение, Полупьяный Сочинитель покачивал бедрами вправо-влево, взад-вперед и выдувал губы в трубочку.
— Браво! — похлопал в ладоши сияющий редактор и встал, чтобы пожать вялую руку Полупьяного Сочинителя. Но сделать это ему не удалось: вошла бухгалтерша — принесла бумаги на подпись.
— Слушай, а может, и про нее, — кивнул на дверь вошедший во вкус Сочинитель, когда бухгалтерша удалилась.
— Что ты! Про женщин нельзя, на всю жизнь обидеть можно. Тем более бухгалтера...— возразил было редактор.
— А если безобидную эпиграммку типа:
Будь ты голубь, будь ты хам —
Денег все равно не дам!
— Хорошо, в очередной номер поставлю подборку твоих эпишек и эростих затолкаю,— сказал редактор. — Иди, дерзай дальше. Если на недельке что из финансов наклюнется, подброшу.
— Хоть бы наклюнулось, — вздохнул Полупьяный, не раз обманутый Сочинитель и направился было восвояси, однако едва вышел на улицу, как заметил мелькнувшую тень редакционного шофера-невидимки. Этот малый числился извозчиком в этой же редакции, но видели в лицо его только старожилы. Да и те, наверное, забыли, как он выглядит и какой марки у него (читай: их редакции) автомобиль. До редакции доходили через проверенные информационные источники слухи о том, что водитель вместе с автомобилем выполняет особо важные задания то в отдаленных городах России, то в странах СНГ, то на Африканском континенте.
Никто из сотрудников не помнил, когда ездил в командировку на служебной машине, но она по идее существовала, как существовал и ее водитель. А потому Полупьяный Сочинитель направил стрелы своей эпиграммо-разящей критики на этот объект.
Редактор еще не успел до конца просмотреть первую газету, как перед его ясными очами вновь возник Сочинитель.
— Слушай, в довершение эпиграмма на твоего водителя и его автомобиль. Последняя на сегодня.
— Ну, давай уж, — тяжело вздохнул перегруженный информацией редактор.
Сочинитель встал в позу поэта Вознесенского.
— Боец невидимого фронта,
Может, ты уже в Торонто?
Где твой бедный тарантас?
Прокати еще хоть раз!
— Напечатаю и это, — согласился редактор. — Пускай коллектив потешится, пар выпустит.
Полупьяный Сочинитель улыбнулся, довольный своей сегодняшней творческой активностью, и направился к выходу. Редактор вновь было уткнулся в газету, но замер, ошарашенный мыслью.
“Да ведь этот малый может накатать пару ласковых строчек и в мой адрес! Вон как шпарит! Только повод дай! Возьмет и напечатает в какой-нибудь из газетенок. А зачем мне отрицательные эмоции?”
— Подожди! — окликнул он уходящего.
Полупьяный замер в метре от двери и повернулся на оклик.
“Дам, пожалуй, этому прощелыге рублей сто пятьдесят-двести, пусть заберет свою галиматью”, — подумал редактор и опустил руку в глубокую заначку.
— Двести пятьдесят,— сказал вдруг, медленно подходя к столу, Сочинитель.
Редактор опустил руку глубже и выудил триста.
— На, — протянул он Полупьяному,— только забери свои эти...
— Эпиграммы,— напомнил Полупьяный Сочинитель.
— Эпиграммы, — выдохнул редактор, — дай слово не печатать их нигде, ладно?
— Добро, — кивнул эпиграммист.
“А это ведь неплохой способ зарабатывания денег”, — сказал он сам себе, выйдя в коридор.
И понес в соседнюю редакцию очередную эпиграмму, на этот раз уже сразу на главного редактора.
А чего мелочиться?

СОК ПОДОРОЖНИКА
Райцентр Ша, декабрь 1992 года.
Андрюша, по приезду в райцентр Ша, не пил спиртного полтора месяца. Может быть, не пил бы больше, но у него вдруг захандрил желудок. Работа на новом месте, что называется, покатила. Он быстро нашел несколько новых тем, в газете вообще никем никогда не поднимавшихся. Писал психологические и аналитические материалы, печатал рассказы и стихотворения, организовал среди читателей конкурс кроссвордов и неожиданно начал пользоваться успехом у нескольких особ женского пола. Некоторые из обожавших его дам, взялись даже подкармливать нового корреспондента в обеденные перерывы пельменями и салом. Исполняющий обязанности редактора (которого здесь называли Лён Лёныч) помог купить ему в одном из совхозов по минимальной цене несколько килограммов свежего мяса, и Андрюша обеспечил себя запасом пропитания до самой весны. Но работа его была связана с командировками, а потому не каждый день мог он сварить себе супчика. О питании он заботился мало и, видимо это сказалось на здоровье. Жжения в желудке начались примерно через месяц. Он сказал об этом своей хозяйке, старушка отнеслась к здоровью квартиранта серьезно, посоветовала купить в аптеке сок подорожника и принимать по столовой ложке за полчаса до еды.
Вот эта самая столовая ложка и сделала свое дело.
Вначале следуя совету Серафимы, Андрюша принимал сок строго по одной ложке и точно за полчаса до еды. Дня два или три. А в пятницу, в обед, заскочив в квартиру хозяйки за блокнотом, он решил принять дополнительную ложечку настоянного на спирту сока. «Здоровья для», -- как говорят в Отечестве, или «для лучшей профилактики желудка», -- как сказал сам себе районный корреспондент. Глотнув с ложки жгучего напитка, Андрюша начал копаться в собственных архивах. Нужный блокнот он быстро, как ему хотелось, не нашел, но зато почувствовал приятное брожение спиртовой основы сока внутри желудка и легкое опьянение под черепной коробкой. Пока на кухне грелся суп, постоялец бабы Симы решил принять еще ложечку лекарства, а через пять минут добавить еще. После третьей ложечки ему стало совсем хорошо. Он с аппетитом съел тарелочку супа и перед уходом глотнул прямо со стограммовой бутылочки. Этого глотка оказалось достаточно для того, чтобы до поры притупленное к алкоголю нутро его, запросило новой дозы спиртосодержащей жидкости. К вечеру, уже поняв, что организм требует разбавки крови водкой, Андрюша решил не противиться зову стоящих на полке магазина пол-литровых бутылок. После работы постоялец заявил хозяйке, что поедет на выходные проведать друзей, и вернется к вечеру в воскресенье.
“Здесь выпить не удастся, хозяйка заметит, -- решил Андрюша, собираясь в путь, -- Возьму чекушечку, в поезде выпью, а пока до Олега со Светланой доеду, – все выветрится”.
Однако пока новый корреспондент местной газеты собирался в путь, пока прицеливался к маркам водки в магазине, автобус его не дождался и отправился на железнодорожную станцию с другими пассажирами. Согласно расписанию, висевшему в темном помещении автовокзала, до следующего рейса было два часа. На улице совсем стемнело. Андрюша, купив корейской водки с утопленным в бутылке корнем, разговорился в магазине с мужиком из очереди, тот предложил ему зайти к одной знакомой и в ожидании маршрутного автобуса, принять по нескольку граммов корейского напитка. Так и сделали. Знакомой оказалось длинная худая бабка в очках, проживающая между автостанцией и редакцией. На закуску, она выложила шмат покрывшегося желтым налетом много лет хранимого в подполье сала, позеленевший сухарь, оставшийся от хлебной выпечки полугодовой давности и две замороженных луковицы. Едва выпили по полстакана, мужик куда-то ушел, а бабка завалилась на кровать. В доме было не топлено дня три, по меньшей мере. Андрюша это почувствовал, даже находясь в подвыпившем состоянии. Оставшись в одиночестве с салом, сухарем и луковицами, гость рискнул налить себе из своей бутылки еще, выпил без закуски и, не прощаясь с хозяйкой, пошел на автовокзал. К его удивлению здание автопорта, оказалось закрытым на большой висячий замок. Андрюша глянул на часы, определив, что нужное для расписания автобуса время еще не подошло.
-- Сегодня транспорта не будет, -- сказала ему продавщица, закрывающая рядом расположенный магазин, -- сломался автобус. Если срочно надо на попутке езжай, а так завтра ранним утром пойдет.
Принятые без закуски несколько граммов корейской водки, дело свое сделали, – дали резонанс в душе, сознании и теле пятьдесят с лишним дней не пьющего человека. И восемь недель не пившему хмельного человеку захотелось продолжения, но…
Но торговые точки села уже закрылись, а нелегальные пункты продажи алкогольных напитков он не знал. Андрюша медленно побрел к месту своего временного проживания. Мимо редакции и дома культуры вышел к забору вспомогательной школы.
-- У вас закурить нет? – услышал Андрюша неожиданный вопрос над забором, когда проходил по деревянному тротуару. Он поднял голову и увидел поверх забора голову человека. В тусклом свете одинокой электролампочки, качающейся на таком же одиноком столбе, голова человека, в вязаной шерстяной шапочке, была похожа на шар.
-- Да не курю я, -- сказал Андрюша, остановившись напротив головы, -- А вот выпить бы выпил. Ты не знаешь где тут, что взять можно?
-- Чё ж не знать-то? Знаю. Были бы тугрики.
-- Сходи, я дам тугрики. Там заодно и курить попросишь, -- предложил Андрюша незнакомому человеку свой вариант выхода из затруднительного положения.
-- Схожу, если ты за топкой в кочегарке посмотришь. Я ведь на дежурстве. Школу отапливаю, чтобы детишки со слабым интеллектом не замерзли, -- сказал незнакомец.
-- А чтобы наш интеллект не замерз, его необходимо подогреть алкоголем, -- с пафосом произнес Андрюша, -- О чем разговор? Посмотрю за топкой, поддержу угольком огонь, чтобы не погас. Не в первый раз. Самому кочегарить приходилось
Кочегарка, расположенная сразу за забором была похожа на землянку – большая половина ее уходила под землю. Лестница, ведущая вниз оказалась узкой, а ступеньки крутыми. Зато внутри полуподземного помещения было светло, тепло и даже уютно. Пока кочегар бегал за бутылкой, Андрюша подбросил в небольшую топку пару лопат угля и, усевшись на топчане, вспомнил, как лет пять назад ему пришлось работать один зимний сезон в кочегарке средней школы. Правда, школа та была побольше, и топки там было две.
Кочегар ходил минут сорок. Принес бутылку разведенного спирта, несколько сигарет россыпью. Познакомились. Кочегар звался Виктором. Виктор разогрел в кастрюльке суп, достал хлеб. Разлили, выпили.
-- Ты только не пиши про меня в газету, что я на работе пью, -- сказал, улыбаясь, Виктор, узнав, что новый знакомый его корреспондент.
-- Не буду, – пообещал Андрюша.
Больше им поговорить не удалось. Дверь кочегарки раскрылась настежь и перед кочегаром и его гостем возникла тучная женщина в голубом зимнем пальто. Андрюша нутром догадался, что это директриса.
-- Что мы тут в то время, когда работать нам надо, мы делаем? Пьем, как всегда? – спросила она и не дав ни ответить, ни опомниться, бесцеремонно взяв со стола недопитую бутылку и так же бесцеремонно стала выливать остатки прозрачной жидкости на кучу угля.
-- Ты… Ты… Вы, что делаете? – спросил ее удивленный Андрюша.
-- Выливаю, как видишь, -- спокойно пояснила директриса, отбросив пустую бутылку к топке, -- А тебе я совет даю хороший: иди отсюда побыстрее, пока я милицию не вызвала.
Андрюша хотел было что-то возразить, но Виктор осторожно взял его за руку.
-- Иди. Она точно вызовет, -- сказал он тихо и покорно.
И Андрюша пошел. А что делать? Он решил, что сегодня сама судьба восстала против того, чтобы он расслабился по полной программе с помощью бутылочки и хорошего общения. Ему ничего не оставалось, как только вернуться к хозяйке, извиниться и лечь спать. Однако…
Однако ему было не суждено в эту ночь уснуть на диване, в отведенной для него комнате. В окне дома, мимо которого он проходил, вдруг увиделась ему фигура Валериана. Валера, как и Андрюша, трудился корреспондентом и жил в соседнем с Серафимой доме. Андрюша уже знал, что его сосед не равнодушен к выпивке и постучался в ворота дома коллеги.
-- Так ты, че, старик, переживаешь? Ночуй у меня, -- предложил Валериан гостю, выслушав историю его сегодняшних похождений, по ходу дела собираясь идти в поход за спиртом.
-- Нечего нам старушку ночами беспокоить, -- засмеялся он вслух, уходя и прихватывая с собой пустую бутылку, -- ты пока закройся тут, а я возвращаться буду, в окно постучу.
Валера ходил недолго. Примерно через полчаса коллеги сидели на кухне, на маленьких детских табуреточках, за маленьким детским столиком (большого стола и нормальных стульев у Валериана Андрюша не увидел), пили спиртовую жидкость и закусывали холодным картофелем. Хлеба не было, зато картофель был “в мундире”. Газетчики очищали тонкую кожуру картошки, макали её в блюдце с солью и ели. Как ни странно, закуска эта казалась Андрюше настолько вкусной, что он потом долго вспоминал о первой ночевке у Валериана именно благодаря холодной картошке “в мундире” и блюдце с крупной солью. Пили, ели, говорили о жизни и о положении дел в отечественной журналистике и, конкретно в редакции местной газеты. Валериан ввел Андрюшу в курс некоторых дел и пополнил его копилку знаний о сотрудниках редакции и типографии. Потом он долго, часов до трех ночи рассказывал о том, как он служил в войсках противовоздушной обороны и чуть не был отправлен на остров Свободы во время событий Карибского кризиса, в 1962 году.
Спать разошлись когда стоявший на холодильнике будильник показывал начало четвертого. Валериан отвел Андрюше место на кровати в спальне, а сам улегся на диване. О том, чтобы добавить речи не было, но оба понимали, что для полного счастья не мешало бы выпить еще граммов по стопятьдесят. Андрюша хотел намекнуть об этом, но, видя, что на дворе глубокая ночь, не рискнул отправить нового приятеля в поход за спиртом. Зато утром, едва забрезжил декабрьский субботний рассвет, Валера отправился сразу за двумя бутылками водки, хлебом и вермишелью. Своих денег у него не оказалось, поэтому полное финансирование продовольственно-питьевой кампании взял на себя Андрюша.
-- Я сейчас с твоей хозяйкой разговаривал, -- сказал Валериан вернувшись, -- хотела в гости зайти, но я ее отговорил. Ты же ведь в поездке должен быть, и ее, по-моему, в этом разубеждать не надо. Я прав?
-- Прав, Валера, -- поддержал его Андрюша, -- Не зачем мне с ней тут встречаться. Пусть думает, что я уехал.
Суббота прошла незаметно. За выпивкой и разговорами. Несколько раз они ложились, как выражался Валериан, подремать, а потом снова садились за столик на стульчики. Дважды к ним кто-то стучался, но они не стали открывать. Часам к восьми вечера спиртное закончилось.
-- Ну, что делать будем? – спросил Андрюша, глядя на пустые бутылки, -- У меня “бабок” мало осталось, да и отлежаться надо – завтра к вечеру я должен как бы вернуться из поездки и предстать пред Симой в полном здравии.
-- Спать давай тогда, -- предложил хозяин, -- Будем к рабочей неделе готовиться. Завтра может дочка ко мне из города приедет…
Но лечь спать им рано не пришлось. Едва они подготовились ко сну в дверь, а потом в окно громко и настойчиво постучали. Вначале Валериан отзываться не хотел, но когда во дворе раздались женские голоса и громкий крик: “Печенюгин, открывай!”, хозяин пошел к двери.
В квартиру, не вошли, буквально ворвались две веселые дамочки, возрастом под сорок. Одну из них звали Варя, другую – Аня. Дамочки с интересом восприняли Валериного гостя. Познакомились.
-- Ну, че, мужики, наливайте, -- сказала более смелая Варя.
-- Было бы что…-- вздохнул Валериан.
-- Ладно, Анютка, доставай те полбутылки, наши все равно уже в отрубоне, -- дала команду подруге Варя.
Анютка вытащила из пакета бутылку емкостью меньше пол-литра и немного не полную.
-- Давай, Печенюгин, закуску,-- продолжила выдвигать инициативу Варвара.
-- У нас только картошка… -- виновато сказал Валериан, -- Вермишель была, уже съели.
-- Как вы живете, мужики? – вздохнула Варя, -- Ладно, садитесь. Будем картохой закусывать.
Варя села на детскую табуреточку рядом с Андрюшей, Аня между Валерианом и Варей. Пока усаживались, рука Андрюши случайно коснулась руки Варвары, и взгляды их встретились, а руки не разомкнулись. Андрюша опустил Варину руку под стол и слегка пожал, Варя свою руку не убрала и нежно улыбнулась. Взгляд ее выражал удивление и любопытство.
-- Ну, что господа писатели, за знакомство?—произнесла короткий тост Анюта.
-- Давайте за знакомство, -- сказал Валериан улыбаясь, -- Меня Валерий зовут.
-- Ага, а фамилия Пьянчугин, -- пошутила Варя. – Знаем тебя, как облупленную штукатурку. Мы с человеком познакомиться хотим. Правда, Аня?
-- А как близко хотите? – спросил Андрюша, поглаживая Варину ладонь.
-- А как получится, – сказала Варя, глядя ему прямо в глаза.
-- Может сразу и начнем близкое знакомство? – спросил Андрюша, когда они пропустили по рюмашке.
-- Быстрый ты, однако, – улыбнулась Варя, -- Я бы с тобой осталась, но у меня мужик дома. Пьяный спит. Проснется -- искать пойдет. Так что мне на разведку сходить надо.
-- Надолго? – поинтересовался Андрюша.
-- На полчаса.
-- Эй, о чем вы там договариваетесь? – спросила Аня, разливая оставшийся спирт.
-- О любви, -- в один голос сказали Андрюша с Варей и засмеялись. Тоже одновременно.
-- Ладно, Нюрка, будь тут, -- сказала Варя, когда выпили по второй, -- Я пойду домой. Там у меня заначка есть. Заодно мужика посмотрю, налью ему на опохмелку, а остальное принесу сюда. И закуски возьму.
-- Ты что меня одну с мужиками собираешься оставить? – попыталась возразить Варя. – Я сразу с двумя не справлюсь.
-- Ничего, держись, как ни будь. Я к тебе скоро на подкрепление приду. – Варя громко засмеялась и осторожно освободив свою руку из Андрюшиной, встала и направилась к выходу.
-- Не скучайте без меня.
Валерьян пошел за ней в сенцы, закрыть дверь.
-- О чем вы с Варькой шептались. Ну-ка говори, – спросила Андрюшу Анна, сложив ладони в замок под подбородком.
-- О делах, – сказал Андрюша и погладил Анну по вьющимся волосам.
Аня на это никак не прореагировала.
-- Мне глаза твои нравятся, -- сказал Андрюша, подсаживаясь ближе, -- можно я их поцелую?
-- Глаза? – удивилась Анна, -- Для поцелуев другие места есть.
-- Мне глаза охота, -- прошептал Андрей, касаясь губами Аниной переносицы.
Вернувшийся в комнату Валериан не стал мешать физическому сближению гостей.
-- Пойду книгу почитаю пока, -- сказал он, покряхтев и отправился в зал.
Гости же уже сошедшиеся в долгом поцелуе, казалось, его не слышали.
-- Меня что-то в сон клонит, – пожаловалась Аня.
-- Пойдем на кровать, отдохнем. Пока подруга ходит, – предложил Андрюша и, не дожидаясь реакции Анны, взял ее под руку, помог подняться с табурета и повел в спальню к кровати.
Потом они целовались, гладили друг друга по бедрам. Аня скинула с себя кофточку и осталась в белом бюстгальтере. Андрюша попытался было бюстгальтер снять, но в это время в окно постучали.
-- Варька пришла, -- вздохнула Аня и стала быстро застегивать кофточку, -- Подожди, не открывай.
Открывать пошел Валериан.
Пока он ходил Андрюша накинул на себя пиджак и подсел к столу. Сделал он это вовремя, отметив, что бдительность, не смотря на много выпивки, не потерял. Вместе с Варей к Валериану завалились еще два мужика и, как выяснилось, один из них был мужем Вари, а второй сожителем Анны. Анна, понимая, что лучшая защита, это нападение, набросилась на Толика (так звали мужика) с упреками, что тот пропал на целый день, и потребовала от него, чтобы он немедленно угостил ее пивом.
-- Где я тебе сейчас пива возьму? – негодовал Толик, -- Сама бродишь, где попало, а на меня бочку катишь… Пустую, без пива!
-- Нет пива, водки давай! – не унимаясь Анна, -- И нечего мне указывать: где мне ходить и находиться. С кем хочу с тем и гуляю. Вот захочу и у Пьянчугина ночевать останусь. Правда, Валера?
Анна повернулась к Валериану, стоящему рядом, протянула руку в сторону местонахождения его мужского хозяйства. Валериан отпрянул и крякнул от неожиданности:
-- Вы это… Девчонки… Давайте по домам… Поздно уже. Нам завтра на работу.
-- Вот работник! – воскликнула Варя, -- заработался! Ты ж ничего легче авторучки за свою жизнь и не поднимал. Радовался бы, что к тебе, одинокому козлу, женщины пришли. А ты…
-- Вас много сильно пришло… -- промямлил смущенный Валериан.
-- Ладно, пошли, -- сказал здоровенный Коля, муж Вари, -- пусть действительно мужики отдыхают. Им в газету писать статьи. Если не выспятся – ошибок наделают.
-- Пойдем, -- согласилась Варя, -- Только я сначала сыночка опохмелю.
Она бесцеремонно погладила Андрюшу по кудряшкам, прижала к себе.
-- Выпей, маленький, и не болей.
Варя поставила на стол сумку, достала оттуда два пирожка и не закупоренную до половины наполненную бутылку, налила в рюмку.
-- Пей, Андрюха, кушай. Валерке хватит. А эти, бедолаги, дома попьют.
Андрюша несколько смущенный несмело взял рюмку в руки.
-- Пей, не стесняйся, -- подбодрил его Коля, -- А мы действительно дома выпьем. Мне, например, ни на какую работу завтра не надо.
-- И мне, -- поддержал его Толя.
-- Молодец! Хвалю! – бурно выразила восторг Варя, когда Андрюша опрокинул жидкость в рот. Она поймала в свои объятья его голову и, не стесняясь ни мужа, никого другого, смачно поцеловала.
-- Береги его, – наказала она Валериану, уходя и уводя за собой всех пришельцев, -- Если что с ним случится – я тебя кастрирую, понял?
Валериан кивнул и пошел провожать гостей.
… Часов в шесть утра Андрюша осторожно перемахнул через маленький штакетный заборчик, разделяющий дворы Валериана и его квартирной хозяйки и осторожно постучал в окно спальни Серафимы Матвеевны.
-- С приездом, – встретила его сонным голосом хозяйка, -- Там, на кухне чай сам разогревай. Устал небось с дороги. А я пойду еще подремлю.
-- Хорошо, -- согласился Андрюша, направляясь в свою комнату. Чаю он не хотел, а потому стал помаленьку готовиться к рабочему дню.
Перебирая нужные и не нужные предметы и складывая в сумку необходимые, он увидел пустую бутылочку из-под сока подорожника и улыбнулся. Уходя в редакцию, Андрюша прихватил бутылочку с собой, а, проходя мимо школьной кочегарки, той самой, где в пятницу он недолго исполнял роль кочегара, забросил пустую тару на кучу шлака.

ИЗ ЖИЗНИ ВАЛЕРИАНА ПЕЧЕНЮШКИНА
Первая половина 90-х годов ХХ века.

ЖИЗНЬ ВАЛЕРИАНА
Вообще-то его зовут Валера и фамилия у него Пичугин. Однако некоторые сотоварищи по бутылке за глаза называют его Бичугиным, а соседские старушки Пьянчугиным. Печенюшкиным прозвал его и из Валеры сделал Валерианом бывший его коллега, автор всех краевых газет и местный писатель Андрей Кузнецов. А еще один кореш Валериана по выпивке – Микола Макаревич, пытаясь назвать Валеру Печенюшкиным, постоянно называл его Печенькиным.
Валериан еще с детских лет лихо строчил в районную газету разного рода стишки и заметки и к семнадцати годам стал сотрудником местного партийного органа – газеты “Восход коммунизма”. Потом увлекся фотографией, а после службы в армии устроился оператором на краевое телевидение.
Женился поздно. С этим делом он не торопился. Как говорит, созревал. Созревал долго и лишь к тридцати пяти годам созрел. Взял красавицу моложе себя на тринадцать лет, родились девочки. С телевидением пришлось расстаться – супруге захотелось иметь свой приусадебный участок, и Валериан переехал в село на должность заместителя редактора районной газеты. Шли годы: подрастали дети, жена из желторотой удивляющейся всему девчонки превратилась в респектабельную женщину, Валериан оставался в душе всем тем же семнадцатилетним юношей, который, однажды набравшись смелости, перешагнул порог районной газеты, сминая в руках тетрадку, исписанную стихами.
Он подолгу мог говорить о фотографии, об охоте, о природе, в то время, как необходимо было починить в огороде изгородь или сделать ящики для рассады. Не очень ловок был он и в супружеских делах, и нет ничего удивительного в том, что Валерина Люба со временем стала “задерживаться” по работе иногда даже до самого утра. Разрыв наступил после того, как первая дочь вышла замуж. Люба там же, на свадьбе, познакомилась с одним из новых русских и буквально на следующий день укатила с ним в краевой центр. Вскоре уехала на учебу и дочь вторая, и остался Валериан один-одинешенек в двухкомнатной квартире. С горя запил. И запил крепко. На работе его понизили в должности до рядового корреспондента. Допивался он до того, что дважды падал в обморок, вываливаясь из-за рабочего стола. А однажды у него, что называется, “поехала крыша” и он с месяц был пациентом краевого психоневрологического диспансера.
До всего, кажется, Валериану теперь не было никакого дела. Придя на работу к восьми часам утра, он вдруг вспоминал, что забыл дома очки, не успел покормить собачку или дать травки кроликам. Иногда случалось, что ему надо было срочно сходить в библиотеку, и он уходил. И уходил, что называется, с концами – до следующего утра. На работе смотрели на него: одни с сочувствием, другие с жалостью, третьи – с презрением. Все знали, что никаких кроликов Валериан уже давно не держит, что собака у него подохла на цепи с голодухи, а библиотека в райцентре открывается с двенадцати часов дня. Газетный план по написанию строк Валерьян хронически не выполнял, его долго терпели и, наконец, вышедшая из декретного отпуска редакторша “поперла”.
И Валериан “сел” на пособие по безработице. Иногда ему удавалось где-нибудь подкалымить – помочь кому-нибудь на сенокосе или в посадке картофеля, иногда он предлагал редакторше фотоэтюды, и если какой из них проходил в газете, он получал гонорар. Так и жил.

КАК ВАЛЕРИАН ПИВО ПИЛ
В расположенный рядом с его домом коммерческий магазин привезли как-то бочковое чешское пиво.
-- Пыво прывызли,-- сказал Валериану сосед-хохол,--Во вкусное, што выно тебе.
-- Валера подсчитал свои денежные запасы и решил, что литров на пять ему хватит. Он взял было трехлитровую банку, поставил ее в сумку, но, подумав, что банок у него больше нет, а трех литров будет мало, он бросил взгляд на ведро.
-- Нет, с цинковым ведром в магазин не пойду, не совсем удобно, -- подумал он,-- да и вредно пищевой продукт в цинке держать. Что же придумать?
Канистра, как назло была занята три года назад еще залитым бензином и, Валериан выйдя на веранду, решил отыскать аккуратненькую пластмассовую восьмилитровую голубенькую лейку, которую в прошлом году привезла ему из города старшая дочь.
“Вот эта годится,-- решил он,-- Сюда шесть литров вполне войдет и для пены место останется”.
Взяв это поливочное орудие, он направился к торговой точке.
-- Привет, девчонки!-- бросил он с порога трем продавщицам разного возраста и поставил лейку на прилавок.
-- Пивка плеснете?
-- Что, прямо в лейку? -- спросила одна из работниц прилавка.
-- Ну а чё? Раз больше тары нету.
-- Вы бы еще с кастрюлей пришли...
Дома Валериан достал из буфета завернутую в газетку и давно припрятанную для подходящего случая сушеную рыбину: не то скумбрию, не то спинку от минтая. Культурно отдохнуть он решил во дворе. Разделся по пояс, взял стакан, рыбину, лейку и поставил все это на большой пенек, расположенный возле сарая, под сенью уже отцветшего ранета. О том, как будет наливать пиво в стакан из лейки подумал, когда устроился около пня, попробовал было налить в стакан из разветвлителя, налить-то налил, но больше пролил мимо. Попробовал пить сразу из лейки, через тот же разветвлитель, но лишь умылся пивом. Сделал несколько попыток наполнить стакан через отверстие, в которое пиво наливалось – снова больше пива пролилось на землю, чем попало в стакан.
“Вот задачка-то,-- думал Валериан, вытирая полотенцем мокрое от пива лицо. Что делать-то? Неужели, правда, в кастрюлю перелить, а потом оттуда черпать поварешкой как компот? А что? Это мысль”.
Валериан вернулся в дом, вытащил из-под стола кастрюлю со вчерашним супом и стал разливать его по тарелкам, налил и в железную чашку. Железная чашка у него была одна, фарфоровых тарелки две, а супу гораздо больше. Пришлось освободить чайник и остатки вчерашнего ужина и сегодняшний обед вылить в него.
“Жаль, горячей воды нет”, -- с досадой отметил про себя Валериан и наспех ополоснув кастрюльку холодной водой, поспешил наполнить ее пивом. Когда кастрюля была заполнена почти наполовину, разветвитель у лейки вдруг сорвался с носика, и упал на дно кастрюли. И только тут-то Валериан понял, что разветвитель у лейки – съёмный.
“Ну что теперь-та…” – сказал сам себе Валера, цепляя за поварешку разветвитель и доливая остатки пива в кастрюлю.
Не беда, что на поверхности светлого чешского пива плавали большие и малые жирные пятна, Валериан был доволен: он черпал поварешкой пиво из кастрюли, хлебал, как окрошку, прямо из поварешки и закусывал рыбой и сорванным тут же с грядки луком-батуном.
Валериан культурно отдыхал.

ВАЛЕРИАН И ПРЫЩИКИ
Каждое утро, если не был с глубокого похмелья, Валериан брился механической бритвой у большого зеркала в прихожей.
Вот и в этот раз, стоя в одних трусах, он водил мех аппаратом по щекам и подбородку и вдруг, повернувшись правым боком, заметил какие-то чернеющие пятнышки под лопаткой. Закончив бритье, Валера стал ощупывать заинтересовавшую его часть тела и обнаружил несколько темных бугорочков.
-- Да у тебя на спыне прыщи соскочили!-- сказал ему сосед, когда Валера обратился к нему с просьбой произвести осмотр тыла,-- Дави их хадов!
-- Как давить? -- не понял Валериан.
-- Руками, а як же ешо? Выдавливай их пальцами, нохтями, иодом жхи...
Давить пальцами-ногтями не получилось, и Валериан решил прижечь прыщи йодом. Для этого он взял в одну руку небольшое зеркальце, встал спиной к зеркалу трюмо, намочил ватку йодом и, высматривая на спине черные точечки, стал прикладывать к ним тампон. Это оказалось не таким уж и простым делом. Чтобы дотянуться до труднодоступного места Валере приходилось, и приседать, и пригибаться, и даже вставать на табурет. Покрывшись коричневыми пятнами, что леопард, Валериан вышел во двор, где чуть было не до смерти напугал соседскую старушку бабу Симу, стоявшую по другую сторону небольшого заборчика.
Вторую половину дня он провел на свежем воздухе: прополол луковую грядку, продергал сорняки на небольшом картофельном участке (в мае он посадил в конце двора двадцать семь картофелин). Страдания его начались ближе к ночи. Едва он прилег на кровать, как почувствовал жжение на спине. Вначале Валериан подумал, что перегрелся на солнце и спина его, мягко говоря, обгорела, но вскоре он почувствовал непривычный зуд и в тех местах, где прикладывал ваточку с йодом. В эту ночь он так и не сомкнул глаз. Волчком крутился на постели: с правого бока переворачивался на живот, затем перекладывался на левый бок. Едва стукнуло восемь, Валера, с трудом надев на себя рубашку, помчался в поликлинику. С регистратуры его направили к врачу по кожным заболеваниям, затем к хирургу и, в конце концов: в кабинет процедур, где молоденькая медицинская сестра по имени Оксана, покачав головкой и вздохнув: “Разве так можно?..”, аккуратненько намазала Валериану спину какой-то прохладно-успакаивающей мазью. Причем сестричка мази не жалела и накладывала ее на Валерину спину обильно, в несколько слоев.
“Наверное, им мазь некуда девать” – думал Валериан, млея от прикосновений молодухи и ощущая приятный холодок вдоль хребта.
-- Теперь вам необходимо посидеть где-нибудь в тенечке, в прохладном месте, подождать пока мазь впитается,-- сказала медсестричка, закончив процедуру, -- Завтра в это же время придете опять.
-- Ой, спасибо, спасибо,-- поблагодарил ее Валериан и, пожелав ей никогда не болеть и хорошего мужа, кланяясь и пятясь до двери, покинул процедурный кабинет.
“Добегу быстренько до дому, не одеваясь, рядом ведь живу,-- решил Валериан,-- А там посижу во дворе, обсохну”. Он вышел в больничный коридор, держа рубашку в руке и, неожиданно увидел возле регистратуры редакторшу районной газеты и, застеснявшись, быстренько накинул на себя рубашку.
“Еще подумает, что Пичугин совсем чокнулся, без рубашки по больничке шастает...-- решил про бывшую начальницу Валериан,-- Ничего, домой приду, сразу рубашку сниму, мазь не успеет в материю впитаться”.
Поздоровавшись с редакторшей, он вышел во двор поликлиники, где сразу же встретил слегка “поддатого” Миколу Макаревича с бутылкой портвейна. Сели тут же на больничную скамейку и безо всякой закуски “приговорили” семьсот граммов вина. Потом они дошли до проезжей части улицы, где хотели, было расстаться на перекрестке, но им попался местный писатель. Писатель возвращался из города, получил там гонорар и был с сумкой груженной продуктами и, естественно, денег на обмыв гонорара он сразу же нашёл. Без лишних предисловий Андрей взял в магазине две бутылки вина и «Столичную» водку. Вино выпили у Валериана на квартире, с водкой и закуской пошли к Кузнецову. Про прыщики и обильно смазанную мазью спину Валера конечно же забыл.
Сколько они выпили в тот день, никто из них не помнил, и истину восстановить впоследствии не пытался. Валера проснулся на летней кухне Андрея лежащим на кровати. В ногах его поперек постели, упершись головой в стенку и опустив ступни на пол, отдыхал и храпел как трактор, Макаревич.
На дворе занимался рассвет и Валера, поднимаясь по нетерпимой нужде, вдруг почувствовал, что рубашка его плотно облегает спину. Он попробовал её снять, но материал словно врос в спину. Валериан с трудом присел на кровати и обнаружил на покрывале, поверх которого он творил сон, смачные жирные пятна.
“Значит и рубашка пропиталась”, -- догадался вчерашний пациент районной поликлинники.-- Бежать надо, не то Андрюхина Вероника мене за это хара-хири сделает.”
Валериан перелез через Макаревича, с трудом отыскал дверь на выход и побежал в сторону своего дома огородами, по мокрой от росы картошке.
Сосед-хохол, не смотря на ранний час, уже копался возле летнего водопровода.
-- Та у тебя рубаха к спыне прыстыла! -- сказал он Валериану, -- И не отодрать ни почём. Отмакнуть надо. Наливай воды в ванну и лягай туда прямо в рубахе, отмокнет, --посоветовал сосед.
Валериан с помощью кипятильника нагрел два ведра воды. Залил их в цинковую ванну, разбавил водой холодной и, скинув брюки, в трусах и рубашке залез в ванну. Едва он прилег, как из-за заборчика выглянула соседка баба Сима.
-- А ты что без вехотки и мыла моешься?-- спросила она.
Валериан подскочил, как ужаленный, едва не вывалившись из ванны.
“А мне и так хорошо!” -- хотел сказать он, но не смог, ибо намокшие трусы под тяжестью воды стали сползать к коленкам. Валериан обхватил их руками и снова сел в ванну.
-- Так сойдет! -- бросил он соседке и неожиданно для самого себя, вдруг стал улыбаться Серафиме и даже прихихикивать, по горло, спрятав туловище в воду и подогнув колени.
-- Ну, ну, -- сказала баба Сима и поспешила за ограду, дабы поведать соседским старушкам о том, что Пьянчугин совсем допившись до ручки, чуть свет, на заре, залез в ванну с водой и полощется там прямо в одежде.
Валериан отмокал часа полтора, постепенно отклеивая рубашку от тела и отбиваясь от ранних и назойливых комаров, и невесть откуда налетевших паутов. Зато после этой процедуры похмелья как не бывало.
Во второй половине дня, разглядывая свой тыл с помощью двух зеркал, он отметил, что спина его покраснела от загара, и хотя осталась она покрыта бронзовыми пятнышками, следов от прыщей на ней не было видно.
В поликлинику Валера больше не пошел.

ВАЛЕРИАН И ГРАБЛИ
Конец мая – начало июня в Сибирском крае время работ в садах, огородах, на приусадебных участках. На своем небольшом участочке решил навести порядок и Валериан Печенюшкин. Решить-то решил, да вспомнил, что грабель у него нет, сломались они в прошлом году во время весенней уборки территории вокруг редакции районной газеты.
-- Матвеевна,-- обратился Валера через заборчик ограды к соседке Серафиме,-- не позаимствуешь грабель на часок-другой?
-- Возьми,-- сказала в ответ добродушная соседка. – Только не сломай, гляди, они у меня одни.
-- Да зачем я их ломать буду?-- улыбнулся в ответ Валериан,-- Я же прошлогодние листья сгребать буду, а не кирпичи какие...
-- А вдруг, какие кирпичи попадутся, -- пошутила баба Сима.
Она как в воду глядела.
Едва Валериан начал сгребать мусор, как сразу же выкорчевал из земли обломок красного кирпича, затем второй, третий... А когда зацепил четвертый, средний деревянный палец грабель отделился от своих собратьев. Причем сломался он у самого основания.
“Вот язви его,-- сказал сам себе Валера,--Наворожила Серафима, придется гвоздь искать, налаживать грабли...”
Он взял молоток и средней величины гвоздь, подогнал отставший палец к основанию грабель, стал прибивать. Однако гвоздь заходить в дерево не хотел и согнулся. Валериан с помощью плоскогубцев непослушный гвоздь удалил и на его место стал забивать новый, чуть больший диаметром… Но и этот гвоздь пошел по какому-то кривому пути и вышел наружу в стороне от прибиваемого пальца, не прихватив его ни на миллиметр. С трудом Валера выколотил непослушный гвоздь обратно, выдернул его за шляпку и стал прибивать гвоздь третий, с еще большим, чем предыдущий диаметром. Дело кончилось тем, что основание грабель вначале треснуло, а затем совсем раскололось на две части.
“Вот те раз. Теперь меня Серафима четвертует. Что же делать? Может изолентой грабли обмотать? Нет, так видно будет, что грабли после ремонта. А может склеить их? Бээфом? Точно склеить” – мороковал Валера, решая неожиданно возникшую проблему.
Уборку пришлось завершить досрочно. Не доделав одно дело до конца, труженик приусадебной нивы срочно занялся делом более важным. Нанеся клей на обе половинки грабель и торец оторвавшегося пальца, Валера соединил разделившиеся части, затем аккуратно поставил орудие труда в угол комнаты, и стал ждать, когда клей подсохнет и скрепит разъединенное.
Через час после удачно проведенного склеивания, выбрав момент, когда Серафима устав копаться в огороде, зашла в дом перекусить, Валериан перемахнул через заборчик. Он тихонько прокрался к дому соседки, приоткрыл дверь веранды и осторожно поставил грабли у входа. Потом он, не заходя в квартиру, громко сказал в открытую кухонную дверь:
-- Матвеевна, спасибо за грабли, я их в уголочке, на веранде поставил.
Распивавшая чай из блюдца, в прикуску с рафинадом, старушка закивала головой, и Валериан поспешил удалиться.
Вечером, перед заходом солнца Печенюшкин наблюдал в окно, как Серафима вышла во двор с “отремонтированными” им граблями, как начала разгребать навоз на парнике и, как деревянные грабли рассыпались на три части. Разгневанная пенсионерка швырнула черенок за туалет и, громко ругаясь, пошла обратно в дом. С ее уст срывались такие бранные слова, каковых Валера еще ни разу не слышал от пожилой соседки. Он поспешил отойти от окошка, задернул шторку, закрыл дверь на ключ и, включив свет в зале, усевшись на диван, стал листать журнал “Приусадебное хозяйство”.

“ЭХ, СЕРЕГА!” И “СЕРЕГА, ЭХ...”
Енисей-град, конец ХХ-го столетия.
В нашей творческой артели два приятеля есть. Оба Сергеи и оба Николаевичи. Работают они всегда вместе: в паре, как говорят все, или в связке, как выражаются они. Один всегда с фотоаппаратом, другой – с авторучкой и блокнотом. Работают неплохо и задания артели выполняют. А что им? Один щелкает затвором фотографического аппарата, а другой ручкой записывает информацию в блокнот. Бывают эти представители творческой артели по долгу службы на разного рода предприятиях, ездят в короткие и длительные командировки. Иногда их приглашают принять участие в банкетах. От банкетов они чаще всего отказываются. Отказываются раз, отказываются два, а их все приглашают и приглашают. И чем чаще они отказываются, тем больше и настойчивее их приглашают. И бывает: Сергеи не выдерживают гостеприимного напора и соглашаются посидеть минутку-другую за столом. Устроители банкетов усаживают их обычно на самые почетные места и наперебой предлагают употребить различные спиртные напитки. Оба Сергея начинают со слабенького: пивка, шампанского, сухого вина. Много закусывают и нередко к концу банкета выглядят бодро и даже трезво. Но это только внешне. Внутри же, в их организмах, а главное, в сознании, происходят в это время глубинные процессы, и, покинув банкет, Николаевичи, готовые было разъехаться по домам, начинают сомневаться в своем решении, и кто-то из них обязательно предлагает другому: “Ну что, Серега, по пиву?”. И они берут по кружке пива в ближайшем пивбаре. Потом еще по одной. Когда же дело доходит до третьей, они заводят долгие, допоздна, разговоры о женщинах и коллегах, о коллегах-женщинах, иногда упоминая собственных жен.
К ним, женам, после этого они и возвращаются. На этом вроде бы нестандартное поведение наших героев заканчивается.
Наутро они одни из первых появляются на работе. Каждый из них готовит себя на сегодня в жертву творчеству, стремясь целиком и полностью отдаться любимой работе. Каждый вынашивает планы новых идей и командировок.
Но попавшее вчера в их организм спиртное уже вовсю воздействует на сознание, переворачивает что-то в мозгу: справа налево и наоборот. Воздействие это достигает своего апогея во время их очной встречи.
– Ну, как дела, Серега?– спрашивает один.
– Да как-то, Сережа, чувствую себя не совсем уютно, – отвечает другой.
И оба, подсчитав денежные запасы, оставляют все дела на потом и направляются к магазину. Там, в зависимости от средств, оставшихся после вчерашнего, они покупают по 150 граммов водки или берут сразу пол-литра и возвращаются обратно в штаб родной творческой артели.
Через полчаса им становится очень хорошо, и они с удвоенной творческой энергией начинают думать о том, где бы найти еще денег. Естественно, на продолжение вчера начатого банкета.
Наблюдающие в это время за их действиями коллеги и знакомые отмечают про себя, что оба Сергея Николаевича уже вошли в первую стадию начального пьянства, после которой следует вторая, уже средняя стадия – потребность в поиске средств и завершающаяся переходом в третью – продолжительный запой. О запое творческие работники тогда не думают. Да и их начальство, получившее сигнал от юрких осведомителей, работающих в этой же артели, еще надеется, что до запоя дело у Сергеев не дойдет. “Ребята просто хотят догнаться”, – думают начальники и не пытаются воздействовать на своих подчиненных.
А ребята действительно хотят догнаться и обязательно находят (не было случая, чтоб не нашли) какой-то небольшой источник финансирования. О работе уже не идет никакой речи. Оба Сергея, сбив с панталыку еще несколько творческих личностей и, прихватив по пути встреченных ими знакомых, направляются в ближайшее питейное заведение, где, окружив себя кружками с пивом, стаканами с водкой, тарелочками с кусочками копченой рыбы и одним салатом на всех, медленно уничтожают крепкие и слабые напитки, попутно думая, что будет после того, как питие закончится. “Где достать еще денег?” – лихорадочно решают задачу их мозговые извилины.
Вот тогда и начинается вторая, упомянутая выше стадия пития, самая интересная с точки зрения стороннего наблюдателя. Оба Николаевича, уже захмелев, но еще не лишившись памяти, чудесным образом преображаются.
У фотографа лицо становится пунцовым и веселым, у писателя – задумчивым и серым. Глаза владельца авторучки и блокнота из круглых превращаются в треугольные, брови принимают форму домика, и он по-новому начинает смотреть на окружающий его мир. Теперь в каждом человеке он видит только “червонцы” или отсутствие таковых.
“Так, Толик может дать десятку – не больше, Олег на две-три раскошелится, а у Игорька можно выпросить и пять штук”, – блуждают ясные мысли по его замутневшему сознанию.
Пока мыслитель размышляет и вырабатывает план дальнейших действий, фотограф начинает раздаривать всем свои обаятельные улыбки, передавать приветы общим знакомым и отвешивать шуточки. Со стороны он кажется себе неотразимым. Иногда он достает из сумки фотоаппарат и, шаря по пивнушке объективом, щелкает им направо и налево. Причем делает это независимо от того, есть в аппарате фотопленка или же она там отсутствует со вчерашнего вечера. Улыбаясь, шутя и щелкая затвором, мастер художественной и документальной фотографии попутно представляет всем собравшимся в питзаведении своего товарища как автора забавных иронических книжек. А потом, немного погодя, когда компания, что называется “созревает”, просит приятеля подарить кому-нибудь одну из его брошюрок. Автор достает из своей объемной сумки, всегда имеющиеся при нем книжицы, подписывает их своим будущим читателям и вручает лично в руки каждому просящему. При этом писатель-иронист требует от клиентов женского пола непременного поцелуя, а от мужчин – обмывки автографа. Потенциальные читатели-мужчины, полистав книжку и оценив автограф, сразу отправляются к стойке бара, возвращаясь с двумя-тремя кружками в руках. Это еще на некоторое время продляет посиделки. Когда же книжки в сумке писателя заканчиваются, оба Сергея неохотно покидают питейное заведение. Выйдя на свежий воздух, они начинают мараковать дальше.
Инициативу в свои руки берет Серега с авторучкой. Он открывает свой блокнот, пробегает слегка косым взглядом по криво написанным давно и уже сегодня строчкам, пытаясь определить по записям адреса тех знакомых, кто может выдать им в долг без промедления и наверняка.
Потом они садятся в общественный транспорт и начинают объезд по местам дислокаций штабов городских творческих артелей. Причем берут сразу “с места в карьер”. Владелец блокнота и авторучки без стука врывается в кабинеты своих хорошо и малознакомых коллег и с порога вместо: “здравствуй (те)” и “как твое (ваше) здоровье?”, буквально взвывает: “Иваныч! (Петрович, Степаныч, Григорьич, Валерьич!) Выручай!”
– “Чем?” – как правило, следует ответная реакция Иваныча (Дмитрича, Михалыча, Макарыча). “Займи на бутылку!” – сразу раскрывая все карты и с чувством в голосе, говорит писатель, усаживаясь напротив потенциального спонсора.
Фотограф при этом тоже не стоит без дела и не теряет попусту времени. Он вынимает фотоаппарат, примеряет к нему один-два, а если есть в запасе, то три или четыре объектива и со словами: “Вы сегодня так хорошо смотритесь, в этом интерьере”, делает несколько щелчков затвором. После этого отказа в финансировании обычно не случается. Правда, обрабатываемый Сергеями знакомый тут же начинает торговаться и сбивать просимую ими сумму, как минимум, вполовину, и жаждущие выпить всегда получают меньше, чем запрашивали вначале. Но это уже для них не важно. Со временем приятели хорошо усвоили истину: проси больше – и, если дадут, то дадут меньше, а потому в подобных случаях запросы почти всегда завышают.
Серега с фотоаппаратом, приняв деньги у спонсора, благодарно жмет ему руку, говоря: “Все, братан, чикаго (название американского города у него давно переросло в понятие и теперь обозначает и “спасибо”, и “пока”, и “будь здоров”), мы тебе все вернем...” Потом оба Сереги, вдохновленные удачно провернутым мероприятием, но не до конца удовлетворенные полученной суммой, движутся дальше по коридорам и этажам артелей, стучась и вламываясь в кабинеты творческих личностей городского и регионального масштаба.
Набрав нужную на сегодня, по их мнению, сумму, они заходят в ближайший на их пути пивбар, берут по кружке пива и по сто граммов водки и, выпивая все это, под хруст крабовых чипсов, доводят свой организм до состояния бодрости. Но добытые взаймы с помощью красноречия и фотоаппарата немногие денежные средства, быстро тают в пивных кружках и водочных стаканчиках, и, посидев часок-другой, оба Сереги покидают и это гостеприимное питзаведение. Они бредут, оживленно переговариваясь, на автобусную остановку, где, постояв и поговорив с полчаса, вспоминают, зачем они здесь, а потом начинают провожать друг друга. Каждый старается отправить приятеля первым на нужном тому маршрутном автотранспорте, жмет дружески товарищу руку, говорит: “Чикаго!”, но в результате оба через час или два оказываются в одном автобусе. Так бывает каждый раз, независимо от того лето на дворе или зима. Потом начинается мотание наших героев с правого берега на левый и обратно. Сереги бродят по каким-то дворам выстроенных во времена Никиты пятиэтажек, ищут каких-то знакомых и родственников фотографа. Попутно они затаскивают в подъезды спящих на улицах мужиков, спасая их зимой от замерзания, а летом и осенью от дождя. Приведенные в чувство мужики подолгу не могут толком объяснить, где они проживают, зато быстро врубаются, кто им спас жизнь. Узнав, что их спасли от неминуемой гибели, они благодарят спасателей: кто десяткой, кто тридцатью рублями, а кто рассыпной медной монетой.
Добавив еще граммов по сто–сто пятьдесят, Николаевичи совершенно теряют ориентир и друг друга. После чего обладатель ручки и блокнота забывает орудие своего труда, а фотомастер, встретив знакомых, отдает им в залог фотовспышку или пару объективов, либо же все фотооборудование сразу.
Продолжающаяся весь день попойка заканчивается для писателя чудным образом. Ночью он просыпается на диване в маленькой комнатке своего общежития, рядом со спящей супругой и тазиком вместимостью тридцать литров у изголовья – выставленным женой на всякий пожарный случай. Придя в себя, он быстро понимает, что добрался “на автопилоте”.
“На автопилоте” добирается и фотограф. Правда, ноги его несут не к супруге, а к ближайшим родственникам, где он и перебивается денек-другой, а то и неделю, спасаясь от гнева и гнета жены.
В ближайшие две-три недели никто на рабочих местах Николаевичей наших не видит. Начальство, находясь в панике (некого послать в командировку), первые дни злится и ругается, грозит обоим творческим личностям увольнением по нехорошей статье, однако уже через несколько дней, узнав, что оба живые и выходят из запойного состояния, начинает менять гнев на милость, уже чувствуя и понимая, как нужны эти самые неординарные личности творческой артели, и с нетерпением ждет прихода Сергеев на работу.
Ну а творческие личности – Сергеи Николаевичи – ценой неимоверных усилий, каждый в одиночку, прервав свой запой, являются на рабочие места тихие, охрипшие, с глазами, полными грусти. Они молча ходят по коридорам, молча заходят на “ковер” к начальству, молча соглашаются с утверждением руководителей, что водка – зло и что творческий человек, дабы не уподобиться животным, пить не должен. На риторический вопрос самого главного руководителя: “Будут ли они еще пить?”, Николаевичи делают головой жест: нет-нет, молча подписывают ознакомление с приказом о лишении их квартальной и полугодовой премий и, частично реабилитированные, берутся: один за блокнот и ручку, а второй за фотоаппарат и отправляются выполнять накопившиеся за их отсутствие задания творческой артели. Заданий за время их отсутствия действительно накапливается “выше крыши”, а потому заказчики ждут наших Сергеев с большим нетерпением и после выполнения работы просят пожаловать к столу.
– Нет! Нет! – отчаянно отбиваются от приглашений Николаевичи. – У нас еще очень много работы, – говорят они настойчивым организаторам застолий и спешат на выполнение другого спецзадания артели. Но и там их ждут отлично сервированные выпивкой и закуской столы.
– Не можем мы сегодня, не можем..., – говорят Сергеи, потупив взор и выходят на свежий воздух.
– Эх, Серега! – говорит один Николаевич. – Жизнь-то хороша, когда пьешь не спеша!
– Серега, эх... – вторит ему, вздыхая, Николаевич другой. – А жизнь-то порой летит мимо, мимо...
Больше они не говорят ничего. Глаза их по-прежнему полны грусти, и где-то из глубины их черепных коробок пробивается поближе к свету одна серая мысль:
“А надолго ли хватит тебя, Серега?..”

КАК СТАКАНЫЧА В АТАМАНЫ ПРОВОЖАЛИ
Райцентр Ша, лето 1994 года.
Во второе лето пребывания Андрюши в райцентре Ша, все, казалось, шло своим обыденным чередом. Сам корреспондент уже не мог представить себя вне пределов проживания этого сибирского села и новой творческой обители. А читатели районной газеты не могли понять, как вообще могла раньше существовать вся районная пресса без Андрюшиных статей. Многие жители райцентра уже знали его лично, некоторые считали за честь пригласить в гости познакомить с родней и непременно угостить, как следует. Больше всех, пожалуй, сошелся Андрюша с корреспондентом Володей. Умный, начитанный и хорошо, доходчиво излагающий свои мысли Владимир писал аналитические статьи, стараясь дойти до сути поставленного вопроса, а если это не получалось сразу, непременно возвращался к теме в последующих материалах. Поначалу, более старший по возрасту Володя, работающий в местной газете семь с половиной лет, настороженно отнесся к появлению в коллективе нового корреспондента. Немало за это время он повидал “транзитных пассажиров”, останавливающихся в их селе “перезимовать” или от силы на полгода. Среди них были люди талантливые, но не постоянные. Они словно что-то искали в жизни, потерянное не ими, искали упорно, не надеясь найти, и шли по какому-то накатанному кем-то пути, сами не зная куда: сегодня здесь пожил, завтра туда отправился.
По мере наблюдения за делами нового сотрудника, Володя стал убеждаться, что таких как Андрюха, он еще не видал. Этот малый хоть и был младше его на пять лет, порой размышлял как мудрец, ставил в тупик своими простыми, казалось, вопросами собеседников и отвечал на все, о чем бы его ни спрашивали. Причем, отвечал так, что все оставались удовлетворенными и больше к нему с вопросами по высказанной теме не подходили. Импонировало Володе в Андрюше и то, что он был в меру начитан, не кичился своей эрудицией, запросто общался со всеми на равных и постоянно выдавая новые идеи, сам же брался за их реализацию. И, что самое главное, почти все, что он придумывал – реализовывалось. Воплощалось в жизнь, не смотря на ограниченность “всёдолампочного” мышления редакторши. Он сумел убедить уже не молодую женщину в том, что и в таком райцентре как Ша, жизнь тоже может быть хороша. В газете появились откровенные интервью с известными в районе людьми, материалы посвященные «больной» сейчас теме: молодежной, целый ряд иронических пользующихся у читателей популярностью миниатюр, конкурсы кроссвордов и викторины, в которых принимало участие не малое количество жителей района.
Ну а все точки над буквой “i” корреспонденты расставили за несколькими бутылками водки дома у Валериана с выпивкой и ночевкой. Тезис Андрюши о том, что он никому здесь не конкурент, а собрат по перу, высказанный так убедительно, был воспринят Володей сразу и навсегда. Обычно осторожный в своих суждениях, он почему-то сразу поверил этому пареньку и впоследствии не разу не сомневался в его искренности.
У Валериана они впервые вместе напились в стельку, оформив дальнейшие дружеские отношения и ощутив родственность душ за разговорами “о вечном и тленном”. Потом несколько раз они выпивали в редакции, дома то у одного, то у другого, а то и просто на улице: в парке на скамейке или под забором у автостанции.
И вот, однажды в прекрасный солнечный летний денек им было очень муторно. Накануне они крепко напились растратив небольшие свои финансовые запасы и теперь не имели денег даже на опохмелку и работать, естественно, не могли. Несколько попыток занять закончились ничем и коллеги-приятели, покинув рабочий кабинет творческой обители, теперь просто стояли как два дополнительных столба на центральной улице, недалеко от здания районной администрации, не зная: то ли им прощаться и расходиться по домам – отлеживаться, то ли надеясь на чудо ждать неожиданного подарка в шелестящем или жидком виде. Все мыслимые и не мыслимые варианты уже были прокручены и, получалось – шансы похмелиться у них на сегодня не большие. Теоретически, конечно, их было много, но практически они с каждым часом скатывались к нулю. Но нуль, говорят, не бывает абсолютным, и чудеса на свете все-таки случаются. На этот раз чудо пришло нежданно и уж точно негаданно. Пришло в образе отставного майора милиции Ивана Романовича Стреляева, прозванного в райцентре Стаканычем.
Стаканыч до ухода в отставку работал следователем в РОВД, но прославился не как раскрывший громкие уголовные дела сотрудник, а тем, что в молодые годы мог запросто выпить литр-полтора водки прямо на службе. От выпитого он не пьянел, а просто становился весёлым, и продолжать работать с подозреваемыми и свидетелями в хорошем настроении. А еще тем, что он никогда не отказывался от выпивки ни в рабочее время, ни в праздничное и, вообще, не отказывался в любое время суток. Хоть в пять часов утра предложи – не откажется. За что и получил прозвище Стаканыч. Выйдя на заслуженный отдых, после двадцати пяти лет напряженной службы, сорокапятилетний пенсионер откровенно заскучал без настоящего мужского дела. Поездки к теще в таежный поселок, рыбалка и работа в огороде давали ему кой-какой эмоциональный заряд, но он всё же скучал и даже больше – иногда тосковал без привычного за много лет общения с подследственными и свидетелями, по приятельским милицейским компаниям, а главное ему теперь не хватало главного: он чувствовал своей нужности и значимости среди населения районного центра. Многие из тех, кто бывало увидев его за сотню метров непременно старались попасть ему на глаза, засвидетельствовать свое почтение и пожелать здоровья, теперь открыто проходили мимо, словно не узнавали или делали вид, что никогда не знали его. Продавцы вино-водочного отдела «Гастронома» больше не предлагали взять водки без очереди. В общем, многие и многое переменились вокруг бывшего следователя после выхода его в отставку.
Андрюша познакомился со Стаканычем, когда тот служил еще в милиции. Они вместе оказались на собрании общественности в леспромхозовском поселке, где был убит городскими спиртоторговцами молодой парень. Дело приобрело общественный резонанс, и газета решила провести свое собственное расследование. Наблюдая, как на встрече с очевидцами усердно записывает Андрюша в блокнот, их показания, Иван Романович, опасаясь, что скажет по пути что-то лишнее ненароком корреспонденту, не рискнул поехать вечером в райцентр на редакционной “Ниве”, а дабы сохранить тайну следствия остался ночевать в поселке.
Вернувшись возбужденным из командировки, впечатлительный Андрюша, оперируя фактами, мнением сельчан и собственными догадками, за вечер накатал большую статью, которая и вышла спустя два дня под рубрикой “Независимое расследование”. А на другой день в редакцию пришёл возмущённый Иван Романыч.
-- Ты зачем выдал тайну следствия? – пробасил он с порога, идя валом на нового корреспондента, -- Наслушался марусек всяких. Слушай их больше, – они тебе наговорят. Только уши подставляй. А настоящие убийцы, начитавшись твоих версий, сейчас показания изменят. Теперь вся моя работа насмарку пошла. Вся командировка. Мне теперь выговор на работе будет. Ты этого хотел?
Откровенно говоря, Андрюша поначалу растерялся от такого неожиданного напора следователя, но на помощь пришел Володя.
-- Слушай, Иван Романович, ты нахрапом-то на парня не наседай, -- сказал он, спокойно перекладывая бумаги на своем столе, -- Тут разобраться надо. Скорее всего, ты напрасно обвиняешь и его и газету.
-- Я газету не обвиняю, -- снова пошел в атаку милиционер, -- Я против того, чтобы ваши корреспонденты в следствие вмешивались… Чтобы…
-- Минуточку, товарищ майор, -- остановил его Володя, -- Вы лично ему уголовное дело об убийстве, расследованием которого вы занимаетесь, показывали?
-- Я что: на дурака похож? – ответил вопросом на вопрос следователь.
-- То-то… Не показывали, -- продолжал аргументировать Владимир, -- Значит, все, что он там написал, – расследовал сам и высказал свою собственную точку зрения. А раз так, то законов он не нарушал, а если вы не согласны с его мнением, вот вам бумага и ручка изложите в порядке дискуссии свою версию. Газета ее напечатает.
-- Еще не хватало, чтоб я вам свои версии тут в письменном виде излагал, -- несколько переменив тон, сказал Стаканыч, -- Это ты у меня, когда на допрос попадешь излагать будешь, а не я. И вообще я сюда по пути на работу зашел, а не с вами разбираться. Пишите, что хотите. Чё вам еще делать? Это нам работать нужно, преступников ловить. А вам скрипи себе пером…
Инцидент тогда замяли. Но знакомство состоялось. В последствии выяснилось, что в трезвые дни своей жизни Иван Романович Стреляев любит читать районную газету.
Как однажды сказал он сам: “Особенно про новости”.
-- А вот рассказы всякие там, которые Андрюха Кузнецов на целых две страницы сочиняет, я не читаю, -- каждый раз (не редко) встречаясь за бутылкой с корреспондентами говорил майор, -- На хрена они мне нужны? У меня жена училка, она знаешь, сколько книг за нашу совместную жизнь накупила – целая стена размером три на четыре заставлена художественной литературой. «Жигули» в советское время купить можно было на те деньги, что она потратила на книжки. Тут тебе и романы, и рассказы, и стихи разные... Пушкин там, Толстой, Теодор Драйзер, Жюль Верн... Читай – не хочу. Я не хочу. Я хочу нашу, районную газету почитать. Новости узнать: где, что случилось, сколько от коров молока надоили, сколько лесу спилили, свинины заготовили. А открываю газету – и там рассказ. Только не Пушкина или Куприна, а некоего А. Кузнецова, на целых две страницы... Зачем мне это читать? Зачем тогда моя жена мне книги покупала, деньги тратила когда я могу рассказы через день в газете читать?
Трудно было понять, говорил это Стаканыч серьезно или шутил так, по-ментовски. Лицо у него всегда было серьезным, как на допросе. Проговорив свой короткий монолог, он почти с двухметровой высоты смотрел вниз на газетчиков, а потом по-отечески клал руку на плечо Андрея.
-- Ну, ладно, господа писатели, угостить вас, наверное, надо, а то про меня еще рассказ сочините или пасквиль какой... Возьмем водочки?
Господа писатели не возражали, и Стаканыч брал в «Гастрономе» пол-литровую бутылку, а то сразу две. Из магазина, они направлялись: то в гости к ветерану Великой Отечественной войны бывшему заместителю редактора районной газеты Николаю Федоровичу, одиноко доживающему свой век в однокомнатной пропахшей лекарствами квартире, то домой к самому Ивану Романовичу, а то пили с минимумом закуски прямо в кабинете редакции.
Выйдя в отставку, Стреляев отпустил густую бороду и стал похожим на казака из мятежного войска Стеньки Разина. Высокого роста, статный с высоко поднятой головой ходил он по райцентру, поглаживая бороду, чем привлекал взгляды любопытных. Вот и в этот день шел Иван Романович по центральной улице села издали видимый и узнаваемый. Первым увидел его Андрюша.
-- Смотри, Стаканыч. Точно вылитый атаман из банды Болотникова, -- поделился он мнением с Володей.
-- Точно, атаман Стреляев, -- согласился тот с коллегой, -- Может он нам и поможет?
-- Может…
-- Слушай, Романыч, а почему тебе в казаки не податься? – спросил его Андрюша, когда Стреляев пожимал руки корреспондентам, -- Хочешь, мы тебя в атаманы двинем?
-- А что для этого надо? – спросил бывший следователь районной милиции, улыбаясь. Было видно – он силится сообразить: шутят с ним писатели или…
-- Для начала пол-литру возьми, -- включился в разговор Володя, -- А мы уж объясним тебе, что к чему. Андрюха недавно тут одного есаула интервьюировал, знает: что и как…
-- Я так и знал, что на бутылку попросите, -- покачал головой Стреляев, -- Что опять с похмелья страдаете?
-- Да, болеем после вчерашнего…
-- У вас каждый день после вчерашнего. И когда в газету писать успеваете? Как не увижу вас – или с похмелья или пьяные.
-- Между пьянками и пишем, -- сказал Володя, -- Ну так как, Иван Романыч, похмелишь?
-- Ну, что с вами делать? Хотел к теще сегодня поехать, видимо не удастся. Может и вправду, чем пенсионеру поможете. Так говорите, что нужно, чтобы в казаки записаться?
Примерно через полчаса они сидели на скамейке в парке вспомогательной школы. Андрюша нарезал на расстеленном номере свежей районной газетки колбасу и хлеб, а Володя наливал водку в единственный стакан.
-- Надо собрать в нашей деревне десять человек желающих стать казаками, -- объяснял Андрюша, -- Найти их не сложно. Они изберут тебя старшим, вы оформите петицию в краевой центр в управление казачеством. Ну и все – дальше считай, что ты уже атаман…
-- Поможете бумаги оформить? – спросил будущий атаман.
-- Запросто, -- сказал Андрюша, выпивая порцию спиртного и закусывая колбасой, -- У меня знакомый зам. атамана есть. Правда, они там, в городе на красных и белых казаков разделились. Так этот из красных.
-- А мне в какие пойти? – поитересовался Романыч, принимая стакан как эстафету из рук Володи, -- Красным я уже был – пятнадцать лет в партии состоял. Теперь, наверное, в белые пора.
-- Конечно, иди в белые, -- поддержал его Володя, -- Основное казачество за белых в гражданскую воевало.
-- Ладно, разберемся, – сказал Романыч поглаживая бороду, -- Завтра же начну войско собирать.
-- Правильно. Что время терять? – одобрил его решение Андрюша, -- А сегодня бы еще бутылочку взять.
Стаканыч не возражал. Вторую бутылку они выпили у Николая Федоровича, после чего Володя в добром расположении духа прилег там же на диване, а новый атаман белого казачества и знакомый корреспондент красных казаков разошлись по домам.

…Володя постучался в окно Андрюшиной квартиры в половине седьмого утра. Первой проснулась Вероника и растормошила мужа.
-- Друг к тебе с утра пораньше, -- сказала она, -- Наверное, похмелиться опять ищет… Начался день…
Она, как всегда оказалась права. Мужики с полчаса помороковали, где найти им на выпивку сегодня и ничего лучшего не придумали, как отправиться на автостанцию и снова подождать там Ивана Романовича Стреляева, который, как они полагали сегодня вновь попытается доехать до тещи. Расчет был правильным. Хотя ждать пришлось около трех часов. Стаканыч пришел к автовокзалу в половине десятого.
-- Опять болеете? – спросил он обрадованных его появлению корреспондентов.
-- Знаешь, Иван Романыч, а у тебя фамилия точно атаманская, -- сказал, пожимая ему руку Володя, -- Вот Разин был атаман, – он разил всех недругов. Пугачев-атаман – пугал их, гадов, а ты Стреляев – стрелять сволочей будешь.
-- Все в точку, -- подтвердил Андрюша.
-- Ну что с вами, алкашами делать? Бутылку опять брать надо, а то ведь загнетесь, а сибирское казачество лучшего атамана потеряет.
-- Правильно мыслишь, господин майор! – обрадовался Володя. – Похмелимся и за дело.
На этот раз Иван Романович купил бутылку в магазине у автовокзала и повел друзей к себе на квартиру.
-- У меня жена нынче до вечера в город уехала. Посидим-поговорим в нормальных условиях. Чувствую, сегодня тоже меня теща не дождется.
-- Зато потом приедешь к ней уже атаманом, в форме, с шашкой, с нагайкой, -- сказал Володя.
-- И с войском, -- добавил Андрюша.
-- Все деревни там, на Мане-реке соберу. Мужиков – в казаки запишем, баб – в казачки, -- погладил себя по бороде будущий атаман, -- Там все близлежащие поселки за мной враз пойдут.
Дома Романыч достал из холодильника все, что там было: маринованные огурцы, селедку, ветчину.
-- Теперь надо здание под казацкую управу подыскать, -- выпив рюмку, высказал идею Андрюша, -- Я думаю: контора райпо подойдет: кирпичная, двухэтажная – чем не управа?
-- Это было бы здорово, -- согласился мечтательно атаман, -- Только председатель райпо заартачится, сразу не отдаст. Ломать его придётся.
-- Настоять надо, убедить. В крайнем случае – записать его в заместители атамана, -- горячо говорил оживший после выпитого Володя, -- Он тоже из наших.
.-- Правильно: в есаулы или подъесаулы там, -- поддержал его Андрюша, -- Предложи – наверняка не откажется.
-- Ох, чувствую, дело закручу! – потер руки отставной майор.
Одной бутылки снова оказалось мало. Со второй они снова пошли к Федоровичу, и день опять закончился по вчерашнему сценарию. С той лишь разницей, что Володя на этот раз, немного полежав на диване, пошел ночевать к матери.
На третий день корреспондентам снова было тяжело, но, несмотря на это они пришли в редакцию. Было пятнадцатое число очередного месяца, то самое, когда выдавали зарплату и гонорар за прошлый месяц.
Корреспонденты расселись по рабочим местам, как будто оставили их только вчера вечером, а не отсутствовали на работе два дня. Андрюша что-то стучал на машинке, Володя писал авторучкой на белых листах бумаги. Был здесь и Валериан. Он, как обычно ничего не спрашивал, сидел молча и перебирал кипу бумаг на своем столе, перекладывая исписанные листы справа налево и обратно. Лен Леныч заставший идиллическую картину выхода сразу всех своих творческих работников, вначале даже опешил, но потом, взяв себя в руки, объявил, что дни пропусков работы им не зачтены, премии они лишены, так что получат все по заслугам.
-- На хлеб-то хоть хватит? – поинтересовался Андрюша.
-- Если бы вы только хлеб с зарплаты брали…-- вздохнул снова предчувствую неладное и. о. редактора.
Зарплату пообещали выдать после двух часов. Все терпеливо ждали, не отлучаясь до этого времени ни на минуту, даже по нужде, словно боясь спугнуть добрую весть. В полдень зазвонил телефон. Взявший трубку Валериан сказал, что просят Андрюшу.
-- Кто там? – спросил Володя приятеля, когда тот стал оживленно с кем-то беседовать.
-- Стаканыч. Забухал со вчерашнего, -- пояснил Андрюша, -- Говорит денег полно, а сходить за бутылкой некому. Сам он не может, нас зовет.
-- Пойдем, че нам? -- с готовностью вставая, сказал Володя, -- До двух успеем. Выпьем по сотке-две и вернемся.
-- По сотке сейчас бы не мешало, – сказал мечтательно Валериан, -- А тут, кто знает, вдруг еще и не дадут…
Через полчаса в квартиру Романыча вошли три корреспондента районной газеты. Еще через пять минут оттуда с сумкой вышел Андрюша, а еще через четверть часа четверо мужчин разлив спиртное снова говорили о возрождении в районе казачества.
-- Ты давай, Иван Романович, не тяни с атаманством, -- говорил Володя, о похмелившись и закурив, -- не смотри на нас, алкашей. Собирай десять добровольцев, составляй список: год рождения там напиши, рост, вес, размер одежды…
-- А размер одежды зачем?-- не понял будущий атаман.
-- Форму шить будут. Вот зачем…И размер обуви нужен.
-- Понятно, -- закивал Стаканыч, -- Дел немало оказывается. А я думал: соберу банду, куплю коня и буду командовать. А тут еще и формой обеспечивай казачков и портянками…
-- Первое время, конечно, -- включился в разговор Андрюша, -- А потом заместителя по хозчасти поставишь… А можешь сразу себе интенданта найти.
-- А как это дело оформишь – иди к нам. Там уже наша забота как тебя на краевой уровень вывести, – продолжил свою речь Володя, -- Андрюха тебе рекламу сделает…
-- Пару статей в краевой прессе я тебе обещаю, -- подтвердил Андрюша, -- А Валера фотографию хорошую сделает.
-- Запросто, -- согласился Валериан, выпивая предложенную ему порцию спиртного.
Взятой Андрюшей бутылки мужчинам не хватило. За второй вызвался пойти Валериан. За полтора часа общения в жилище будущего атамана Володя с Валерианом нарезались до полного падения, и Андрюша помог хозяину вывести их на свежий воздух.
Упившихся посадили на скамейке во дворе. Сидеть они не хотели и не могли, а потому сразу после посадки оказались под скамейкой. Поднимать их не стали. Стаканыч хотел было отправить Андрюшу еще за одной бутылкой, но корреспондент сказал, что ему необходимо получить денежное довольствие и он сейчас же прощается с гостеприимным хозяином и уходит в творческую обитель.
Иван Романыч пожелал ему удачи, дал пластинку жевательной резинки («для перебития запаха») и, крепко пожимая руку, попросил довести дело с оформлением атаманства до логического конца.
-- Можешь не сомневаться, -- успокоил его Андрюша и, надев темные очки, пожевывая жвачку отправился в редакцию.
Пока его коллеги мирно посапывали на свежем воздухе, охраняя скамейку, Андрюша выслушивал долгий нравоучительный монолог Лён Лёныча, о том, что пить на работе вредно.
-- Хотел я тебя лишить премии, но пожалел на этот раз. Как-никак, а у тебя больше всех строк в печать пошло в прошлом месяце и не дать тебе, а дать тем, кто написал меньше будет не совсем справедливо.
-- Логично мыслите, Леонид Леонидович,-- одобрил решение руководителя Андрюша.
-- Но другой раз, так и знай: не посмотрю ни на что, ни на какие обстоятельства – хоть два плана по срокам выполни, а хоть день без уважительной причины пропустишь – премии не дам, понял?
-- Конечно, – согласился Андрюша, раскладывая деньги по разным карманам: для жены, для продолжения выпивки, на заначку.
После этого три дня его никто из работников редакции не видел. Как впрочем, и его коллег-приятелей. Редакция вновь задыхалась без рабочих рук и ясных голов, а очередной номер вышел в свет состоящим сплошь из перепечаток центральных и краевых газет.
В начале следующей недели денежные запасы у Андрюши иссякли, и он с повинной головой отправился дабы предстать перед ясным и честным взором и.о. редактора.
На подходе к зданию творческой артели его уже поджидал Володя.
-- А я к тебе два раза приходил, -- сказал он, -- Но ты все время пребывал во снах, а твоя Вероника будить тебя не стала и отправляла меня домой.
-- На экзекуции был? – спросил его Андрюша, имея в виду разговор с и. о. редактора.
-- Нет. Потому как Лёныч в город уехал.
-- Ну и хорошо. Сегодня без лекций обойдёмся. Ты у Печенюшкина ночевал?
-- Ночевал. Он сам лежит пластом – болеет. Мы все его деньги пропили. Что делать не знаю… В редакции никто уже в займы не даст…
-- Может опять… К Стаканычу?.. – несмело предложил Андрюша.
-- Да ты чё? Он нас искал, к матери моей приходил с какими-то бумагами. Лучше ему на глаза сейчас не попадаться.
-- Ладно. Раз Лёныча нет, в редакции делать нечего. Пойдем к автовокзалу, -- предложил Андрюша, -- Может какие герои наших публикаций там проездом будут – глядишь на бутылку не откажут… Или хотя бы по соточке нальют.
Героев своих публикаций на автостанции они не встретили, но зато неожиданно застали на отходящем в дадьний леспромхозовский посёлок автобусе Ивана Романыча.
-- Ну, что, приятели-писатели? Я понял, что покуда вы меня оформлять в атаманы будете, все казачество в стране распустят – так и не придется с шашкой походить… -- заметил он полушутя-полусерьезно, выглядывая из окна готового отправиться за реку Ману автобуса, -- Опять болеете? Ничем помочь нынче не могу… Нужно ехать теще помочь в огородных работах… Так, что до скорой встречи в атаманской станице.
Приятели стояли молча, хлопая веками глаз, не зная, что и сказать отъезжающему Стаканычу.
Немногочисленный народ, отбывающий дневным рейсом, почти уселся на свои места – согласно купленным билетам. Появился возле автобуса и педагог местной школы Виктор Павлович.
-- Далеко ль собрался, Иван Романович? – спросил он, увидев Стреляева, поздоровавшись перед тем с корреспондентами.
-- Да вот на сельхозработы к матери жены, -- сказал Романыч, в очередной раз поглаживая густую черную бороду и, бросив взгляд на мрачно стоящих корреспондентов, вздохнул:
-- Пора завязывать с атаманством…
Народ в автобусе заулыбался.
-- Ну а вы что, господа-товарищи писатели, скучаете? – спросил Виктор Павлович, когда автобус с несостоявшимся атаманом скрылся из виду, -- Не уж-то снова с похмелья болеете?
-- Не спрашивай, Виктор Павлович, лучше, -- махнул рукой Володя, -- Все равно не поможешь…
-- А вдруг?…-- проявил настойчивость педагог-физик, глядя на два одушевленных физических тела.
-- А если: “вдруг”, говоришь, тогда займи на бутылку? – попросил его Андрюша.
Полчаса спустя вновь образованная компания из трёх человек и одной бутылки водки расположилась в парке на скамейке, недалеко от редакции и Андрюша с блеском в глазах рассказывал преподавателю, как они Ивана Стаканыча Стреляева два дня в атаманы провожали…

ФЕЯ В ПРЕДНОВОГОДНИЙ ДЕНЬ
Декабрь 1979 года.
-- Мужики, подъём!- прозвучала команда, поданная хорошо тренированным голосом дяди Пети, и Эдька сразу вспомнил о том, что дядька почти тридцать лет служил армейским старшиной.
Эдька открыл глаза. Впрочем, он не спал уже добрых полчаса, слушая шипение сковороды и вдыхал аромат жареного лука, доносящийся из кухни, рядом, спрятавшись с головой под одеяло, неподвижно лежал Алька.
-- А! Один есть! - радостно воскликнул дядя Петя, увидев, что Эдька продрал глаза. - Вставай, вставай, Эдуард, пора. На поезд опоздать можем. И давай, толкни этого охламона. Дядя Петя стоял посреди комнаты в унтах, выходном костюме, надетом поверх свитера с глухим воротником, и в собольей шапке.
-- Алик, соскакивай, давай, хорош дрыхнуть, -- толкнул брата Эдька. Алька что-то промычал вначале, а потом спросил:
-- А опохмелиться есть?
-- Ишо чего? Может, вам, сударь, и холанскую королеву в постель подать, а? -- дядя Петя развел руками и, поджав губы, слегка присел.--Я ж вам ещё вчера говорил: “Оставьте, ребята, хоть по двадцать капель на похмелку”. Нет же, вам всю водку в глотку залить нужно было, до победной. Напиться и шоб рогами в землю -- плюх! Я у Эдьки вчера насилу гитару вырвал, думал, так струны и порвёт… Ну, вставайте, вставайте! Чайку хлебнёте горяченького -- полегчает, а в город приедем, там и опохмелимся.
Эдька, переборов себя, поднялся. Натянул брюки и следом за дядей Петей прошёл на кухню. Когда перешагивал через порог, его здорово качнуло, в голове затрещало и, будто что-то раскололось. Налив холодной воды в умывальник, Эдька помочил лицо, утерся полотенцем, пальцами навел причёску у зеркала, накинул пиджак и, вернувшись в комнату сел на диван.
Алька продолжал лежать укрывшись с головой под одеялом. Из кухни выглянул дядя Петя.
-- Чё, лежит ещё этот. Щас я его...
Он снова исчез и Эдька услышал, как хлопнула входная дверь.
— Ну, хватит, Алик, вставай. На самом деле опоздаем, -- сказал брату Эдька и, поднявшись, включил телевизор. Алька не отозвался и не подавал признаков жизни.
-- Доброе утро, дорогие товарищи, -- послышалось с засветившегося голубого экрана, и на Эдьку посмотрела миловидная теледикторша, которую он видел впервые.
-- Сегодня 31 декабря, суббота, последний день уходящего года.
Из кухни вновь послышалось хлопанье двери, и в комнату вприпрыжку и на цыпочках вбежал дядя Петя. В одной руке он держал пустую, обледеневшую, чуть в снегу бутылку. Резко скинув с Альки одеяло, он дном бутылки коснулся обнажённого Алькиного плеча. Алька подпрыгнул чуть ли не до потолка.
— Ты... ты... Ты что, отец? Совсем, что ли, рехнулся под старость?
Эдька улыбнулся, а дядя Петя громко и весело рассмеялся, обхватив голову двумя руками.

За стол сели без особого энтузиазма. Эдька пару раз ткнул вилкой яичницу, но ни жевать, ни глотать не мог. Еда казалась невкусной и пересоленной. Алька сразу было, взялся за чай, но, сделав глоток, отставил кружку в сторону.
— Да-а... Вижу, без допинга здесь дело действительно не пойдёт, -- покачал головой дядя Петя. Алька с надеждой и умоляюще посмотрел ему в глаза.
— Похмели, батя...
— А ну, отодвинь стул, -- дядя Петя оттеснил Альку и, приоткрыв дверцу кухонного стола, достал вначале три гранёных рюмочки, а затем початую бутылку водки.
-- Это я от вас, басурманов, вчера ещё припрятал и рюмашечкой немного полечился с утра. -- Он молодецки подмигнул Эдьке.
-- Изверг ты наш, батя, -- проговорил повеселевший Алька. -- И мучитель, и спаситель. И чё бы мы без тиби делали-то, а!
— Передохли бы, как мухи зимой, и всё дело...
Трясущейся рукой, слегка морщась от водочного запаха, Алька разлил “живительную” влагу по рюмкам.
— Итак, ребята, с наступающим вас, -- взяв в одну руку наполненную до краев рюмашку, а другой, подцепив на вилку солёный огурчик, произнёс короткий тост дядя Петя.
Он, по старой привычке, делал все это на ходу, стоя между сидевших парней.
-- А что, батя, Новый год наступает разве? --прикинулся простачком Алька.
— Нет, синьор, хрестины у папы римского. Так вот, дорогие мои мужики, сегодня 31 декабря, суббота и так совпало, что именно в субботу, перед Новым годом, женился ваш покорный слуга.
— Поздравляю тебя, отец, -- тяжело выдохнул Алька,- только прошу тебя: давай короче, а...
-- Можно, сынок, и покороче, -- с грустью, произнес дядя Петя, -- просто я хочу сказать, что страшно подумать, сколько ж это лет назад-то было... Тебе уж за тридцать... А, ладно! Поехали, что ли?
Минут за пять, после последнего причастия участники утреннего застолья уничтожили все лежащие перед ними на тарелочке огурцы и выскребли со сковороды остатки яичницы.
Эдька с Алькой уже стояли наготове. Один держал под мышкой гитару, другой крутил в руках навесной замок.
— Пойдём, он догонит,-- сказал Эдьке вспотевший Алька, -- Догонишь, пап?
— Идите, идите, догоню, -- отозвался старик,-- я ещё Волчка покормлю.
Когда сын с племянником вышли, дядя Петя надел шубу и шапку и ещё раз осмотрелся: всё ли в порядке? Убедившись, что всё, вылил остатки вчерашнего супа в банку из-под сельди "Иваси", служившую Волчку тарелкой, замкнул избу, наклонившись, поставил еду собаке, поцеловал ее в лоб. Та лизнула хозяина по щеке.
-- Ну, до завтра, Волчок, до завтра, -- он погладил пса и поднявшись, направился к калитке.
Выйдя за ограду, ещё раз посмотрел на утоляющую голод собаку.
-- А может и до послезавтра. Не скучай, Волчок.
Он догнал парней уже у железнодорожного полотна.
-- Чё это вы разогнались так? С утра чуть шевелились, а теперь как на крыльях летите...
-- Глаза что-то слепит от снега. Так блестит, язви его, -- выразил недовольство Алька.
-- А ты бы очки тёмные надел и шёл как геолог, -- посоветовал дядя Петя.
-- Как альпинист, -- поправил Алька.
-- Ну, как альпинист! Какая разница? Всё одно -- по горам лазают. Ишь грамотей!.. -- обиделся дядя Петя.

Ещё издали Алька заметил, что ставни железнодорожного магазина открыты и, ткнув Эдьку в бок, обратился к отцу:
-- Слушай, батя, ты давай за билетами, а мы щас...
-- Куда?-- насторожился дядя Петя.
-- В "железку". Что-нибудь прихватим.
-- Не к спеху, в городе возьмём. Поезд скоро.
-- Мы мигом. А то в городе, может магазины закрыты будут -- на "бобах" останемся.-- сделал предположение Алька.
-- Это с чего-то они вдруг будут закрыты? -- не сдавался дядя Петя.
-- Ну, мало ли...-- Алька потянул Эдьку за рукав, -- Пошли...
В магазине было жарко натоплено. Круглая, оббитая железом, высокая до потолка печь весело потрескивала горящими дровами. Кроме круглощёкой продавщицы, сидевшей за прилавком, в магазине грелись у печи незнакомая женщина и девочка лет пяти.
-- С наступающим, Тимофеевна! -- прямо с порога пробасил Алька, приветствуя продавца, -- Дай чего-нибудь горячительного, душу согревающего.
-- И вас, соколики с праздничком! -- откликнулась продавщища, -- Но водка у нас с одиннадцати.
-- А кроме её, горькой, что есть? -- задал вопрос Алька переваливаясь через прилавок.
-- А кроме водки -- коньяк, -- улыбнулась продавщица, -- По шестнадцать рэ.
-- Ну, это чересчур крепко для нас.
-- Тогда "Яблочное", за рубль шестьдесят.
-- А это слабовато, -- Алька подмигнул продавщице, -- Что-нибудь среднее между ними имеется?
Тимофеевна, покосившись на женщину, проговорила вполголоса:
-- "Портвейн" -- пять руб.-- две штучки.
-- Годится, -- согласился Алька.
Он сунул продавцу пятёрку, принял от неё бутылки и утопил их в карманах шубы.
К станции подошли в то время, когда диктор делал объявление о том, что пассажирский поезд прибывает на третий путь и стоит всего две минуты. Едва на восточном горизонте показался электровоз, как из здания вокзала высыпало человек пятнадцать во главе с дядей Петей и соседом -- стариком Михеичем.
--- Здорово, Михеич, с наступающим, -- поздоровался Алька.
--- Привет, привет, ребята! С наступающим! -- Михеич был уже под хмельком.
--- Вот к племяннику в город собрались, -- объяснил дядя Петя, кивнув на Эдьку, -- Новый год встречать.
--А ты, Михеич, к Лёхе, небось? -- спросил Алька.
--- К нему. К сыну. Куда же ещё? -- закивал головой старик.
— Ну, скучно будет -- прибегай к нам, --предложил Алька. -- У нас с Эдькой две невесты намечаются, да деду Пете соседку бабку пригласим. Будет с ней вальс "Белый танец” танцевать… Ха-ха… Ну и тебе подругу отыщем. Так что, забегай…
-- Белый танец -- вроде бы танго дамское, -- сказал Эдька, но Алька возразил:
-- Вальс. Точно говорю.
-- Ну и баламут ты, Альберт Батькович, -- улыбнулся, чуть крякнув, Михеич, -- женился бы, что ли поскорей?
-- Ай, дед, некогда всё. Времени не хватает.
От прибывающего поезда потянуло холодком, слегка обдало снегом. Они немного просчитались в выборе места: напротив них остановился вагон под номером три.
-- Давайте вперёд, у нас второй, -- потянул, было их дядя Петя.
-- Да брось ты, батя, -- остановил его Алька, -- Какая разница? Небось тоже общий вагон. Тут ехать-то три остановки.
А из открывшейся вагонной двери уже один за другим вываливались члены развесёлой компании. Среди них были невеста в фате и пальто из-под которого торчал подол белого свадебного платья и жених, без шапки и накинутой наспех на плечи, шубе. Последним спрыгнул на платформу бригадир монтёров железнодорожного пути Еремей Платонович с бутылкой шампанского.
-- А-а-а! Петруха! Друг старый! Михеич! Алька! Все собрались, -- обрадовался бригадир.-- Сейчас все идем ко мне. Ко мне! У меня свадьба сегодня. Последний сын Витька женится. Сейчас в сельсовет, расписываемся и ко мне!
Он обнимал всех поочередно и прицеливался, норовя поцеловать.
-- Ты извини, Еремей, но нам в город надо, -- отбиваясь от настойчивого поцелуя сказал дядя Петя.
-- Какой может быть город, когда свадьба? Никакого города, -- продолжал наступать Еремей Платонович, -- Все ко мне, на свадьбу!
-- Нет, нет, Еремей, не могу я. Обещался к племяннику приехать. Я к тебе завтра лучше зайду...-- дядя Петя продолжал вырываться из объятий бригадира.
-- Нет, дорогой друг Петруха, завтра утром мы укатим на электричке к свату, свадьбу продолжать.
-- Ну, тада в понедельник...
-- Обижусь, серьёзно обижусь, Петруха.
-- Как знаешь, Еремей. Но я в город сегодня с молодёжью поеду, -- наконец освободившись из тисков бригадира, заключил дядя Петя.
В вагон забрались уже на ходу. Алька пропустил вперёд стариков и Эдьку, последним запрыгнул на подножку.
-- Петруха, чтоб в понедельник без обману! -- басил вслед Еремей Платонович.
Вагон оказался полупустым. Всей компанией они подсели к двоим, лет под сорок, мужчинам, игравшим в миниатюрное домино. На верхней полке лежал еще один человек в унтах.
-- Парни, это общий вагон? -- спросил играющих дядя Петя.
— Общий, общий, садись, батя,-- приглашая, заверили те.
-- Ну и ладно, -- дядя Петя присел рядом и сразу предложил:
-- А что, может, партейку в "козла" забьем?
-- Давай! -согласились мужики.
-- Садись, Михеич, на пару будем с тобой, -- пригласил друга дядя Петя.
— Ну, уж, уволь, Петро, -- замотал головой Михеич, -- больно маленькие косточки-то. Я ничего не увижу в них...
— Давай, батя, я, -- предложил свою кандидатуру Алька.
— А! С тебя-то игрок. Позору только на фамилию. Как сядем на пару, так из “козлов" не вылезаем...
— Да, ладно, батя...
— Чё, ладно-то? Садись давай...
Едва расселись, как положено, и приготовились играть, подошла проводница.
— Так, товарищи пассажиры, приготовили билетики…
Эдька подал проездной документ первым. Проводница долго крутила билет в руках, посмотрела его на свет, наконец, возвратив, сказала:
— А ну, давай во второй вагон.
— Тётенька! -- соскочил было со своего места Алька, но ударившись головой о верхнюю полку, поморщился от боли и снова присел,-- там же народу полно. А нам-то две остановки проехать... Двадцать километров всего.
Проводница улыбнулась
-- У вас у всех билеты во второй вагон?
-- Ага, -- кивнул Михеич, сидевший напротив Эдьки.
-- Ну, ладно. Только не шумите здесь и посмотрите, жив ли этот, на верхней полке? Ещё вчера как забрался туда чуть теплый, так больше и не вставал...
-- Эй, мужик, -- позвал Алька, -- унты украли!
С верхней полки послышался сначала шорох, затем кряхтенье, и, наконец, слегка хрипловатый голос произнес:
-- Не шути так, паря. Их можно украсть только вместе со мной.
-- Живой, -- сделал заключение Алька.
Едва проводница ушла, дядя Петя кивнул Альке:
-- Ну, доставай.
-- Чего? -- не понял тот.
-- Ну, чё, взяли.
-- Стакана нет, -- сказал Алька, вынув бутылку “Портвейна".
Сидевший рядом мужчина молча нагнулся, раскрыл стоявшую под столиком сумку и достал стакан. Затем, немного поразмыслив, вытащил банку скумбрии, ложку и нож. Видя такое дело, Михеич покопался в своем портфеле, и выложил на столик полпалки домашней колбасы.
Пока Алька наполнял стакан, сосед дяди Пети, ловко орудуя ножом, раскрыл консервы и разрезал колбасу на пластики.
--- Начинай, -- предложил Алька соседу.
Тот не заставил себя ждать. Выпив, занюхал колбасой. Дело быстро двинулось по кругу. Когда очередь дошла до Михеича, Алька вынул вторую бутылку и у Михеича засветились глаза. Последним пил Эдька. Когда он опростал стакан, Алька снова наполнил тару до краев и, поднявшись, толкнул обладателя собачьих унтов:
-- Слышь, как тебя? Опохмелись, малость -- легче будет.
Лежавший повернулся.
-- Ты думаешь? -- спросил он.
-- Конечно. Даже уверен. Ты бы это... Слез, что ли... А то, как космонавт....
-- Да какой, к дьяволу космонавт... Башка, как чугунная...
Он, чуть оторвав голову от полки, уничтожил содержимое стакана, от колбасы отказался и снова повернувшись лицом к стене, попросил:
-- К городу подъезжать будем, толкните, ладно?
-- Да скоро уж и город. Собираться пора, -- подал голос Михеич.
-- Успею. Мне особо собираться нечего -- весь гардероб на мне.
-- Слышь, Никола, пить, так пить. Доставай “противотанковую”, -- сказал своему напарнику сосед дяди Пети.
Напарник, снова нагнувшись под стол, запустил руку в сумку, извлек оттуда большую бутылку “Вермута” и предложил Альке банковать.
Но едва Алька взял в руки бутылку, как совершенно неожиданно кто-то вдруг спросил:
-- Извините, у вас ножичка не найдется?
Все члены новоиспеченной компании как один повернулись на голос. Даже человек со второй полки поднял голову.
В ПРОХОДЕ СТОЯЛА ДЕВУШКА.
И какая!
Ничего подобного Эдька в своей жизни не видел. В горле перехватило дыхание. Он, не веривший в сказочных красавиц и деливший всех женщин на симпатичных и не очень, сидел не дыша, очарованный, боясь пошевелиться.
ДА, ЭТО БЫЛА ОНА! КРАСАВИЦА! ФЕЯ! СКАЗОЧНАЯ ДОБРАЯ ФЕЯ ИЗ КНИЖКИ "ВОЛШЕБНИК ИЗУМРУДНОГО ГОРОДА", которую Эдька так любил в детстве.
Из-под вязаной, белой шапочки девушки через плечо на грудь спадала длинная коса. И эта коса, и вязаная шапочка, и разрумяненные щеки на белом лице, и белый шарф, и белый крупной вязки свитер с красными цветами: всё, всё приятно в ней сочеталось и дополняло друг друга. Расторопнее всех оказался Алька. Он первым вышел из массового оцепенения и вмиг оказался возле девушки.
— Пожалуйста,-- протянул он ей на ладони складной ножик.
— Спасибо,-- девушка осторожно взяла складничок, улыбнулась и, повернувшись, пошла.
“Тук, тук, тук” — застучали острые каблучки ее модных сапог.
Алька проводил ее взглядом и ткнул Эдьку в плечо.
— Во… За стенкой сидит… Одна. Не теряйся...
--- Учительница, наверное, — высказал своё предположение дядя Петя,-- Видишь какая культурная... И тут же недовольно прикрикнул на Альку:
— Ну а ты чё стоишь, забыл обязанности?
Алька снова взялся за бутылку, но и на этот раз открыть её ему не удалось. Вагон тряхнуло. Да так сильно тряхнуло, что Алька не устоял на ногах, налетел на Эдьку, а тот, в свою очередь ударился о стенку головой. Дядю Петю на пару с соседом по инерции качнуло в сторону стола, но больше всех досталось пассажиру в унтах. Он упал с полки. Со всего маху ударив рукой по столу, загремел на пол, увлекая за собой рассыпанное по столу домино, пустую бутылку, несколько пластиков колбасы и раскрытую банку “Скумбрии”, к которой так никто и не притронулся. С минуту все молчали, глядя как упавший поднимается, корчится от боли и потирает ушибленную руку. Но неожиданно лицо пострадавшего вытянулось в улыбке, и он засмеялся. Вслед за ним пришел в себя Михеич.
— Ну, прямо “Хроника пикирующего бомбардировщика” — вспомнив название фильма, проговорил он и тоже засмеялся.
— А говоришь не космонавт, — подключился к ним Алька.
Потом зашелся в хохоте дядя Петя, а через минуту после падения пассажира в унтах вся компания случайных и неслучайных пассажиров буквально умирала со смеху. А еще через пару минут, когда всё упавшее было дружно собрано со стола, Алька наконец-то раскрыл бутылку и, прикинув на шестерых, начал разливать. Стакан снова бойко пошел по кругу.
— Однако стоим, — заметил сосед дяди Пети, когда с распитием было покончено.
— Тише едем -- дальше будем,-- ответил ему дядя Петя, -- Ну а партейку-то хоть сыграем?
Игроки не заставили себя долго ждать, разобрали домино и Алька зашел с один -- один.
— И-эх, хорошо-то как!-- проговорил он блаженно, — а ты, батя, возражал.
— Да не возражал я, — начал было оправдываться дядя Петя, но, очевидно вспомнив, что он все же отец, перешел на строгий тон. — Ставь, давай домино быстрее, а то, небось, уснул.
Эдька сел на самый край, подальше от играющих и начал перебирать струны гитары. Вагон качнуло, и он медленно поплыл, но этого, казалось, никто не заметил.
— Вот-вот, спой-ка лучше, Эдуард, что-нибудь этакое, — попросил дядя Петя, — А то молчишь всё сегодня.
Эдька пересел на свободное боковое место, настроился, и уже было с силой собрался ударить по струнам, как вдруг...
ОН СНОВА УВИДЕЛ ЕЁ.
Она сидела у окна, за столиком в соседнем плацкарте и намазывала на хлеб баклажанную икру. Поймав на себе его взгляд, она смущенно улыбнулась, и отвернулась к окну.
Эдька ударил по струнам и, подражая Высоцкому, запел:
— Идёт охота на волков,
Идёт охота-а....
На серых хищников:
Матерых и щенков.
Кричат загонщики,
Рыдают псы до рвоты,
Кровь на снегу
И пятна красные флажков!
— Идёт охота на волков, идёт охота-а!-- не переставая следить за игрой подхватили Дядя Петя с Алькой.
— Тада-- тада, тада-тада, тада-тада, тада-тада-да-та! — размахивая руками бросился им на подмогу человек в унтах, “приземлившийся” напротив Альки, оживший после похмелья и теперь уже совсем не похожий на пострадавшего.
— Обложили меня! Обложили!...-- через некоторое время орала в шесть глоток быстро спевшаяся компания, включая задремавшего было Михеича.

Эдька снял шапку, вытер со лба пробивший его пот и мельком бросил взгляд на девушку. Она, улыбаясь, смотрела на него. Эдька улыбнулся в ответ, затем поднялся и, слегка покачиваясь, подошёл к ней, подсел рядом.
— Спасибо за ножичек, — поблагодарила девушка, — очень выручили.
— А, ерунда. Не за что, — сказал Эдька, пряча складничок в карман, — а вы далеко путь держите?
— Далековато. Ёще почти целые сутки езды.
— И в общем вагоне?!
— В другие билетов не было. Предновогодье.
— А если самолётом?
— Самолётами я не летаю. Плохо переношу. Ещё есть вопросы?
— Нет,-- Эдька улыбнулся.
— Весёлая у вас компания, — сказала девушка, -- Песни поёте...
— Поём, а чё нам?-- согласился Эдька, — Только бы проводница не заругалась. А вообще-то я больше народного плана песни люблю,-- объяснил он, — такие вот, например…
Эдька снова взял гитару поудобнее и напел:
Живёт моя отрада
В высоком терему,
А в терем тот высокий,
Нет хода никому...
— Или вот знаете, наверное, романс:
— Умру ли я и над могилою
Гори, гори моя звезда!
— Ну, зачем уж так мрачно? — сказала она, — Гитара я вижу у вас хорошая. Можно посмотреть?
— Пожалуйста.
Девушка взяла гитару, устроила ее поудобнее и осторожно перебрала струны.
— Вы знаете, мне одна песня Новеллы Матвеевой нравится… Слова, правда, не все помню, но попробую напеть по памяти. Если, навру -- строго не судите, ладно?
— Строго не буду, — согласился Эдька.
Она ясно-ясно улыбнулась. В глазах засверкали живые искринки.
— Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина,
Кукол, клоунов, собак...-- запела она приятным нежным голосом и Эдьке показалось, что слова, словно живые, как птицы, вырвавшиеся наружу из клетки, повисают в воздухе и, радуясь своему освобождению, наполняют звуками мир.
— Если кукла выйдет плохо,
Назову её бедняжка,
Если клоун выйдет плохо
Назову его бедняк.
Облокотившись на перегородку, Эдька слушал как поёт девушка и чувствовал как какое-то тёплое чувство будоражит его душу и ему становится так хорошо-хорошо...
Он не сразу обратил внимание на то, что игроки в домино притихли — тоже, очевидно очарованные пением. Вскоре, однако в проходе показался Алька, вернее его лицо из-за перегородки, которое сразу же вытянулось в удивлении, а затем исчезло.
— Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина,
Кукол, клоунов, собак....-- продолжала девушка.
Если кукла выйдет плохо,
Назову её дурёха.
Если клоун выйдет плохо,
Назову его дурак.
Девушка, закончив петь, снова улыбнулась и подала гитару Эдьке.
— Ещё раз извините за импровизацию.
— Я такой песни ещё не слыхал, — чистосердечно признался Эдька, — А вы хорошо поете.
— Ну, уж, так уж, — смущенно улыбнулась она.-- У вас лучше получается. Про отраду особенно. Наверное, раньше в ансамбле каком-нибудь пели?
— Пел. Этак лет шесть-семь назад. В Доме культуры, на танцах, — вздохнул он,-- теперь не пою...
За окном вагона показались корпуса нового строящегося завода, железнодорожная горка по сортировке вагонов. Поезд въезжал в черту города.
-- Как я рад, как я рад! Вот он мой родимый град! — продекламировал на весь вагон Алька.
--- Весёлый у вас друг,-- сказала девушка.
— Брат, двоюродный, — внёс поправку Эдька и неожиданно для самого себя спросил:
— А вас как зовут?
— Давайте не будем об этом, — тихо попросила она, -- лучше простимся, как говорится, друзьями.
-- Хорошо,-- легко согласился он, опять же совсем неожиданно для самого себя,-- Только... Вопрос... Еще один вопрос можно? Вернее просьбу...
Она выжидающе посмотрела ему в глаза.
-- Я сейчас выйду, а вы встаньте у окна, ладно... – сказал, смущаясь Эдька.
-- А это необходимо?
-- Для меня да…
-- Ну, хорошо.
-- Правда, к окну подойдёте?
-- А почему бы нет? Вам же нужно?
-- Да.
Поезд сбавлял ход, за окном показалось двухэтажное здание вокзала.
-- Эй, алле, тамэ на барже! На выход пора! — В проходе снова появился Алька.
— Да иду я! — бросил ему Эдька и снова повернулся к ней.-- Счастливого пути и с наступающим вас Новым годом.
— Спасибо, — поблагодарила девушка,-- И вас с наступающим. Пусть сбудутся все ваши мечты.
— И ваши. -- сказал Эдька, и резко повернувшись, пошёл к выходу.

Он рассеянно простился на перроне с попутчиками — игроками в домино, совсем не прореагировал на слова отделившегося от них дяди Пети, ушедшего ловить такси и наказавшего им с Алькой купить пива в привокзальном павильончике. И не задумавшись, автоматически помог брату дотащить до газетного киоска совсем уже “расклеившегося” Михеича.
Не пришел в себя он и когда оказался перед ней, вернее перед окном вагона из которого смотрела она и как всегда улыбалась. Он жадно, словно стараясь запомнить каждую черточку её лица, впился в неё взглядом и смотрел, смотрел, смотрел. Он не видел и не хотел видеть, как вконец распсиховавшийся Алька несколько раз выскакивал из очереди, матерясь на всех, и, ругая всё, подбегал к киоску и в очередной раз поднимал упавшего Михеича, а потом возвращался обратно. Не слышал, и не хотел слышать, как окликал его дядя Петя, а потом, махнув рукой, пошёл к чуть тёплому Михеичу и, взяв того под руки, повёл через здание вокзала на стоянку такси.
Он не заметил, как тронулся поезд и как он сам, вначале медленно, а потом по мере того, как состав набирал скорость, все быстрее и быстрее пошёл, а затем побежал за ним. Он бежал на уровне окна и смотрел на неё. Она махала ему рукой, что-то кричала, но через стекло и стук вагонных колес, ничего нельзя было разобрать.
Его остановил Алька, снова выскочивший из очереди, на этот раз уже с пивом.
-- Ты чё, совсем уже с ума рехнулся?
Алька держал его за рукав пальто. Следом пыхтя подбежал дядя Петя.
-- Ну, мужики... Вы чего? Михеич того... Совсем уже это... Готовый...—задыхаясь, проговорил он. — Я его в тачку оформил... Пускай с нами едет... Проспится...
-- Ну, пошли что-ли?-- потянул Алька, казалось, уже успокоившегося Эдьку,-- Батя тачку нанял...
-- Ага, пойдем, Эдуард, -- поддержал сына дядя Петя.
Эдька достал из кармана пальто ключи, протянул дядьке.
— На, возьми, дед... И располагайтесь там...-- сказал он.
--- А ты?-- спросил Алька.
— В аэропорт.
— К ней?!-- догадался Алька,-- Брось...
Алька схватил его за грудки и с силой тряхнул так, что в сетке зазвенели бутылки с пивом.
-- Да одумайся ты, протрезвей, протри глаза. Кому ты нужен? Она-то вишь какая, королева... Одета с иголочки. Поклонников небось человек сорок, не меньше, папа, наверняка, директор. На книжке тысяч десять. А ты? Кто есть ты? А?
Алька говорил резко, даже зло.
-- Кто? Я тебя спрашиваю? Сантехник, слесарюга несчастный. Алиментщик. У тебя с получки через неделю хоть рубль остаётся? И что, что у тебя есть, кроме вот этого пальто с потертым каракулевым воротником? Что, а?
-- Душа есть...-- тихо сказал Эдька.
-- Пластилиновая у тебя душа, понял?-- опять зло, сплюнув сказал Алька — Я, думаешь не слышал, как она над тобой издевалась: “Если клоун выйдет плохо, назову его дурак!” Про тебя, про пьяного клоуна пела!
-- Пойдём, Эдик, пойдём…-- ласково позвал дядя Петя, взяв у Эдьки гитару,
-- Не бери в голову, сегодня Новый год наступает. А мало ли что под Новый год случается. Я вот под него женился.
Эдька остыл и, увлекаемый дядей, пошёл к стоянке такси.

... Алька устроился рядом с водителем, Эдька с дядей Петей подсели с разных сторон к похрапывающему Михеичу. Едва отъехав от привокзальной площади, таксист включил радиоприемник.
-- А теперь послушайте в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных песню на стихи Новеллы Матвеевой...
“Щёлк” — словно счётчик такси, что-то переключилось в Эдькиной голове. Перед глазами возникло отчетливое румяное лицо, вязаная шапочка, коса через плечо, мягкий, даже нежный голос.
Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина
Кукол, клоунов, собак...
-- Выключи!-- крикнул Эдька и отмахнул видение рукой.
-- Зачем? -- удивился таксист,-- Вполне подходящая симпатичная песенка.
-- Выключи, тебе говорят! — раздраженно повторил Эдька, — Дядя Петя, дай ему червонец, пусть заткнется!
-- Каких только психов возить не приходится, — сказал сквозь зубы таксист, но радиоприемник выключил.
Эдька уткнулся головой в переднее сиденье и попросил:
-- Дядя Петя, скажи ему, что у меня есть душа.
-- Есть, Эдик, есть, конечно. Как же без нее-то, без души никак нельзя.
Алька молчал. Эдька поднял голову. За окном шел снежок. Навстречу мчались автомобили, шли улыбающиеся пешеходы, уже живущие предстоящим торжеством. Улица, казалось, так и сияла улыбкой. Улыбкой светился и весь торопливый город, словно хотел своей торопливостью приблизить Новый год. У Эдьки отлегло от сердца и уже предчувствие чего-то долгожданного и хорошего, готового вот-вот сбыться, наполняло душу.
-- Включи радио,шеф.-- попросил он таксиста.
Тот молча щёлкнул тумблером и салон наполнился музыкой и пением.
Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина,
Я леплю из пластилина
Кукол, клоунов, собак...--
приятным голосом пела певица.
Если кукла выйдет плохо,
Назову её дурёха...
-- Если клоун выйдет плохо, назову его -- дурак!-- прокричал и Эдька, и громко засмеялся.
Таксист и Алька повернулись к нему, Алька улыбнулся, а водитель многозначительно покачал головой.
А “Волга” мчалась по заснеженным улицам города, и Эдька мысленно рисовал портрет случайной попутчицы. На душе у него снова было легко и приятно. И ему вдруг так захотелось, чтобы эта дорога, и эта песня, и мысленно воссозданный портрет девушки никогда-никогда не кончались, не исчезали, и не уходили из его жизни
НИ--КОГ--ДА...

МОНЯ И МОЛЯ
Райцентр Ша и другие места Сибирского края, 80-е-90-е годы ХХ столетия.
Моня и Моля встретились на производстве. Моня работала бригадиром в типографии районной газеты, а Моля разнорабочим. Правда, лет двадцать назад, когда состоялась эта встреча на производственной почве, Моня была простой линотиписткой, а Моля устроился в типографию учеником печатника. И было это совсем в другом районном центре Сибирского края, километрах в трёхстах от Ша-райцентра. Моля тогда с работой своей справлялся шустро: успевал не только отпечатать в нужный срок газету и различные бланки, но и закатить из подсобки рулона три-четыре бумаги и даже порезать ее на нужный формат. Кроме того, по просьбе линотипистки он иногда приносил ей свинцовые болванки, которые использовались для отлива газетных строк.
Моля жил один, обедал в райцентровской столовке и иногда позволял себе перед приемом пищи пропустить кружку-другую пива, а то даже граммов сто пятьдесят водки или вина. Моня, видя такое дело, иногда оставляла его в обед в типографии и угощала колбасой и чаем, при этом расспрашивала о житье-бытье, говорила и о вреде пьянства, особенно во время работы. Моля, уплетая колбасу, вначале чувствовал себя не очень удобно без столовских щей, каши и традиционных крепких напитков, но потом стал привыкать и даже соглашался с Моней – вначале в том, что много пить вредно, потом, что на работе пить нельзя, а примерно через три месяца после первого совместного обеда, он уже утвердительно кивал, когда бригадирша говорила ему, что пить нужно только по праздникам и, иногда по выходным. Видимо там, во время очередного обеденного перерыва и начался их роман. Первая часть романа – производственная длилась недолго – примерно через полгода после их встречи, Моля перенес свои пожитки на квартиру к Моне, и началась вторая часть их романа – бытовая.
Вторая часть оказалась не такой оптимистичной как первая. Радужные перспективы создания крепкой семьи с сыновьями и дочками не оправдались. Моня оказалась женщиной не способной на потомство и примерно через год-полтора, после неудачных попыток увеличить семью, Моля стал грустить по обильной выпивке, столовским закускам и холостяцкой жизни и вначале явно, а потом все более тайно стал наращивать количество употребляемого за один раз спиртного. И если явные при супруге поглощения водки, вина и пива вызывали у Мони легкое ворчание, то выпитое тайно дома, а еще хуже где-нибудь в других местах и в сомнительной компании, доводили ее до гнева. Во гневе Моня могла ударить пришедшего поздно мужа по голове пустой бутылкой или бросить в него кастрюлей со щами. Моля поначалу терпел, считая виноватым только себя. Но потом, когда побои стали принимать постоянный характер, он начал, как бы мимоходом, огрызаться, затем обороняться, а потом и вовсе рискнул перейти в контратаку. Однако первая же контратака закончилась для него милицейской камерой и осуждением народным судом сроком на 15 суток. Освободившись в первый раз, Моля решил подать на развод и, сразу же по выходу из РОВД уехал к матери в дальний район края. Моня вначале сделала вид, что ей все равно, но потом заскучала и даже в одиночестве заскулила. Через две недели она приехала к Молиной матери, попросила прощения у мужа и содействия у свекрови в борьбе с пьянством, уговорив мужа и его мать взять на воспитание ребенка из детского дома.
-- Воспитаем как своего, -- сказала она согласившемуся Моле, -- Какая разница – свой или чужой? Был чужой, станет нашим. Ребенок он есть ребенок. Я девочку хочу.
-- А я сына, -- возразил Моля.
-- Ладно, -- согласилась Моня, -- будет тебе сын, только дай слово, что пить бросишь.
-- Даю, -- кивнул Моля.
И они взяли сына Леню двух лет отроду. Поначалу все шло нормально, даже хорошо. Моля держал себя в руках, Моня привыкала к роли матери, а соседи даже стали завидовать обновлённой, хорошо вдруг зажившей семье. Зависть эта постепенно превратилась в ненависть, а ненависть в желание сделать ближнему что-нибудь неприятное. Желание переросло в действие: соседушки каким-то образом раскопали дальних родственников приемного ребенка и с помощью их стали досаждать семье полиграфистов. Отнять ребенка недоброжелатели не смогли, закон был на стороне приемных родителей, но крови и нервов разными письмами, шантажом и угрозами они приемным родителям попортили. Видя, что их попросту сживают со свету Моня и Моля решили сменить местожительства и переехать в другой район. Благо для хороших специалистов типографского дела находилось место практически в любой районной типографии. И через краевой сектор печати семейству не только нашли работу в хорошем районе, но и вполне приличное жилье – дом с садом и огородом, а еще баней и большой стайкой для скота.
Поначалу на новом месте дела у переселенцев шли просто замечательно. Моню почти сразу же поставили бригадиром в типографии, а Моля взялся печатать газету по более высокому разряду, чем был у него ранее. Новоселы отремонтировали жилье, расширили огород, засадив его картошкой и овощами, завели птицу: курей, гусей и даже двух индюков. Правда, по сравнению с прошлым местом жительства районный центра Ша, казался им несколько захолустным, ибо был меньше почти в половину и по территории, и по количеству жителей, а главное находился в стороне от больших автомобильных и железных дорог.
В первый раз Моля сильно заскучал месяца через три после переезда и напился вдрызг в выходной день после бесцельной прогулки по селу. В первый раз событие это неприятных для него последствий не возымело. Жена ругала его не очень, а на работе никто не узнал. Однако после первой пробы характера Мони на новом месте, вскоре последовала вторая, и тоже без тяжелых последствий и Моля стал потихоньку прикладываться к бутылке с водкой, вином или пивом. И это уже не было тайной ни на производстве, ни в райцентре. У нового печатника типографии появились друзья-собутыльники и теперь почти после каждого вновь отпечатанного и отправленного на почту тиража, он или в одиночку или с приятелями устраивал себе расслабуху и два раза укладывался на ночлег прямо у печатного станка. После второй ночевки у него отказали ноги. Проснулся среди ночи и не смог встать дойти до туалета. Моня нашла его утром в обмоченных брюках и с распухшими икрами ног.
После двух месяцев лечений в районной, а потом краевой больницах Моля получил запрет и рекомендацию от врачей. Запрет касался пития спиртных напитков крепостью свыше восемнадцати градусов, а рекомендация работы, связанной с большой нагрузкой на ноги. Рекомендацию бывший пациент краевой больницы выполнил сразу – работу печатника оставил, а вот под запретом пробыл не надолго. Как истинный русский мужик он жил и мыслил одной категорией: “А что будет, если?..”
Когда ему стало снова не то, что скучно, а просто тоскливо и жить больше не в моготу, он как-то оставшись дома с малолетним ребенком, уложив малыша спать, взял да и сходил в магазин, купил маленькую бутылочку водки – чекушку и решил попробовать: «А что будет, если…»
“Что мне будет с пятидесяти граммов? С такой маленькой дозы яда даже не умрешь. А тут водка – целебный народный напиток… Ерунда”.
После пятидесяти граммов захотелось есть. После вторых пятьдесят аппетит возрос вдвое, но Моля ничего в рот не брал, – опасаясь реакции организма на запретный напиток. Когда же через полчаса кроме высоко поднятого настроения, возращения охоты жить и пить ничего страшного не произошло, Моля выпил остатки прямо из горлышка маленькой бутылки и пошел в магазин – за большой.
Вот после этого случая и началась очевидная и скрытая борьба между Моней, Молей и пьянством затянувшаяся на десятилетия. Все шло в ход в этой борьбе: физическая сила, заговоры, обман, помощь коллектива, милиции и медицинских работников. Борьба шла с переменным успехом, но спиртное, в конце концов, всегда побеждало. Моня сдавала мужа на лечение амбулаторно и стационарно, отправляла его к гадалкам и колдунам, подмешивала ему в вино и водку настои из трав. Ничего не помогало. Однажды она закрыла его в хорошо протопленной бане, вылив накануне оттуда всю холодную воду и, заранее прикрыв отдушину, через которую выходил пар, стеклом. Бедный Моля был хворым с похмелья и, ничего не подозревая, направился в парилку. Плеснув из ковшичка пару раз на каменку, он заметил, что пар ведет себя как-то странно и не тянется к потолку, а окутывает все вокруг и как-то по-особенному больно жжет уши. Моля потянулся было к алюминиевой фляге с холодной водой, но наполненная им накануне фляга оказалась пуста. Он кинулся к двери, но та не поддалась. Бедный Моля был вынужден упасть голым телом на прогретый, горячий пол и терпеливо лежать там, умирая от жажды и нетерпимой жары. Его крики о помощи никто не услышал.
Моня явилась посмотреть на него часа через три – не раньше и, узнав, что он еще не угорел и подает признаки жизни, выпустила на свежий воздух только после того, как муж поклялся собственным здоровьем больше никогда не пить.
Клятва держалась не нарушенной полтора месяца. Ровно столько понадобилось Моле, чтобы забыть все испытанные им банные ужасы и сделать вывод: « Он теперь не дурак и на уловки Мони не поддастся».
А тем временем жизненный процесс шел своим чередом. Моня работала в типографии, Моля перебивался шабашками, иногда помогая супруге на работе и не оставлял распития спиртных напитков. Сынок Леня подрастал, ходил в школу, регулярно переходя из класса в класс в конце очередной весны. Лет в двенадцать он уже вместе с матерью отправлялся на поиски подзагулявшего папы, и если им удавалось его найти, помогал доставлять его до дому. По мере взросления сына Моня уже громко на мужа кричать и применять физическую расправу перестала. Казалось, она уже свыклась с поведением супруга и со своей судьбой. Но так было до тех пор, пока Ленька не вырос, и не ушел служить в армию. Оставшись вдвоем с Молей, Моня вдруг поняла, что роднее и ближе чем муж у нее человека на свете нет. А раз так, то она должна бороться за его жизнь, здоровье и правильное поведение в быту. И борьба с пьянством вступила в новую стадию.
Как-то после очередной недельной пьянки Моля проснулся дома связанным по рукам и ногам. В таком состоянии он провел трое суток лежа на кровати. Моня кормила его с ложечки и подносила ему судно для оправки нужды. А на четвертый день к дому подъехала машина скорой помощи и отвезла находящегося под домашним арестом человека в краевую частную клинику занимающуюся лечением анонимных алкоголиков. Там, как Моля узнал позже от супруги, его обработали лазером, уничтожив в организме девятнадцать точек отвечающих за восприятие алкоголя и алкоголем же за долгие годы пьянства пораженных.
-- Теперь, если пить будешь, то печенка отклеится, -- сказал ему нарколог перед тем, как отпустить домой, -- Отклеится и в штаны упадет – не заметишь даже. Хана тогда тебе придет. Так что думай, прежде чем за стакан браться.
Моля думал не долго. Три недели спустя, когда о том, что Моля был лечим от алкоголя лазером в райцентре знали даже школьники, излечимый пациент анонимной клиники постучался в окно квартиры Валериана Печенюшкина, где во всю под веселый разговор шла очередная выпивка. Группа выпивающих, среди которых был журналист Андрюша, немало удивилась, увидев Молю хмельным и с полной литровой банкой не разведенного технического спирта.
-- Так тебе же нельзя… -- только и смог сказать гостю Валериан.
-- Ерунда. Ни хрена со мной не будет, -- махнул рукой Моля, -- Закусить только дайте чего-нибудь, а то баба меня домой не пускает.
Моля действительно не умер, и печень у него не отклеилась и в штаны не упала.
Два дня тогда он провел у Валериана, а потом вместе с ним пошел в гости к Андрюше. О том, что муж ее пошел в гости к корреспонденту, и наверняка будет продолжать пьянствовать, донесли Моне и та, вооружившись полутораметровой березовой палкой, ринулась к месту предполагаемого обитания супруга.
В то время, когда она добиралась на другой конца поселка, мужики выпили очередную бутылку и Андрюша с Молей пошли на поиски еще одной, а уже не стоящий на ногах Валериан прилег на веранде подремать, укрывшись с головой старой Андрюшиной курткой.
Вышедшая из себя негодующая Моня, потратившая не мало денежных и физических средств на лечение мужа, ворвавшись на веранду, не стала разбираться: кто там спит прямо на полу укрывшись курткой – с размаху перетянула по ребрам спящего березовым дрыном. Спящий застонал и закряхтел, но пока он стянул с себя куртку и поднял голову, получил еще один сильный удар по плечу. Второй удар был такой силы, что березовая палка переломилась. Моня отбросила ее на пол, и не в силах обуздать свой гнев, схватила в руки стоящую тут же, на полу, пустую водочную бутылку. Когда ее карающая рука взметнулась в воздух, Валериан успел скинуть с себя куртку и присесть. Моня поняла, что перед ней не законный супруг, а бывший заместитель редактора и экс-секретарь партийной организации районной газеты, но остановиться уже не могла. Она разбила бутылку о голову своего бывшего партийного наставника, который всего каких-то семь лет назад давал ей рекомендацию в члены КПСС, и оставила его в недоумении с окровавленным лицом и пораненной осколками стекла рукой, которой бывший партийный лидер коллектива пытался защититься от ударов взбесившейся бабы.
Как потом пошутил Андрюша, Моня отомстила ему за то, что он, в период ее кандидатского стажа заставлял бедную женщину не только читать работы Маркса, Энгельса и Владимира Ульянова, но и устраивал ей экзамены, расспрашивая о прочитанном.
Уходя, совсем уже не контролирующая себя бригадирша типографии, находящаяся на хорошем счету в своем коллективе, активистка Моня разбила два оконных стекла на Андрюшиной веранде и сбросила на пол с кухонного стола кастрюлю с супом и несколько тарелок.
Пришедшая с работы супруга Андрюши Вероника была поражена увиденным. Среди разбитого стекла на полу ее веранды сидел человек с окровавленным лицом и что-то нечленораздельно произносил. Мужа дома не было, а на кухне валялись на полу погнутая кастрюля и разбитые фарфоровые тарелки.
Подошедшие вскоре Андрюша с Молей были не менее удивлены и возмущены. Узнав в чем дело, Вероника собралась было идти в милицию с заявлением на хулиганские действия бригадирши, но Моля ее отговорил. Вероника его послушалась, покачала головой, помогла Печенюшкину умыться и отдала ему новое полотенце. Когда же мужики распили принесенную бутылку и стали рассматривать раны потерпевшего, то обнаружили под кожей лица остатки стекла и посоветовали Валериану завтра же идти в больницу.
О том, как потом мирились Моня и Моля, никто в райцентре не знает, но все знают, что после этого бригадирша типографии еще в двух предполагаемых ею местах, где мог находиться Моля, выбила оконные стекла. И это ей тоже сошло с рук.
Однако самой памятной в райцентре Ша стала история о том, как Моня закрыла Молю на несколько дней в подполье собственного дома и не давая ему несколько дней ни воды, ни пищи. История эта до сих пор ходит по райцентру Ша, являясь классической и поучительной для женщин и мужчин, имеющих между собой отношения напоминающие Монины с Молей.
Дело было вот как.
Моля в очередной раз болтался по районному центру целую неделю, боясь появиться дома. Накануне запоя он продал из дома какие-то дорогие Мониному сердцу вещи, погулял как следует и теперь, оттягивая заслуженную расплату, ночевал то у спиртоторговцев, то в котельной Дома Быта, то в сторожке зерносклада. В котельной Дома Быта, по наводке доброжелателей и накрыла его боевая бригадирша типографии. К удивлению самого Моли и собравшихся возле него собутыльников, она не стала применять к мужу никакие физические воздействия, даже не раскричалась, сотрясая белужным ревом спертый воздух кочегарки, а спокойно и даже ласково позвала его домой.
-- Огород пахать надо, скоро картошку садить, а ты шаришься, где попало, -- сказала она, -- Пошли, давай домой и берись за дело. Хватит дурачка валять.
-- Болею я, -- ответил ей на это Моля, -- Мне бы похмелиться хорошо и поспать вначале, а потом за работу браться.
-- Дома похмелишься, у меня бутылка есть. И поспишь дома. А завтра с утра за работу, – словно уговаривая, продолжала гнуть свою линию супруга.
-- А не обманешь? – поинтересовался Моля, помня о проданных из дому вещах.
-- Что мне тебя обманывать-то? Почудил и будет.
Моля поверил ласковому уговору и в сопровождении жены вернулся домой.
Пока он управлялся по хозяйству и умывался, Моня приготовила на стол хороший ужин из двух горячих блюд и квашеной капусты с подсолнечным маслом. Усаживаясь за стол и, подцепив на вилку капусту, Моля вопросительно глянул на Моню, намекая на отсутствие спиртного на столе.
-- Совсем забыла, -- поняла его немой вопрос Моля, -- бутылка у меня в подполье осталась. От тебя прятала. Знаешь что, сам слазь за ней, а то у меня поясница совсем отказывает. Устала я тут одна с хозяйством…
Как потом вспоминал Моля: еще тогда у него в сердце закралось не доброе предчувствие, но он списал волнения на похмельный синдром, и направился к подполью. Открывая вход в подпол, он обратил внимание на две прибитых зачем-то без него скобы – по обе стороны от крышки. Перед тем, как погрузиться под пол Моля на секунду задумался, но слова Мони:
“Там, за банками с капустой смотри” и включенный супругой свет переноски, успокоили его, и он полез по узкому проходу туда, где находились банки с соленьями. Но не успел бедный голодный и не выспавшийся страдалец проползти и полутора метров, как свет в подполье погас, а деревянная крышка с грохотом захлопнулась, отрезая ему путь к свету и свободе. Вот тогда и понял Моля коварный план женушки и предназначение прибитых недавно скоб, представив как под них заходит сейчас задвижка.
-- Вот тебе, сука, за все! – кричала сверху Моня, -- За проданные вещи, за потраченные на лечение деньги. Сдохнешь здесь и никто об этом не узнает. Никто тебя искать такого никчемного не будет, а вонять начнешь, закопаю в огороде, как будто никогда тебя не было никогда…
Моля было бросился к тому месту, где был вход в подполье, но, ударившись лбом о лестницу, распластался на сколько это было можно на рассыпанной картошке и застонал.
-- Стони сколько хочешь, все равно не услышат, -- сказала Моня и удалилась.
Потом, придя в себя, Моля и стучал, и кричал, и матерился, и даже пел песни, но сверху никакой реакции на его действия не последовало.
Когда глаза привыкли к темноте, узник подполья отыскал хранилище с солениями и попробовал открыть одну из трехлитровых банок с огурцами, закатанную железной крышкой. Приспособлений для открытия под рукой не оказалось, Моля несколько раз попробовал сбить крышку о лестницу, а когда это не удалось, сделал попытку сорвать ее зубами. Попытка закончилось тем, что узник подполья со злости шарахнул банку о лестницу. Та разбилась, огурцы в разбитом стекле оказались на грязной картошке. Это ничуть не остановило невольника. Поняв, что никто ему хлеба не подаст, он стал поедать огурцы без сопроводительного продукта, отбрасывая стела в сторону. Притупив голод и помочившись прямо на месте, лишенец свободы уснул.
Еще несколько раз впоследствии Моля пытался докричаться до супруги из подпола. Ответа с поверхности не было. А потом он потерял счет времени. Разбил еще несколько банок с огурцами и капустой, пробовал есть сырой неочищенный картофель, обмывая рассолом, но в сыром виде этот овощ показался ему не вкусным. Однажды Моля проснулся от странного шуршания и увидел, что в гости к нему пожаловала крыса, то ли поедающая, то ли просто обнюхивающая недоеденные им соления. Моля запустил в крысу картофелиной, та быстро юркнула куда-то в сторону и скрылась. «Находят же твари эти себе проходы, лазейки. Выходит они умнее людей, -- думал в отчаянии узник подполья, -- Конечно умнее: водку не пьют, от баб по пьянке не скрываются…»

Позже обитатель подполья еще несколько раз видел мелких грызунов, пытающихся разделить с ним трапезу. Нельзя сказать, что Моля боялся крыс, но спокойно заснуть, зная, что они где-то обитают рядом, он не мог и поэтому мучался и снова кричал и призывал жену к совести. Несколько раз он слышал, как хлопала входная дверь и топот наверху, но в разговор с ним никто не вступал. Видимо его крика было достаточно для убеждения, что он еще жив. Топот быстро умолкал, дверь хлопала и наверху снова становилось тихо.
А время шло: иногда тяжелые мысли невольника, менялись на светлые воспоминания о вольной жизни и горячей пище, полудрёма, делавшая его на время свободным, уводила на улицы села, в огород, в лес, в родную деревню… Но она была не долгой и наступившая отрезвляющая явь снова погружала в невеселые мысли. «А ведь здесь же можно и загнуться… И в правду подохнуть и никто не догадается…» От осознания такой безрадостной кончины земной жизни, у Моли наворачивались слёзы. «Вот, сучка, что хочет, то и делает. Губит заживо человека. А за что? За то, что выпил лишнего. Ну, продал старую шубу и что? Заморить до смерти за это надо? И Леньки нет. Он бы не дал ей так надомной издеваться. Воспользовалась, что сын в армии и устроила беспредел. Хоть бы кто из милиции поинтересовался: куда Молин муж делся, да нагрянули сюда, с обыском… Мигом бы нашли. Как бы на волю весточку отправить?» Моля заскулил, вспомнив историю, что прочитал в газете, когда лежал в городской нарколечебнице, о том, как один мужик закрыл в погребе сварливую жену и ушел в месячный запой, а когда погреб открыли... «Почти один в один история!» -- снова ужаснулся Моля и заплакал. На сей раз громко, не стесняясь собственных слёз. А кого ему было стесняться? Не крыс же.
Сколько прошло времени с момента его заточения, узник подпола мог только догадываться. Очень хотелось курить. Нетерпимо хотелось. Нехватку в организме никотиновой зависимости арестант ощущал болью за ушами, продолжительным кашлем и желанием сделать что-нибудь нехорошее. За время своего пребывания в подполье, он хорошо изучил среду своего обитания, в которой, как был уже уверен, он проведет остатки земных дней. Облазив свой зиндан вдоль и немного поперек, Моля пришел к выводу, что вырваться на свободу он действительно не сможет. Никаких подручных инструментов для рытья подкопа или вышибания половых досок у него не было. Подполье было глубиною в два метра, из них полтора занимала картошка. Длинна его – примерно два с половиной, ширина не больше метра. Не разгуляться. Ну, а дальше и вообще не пролезть человеку только щели для крыс. Расстояние от половых досок, уложенных на фундамент до земли под домом, было ничтожно малым и ощущалось лишь легким сквознячком, тянувшимся с улицы.
Вот с этого сквознячка и пришла к Моле неожиданная маленькая радость, отогнавшая тяжелые мысли: к нему пробрался кот Иннокентий. Здоровенный, сибирский котяра вначале как фонариками посветил своими глазами и немного напугал хозяина. Но потом мяукнул, и у Моли отлегло от сердца. Иннокентий подошел к хозяину и потерся о его руку, Моля погладил его по густой длинной шерстке. Пригревшись рядом с живым домашним существом Моля, неожиданно ощутил в сердце спокойствие успокоился, а, успокоившись, почувствовал себя увереннее. Положение его показалось ему уже не таким безысходным и он даже почувствовал уверенность в том, что он найдет выход. И обязательно выберется из плена.
Некоторое время спустя, доставая очередную банку с огурцами, Моля вдруг нащупал за банкой холодный железный предмет. Предмет оказался штырем с острым наконечником. Откуда он тут взялся Моля не стал гадать, а сразу же полез по лестнице к выходу и попробовал просунуть штырь в щель в том месте, где располагалась задвижка. Это ему не удалось. Тогда бедный страдалец стал пробовать на прочность прибитые доски, просовывая под них штырь и делая упор на поперечный брус. Одна из досок оказалась прибитой не очень прочно и поддалась. Моля приложил усилия у другого поперечника, к которому была прибита эта же доска и оторвал одну половицу. Он с яростью вышиб ее и приступил к отрыву второй половой доски, потом третьей. Наконец, чувствуя только прилив бодрости и радость от свободы, вышел он на свет Божий. На дворе был день. Оглядевшись Моля увидел, что был очень хорошо забаррикадирован. На крышке подполья стоял старинный комод, а на нем большая цинковая ванна с песком. Взглянув на себя в зеркало, вырвавшийся из неволи узник сразу же отпрянул от стекла – на него смотрел папуас из фильма про Миклухо-Маклая: грязный и не бритый. Часы показывали три часа по полудни, а листок календаря говорил о том, что в подполье он провел четыре с половиной дня. Бриться Моля не стал, второпях умылся, схватил со стола и из холодильника какую-то еду, торопливо запихал ее в рот, торопливо стал глотать, едва прожёвывая. Потом он, торопливо проверил карманы пальто своего и Мониного, нашел триста рублей денег, положил в полиэтиленовый пакет полбулки хлеба, кусок сала, складной нож, переодел рубаху, нашёл мятые, но почти не надёванные брюки и пиджак, раскрыл окно (дверь все равно была заперта снаружи) и огородом выбрался на улицу.
Выйдя на трассу, он остановил попутку и благополучно добрался до железнодорожной станции, там купил билет на пригородный поезд и уехал в район, где проживала его престарелая мать.
Возвращаясь под вечер с работы Моня, ещё с улицы увидела со стороны огорода открытое окно, а войдя в дом и увидев выбитые половые доски, она вскипела и побежала было в милицию заявлением, но вовремя остановилась, поняв, что объяснять ей там придется многое и еще не известно как отреагируют милиционеры на то, что она несколько дней держала человека в подполье.
Два месяца Моня жила без Моли. Может быть, жила бы и дольше, а то и вообще бы смогла прожить без него, но наступало время окончания службы в армии Леньки и она, переступив через себя, купив подарков для Моли и его матери, поехала за мужем. Как там протекали переговоры по урегулированию семейного фронта, как свекровь встретила чуть не погубившую ее единственного сына невестку, рассказчику неведомо. Зато всему райцентру Ша известно, что Моня привезла Молю через два дня, после выезда из дому.
Моля пить не перестал. Может быть и сейчас попивает, но с тех пор некоторые приятели называют его за глаза Моля-подпольщик. Когда же доброжелатели ему об этом доносят, он не обижается.

Из похмельных записок
ДИАЛОГ С УНИТАЗОМ
Енисей-град, декабрь 1998 года.
Переворачиваясь с боку на бок, со спины на живот, мну лицом и затылком подушку четыре часа кряду. В пятом часу утра начинаю понимать, что сегодня опять не усну. Сон сбежал от меня окончательно и в ближайшее время его мне не догнать. Еще полчаса слушаю музыку собственного желудка и ощущаю сильное давление в области пупка. Делать ничего не остается, как только встать и идти в туалет.
Я выхожу в коридор нашей, двадцать три года не ремонтированной общаги, с вечно капающей за шиворот с потолка водой, прохожу по вечно непросыхающему полу умывальника и захожу в вечно не закрывающийся, прокуренный туалет. Одной рукой придерживая ручку двери, а другой, расстегивая штаны, сажусь над унитазом. “Кхе-кхе...” — морщу попку, но ничего не получается.
“Буль-буль”-- говорит мне унитаз. “А-а..”-- говорю я ему. Тщетно. Унитаз просит пищи, я желаю ее дать, но...
Но восемнадцать дней беспробудного пьянства, вхождения в большие долги и продажа вещей из дома дают о себе знать.
“Буль...”, “А...”, “Буль...”, “А...”-- говорим мы друг другу. И напрасно унитаз начинает злобно шипеть и угрожать мне: “Ши-ши”, требуя своего законного корма. Еще немного подразнив его голой попой, я выдавливаю из себя несколько капель мочи, и мы расходимся с миром.

ПУТЕШЕСТВИЕ С ЗУБНОЙ БОЛЬЮ
Райцентр Ша, сентябрь 1994 года.
К одному жителю за таежную сибирскую реку эМ приехали аж из западной Украины зять с шурином. Один из них уже лет десять назад бывал в гостях у родственничка, другой же гостил в Сибири впервые. Того, кто бывал раньше за сибирской речкой – зятя, звали Миколой, а другого, который не бывал, -- шурина -- Микитой. Или наоборот. В нашем рассказе это неважно. А важно то, что после радушного приема в сибирском леспромхозовском поселке, после пробы сибирского самогона и самогона, привезенного из Самостийной “ з буряком”, на утро у зятя (а может быть у шурина) разболелся зуб.
-- Вот что, дорогие родственнички, -- сказал, видя такое дело, житель таежного поселка. -- Ничего не поделаешь, нужно вам ехать в районный центр Ша, в больницу – зуб лечить. Поехать с вами я не могу, потому как я фермер-кооператор и погожие дни мне терять ни к чему. Я вам объясню, что и как, и вы без меня найдете райбольницу.
Зять с шурином согласно закивали, родственник сказал: “Добре!” и, разъяснив, что и как, посадил гостей в маршрутный автобус, следовавший в большой город через райцентр Ша.
Всю дорогу до райцентра тот, у которого болел зуб, страдал и мучался. Так он маялся сердешный, что все пассажиры невольно страдали с ним и давали ему всевозможные советы типа: прижмись щекой к стеклу, открой как можно шире рот (это притупляет острую боль), а то, наоборот – с силой стисни зубы. Одна старушка даже заговорить боль пыталась, но ничего бедному зятю (или шурину) не помогло, и он сидел, обхватив голову руками, и пот лил с него градом. Наконец прибыли в райцентр.
Едва наш больной вышел из автобуса, как его обуял страх. Он представил себе врача с бормашиной, и жужжащее сверло, которое лезет ему в рот, вонзается в зуб, и бедная голова его начинает ходить ходуном, а из глаз катятся слезы. Живо представив себе все это, страдающий зубной болью полез было снова в автобус, но решительный родственник вытащил его обратно.
Недалеко от автостанции гости из Украины увидели на одном из зданий крест. Сообразив, что это церковь, больной ринулся туда.
-- Ты куда, Микола? --спросил больного здоровый украинец.
.-- Зайду, причащусь трохи перед больницей, чтобы не так робко под машину садиться было, -- ответил больной зубом.
-- А може лучше бутылку возьмем?-- предложил тот, который, очевидно, никогда не страдал зубной болью.
-- Не, не, не! -- замотал головой заболевший в Сибири карпатский гость. -- Знаешь, каким от меня перегаром потянеть – врачи упадут. Лучше я к батюшке зайду.
Однако бедного зятя ждало разочарование – на дверях церкви или храма, как было написано на вывеске, висел большой амбарный замок.
-- А батюшки уж давно нет у нас, -- сказал им подошедший человек сверхазиатской национальности с раскосыми глазами, под которыми были видны следы еще не до конца сошедших синяков. -- Он у нас того... сбежал...
-- Куда? - спросили человека в один голос зять с шурином.
-- А кто ж его знает? -- вздохнул азиат. -- Ему местные власти миллион рублей дали, да еще кормовой завод полтора добавил. Ну, он и накрестился на озере до такой степени, что крест с рясой потерял, и в одних подштанниках сиганул до самого Енисей-града.
-- Может, еще вернется, -- предположил Микита.
-- А это только одному известно, -- сказал подошедший, сложив ладони у груди, и подняв голову к небу. – А может вам бутылку по дешевке взять? Я быстро сбегаю,– предложил, было он, но узнав, что приезжим паломникам не до выпивки, сверхазиат подробно объяснил им, как добраться до зубного кабинета. И приезжие, поблагодарив его, направились к больнице. Они прошли через парк, в котором почему-то все скамейки не стояли, а лежали, перепрыгнули через ручей бежавший со стороны большого, бледного обшарпанного здания, прошли мимо небольшого, но бойкого рынка, вокруг которого, со стороны парка, валялись всевозможные бумажные и поломанные деревянные ящики, а так же: обертки, этикетки, пластмассовые бутылки. Потом друзья-родственники миновали универмаг с большой стеклянной витриной, гастроном, трехэтажный дом в полосочку, еще один магазин с вывеской “Хлеб”, прошли рядом со школой, которую почему-то здесь называли помогательной, мимо сбербанка и госбанка, наконец, повернув направо, и, миновав несколько жилых домов, увидели калитку, ведущую на территорию больницы. Когда проходили мимо деревянного помещения с буквами “М” и “Ж”, зять занервничал.
-- Ты шо, Микола? -- спросил его земляк.
-- Мне туда надо...
-- Да брось ты дурака валять, мать твою...-- разозлился родственничек, добавив к вышесказанному пару крепких слов на чистом западно-украинском языке.-- Давай кончай быстрее с зубами своими, попроси рвануть тебе эту болячку, и через минуту все твои муки закончатся!
-- Не могу, Микита – потоп может случиться прямо у зубника в кабинете.
Подождав, когда земляк и родственник выйдет из-за буквы “М”, шурин взял его под руку и решительно повел по указанному сверхазиатом маршруту, по свежей, вывернутой из земли глине, мимо стройки-пристройки. Подойдя же к входной двери поликлиники, они долго и напрасно тянули на себя ручку и налегали на дверь, та не поддавалась. Наверное, они бы еще долго танцевали возле закрытой двери, если бы не вышедший из строительного вагончика рабочий не подсказал им, что дверь эта сейчас временно заколочена, и им необходимо обойти здание вокруг и войти в поликлинику через другой вход – с торца. Украинцы так и сделали.
Найдя вход, они стали подниматься по ступенькам, и у зятя в этот момент затряслись коленки, и он забыл на некоторое время о зубной боли.
-- Брось валять дурочку! -- властно прикрикнул на него родственник, и зубная боль будущего пациента стоматологов вновь пронзила с головы до ног.
Вспомнив совет сверхазиата, они, сориентировавшись, нашли окошечко регистратуры и попросили талончик к зубному.
-- А страховой полис у вас есть? -- спросила девушка в окошечке.
-- О каком она полюсе говорит? -- спросил один другого.
-- Не о полюсе, а о страховом поясе. Это, наверное, которым пациента к креслу привязывают, чтобы не дергался, когда сверлить зуб будут или вырывать. У нас нет такого.
-- Чё, ребята, полис с вас трясут? - спросил подошедший к регистратуре мужчина, -- Да ну на него. Вы очередь к зубному займите, зуб вам выдерут, а потом -- пусть полис спрашивают. А не то до утра тут простоите.
Родственнички, вняв совету бывалого пациента райполиклиники, поднялись на второй этаж и заняли очередь в стоматологический кабинет.
Народу было человек восемь, и зять, присев с краешку на стул, уже мысленно ощутил близость бормашины и загрустил. Примерно через полчаса, когда очередь продвинулась на пару человек, шурин тронул его за плечо и тихо сказал:
-- Слушай, Микола, тут в кабинет заходить разуваться надо.
-- Зачем? Схватившись за щеку с той стороны, где болел зуб, спросил зять.
-- А кто его знает, пожал плечами шурин. -- Все разуваются и тебе надо. Наверное, для стерильности.
-- А врачи что тоже босиком работают?
-- Нет, в обутках, я заглядывал через дверь. В обутках, но в масках.
-- В каких масках?
-- В ватно-марлевых. Зачем тебе? Про маски спрашиваешь. Врачи есть врачи, они хоть в шубах работать могут. Ты давай лучше сапоги скидывай.
-- Не могу, Микита.
-- Почему?
-- Да потому как у меня в прошлом году во Львиве унты со спящего стянули, так я с кипятком разуваться и обуваться стал.
-- С каким кипятком?
-- С самым настоящим. Из воды, который, горячей. Оболью карпатский сапог кипятком, он расширяется в размере, я побольше портянок намотаю -- и ногу в голяшку.
-- А разуваешься как?
-- Так же. Кипятком – и вытаскиваю. Без кипятка мне не разуться.
-- Я что-то не замечал, как ты в поезде разувался? Вон сколько дней ехали.
-- В поезде я в красовках ходил. И потом, где тебе увидеть, мы как выехали из дому так и не просыхали.
-- Ну ладно, ладно. Только где сейчас кипятку-то взять? Может так пойдет? Давай попробуем.
-- Бесполезно, -- сказал зять и для показа потянул голяшку сапога вниз. -- Вот – не идет.
-- А ну, дай я попробую, -- отстранил руку зятя шурин и, взявшись за носок, потянул.
Зять поддался вниз вместе со стулом, но сапог не подался.
-- Ты мне так ногу оторвешь, -- сказал зять.
Шурина это заело:
-- Не боись, не оторву! Держись крепче!
На них стали обращать внимание другие пациенты. Подошел толстый здоровый мужчина.
-- Может, пособить? -- предложил он.
-- Пособи, -- сказал шурин.--- Держи его, а я сапог снимать буду. Не может быть того, чтоб я, да не содрал его.
-- Микит, может, не надо? -- взмолился зять, -- не то люди уже смотрют.
-- Пускай смотрют, -- не унимался шурин, -- Зуб тебе лечить надо? Надо. А ну, вставай, давай.
Зять встал.
-- Охвати его сзади крепче и держи, -- отдал распоряжение шурин толстяку, и когда тот обхватил шурина за грудь, взял родственника за ногу, сделал упор и с силой дернул сапог.
В коленке у зятя что-то хрустнуло, и он, чтобы не закричать, прикусил губу. Пот градом полил из его аэродромной фуражки.
Шурин, видя и слыша такое дело, сделал еще один упор -- левой рукой схватил зятя ниже колена, а правой потянул за пятку сапога. Раз, второй, и ...
Через несколько секунд он уже лежал с сапогом под мышкой в другом конце коридора, чуть не сбив во время полета вышедшую из кабинета психиатра медицинскую сестру.
-- Я ж тебе говорил! -- радостно крикнул он, вскочив на ноги, подняв сапог под потолок.
На бедном зубобольном лица не было. Теперь по его щекам катились не только капельки соленого пота, но и ручьи горьких слез.
-- Давай вторую ногу!- приказал шурин.
-- Не-а-а-а !-- тоненько, но достаточно громко не то закричал, не то заплакал зять.
-- Давай, тебе говорю! Очередь подходит, а ты ваньку ломаш!
-- Не да-а-а-м!
Очередь действительно подходила и вот уже подошла. Зять не сдавался и теперь уже уверял шурина, что зубная боль снята с него вместе с сапогом. И напрасно уговаривали его шурин с толстяком, а затем и сестра зубного кабинета, зять уже ни без сапог, ни в сапогах, ни в одном из них, заходить к стоматологу не хотел. Более того, схватив сдернутый с него родственничком сапог, он устремился сначала по коридору, а затем вниз по лестнице к выходу, прихрамывая и сверкая белой байковой, хорошо стянутой резинкой, портянкой. Заботливому шурину ничего не оставалось, как последовать за ним.
Он догнал зятя уже на крыльце поликлиники.
-- Как теперь обуваться? -- спросил тот, усаживаясь на бетонные ступеньки.
-- Может, я попробую...-- несмело предложил шурин.
-- Нет! Нет! Нет! - вскричал зять. -- Тут без солидола, или какого-нибудь мазилина дело не пойдет.
-- Ну, хорошо, я схожу, поищу, -- сразу же откликнулся заботливый родственничек.
Он долго ходил по кабинетам поликлиники, спрашивая мазилин, заходил к шоферам в гараж в поисках солидола и спускался в подвал к сантехникам – все было напрасно – не нашел ни одного, ни другого. Ему предлагали: одни – анальгин, другие – бензин и солярку, третьи – шнуровой асбест. Мазилина с солидолом не было ни у кого. Наконец, в одном из больничных переходов он познакомился с прачкой, которой поведал о своей заботе, и та, вникнув в положение, предложила ему полпечатки хозяйственного мыла.
Вернувшись к одиноко сидевшему на крыльце земляку, шурин, не долго думая, намочил мыло в одной из луж и затем обильно намылил портянку зятя и силой вогнал ногу родственничка в сапог. При этом в коленке зятя что-то снова хрустнуло, но уже в обратном направлении, и он заулыбался.
-- Вот, Микола, учись, пока я рядом, -- сказал ему довольный шурин.-- Пойдем, пообедаем, что ли где-нибудь.
-- Пойдем, согласился зять, -- У меня тоже в желудке уже подвело.
Но напрасно бедные и голодные западные украинцы искали какую-нибудь закусочную-перекусочную по всему райцентру Ша. Пройдя в одну сторону до автохозяйства района, а в другую до асфальтного завода, они насчитали по всему райцентру 35 торговых точек, но во всех них никто не намекнул даже на чашечку чая.
Удрученные и уставшие они вышли к трехэтажному дому в полоску, возле которого, согласно полученной информации, от разговорчивых сибиряков, располагалось нечто вроде кафе со сказочным названием. Однако дверь под сказочной вывеской оказалась на висячем замке, как та церковь, из которой сбежал поп.
Бедные страдальцы направились было к дому в полоску, в надежде, хоть в этом здании под трехцветным флагом им смогут предложить “бульбу з подливом”, пусть даже без котлетки по-карпатски.
Но, увы, пройдя по всем трем этажам большого здания, ходоки в райцентр обнаружили лишь в самом конце коридора, дверь с надписью “Буфет” и на ней такой же, как на церкви и на кафе висячий амбарный замок.
— Что хотели, земляки? — спросил их по выходу из здания в полосочку какой-то проходящий мимо шустрый мужичишка.
— Насчет буфетов у нас бесполезно,-- вникнув в дело, отрезал местный житель,-- даже в этом здании, бывшем Белом доме, а ныне в доме в полоску.
— А что здесь располагается?-- спросил райцентровца шурин. Мы прошлись по этажам — кабинетов мно-о-го...
— Еще и не всем хватает,-- сказал со знанием дела житель райцентра Ша.-- Раньше тут располагалось сельхозуправление на одном этаже, на другом райисполком и еще на одном райком. Теперь райкомов и советской власти нет, а народу раза в три больше все равно работает. И эти, компьютеры, кругом, даже в спорткомитете есть.
— А в спорткомитете-то зачем? Рекордов много бьют местные спортсмены, что ли? — спросил зять, сам в прошлом игравший в футбол за закарпатскую команду дублеров.
— Каких рекордов? Тут стадион давно в выгон для телят превратился, сено там уж какое лето подряд мой сосед косит. Тут как лето — жизнь спортивная совсем затухает. Спортсмены на стройки работать уходят, в коммерцию. Спроси кого из них: когда день физкультурника? — никто не ответит. А компьютеры у них для того, чтобы форму не потерять и реакцию. Там же, в компьютерах этих заморских, столько игр напичкано — и все на реакцию — вот они сидят и играют.
— А зачем им в таком случае реакция? — спросил любопытный шурин.
— Ну, ты даешь! Зачем, говорит, реакция,-- засмеялся райцентровец и перед тем, как уйти, многозначительно похлопал шурина по плечу.
Закарпатские же наши друзья, пройдя мимо того самого бледного здания, от которого бежал ручей к парку, оказавшегося, как выяснилось, центром культуры райцентра Ша, зашли в парк, поставили одну из перевернутых скамеек и, присев на нее, шаткую, стали смотреть в упор на обшарпанную стену культурного центра.
Зять через некоторое время застонал.
— Че, Микола? — спросил его заботливый родственник.
— Зуб опять заломило.
— А у меня от голода живот заболел,-- сказал шурин.-- Знал бы, салу бы шмот прихватил з нашим хлебом, карпатским. Ой, приеду к свояку, килограмма четыре хряка умну. Под самогоночку “З буряком”.
И только он проговорил про зажигающий кровь напиток, как перед ними появился невесть откуда мужик в форме воина-афганца и промасленной шапке-ушанке.
— Вы вроде, ребята, выпить хотите? Я сбегаю сейчас,-- предложил он. – Тут недорого, за раз принесу. Напиток — зверский. На троих выпьем — и косые. Деньги есть? -- обратился он почему-то к зятю. И, как выяснилось, обратился правильно, ибо весь источник финансирования командировки украинцев находился именно у него.
— Купонами? — спросил его зять.
— Какими купонами? — встрял в диалог шурин,-- они тут и не знают про купоны. Рублями ему давай!
— А как обманет? --не стесняясь “афганца” в ушанке, спросил его зять.
— Да ты что, земляк? Я? Да ни в жись! — побожился “афганец”.-- Я тут рядом с этим обшарпанным зданием работаю, вот в том белом, в бумагорезном цехе. Через пять минут я буду тут с пузырем. Вот тебе ушанку в залог, возьми.
С этими словами он снял с себя шапку и натянул ее по самые уши зятю на голову, отшвырнув в сторону его аэродромную фуражку.
— Да не кипятись ты,-- успокоил его шурин,-- у него зуб болит — вот он и злится, никому не доверяет.
— Ну, мы и это дело поправим,-- оживился мужик из бумагорезки.-- У меня там клещи продезинфицированные есть -- семерым коренные вытаскивал -- ни одного прокола...
— Слушай, земляк,-- перебил его шурин.-- Я вижу, ты человек порядочный. Понимаешь, мы есть хотим, голодные – ужас... Не мог бы ты колбасы где купить?
— О чем разговор? У нас тут рядом с бумагорезкой магазин есть, прямо с завода колбасу везут. Давай тугрики – в смысле рубли и все в порядке будет.
Зятю ничего не оставалось, как выдать на свой риск бумагорезчику несколько российских бумажных рублей.
“Афганец”-бумагорезчик вернулся минут через пять. Одной рукой он прижимал под мышкой палку колбасы и закупоренную бумажной пробкой бутылку, в другой нес здоровенные щипцы.
Бедный зять так и онемел на месте.
— Ну, у вас, конечно, и стакана не имеется,-- сказал курьер, поднимая из-под скамейки пустую консервную банку. – Ладно, вот эта под тару пойдет. У нас тут в райцентре столовых нет, и все приезжие в парке обедают. Вот так, как мы: колбасы возьмут, хлеба, кто бутылочку. Увлекаться только сильно не надо, а то шпаны много здесь шлындает, несмотря на то, что и милиция рядом. Недавно вот сверхазиат шел “под мухой”, а его малолетки-детки остановили, закурить попросили. А откуда у азиата курить? Ну и кругов ему под глазами нарисова...
Бумагорезчик раскрыл бутылку, чуть ополоснул банку, выплеснул, а затем, наполнив ее до половины, залпом выпил. Не морщась, он отломил кусочек от колбасной палки, закусил.
— Ну, теперь его очередь,-- указал он на зятя.
Тот замер.
Курьер-поставщик налил еще половину плоской баночки и протянул ширину:
— На, влей ему, а не то видишь, совсем сдрейфил мужик.
Шурин молча взял банку из рук бумагорезчика, так же молча оттянул челюсть зятя вниз, залил в рот родственника содержимое банки, а затем запрокинул ему голову вверх.
Зубобольной лицом стал как полотно.
— Раскрывай ему рот пошире,-- дал команду зубник-самодельщик.-- Я в солярке продезинфицировал щипцы. Один рывок — и все в ажуре. Ты только зуб указывай какой...
Шурин снова оттянул вниз челюсть родственнику, а второй рукой взял его за нос.
— Давай! — крикнул он “зубнику”.-- Внизу крайний, от тебя справа!
“Афганец” обтер щипцы об штанину афганских штанов и, засунув зубодергательное орудие в рот больного, впил его под корень удаляемого зуба.
— Спокойно, спокойно, спокойно. Дядя знает, что делает,-- приговаривал он, изловчась.
— Как шурин ни был готов к рывку, как ни старался уловить решающий момент, ему это не удалось. Рывок был резким и неожиданным, таким, что бедные родственники, не удержавшись на шаткой скамейке, рухнули наземь.
— Вот и все,-- сказал самодеятельный стоматолог.-- Вот твой зубик!
Он протянул под нос лежащему зятю окровавленную костную ткань. Лежащий на земле бывший больной замахал обеими руками сразу.
— Понял,-- сказал удачливый “стоматолог”,-- тебе ж прижечь нужно ранку.
Он плеснул из бутылки в банку, причастился, отломил немного колбасы, закусил, потом плеснул еще и подал шурину.
— Прижги ему!
Уже поднявшийся на ноги шурин принял из рук бумагорезчика банку и на сей раз с трудом раскрыв родственничку рот, влил все до последней капли. Тот закатил глаза под лоб.
-- Так, закусывать ему два часа нельзя,-- сказал опытный “стоматолог” без диплома, наливая полную баночку.-- Теперь твоя очередь разрядиться.
Шурин, поморщившись, взял банку и опрокинул жидкость теперь уже в собственную полость рта.
Бумагорезчик протянул ему остаток колбасы, но шурин замахал обеими руками. Через минуту лицо его позеленело, нос покраснел, а уши посинели.
— Чё, чё, чё за напиток?! -- хрипло спросил шурин.-- Смолой какой-то отдаёт.
— Технарь,-- сказал “стоматолог” - самоучка, наливая себе ещё.
— Что? — переспросил шурин, едва ворочая почерневшим языком.
— Спирт технический,-- пояснил бумагорезчик,-- Дёшево и сердито, а главное дезинфицирует хорошо. Шурин часто закивал головой. Во рту его высохла слюна.
В это время, слегка похрюкивая, стал медленно подниматься с земли зять. Он снял с себя шапку-ушанку, надел ее на владельца, а затем, подобрав свою аэродромную фуражку, побежал в сторону автостанции. Шурин, повернувшись, последовал за ним.
— Вы куда? А допивать! — крикнул им вслед бумагорезчик-“стоматолог”, держа в одной руке бутылку, а в другой недоеденную колбасу.
Но родственники-украинцы уже его не слышали, они со всех ног бежали к автобусу, следовавшему за сибирскую реку эМ, чтобы как можно скорее покинуть райцентр Ша. Бумагорезчик же, махнув рукой, сунул недопитую бутылку в карман военных штанов, а колбасу во внутренний карман военной куртки и отправился веселым резать бумагу в бумагорезальный цех.
Через два часа наши герои уже ехали в автобусе и даже переехали на другую сторону сибирской речки. Едва это случилось, как зять, обнаружив, что больного зуба у него нет, почувствовал себя прекрасно, а потому затянул во весь автобус: “Несе Халя воду...”
Так же чувствующий себя прекрасно шурин посмотрел было по сторонам, на других пассажиров, и, увидев улыбки на их лицах, подхватил: “Коромысло гнется...”
Свояк встречал их на остановке. Они вышли из автобуса в обнимку, и напевая:
« Халю моя, Халю,
Дай воды напыться…» --
Прошли мимо свояка. Тот, улыбнувшись, догнал их и, подхватив под руку расслабленного зятя, тоже затянул:
«Ты така хороша,
Дозволь надывыться!»

ПОХМЕЛЬНАЯ АГОНИЯ,
ИЛИ О ТОМ, КАК ТОЛЯ КРЕНДЕЛЯ НА ДИВАНЕ ВЫДЕЛЫВАЛ
Енисей-град, сентябрь 1999 года.
Толя пил редко, но крепко. Это о таких, как он говорят: "Мужик запойный". Бывало, не пьет, не пьет месяца три, а то даже четыре, а потом как вдарит -- сразу недельки на две, а то и на целых двадцать дней угорит.
Начинает с чего послабже: с пивка, с казалось бы, невинного шампанского, иногда с легкого сухого винца, а когда эти хмельные напитки его уже, что называется, не берут, он переходит на более крепкие вещи. Пьет водку, самогон или популярный нынче технический спирт. "Технарем" обычно всегда дело и заканчивается. Естественно, на свои заработанные ни им, ни супругой его деньги столько, сколько он не торопясь, выпивает, не возьмешь. И Толя начинает погружаться в мир алкогольных грез в компании друзей. Вначале за их счет, а потом, уже, разойдясь во всю ивановскую, широко раскинув душу, угощает компании и одиночных приятелей из своего кармана. Заканчивается все однако тем, что сам влезает в большие долги, а когда в долг не дают, реализует что-нибудь из домашних вещей.
А на финальном этапе из года в год повторяется такая картина: Толина супруга, устав смотреть на его выходки, привязывает пьяненького муженька крепкими узлами к кровати или заключает дня на два-три под домашний арест.
Толик тяжело выходит из запойного состояния: сутками ничего не ест, без конца пьет воду и блюет после этого в большой красный таз. Ну а уж о коликах в разных частях его измученного и травленного спиртом организма и говорить нечего.
Вот и на этот раз наш Анатолий хлестал все подряд дней этак восемнадцать. Пока супруга не отыскала его в общежитии комбайнового завода, не привела за руку домой, и не закрыла под замок. Как страдал бедный Толенька последующих четыре дня, можно написать целую поэму. Его и подбрасывало на кровати, и, падая с нее, он умудрился удариться глазом об угол стула и украсить лицо синяком, заходился в истерике и, схватившись двумя руками за живот ревел, что сгорает изнутри без огня и дыма, синим пламенем.
– Го-о-о-рю-ю! – неслось с окна его квартиры расположенного на уровне пятого этажа.
Бедная супруга его, испугавшись не на шутку, вызвала скорую помощь, но приехавший врач, оценив состояние больного, сообщил, что больницы теперь с похмельным синдромом не принимают. ("Очень много развелось страдающих тяжелым похмельем, а в стационаре число койко-мест ограничено до такой степени, что "нормальным" больным не хватает". И посоветовал Толику обратиться со своей проблемой в наркологический диспансер.
В наркодиспансер Толя не хотел. Медик воткнул ему один обезболивающий укол, оставил пару каких-то кислых таблеток и укатил, сетуя на то, что это был еще один бесполезный для него вызов. При этом он не забыл заставить Толю расписаться на бумаге, где было написано, что больной от госпитализации отказался.
После его визита Толик мучался еще сутки. Пускал носом кровь, не имея никакой возможности ее остановить, неоднократно бился в судорогах. Когда же жена забивала ему обе ноздри ватой, желая остановить кровотечение, то красная жидкость находила другой путь: по носоглотке попадала в полость рта, и Толик всю ночь плевался окрашенной слюной и вытаскивал из носа окровавленные ватные тампоны.
Наконец, в понедельник, после четырех бессонных ночей, с красными глазами и безумным взглядом, Толик решился пойти на работу. Супруга, правильно оценив ситуацию – пить уже больше ни физически, ни теоретически не сможет, – выдала ему 15 рублей на проезд в общественном транспорте и ключ от входной двери их однокомнатной квартиры.
Свежий осенний уличный ветерок несколько взбодрил Толю, и он решил пройти до места работы неблизкий путь пешком. Дойдя до своей творческой артели минут за сорок-сорок пять, он с удивлением обнаружил все двери кабинетов закрытыми и, взглянув на часы, установил, что до начала рабочего дня еще более шестидесяти минут. Он решил, было прогуляться по центральной улице в сторону городского парка, но вдруг почувствовал острую боль в левой стороне груди и поспешил достать из кармана пиджака всегда имеющийся у него для таких случаев валидол. Сунув таблетку под язык, Толик медленно пошел к автобусной остановке и зачем-то сел в автобус правобережного маршрута.
Когда мост через реку остался позади, боль от сердца отлегла, и в голове начало проясняться, Толик вдруг заметил, что пассажиры в автобусе какие-то странные: смотрят подозрительно на него и друг на друга, никто ни с кем не разговаривает, а кондукторша не объявляет названия остановок.
"Какой-то не такой автобус, – прошла в голове немного заторможенная мысль. – И люди какие-то не живые, как роботы..."
Еще через минуту он спохватился: "А вообще, куда я еду?", и поспешил к выходу.
К открытой двери он подскочил, когда автобус собирался покинуть очередную краткую стоянку. Кондукторша сидевшая у двери не успела даже протянуть руку, чтобы взять с пассажира плату за проезд, как Толя промчался мимо нее и выпорхнул из транспортного средства. Остановка, где он неожиданно сошел, находилась возле торгового центра, и народу возле нее было много. От резких движений сердце снова учащенно забилось, дыхание перехватило у самой грудной клетки, и Толик опять потянулся за валидолом. На этот раз он положил под язык две таблетки, присел на ближайшую скамеечку и замер. Ему показалось, что в груди его пылает огонь и пожирает сердце, как пламя бумагу. Толя с трудом забросил ногу на ногу и с силой прижал правую руку в груди, таким способом пытаясь отрегулировать работу главного жизненного органа. Так сидел он несколько секунд, неподвижно, но потом, совершенно неожиданно, правая нога его непроизвольно дернулась, затем вверх подались сразу две его нижних конечности.
“Этого еще не хватало!” – испугался Толик и поспешил встать на ноги. Все еще прижимая руку к груди, он пошел по направлению к торговому центру. Неожиданно подул холодный ветерок, и небо нахмурилось. Хмурые лица прохожих с состраданием смотрели на него. Толик стал всматриваться в лица прохожих, и вдруг сделал открытие, от которого его бросило в дрожь. Все лица идущих ему навстречу людей были ему знакомы. Всех он видел когда-то или знал. Один мужик в шляпе был похож на соседа по площадке, который жил в городе его детства, другой, простоволосый – напомнил артиста кино, еще один – бывшего его начальника. Толик сделал было несколько шагов вперед, но вдруг остановился и онемел – навстречу ему шел первый космонавт планеты. Он вышел из дверей торгового центра и теперь двигался Толику навстречу. В темно-зеленом плаще с поясом он прошел мимо, не ответив на приветственный кивок Толика.
“Гагарин! Один, без сопровождающих его лиц! Вот это да!-- воскликнул было в душе Толик, однако тут же пришел в себя. – Стоп! Какой Гагарин? Гагарин погиб 30 с лишним лет назад! Все, крыша точно поехала…”.
Толик повернул назад и вприпрыжку догнал Гагарина. Обогнав его, он словно невзначай оглянулся, посмотрев ему в лицо и… замер. Это был Луи де Фенюс!
Тот самый комиссар Жюв из фильма “Фантомас”.
“Антимир…” -- неожиданно осенило Толика.
-- Я попал в антимир! – сказал он вслух и проходящая мимо дама с лицом Раисы Максимовны, очень странно посмотрела на него.
-- Ан-ти-мир… -- повторил Толя уже шёпотом, пришпиленный догадкой на месте.
Он замер и попробовал сосредоточиться.
“ Это антимир или параллельный мир. Точно… Это, наверное, случилось тогда, когда я находился без сознания… Вернее, когда мое сознание покинуло меня и ушло в иной мир, а потом вернулось ко мне уже прозомбированным из того самого иного мира. Точно тогда… Ведь тогда и стали ко мне поступать сигналы – эти самые знакомые и незнакомые голоса… Я думал, слуховые галлюцинации, а это… Точно антимир… Меня не обманете…”
Толик довольно улыбнулся своему неожиданному открытию и подумал, что ничему теперь удивляться не будет, даже если увидит вдруг собственную мать, отчима, сестер и зятевьев. И только Толик подумал об этом, как от автобусной остановки по направлению к торговому центру, не узнав его, действительно прошли его сестры – Ольга и Елена, два их мужа – Сергей и Виктор, и племянники – Леша и Андрей.
-- Серега! – окликнул Толик полного мужика, но тот даже не обернулся.
“Все ясно! Антимир создает по моим мыслям и моей памяти знакомые мне образы и посылает их мне обратно. Как в фильме “Солярис” по роману Станислава Лема… Там океан – живое существо -- образы создавал…”
Мысли Толика снова забегали.
“А может я уже и не на земле!? Может быть на какой-нибудь планете, за сотни тысяч световых лет? Может быть, я видоизменился, и мое тело не принадлежит мне? Может быть, мое тело – это уже какая-то другая оболочка?”
Толик сунул в рот большой палец правой руки и укусил его, убедившись, что он пока еще не фантом и боль чувствует.
Он с трудом оторвал ногу от асфальта и вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее пошел по пешеходной асфальтовой дорожке, вдоль главной улицы правобережной части города. Теперь навстречу ему стали попадаться жители городка, в котором он провел свое детство и, который находился от описываемого теперь места почти за тысячу километров. Его школьные приятели – взрослые с детскими лицами, дальние родственники, соседи проплывали мимо, будто сквозь него, переговариваясь друг с другом. Некоторые из них уже давно не были жителями планеты Земля, это Толик знал точно, потому, что сам был на их похоронах.
Чувство страха внезапно покинуло его, и на смену ему пришла веселость.
-- Эй, Голдобин! – обратился он громко к идущему вразвалку мужику. Тот остановился и изумленно посмотрел на Толика.
-- Вы Голдобин? – спросил его Анатолий, подойдя вплотную.
Мужик осмотрел его с ног до головы, и ничего не сказав, пошел дальше, по одному ему знакомому маршруту.
“Говорить их не научили, -- сделал вывод Толик. -- Заслать-то к нам заслали, а про речь забыли… А может им и не надо говорить? У них ведь там телепатия”.
Пройдя несколько метров по улице, Толик непроизвольно остановился. Перед ним высилась пятиэтажка, где проживала сестра его супруги. Толик решил зайти.
“Посмотрю на нее. Если не узнает или не заговорит, тогда я точно в антимире”. Железная дверь подъезда – всегда закрытая – на этот раз оказалась не заперта.
“Может, специально в ловушку заманивают?” – мелькнула мысль. Толик шагнул в темноту подъезда, в глазах зарябило, в ушах зазвенело. Он прошел первые ступеньки на ощупь. Между первым и вторым этажом стало светлее. Сестра жены жила на третьем этаже. Толик нажал кнопку звонка. За дверью залаяла собака, и послышались шаги.
“Кто-то есть”, -- определил Толик. Этот кто-то глянул в дверной глазок, а потом дверь открылась. Дома была племянница Алена.
-- Заходите, -- сказала она.
-- А мама дома?
-- Она уехала с соседкой на дачу.
Толик зашел. В прихожей и комнате вещи были сдвинуты со своих привычных мест. Обувь и одежда лежали в беспорядке на стульях, диване, столе. Работал телевизор.
-- А мы обои клеим и полы красим,-- пояснила племянница и тут же спросила:
-- Есть будете? Я суп сварила.
-- Можно и поесть, -- сказал вслух Толик и подумал:
“Нет, это не антимир, Аленка настоящая, собака настоящая, телевизор тоже настоящий”.
Он уселся на диване и стал смотреть на телеэкран, узнавая бразильских актеров.
“Наши артисты – родные и планета наша -- Земля” – еще более стал убеждаться Толик.
Алена принесла горячего с дымом супа, два кусочка хлеба.
-- Сейчас чаю налью,-- сказала она, уходя на кухню.
Толик зачерпнул ложкой из тарелки, обжегся, но проглотил.
“Съедобно” – определил он и стал есть.
“Надо есть после похмелья, обязательно, силы восстанавливать” – вспомнил он наставления одного пожилого сантехника, с которым работал одно время на заводе по ремонту автомобилей. “А если не идет, то глотай через силу” – заканчивал наставления сантехник и Толик всегда, по мере возможности, старался следовать его советам.
Горячая пища наполняла желудок, и Толику на некоторое время полегчало.
“Видимо силы восстанавливаются, похмельный синдром идет на убыль” – подумал было Толя, но неожиданно почувствовал укол в левой стороне груди. Он быстро положил ложку в тарелку, одной рукой взялся за левую грудь в месте покалывания, а правой полез в карман за валидолом. Чаю попить не удалось. Толик подумал, что ему нужно срочно выйти на свежий воздух и быстро попрощался с племянницей, сунул очередную таблетку валидола под язык и пошел. Собака по имени Гант проводила его до двери.
Выйдя на улицу, он попробовал вдохнуть полной грудью. Боль в левой стороне отступила. Зато к горлу подкатил ком тошноты.
“Этого еще не хватало! Только облевать улицу и осталось!”
Толик покашлял и медленно побрел по проспекту. Он снова оказался на автобусной остановке и, не контролируя себя, сел в автобус, а когда сел, понял, что поехал не в ту сторону.
-- Ладно,-- сказал сам себе Толик – Деньги на проезд есть, прокачусь в одну сторону, потом обратно поеду, на работу.
Он прошел на заднее сиденье и сел между молодым парнем в джинсовом костюме и мужиком в пиджаке и спортивных штанах. Автобус почему-то сразу же вырвался из ряда маршруток и стал набирать ход, обгоняя другие “пазики”. Это тоже насторожило Толика. Сидевшие напротив него мужчина и женщина показались ему подозрительно знакомыми.
“Наверное, я видел их в редакции “Городской газеты” – подумал Толик. Редактором этой газеты был человек в свое время задолжавший немалую сумму денег многим работникам творческих артелей города. Был он должен и Анатолию. Несколько раз Толик обращался к нему со свойственной ему прямотой: “Отдай долг”. Но тот отмалчивался. Молчал он и когда стал вдруг богатым. Толик слышал, что с наиболее настырными людьми, требующими возвращение долга, редактор пытался расправиться: не то запугать, не то устранить.
“Агенты Перевертыша!” – осенило его. Перевертышем за глаза звали незадачливого редактора.
Он стал смотреть на мужчину, как на потенциального недоброжелателя.
“Конечно, мужик держит руку в кармане и, наверняка сжимает ею рукоятку пистолета. Стоит только мне приподняться и – готово… Такой не задумываясь, выстрелит…”.
Толик прокашлялся и поерзал на сиденье. Мужик окинул его взглядом, женщина слегка сощурилась.
“Пусть мочит, но только сразу, здесь, никуда ни в какие их казематы я не поеду"” -- решил Толик и сказал громко:
-- Стреляй!
Мужик не дрогнул ни единым мускулом, сделал вид, что ничего не слышал. Женщина же недобро глянула Толику в глаза.
“Точно, агентура” – утвердился в мыслях Толик, сделав вывод, что влип, и уже не сможет отсюда вырваться.
-- На выход нет! Поехали! – сказала кондуктор громко, и водитель промчался мимо очередной автобусной остановки. Хотя на остановке, как заметил Толик, было полно народу.
“Вот и пассажиров уже не берет. Играют в открытую! На фиг я сел в этот автобус?”.
Толика опять затошнило, и он снова почувствовал резкий укол с левой стороны грудной клетки. Пришлось снова принять валидол. Однако ни через минуту, ни через две тошнотворное состояние не проходило. “Наверное, суп, который дала мне Аленка был отравлен, -- догадался Толик.-- Вот каким образом они решили расправиться со мной -- специально заманили в дом, создали образ племянницы, дали отравы, подогнали автобус, а теперь везут куда-то для убийства и скрытия тела”.
Паренек сидевший по левую сторону мельком глянул на него, и, как показалось Толику, улыбнувшись, отвернулся к окну.
“Вот этот вызывает доверие” – решил Толик, и слегка подвинувшись к пареньку тихо, почти шепотом, спросил:
-- Суп был отравлен?
Парень не отреагировал. Сидевшая напротив него парочка продолжала пялиться ему в лицо.
-- Суп отравлен? – спросил Толик громче.
Парень повернул голову в его сторону и тут же отвернулся.
-- Так отравлен или нет? – громко произнес Толик, глядя на этот раз в затылок пареньку.
Голова парня двинулась ближе к стеклу, и Толику показалось, что парень кивнул.
-- Точно отравлен! – почти крикнул Толик, ощущая сильный толчок в сердце, и прижимая к груди сразу две ладони.
-- Отравлен! – не поворачиваясь, произнес парень и уставшее от сотрясений сердце Толика застыло.
“Каюк! Отдаю концы!” – понял Толик, и ему стало жутко.
-- Концы отдаю! – крикнул он на весь автобус. – Хана подходит!
Ощущая, что он еще в сознании Толик наклонил голову вперед, и раскрыв рот, как выброшенный на берег пескарь, с мольбой посмотрел на женщину. Нижняя челюсть его при этом отвисла и из-за зубов вылез язык.
Женщина сорвалась с места и ринулась вперед по салону автобуса, мужик последовал за ней, парень плотно прижался к окну.
Сердце Толика сделало два резких толчка, и он почувствовал, как кровь ударила в голову.
“Сейчас начнется кровоизлияние -- мелькнуло под черепной коробкой. Тогда точно все!”
Валидол уже не помогал, и Толик, нащупав в кармане еще одну, на этот раз последнюю таблетку, сунул ее в рот и стал быстро жевать. В это время автобус остановился и сидевшие впереди пассажиры пошли к выходу. В автобусе оставались лишь двое или трое.
“Пора бежать, – решил Толик,-- В движении человек не может умереть!”
Он ринулся с места и оттолкнул нескольких выходящих людей, юркнул мимо кондукторши в едва открывшуюся дверцу. Сердце в груди то замирало, то бешено колотилось. Вырвавшись на просторы городской улицы Толик заметался по остановке. Он подбегал к мужчинам и женщинам, стоявшим и проходившим мимо, пытаясь громко выкрикнуть им в лицо просьбу о вызове врача, но язык его точно прирос к небу, челюсть не разжималась и он, подбегая то к одному, то к другому человеку, лишь корчил перед ними гримасы.
“Дара речи лишился!” – мелькнула мысль.
Люди испуганно шарахались от него. Наконец он увидел перед собой открытую железную дверь и, вбежав вверх по небольшой лестнице, оказался в помещении филиала какого-то банка. Он не сразу понял, что это банк, как не сразу увидел охранника и толпящихся людей. Он подбежал к стойке, за которой сидела женщина с сотовым телефоном.
-- Врача! Вызовите врача!—вырвалось у него из груди в виде хрипа.
-- Что случилось?—спросила женщина, не отрываясь от телефона.
-- Сердце!-- сказал Толик и силы покинули его.
Он стал медленно сползать вдоль стойки.
-- Ну, ну, мужчина! Не падать!—крикнула женщина, вставая и выходя к нему.
Она взяла его под руку и подвела к стоящему неподалеку небольшому кожаному дивану, помогла сесть.
-- Сейчас я вам воды принесу, а вы сидите здесь тихо и постарайтесь успокоиться. -- сказала она и ушла.
Снующий мимо народ в большом количестве, казалось, не обращал на странного посетителя никакого внимания. Мужчины и женщины в солидном возрасте и не очень, проходили мимо него, подходили к абонентским ящикам, расположенными слева от Толика в несколько рядов и ярусов, открывали их небольшими ключиками, доставали из ящичков какие-то бумаги и уходили, не глядя на не бритого, скорчившегося человека в черном пиджаке.
Толик сидел, наклонившись вперед, зажав руки между животом и коленями. Лицо его имело ужасно-страдальческое выражение.
Если бы кто внимательно глянул в ту минуту ему в глаза, то отметил бы в их мутном проблеске безумно-растерянный взгляд.
“Если сейчас сделаешь хоть один глоток водки -- мигом попадешь в ад!”—услышал он четко прозвеневшую в голове фразу и вздрогнул, осмотрелся. На него никто по-прежнему не обращал внимания.
“Понял?—снова сказали ему, -- Глоток водки и ты в пекле!”.
Толик попытался приподняться, но не смог. Подошла женщина с наполненным до краев стаканом.
“Вот она, водка!” — испугался Толик.
-- Мне не надо водки!—сказал он громко, глядя на женщину.
-- А кто тебе тут водку предлагает?—спросила она его, — это вода, а вот таблетки. Выпей сначала вот эту маленькую, а потом положи под язык валидол, я “скорую” вызвала. Скоро должны приехать. Ну, пей же.
Толик сидел не шевелясь и лишь глядел на нее подняв зрачки.
-- Вот вода,-- сказала женщина и поставила стакан на журнальный столик, стоявший рядом с диваном. – А вот таблетки.
Таблетки она положила возле стакана и пошла.
“Не уходите!” – хотел крикнуть ей вслед Толик, но лишь вздохнул и посмотрел на таблетки.
“Будь что будет!” -- решился он, проглотив сразу две таблетки и выпив залпом всю воду из стакана.
Почти сразу же в желудке заурчало и заклокотало, сердце перешло на размеренный ритм ударов, сознание прояснилось. Он снова начал возвращаться на планету, где родился, в знакомый ему земной мир.
“Ёкэлэмэнэ,-- сказал он сам себе,-- эта баба же вызвала скорую, сейчас они подкатят сюда, возьмут меня под руки, затолкают в машину и увезут прямехонько в наркодиспансер. А там привяжут к кровати в реанимационном отделении, и три недели будут кормить скудной пайкой и угольными таблетками”.
Его бросило в дрожь от такой мысли, и он снова попытался встать, но силы видимо окончательно покинули его. Снующий туда-сюда народ по-прежнему не обращал на него никакого внимания. Толя попробовал, было сделать дыхательную гимнастику. Выпрямил спину, глубоко вздохнул, выдохнул и закрыл глаза. По телу пробежала теплая волна, переливаясь с головы до щиколотки и обратно. Желудок расслабился, а заодно с ним начал расслабляться весь его уставший и изнеможенный за дни пьянки организм. Расслабление стало вырываться из Толиного тела в виде подергиваний его изнутри. В начале легких движений плечами, потом коленями, руками. Движения эти вызывались непроизвольно, независимо от желаний Толика и учащали свои амплитуды. Первой повела себя непредсказуемо левая рука. Она вдруг резко, словно в приветствии, выбросилась вперед, слегка напугав проходящего рядом мужика в шляпе, и тут же вернулась обратно, на Толино колено. Затем вверх, чуть не достав до уха, взметнулось правое Толино плечо. Почти тут же навытяжку, навстречу только что вошедшему в дверь прапорщику внутренних войск, метнулась правая рука страдальца и резко опустилась. Прапорщик остановился, глянул на Толика, но, не признав в нем знакомого, пошел дальше. В это время дали о себе знать Толины ноги. Причем сразу обе. Они одновременно оторвались от пола, руки согнулись в локтях и Толик, потеряв равновесие, не удержавшись, повалился спиной на спинку дивана. Ноги взметнулись еще выше, перед этим успев опуститься и коснуться пола, и Толик немного подавшись влево просто-напросто завалился на диван, привлекая на этот раз внимание наиболее любопытных посетителей. Он попробовал было сразу подняться, но ноги сами по себе устремились еще выше, к потолку и у некоторых клиентов правобережного Сбербанка создалось впечатление, что странный мужик хочет встать на голову. Число любопытных прибавилось, когда ноги Толика резко плюхнулись на валик дивана, задев журнальный столик и сдвинув его с места. Толик сам не понял, как вновь оказался в сидячем положении и взмахнул руками, как крыльями. Через несколько секунд он снова распластался на диване, устремив руки к свету электрических ламп, круглосуточно и размеренно разбрасывающих свет по всему помещению филиала. Число любопытных еще увеличилось, среди них оказался и неизвестно, где находившийся доселе охранник.
-- Что с тобой, мужик?—спросил страж порядка, подойдя к Толику ближе всех.
Толик ничего ему не сказал. Лишь посмотрел на него растерянным взглядом. Он и подумать-то ничего не успел – находящаяся в нем сила вновь заставила его сесть и выбросить вперед обе руки, пальцы рук воткнулись в пуп охранника и тот, сделав шаг назад, непроизвольно потянулся правой рукой к кобуре.
-- Ты что тут делаешь?—спросил охранник.
Толик хотел сказать о том, как ему плохо, что он ждет врача, но не смог, а лишь два раза беззвучно открыв рот, подергал челюстью.
-- Шизик какой-то,-- сказала одна из зрительниц и Толик замер, скрестив руки на груди.
“Сейчас вместо наркодиспансера к психам увезут” – мелькнуло в голове трезвая мысль, заставившая его мобилизовать весь свой организм.
Внутри Толика враждебная ему, предательская сила продолжала клокотать, но он, напрягшись до предела, сдерживал ее изо всех сил, лишь слегка подергивая плечами. Так он продержался до приезда “скорой”. Когда подоспели медработники, большая часть зрителей уже потеряла к Толику интерес и разбрелась по своим неотложным делам. Отошел от него на безопасное место и охранник, продолжая, однако контролировать ситуацию.
Увидев двух, еще не пожилых медиков в белых халатах, тут как тут оказалась добродушная женщина, вызвавшая “скорую”.
-- Вот больной,-- указала она на Толика,-- сначала на сердце жаловался, а потом его корежить начало.
-- Пил вчера?—спросил Толика усатый медик, давая понять, что он главный врач.
Толик замотал головой.
-- А когда пил?
-- Че… четыре дня… четыре дня назад,-- с трудом выговорил больной.
-- А всего сколько?
-- Дней десять, – соврал Толик.
-- Не слабо, -- сказал второй медик, безусый.
-- На что жалуешься?-- снова спросил усатый.
Толик постучал себя пальцем правой руки в левую сторону груди.
-- Сердце,--понял усатый.--Ну ладно, пошли в машину. Не будем людям мешать работать.
-- Вы меня только в наркодиспансер не везите…-- попросил Толя, с трудом силясь встать.
-- А хоть бы и туда, тебе-то что,-- сказал усатый, помогая ему подняться,-- прокапают тебя, как надо под капельницей и пойдешь домой человеком.
-- Да уж, они прокапают, -- вздохнул Толик, обратив внимание на то, с каким облегчением провожают его работники филиала банка и некоторые банковские клиенты.
А охранник и душевная женщина даже вышли за ним на крыльцо. В машине усатый смерил Толику давление, и отметил, что оно у него пониженное.
-- У меня всегда пониженное,-- сказал Толя, успокаиваясь.
-- Ну, значит, в норме все – довезем живым. -- заверил усач, и машина отправилась в долгий путь, с правого берега города на левый.
Путь действительно был долгим. В осеннем городе коммунальщики подготавливались к зиме, и рыли траншеи вдоль и поперек улицы. Дорожники латали не заделанные за лето трещины и сколы на асфальте. Все это влияло на нормальную работу автотранспорта. Поэтому на пути следования медицинской кареты то и дело возникали большие и маленькие автопробки, и прежде чем автомобиль попал на мост, соединяющий берега города, прошло около двух часов. Еще около часа добирались медики, водитель и пациент по левому берегу до наркологического диспансера. За это время усатый успел придумать и записать историю Толиной болезни. А Толик, томимый теперь мыслями о долгом пребывании под замком в диспансере, в окружении алкашей и санитаров, постепенно стал смиряться со своей участью. Наконец они приехали. Вошли в знакомое для Толика здание, поднялись на второй этаж.
-- Стойте здесь,-- сказал усатый молодой медик Толе, а сам зашел в кабинет.
Минут через десять он выглянул оттуда и позвал Толика. Толик мысленно простился со свободой.
“Надо как-то жене сообщить”—только и подумал он, заходя к наркологу.
-- Этот что ли?—спросил небольшого роста коренастый врач, уже неоднократно виденный Толиком,-- он же уже лечился у нас, лечился ведь?
-- Да,--сказал Толик,-- может меня не надо в стационар? Я сам оклемаюсь.
-- Не хочешь лечиться?—спросил он Толика.
-- Нет,-- сказал тот.
-- Ну и иди, подыхай,-- махнул рукой врач, -- Че вы его ко мне привезли? У нас и так мест нет, а вы кого попало возите.
Врач, глянув в записи усатого, еще раз посмотрел на пациента.
-- Да он ведь на соседней улице живет. Где вы его подобрали? На правом берегу говоришь? Он ведь вас как такси использовал: шел, шел по улице – устал и “скорую” вызвал, а вы его домой перевезли. Пускай теперь вызов оплачивает, чтоб не повадно было.
-- У меня денег нет,-- сказал Толя, пугаясь такой перспективы.
-- Пусть банк тогда оплачивает. Тот, кто "скорую" вызывал.—повысил голос врач, намучившийся с алкашами за много лет своей работы в наркодиспансере, -- Или счет ему присылайте по месту работы.
-- Все, иди на все четыре стороны,-- сказал он, вставая и толкнул Толика рукой.
Толику сразу полегчало. Волнение отлегло от сердца.
-- До свидания, -- сказал он, и ринулся было к двери -- вон из кабинета.
-- Постой,-- сказал ему вдогонку усатый и у Толика снова оборвалось сердце,-- распишись мне, что от госпитализации отказываешься.
Толик расписался и быстрым шагом поспешил к выходу.
На улице он встретил постоянно живущего в диспансере алкаша Федю.
-- Привет, Толик! Ты что опять к нам?
-- Да нет, на этот раз пронесло,-- сказал Толик и почти бегом отправился домой, на соседнюю улицу.
Потерявшая было его супруга, выслушав сбивчивый рассказ о похождениях Толика, заварила ему успокоительного травяного отвара. Толик выпил, а затем попросил помассировать ему виски и темечко. После этого он на минутку задремал, но быстро проснулся от кошмара. Ему показалось, что в дверь ломится охранник банка и требует оплатить счет за вызов “скорой”.
Всю ночь Толик пил отвары, бросал под язык валидол и пытался уснуть. Но едва его одолевала полудрема, он вскакивал от жутких видений, мокрый от пота. Толя вытирал тело мокрым полотенцем, снова пил отвары и снова старался уснуть. В половине шестого одна из его попыток оказалась почти успешной: ему удалось полностью расслабиться минут на пятнадцать. Это вселило надежду, что обезвоженный от чрезмерного потребления спиртного организм возвращался к нормальной жизнедеятельности.
Супруга ушла на работу в семь. Толик вышел из дому в восемь. Бодрым шагом дошел до остановки, сел в автобус и поехал к зданию своей творческой артели. Хотя и с трудом, но Толику все же удалось продержаться на ногах весь рабочий день и поздним вечером лечь в постель уже без больших угрызений совести. Без каких-либо угрызений он проспал более двух часов и убедился, что и на этот раз ему суждено выкарабкаться из капкана смерти.
К утру он твердо решил, что если счет за вызов “скорой” на работу ему не принесут, он навсегда покончит с пьяным делом.
Счет не принесли. Толик не пил почти девять месяцев.
НЕКОТОРЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ОТЦА НИКОЛАЯ
Первая половина 90-х годов ХХ столетия.
В начале девяностых годов двадцатого века некоторая часть жителей районного центра Ша стала нуждаться в духовном наставнике. Может быть, желание группы православных верующих из числа женщин шестидесяти и более лет иметь своего батюшку и свою церковь, объяснялось в какой-то степени тем, что в стране стали реставрироваться заброшенные старые и строиться новые храмы и об этом в большом количестве писалось в газетах и показывалось по телевидению.
Скорее всего, так.
В далекие теперь уже годы начала двадцатого века в упомянутом районном центре была своя церковушка, но как повсеместно по всей стране в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году ее переоборудовали в клуб и более шестидесяти лет показывали там большей частью антирелигиозные фильмы. Когда же пришло время возвращения веры, то власти, хотя и со скрипом и спором, а так же оглядкой на мнение руководства края, уступили натиску верующих и здание под строительство церкви отдали.
Бумага о передаче здания была подписана в полдень 13 марта, а в четыре часа по полуночи 14 марта строение начала века вдруг ярко вспыхнуло и через два часа полностью сгорело. Шедший на работу в девятом часу утра фотокорреспондент местной газеты Кулаков сфотографировал для истории лишь тлеющие остатки возвращенного народу храма. Возмущению верующего православного люда, которого как оказалось, после пожара было в райцентре больше сотни (причем о некоторых даже никто и не подозревал, а они, оказывается, были верующими-подпольщиками и при прошлом режиме служили преподавателями в школах, работали в культурных учреждениях и даже райкоме партии), не было предела. Они вспомнили, что в стране была объявлена гласность и, проявив ее на все сто процентов, обвинили власти в преднамеренном поджоге. Бедные власти (хочется верить) ничего о поджигателях не знали и, как заявили во всеуслышание, искренне хотели верующим помочь, и помогут: выделят вновь образованной христианской общине, как было сказано в постановлении районной администрации: “для проведения религиозных культовых обрядов другое здание”. Другим зданием была обветшавшая контора кинофикации, размером в два раза поменьше клуба, но выбирать православным было не из чего, и они в тот же день, приняв в свое ведение новое помещение под храм, тут же организовали его круглосуточную охрану.
За полгода усилиями старушек и некоторых их, доживших до пенсии мужей, в церкви была установлена печка, отремонтированы полы и потолок, установлены двойные оконные рамы со стеклами. В следующие полгода приезжие из города строители соорудили там Царские ворота. Усилиями местных активистов был установлен иконостас (из вырезанных из журналов цветных репродукций икон), изготовлены подсвечники и прибит на крыше большой деревянный крест. А ранней весной, в начале Великого поста группа активистов отправилась в краевой центр к архиепископу с прошением направить на служение в храм священнослужителя. Архиепископ ходоков принял, внимательно выслушал, совершил молитву во славу веры православной и нового храма и пообещал вопрос со священником решить.
Правда, попросил его не торопить, ибо приходов в крае открывается много, священников не хватает, а потому потерпеть немного придется. Верующие райцентра Ша терпели и усердно молились. И вот однажды, уже глубокой осенью, вечерним автобусом прибыл в райцентр незнакомый мужчина в джинсовом костюме со спортивной сумкой. Был он крепкого телосложения, длинные волосы его были прихвачены со стороны затылка резинкой в пучок. Незнакомец спросил на автовокзале адрес православной активистки Марии Ивановны – бывшей фронтовички и прямиком направился к её дому.
-- А я к вам, -- сказал он открывшей ему ворота, слегка испуганной бывшей радистке Первого Украинского фронта, --Меня зовут отец Николай, я буду у вас батюшкой.
Мария Ивановна посмотрела на него недоверчиво, но в дом пустила. Человек в джинсовом костюме, возрастом чуть за сорок, входя в дом, перекрестился по православному, пожелал мира этому дому и всем кто в нем живет, познакомился с мужем хозяйки, добродушно пожав ему руку. Дед Михаил смотрел в это время мексиканский сериал про просто Марию, гость, не смущаясь, уселся рядом и тоже стал с интересом следить за экранной жизнью страстных латиноамериканцев. Хозяйка же принялась готовить ужин. Ее терзали некоторые сомнения: смущали одеяния и прическа человека представившегося священником. Бывшей радистке очень хотелось спросить у гостя какое-нибудь удостоверение личности, но вспомнив, как он со знанием дела крестился, и не решилась. Единственное, на что осмелилась она, так это позвонить тихонечко по телефону подругам-единоверкам живущим неподалеку. Вскоре в дом к Марии Ивановне нагрянули шесть верующих старушек. Видя такое дело, отец Николай достал из сумки рясу, серебряный крест, пройдя в спальню переоделся, распустил волосы и прочел, прежде чем сесть за ужин, вечернюю молитву. Зычный его голос убедил всех, что он именно есть тот самый человек, за которого себя выдает – посланный к ним их епархии настоятель храма, который решено назвать именем великомученицы Параскевы Пятницы, первый в этом забытом месте священник за последние шесть десятков лет.
Первую ночь в райцентре Ша отец Николай ночевал в доме Марии Ивановны. Две других – в новом храме. В первые же дни своей духовной миссии в забытом, казалось Богом и остывшем от веры райцентре настоятель совершил визит в районную администрацию, редакцию газеты и совершил поездку на автобусе за двенадцать километров на железнодорожную станцию, где находилось крупнейшее в районе промышленное предприятие – комбикормовый завод. Особенно эффектным было посещение райадминистрации, куда настоятель храма пришел в церковном одеянии. Девяносто пять процентов живущих в райцентре живого священника в своем населенном пункте никогда не видели и бывшие в тот день на Базарной площади и на Центральной улице посёлка люди, столбенели, глядя на человека в рясе и с крестом на груди. Толпа самых смелых и любопытных шла за отцом Николаем следом до приёмной главы района. В приёмную священослужитель вошел беспрепятственно и был тут же принят районным головой. Более того, когда отец Николай, познакомившись с головой, попросил у того несколько тысяч рублей на нужды церкви, голова, не смотря на прорехи в бюджете, денег дать пообещал и обещание вскоре выполнил. Пообещали денег и тоже скоро выполнили свое обещание и руководители комбикормового завода.
В редакцию отец Николай зашел чтобы подать объявление о начале богослужения в храме, но едва переступив порог, неожиданно попал под шуточный обстрел типографских девчонок. Увидев попа в коридоре, работницы линотипа и бумагорезки, бросили работу и пару раз громко крикнули ему в след: “Батюшка Евлампий! Батюшка Евлампий!”
-- Не Евлампий, а Николай! – басом ответил им священник и добродушно рассмеялся. Отец Николай обошел все кабинеты редакции и познакомился со всеми ее сотрудниками включая сторожа тетю Зину и бухгалтера Надежду Федоровну.
Андрюшу с Володей и временно отсутствующего Валериана он пригласил посетить первую службу персонально. Как представителей местной прессы.
А вот четвертую ночь, как отмечали потом очевидцы, священник ночевал уже в районной гостинице. И не один, а с матушкой, прибывшей к нему из города. Как говорили потом старушки, матушке не понравилось в храме, и ночевать там она на единственной одноместной кровати не захотела. Пришедшим утром на спевку старушкам настоятель представил матушку, объяснил, что в церкви ночами холодно и попросил, чтобы они позаботились о топливе. Старушки позаботились. У одной из них сын работал в райтопе и буквально в этот же вечер, груженный углем “КамАЗ” подкатил к храму имени Параскевы Пятницы. Храм был на замке и водитель ничего лучшего не придумал, как только высыпать уголь у самого входа в церковь. Несколько тонн угля рассыпавшись, сделали часть улицы непригодной для проезда автотранспорта и заметно покорежили штакетник церковной ограды. Настоятель остался не совсем доволен таким подарком и попросил прихожанок организовать переноску угля в церковный сарай.
-- Что самое главное для верующего? – спрашивал батюшка, и сам же сразу отвечал: -- Молитва и послушание. Самим вам, старицам, уже тяжело уголь носить, так вы мужей, сыновей, родственников попросите… Нужно, чтобы за сегодня и завтра уголь был в сарае, а я матушку провожать в город поеду.
И он уехал в город с матушкой, а старицы попросили мужей, сыновей и родственников поработать на благо церкви. У кого же ни мужей, ни сыновей, ни даже родственников не было, сами пришли на угольные работы, дабы исполнить волю священника.
Надо сказать: родственники верующих трудились не то чтобы в охотку, но все же не покладая рук. Однако угля было очень много и весь его за день перенести в сарай они не смогли. А на другой день у них оказались другие, свои очень важные неотлагательные дела, которыми они занялись в первую очередь и переноска угля отложилась на следующий день, а потом на следующий и так далее…
Отец Николай вернулся из города через неделю и без матушки. Увидев, что его задание не довыполнено, он устроил старушкам громкий, на всю округу, разнос, выражая своё недовольство сугубо мирским языком.
В этот же вечер отца Николая видели уже не только успокоившегося, снова в джинсовом костюме, при косичке на молодежной дискотеке в районном Дворце культуры, но даже очень веселым и модно отплясывающим с молодой адвокатшей. Где священник провел ночь, никто не знал: ни у храма, ни в гостинице его не видели. Зато на другой день жители близ лежащих от церкви домов с утра увидели, как отец Николай занимался физическим трудом: грузил лопатой уголь в два цинковых ведра и несколько раз носил ведра в сарай. Правда, не долго. Потом настоятель сидел на скамейке, держась за поясницу, а когда к нему подошел известный в райцентре алкаш и поэт калмык Гена, то, сказывали, что батюшка отправил его за пивом.
Калмык принес две полные трехлитровые банки, и мужчины уединились в храме. За распитием пива под селедочку выяснилось, что на самом деле Гену зовут Иннокентием и по приезду в райцентр Ша лет этак двадцать пять назад его звали Кеша, но как-то раз один заезжий водитель, очевидно что-то не расслышав, назвал его Гешей. Некоторым дружкам Иннокентия из автотранспортного предприятия, где он трудился токарем, новое имя понравилось, и они стали называть его именно так: Гешей. А потом имя Геша как-то незаметно трансформировалось в Гену, и большая часть знакомых стала звать его именно так. Токарь не возражал и откликался на новое имя безропотно, ни с кем не споря. Новое имя к нему словно приклеилось, и порой даже супруга окликала его именно как Гену. Так Иннокентий-Кеша, стал Гешей-Геной.
Выслушав историю перекрещения, отец Николай даже прослезился, а, узнав, что калмык Гена крещен еще в младенчестве по православному и носит крестик, не колеблясь, тут же произвел его в церковные старосты.
-- Живешь ты рядом с церковью. Человек наш – православный. Почему тебе не быть старостой? -- спрашивал не то гостя, не то самого себя священнослужитель, -- Только одно условие, Иннокентий: завтра весь уголь должен быть в сарае, а штакетник стоять ровно: как штык. Понял?
-- Будет сделано, -- отчеканил радостно новый церковный староста и несколько захмелевшие мужчины ударили по рукам.
Дня через два после этого в райцентре была организована большая церковная служба с отпеванием на старом кладбище в центре села. Путь священнослужителя и его помощников вылился в настоящий крестный ход. Народу собралось около ста человек и вся эта группа во главе с отцом Николаем и певчими старушками, а так же корреспондентами районной газеты прошла по главной улице райцентра, чем привлекла внимание многих жителей. Некоторые из них, оставив свои рабочие места, вышли на улицу, чтобы воочию лицезреть невиданное ранее зрелище.
Отец Николай дело свое знал, он шустро махал кадилом, обходя могилки, пел красиво и громко. А вот певчие старушонки, видимо стесняясь большого скопления народу, постоянно сбивались и подпевали невпопад.
-- Громче! Громче! – постоянно покрикивал им настоятель, умудряясь не прерывать своего пения, -- Вы, что не ели с утра? Громче петь надо!
Вечером батюшка объявил старосте, что в ближайшее время денег от краевой епархии ждать им не придется, а потому нужно зарабатывать самим.
-- Не только крестить народ будем, Иннокентий, но и жилье освящать, дворы, скот, машины. Все, что не попросят, а иначе не выжить церкви на одни пожертвования. Да и мне денег подкопить нужно. Жениться я задумал. А что? Человек я еще не старый – сорок три года всего…
-- Это как батюшка жениться? – спросил староста, -- У тебя же матушка есть.
-- Какая матушка?
-- Да, та, что приезжала к тебе на той неделе. Вроде как бы Людмилой звали…
-- Да какая она матушка? Так подруга просто. Мы же с ней не то, что не венчаны, не расписаны даже… А раз так, то она мне и не жена вовсе. Я на другой жениться хочу.
Иннокентий посмотрел на святого отца с любопытством, но ничего не сказал.
Объявления о том, что священнослужитель храма Параскевы Пятницы проводит освящение дворов, живности и автомашин Иннокентий расклеил по всему райцентру. Было оно напечатано и в газете. И вскоре работа, что называется, пошла. К храму все чаще и чаще стали подъезжать иномарки, и батюшка, взяв нужные атрибуты, уезжал на освящение. Иногда в другие населенные пункты района и иногда на несколько дней. Деньги у отца Николая стали водиться и он, постепенно перестал брался, как было вначале своего служения, за любое, первое подвернувшееся ему дело. Не шел без разбору на освящения, на крещение на дому детей или взрослых, а уже назначал определенный день и час и устанавливал очередность.
Иногда он возвращался с освящения хмурым и посылал Иннокентия в магазин за “Кагором” или пивом. Иной раз святой отец предлагал старосте выпить вместе с ним, но чаще причащался к бутылке или банке в одиночку, а потом переодевался в джинсовый костюм и уходил куда-то до утра. Несколько раз его снова видели на молодежных вечерах в Доме культуры.
Как-то раз, когда уже осень гуляла по райцентру полным ходом, в тоскливый, унылый дождливый денек к храму подкатила очень крутая иномарка, из нее вышли два новых русских жлоба с цепями на шее. Жлобы, выйдя из машины, подняли воротники плащей, не крестясь вошли в церковь и попросили вышедшего к ним навстречу батюшку покрестить младенца у них на дому. Отец Николай хотел было отказаться и сказать, чтобы привезли малыша в церковь, но жлобы попросили очень настойчиво и батюшка поехал. Ребенок был больной, вялый и священник не мало помучался, совершая обряд крещения. Правда, пока он это делал, привезшие его сюда жлобы уехали по срочному делу и, как оказалось, увезли с собой все деньги. В общем, расчет за работу производить было некому.
-- Вы не беспокойтесь. Мы завтра с вами рассчитаемся, -- сказала ему молодая мамаша, -- Они приедут и вам, сколько надо завезут.
Мать же молодой мамаши сунула отцу Николаю сумку с продовольствием в виде литровой банки молока, килограмма сала, пакета с овощами и проводила за ограду. И пришлось батюшке добираться до храма по уличному бездорожью и слякоти пешком через все село.
Настроение святого отца испортилось еще больше, после того как он, дойдя до своей обители, увидел, что живший неподалеку отставной сержант милиции сгребает на тракторе от своего дома опавшую листву и другой хлам прямо к забору церкви.
-- Вы зачем мусор к храму сгребаете? – вполне логично спросил бывшего милиционера настоятель.
-- А ты где здесь храм увидел, а, попик? – резко ответил вопросом на вопрос всегда отличающийся бесцеремонностью располневший отставник, тридцать лет жизни отдавший органам внутренних дел, -- Я тут шестьдесят пять лет живу и никакого храма не знаю и на киношную контору молиться не собираюсь.
-- Можете не молиться, но мусор убрать вам придется, -- сказал ему, повысив голос отец Николай.
-- Тебе надо, ты и убирай! – отрезал ветеран МВД и, прекратив разговор, загнал свой “Беларусь” за ограду собственного дома.
-- Да этому барану бесполезно что-то объяснять, -- сказал вконец расстроенному настоятелю Гена-Иннокентий, -- Он пока в ментовке работал, нахапал на две жизни вперед. Его словами не пробьешь.
-- Не пробьешь, говоришь? Ну и я, Иннокентий, тоже не лыком шит. Какой из меня настоятель храма, если защитить себя и храм не смогу? Логично?
-- Логично, -- согласился староста.
-- Так вот ты пойди сейчас и скажи этому мильтону, а еще лучше его жене – она баба набожная, ко мне на служение приходила, что если он мусор от церкви не уберет, то я его отпою.
-- Как отпоешь? Как покойника что ли?
-- Вот именно как покойника. Заживо отпою и все дела.
-- А разве так можно, отец Николай? -- удивился Иннокентий.
-- Можно!? Не можно!? Откуда я знаю? А что делать прикажешь? Надо же как-то ставить таких вот на место, а не то тебя уважать не будут.
В тот же вечер, когда совсем стемнело, церковный староста постучался в дом отставного сержанта. Повод был: Гена-Иннокентий еще полгода назад занимал у его супруги десятку и вот теперь решил отдать. Когда милицейская жена открыла ворота, Гена объясняя ей зачем пришел, как бы ненароком заметил:
-- Зря, Галина, твой батюшку обидел. Ох, зря. Грех это большой. За это верующих от церкви отлучают, а не верующих еще хуже – заживо отпеть могут. Отпоет вот и тогда твой Григорий не жилец больше на этом свете – заживо сгниет.
-- Врешь, небось? – спросила с надеждой и тревогой в голосе сердобольная Галина, -- Разве заживо отпевают?
-- Отпевают. В отдельных случаях. Отец Николай сильно обиделся, пошел свечи зажигать – к отпеванию готовиться. Ты бы сказала своему: нельзя священников обижать… Не шутка ведь…
-- Слушай, Геннадий, поговори с батюшкой… Пусть погодит пока. А я поговорю со своим, может, одумается и завтра мусор уберет… Прощения попросит.
-- Да, я что: поговорю, только не знаю, послушается ли он? Сильно уж он обиделся.
-- Пусть послушается, а? Я пожертвование церкви сделаю и тебе долг прощу. Не нужна мне твоя десятка. Я еще дам. Лучше иди вина купи, угости батюшку… Пусть не сердится…
Иннокентий вернулся в храм с бутылкой водки и сказал батюшке, что припугнул милицейскую супругу.
-- Ну и ладно, пусть наших знает, -- сказал отец Николай, -- Ну, а ты, что стоишь: разливай водку -- снять стресс нужно.
Выпивать сели у окна. Отец Николай зажег свечу в углу, у двери, поэтому питие происходило в полутьме. Зато хорошо было видно окно соседнего дома, где проживал бывший милиционер. За разговором мужчины несколько раз с удовлетворением заметили как сам милиционер и его супруга поочередно и вместе выглядывали из своего дома в сторону храма.
-- Волнуются, -- улыбнулся довольно отец Николай, -- Пускай, а мы еще одну бутылочку приговорим. А, Иннокентий?
Иннокентий сходил еще за одной бутылкой, а потом еще за одной…

…Отец Николай проснулся от рокота трактора. Он спал на кровати одетым, а рядом, прямо на полу в одежде лежал староста Иннокентий. Две пустых бутылки лежали возле него, а ещё одна стояла на столе.
-- Кеша, что там? Глянь в окно… -- попросил батюшка.
Иннокентий кряхтя поднялся, подошел к окну.
-- Ментяра мусор отгребает от нашего заборчика. Испугался… – сказал он.
-- То-то. Это тебе не шуточки, -- присел на кровати батюшка, -- А раз так, то беги Иннокентий еще за одной бутылкой, похмеляться будем. На работе скажешь, что в храме работал. Я тебя у начальника твоего отмажу…
Дальше вроде бы духовная и плотская жизнь священника стала налаживаться, заказчиков покреститься и освятить чего-нибудь стало еще больше. Несколько раз отец Николай ездил в город и однажды снова вернулся оттуда не один. А с молодой симпатичной белокурой женщиной.
-- Она будет вашей матушкой, -- сказал он своей пастве в воскресный день перед служением, но только лишь в глазах Иннокентия увидел радостный блеск, остальные верующие молча потупили глаза.
-- Нехорошо батюшка делаешь, -- сказала после служения Мария Ивановна, решившая поговорить от имени всех с отцом Николаем с глазу на глаз, -- Одну матушку привез: не понравилась -- отправил, теперь вторую… Не по божески это. Ты давай, знаешь что: сам если грех на душу берешь, то храм не оскверняй – не оставляй ее ночевать здесь, уводи или увози. И еще, как хочешь, а мы к архиепископу в город с жалобой на тебя поедем. Расскажем, что ты устои веры православной в селе подрываешь…
-- Это я-то подрываю?! Это вы своим непослушанием подрываете. Я вас заставлю сутки псалтырь учить и поклоны отбивать.
-- Псалтырь мы учить и без тебя будем и столько, сколько каждая из нас сможет выучить – выучим, не беспокойся. А в город к архиепископу все равно поедем. Пусть он тебя вразумит. Народ-то наш как батюшку ждал и вот дождался такого… А теперь некоторые к баптистам в молитвенный дом ушли – их пастыри водку не пьют и по дискотекам не ходят…
-- Много ты знаешь про сектантов. Они еще и не туда ходят! – попробовал было защититься отец Николай, но Мария Ивановна его одернула:
-- Знаю, их руководитель почти сорок лет со мной на одной улице живет, и я про него ни одного худого слова не слышала, все: “Здравствуйте”, да “Бог в помощь”, а ты два месяца еще не прожил, а приключений сколько о тебе рассказывают…
Отец Николай лишь махнул рукой и отправился обедать.
И делегация из нескольких православных верующих действительно отправилась к архиепископу. Следом уехал в город и отец Николай.
Сразу после этого по райцентру поползли слухи, что батюшку могут заменить и верующим нужно готовиться к приему нового настоятеля. Готовность заключалась в том, чтобы, учитывая опыт работы с отцом Николаем сразу выставить новому священнику ряд условий. А именно: не пить, вести благопристойный образ жизни и соблюдать весь устав церковной жизни. Последнее выражение: “Соблюдать устав церковной жизни” произнес один фронтовик – муж верующей, и оно всем особенно понравилось.
Однако нового священника в райцентре в тот раз не дождались. Приехал старый. Отец Николай получил взыскание от своего церковного начальства, повинился перед ним и был помилован. То есть, отправлен продолжать служение по месту назначения.
-- Все, отныне ни пьянства окаянного, ни баб грешных больше здесь не будет, -- сказал он Иннокентию по приезду, -- Буду вести монашеский образ жизни: минимум плотских потребностей, более духовной пищи.
-- А сможешь? – поинтересовался староста.
-- Придется смочь, -- ответил священник.
Всю зиму и весну отец Николай действительно жил почти по-монашески. Во всяком случае, его никто не замечал выпившим или отплясывающим на дискотеках, а также в компании женщин сомнительного поведения. Батюшка исправно нес службу по воскресным дням и церковным праздникам, а когда было свободное время, в будничные дни недели заходил в редакцию районной газеты побеседовать с корреспондентами, а то и подискутировать. Дело в том, что корреспонденты Володя и Андрюша были людьми весьма поднаторевшими в вопросах трактовки Священного писания. И, если Володя относил себя к православным, то более молодой Андрей больше разделял точку зрения христиан-протестантов.
-- В Библии ничего не говорится о крещении детей и отпевании покойников, -- говорил он своим оппонентам, -- Ни Христос, ни его ученики никаких икон с собой не носили и свечи никому не ставили. Все это уже людьми надумано. Нет этого в Святом писании.
-- А ты святых отцов почитай! – горячо вступал с ним в спор отец Николай.
-- А зачем мне отцы. Мне Библии достаточно. Там ничего не говорится о том, что ты должен быть православным, католиком или протестантом. “Имейте веру Божию” – говорил апостол Павел.
Отец Николай несколько терялся после таких слов и старался переводить разговор на более нейтральные темы.
-- Знаете, я, откровенно говоря, делаю то, что должен делать настоятель: нести служение и все. Больше мне ничего и не надо. Когда я захотел быть священником, изъявил желание, то только четыре месяца был на курсах, где изучали церковно-славянский. А потом вот и приход дали. А вообще-то я инженер.
-- И сразу к нам, в райцентр? – спросил Володя, в дискуссиях почти не участвующий.
-- Да, нет. Служил в одном приходе в областном городе и там такой случай произошел. Пришли как-то к нам мужчина с женщиной и просят слезно: “Помогите! У нас в доме предметы летают, посуда бьется, пол дрожит”. Ясно – народ оккультизмом занимался. Ну и поехали мы с одним священником туда. Едва порог переступили, как нож в косяк двери воткнулся. Хотите – верьте, хотите, – нет. Я сам бы навряд поверил, если бы не видел своими глазами. Посуда потом полетела. Так вот мы там несколько дней подряд молились, на коленях по нескольку часов стояли, но победили – отогнали нечистую силу. Но это нам не просто далось. Напарник мой через месяц спился. Я тоже запил месяца через два. А потом меня сюда направили.
-- Ну, вы я вижу уже опытный боец, -- сказал загадочно Андрюша.
-- Ты что не веришь? – спросил отец Николай вполне серьезно.
-- Верю, -- сказал Андрюша тоже серьезно.
В этих беседах выяснилось, что отец Николай страдает бессонницей и почти не может уснуть, не приняв капли пустырника или валерианы. А также, не смотря на то, что человек он верующий, все же боится смерти.
-- Когда подумаю, что в гроб положат и в могилу опустят еще ничего, но когда представлю, что землей засыпать начнут… Жутко становится…
-- Да-а… -- с состраданием посмотрев на него, согласились корреспонденты, -- Не очень веселые у вас мысли.
Тут уже дабы развеять не веселые мысли Андрюша спрашивал священника:
-- А что означает слово “поп”, отец Николай? В Библии про это тоже ничего не сказано. Наверняка опять что-то из писания святых отцов?
-- Не знаю как там, у святых отцов трактуется, но один человек говорил мне, что слово “ПОП” расшифровывается как “пастырь овец православных”. Насколько точно это тоже не ведаю, -- отвечал поп, тоже стараясь отогнать невеселые мысли.
Веселые мысли и шутки-прибаутки приходили к отцу Николаю, когда он снова встречался с молоденькими типографскими работницами. Две молодые Наташи, спрятавшись за дверь линотипной, дразнили его каждый раз по-новому – то: “Отец Онуфрий, помолись за нас грешных!”, то: “Благостно, благостно, батюшка Калистрат!”
-- Благостно!-- кричал на весь редакционно-типографский коридор батюшка и громко смеялся.
Благостное поведение отца Николая продолжалось до пасхи. Может быть, он где-то и причащался к бутылке-другой в одиночку еще и до страстной недели, но это не было проявлено явно. А вот после пасхи…
В день Светлого Христова воскресения батюшку словно подменили. Во второй половине дня он пошел по гостям и не отказывался ни от одной рюмки. Ночью он сильно болел, но утром ему умереть не дали: приехали на иномарке и увезли на венчание. Венчание это происходило в одном деревенском доме и, наверняка не было проведено по канонам православного служения. Но этого и не надо было организаторам свадьбы. Главное для них было то, что на свадьбе присутствует поп.
Разъезды в качестве свадебного батюшки по разного рода празднествам, в большом количестве происходивших в районе и заканчивавшихся большой пьянкой и похмельем, продолжались до праздника Вознесения Господня. А на пятидесятницу случилось, то, что и должно было рано или поздно произойти.
Праздник Святой Троицы, особо почитаемый православным народом в первую половину дня, так же как и на радуницу, население большей частью проводит на кладбище, поминая усопших родных. То же самое происходило и в тот раз. В воскресный день, пятидесятый по счету после пасхи за отцом Николаем приехали с утра на иномарке и он, забыв про все, отправился на кладбище отпевать усопших. И вот там хорошо выпив у одной могилки, он отправился к другой, потом к третьей и набрался, что называется вусмерть. А покуда вусмерть набрался не только он один, то про упавшего от перепития в кустах батюшку забыли, и те, кто его привозил, и те, к кому он подходил потом. А потому одни уехали, а другие ушли с кладбища без него. Правда, забыли, как оказалось, не все. Батюшка проснулся, когда стало светать, оттого, что на лицо его упали мелкие капли накрапывающего дождичка. Времени было пять часов утра. Это показывали дорогие золотые часы на его руках. Когда святой отец осмотрелся, то оказалось, что часы и трусы – это все, что осталось от его одежды и вещей. Ни рясы, ни серебряного креста, ни кадила, ни чего другого при нем не было. Болела голова, хотелось пить. Больно и нудно кусали комары.
“Господи! – взмолился отец Николай, -- Раздели! Прямо на кладбище! Что же теперь будет? Что? Конец карьеры, конец работы… Господи!”
Дождик усилился, когда отец Николай выбрался на асфальтную дорогу ведущую к селу. До села было три километра и бедный настоятель, вспомнив молодость, как легкоатлет преодолел это расстояние минут за двадцать. На улицах села, кроме бродячего скота никого не было. Батюшка проулками добрался до дома церковного старосты, разбудил стуком в окно изумленного Иннокентия и, переодевшись в более-менее приличное одеяние старосты и взяв у него денег на дорогу, первым же автобусом уехал в город.
Дальнейшая судьба первого настоятеля храма Параскевы Пятницы жителям районного центра Ша неизвестна.

ПЕСНЯ О ЧУГУННО-БОЛВАННОМ КОМБИНАТЕ
Енисей-град, весна 2000 года.
На чугунно-болванный комбинат надвигался юбилей. Всей своей тяжестью круглая цифра будоражила воспоминания комбинатовцев, и они задумали издать книгу о славных трудовых днях, проведенных ими при получении чугуна и отливке болванок. За книгу взялся неугомонный Сочинитель и в скором порядке ее сочинил. Однако, как выяснилось, денег на издание к юбилею у комбината не оказалось. Вернее, деньги были, но предназначались они на зарплату рабочим и служащим, на премии им, а также на проведение юбилеев, связанных с круглой датой, выпавшей на круглый календарный год. Книга осталась лежать в рукописи и ждать следующего круглого юбилея, но дабы как-то разнообразить это событие, бригадирша болванного цеха решила заказать Сочинителю текст песни и попросила помочь с композитором.
— На песню денег хватить, — сказала она.
Сочинитель не заставил себя долго ждать и, учтя все пожелания профсоюзного комитета цеха, текст между делом накатал.
Был он приблизительно такого содержания:
Скоро, скоро юбилей,
Сил чугунщик не жалей.
Вот подходит круглый год,
Вал болванок прет и прет.
Пусть годы пролетают,
Машины не смолкают.
Пусть время не вернешь назад,
Машины все ж стучат, стучат.
С юбилеем, комбинат!
— Про людей добавить надо, — сказала бригадирша, когда Сочинитель напел ей строки будущей песни. — Вспомнить ветеранов, не забыть про молодежь. Возьмите спимсок…
Бригадирша отдала Сочинителю большой список работников цеха, чьи фамилии можно было использовать в песне.
К утру следующего дня Счинитель принес откорректированный текст со следующими добавками после первых четырех строк:
Начинал лить Иванов,
Подхватил литье Петров,
А кончает Сидоренко,
Принимает Прохоренко.
— Хорошо, что фамилии поперечисляли, но преемственности поколенияв не чувствуется. О династиях надо пару ласковых слов сказать, – заметила бригадирша.
— Угу, — согласился Сочинитель и ушел сочинять про династии. Через два дня он напел администрации и профкому цеха такие куплеты:
Скоро, скоро юбилей,
Сил чугунщик не жалей.
Вот подходит круглый год,
Вал болванок прет и прет.
Начинал лить Иванов,
Подхватил литье Петров,
А кончает Сидоренко,
Принимает Прохоренко.
Четыре брата Спандаряна
Продолжают путь отца,
Два Ковригиных Ивана
Верны делу до конца.
А еще Козлова Клава,
Зять ее, Митрохин Слава
Охраняют дружно склад
(Шофер Монин им был сват).
До того вахтер Словцов
И сантехник Удальцов
Привели сюда юнцов.
Коллектив всегда готов
Дать тепло, работу, кров.
Больше дела — меньше слов.
Пусть годы пролетают,
Машины не смолкают,
Пусть время не вернешь назад,
Машины все стучат, стучат.
С юбилеем, комбинат!
Последний куплет пели хором вместе с Сочинителем все члены жюри и, коллегиально одобрив текст, постановили: к следующему заседанию найти композитора и спеть песню под музыку. Музыку к песне вызвался написать известный в городе композитор с музыкальной фамилией Солистов. Во всяком случае, он сказал: “Попробую” и, взяв текст у Сочинителя, целый вечер просидел с баяном.
Через неделю Сочинитель с композитором, оформив все дела на вахте комбината, с баяном прошли в Красный уголок болванного цеха. На целый час цех остановил работу, и народ набил Уголок битком. Люди сидели на подоконнике, возлежали перед трибуной, стояли в дверях и проходах. Композитор растянул меха и пропел такое:
Вал болванок прет и прет,
Вот подходит круглый год.
Пусть годы пролетают,
Машины не смолкают.
Начинал лить Иванов,
Подхватил литье Петров,
А кончает Сидоренко,
Принимает Прохоренко.
Скоро, скоро юбилей,
Сил чугунщик не жалей.
Четыре брата Спандаряна
Продолжают путь отца.
Два Ковригиных Ивана
Верны делу до конца…
Далее было все по тексту, что придумал Сочинитель.
— Так лучше, — шепнул композитор автору слов. — Я поменял местами куплеты, и песня заиграла. Ведь заиграла же?
— “Заиграла”, — кивнул Сочинитель, глубоко вздохнув.
— Про Сарафанкина забыли! — выкрикнули из зала. — Он первую болванку отливал!
— И про Батурину – она болванку на отгрузку отпустила. ОТК не хотел принимать, а она приняла под свою ответственность. Теперь эта болванка под стелой лежит, вроде памятника. Учтите про это.
— А так песня хорошая, принимается, — дали добро рабочие: литейщики и болванщики.
— И вот еще, — сказала им бригадирша, когда все разошлись. — Про то, что машины у нас стучатся — не надо. Это неисправные машины стучатся, а у нас машины просто громко работают. Попробуйте заменить.
Сочинитель и композитор закивали: мол, заменим, заменим, все вам заменим, и молча устремили две пары глаз в одну пару глаз бригадирши. Их взгляд выражал вопрос о гонораре.
— Сколько хочите? — спросила бригадирша.
Композитор назвал тайно лелеемую им с юности цифру, но Сочинитель его одернул и со словами “Это нереально” внес поправку.
— Ладно, — согласилась бригадирша, — решим и этот вопрос.
И глаза у авторов песни заблестели.
— Но с условием: кому-то из вас необходимо подписаться на договор о сотрудничестве — так легче деньги вышибать будет.
Подписать вызвался композитор Солистов. Однако бланков договоров в приемной комбината не оказалось, и был предложен вариант: композитору оставить в нижнем углу листа свою подпись и свои полные данные, а после на этом чистом листочке отпечатают договор. Композитор добросовестно переписал с паспорта на листочек бумаги данные о том, где он родился, когда получил документ, удостоверяющий личность. Это он сделал быстро. Что же касается копии подписи, то тут пришлось попотеть. Более точная, похожая на паспортную получилась у него с третьей попытки. Он волновался: кряхтел, сопел, пыхтел, скрипел зубами, протирал очки, вытирал пот со лба, высовывал изо рта язык, чуть не прикусив его, даже выругался матом, но изобразил.
— Гонорар пополам, — сказал ему Сочинитель, когда они покинули проходную комбината.
— Это несправедливо, — подняв над головой баян, возразил композитор. — Ты за пять минут зарифмовал слова, а я целый вечер с музыкой мучался, теперь баян таскаю, потом на кассету записывать буду. А, кроме того, с меня еще налоги снимут, так что четвертую часть получаешь, не больше.
Сочинитель попробовал, было повозмущаться, но вовремя понял, что договор составлен на имя композитора и сколько получит вознаграждения автор текста, зависит от этого вот гармониста. Поэтому громкое возмущение прекратил и стал возмущаться в глубине души и тела.
Дома он снова погрузился в рифмоплетство и написал такие строки:
А Сарафанкин Леонид
Болванку отливал,
А ОТК, злой ОТК
Ее не принимал.
И Батурина Татьяна
На защиту встала рьяно
И добилася: “Ура!”
Металл вышел на-гора!
— По-моему, ничего, — решил Сочинитель, — Куда только это вставить…
Пока он размышлял и думал, зазвонил телефон.
— Это я, — сказал в трубке голос композитора. — Че делаешь?
— Рифму сочиняю.
— Сочинил?
— Вроде бы.
— Читай.
Сочинитель прочитал.
— Ты че молотишь? — грозно сказал композитор. — Какой злой ОТК? ОТК — отдел технического контроля, он не злой, а справедливый. А потом: и Батурина, и Батурина. Сдурел, что ли, матом в песне кроешь. Замени. А за это мне еще 10 процентов добавишь от своего гонорара. Я песню спас. Понял?
— Понял, — задумчиво ответил Сочинитель. — У тебя все?
— Не совсем. Слушай, я тут немного водочки врезал и подумал: зачем меня бригадирша в трех местах на белых листах подписываться заставила?
— Понятно зачем. За твоими подписями три состава с болванками ушли в разные концы страны, — пошутил Сочинитель.
— Правда, что ли? — не понял композитор.
— Конечно. Народ на ЧБК крутой, шутить не любит.
— Ни хрена себе, — композитор дерябнул еще стакан водочки и крякнул в трубку. Из трубки раздались короткие гудки.
Утром Сочинителю позвонила бригадирша болванного цеха.
— Скажите, а композитор у вас не болен?
— Да вроде нет. Я вчера с ним по телефону разговаривал.
— Я тоже. В три часа ночи. Он пытал меня подозрением. Говорил о каких-то вагонах. Я ничего не поняла. По-моему, он был пьян. Скажите ему, чтобы больше не беспокоил.
— Совсем? — спросил Сочинитель.
— По ночам, — сказала бригадирша.
— Хорошо, передам, — согласился Сочинитель и, положив трубку телефона, начал составлять текст песни дальше.
Телефон снова зазвонил. На другом конце провода был композитор.
— Слушай, — сказал он хрипло. — Я тут бригадиршу обидел нечаянно. Может так случиться, что песню зарубят? Как думаешь? Извиниться, наверное, надо…
— Извиняйся, а я попробую отстоять песню, — выдохнул Сочинитель, — Но тебе это обойдется в двадцать процентов от твоего гонорара.
— Ладно, — согласился композитор. — Поговори с ней.
Очередное заседание профкома ЧБК состоялось в конце недели. Слушали песню. Сочинитель стоял в толпе любопытных, а композитор, пряча глаза от народа, тянул меха и нажимал кнопки баяна.
Пели: композитор, бригадирша, председатель профкома и два мастера.
Скоро, скоро юбилей,
Сил чугунных не жалей.
За годом год пускай идет,
Вал болванок прет и прет.
Пусть годы пролетают,
Машины не смолкают.
А Сарафанкин Леонид
Болванку отливал,
В тот исторический момент
Контроль не пропускал.
Но Батурина Татьяна
Защитила литье рьяно,
И продукция пошла —
Потребителя нашла.
А затем лил Иванов,
Подхватил литье Петров,
А кончал уж Сидоренко,
Принимал же Прохоренко.
Юбилей, юбилей,
Сил чугунных не жалей!
Юбилей, юбилей,
Сил болванных не жалей!
Четыре брата Спандаряна
Продолжают путь отца,
Два Ковригиных Ивана
Верны делу до конца.
А еще Козлова Клава,
Зять ее, Митрохин Слава
Охраняли дружно склад
(Шофер Монин им был сват,
Протопопов — его брат).
И к тому ж шофер Словцов
И сантехник Удальцов
Привели сюда юнцов.
Юбилей, юбилей,
Сил болванных не жалей.
Пусть годы пролетают,
Машины не смолкают,
Пусть время не вернешь назад,
Болванок килограммы
С конвейера летят.
С конвей-ера летят!
Юбилей, юбилей,
Сил чугунных не жалей,
Сил болванных не жалей.
Контролер же — не робей,
А директор — не потей,
Больше ждем от вас затей.
Пусть годы не вернешь назад,
С юбилеем, комбинат!
Юбилей, юбилей,
Сил, ребята, не жалей.
Песня заканчивалась единым монолитным звучанием всего коллектива комбината. Она вырвалась за пределы Красного уголка и летела по территории ЧБК. Ее пели во всех цехах, в столовой, на проходной, в заводоуправлении и даже на ближайшей автобусной остановке. Мало того: пациенты травмпункта, забыв о своих травмах, вставали на костыли, приподнимались над матрасами и подушками и, перевязанные, старались подпевать врачам, медсестрам, санитаркам:
Юбилей, юбилей,
Сил, работник, не жалей!
Прослушивание, переросшее в шоу, долго не могло завершиться. Народ изо всех сил бил в ладоши, посылал авторам и исполнителям воздушные поцелуи и кричал: “Браво! Брависсимо!”
Сочинитель, смущаясь, коротко вздыхал и, стоя в толпе слушателей, не знал, куда деть руки; композитор же наоборот, воспрял и гордо вглядывался в лица зрителей, выглядывая из-за баяна.
— Я не отдам тебе двадцать процентов, — сказал он тихо, почти прошептал Сочинителю. Но Сочинитель услышал.
— Этот успех полностью мой, — уже громче проговорил композитор. — Я вообще не знаю, дать тебе денег или нет?
Сочинитель незаметно, но больно ткнул его в бок растопыренной ладонью.
— А попробуй, получи их без меня. Меня бригадирша хорошо знает. А ты кто? Алкоголик! Если я не получу, то ты тоже без грошей останешься.
Композитор притих и насупился.
Деньги ходили получать целую неделю. Дружно. Композитор весь изнервничался и похудал на четыре с половиной килограмма, глаза его провалились, а очки сползли на кончик носа. Когда же, наконец, деньги получили, то разделили тут же, у кассы и разошлись. Сочинитель на гонорар купил диван, а композитор напился и попал в вытрезвитель. Там он до утра горланил песню о чугунно-болванном комбинате, перечислял имена ветеранов и кричал в кормушку двери камеры: “Юбилей, юбилей, жизнь, ментяра, пожалей и покрепче нам налей!”
С вытрезвителя он вышел без копейки денег, с фингалом под глазом и на юбилей ЧБК не попал. Не попал на юбилей и Сочинитель. Он, хоть и не был пьян, но так замотался с сочинением песни, что проспал трое суток на новом диване. А юбилей прошел шикарно. Под песню. Песню несколько раз прокручивали по радио. И теперь крутят. И когда композитор слышит ее, то с содроганием вспоминает нары трезвяка, клопов и милицейский сапог. А Сочинитель, услышав мелодию и слова собственного сочинения, ложится на диван и, млея, с любовью поглаживает ладонью новую обивочную ткань дивана, мечтая о написании песни о кирпично-растворном заводе. Скоро там тоже юбилей.

В ТОМ ИЮНЕ...
Райцентр Ша, июнь 1995 года.
Июнь тот выдался дождливым и холодным. Его дружно ругали и за сырость, и за непролазную грязь на раскисших улочках поселка, и за то, что всходы на полях и огородах были почти не видны и это, безусловно, повлияет на урожай нынешнего года. Злились на него и за то, что снова, как и поздней осенью, увеличилось количество кашляющих и чихающих людей, некоторым из которых даже приходилось “садиться на больничный”.
На “больничный” ушла и ответственный секретарь редакции Татьяна, поэтому редактор районной газеты, в прямом и переносном смысле, схватился за голову, ибо троица корреспондентов – Валериан, Володя и Андрюшенька в очередной раз дружно “загудела”. “Загудели” они на этот раз с аванса и “загудели” крепко.
В запой они уходили, конечно, и раньше. Чаще с получек. Иногда вот так – втроем, иногда дуэтом (когда пили двое, а один “пахал”, успевая выдать на-гора несколько тысяч газетных строк), а иногда запивал, сорвавшись, кто-то один, а двое за него отдувались. Редактор, наученный горьким опытом, заранее предвидя подобную ситуацию, перед выдачей денежного пособия просил их настрочить как можно больше репортажей, интервью и разного рода зарисовок, дабы можно было за время отсутствия “писателей” выпустить пару-тройку газетных номеров на местном материале, не забивая полосы перепечатками из центральных или краевых изданий. Нельзя сказать, чтобы он не пытался в целях перевоспитания воздействовать на своих подопечных. Ребята почти регулярно не получали премиальных, он снижал им до самого минимума оклады, но все было бесполезно. Редкий месяц обходился без того, чтобы кто-то из них не ушел в недельный, а то и более продолжительный запой. Но когда они, скорешившись, давали жару все вместе, то уж...
Так получилось и на этот раз. Нет, в день аванса все как раз обошлось благополучно. Его выдавали в пятницу. Андрюшенька, отсчитав себе необходимую, по его мнению, сумму на мелкие расходы, остальные гроши отдал своей Веронике, препроводив ее в стационар – терапевтического отделения центральной районной больницы, лечить остеохондроз. За Володю деньги, как обычно, получила его строгая жена, и лишь одинокий, бесконтрольный Валериан за выходные дни выпил бутылку-другую водки.
Всё началось со следующей недели.
В конце рабочего понедельника Володя, “загрузившись” материалом, зашел в кабинет к скрипевшему над очередным произведением Андрюшеньке. Поговорили о том, о сем, а в первую очередь о том, что выходные прошли “всухую”, и Володя, дабы поправить это дело, предложил зайти в кафе и хлопнуть граммов по сто пятьдесят водчонки.
— А не потянет нас на большее?— хорошо зная себя и друга, спросил Андрюшенька. Ведь не однажды все начиналось именно с невинных, казалось ста граммов.
— Да ну. Куда потянет?— уверенно сказал Володя. – Хлопнем и по домам.
Андрюшенька призадумался. Еще с утра он был твердо убежден, что пить больше не будет совсем, или, по крайней мере, очень долго. Ещё слишком свежи были в его памяти воспоминания о последней пьянке, которая закончилась тем, что он оказался в нервном отделении больницы, лежа на кровати и под капельницей.
Но силен, силен на соблазны лукавый. И через несколько минут Андрюшенька, быстренько достучав на пишущей машинке “мемуар”, уже шел с Володей по направлению к кафе с красивым названием “Сказка”. Шел не по-летнему нудный мелкий дождь, не портивший прически, но довольно неприятный. Было зябко, и Андрюшенька застегнул на молнию куртку. Несмотря на непогоду, на торговой площади, однако, находилось довольно много народу. Оба торговых ряда были заполнены товарами, кроме того, расположив банки с рыбными и мясными консервами и, расставив бутылки со всевозможными этикетками прямо на капоты легковых автомобилей, некоторые из заезжих коммерсантов таким вот образом представляли покупателям свой товар. Внимание наших друзей привлек “Москвич”, на капоте которого помимо других бутылок стояла и одна литровая, носившая название “Тройка”, с изображением на этикетке трех несущихся вороных.
Таковой водочки ни один из наших приятелей еще не пробовал, потому оба, словно намагниченные, пошли на зов этикетки.
— Бери, мужики, мировая водка из Голландии, -- сказал им здоровый бородатый мужик, владелец товара.—За пятнадцать отдам.
Андрюшенька замялся. В кармане у него была десятка, у Володи около трех. Дело поправил оказавшийся неподалеку педагог местной школы “отстегнувший” им пятерку.
Ну и завертелось.
Эту бутылку, расхваливая и нахваливая напиток, они выпили у Владимира под закусочку, то и дело посматривая на часы, чтобы покончить с пузырем до прихода Володиной супруги. Пили, закусывали, говорили, как обычно о писателях и их жизни, приходя к обоюдному согласию в том, что все талантливые пишущие мужики пили крепко, и мало кто из них доживал до старости.
Однако им, уже довольно хорошо выпившим, пришлось освободить помещение досрочно: пришла дочь Володиной жены от первого брака и злобно накричала на отчима. Решили идти к Валерьяну.
На улице дождь усилился, и хотя путь от пункта отправки до пункта назначения был невелик, пока они добирались до цели, промокли насквозь. Вдобавок ко всему, когда проходили через парк, более мощного, по сравнению с Андрюшенькой Володю повело, и он упал возле лужи на мокрую траву. Это заметили проходившие неподалеку бдительные стражи порядка из молодых и ретивых ребят, только что отслуживших в армии. Чтобы не тащить пьяных корреспондентов в отдел, они составили протокол на предмет появления в нетрезвом состоянии в общественном месте, прямо на одной из парковых скамеечек и отпустили районных писателей с миром. Оба писателя не придали сему факту особого значения (“не впервой!”) и продолжили, слегка покачиваясь, намеченный маршрут.

К Валере пришлось стучать и стучать не только в двери, но и окна. Заминка была вызвана не тем, что хозяин был пьян, и не мог сразу встать и открыть, а скорее другим – в поселке можно было по пальцам пересчитать тех, у кого Валерьян не “перехватывал до завтрева” пятерку-десятку. Ну а. Как известно, брать всегда приятно, отдавать же, сами знаете, не всегда... В общем, Валера старался, как можно дольше не отдавать долги. А потому и находился он в доме “за семью замками” и открывал двери далеко не всем...
Своим Валерьян открыл.
Надо сказать, что Валерьян был самым старшим из всей троицы коллег, каковых в народе называют пьянью или алкашами. Впрочем, говорят: “Талантливый, но пьет. Не пил – цены бы ему не было”. И действительно, в молодые годы Валерьян работал на краевом телевидении, подавал большие надежды, прекрасно фотографировал. И в жизни личной, казалось, ему в начале повезло, – женился на красавице. Та родила ему двух не менее симпатичных девочек. Все, казалось, было хорошо и тогда, когда приехали они в этот район. Однако, видимо, что-то было не так в семейных отношениях между мужем и женой, и после того как они прожили вместе двадцать с лишним лет, жена, наставив спутнику рога, сбежала с заезжим купчишкой. Дочери вскоре повыходили замуж и перебрались в краевой центр. И вот теперь, когда Валере перевалило за пятьдесят, жил он один-одинешенек в двухкомнатной квартире, иногда, когда водились деньжата, пил “сам на сам” и всегда был рад заходившим к нему с бутылкой приятелям.
Не простая судьба была и у Володи, сорокалетнего местного мужика. В детстве он рос смышленым парнишкой: читать выучился в пятилетнем возрасте и к десяти годам перечитал все имеющиеся в районной библиотеке книжки о приключениях, одолел и более серьезные вещи, такие как “Строговы”, “Соль земли”, “Как закалялась сталь”. Но прежде чем стать корреспондентом районной газеты, Володя учился в техническом вузе, служил в армии, работал рядовым работягой на заводе и печатником в типографии. Человеком он был, бесспорно, талантливым и потому материалы в газету писал не напрягаясь. В личной жизни ему не совсем везло, – женился уже в зрелом возрасте на женщине старше себя и разведенной. Жил с женой плохо и зачастую, выпивши, домой уже не ходил, зная, что все равно не пустят. Шел к матери или к тому же Валерьяну. Несколько раз ночевал у Андрюшеньки, но Вероника была недовольна этим и частенько бурчала.
Одна радость была у Володи – маленькая трехлетняя дочурка, которую он, будучи трезвым, боготворил – повсюду брал ее с собой, частенько качал на качелях в местном парке.
Не сладко в жизни пришлось и Андрюшеньке – самому младшему из троих, но и самому инициативному тоже. Андрюшенька был помладше Володи на пять лет, но за свои тридцать пять уже успел объехать всю Западную и Восточную Сибирь, бывал даже на нижегородщине. Родившийся в городе, рано женившись, рано он и потерял жену, оставшись с полуторагодовалым сынишкой. Мальчика взяла на воспитание мать Андрюши, а сам вдовец подался путешествовать по свету. Был и на БАМе, и в Алтайском крае, и в Иркутской области. Писал он с самого детства легко и даже лихо, печатался в областных, краевых и центральных изданиях, а также во всевозможных сборниках прозы, пописывал и стишки. К тому времени, о коем идет речь, районная газета, в которую Андрюшенька устроился работать, и которая свела его с Валерьяном и Володей, была уже седьмой в его биографии. А трудовая книжка, которую он вручил редактору, по счету второй и уже заполненной до половины.
Впрочем, районная газета свела Андрюшеньку не только с друзьями и коллегами по перу, но и Верой—Вероникой, одинокой женщиной его лет, работающей в типографии.
Ну а теперь читатель, разбирающийся в газетном деле, наверняка сможет сделать вывод, отчего и почему редактор не разогнал эту братию на все четыре стороны, а мужественно терпел все выходки троицы. Во-первых, троица та в светлые дни выдавала материалы по качеству ничем не хуже краевых изданий и тем самым держала газету “на уровне”. Во - вторых, где бы он нашел им достойную замену, если кругом – в соседних районах – работали в редакциях сплошь бывшие “училки”, да разогнанные партаппаратчики, едва дающие за месяц в газету по две пары хилых строк и гнавшие такую лажу!..
Так вот: в один из дождливых ненастных вечеров в последней декаде июня пришли к своему коллеге-приятелю, подвыпившему Валерьяну, Володя с Андрюшенькой.
Очередной пузырь они организовали с ходу. Валерьян расщедрился на десятку, и Андрюшенька быстренько сгонял в ближайший, расположенный рядом с Валериным домом коммерческий магазин.
Хорошей закуски у Валеры, как всегда не оказалось. Ели сваренную “в мундире” картошку, очищая ее от кожуры, и посыпая попутно солью. Этой бутылкой они “догнались”. И “догнались” не плохо. После получасового общения на кухне, за маленьким детским столиком, сидя на детских табуреточках, после рассуждений о том, что “редактору, конечно, не позавидуешь”, Валерьян затянул “Бродягу”, который “Байкал переехал”. Это послужило сигналом к тому, что нужно расходиться по “диванам”. Володя лег на кровать в маленькой комнате, а Валерьян с Андрюшенькой улеглись на разных диванах в большой.
Ночью, встав и выйдя на двор по нужде, Андрюшенька отметил, что на улице потеплело, и на небо высыпали яркие звезды.
Вторую половину ночи он не мог спать, то и дело, включая настольную лампу, смотрел на часы, слышал, как вставал Валерьян и шебуршался у шифоньера, как ворочался с боку на бок Володя и тоже вставал, чтобы покурить на кухне.
К шести часам утра поднявшееся из-за Белой горки солнце бросило свои лучи в окно большой комнаты, и все трое поняли, что валяться больше не имеет смысла. Первым встал Андрюшенька, за ним Володя, потом поднялся и Валерьян, объявив, что потерял деньги. Вернее, засунул их куда-то, а теперь не помнит куда.
Стали искать. Искали в шифоньере, кухонном столе, серванте. Обыскали всю веранду, потом кладовку -- тыщ не было нигде.
— Может, ты их под тротуар засунул?— спросил Андрюшенька.—У моей тетки муж был, так он от нее водку в собачью конуру прятал.
— Не-а... – как всегда медленным голосом потянул Валера. – Ни под тротуар, ни в будку я деньги не прятал.
— А в сарай не заходил?— задал вопрос Володя.
— Тоже нет.
Проверили на всякий случай гараж и сарай, Валерьян еще раз обшмонал карманы пальто, куртки и пиджаков. Тротуарные доски отрывать не стали.
— Как теперь до получки дожить?— сев на табурет в прихожей, вздохнул тяжело Валера. Подобная ситуация с ним происходила уже не в первый раз.
— Доживёшь. Вот похмелиться как? Это вопрос,— сказал Андрюшенька. Он понял, что в этом случае ему необходимо брать инициативу на себя. Нужно сказать, что Андрюшенька, не будучи навязчивым человеком, пользовался авторитетом как среди простых работяг, так и в среде сотрудников районной и поселковой администраций. К нему одинаково хорошо относились и сантехники, и совхозники, и начальник местного угрозыска, и преуспевающий коммерсант, и заместитель главы районной администрации.
Первым делом Андрюшенька решил податься к Веронике в больницу и “выцыганить” у нее хотя бы “червонец”. Так он и сделал. Он выпрашивал и упрашивал, а вся остальная компания ждала его у больничных дверей. Затем они направились в магазин к знакомому коммерсанту. На удачу или на беду их Михаил Иванович оказался у себя в офисе. Денег Андрюшеньке он не дал, а выдал сразу товаром – литровой бутылкой водки. Купив еще поллитровку, прихватив булку хлеба, Андрюшенька вышел к поджидающим его друзьям и, кивнув им, сказал:
— Все в норме. Катим теперь до меня, там хоть закусить что есть.
Друзья молча двинулись за ним. Андрюшенька с Вероникой жили в самом конце поселка, в однокомнатной квартире-четвертушке, а потому топать друзьям пришлось не мало. Но что не сделаешь ради похмелья! И они шли, выбирая улицы и переулки посуше, обходя широкие лужи, стараясь идти, где это было возможно, по тротуарам и пешеходным дорожкам.

Погода, кажется, устанавливалась. Светило солнце, которое то и дело перекрывали легкие белые облачка, но уже чувствовалось: не сегодня-завтра придут настоящие жаркие летние деньки.
Во двор они вошли через заднюю калитку. Кинулась было, залаяла на не очень знакомых людей симпатичная небольшая собачка по кличке Арнольд, но Андрюшенька, приласкав, успокоил животное.
На закуску Андрюша разогрел суп, нарвал в огороде редиски, зеленого лука.
Выпили, закусили. Андрюшенька включил магнитофон, и как всегда, первой была кассета Владимира Асмолова, затем запел Александр Новиков. Это было только начало. Они пили, слушали, восхищались удачно спетой строчкой. Когда была выпита примерно половина большой бутылки, Валерьян неожиданно запел: “Казаки, казаки! Едут, едут по Берлину наши казаки!”
Его уложили здесь же на стоявшую, на кухне кровать и выпивку продолжили “в неполном составе”.
Всегда, когда Андрюшенька, что называется, доходил до кондиции, из колонок его магнитофона неустанно звучал голос Валерия Ободзинского, а песня “Льёт ли теплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою...” ставилась подряд по десятку раз. Так было и в этот день.
— Знаешь, Андрюха, а я у Ободзинского “Анжелу” люблю,— говорил всегда после этого Володя, и Андрюшенька ставил для него “Анжелу”. Володя перебирался поближе к магнитофону, садился на стул и слушал.
Надо сказать, что друзья наши, как и Андрюша, не один раз заканчивали пьянку весьма и весьма плачевно – под капельницей в нервном отделении райбольницы, и каждый раз каждый из них после этого к бутылке не подходил месяца по два, по три. Но сорвавшись после очередного “продолжительного” непития, Андрюшенька говорил за бутылкой приятелям: “Нет, бесполезно, я не умру, пока не стану лауреатом Нобелевской премии в области литературы и не умоюсь водой на берегу океана”. На такое заявление Володя покачивал головой, Валерьян молчал, а еще один человек – Никола, муж бригадирши типографии, не редко составлявший им компанию, согласно кивал головой. “Я верю тебе, Андрюха, ты настырный”,— говорил он, и Андрюшенька благодарно пожимал ему руку.
На этот раз Николы с ними не было, и на заявление Андрюшеньки, “что он обязательно вымоет ноги в океане”, Володя вдруг сказал:
— А я служил на берегу океана и умывался океанской водой. Что мне умирать можно уже?
Он сказал это, набив махоркой самокрутку и прикурив. Его слова тяжело повисли в воздухе, и Андрюшенька не нашелся, что ответить.
Поллитровку выпили ночью, вернее уже под утро, когда стало светать. Эту ночь они провели у Андрюшеньки. Володя спал на матраце, на полу возле телевизора. В общем,—то выспались они днем, после выпитой литровой бутылки, а ночью мучались, терзали магнитофон, поочередно вставали и выходили во двор. Наконец дружно поднялись и разобрались с поллитровкой. Андрюша поставил кассету с записью Высоцкого. Заговорили о Высоцком, потом о Рубцове, вспомнили Есенина. Затем, как и вчера, задались вопросом, почему же творческие люди пьют порой до беспамятства, а порой не могут даже смотреть на спиртное. Коснулись темы веры в Бога и искушений. Согласились, что каждый живет на земле столько, сколько ему отмерено, и так, как ему предписано свыше и что стремившийся к истинной вере человек наиболее искушаем и подвержен соблазнам.
— Знаешь, Володя, — сказал Анрюшенька, — мне кажется, что душу человека отправляют на землю в качестве наказания за содеянное в Вечности. Он провинится там — его сюда, на муки земные, на страдания. В чистилище это. Ведь, видимо, не зря, когда ребенок появляется на свет – плачет. Душа его не хочет сюда, а её выталкивают. Я даже на эту тему роман собираюсь написать. Ведь смотри что получается. Для чего мы живем? Чтобы на кусок хлеба заработать, набить желудок и снова на работу? Ну, напишу я роман века– стану нобелевским лауреатом, ну, а дальше что? Бессмертным же не стану.
— Я согласен с тобой, Андрюха. Господь, забирая душу, всех ровняет одним крылом: будь ты царь или нищий. А такие люди, как Есенин, Рубцов, Высоцкий – рождены для самосожжения. Они сами себя сожгли, и мы жжем сами себя. Хотим этого или нет, но все равно приходим вот к этой бутылке.
Володя постучал по горлышку пол-литры вилкой.
— Ты знаешь, как умер мой отец? Напился пьяным – уснул и не проснулся. И меня такой же конец ждет.
— Да бросьте вы, ребята! — воскликнул Валерьян. – Нашли тему. Давайте о чем-нибудь земном.
— Да. Нужно пока о земном, — согласился Андрюшенька. — Чё делать, мужики, будем? Шайку что ли банную кому загнать? Все равно бани своей нету, а в казённую её не попрешь. Плюну, наверное, на все, распродам шмотки и мотану на Урал – меня зовет туда одна редакторша, квартиру обещает...
— Что за шайка? — спросил Володя.
— А вот эта, – Андрюшенька занес с веранды кедровую, искусно сделанную, с ручками, шайку. – Мне её один мастер подарил. Тяжёлая, падла…
— Ерунда, я унесу. Возьмем её сразу, а то чё будем кота в мешке предлагать.
— Ну, тогда пошли, — сказал Андрюшенька, — А ты жди нас здесь, — кивнул он Валерьяну, и поднявшийся было со стула Валера, послушно плюхнулся снова на сидение.
Они вышли на улицу. Время подходило к девяти утра. За разговорами и выпивкой не заметили, как день набирал ход. Денек выдался прекрасным – на небе ни облачка. Пошли вверх по улице.
Первым, кому предложили товар новоиспеченные коммерсанты, был мужик, перекидывающий дрова за забор собственной ограды.
Почём толкать будем? — спросил Володя товарища.
— За тридцатник или три бутылки самогона пусть даёт – и делу конец.
Товар предлагал Володя. Мужик повертел шайку в руках, покачал головой, брать не стал, но показал в сторону соседского дома, из ворот которого вышла бабуля, тоже покачала головой и показала рукой дальше: “Может, та соседка возьмет”.
Той соседки дома не оказалось, и они пошли еще дальше, уже стучась в ворота каждого подряд дома. Таким образом добрались до конторы коммунального хозяйства, где и сбагрили красавицу—шайку за десятку — больше им не дали.
Андрюшенька, быстро сориентировавшись, подловил тут же, у конторы, водителя “Жигулей”, собирающегося ехать в центр поселка, и тот довез их до самого “Гастронома”. Повезло им и на обратном пути: в “Гастрономе” Андрюшенька встретил соседа—пожарника, который держал курс на “дом” и посадил их в свой “уазик”.
— Чё загуляли-то? — спросил сосед.
— Да, Петя, уезжаю я на Урал, — ответил Андрюшенька. — Шмотки нужно распродать. Купи резервуар — кубик вместимость. В баню поставишь.
— А сколь просишь? — с готовностью отозвался сосед.
— Сто пятьдесят давай, и годится. Если денег мало, давай пятьдесят сейчас, остальные после.
До дома домчались минуты за три, остановились около резервуара, стоявшего возле задней калитки. Пожарник внимательно осмотрел предлагаемую ему вещь.
— Давай за сотню, — предложил он.
— Деньги сразу?
— Да хоть сейчас.
— Годится, — согласился Андрюшенька.— Отстегивай и забирай.
Сосед достал из бумажника два “полтинника” и дело было сделано.
Пока наши герои распивали привезенную из “Гастронома” водку, пожарник, прихватив на подмогу друга, погрузил резервуар в автомобильную тележку, подцепил ее к “уазику” и -- был здоров.
В кухонное окно друзья—собутыльники увидели лишь, как мелькнул хвост тележки.

Надо сказать, что в том краю, где проживал Андрей, торговых точек не было совсем, и наши ребята, веселые и распохмеленные, но еще не до конца удовлетворенные выпитым, дружною гурьбою направились к центру поселка. Сто тысяч рублей, выражаясь словами одного из героев киноповести Василия Шукшина, жгли ляжку и делали Андрюшеньку независимым ни от кого.
— Пятидесятку отдам Веронике, а полтинник пропьем, — сказал он друзьям,— Куплю бутылку “Виски”— ни разу не пробовал — закусить возьмем, и хватит, надо завязывать.
Пошли в магазин опять к тому же коммерсанту. Андрюшенька намеревался отдать долг, но того на месте не оказалось, а передавать через кого-то было не в Андрюшиных правилах.
— Слушай, старик, а виски-то тридцать две тысячи бутылка стоит, — заметил Валерьян, рассматривая витрину с вино-коньячными изделиями. — Лучше на эти деньги две литровых водки купить.
— Конечно, — поддержал его Володя.
— Ладно, — согласился Андрюшенька, покупая две литровые бутылки “Асланова” и “прицепом” к водке пару банок тушенки и булку хлеба.
— Как хочешь, Андрей, но до тебя мне теперь не дойти, — сказал Валерьян, когда они вышли на крыльцо магазина.— Пошли лучше ко мне. У меня и заночуете. Вера же все равно у тебя в больнице.
— Если оставаться у тебя с ночевкой, то пойла этого нам до утра не хватит, — определил Андрюшенька.— На тебе двадцатку, иди, бери еще такую же бутылку, и еще одну буханку хлеба и пойдем.
— Возьми еще пачку “Примы”, Валера, — попросил Володя.— Силов нет уже самокрутки крутить.
Дома Валерьян стал тушенку разогревать, потом достал два граненых стакана. Андрюшенька взял себе пятидесятиграммовую рюмочку.
— Я, мужики, большими дозами пить уже не могу. Мне рюмашки хватит.
Валерьян поставил на середину стола сковороду, раскрыл бутылку, разлил в тару. Они выпили, потом еще. Все, что произошло затем, Андрюша запомнил отрывками: ели тушенку со сковороды, потом раскрыли вторую банку и закусывали мясом в холодном виде. Первым на сей, раз пошел отдыхать Володя, Валерьян “отрубился” прямо за столом. Не допив и первой бутылки, отправился к дивану и Андрюшенька.
Когда он проснулся первый раз, то увидел лежавшего на соседнем “лежаке” Валерьяна. Из маленькой комнаты доносился храп Володи, на кухне, под столом, валялась пустая бутылка, а вторая, едва початая, стояла на столе. Андрюшенька, причастив еще пятьдесят граммов и запив водой, снова отправился на боковую.
Проснувшись через некоторое время во второй раз, он обнаружил лежащего в кухне на полу Володю и бутылку с оставшимися в ней примерно ста граммами водки.
“Неужели столько за один раз саданул?”— подумал Андрюшенька и, выпив еще 50 граммов, снова улегся на диван.
На третий раз разбудил его Валерьян.
— Старик, вставай, похмеляться надо, — потянул он тоненьким голоском.
Андрюшенька, не поднимаясь с дивана, достал из кармана оставшиеся деньги и протянул их Валерьяну.
— На, сходи за пузырем, я не могу чё-то.
— А никуда ходить никому не надо, — улыбаясь и покачивая головой, сказал Валера. — Всё у нас есть.
Он прошел на кухню, вернулся оттуда с нераскрытой бутылкой, и Андрюшенька вспомнил, что они покупали три пузыря.
— Давай здесь выпьем, не могу подняться, — сказал он. — Закусить что осталось?
— Хлеб только.
— Ну, неси хоть хлеба и воды запить.
Валерьян пододвинул стул к дивану, где отдыхал Андрюшенька, принес из кухни стакан, рюмочку, хлеб и ковш с водой. Андрюшенька со стонами и с трудом из лежачего положения принял сидячее.
— Щас, старик, легче будет, — Валерьян налил себе полстакана, Андрюшеньке— рюмочку.
Андрюшенька опрокинул вовнутрь содержимое рюмашки, запил водой, отломил от начатой булки кусок хлеба, стал жевать.
— Володька спит?— спросил он.
— На кухне отрубился,— ответил Валерьян.— Пусть поспит.
— Надо его похмелить и на кровать утащить. Разбуди.
Валерьян пошел на кухню, через минуту вернулся.
— Не встает,— сказал он.
— Ну, Валера, тебя что, учить надо? Потри ему уши, подскочит. На кровать его надо перекантовать, что человек на полу лежать-то будет?
Валерьян, крехтя, снова отправился на кухню. Андрюшенька слышал, как он звал Володю по имени. Через пару минут он снова вернулся в комнату.
— Нет, не встает, не хочет,— вздохнул он.— Пускай поспит, отдохнет немного. А мы еще выпьем. Ему хватит. Останется для него...
— Ну, что он, бич, какой—то, что ли? Чё ему на полу спать? Пошли, утащим на кровать.
Андрюшенька соскочил с дивана и быстрыми шагами направился на кухню. Валерьян пошёл следом.
Володя лежал на левом боку, лицом к двери, поджав ноги и зажав ладони рук между колен.
— Вовка,— позвал его Андрюшенька.— Вов...
Володя не отозвался. Андрюшенька присел перед ним на корточки. Возле Володиного лица образовалась лужица из белой вязкой слюны.
“Рвало, беднягу, что ли?”— подумал Андрюшенька и потряс друга за плечо.
— Володя, хорош на полу ночевать. Вставай, пойдем на кровать.
Андрюшенька коснулся небритого Володиного лица и быстро отдернул руку. Лицо было холодным, что ледышка. Еще холоднее были руки.
— Все!— поднимаясь, сказал стоявшему в дверном кухонном проеме Валерьяну Андрюшенька.— Кранты пришли!.. Допились... Готовый он...
— Как, “готовый”?— не понял Валерьян.
— Ну, как готовый может быть? Холодный уже...
— Умер, что ли?— разинул рот Валера.
— Умер. Он, видать, за один раз больше чем полбутылки саданул, и сердчишко не выдержало...
До Валерьяна случившееся доходило с трудом. Андрюшенька прошел в комнату, сел на диван, обхватил голову руками:
— Ах, Володя, Володя...
Валерьян натянул на себя пиджак.
— Ты куда?— спросил его Андрюша.
— Пойду до его матери, сообщу...
— Ты чё, хочешь, чтобы нас тут же, на месте поубивали? Садись на телефон и звони на “скорую”. Может быть, его можно откачать. А если нет, то пусть хоть факт смерти засвидетельствуют...
Валерьян подсел к телефону, позвонил на “скорую”. Больница находилась неподалеку от Валериного дома, а потому не прошло и пяти минут, как в квартиру вошли люди в белых халатах.
Следом пришли милиционеры.
Андрюшенька поднялся с дивана, вышел во двор, затем за ограду, сел на скамейку. Было около семи часов вечера. Солнце по-прежнему сильно припекало и слепило глаза. Андрюшеньку бросило в пот, он вытер рукой взмокший лоб, и глянул вверх на лазурное безоблачное небо... Наверное, туда, в эту лазурь устремлялась сейчас, освободившись от тела, многострадальная Володина душа.
Только теперь в полной мере до него стал доходить смысл всего происшедшего...

Володю хоронили на другой день, но ни Валерьяна, ни Андрюшеньки на похоронах не было. Народу было немного, некоторые ещё не знали о случившемся. Из-за жаркой погоды тело покойного стало раздувать, лицо посинело. Родственники попросили не делать вскрытия, сказав, что знают, отчего Володя умер. Этим и объяснялись скорые похороны.
В то утро к Валерьяну пришла бывшая работница редакции и попросила его на похоронах не показываться.
— Родственники вами не довольны, лучше не ходите, не нагнетайте обстановку. Им и так не легко...
Валерьян остался дома и смотрел на похороны из окна.
Что касается Андрюшеньки, то две ночи после смерти Володи для него были настоящим кошмаром. В день смерти товарища Андрюша вызвал из больницы Веронику и отпросил ее у дежурного врача до утра. По пути домой он взял еще бутылку водки, но более ста граммов в тот вечер осилить не смог. Всю первую ночь он провел в бреду — ему казалось, что он от кого-то бежит, а его вот-вот догонят.
Утром, уходя в стационар, Вероника наказала ему по центру не болтаться, а потихоньку допивать бутылку и приходить в себя.
— Сегодня суббота, завтра воскресенье — до понедельника его не похоронят,— сказала она, -- Так что время у тебя есть, успеешь проводить друга в последний путь.
Всю организацию похорон взяла на себя редакция. Гроб заказали в деревообрабатывающем цехе коммунхоза и привезли его на редакционной “Ниве”, нашли людей, которые, подогреваемые литровкой, за несколько часов вырыли могилу.
В жизни никто и никогда не видел Володю в пиджаке или костюме, но в гроб его положили именно в костюме. В белой рубашке и строгом черном костюме, еще не пожилой, отливающий сединой, белокурый человек, лежавший в красном гробу, выглядел красивым и мужественным. Со стороны казалось, что он не умер, а лишь заснул. Прилег, устав, отдохнуть и задремал…

Из похмельных записок
НАПУГАЛА?
Енисей-град, январь, 1999 года
-- Знаешь мне сегодня мама приснилась,-- говорит мне утром жена, напомнив о пять лет назад умершей теще,-- Она мне сказала, что если пить будешь, то еще три года проживешь, а если бросишь, то долго жить будешь...
-- Не буду пить, не буду, конечно же, брошу... Ну ее, одно расстройство из-за этой водки...-- говорю я, повторяя слова как заклинание и пытаюсь налить в стакан горячего чаю.
Рука моя дрожит с глубокого похмелья, чайник прыгает в руке, и половина струившегося из него кипятка проливается мимо стакана.
— Конечно, не буду... Все... Хорош... Глубокая завязка...
Жена берет у меня из рук чайник, наполняет стакан кипятком, подкрашивает заваркой и кладет две ложечки сахара.
— Пей.
Я подношу ко рту горячий чай, делаю глоток — больше не могу. Тошнит, состояние близкое к рвоте.
“Конечно, ни за что не буду больше. Так действительно загнуться можно. А я ведь не написал еще роман века или хотя бы бестселлер. Я еще не был на берегу океана и не мыл в океанской воде своих потных ног. Нет... Завязка, завязка...”
Прокашлявшись, высморкавшись и проблевавшись, положив в карман брюк валидол, я выхожу в морозный полдень января и медленно бреду вдоль улицы. Трудно дышать, болит голова, жжет в желудке. Стоп! Что-то кольнуло под сердцем, в глазах потемнело. Я останавливаюсь. Неужели конец? Нет, нет,--рано... Надо дойти до автобусной остановки, там народ, если упаду, люди вызовут скорую, может откачают... Когда подхожу к остановке, становится немного легче дышать. Если займу где десятку-другую куплю хлеба, минеральной воды, немного сахару... Никакого спиртного, никакого... Иду, иду, иду.
Захожу в большое здание “Офсета”, поднимаюсь на лифте. Начинаю обход с верхнего этажа. В “Вечерке” облом — денег нет ни у кого, в “Комсомольце” у знакомых тоже. Спускаюсь еще ниже... Ниже редакция патриотической газеты. Я должен редактору полтинник... Набираюсь наглости, захожу в кабинет редактора...
Он, слава Богу, на месте, прошу жалобно выручить еще раз.
“На дело?”-- спрашивает он. “На дело”-- говорю я честно. Через минуту у меня в руках шуршит новенькая пятидесятирублевая купюра. Дышу уже ровнее, колики в желудке пропали, удары сердца приходят в знакомый ритм.
“Хлеба, минералки, сахару, пару селедочек”-- иду и повторяю я. Ноги сами останавливаются у магазина под названием “Океан”. На окне крупными буквами написано “Пиво”. Пивнушка? Вчера еще проходил -- здесь ее не было. Захожу посмотреть почем литр хмельного напитка. Литр стоит девять рублей.
— Возьмите лучше сто граммов водки. Всего в семь рублей обойдется,-- говорит мне продавщица.
“Нет, нет, надо прийти в норму, браться за дело,-- думаю я,-- Ну а как браться, сил-то нет? “Лечись, чем заболел”-- гласит поговорка. Нет, выпивка не для меня... Жена сон видела... А вдруг она меня просто пугает? Да, а вдруг точно решила попугать и никакого сна не видела?..”
— Дайте сто граммов,-- говорю я вслух.
Продавщица отмеривает сто, я беру прицепом стакан минералки, сажусь за столик.
“Что я делаю? Этот сон... Да не было, скорее всего, никакого сна... Жена решила пошутить... Конечно, пошутила...” Перекрестившись, я залпом выпиваю водку, запиваю минеральной водой, говорю продавщице “спасибо”. Та с состраданием смотрит на меня: ”Еще сто?” “Нет, нет! Еще раз спасибо”,-- говорю я и быстро выхожу на улицу. Меня мутит и тошнит. Внутри тела водка борется с желудком.
“Что же я, гад этакий, вытворяю? Жена ведь предупредила. Разве так шутят? Такими вещами... Да и это не в ее характере, так шутить...”
Через минуту я начинаю ощущать, как растекается спиртное по крови. Становится лучше организму и легче на душе.
“И все-таки жена, наверное, пошутила”. Я захожу в еще одну, попавшуюся мне на глаза забегаловку и беру еще сто граммов крепкого напитка, кружку пива. Выпиваю все это не торопясь и чувствую себя в полном порядке. “Конечно, пошутила”-- говорю я уже захорошевший, вслух и уверенным шагом направляюсь в магазин, где по сносной цене покупаю бутылку водки. Теперь путь один — домой.
Дома, выпив сразу полный стакан, закусываю холодным супом. Потом включаю телевизор и, улегшись поудобнее на кровати, ощущаю настоящее блаженство.
“Конечно же, жена пошутила”.

***

На этом месте автор решил поставить точку. Не потому, что устал описывать события связанные с питием, весельем и похмельем, а потому, что понял: роман сей может оказаться бесконечным, как само питие на Земле, дошедшее до нас со времен Ноя, уцелевшего после Всемирного Потопа и прижившееся на всех без исключения континентах. “Андрюшина свадьба”, “Сдача моста на Чиримбе”, “Путешествие на станцию Байроновка” и другие рассказы, наверное, пришлись бы как раз к месту в этом эпохальном произведении, но хорошего и не хорошего все-таки надо в меру. А дабы соблюсти эту меру, не соблюдаемую обычно при употреблении алкоголя, автор не стал перегружать читателя. Может быть, он напишет и вставит вышеупомянутые произведения в другой роман или издаст их отдельной книжкой, а может быть сочтет тему пьянства уже исчерпанной. Как знать. Но в любом случае романы и просто истории о питии еще будут писаться и рассказываться до тех пор, пока существует жизнь на нашей порочной планете, где, хлебнув однажды горько-сладкого зелья, не могут избавиться от пагубной привычки даже те люди, что по назначению своему должны вести нас по пути истинному.
Поэтому автор не говорит вам: “До свидания” и, если вы кроме этого произведения не прочли и не прочтете больше ничего из его сочинений, не спешите расставаться с этой книгой: через два-три года, пять-десять лет, если вы не потеряете интереса к жизни, перечитайте ее снова, она покажется вам значительно интересней.
Уверяю вас.

Шалинское, сентябрь 1994 – Красноярск, июнь 2002

© Сергей Кузичкин, 2009
Дата публикации: 01.09.2009 04:18:34
Просмотров: 3858

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Отзывы незарегистрированных читателей

ninon23021982 [2010-08-29 14:53:04]

ну!!!!!!!!!!!мне очень понравилось!!!!!!!!под бутылочку прочиталось на ура!!!!!!когда выйдет следующее нетленное чтиво?

Ответить

Сергей Кузичкин [2010-08-30 10:31:39]

Почитайте ещё "Сны Пиноккио"