Точка сингулярности

Олег Алёхин

Форма: Рассказ
Жанр: Фантастика
Объём: 119235 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Точка сингулярности.

— Ну и чем же ваши комары отличаются от обычных? — спросил я без особого, впрочем, интереса, просто из вежливости, чтобы сказать что-нибудь. Го-лова у меня была в состоянии прострации, желудок — в состоянии невесомости. Я пил минералку и от души проклинал переменчивые планы начальства.
— А вы не поняли?! — удивлённо воскликнул профессор. — Это же оче-видно! — он сидел в соседнем кресле, высокий и тощий, как жердь, уперев в меня размытый взгляд подслеповатых, широко расставленных глаз. В чертах его лица и в жестах было что-то от амбициозного, суетливого насекомого. Я и раньше заме-чал, что род занятий накладывает определённый отпечаток не только на внутрен-ний мир человека, но и на его внешность: профессор же, в этом плане, был эта-лон. Пожалуй, я бы сравнил его с богомолом, главным образом из-за нескладно-сти фигуры. Тело профессора было длинным, ноги короткими, руки худыми, но с большими ладонями, ярко иллюстрирующими понятие «загребущие». Когда про-фессор говорил, то все его части тела приходили в состояние хаотического, бес-смысленного движения, словно они не подозревали о существовании друг друга или сильно не ладили между собой. Но больше всего обращала на себя внимание шея профессора. Она понуро несла маленькую, седую голову с большим накло-ном вперёд и влево. Создавалось впечатление, что на неё тяжко давит невыноси-мое бремя знаний, усугублённое патологическим любопытством. По шее, такой же худой и жилистой, как и сам профессор, беспрерывно метался внушительный кадык размером с грецкий орех. Порой мне даже казалось, что это не кадык, а сустав, пытающийся придать голове вертикальное положение. Он меня просто за-вораживал.
— Существуют две причины, из-за которых присутствие комаров вызыва-ет у людей отрицательные эмоции, — продолжал профессор скрипучим голосом. — Вам они, несомненно, известны. Это раздражение кожи при укусах и раздра-жение психики от назойливого писка насекомых. Первое вызвано тем, что комары вводят под кожу особый фермент — антикоагулин — против свёртывания крови, а второе, — вибрацией крыльев и специфических перепонок, расположенных в трахеях брюшка. Выведенная мною разновидность комара лишена этих двух не-достатков.
— Любопытно, — сказал я рассеянно, прислушиваясь больше к тому, как эксплуатационники колотят кувалдой по маневровому двигателю звездолёта. Этот звук, по известной причине, меня сильно раздражал. Но больше всего мне было непонятно, что в маневровом двигателе можно регулировать с помощью кувалды?
— Это не просто любопытно, — возразил профессор, — это целый про-рыв, и не только в марсианской генетике, но и в проблеме сосуществования лю-дей и насекомых. Отсутствие перечисленных выше признаков увеличивает шансы комаров на выживаемость почти на двадцать процентов при сегодняшней плотно-сти людского населения Земли. Это очень большая цифра. А если учесть, что они могут свободно скрещиваться с обычными, как вы выражаетесь, комарами и пе-редавать им свою наследственную информацию, являющуюся доминантной, то уже через десять лет, по моим прогнозам, эти комары полностью вытеснят из эко-логической ниши обыкновенного комара-пискуна и его разновидности.
Меня вдруг осенило.
— Вы хотите сказать, что эти назойливые твари будут безнаказанно пить у нас кровь?
— Молодой человек, — отечески урезонил меня профессор. — Один ко-мар выпивает в среднем десятую часть миллилитра крови. У вас в организме её содержится 5,2 литра. Не трудно посчитать, что понадобится 52 тысячи комаров, чтобы полностью вас обескровить. Это нереально. Я уже не говорю о том, что и технически просто невыполнимо. К тому же люди до сих пор используют всевоз-можные репелленты...
— А не проще было бы сделать так, чтобы они, вообще, не пили кровь? — спросил я.
— Да. На первый взгляд это кажется самым очевидным решением пробле-мы, но всё очевидное не всегда правильно.
Я сильно сомневался, чтобы подобные рассуждения воодушевили патент-ную комиссию, но эти мутированные кровопийцы были у меня на корабле и при мысли об их незримом присутствии, я уже заранее начинал чесаться. Впрочем, это были цветочки. Степень опасности принятого на борт груза раскрывалась пе-редо мной постепенно, по мере того, как неутомимый в словоизлияниях профес-сор выкладывал всё новые и новые подробности своеобразной морфологии его подопечных. С великой целью примирения людей и насекомых, он, не поскупясь на воображение, вывел чистоплотных мух, однополых тараканов, индеферентную моль и колорадских жуков с таким неотразимым запахом, на который мгновенно сползаются все окрестные муравьи. Саранча у профессора, достигнув определён-ной критической численности, вместо того, чтобы лететь на новые пастбища, входила в стадию внутривидового каннибализма, оводы перенесли цикл своего личиночного развития с сельскохозяйственных животных в воду, подобно слеп-ням, а многочисленные вредители злаковых культур страстно возлюбили сорняки. И всё это подавалось под соусом замкнутых цепей питания, когда первые стано-вились последними, регулируя, таким образом, численность особей во всех таксо-номических группах насекомых.
Возможно, всё это было важно и нужно. Возможно, это, действительно, был «целый прорыв, и не только в марсианской генетике, но и в проблеме сосу-ществования людей и насекомых». Я это допускал. Но меня беспокоило другое. У меня на корабле находились опытные образцы этой новой культуры членистоно-гих, и в случае аварийной посадки (что последнее время случалось часто), они могли начать освоение земных просторов раньше, чем компетентная комиссия сочтёт это разумным. На данном этапе, без соответствующих проверок, они, по сути дела, относились к категории биологического оружия, — опасного и непред-сказуемого, а мне вовсе не светила перспектива быть обвинённым в том, что я от-крыл ящик Пандоры с энтомологическим зоопарком мутированных уродцев. Да-же участие в перелёте профессора в качестве сопровождающего нисколько не уменьшало моей ответственности, тем более, что сам звездолёт был зафрахтован не какой-нибудь научной организацией, а частным лицом (в лице самого профес-сора). С юридической точки зрения его личная инициатива больше напоминала авантюру, чем строгие научные интересы какой-либо державы, и если что-нибудь случится, никакое правительство нас не прикроет.
Поразмыслив, я решил связаться с представителями филиала своей транс-портной фирмы на Марсе и прояснить ситуацию. Профессор мне мешал, — не столько своим присутствием, сколько нескончаемой высокопарной болтовней. Избавился я от него несколько приземлённым способом. Я сказал, что на корабле не работает санузел и если он в ближайшие десять минут не разберётся со своей физиологией, то на время полёта ему понадобится вся его героическая стойкость. Профессор растерялся. У него был такой вид, словно его уличили в чём-то по-стыдном.
— Я не шучу, — прибавил я.
Я, действительно, не шутил. Испорченный биотуалет был одной из восем-надцати неисправностей, которые обнаружили ещё на Земле. Её посчитали незна-чительной, поскольку непосредственной опасности для жизни пассажиров она не представляла. Только временные неудобства. Но я всё-таки поинтересовался у диспетчера, а что делать, если кто-нибудь захочет, ну скажем, по малой нужде? «Вам лететь всего восемь часов, — сказал мне на это диспетчер. — Надо сжать волю в кулак!» «А если это будет женщина?» — спросил я с вкрадчивым умиле-нием. Диспетчер обозвал меня пошляком (впрочем, незаслуженно) и через пять минут я с большим облегчением получил разрешение на старт.
Другие неисправности были подобного плана: отсутствующее кое-где ос-вещение, бескомпромиссные кондиционеры, работающие только в двух режимах, — либо плюс двадцать, либо минус пятнадцать, — не закрывающиеся двери и т.д. Что касается горячей воды, то на мой неискушённый взгляд её не стало на звездо-лёте в тот самый момент, когда он сошёл с конвейера трижды орденоносного кос-мического завода «Серп и молот». Понятное дело, что охотников совершить неза-бываемое путешествие на таком «комфортабельном» звездолёте становилось с каждым годом всё меньше и меньше, и постепенно он превратился в обычного транспортника с большим ограничением по габаритам и тоннажности грузов. Ес-ли на него кто и садился, так это были люди, способные на восемь часов зажать свою волю в кулак…
— Как же вы летаете? — удивился профессор.
— Так и летаем, — просто ответил я.
Профессор выскочил из звездолёта и поспешил к ближайшим зарослям кактусов.
Как я и ожидал, местное руководство заявило, что всё под контролем. Пе-релёт одобрен экологическим сообществом «Лемикс», контейнеры с насекомыми оснащены многоуровневой системой защиты, а садиться мы будем в обширной карантинной зоне пустыни Гоби, где нас немедленно окружат тройным кольцом суровые дядьки из санэпидемнадзора, — все, как один, в зелёных ОЗКа, противо-газах и с распылителями сверхтоксичных ядохимикатов в руках. Иными словами, если что-нибудь случится, то братская могила нам обеспечена. С насекомыми вместе. Я потребовал увеличить коэффициент оплаты за риск. Мне дали понять, что такие щекотливые вопросы решаются только с вышестоящим руководством на Земле. Я рассердился. До Земли ещё надо было долететь, что само по себе во-все не гарантировало положительного решения. Более того, если всё пройдёт гладко, начальство просто удивиться моей безумной наглости, а высказать свои скромные пожелания сейчас было весьма проблематично. Дело в том, что на те-кущий момент Земля и Марс отстояли друг от друга на расстоянии около 300 миллионов километров. Сигнал покрывал это расстояние за 15 минут (с грубым округлением). Время ожидания растягивалось, соответственно, на пол часа, и этот маленький нюанс сильно осложнял предстоящую оживлённую дискуссию об оп-лате. Мне невыносимо захотелось нагрубить. Жадные лицемеры! Они всегда при-бегали к этой спасительной уловке, когда дело касалось расставания с деньгами, зато вопрос подзаработать на раздолбанном корыте решался очень оперативно. С паршивой овцы — хоть шерсти клок! Им хорошо было известно, что звездолёту, на котором я летал, давно пора на свалку. Он уже выработал все свои ресурсы, а так же технически и морально устарел. Но жадность — это патологический диаг-ноз скупого, который всё время надеется, что дважды платить ему не придётся. Когда я, два дня назад, садился на Марс с испорченным маневровым двигателем и перегруженным из-за этого аэростатным полем, эти самонадеянные дельцы запла-тили неустойку, превышающую фрахтовку звездолёта в несколько раз. Посадка была «жёсткой»: нас тряхнуло так, что побилась часть перевозимого оборудова-ния. Мне тогда пообещали, что нерентабельный звездолёт Т-013 последний раз пересёк космическое пространство. Я, по своей наивности, обрадовался, душевно воздал хвалу Бахусу в местной забегаловке, а сегодня утром мне, как ни в чём не бывало, сообщили о новом заказчике... Да не хочу я об этом рассказывать!
Через некоторое время ко мне пожаловал старший смены эксплуатацион-ников и сунул под нос дискету с отчётом о проделанной работе. Я запустил бор-товой компьютер на предмет тестирования функциональности систем.
— По какой микросхеме вы так нежно стучали кувалдой? — спросил я хмуро.
Оказалось, что стучали они вовсе не по микросхеме, а по одному из моих ДОЛДОНов, который застрял неуклюжей рукой в выкидной опоре двигателя. ДОЛДОНа они забрали у меня в помощь.
— А что с двигателем? — тут же спросил я.
— Перебрали, — коротко и вяло ответил старший смены, прозрачно наме-кая своим скучающим видом, что подробности я могу узнать из отчёта. Очень он меня раздражал своей индеферентной отрешённостью от всего сущего. Мой небо-гатый, но проверенный временем опыт подсказывал мне, что я имею дело с чело-веком, утратившим всякий интерес к своей профессии. Такие люди обычно дела-ли всё кое-как.
— Лишних запчастей не осталось? – снова спросил я, испытывая склочную потребность к чему-нибудь придраться. У меня была тайная надежда, что лишние запчасти остались, что двигатель не заведется, и я никуда не полечу.
— Это было бы роскошью для такого экспоната, — ответил эксплуатаци-онник. — Он не развалился до сих пор только потому, что в него космическая пыль въелась. Ему любая помойка обрадуется.
Всё это были заезженные цитаты из профессионального юмора, давно по-терявшие всякую оригинальность, а в устах унылого эксплуатационника они, во-обще, звучали, как погребальная молитва.
Я понял, что ничего конкретного мне не скажут, и обратился к монитору. Стандартное тестирование выявило стандартный набор неисправностей: двига-тель среди них не значился. Я запустил дискету. Причину аварии технотронные целители определить так и не смогли: в этой графе красовался длинный набор пе-ренасыщенных терминологией фраз, которые с некоторой степенью приближения можно было расшифровать, как износ оборудования. Но какой бы не была эта причина, она вывела из строя несколько функциональных микросхем управления двигателем, а так же газогенератор, приводивший в действие турбонасосный аг-регат, — топливо в двигатель не поступало. Ремонтные работы проводились как внутри звездолёта, так и снаружи. Всем им присвоили высшие категории сложно-сти, что было чревато не только финансовыми издержками (меня это не касалось), но и риском дестабилизации соседних механизмов.
В сомнениях я постучал пальцем по экрану монитора, чем вызвал кислую улыбку эксплуатационника. Я не доверял тестированию. Оно показывало, как правило, работоспособность отдельных элементов в режиме ожидания и ничего не говорило о рабочей нагрузке всей системы. Нарушая инструкции, я отдал при-каз ДОЛДОНам очистить стартовую площадку от посторонних людей и предме-тов, и включил двигатели на «холодный старт». Эксплуатационник за моей спи-ной крякнул от изумления. Звездолёт наполнился характерным гулом, а за обзор-ным иллюминатором поднялись в воздух клубы красноватой пыли. Я задал ком-пьютеру несколько вариантов манёвров и убедился, что двигатели работают син-хронно.
— Ну вы циркач! — сказал с уважением эксплуатационник, когда я закон-чил свои манипуляции. Я вручил ему дискету с данными о приёме работы, и он, качая головой, удалился.
На экране монитора высветилась молоденькая девушка с признаками ис-пуга и недоумения на миловидном лице.
— Борт Т-013. Что у вас происходит? — спросила она.
Я ожидал этого вопроса. Служба обеспечения космодрома просто не могла не заинтересоваться моими противозаконными действиями.
— Непреднамеренное включение, — соврал я. — Теперь всё под контро-лем.
Глаза у девушки округлились.
— Как это могло произойти? — спросила она.
Меня так и подмывало сказать ей, перефразируя известный анекдот: «Са-пог на пульт упал», но я сдержался. Девушка была молодая и неопытная. Судя по всему, она недавно начала работать в диспетчерской службе и ещё не успела при-дать своему мышлению безапелляционную косность приказов и инструкций. По-этому я решил больше не врать, а чистосердечно рассказать всё, как есть, прове-рив её на понимание.
Девушка меня выслушала.
— Но ведь это незаконно, — сказала она неуверенно, когда я закончил своё драматическое повествование.
— При посадке на Марс мы не разбились только потому, что у него сила притяжения в несколько раз меньше, чем у Земли, — сказал я. — А знаете, что, при такой аварии, произойдёт на Земле? Мы будем падать с двухсоткилометровой высоты, кувыркаясь, как бельё в стиральной машине, и наши бренные останки похоронят вместе со звездолётом, потому что не смогут отделить одно от другого.
Девушка кивнула. В глазах её читался благоговеянный восторг перед опасностью, которой подвергается не она.
— Переподключаю вам бортовой компьютер на расчёт времени старта, — сказал я, пользуясь моментом неопределённости выбора.
— Что там происходит? — услышал я чей-то голос. Девушка обернулась.
— Непреднамеренное включение, — сказала она. — Теперь всё под кон-тролем.
— Как это могло произойти? — возмутился голос.
Связь прервалась.
«Человечество всегда стояло и будет стоять на вранье, — подумал я с фи-лософским удовлетворением. — Ложь свята, потому что врут, либо во благо, либо во спасение!»
Компьютер выдал согласованные параметры траектории: расчётное время старта через 18 минут 46 секунд, угол наклона 56,5 градусов, по курсу А — 6 пульсаций (120 миллионов километров), разворот на 89,6 градуса, по курсу Б — 10 пульсаций (200 миллионов километров), буферная зона — 48 тысяч километ-ров, приблизительное время полёта — 7 часов.
Я объявил подготовку к старту. Двое ДОЛДОНов, всё ещё находившихся снаружи, приступили к заливке стартовой площадки жидким пеноаминопластом. Звездолёт начал медленно опускаться.
В этот момент в командной рубке появился профессор. Он был сплошь по-крыт красноватой пылью, кашлял, безудержно чесался, а вокруг него клубился оранжевый ореол.
— Что это было? — воскликнул профессор скрипучим голосом.
Я смутился, поскольку напрочь о нём забыл.
— Разве ДОЛДОНы вас не предупредили? — спросил я.
— Я был в самой гуще опунций, — сказал профессор. — Вдруг звездолёт взревел, и меня накрыло пылевым облаком. Весьма плотным, смею заметить. Я даже собственной вытянутой руки не видел. А вокруг сплошные кактусы. Вы знаете, что листья у них модифицированы в колючки? — профессор посмотрел на меня испытывающе; он даже прекратил чесаться ради этого. — Вы специально так сделали?
— Видит Бог — нет! — заверил я профессора с наивозможным сочувстви-ем и раскаяньем. — Просто я думал, что вы далеко.
— Чего ради я бы стал бегать по пустыне? — забрюзжал профессор. — Здесь рядом вполне девственные заросли. И никого нет. Это же не Брайтен-бич, в конце концов, и даже не Первый Коммунистический тупик!
Профессор продолжал бубнить, но я уже отвлёкся на монитор. Звездолёт продолжал опускаться. Через минуту он коснулся пенистой поверхности аморти-зационной прокладки и, поворочавшись с боку на бок, замер. Компьютер вымерял горизонтальность положения и вносил соответствующие поправки: время старта приблизилось на десять минут. ДОЛДОНы на специальном подъёмнике уже гру-зились на корабль.
Весь процесс предстартовой подготовки был полностью автоматизирован, и моё участие в нём сводилось к пассивному созерцанию экрана. По сути дела и навигатором я назывался только потому, что назвать меня завхозом самоуправ-ляемого космического корабля было как-то несолидно. Бывали, конечно, момен-ты, когда компьютер выдавал несколько альтернативных решений, и от меня тре-бовалось выбрать правильное (по моему мнению), но случалось это крайне редко, а сами альтернативы были такими предопределёнными, что порой мне казалось компьютер ставит их передо мной из вежливости, только чтобы я не скучал.
Подготовка шла по плану. Профессор, всё ещё бубня, удалился в, так на-зываемую, туалетную комнату, привести себя в порядок, а я следил за монитором. Шлюзовые камеры закрылись, герметичность их была неоднократно проверена. Компьютер докладывал, что все системы корабля функционируют в пределах нормы, что горючего у нас столько-то, энергетические батареи заряжены так-то, давление такое-то, а температура скачет в том диапазоне, в каком её стараются поддерживать долбонутые кондиционеры. Через три минуты начался обратный отсчёт, после которого первый в мире космонавт возвышенно крикнул «Поеха-ли!» (он почему-то ехал, а не летел), а мы, его унылые наследники, ничего не кри-чим: у нас нет на это ни времени, ни желания.
В последний момент со мной связался руководитель филиала нашей транспортной фирмы.
— Вы что там себе позволяете! — заорал он. — Мне звонили сейчас с кос-модрома и сказали, что вы запустили маневровые двигатели в режиме «холостого хода». Это недопустимо! Мадридское экологическое соглашение запрещает какие бы то ни было испытания ракетного оборудования вне соответствующих помеще-ний. Что за преступная инициатива?! Вы головой думаете?! Почему не сделали запрос? Вам штраф заплатить хочется?..
Что я мог ответить? То, что это бредовое соглашения было принято пять-десят лет назад, когда ракетные двигатели, обеспечивавшие посадку, производи-лись в пять раз мощнее из-за отсутствия аэростатного поля. То, что все тогда бо-ролись с пылью, пока адаптированные на Марсе растения не связали её в почвен-ный слой, а теперь от неё остались только локальные участки экваториального пояса. Или то, что сделай я соответствующий запрос, мне не выделили бы ни де-нег, ни времени на эти сомнительные, с их точки зрения, проверки. Вся эта затея заранее была обречена на провал, пока в головах административных работников царствовали холёные цифры доходов и ущербные проценты издержек. Объектив-ная реальность в них отдыхала.
У меня уже не было времени на пустые дискуссии. До старта оставалось пятнадцать секунд.
— Свяжитесь с Землёй, — посоветовал я с той степенью беспристрастно-сти, на какую только был способен, и отключил связь. Потом я поудобнее устро-ился в кресле и пристегнул ремни: они предназначались не для страховки от вир-туозных манёвров звездолёта или перегрузок, а от невесомости, которая должна была наступить через несколько секунд.
В последний момент я спохватился: профессора всё ещё не было на месте. Видимо, раздражённое светило науки либо не услышало сигнал о старте, либо его проигнорировало.
Чёрт бы его побрал!
— Профессор! — заорал я в коридор, но было уже поздно: бледно-розовое марсианское небо исчезло с обзорного экрана.
Если бы рядом находился какой-нибудь крупный объект — планета или спутник, то я бы увидел, как он перемещается короткими рывками, словно изо-бражение в старом кино. Но крупных объектов рядом не было, а звёзды мерцали так далеко, что движение космического корабля никак не сказывалось на их ме-стоположении.
Прошло несколько секунд, и звездолёт повис в точке разворота. Его траек-тория представляла собой две прямые линии, соединённые между собой под оп-ределённым углом. Рассчитывалась она очень просто. За основу бралось текущее, на данный момент, расстояние между Землёй и Марсом, а так же «угол старта», то есть угол, образованный направлением на Землю и перпендикуляром к поверхно-сти планеты в той точке, где находился звездолёт. Космический корабль отлетал по прямой на некоторое расстояние от планеты, потом, с помощью маневровых двигателей, разворачивался, «нацеливаясь» на Землю, и, опять же, по прямой, достигал её пределов. Эти участки маршрута назывались, соответственно, курс А и курс Б.
В такой схеме полёта была только одна сложность, связанная с кратностью расстояний пульсаций. Дело в том, что звездолёт перемещался в пространстве, так сказать, скачками, каждый из которых составлял 20 миллионов километров, не больше, не меньше. Траектория до Земли рассчитывалась с учётом этого обстоя-тельства. На момент нашего старта расстояние между Землёй и Марсом составля-ло 317 миллионов километров, а угол — 56,5 градуса. Параметры маршрута я приводил выше. Если бы предстартовая подготовка, по каким-либо причинам, не уложилась в 18 минут, нам бы пришлось ждать, пока Марс повернётся вокруг своей оси на угол в 5,7 градуса — именно такая величина для фиксированного расстояния между Землёй и Марсом необходима, чтобы количество пульсаций снова «улеглось» в катеты образовавшегося треугольника. По времени она соот-ветствовала примерно 23 минутам. При других расстояниях между планетами, все величины, естественно, изменялись.
Это была классическая схема перелёта. Редко кому удавалось стартовать напрямую, то есть «лоб в лоб» с Землёй: для этого требовалось большое стечение временных и пространственных обстоятельств. Не стартовали так же и в сторону, противоположную от Земли, поскольку, в этом случае, пришлось бы совершать два или более манёвров в космическом пространстве, что увеличивало расход го-рючего и точность «наведения». Сам же старт был прост до безобразия: корабль попросту исчезал в одном месте и появлялся в другом. Это было изящно, чего, к сожалению, нельзя сказать о приземлении.
Посадка во все времена представляла собой трудности для всех летатель-ных аппаратов, имеющих дело с гравитацией и атмосферой, а современные кос-мические корабли, в силу своих технологических особенностей, вообще, делали это крайне неуклюже. Начать хотя бы с того, что конструкция звездолётов класса «Пульсар» (собственно, других классов и не было) представляла собой сооруже-ние, очень напоминающее плоскую шайбу. Аэродинамические характеристики такой многотонной болванки были из рук вон плохи. Использовать плотность ат-мосферы в качестве опорной подушки на фюзеляж звездолёт не мог из-за своей конфигурации, а тормозить одними маневровыми двигателями было чревато по-терей равновесия. Первое время для стабилизации горизонтальности использова-ли обильные плеяды гелиевых аэростатов, попросту говоря, воздушных шаров, которые как карнавальные гирлянды парили над кораблём, придавая ему несколь-ко несерьёзный вид. Кроме этого, они были очень капризны, постоянно путались в стропах, взрывались, и их было тяжело складывать. С парашютами дело обстоя-ло не лучше. Всё изменилось после изобретения детектора аэростатного поля, ко-торый создавал над звездолётом область разряжения атмосферы — своего рода вакуумный пузырь, выталкиваемый силой Архимеда в менее плотные слои возду-ха. Пузырь был как бы «приклеен» к звездолёту и действовал весьма эффективно: он почти полностью устранил опасный тонгашный крен и позволил снизить мощ-ность маневровых двигателей, которые раньше служили основным средством борьбы с гравитацией. Размеры их значительно уменьшились, как и масса по-требляемого горючего, но всё же они продолжали играть существенную роль при посадке. Если хотя бы один из них выходил из строя, как это произошло в моём случае, звездолёт начинал сильно валиться на бок, и выровнять его можно было только путём прерывистых залпов оставшихся трёх двигателей. Аэростатное поле возвращало звездолёт в горизонтальное положение, потом следовал залп, звездо-лёт опять кренился, поле опять его выравнивало и так продолжалось до самого соприкосновения с землёй. Правда, сила притяжения Марса была значительно меньше, чем у Земли, но и плотность атмосферы была меньше, что не позволяло аэростатному полю работать на полную мощность. Скорость падения при этих манёврах возрастала до критической, и удар о поверхность планеты был сильным.
Звездолёт садился на четыре опорных амортизатора, к станинам которых крепились маневровые ракетные двигатели. Этот механизм был выкидным и уби-рался в звездолёт перед стартом. Днище корабля, как и его верх, представляло со-бой плоское волновое зеркало. Чтобы не сажать его на твёрдый грунт использова-ли пеноаминопластовую подстилку.
Все эти технические сложности и изощрения, связанные как с конструкци-ей звездолётов, так и с их эксплуатацией, возникли по одной причине: чтобы пе-ремещаться в пространстве звездолёт должен был иметь два параллельных друг другу волновых зеркала. Причём, перемещалось только то, что находилось между ними. Все предметы, выступающие за границу действия поля зеркал, оставались на месте, ювелирно обрезанные неизвестным науке методом…
Зависнув в точке разворота, звездолёт начал выполнять обычные про-граммные действия: выпустил за пределы зеркал четыре маневровых двигателя и несколько радиоантенн, служащих бортовому компьютеру «глазами». Когда звез-долёт совершал свои скачки в заданном направлении, он, по сути дела, был «слеп» и только сейчас мог соорентироваться в пространстве, выбрать новое на-правление полёта и подкорректировать траекторию.
Я в это время боролся с невесомостью, а вернее сказать, со своим организ-мом, оказавшимся в невесомости. Это состояние само по себе неприятно, по крайней мере, в первые минуты, а если учесть тошнотворную пустоту желудка и избыточную долю алкоголя в крови, то можно себе представить, как меня мутило от всего на свете.
— Профессор! — снова заорал я в коридор, едва только почувствовал, что могу это сделать без последствий. Из санузла доносились звуки, которые мне очень не нравились. — Вы что там кран забыли закрыть?
В ответ я услышал два глухих удара и невнятное бормотание, похожее на сдержанные проклятия. В коридоре показался профессор. Он полз по потолку, не-уклюже растопырив руки и ноги, а следом за ним, увлекаемый потоком воздуха, тянулся водяной шлейф, состоящий из разного размера капель. Сам профессор был мокрый, грязный и весь в каких-то ржавых разводах, напоминающих защит-ную окраску хамелеонов. Вокруг него, как искусственные спутники, парили раз-личные предметы, ассортимент которых наводил на мысль, что раньше они по-коились в карманах и портфеле великого учёного. Особенно меня озадачил набор зубочисток (у профессора были вставные челюсти) и расчёска (профессор был лысым, если не считать щетинистой бахромы, обрамляющей полированную вы-пуклость).
Корабль включил двигатели, совершая манёвр: профессора прижало к сте-не, и на него обрушились потоки воды. Несчастный замахал руками, как ветряная мельница, и попытался увернуться от увесистого тома энтомологии, который во-преки теории вероятности не дал себя сбить и благословил седую голову профес-сора.
— Безобразие! — гневно вскричал незадачливый сын науки. — Вы нароч-но это делаете, да?!
— Полагаете, мне больше заняться нечем? — возразил я. — Почему вы игнорировали звонки? Специально для вас три раза звонил звонок. Как в театре: осторожно, занавес открывается! Что вы делали?!
— Сами знаете! — насупился профессор. — Откуда мне было знать, для чего эти звонки.
Я опешил.
— Вы что, на звездолётах никогда не летали?
— Летал. Но очень давно. И я не обязан помнить такие мелочи, как назна-чение звуковых сигналов. Для этого существуете вы!
«Детский сад с барабаном!» — подумал я в ответ.
— Вы воду выключили?
— Выключил, — проворчал профессор. — Но натекло её не мало, пока я сумел добраться до крана.
Корабль закончил разворот и теперь корректировал направление полёта. Двигатели работали попеременно в режиме коротких зажиганий, нацеливая звез-долёт на Землю.
— Плывите сюда, — сказал я профессору. — Невесомость пропадёт только перед посадкой, но тогда же начнутся перегрузки, поэтому предать себе достой-ный вид вы сможете не раньше, чем мы приземлимся. Придётся с этим смириться.
Профессор оторвался от стены и, извиваясь, как червяк, стал совершать движения, отдалённо напоминающие барахтанье утопающего. Я молча взирал на него. Когда профессор добрался до кресла и пристегнул себя ремнями, я заметил:
— Вообще-то меня не следовало понимать буквально. Здесь под потолком есть специальные поручни, хватаясь за которые вы можете переместить себя в любую часть корабля.
Профессор одарил меня взглядом, который ясно свидетельствовал о том, что дружнее мы не становимся. Я покорно вздохнул.
Бортовой компьютер запрашивал разрешение на очередную серию пульса-ций. Я пробежал взглядом по индикаторам и дал своё благословение. Снова как будто бы ничего не произошло: настолько порог пространственных мерцаний был ниже порога чувствительности организма, — даже инерционность массы при ус-корении не ощущалась, — но я знал, что звездолёт летит к намеченной цели. Не-ожиданно, на какие-то доли секунды, зрение у меня «расплылось». Я увидел ок-ружающие предметы в ярких красках, но лишённые чёткости очертаний, словно я плавал в прозрачной морской воде без маски. Такое бывает перед потерей созна-ния. Где-то, за моей спиной раздался оглушительный треск, и я оказался в полной темноте и тишине. «Это конец», — банально подумал я, но ошибся. Компьютер запустил резервную цепь питания. Взвыла сирена, заморгали лампочки, протяжно забасили очистители воздуха, а на экране монитора высветилось сообщение о по-жаре.
— Пожар! — воскликнул профессор, расстёгивая ремни безопасности. Я оглянулся и увидел в коридоре бесформенные клубы белого дыма с отчётливым запахом жжёной изоляции. Профессор заметался по командной рубке, как волей-больный мячик, наводя хаос и разрушение.
— Да прекратите вы! — рявкнул я. — Куда вы собираетесь выскочить?! В открытый космос?
Компьютер запрашивал разрешение на тушение пожара. Это был один из тех не многих случаев, когда он взваливал на меня не шуточную дилемму. Зали-вать горящую электропроводку водой было опасно, не заливать — тоже.
Я поймал профессора за ногу и усадил в своё кресло.
— Если крикну «жмите», то давите на эту кнопку, — сказал я.
— А вы куда?
— На разведку.
Я взял пенный огнетушитель и распитатор. Дышать становилось всё труд-нее, дым разъедал глаза. Быстро перебирая руками по поручням, я достиг цен-трального зала и, обойдя его по периметру, оказался на противоположном от руб-ки конце корабля. Здесь располагался пищевой блок, санузел, водородный модуль и энергетическая установка звездолёта. Свет нигде не горел. Я достал карманный фонарик и пробрался к распределительному щитку. Как я и предполагал, замыка-ние произошло именно в нём. Из щитка валил дым, но пламени я не заметил: оче-видно, из-за плохого притока кислорода под дверь щитка, проводка только тлела. Взяв огнетушитель наизготовку, и подвесив фонарик так, чтобы он светил в нуж-ном направлении, я распахнул щиток. Из тёмных недр железного шкафа мне в ли-цо вырвалось облако сизого дыма, а в глубине зарделись маленькие огоньки. Я выпустил из огнетушителя струю пены.
Поверхностное обследование показало, что причиной короткого замыка-ния послужило, вероятнее всего, повреждение обмотки силового кабеля. Сделать это могли только эксплуатационники, которые меняли здесь предохранительные блоки электропитания двигателя. Смущало меня другое. Ведь если кабель был повреждён, замыкание должно было произойти ещё перед стартом, когда я прове-рял двигатели, или, в крайнем случае, в точке разворота. А оно почему-то про-изошло в тот момент, когда потребляемая нагрузка была небольшой и постоян-ной.
Я поводил фонарём по помещению и заметил, что стены как-то странно поблескивают. Отпустив огнетушитель, я потрогал их пальцами: они были мок-рыми.
— Ну, профессор! — вырвалось у меня. — Голову ему отвернуть!
— Что? — тут же откликнулся учёный сквозь гул сирены. — Что там? Мне жать кнопку?
— Подождите!
В то же мгновение на трубах щёлкнули распылители, и меня обдало мощ-ными струями воды. Я быстро покинул помещение.
— Вы что, с ума сошли? — крикнул я профессору, вплывая в командную рубку. — Зачем вы нажали на кнопку?
— Вы же сказали «жмите». Я и нажал.
— Я сказал «подождите».
— Разве?
— Вы ещё и глухой ко всему прочему! Силовой щит водой залили! Это по вашей милости мы здесь торчим в дыму и пламени.
— Не надо на меня кричать! Лучше отключите сирену… Вы командир ко-рабля и порядок на борту — ваша забота. Если вы считаете, что я нарушаю этот порядок, так надо было ещё на Марсе привязать меня к этому креслу или всё до-ходчиво объяснить. Что вы теперь орёте?!
Я побарабанил пальцами по столу.
— Во всяком случае, теперь мы оба мокрые, — сказал я примирительно.
— Я ещё и грязный, — напомнил мстительный профессор.
«Мне бы твои проблемы», — подумал я и обратился к монитору. Наше по-ложение уже было из рук вон плохо, но я чувствовал, что владею пока ещё не всей информацией. Аварийное питание снабжает энергией далеко не все системы жизнеобеспечения корабля. Для того, чтобы проверить, чего мы лишились, надо было отремонтировать основную сеть. Но кое-что я мог выяснить и сейчас.
— Режим визуального наблюдения, — отдал я голосовую команду борто-вому компьютеру. Звездолёт выпустил за пределы зеркал телекамеру, и на мони-торе появилось изображение Земли. Её размер был раз в тридцать меньше ожи-даемого. Компьютер произвёл соответствующие расчёты: мы не долетели до Зем-ли двадцать миллионов километров, ровно одну пульсацию, если не считать рас-стояния буферной зоны.
— Мы в заднице? — спросил профессор, но, перехватив мой ошалевший взгляд, поправился. — Я хотел узнать, каково наше положение?
— Мы в заднице, — согласился я. — Причём, глубина её пока не известна.
— Когда вы собираетесь прояснить ситуацию?
— После того, как запущу основную цепь питания.
Заменить силовой кабель не составляло проблемы: это работа на два-три часа. Другое дело, будут ли после такого прерывания функционировать полевые зеркала, я не знал. Звездолёты, как и любая другая техника, время от времени по-падали в аварии и погибали. Если это происходило по вине несбалансированности сети «зажигания» или искривления зеркал, то звездолёт взрывался на месте стар-та, но, насколько мне было известно, в истории космических полётов ещё не было случая, чтобы звездолёт остановился между пульсациями и при этом остался не-вредимым. Наше положение было беспрецедентным.
«Не буду гадать на кофейной гуще, — решил я. — Время покажет».
Профессора я снова усадил на своё место, попросил ничего не трогать, внимательно следить за монитором и передавать мне все сообщения бортового компьютера. Я не думал, что бортовой компьютер захочет мне что-нибудь сооб-щить с экрана, поскольку включил сеть оповещения, но профессор сильно нерв-ничал, а люди с таким темпераментом, в минуты волнения, склонны к оживлён-ной деятельности: я ясно читал в его взгляде, как ему не терпится куда-нибудь пойти и что-нибудь нажать. Пусть тоже будет при деле.
В ящике с запчастями я разыскал стандартный силовой разъём и инстру-менты. Воздух в технологическом отсеке, как и во всём звездолёте, был уже пол-ностью отфильтрован очистителями, но запах жжёной изоляции всё ещё оставал-ся.
Пока я менял кабель, меня неотступно преследовал вопрос, почему про-изошло замыкание. Идея с мокрой и оголённой проводкой была достаточно обос-нованной, но какое-то неуловимое шестое чувство подсказывало мне, что дело не только в этом. Что же произошло? Скачок напряжения? Столкновение с метео-ром? Я мысленно обрисовал обе ситуации и сейчас же обнаружил очевидные не-увязки. Нет, причина была в другом. Но, в чём?
«Точка сингулярности!» — подумал я и вдруг понял, что не знаю, что это такое.
Я закончил ремонт и вернулся в командный отсек. Через несколько минут все системы жизнеобеспечения корабля были переведены на основную цепь пи-тания: ничего не взорвалось и не загорелось, но я был неприятно удивлён тем, что наша радиосвязь с внешним миром стала односторонней. Антенна исправно ло-вила доступные каналы земных и марсианских станций, но сама в эфир ничего не передавала. Мало того, вышли из строя все аварийные маяки, которые находились в автоматическом режиме и должны были включиться в момент аварии. Это озна-чало, что нас никто не видит и не слышит, в чём я убедился, не обнаружив ни од-ного сообщения о терпящем бедствие корабле. Я знал о таких случаях. Такие слу-чаи, на языке инструкций, трактовались как «полное разрушение звездолёта, не подлежащего аварийным и спасательным работам».
Я задумался, пытаясь осмыслить этот малоприятный факт. И другие – то-же. Минут через пятнадцать я поймал себя на том, что сижу и тупо смотрю в эк-ран монитора, барабаня пальцами по столу. Звездолёт уже дважды прошёл полное тестирование, скорректировал траекторию и запрашивал разрешение на послед-нюю пульсацию, а я всё сидел и никак не мог нажать на кнопку.
— Ну? — спросил рядом профессор, наблюдая за мной. — В чём дело?
Я развернулся к нему.
— Что такое точка сингулярности?
Профессор порылся в памяти.
— Это такая точка в пространстве, где физические законы невыполнимы, — сказал он. — Например, центр чёрной дыры. Когда звезда, имеющая достаточ-но большую массу, коллапсирует, её плотность и температура достигают таких величин, что физические законы, а вернее, математические модели, описывающие эти законы, не работают. По сути дела сингулярность — это величина, равная ли-бо нулю, либо бесконечности. Ни что не мешает звезде сжаться в точку, и что там в этой точке происходит — никто не знает.
— У неё есть размеры? — спросил я.
— Теоретически — нет. А что вас беспокоит?
Я замялся, понимая, насколько это всё нелепо.
— Не знаю. Какое-то недоброе предчувствие… Она могла пройти сквозь нас?
— Нет. Если бы она прошла сквозь нас, звездолёт разорвало бы в клочья. Вы можете себе представить, каким гравитационным полем обладает звезда, пре-вратившаяся в точку?
Я посмотрел на профессора.
— Для энтомолога вы очень эрудированны, — заметил я.
— Читал где-то, — буркнул профессор и задумался.
Предчувствия у меня были и раньше, но не такие… как бы это выразить… навязчивые, что ли? Вроде бы всё говорило за то, что неисправность устранена, и можно лететь дальше, однако заставить себя нажать на кнопку «Пуск» я почему-то не мог.
— Будем сканировать зеркала, — решил я. — Пусть мы потеряем лишний час, но зато будем твёрдо уверены, что погибнем не от дырки в «лобовом стекле».
Я отдал соответствующий приказ двум ДОЛДОНам. Через несколько ми-нут они вышли в открытый космос и с помощью специального оборудования при-ступили к обследованию поверхности полевых зеркал.
Профессор в это время задумчиво скрёб лысую голову и тёр подбородок.
Через пол часа пришло первое сообщение от ДОЛДОНа, занимавшегося сканированием «лицевого», так сказать, зеркала звездолёта. Прибор обнаружил микроскопическое изменение состава поверхности диаметром один миллиметр. Эта аномалия не была инородным телом, поскольку уходила вглубь зеркала в форме цилиндра, не нанося механических повреждений. Вероятнее всего, по за-ключению бортового компьютера, произошло химическое замещение состава ве-щества зеркала на атомарном уровне.
Мы с профессором переглянулись.
— А раньше у вас были такие предчувствия? — спросил он.
— Предчувствия были, пророчеств — нет.
Вскоре и второй ДОЛДОН доложил об аналогичном вкраплении на по-верхности заднего зеркала. Компьютер рассчитал траекторию прохождения сквозь звездолёт загадочного объекта. Оказалось, она была направлена по каса-тельной, под углом 83 градуса к курсу корабля и прошла, в том числе, и через технологический отсек. Я отозвал ДОЛДОНов из космоса и направил на поиски схожих нарушений внутри звездолёта.
— Я ещё кое-что вспомнил, — сказал профессор. — На начальных стадиях развития вселенной должны были образоваться объекты, названные чёрными ми-ни-дырами. Вес их составляет 10-20 грамм, а размер равен размеру атома. Грави-тационным полем такой объект не обладает, зато имеет большую поверхностную температуру — порядка трёх миллионов градусов. Если это был он, то разрушить звездолёт он не мог, а вот «выжечь» вещество зеркал и замкнуть проводку — вполне вероятно, — профессор покрутил шеей и кадык у него нервно запрыгал. Я посмотрел на него.
— Что-то не так?
— Вы правы, — сказал профессор. — Я никогда не интересовался астро-физикой…
Я кивнул, но развивать тему не стал.
— Судя по схеме, это «нечто» прошло так же в нескольких метрах от вас и немного дальше от меня, — сказал я профессору. — Но это не самое прискорбное из всего, что произошло… Мы не можем лететь!
— Почему?
— Изменён состав зеркал. Это означает, что при скачке мы взорвёмся.
— Пророчество? — осведомился профессор.
— Нет. На этот раз — уверенность.
Я не впадал в пессимизм и не сгущал краски; просто трезво оценивал наше положение. Поверхность зеркала имела специфическую природу, сущность кото-рой я так до конца и не постиг (да и не только я). Тем-не-менее, было достоверно известно, что конфигурация зеркал должна быть идентичной. Если в одном из них имелось отверстие, оно автоматически возникало и во втором, но при этом, в про-цессе распада, высвобождалось столько энергии, что разрушалась вся система. В нашем случае очевидной дырки не было, но её и не требовалось: изменение хими-ческого состава зеркала давало тот же эффект. Нажми я полтора часа назад на кнопку с подтверждением разрешения на старт, наши обезображенные останки уже бы давно бороздили просторы космоса, как символы человеческой беспо-мощности.
— Что мы имеем плохого, — сказал я вслух. — Испорченный отражатель — раз, испорченную радиосвязь — два…
— Испорченный туалет — три, — добавил профессор.
Я покосился на него: шутит он что ли? Нет, профессор не шутил. Он нерв-ничал.
— У вас что, проблемы с желудком? — спросил я.
— В том числе и с желудком, — ответил он взвинчено.
Подробности выяснять я не стал, равно как и перечень остальных недомо-ганий профессора. По крайней мере сейчас.
— При таком раскладе, — продолжал я, — у нас есть единственный шанс выбраться отсюда: лететь на вспомогательных двигателях.
— Сколько это займёт времени?
Я обратился к компьютеру. Земля находилась сейчас на расстоянии два-дцати миллионов пятидесяти тысяч километров и (что было хуже) удалялась от нас со скоростью тридцати километров в секунду. Для игры в догонялки это была большая скорость, больше третьей космической. Компьютер показывал, что всего запаса жидкого водорода, включая резервные баки, нам хватит, чтобы разогнать звездолёт до скорости тридцати восьми километров в секунду, и не более того, а догнать с такой скоростью Землю мы могли только через 696 часов. 696 часов — это 29 дней. Месяц! Ко всему прочему, оставшись без горючего, мы не могли са-мостоятельно приземлиться, и не могли подать о себе сигнал бедствия, поскольку не работала связь.
Я проверил наши остальные запасы. Резерва энергии жизнеобеспечения корабля, воды и кислорода, при условии, что водородный модуль будет функцио-нировать без сбоев, нам, слава богу, хватало. С провизией дело обстояло хуже. Полноценным питанием, включая НЗ, мы могли себя обеспечить только на десять дней, причём консервированный запас не блистал разнообразием. У нас имелось 40 банок тушёнки, 5 банок сгущёнки и полсотни тюбиков каш, созданных на ос-нове семейства бобовых. Был так же кофе и чай. И сухари. Ну, и, конечно, спирт.
— Что у вас с желудком? — спросил я профессора.
— Расстройство.
— Это плохо. Противопоносных таблеток у меня нет.
— К чёрту таблетки! — вскричал профессор. — Конференция начинается через пятнадцать дней, а вы мне о каких-то таблетках толкуете!
— Если вы через месяц загнётесь, никакие конференции вам будут уже не нужны: ни эта, ни все последующие, — урезонил я его (профессор кисло ухмыль-нулся). — И эмоциями здесь не поможешь. У нас нет выбора. Надо лететь. И чем скорее — тем лучше, — я взглянул на монитор. — Старт через пятнадцать минут. Время ускорения — тридцать минут. А дальше — как бог даст… Пойдёмте про-верим контейнеры с вашими мутантами.
Как я уже говорил, звездолёт представлял собой плоский диск диаметром около двадцати метров. В центре находился круглый зал с четырьмя коридорами, расположенными крест-накрест: два из них вели к шлюзовым камерам, один к командной рубке, другой к технологическому отсеку. Остальное пространство де-лилось на восемь секторов, служивших раньше каютами, а теперь складскими по-мещениями звездолёта по тридцать квадратных метров каждое. Здесь и находи-лись контейнеры с насекомыми.
Это были прямоугольные ящики общими габаритами 2х3х1,5 метров, вы-полненные из сварных железных листов. Между внешними и внутренними стен-ками, как мне объяснил профессор, имелась многофункциональная защитная про-слойка. Герметичная крышка была оснащена системами подачи воздуха, наблю-дения и регуляции температуры. Кроме того, по всему периметру контейнеров располагались так называемые «биомагнитные ловушки», ограничивающие про-странство разлёта насекомых, а дверные проёмы кают наглухо блокировались де-текторами СВЧ-излучения. Профессор так же сообщил, что в его личном арсенале имелись и другие средства защиты.
Все насекомые находились сейчас на личиночной стадии и в состоянии диапаузы: температура в контейнерах не поднималась выше семи градусов. Мы выборочно проверили десяток из них, главным образом те, которые располага-лись на предполагаемой траектории прохождения чёрной мини-дыры. Никаких отклонений от нормы, равно как и нарушения защитной оболочки контейнеров, профессор не обнаружил.
Закончив осмотр, мы вернулись в командную рубку, уселись в креслах и пристегнулись ремнями безопасности. Звездолёт трубно взревел, устремляясь в космические бездны. Пол часа неумолимая сила инерции вдавливала нас в спинки кресел с ускорением в два «же». Потом снова наступила невесомость.
Я рассчитал нормы питания и расхода воды. Мы наскоро перекусили, по-сле чего профессор неожиданно вздремнул прямо на потолке командной рубки, огласив звездолёт ужасающим храпом (впоследствии выяснилось, что это была его отличительная черта), а мне ничего больше не оставалось, как заняться про-филактическими работами.
Прежде всего я решил избавиться от излишней влажности помещений, на-ведённой профессором. Заработали на полную мощность кондиционеры, погру-жая звездолёт в знойную жару тропиков, а вслед за ними включилась система очистки воздуха. Я разделся до трусов и пошёл (вернее, поплыл) освидетельство-вать туалет на предмет возможности его ремонта. Первое, что я увидел, была красно-коричневая трёхмерная клякса, плавно парившая под потолком глухой ка-бинки; её сопровождал эскорт янтарных спутников и мятые салфетки. Я выругал-ся. Когда он успел?! Явно после перегрузок.
Убирать за профессором я, естественно, не стал и склонился над унитазом. Это был обычный унитаз с той лишь разницей, что вместо крышки на него была натянута эластичная резиновая прокладка с сердцевидной дыркой посредине. Ко-гда на неё садились, включались вакуумные насосы, и человеческий оплот приса-сывался к своему рабочему месту.
С виду унитаз был целым, но когда я стал изучать его механизм, оказалось, что вакуумных насосов здесь давно нет. Пришлось отказаться от идеи цивилизо-ванного оправления естественных надобностей и придумать какую-то замену. Кроме целлофановых пакетиков, перетягиваемых резинкой, в голову мне ничего не приходило.
Жара, между тем, достигла своего апогея. Обливаясь потом, я вернулся в командную рубку и растолкал профессора.
— Вот вам пакет и савок, — сказал я. — Назначаю вас на должность ассе-низатора.
Профессор был мокрый, как мышь, но, преследуемый маниакальной стес-нительностью, раздеваться упорно отказывался. Через пол часа он всё-таки не вы-держал, и я увидел классическое телосложение Кощея Бессмертного в майке и в зелёных, до колен, трусах, сплошь уляпанных пятнистыми божьими коровками.
— Коллеги подарили? — не удержался я.
— Без комментариев! — воинственно ответил профессор.
Следующая неделя прошла без особых происшествий. Распорядка дня, как такового, у нас не было, за исключением времени приёма пищи: свой вынужден-ный пост мы соблюдали строго. Я старался как можно больше спать и как можно меньше двигаться, экономя, таким образом, расход энергии. Профессор же, на-против, был сверхактивен. Он постоянно сидел за компьютером, порой даже спал за ним, и постоянно я слышал от него фразы что-нибудь вроде «а вот это чертов-ски интересно» или «будь я проклят, если это не Нобелевская премия!».
Мы уже смирились с тем, что наш мозг, после памятной встречи с точкой сингулярности, претерпел какие-то странные изменения. Вот только проявлялись они у нас по-разному. Я, например, видел очень необычные сны. По ощущениям они ничем не отличались от реальности, но мои человеческие возможности в них были сильно расширены. Я мог беспрепятственно перемещаться в космическом пространстве, залезать в недра планет и звёзд, проникать в тела людей или каких-нибудь неведомых существ с неизвестных ещё планет, читать их мысли, побуж-дающие стимулы их поступков и вольные фантазии. Я мог ощутить себя амёбой, камнем, воздухом… да чем угодно, даже функцией или абстрактным множеством. Я был бы, пожалуй, Господом Богом при своих неограниченных возможностях проникать в сущность вещей, но всё же я им не был. Господь Бог мог управлять созданным им мирозданием, я же пока только его понимал.
Это были необычные ощущения. Я чувствовал гармонию и логику процес-сов так, как если бы эти понятия были материальны. Не возможно ни описать, ни передать открывавшуюся мне картину бытия. Дискретность человеческого мыш-ления, скованная языковыми формулами, слишком бедна для подобных попыток. Как можно описать дереву «щемящее чувство дороги» или слепому от рождения — «все краски жизни»? Это надо либо почувствовать, либо увидеть. Могу при-вести и другую аналогию. В классической механике мы в состоянии мысленно представить себе процесс, как камень, описывая дугу, падает на Землю, или один шар толкает другой, передавая ему кинетическую энергию. В квантовой физике наглядность уже исчезает. Электрон, проходящий одновременно сквозь две щели, принцип неопределённости Гинзбурга, статистические поведения частиц — всё это не являются воссоздаваемым на уровне воображения. Но я это «видел», вер-нее чувствовал, как именно это происходит и что это такое. Чувствовал, понимал, но не мог никому объяснить.
Анализируя свои сны, я заметил одну вещь: всякое знание, вернее «пони-мание», которое складывалось у меня в голове, неизбежно несло в себе какую-либо эмоциональную окраску, словно сама природа подсказывала мне, что я ин-струмент, наделённый индивидуальностью, в её руках и поэтому не могу быть беспристрастным. Как говорил Гёте: «суха теория, мой друг, а древо жизни пыш-но зеленеет». Это так. Я видел именно «древо жизни», и все теории перерожда-лись в моём уме подстать виденному. Я улавливал суть и логику событий, но это не давалось мне одним «чистым разумом», а сплеталось в сложный клубок абст-рактных и эмоциональных оценок.
Профессор получал информацию не так. Возможно, в силу сложившегося образа мышления, он вычерпывал из своего подсознания готовый продукт, опи-санный языком науки. Долгие годы он занимался только энтомологией, генетикой и пограничными с ними дисциплинами. Научный кругозор его был достаточно специализированным. Теперь же ситуация резко изменилась. Он начал с любимых предметов, но вскоре обнаружил, что приходящие ему в голову идеи невозможно реализовать теми средствами, которыми располагала современная наука. Язык химии, используемый в генетике, по словам профессора, был «корявым». Он его усовершенствовал, причём, с помощью математики, как одной из самых «чистых» наук, оперирующих понятиями, а не предметами. Это дало результат, но довольно неожиданный: поиски основ самоорганизации живой материи привели его к фи-зике пространства-времени. Позже профессор говорил, что это было неизбежно, за какую бы науку он ни взялся.
— Знаете, что искажает реальную картину мира? — говорил профессор. — Фундаментальные константы! Все эти «пи», «же», «це», «мю», постоянная План-ка, постоянная Авогадро, — в природе их не существует. Ими просто заткнули те дыры в теоретических моделях, которые не смогли описать иначе. Ребёнок гово-рит «би-би-ка» потому что его речевой аппарат недостаточно развит, и он не мо-жет выговорить слово «машина», хотя и догадывается, что говорит не правильно. Тоже самое и с наукой. Мы обложились стереотипами мышления и, подобно эво-люции, упрямо пытаемся совершенствовать те основы, которые были заложены в глубокой древности. Мы близоруки и поэтому беспомощны… Можете мне пове-рить, молодой человек, как только мы избавимся от фундаментальных констант, мы, наконец, перестанем лепетать слово «би-би-ка» и скажем «машина». И я пер-вый попробую это сделать!
Я согласился с профессором. Эта идея меня увлекла и я, по мере сил, стал ему помогать. Не могу сказать, насколько плодотворным было наше сотрудниче-ство, но нам обоим, какое-то время, было интересно применять свои новые воз-можности на практике. Я, по сути дела, «видел», но не мог сказать, профессор же мог сказать, но не «видел». И мы шли навстречу друг другу, пытаясь найти общий язык.
Говорили мы, в том числе, и о точке сингулярности. Я высказал сомнения относительно идеи с чёрной мини-дырой.
— Если её температура три миллиона градусов, она должна была прожечь дырку в звездолёте, а не изменять химический состав зеркал, — сказал я.
Профессор кивнул.
— Эту идею я высказал за неимением лучшей, — он посмотрел на меня выжидающе.
— Да. Есть идея лучше… — сказал я, после некоторых раздумий. — Пред-ставьте себе двойную звёздную систему. Один её компонент побольше, другой — поменьше. Оба они вращаются вокруг общего центра, — так называемой точки либрации, — где сила их взаимного притяжения равна нулю. Центр, естественно, смещён ближе к той звезде, чья масса больше. Это понятно. А теперь представьте двух человек, сидящих за столиком и обменивающихся какой-то информацией. Совместите аналогии…
Профессор подумал.
— Вы хотите сказать, что между двумя людьми существует геометриче-ская точка пространства, где сумма их знаний взаимокомпенсируется?.. Чушь ка-кая-то!
— Мне продолжать?
— Продолжайте.
— Обобщим систему на всё человечество. Поскольку Земля круглая, эта точка испытывала флуктуации где-то около центра нашей планеты. И так было до тех пор, пока мы не начали осваивать Марс…
— Я понял, к чему вы клоните, — перебил профессор. — Марсианские «мозги» оттянули эту точку за пределы Земли… Хорошо… Предположим… Но что это такое?
— Точка информационной сингулярности, — сказал я. — Сумма инфор-мации от всех материальных объектов в системе Земля-Марс.
— И она равна нулю?
— Бесконечность и ноль — это величины равных категорий, как вы сами однажды мудро заметили. Вспомните, ветви гиперболы стремятся к своим нулям бесконечно долго и, все равно, не достигают их. Возможно, что и функция, стре-мящаяся к бесконечности, стремится, в конечном счёте, к нулю… И вот ещё что. В привычном нам материальном мире любая информация должна иметь своего носителя. В точке сингулярности его нет, по крайней мере, в наших представле-ниях о реальности. Она не записана ни языком, ни понятием, ни процессом, ни чем бы то ни было ещё. Информация, которая в ней находится, представлена, так сказать, в «чистом виде», а это означает, что воспользоваться ей могут все.
Профессор погладил затылок.
— Ну что ж, — сказал он. — Идея красивая, не спорю. Она объясняет на-шу неожиданно проснувшуюся гениальность, а главное — её можно проверить. Если вы правы, то местонахождение этой точки должно поддаваться теоретиче-ским расчетам. Пожалуй, я займусь этим на досуге.
Однако, точного расчета у профессора так и не получилось, поскольку он сразу же столкнулся с такой трудностью, как определение интеллектуального по-тенциала отдельно взятого человека. Грубая схема по принципу учёные — умные, а грузчики — глупые, здесь не годилась. Понятие интеллекта (в данном контек-сте) включало в себя не только знания, но и способность мозга к их быстрому ус-воению, гибкость мышления и доступный объём памяти. Применительно ко всему человечеству наш компьютер, понятное дело, такой информацией не располагал. Зато теория давала обратный эффект. Если она была верна, то могла показать в процентном соотношении, сколько потенциально одарённых людей находится на Марсе и сколько на Земле. Как и следовало ожидать, на Марсе их оказалось больше. Ведь Марс, по сути дела, был одной большой научной лабораторией, и лучшие учёные мира трудились там… Кстати, попутно выяснилось ещё одно лю-бопытное обстоятельство. Теоретически точка сингулярности должна была рас-полагаться на прямой, соединяющей центры планет Земли и Марса, а фактически она находилась на расстоянии двух миллионов километров от этой прямой (в про-тивном случае мы бы с ней не встретились). Отклонять её могли корабли дальней разведки (что маловероятно, учитывая скромное количество людей на борту) или другая цивилизация. Профессор сделал соответствующие расчеты. Они показали направление на созвездие Стрельца.
— Очень интересно, — сказал профессор и больше к этой теме не возвра-щался.
На одиннадцатый день нашего путешествия я увидел комара. Он сидел на матовом плафоне общего освещения и задумчиво стучал по нему членистой нож-кой.
— Профессор, — сказал я осторожно, — что это?
Профессор водрузил на нос очки и приблизился к лампе.
— Комар, — сказал он. — Кулекс пипинс.
— Я вижу.
— Возможно, залетел на Марсе.
— В экваториальном поясе нет комаров. Это пустыня.
Мы бросились осматривать контейнеры. Видимых повреждений на «кома-риных ящиках» мы не обнаружили. Даже точка сингулярности, прошедшая сквозь один из них, оставила свой характерный след, никак не похожий на дырку. Про-фессор привёл в действие камеру внутреннего слежения. Картину, которую он увидел, сильно его озадачила.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Изначально все комары на-ходились в личиночной стадии и в состоянии диапаузы. Консервация могла длиться годы, не вызывая никакой активности насекомых. А теперь мы имеем крылатые формы, хотя температура окружающей среды никак не способствует катализации метаболических процессов их организма.
— Меня больше волнует, как они выбрались из контейнера, сколько их и что делают другие ваши твари?
— Будем последовательны, — сказал профессор. Он ещё раз тщательно осмотрел контейнер. Потом принёс инструменты и вскрыл вентиляционный блок — единственное слабое звено во всей системе защиты. Из-под вентилятора взмы-ли в воздух несколько комаров. Я инстинктивно стал хлопать в ладоши, но без особого успеха: в отличие от меня, комары лучше использовали факт отсутствия гравитации. Профессор в это время изучал внутреннюю поверхность титановой сетки. Он взял пинцет и извлёк оттуда нечто, похожее на светлый волос. Волос извивался.
— Что это? — спросил я.
Профессор рассмотрел волос через лупу.
— Кольчатый червь, — сообщил он. — Видовую принадлежность опреде-лить не могу. Очевидно, один из компонентов биоценоза контейнера. Там много всяких рачков, дафний и одноклеточных организмов, которые при активизации личинок комаров должны были служить им кормовой базой.
Я хмуро оглядел серые стены и потолок.
— Сколько их вылезло, как вы думаете? — спросил я, имея в виду кома-ров.
— Понятия не имею, — ответил профессор.
Его беспечность меня покоробила.
— Их всех надо перебить, вентиляционную дырку заткнуть и включить ваши детекторы СВЧ-излучения, — сказал я раздражённо. — Вскоре они нас за-метят и приступят к своим прямым обязанностям.
— Не нервничайте, — ответил на это профессор. — Есть более демокра-тичный способ изолировать их.
Профессор отключил магнитные зажимы и легонько подтолкнул крышку саркофага вверх. Крышка медленно поплыла к потолку, а из-под неё устремились в отсек полчища насекомых.
— Вы с ума сошли! — воскликнул я.
— Спокойно, Маша, я — Дубровский! — самодовольно провозгласил профессор. — Смотрите.
Он нажал несколько кнопок, и комаров стянуло в замкнутое пространство над контейнером. Они вились над тёмной поверхностью воды, садились на ряску и стреловидные пучки камыша, взлетали, сталкивались, но покинуть ограничен-ный объём в несколько кубических метров над контейнером не могли.
— Биомагнитное поле с отрицательным градиентом, — сказал профессор. — По природе схоже с вашим аэростатным полем, но имеет ряд структурных осо-бенностей. Инициированные специальным пептидом насекомые могут чувство-вать себя свободно только вблизи источника. Чем дальше они от него удаляются, тем сильнее их притягивает обратно.
— Впечатляет, — сказал я. — А что будет с теми насекомыми, которые успели спрятаться за перегородки?
— Ничего. Они не смогут от них оторваться и, в конце концов, погибнут от недостатка пищи.
Я кивнул.
— Давайте проверим остальные контейнеры.
Дальнейшее обследование показало, что большинство насекомых находит-ся в той или иной степени активности. Две трети из них прошли цикл полного (или неполного) превращения и начали размножаться.
Всё это повергло профессора в крайнюю степень возбуждения. Подобно броуновской частице он метался от контейнера к контейнеру, оглашая помещения бессвязными восклицаниями. Я всё ещё надеялся получить хоть какие-нибудь членораздельные объяснения происходящему, но профессор не был расположен к беседе. Даже пятиминутное затишье словесного фонтана вовсе не означало, что профессор, наконец, глубоко задумался и сейчас вынесет научный вердикт рас-поясавшимся насекомым. Нет. Вместо этого я услышал храп. Выглянув в кори-дор, я увидел, как великий естествоиспытатель парит под потолком центрального зала, вытянув вперёд руку с пинцетом, на кончике которого продолжал извивать-ся подозрительно живучий червяк. Отдавая дань сложившейся традиции, профес-сор позволил сну застигнуть себя в самый неподходящий момент.
— Ох, не нравится мне всё это! — сказал я и направился в командную руб-ку. Сам того не ведая, профессор натолкнул меня на интересную мысль.
Медитацией я никогда не занимался, но кое-что об этом читал. В книгах говорилось, что состояние медитации сродни лёгкому сну, дрёме, а мне сейчас это было необходимо. Я закрыл глаза, расслабился и, после некоторых колебаний, не придумав ничего лучшего, начал считать слонов. Вскоре все звуки от меня отда-лились, стали как бы внешними, не побуждающими сознание к анализу, а перед глазами медленно поплыли размазанные картины иной реальности. Я сосредото-чился на контейнерах с насекомыми. Комары продолжали парить лёгкой дымкой над поверхностью воды. Я чувствовал их маниакальное упорство в попытках пре-одолеть невидимую преграду, настойчивость, граничащую с тупым безумием за-программированных роботов. Естественно, я не рассчитывал на то, что комары начнут анализировать природу западни, по крайней мере, в привычной для нас форме процесса мышления, но интуиция, тем-не-менее, предупреждала меня об опасности. Не понимая, в чём дело, я внимательно всмотрелся в этих маленьких существ. Перед моим мысленным взором возникли уродливые головы с огром-ными фасеточными глазами и длинными хоботками-иглами, расчленёнными на сегменты. Изрезанные прожилками крылья тускло отливали слюдяным блеском. Под ними мерно пульсировали полосатые брюшки, нагнетая в трахеи воздух. Всё тело комаров было покрыто щетинистыми пучками волос, большая часть из кото-рых, подобно радиоантеннам, осуществляла связь с внешним миром.
«Комары, как комары», — подумал я. В другое время их детальный ос-мотр, пожалуй, не вызвал бы во мне никаких эмоций, — ни положительных, ни отрицательных, но сейчас я испытывал необъяснимое чувство брезгливости. Ог-ромные глаза смотрели на меня с пугающей пустотой, и каждый их сегмент таил в себе чёрную бездну неизвестных мне намерений. Я не мог себя заставить оку-нуться в них, проникнуть в суть: непреодолимая преграда отвращения и, букваль-но, панического страха стояла на моём пути, словно я пытался прикоснуться к че-му-то мерзкому.
Я отдалился от облака. Мне очень хотелось поскорее выбраться из этой клоаки, но я должен был разобраться в том, что происходит. Не добившись ниче-го прямым проникновением, я стал наблюдать…
Когда я вернулся в реальность, профессор что-то увлечённо набивал на компьютере.
— Профессор, — сказал я. — Их всех надо уничтожить.
— Кого? — не понял профессор.
— Насекомых.
Профессор бросил на меня дикий взгляд.
— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — Я отдал этому всю свою жизнь! Нужны очень веские аргументы, чтобы так поступить с плодами моего кропотли-вого и самоотверженного труда.
— Знаете, что это за червяки? — спросил я. — Это те же самые комары, только в другой ипостаси.
— Да, я знаю, — спокойно сказал профессор.
— Они опасны.
Профессор потрогал свой кадык таким жестом, словно хотел поправить от-сутствующий галстук. Я понял, что он снова вообразил перед собой невежествен-ную аудиторию, которую собрался просветить по всем правилам ораторского ис-кусства.
— Пока вы там медитировали, — сказал он, — я тоже кое-что выяснил. Основной смысл метаморфоза насекомых, равно, как и других животных, состоит в том, чтобы увеличить ареал распространения вида. Именно для этого они поки-дают водную среду или почву, обзаводятся крыльями и разлетаются в поисках других мест существования, где можно оставить потомство. Контейнеры препят-ствовали этому процессу, и комары, в прямом смысле, стали искать выход из соз-давшегося положения. Циркуляция воздуха через титановую сетку определила место приложения усилий. Но ячейки сетки оказались узкими, — в три раза меньше объёма грудного отдела комара. Что сделали насекомые? Они прибегли к небывалому в эволюции морфогенеза эксперименту, — провели вторичное окук-ливание! Я осмотрел внутреннюю поверхность крышки контейнера и обнаружил на вентиляционной сетке с десяток странных коконов, по форме и размерам не похожих ни на одну, известную мне, разновидность личинок или куколок. В двух из них находились уже сформировавшиеся кольчатые черви, свёрнутые спиралью. Они выбрались из коконов, проползли сквозь ячейки сетки, обошли вращающиеся лопасти винтилятора и на внешней поверхности контейнера ещё раз окуклились, вновь превращаясь в комаров. Здесь возникает много интересных вопросов. Кольчатые черви — предки насекомых, прообраз которых можно наблюдать на эмбриональных стадиях развития организма. Другими словами, генетическая ин-формация о кольчатых червях заложена в хромосомах насекомых, но до сих пор ни у кого из них пока не реализовывалась на уровне фенотипа. Это первый фено-мен. Потом окукливание. Насекомые проходят через эту стадию раз в жизни, — процесс окукливания необратим, тем более ещё никто не использовал его для та-кой масштабной перестройки организма. Когда гусеница или личинка окуклива-ются, внутри кокона, под действием особого фермента — фагоцита — происхо-дит расщепление некоторых тканей. Как правило, этому процессу подвергается в полном объёме только мышечная система, а половые органы и крылья развивают-ся из зачатков. Хотя на первый взгляд морфологические различия между нимфа-ми и взрослыми насекомыми кажутся огромными, внутреннее строение при мета-морфозе кардинально не изменяется. Другое дело, насекомые и кольчатые черви. Последние из них являются как бы деференцированными биозаготовками по от-ношению к первым, на основе которых эволюцией реализованы многие потенци-ально-перспективные задатки. Возврат к ним означает регресс, в ходе которого насекомым приходится на семьдесят процентов перестраивать свои ткани и орга-ны, а это серьёзная потеря индивидуальности. Но, бог с ней. А механизм? Мета-морфоз осуществляется эндокринной системой с помощью гормонов, которые ре-гулируют развитие и разложение тканей на клеточном уровне. Стимулом для это-го служит реакция на внешние факторы, — как то температура, длина светового дня и так далее, — выработанная эволюционно в течение долгого времени. По су-ти дела, мы всегда знали из какой гусеницы какая бабочка вылупится, поскольку насекомое не могло само, по своему усмотрению, изменить этот процесс. В на-шем же случае, похоже, стимулом для метаморфоза послужил какой-то другой, не эволюционный фактор, в чём нам и предстоит разобраться.
На последней фразе я очнулся от сладкой дрёмы.
— Шутите? — поинтересовался я.
— Даже не думал. Науке ещё не известны случаи, чтобы окружающая сре-да вызывала у насекомых такую неадекватную, для сложившихся стереотипов, реакцию. Вы-то сами, что об этом думаете?
— Я думою, что это ненормально, а значит опасно.
— Что вы заладили — опасно, опасно! — взбеленился профессор. — Всё в этом мире опасно. Летать на вашем раздолбанном звездолёте — опасно. Просто надо соизмерять степень опасности… Природа даёт нам шанс проникнуть в свои тайны. Не воспользоваться им было бы преступлением.
Моё терпение тоже лопнуло.
— Для кого преступлением?! — разозлился я. — По отношению к кому?!
— К науке, естественно.
— К науке?.. Первый учёный древности слез с дерева и изобрёл дубину, как предмет расплющивания черепных коробок, а последний придумал нейтрон-ную бомбу. Теперь на очереди клоны и психотропные модуляторы! Вот какими плодами снабжает человечество наука, если подходить к ней безответственно! Она несёт разрушение и смерть! А вы, ослеплённые жаждой познания, не хотите этого замечать! — я перевёл дыхание. — Вас даже ваша собственная научная ор-ганизация отказалась поддержать и, полагаю, закрыла проект, лишив его финан-сирования. А иначе, как ещё объяснить тот факт, что вы летите на конференцию за свой счёт?
Профессор бросил на меня бешенный взгляд.
— На роль пророка вы не тянете, — сказал он. — Тему закрыли не из-за пресловутой потенциальной угрозы, а из-за того, что я отказался взять в соавторы проекта начальника отдела и директора института, ущемив, таким образом, их амбициозное самолюбие.
— Это всё слова…
— Да? Хорошо! Тогда объясните мне, в чём же, по вашему заключается опасность, которой мы все так неумолимо подвергаемся? — спросил профессор.
— Этого я пока не знаю.
— Вот именно! Вы не знаете! Вы столкнулись с чем-то новым, и вас это пугает. Пугает только потому, что вы не знаете, чего от этого ждать! И, как по-следний обыватель, вы впадаете в панику. Вы начинаете кричать о близорукости и даже злонамеренности учёных, приводя тщательно отобранные примеры из прошлого и совершенно забывая о том, что та же самая наука помогла человече-ству подняться до таких высот благополучия, о которых не мечтало ни одно жи-вое существо! Где же объективность?
— Я требую уничтожить насекомых, — повторил я.
— Это не в вашей компетенции, — сухо ответил профессор. — Ответст-венность за груз лежит на мне, и я буду решать, как с ним поступить в случае не-обходимости.
— Тогда пишите об этом расписку, — сказал я. — Я, профессор такой-то такой-то не имею никаких претензий к транспортной фирме «Кондор», осуществ-лявшей перевоз и хранение сопровождаемого мной груза. Дата. Подпись.
Лицо профессора перекосилось в сардонической ухмылке, выражающей снисходительную жалость к невежеству.
— Легко! — ответил он.
Пять дней мы почти не разговаривали.
Я продолжал заниматься своими обычными делами: поддерживал, по мере возможности, порядок на корабле, читал книги, время от времени медитировал, слушал радиопереговоры поисковых станций и с нетерпением смотрел на мед-ленно приближающуюся Землю. Насекомые пока никак себя не проявляли, но са-мо их присутствие в свободном, так сказать, состоянии морально тяготило. Ино-гда я брал в руки сложенный пополам «Марсианский вестник» и демонстративно бил прилипших к стенам комаров.
Профессор в это время то часами пропадал в отсеках, вооружённый, как Дуремар, зелёным сачком, то что-то рассчитывал на компьютере, то в позе Роде-новского «Мыслителя» висел под потолком. Никакой исследовательской аппара-туры, за исключением портативного электронно-сканирующего микроскопа, при нём не было, поэтому профессору ничего больше не оставалось, как наблюдать каверзные проделки своих подопечных и строить теории. Каждый раз, возвраща-ясь из какого-нибудь отсека, он приносил с собой, пойманные сачком, опытные образцы теперь уже суперновой культуры членистоногих: одних он рассматривал под микроскопом, других «консервировал» с соответствующими этикетками, из-водя на это мой спирт, третьих замораживал в холодильнике. Я видел, как ему не терпится поделиться со мной своими открытиями, но он сдерживал себя.
К концу второго дня нашей игры в молчанку комары справились с притя-жением биомагнитного поля и разлетелись по всему кораблю. Чуть позже в отсе-ках звездолёта появилась моль и тараканы. Очевидной враждебности никто из на-секомых не проявлял; нас будто бы не замечали, что выглядело очень странно, по крайней мере, в отношении комаров, — уж они-то, как представители группы кровососущих, просто не могли не заинтересоваться единственным источником получения белков на этом корабле, необходимых им для интенсивного размноже-ния. Но они нас упорно игнорировали.
Профессор перестал делать вид, что ничего не происходит, и принял меры. Теперь все дверные проёмы в каюты с контейнерами подвергались перекрёстному СВЧ-излучению: пролетая сквозь них, комары и моль сгорали за доли секунды. Некоторое время это помогало, но вскоре насекомые вновь объявились в помеще-ниях, не предназначенных для них. Профессор начал проводить «зачистки». У не-го в арсенале имелся частотный резонатор, который улавливал ритмику цикличе-ских процессов в организме насекомых и путём синхронных внешних колебаний вводил их в резонанс. У насекомых либо отлетали крылья, либо разрывалось сердце, либо происходило что-нибудь ещё в этом роде.
Я тоже не остался в стороне. Как только насекомые стали свободно пере-мещаться по кораблю, я перепрограммировал ДОЛДОНов на поиск и уничтоже-ние членистоногих вредителей. Двух я оставил при входе в командную рубку, а остальных послал следить за центральным залом. Вскоре звездолёт потрясла ка-нонада методичных хлопков, заставивших меня пересмотреть свои взгляды на лёгкость пространственно-оринтировочного метода программирования. Чёткого описания объекта охоты я ДОЛДОНам не давал, поэтому они бродили по кораб-лю и со страшной силой лупили газетами по всем подозрительным диффектам переборок. Пришлось потратить ещё пол дня на доработку программы и перевоо-ружить роботов. Вместо газет, — измочаленного неустанным битьём «Марсиан-ского вестника», запас которого у меня иссяк, — я снабдил ДОЛДОНов резино-выми мухобойками. Теперь это были опытные бойцы, способные отличить кома-ра от таракана и их обоих от комка грязи или подтёка краски. Если насекомое ле-тело, они брали его в электронный захват и всей толпой настойчиво преследовали вплоть до полного уничтожения.
— Вам не кажется, что ситуация несколько вышла из-под контроля? — спросил я профессора на шестой день. — Мы не можем до бесконечности хлопать мухобойками и зудеть вашим генератором низкочастотных колебаний. К тому же, если насекомые нашли «противоядие» биомагнитному полю и сумели нейтрали-зовать СВЧ-защиту, вскоре они обезопасят себя и от остальных средств уничто-жения.
Профессор, чтобы выдержать марку, изобразил тяжёлые душевные терза-ния. На самом деле, ему самому уже давно хотелось заключить мир и призвать меня к сотрудничеству, но гипертрофированное чувство гордости не позволяло сделать этого первым.
— Хорошо, — сказал он, наконец. — Давайте поговорим. Только без вся-кого эмоционального вздора и слепых амбиций, — сразу же предупредил он. — Вы знаете мою позицию, я — вашу. Если мы будем конструктивны, то найдём компромисс.
Я молчал, предоставляя ему слово.
— Я разделяю ваши опасения, — дипломатично начал профессор. — Учё-ные, которые разрабатывали атомную бомбу, равно, как и другие виды оружия массового уничтожения, не вызывают ни у кого симпатий. По большому счёту они должны быть прокляты и современниками, и потомками. Их портреты не ук-рашают стены учебных заведений, и имена их мало никто знает. Это справедли-во… Но вы напрасно думаете, будто я жажду пополнить их безликие ряды. У нас ситуация иная. Мы находимся в полной изоляции от кого бы то ни было. О том, что у нас происходит, никто не знает, а, значит, никто не может заставить нас вес-ти исследования в том направлении, какое мы сочтём потенциально опасным для человечества и для самих себя. Я не слепой маньяк-исследователь, как вам может показаться, и отдаю себе отчёт в том, с чем имею дело. Если эксперимент станет неуправляемым, тогда мы уничтожим насекомых.
— Почему не сейчас? — спросил я. — Потом может быть поздно.
— Мы не будем впадать в крайности и примем соответствующие меры предосторожности, — заверил меня профессор. — Но сейчас насекомых уничто-жать нельзя. Нам необходимо собрать образцы всех стадий их необычного мор-фогенеза, раз уж мы не можем ничего другого.
— Это игра с огнём, — покачал я головой.
— Да. Но в исследованиях часто бывает так, что по другому нельзя, — на этом профессор исчерпал свои возможности аргументированного убеждения и, хлопнув рукой по столу, возопил. — Да поймите же вы наконец, что атомная энергия, — это не только атомная бомба, но и атомные электростанции, атомные двигатели, атомные батареи, часы и многое другое. Нет такой области знаний, ко-торая используется только во благо, и если эта объективная реальность нам не приемлема, тогда мы должны объявить науку вне закона, взять в руки каменные топоры и идти жить в пещеры!
— Браво! — сказал я. — Вы только забыли добавить, что «если этого не сделаю я, это сделает кто-нибудь другой» и, таким образом, доктрина неизбежно-сти прогресса оправдает любые наши действия.
— Кажется, мы собирались искать компромисс, — напомнил профессор.
— Тогда раскрывайте ваши планы.
— Хорошо. Я думою, произошло следующее. Ваша пресловутая точка сингулярности (или что-то ещё) разомкнула последовательный принцип хранения наследственной информации. Система стала открытой и функциональной. Знаете, как в компьютерной технике: принцип открытой архитектуры. Здесь нечто по-добное. Насекомое может не только «включать» и «выключать» те генные цепоч-ки, которые отвечают за синтез тех или иных белков, но и добавлять новые, поза-имствованные у других организмов. Вы, вероятно, заметили, что последнее время комары и особенно их личинки приобрели странный зеленоватый оттенок? Я изу-чил их кутикулу под микроскопом и обнаружил в поверхностном слое множество одноклеточных водорослей, развившихся из клеток покровной ткани. Можно ли назвать это симбиозом, я не знаю, но насекомые явно используют фотосинтез рас-тений для получения сахара, жиров, белков и других продуктов прямо у себя в ор-ганизме!
Я уже пожалел, что спросил профессора о планах, которые, кстати сказать, никак пока и не обозначились, но даже если бы я его и не спросил, — лекция была неизбежна. Уж слишком долго словоохотливый профессор молчал.
Далее я узнал, что кроме водорослей, насекомые распределили по поверх-ности тела много металлических соединений, экранировавших собой микровол-новое излучение дверных детекторов. Моль настроилась на всеядность, а тарака-ны оккупировали санузел и сторожат наши фекалии, как закрома родины. Они единственные из всех остались верны своей традиции бегать по полу и стенам, прячась в укромных местах. Без гравитации это было не так просто, но тараканы решили проблему таким неожиданным способом, что, разгадав его, профессор пришёл в неописуемый восторг. Оказалось, тараканы отрастили у себя на лапах пьезоэлементы. При давлении на железный пол в них возникали вихревые элек-тромагнитные поля, работающие как присоски. Когда давление ослабевало, маг-нетизм пропадал.
Но больше всего профессора интересовала, конечно, многоуровневая пере-стройка организма и быстрая регенерация насекомых. Он проводил опыты, азарт-ность которых нисколько не уступала сопутствующему садизму. Оторванные лапки, крылья, брюшки и головы наполнили рабочие склянки профессора. Учё-ные, — что дети малые: всё разрушают в целях познания мира. Опыты продемон-стрировали зависимость вторичного роста частей тела от масштабов поражения, целостности гормональной системы и энергетических запасов организма. Конеч-ности и крылья восстанавливались в течение пяти-шести часов без каких-либо ос-ложнений. Если было ампутировано брюшко, регенерация могла проходить двумя путями: у насекомого, помещённого в питательную среду из перемолотых частей других насекомых, брюшко отрастало в течение суток. Без питательной среды ре-генерация шла дольше и сопровождалась общим уменьшением размера насекомо-го, которое за неимением «строительных материалов» мобилизовывало резервы собственного организма. Иногда программа регенерации давала сбой, и тогда у искалеченного образца появлялись какие-то растительные структуры, не прино-сящие никакой пользы. Насекомое погибало.
Ещё профессора интересовало, как насекомые избавлялись от инородных тел в их организме или от токсичных инъекций.
— Это всё очень важно, — говорил профессор, — поскольку природа впервые демонстрирует нам эволюционно не обусловленные признаки развития отдельного фенотипа.
Мне уже порядком надоели все эти восторженные деферамбы невероятной адаптивности насекомых. Если профессор собирался предложить их в качестве компромисса, то он сильно просчитался.
— Ну и что? — спросил я с ледяным безразличием.
Профессор чуть ли не взвыл от бессилия.
— Вы непробиваемый тумак! — возопил он. — Что «ну и что»?! Вы вду-майтесь в суть явления! Насекомые перешли от внешних стимулов организации жизненных процессов к внутренним, главенствующую роль из которых играют основные инстинкты! Вы знаете, что это такое? Это, в первую очередь, инстинкт самосохранения. Они повысили свою жизнеспособность! Они лечат сами себя, — у них потрясающая регенерация! К чёрту ваших мутантов! Вы вбили себе в голо-ву, что все неестественные отклонения от накопленных опытом реалий несут в себе потенциальное зло, и поэтому впадаете в средневековое мракобесие. А ведь узнав механизм этих мутаций, мы могли бы раз и навсегда отказаться от медици-ны. Мы могли бы тоже сами себя лечить! Нарушилась у вас, предположим, мик-рофлора желудка, а вы думаете: у меня расстройство, мне дискомфортно, хочу, чтобы желудок не болел, и задница не поносила! Пара самовнушений и всё в нор-ме! Или, скажем, у вас злокачественная опухоль того же желудка. Вместо душев-ных терзаний и бесполезных хирургических вмешательств в купе с химиотерапи-ей, вы превращаете эту опухоль в доброкачественную, а потом и вовсе выводите её из вашего организма. Жизнь наполняется смыслом, душа — покоем. Да что я вам рассказываю! — профессор безнадёжно махнул рукой и отвернулся. В порыве чувств он сказал то, чего не собирался говорить и теперь переживал. Я оценил его мужество, но нам обоим было бы проще, если бы он сразу раскрыл свои намере-ния.
— Хорошо. Я помогу вам, — сказал я и, видя, что профессор никак не реа-гирует, вылил на него запоздалую досаду. — Только не думайте, будто я делаю это из альтруистических побуждений. У меня есть два условия. Во-первых, время прекращения эксперимента буду определять я согласно своим, как вы это назы-ваете, предчувствиям, а во-вторых, если вам дадут Нобелевскую премию, о кото-рой вы так часто упоминали, вы поделитесь со мной.
Профессор внимательно посмотрел на меня, видимо, пытаясь отыскать признаки сочувствия на моём лице или какой-нибудь подвох. Мнительный стари-кан! Я не доставил ему этого удовольствия, и он счёл за благо сменить позицию. Моё предложение его взбодрило.
— Расписку писать? — спросил он с иронией.
Я не принял его тона.
— Вы человек чести, я знаю. Предыдущую расписку я взял у вас только на случай вашей преждевременной кончины. Мне, знаете ли, честь тоже дорога, — сказал я серьёзно.
— Это правильно, — согласился профессор и, помолчав, счёл нужным до-бавить. — Я вынужден повергать вас известному риску, но делаю это не из эгои-стических побуждений личного характера. Так получилось, что и я, и вы можем принести много пользы человечеству. Борьба с фундаментальными константами только началась, а необычные метаморфозы насекомых есть ни что иное, как следствие всё тех же фундаментальных законов природы, которые нам предстоит описать. Ради этого, мне кажется, ещё стоит пожить.
«Какая возвышенная патетика! — подумал я. — Осталось только просле-зиться от умиления». Но мне ничего не оставалось, как выразить свою сопричаст-ность.
Мы приступили к обсуждению плана предстоящей кампании. Профессор согласился со мной, что использовать против насекомых наше вооружение стало неразумным: если они найдут способ борьбы с тем, что у нас осталось, нам нечем будет защитить себя в критическую минуту. Вместо этого он предложил устроить «междоусобицу».
Насекомые интенсивно размножались, и их кормовая база быстро истоща-лась. Если бы это происходило в земных условиях, то они бы, скорее всего, рас-ширили свой ареал, но на космическом корабле их экологическая система была замкнутой и изолированной, а общая биомасса — постоянной. Цепи питания, учитывая ограниченное количество растений и микроорганизмов в совокупности с бедностью видового состава, тоже были весьма условны. В такой ситуации сле-довало ожидать обострения борьбы за существование и, как следствие этого, уси-ление процесса саморегуляции численности. Выход казался простым и удобным, но для его реализации требовалось предоставить всем насекомым свободу дейст-вий.
Согласно плану мы отключили детекторы микроволнового излучения, уже полностью исчерпавшие себя, ограничили применение резонатора и перевели ДОЛДОНов в режим ожидания. Во всех отсеках, центральном зале и хозпомеще-ниях были установлены камеры внутреннего наблюдения, а в коридоре команд-ной рубки мы с профессором поставили дополнительную дверь: образовавшуюся шлюзовальную камеру планировалось использовать для дезинфекции всех вхо-дящих. Остальная часть корабля была отдана насекомым, которых профессор вы-пустил из оставшихся контейнеров. После этого мы стали ждать и наблюдать.
Оказавшись на воле, насекомые первые несколько часов предавались эй-фории свободы, летали, ползали и прыгали по всему звездолёту, устраивая брач-ные игрища и откладывая потомство. Никто никого не ел, поскольку этот этап на-копления энергетических запасов был присущ больше личиночной стадии насе-комых, чем крылатым формам, служащим, как цветки у растений, для размноже-ния. Многие виды вообще могли обходиться без пищи или потреблять её в крайне ограниченных количествах, пользуясь жировыми резервами, накопленными ли-чинками. Всё изменилось, когда в действие вступили саранчуки. Изголодавшись в контейнерах и прожорливые от природы, они истребляли на своём пути всё, что двигалось или излучало биополе. Торжество жизни сородичей по классу сильно омрачилось. В короткие сроки, то есть в течение суток, не осталось никого, кто имел неосторожность покинуть водную среду или почву контейнеров. Только та-раканы ещё держали свои позиции в санузле, да и то лишь потому, что мы запи-рали дверь. Саранчуки ловко прыгали и быстро меняли направления в простран-стве, используя для этого зачатки крыльев. Когда они полностью овладели всеми помещениями, размножились и оголодали, то в силу вступил генетический меха-низм внутривидового каннибализма, заложенный ещё профессором.
Перспектива казалась безоблачной, учитывая размеры и ограниченную численность победителей, но оставшихся в контейнерах претендентов на размно-жение этот расклад никак не устраивал. Во-первых, кормовая база хранилищ, как и предполагал профессор, истощилась: личинки съели все растения, микроорга-низмы и частично друг друга; некоторые перешли даже на органику почвы, но этот способ питания был трудоёмким и малокалорийным. Во-вторых, эволюцион-но обусловленный жизненный цикл гнал их в другую среду обитания. Насекомым ничего не оставалось, как выбраться наружу и принять бой. Началось великое со-стязание комплексов сложных, высоко интегрированных процессов, происходя-щих в рамках механических, физических и химических систем под управлением информационных матриц ДНКа, — так сказал об этом профессор.
Первый удар саранчовому племени нанесли тараканы. Пользуясь недос-тупностью своей территории обитания, они совершали дерзкие ночные вылазки и грабили кладки яиц саранчи. Действовали они, обычно, несколькими группами. Авангард выполнял функцию разведки позиций противника: если на контейнерах с почвой, где саранча откладывала свои яйца, находилась охрана, передовой отряд прибегал к отвлекающему манёвру. Раздразнив сонного противника, тараканы уводили его подальше от контейнера и бросались врассыпную. Охотиться в тем-ноте (на ночь мы выключали свет, оставляя только дежурное освещение) саранче было затруднительно. Мало того, что тараканы лучше видели, они были ещё и манёвреннее, имея возможность совершать быстрые повороты на большой скоро-сти. Потери, конечно, случались, но незначительные. Остальные группы в это время раскапывали и уносили яйца. Позже, в санузле, происходили ещё более не-вероятные события: тараканы распределяли между собой добычу.
Саранча вскоре обнаружила подвох и предпочла давать сражения, не по-кидая охранной зоны, либо используя для этого резервы.
Комары повели себя по-другому. Не имея возможности вступать в откры-тую схватку, они объявили всем партизанскую войну. И без того небольшие (6-7 мм), они втрое уменьшили свой размер и превратились в неуловимых ночных со-сальщиков. Благодаря стараниям профессора, полёт комаров был бесшумен, а укусы — неощутимыми. В довершении полной маскировки, комары изменили аэ-родинамику крыльев, удлинили хоботки и теперь свободно зависали над ничего не подозревающим донором, подобно колибри, спокойно всасывая свою порцию «нектара». Конечно, это была не кровь теплокровных животных, но даже она по-зволила увеличить количество откладываемых яиц в оотеке с 250 до 400. При вы-сокой степени выживаемости личинкам потребовалось значительно больше кор-ма, чем его мог предоставить истощённый биоценоз контейнеров. И тут происхо-дит ещё одно удивительное событие. Комары, в след за тараканами, провели внутривидовую дифференцировку, обусловившую «включение» поведенческих инстинктов социальных насекомых, но на более высоком уровне. Проявлялись они так. Комар-камикадзе заманивал собой, как приманкой, одного или несколь-ких представителей других видов насекомых к контейнерам с водой. Здесь на них набрасывались полчища соплеменников, пытаясь ввести своими иглами токсич-ные вещества или, как говорят, «задавить массой», утопив противника в воде. Там за него принимались личинки. Коэффициент потерь при этом был высоким, но численность подрастающего поколения его все равно перекрывала, так что игра стоила свеч.
Слепни обзавелись мощными жвалами и хитиновым покровом, усиленным железистыми соединениями. Это были настоящие летающие крепости, причём увеличение массы из-за отсутствия гравитации никак на них не сказывалась. Ко-лорадские жуки прибегли к подобной тактике обороны, выведя дополнительно поверх воскового слоя своего панциря сильнотаксичный растительный яд. Кстати, личинки колорадских жуков были единственными из насекомых, кто постарался максимально реализовать возможности фотосинтеза для накопления питательных веществ. Они не только создали на своём теле растительные структуры, напоми-нающие модифицированные листья картофеля (в миниатюре, естественно), но и начали перерабатывать почву для снабжения их водой и минеральными солями. Всё бы было ничего, но для успешного протекания фотосинтеза необходим был свет кварцевых ламп звездолёта, выползая под который личинки подвергались неизбежному риску попасть в челюсти, как вегетарианцам, так и любителям све-жего мяса. Жукам приходилось их защищать.
Доктрина заботы о потомстве, а так же совершенствование средств защиты и нападения толкали насекомых на всё новые и новые мутации. Вскоре дело дош-ло до того, что представители разных отрядов стали имитировать друг друга, вне-дряясь под чужой личиной в стан противника и уничтожая, казалось бы, себе по-добных. Мы с профессором уже перестали различать кто есть кто и кто кого ест. Именно тогда я понял, к чему всё это, в конце концов, приведёт.
— Профессор, — сказал я, — пришло время выполнить моё первое усло-вие.
Профессор воззрился на меня поверх очков. Он только что вернулся из от-секов, никого там не сумел поймать и теперь скорбно тёр свою лысину. Я знал, что с теоретизацией самолечения у него не ладится, и всю надежду он возлагал на образцы изменённых тканей и органов насекомых, которые собирался доскональ-но изучить на Земле в соответствующих условиях. Моё сообщение его встрепену-ло.
— Что-то произошло? — спросил он.
— Да. Мы достигли предела риска. И ничего нового мы больше не узнаем, по крайней мере, в механизме ваших внутренних стимулов метаморфоза.
— Почему?
— Потому, что знать — это иметь возможность управлять. Если я знаю, как я думою, значит, я могу заставить себя решать любые задачи. Я могу заста-вить себя стать гениальным. Я могу по иному смотреть на мир. Я, в конце концов, могу потребовать того, чтобы знать абсолютно всё и с помощью этих знаний всем управлять. Как Бог! Я стану Богом.
— А при чём здесь насекомые? — спросил профессор.
— А при том, что, изучая вопрос, как они осуществляют свои метаморфо-зы, вы неизбежно придёте к вопросу о процессе обработки поступающей инфор-мации. Заметьте, я говорю не о мышлении, а о процессе обработки. И едва вы на это замахнётесь, как вам немедленно будет поставлена информационная блокада.
— Откуда вы знаете?
Я испытывающе посмотрел на профессора.
— А мы уже с этим столкнулись, — сказал я.
Теперь и он сделал тоже самое.
— Когда?
— В тот самый миг, когда столкнулись с точкой сингулярности.
— С этого места, пожалуйста, поподробнее, — сказал профессор.
— Помните, я не мог найти причину неисправности радиосвязи? Вначале я думал, что точка сингулярности прожгла одну из микросхем, как это было с поле-выми зеркалами, но расчёт траектории показал, что аномальный объект прошёл мимо всей этой системы. Зато он каким-то образом повлиял на бортовой компью-тер. Теперь наше чудо техники может принимать и обрабатывать любую, посту-пающую на него, информацию, но за пределы космического корабля ничего не выдаёт. Мы отрезаны от внешнего мира гораздо глубже, чем вы думаете. Связь у нас только одностороння, на приём, а сами мы в полупрозрачном коллапсе.
— Бог ты мой! — воскликнул профессор. — Я должен был догадаться сам. Ваш компьютер… В общем, я был приятно удивлён, обнаружив в нём серьёзное программное обеспечение, не связанное с астронавигацией. Думал, это вы не так просты, как кажетесь на первый взгляд… Но насекомые?
— Большинство насекомых так же блокируют мои попытки влезть в их структурное поле. Они защищены… Я думою так. Точка сингулярности, сама по себе, не имеет размеров, но вокруг неё существует «кокон», нечто вроде горизон-та событий, как у чёрной дыры. Его размеры в нашем мире конечны и все, кто под него попадает, работают только на приём информации. Мы не можем связаться с Землёй, насекомые, как вы, наверное, заметили, тоже не считают нас объектом, достойным внимания, а вирусы не претендуют на клетку-хозяина. Верна и обрат-ная последовательность. Бортовой компьютер контактирует с нами, мы контакти-руем с насекомыми, а насекомые контактируют с растениями и микроорганизма-ми.
— Подождите, — остановил меня профессор. — Вы же только что сказали, что не можете сканировать побуждающие импульсы, ответственные за поведение насекомых.
— Не могу, — подтвердил я. — Информационная блокада имеет несколько степеней защиты, и, чем сложнее система, тем глубже она может вторгаться в ин-формационное поле другой системы, но полностью все равно в неё не проникнет. Мы с вами в состоянии, по крайней мере, активно влиять на насекомых, — унич-тожать их или исследовать, — а насекомые рассматривают нас как бесполезную деталь общего интерьера, от которой они не ждут ни выгоды, ни вреда.
Профессор задумался.
— А у мёртвых насекомых есть информационная блокада? — спросил он.
— У мёртвых — нет.
— Вот видите, — профессор назидательно поднял указательный палец. — Нам пока не важно, что они делают или собираются делать. Мы будем исследо-вать то, что они уже сделали. А для этого нужны образцы, — законсервированные этапы их деятельности. По ним можно будет попробовать восстановить процесс, а потом и описать его.
Я покачал головой. Очень мне не хотелось расстраивать профессора, но делать было нечего.
— Давайте оставим иллюзии, — сказал я. — Мёртвый организм ничего вам не объяснит. Вы можете исследовать анатомию, делать химические анализы и даже сравнивать между собой образцы на предмет изменений, но вам-то ведь нужно не это. Вам, говоря утрированно, нужна мысль, сигнал, а как можно иссле-довать мысль в мёртвом черепе? Даже сами насекомые, для которых между собой открыты все каналы, могут только снять информацию о причинах смерти и ею воспользоваться. Что они и делают, нейтрализуя в каждом новом поколении наши системы защиты.
— Позвольте, — начал было профессор, но я его перебил.
— Есть только один способ овладеть информационной базой насекомых. Это — слияние.
— Что?
— Сейчас происходит процесс слияние информационных баз, — сказал я. — Объединение геномов. И происходит оно благодаря вам, профессор.
— Мне? Причём здесь я?
— Если бы не вы, система была бы устойчивой или, если хотите, равно-весной: сложные по своему строению и функциям организмы оказывали бы влия-ние на организмы менее сложные, а те, в свою очередь, на простейшие. Как в ар-мии: прямое подчинение сверху донизу, причём, низшие звенья этой цепи не мог-ли диктовать свои условия вышестоящим звеньям. Вы же, сами того не ведая, на-рушили этот порядок.
— Как?
Я невесело усмехнулся.
— Своими фекалиями, профессор. Вашим дерьмом.
— Бросьте паясничать.
— Отнюдь. Какие наука знает самые простейшие организмы, находящиеся на границе между живой и неживой природой?
— Вирусы.
— Вот именно. Ваш рак желудка — заболевание очень редкое в том смыс-ле, что вызвано оно было внедрением вирусного штамма. (Мне пришлось поко-паться в вашем организме, извините.) Для опухоли желудка вирусный возбуди-тель не характерен, но не в этом дело. Когда все мы были подвержены воздейст-вию информационного поля, вирусы, в силу своей природы, сняли копию вашей ДНКа, а потом, вместе с вашими отходами жизнедеятельности, — надеюсь, такая формулировка вас не сильно коробит, — оказались в целлофановых пакетиках в санузле, где были успешно поглощены всеядными тараканами. Далее заработал механизм горизонтального переноса генной информации. Сначала вирусы, вместе с кровью тараканов, попали в желудки комаров, обеспечив их данными уже и о вас, и о тараканах, потом комары поделились обогащённой информацией с саран-чой, саранча со слепнями и так далее. Таким образом, ваш генотип, профессор, равно как и генотипы всех присутствующих здесь отрядов насекомых равномерно распределились среди них. Свои они уже вовсю используют, а ваш только начи-нают, — я усмехнулся. — Каннибалы Новой Гвинеи были не так уж не правы, считая, что если они съедят своего врага, то приобретут его силу.
— А из чего вы, вообще, заключили, что мой геном репликацирован? — спросил профессор.
— А вы разве не обратили внимание на то, что в своих действиях насеко-мые используют элементы тактики охоты млекопитающих, а, возможно, даже и человека? Разведка, круговая оборона, ловля на живца, засада… Скажите, как эн-томолог: это естественно для насекомых?
— В какой-то мере… Может быть…
— А я так не думою. Весь ваш геном, понятное дело, сложен для насеко-мых, но со временем, с помощью вирусов, они его все равно раскодируют. И как только это случится, как только они выдут на ваш уровень организации белковых молекул, наша информационная блокада будет снята. И произойдёт слияние.
— Значит, вирусы, — пробормотал профессор.
— Да. Вирусы настолько просты, что восприимчивы практически к любой информации, но у них низкая пропускная способность. Когда точка сингулярно-сти прошла сквозь звездолёт, первым на это отреагировал бортовой компьютер, перепрограммировав настройку частот радиосвязи. Потом мы стали неадекватно «шевелить мозгами», потом активизировались насекомые. Не трудно заметить, что такая задержка выхода на рабочий режим новых возможностей связана с объ-ёмом памяти и скоростью обработки поступающей информации. Эти характери-стики выше всего у компьютера и ниже всего у вирусов. Но последние, повторяю, не ограничены в возможностях. Их самоорганизация — дело времени. Находясь в клетках насекомого, вирусы заинтересованы в том, чтобы их носитель оставался жив как можно дольше. Насекомое тоже в этом заинтересовано, то есть существу-ет неосознанный стимул выжить, конкретное воплощение которого реализуется новой генетической программой, передаваемой через вирусы… Господи, ну не могу выразиться яснее; нет у меня соответствующего запаса терминологии.
— Вы хотите сказать, что поведением насекомых управляют вирусы? — спросил профессор.
— Нет. Вирусы, как золотые рыбки, исполняют желания насекомых, со-вершенствуют их. И это совершенство ведёт к потере индивидуальности. Сейчас они, если возникнет такая необходимость, могут стать все на одно лицо. По сути, мы уже не знаем, кто из них кто. Они оборотни, даже супероборотни. И под дав-лением борьбы за существование они будут продолжать развиваться. Знаете, к чему это, в конце концов, приведёт? Более изощренные в выдумках будут жрать менее изощренных до тех пор, пока не останется один-единственный, самый изо-щренный и совершенный монстр, которому уже не с кем будет воевать внутри корабля. Потому что и мы, и сам звездолёт вместе с ДОЛДОНами и бортовым компьютером к этому времени уже сольёмся воедино.
— Мне нужно пол часа на подготовку, — сказал профессор после длитель-ного раздумья.
— Хорошо.
Я не знал, сумел ли я убедить профессора в грозящей нам опасности или он просто подчинился данному обещанию. Во всяком случае, неизвестно почему, я ждал какой-то иной реакции, и та покорность, с которой профессор дал своё со-гласие, меня настораживала.
Атаку мы решили начать с артподготовки, в роли которой выступили ак-тивизированные ДОЛДОНы. Они толпой устремились в отсеки, наполнив звездо-лёт впечатляющим грохотом. Конкретной пользы от их усердия было мало, но панику среди насекомых они навели достойную. Следом за роботами на поле бра-ни вступил я, вооружённый профессорским резонатором. Эффективность его зна-чительно снизилась, поскольку большинство насекомых успели придать своим циклическим процессам аритмию, но всё же мне попадались отдельные особи, не познавшие ещё, от чего случается иногда инфаркт-миакарда. Я медленно пере-плывал из отсека в отсек, водя лучом резонатора по всем злачным местам. Когда хаос в рядах противника достиг апогея, за дело взялся профессор. Он применил к насекомым последнее из своего арсенала средство уничтожения — импульсный ультрафиолетовый маяк. Это был небольшой шар, размером с футбольный мяч, который плавал по кораблю и посылал во все стороны потоки жёсткого излуче-ния. Ультрафиолет в больших количествах губителен для всего живого, поэтому мы с профессором предварительно облачились в защитные скафандры. Но даже сквозь них я ощущал неприятное тепло и старался не попадать под прямое воз-действие луча, а насекомым спасения не было никакого. Отсеки наполнились их разномастными трупами, кружащимися в потоках воздуха, как мутная взвесь. Этим обстоятельством немедленно воспользовались ДОЛДОНы. Разработанная мной программа учитывала все особенности в морфологии и поведении насеко-мых за исключением одной: в ней не было критерия, по которому можно было бы определить живо насекомое или мертво. ДОЛДОНы быстро сообразили, что уби-вать мёртвых насекомых легче, чем живых и замахали железными руками направо и налево. Под одну из таких рук я и угодил. Массивный кулак обрушился на мой шлем, голова наполнилась неземным колокольным звоном, и я потерял сознание.
…Река была широкой, спокойной, с изумрудной водой, поблескивавшей в лучах заходящего солнца. В её прозрачной глубине мерно проплывали стаи раз-ноцветных существ, названия которых я не знал. Слева и справа, у самого гори-зонта, тянулась жёлтая полоска берега. Я плыл на лодке, — белой, двухвёсельной шлюпке, на носу которой сидел лопоухий, рыжий щенок. Вокруг было полно ло-док, самых разнообразных, и на всех них находились люди. «Куда мы плывём?» — спросил я женщину справа. Она кивнула вперёд. «Туда». «А что там?» Жен-щина пожала плечами. «Думою, этого не знает никто». Мы плыли несколько ча-сов. Солнце ушло за горизонт, постепенно гася голубой купол неба. Стало темно. Впереди нарастал какой-то шум. Лодки развернули носы и, подхваченные течени-ем, устремились по краю воронки гигантского водоворота. Раздались крики, визг, треск ломающихся лодок. Бороться с неумолимой силой течения было бесполез-но. Я бросил вёсла и схватил щенка; в тот же миг моя лодка перевернулась. Я ока-зался в чёрной воде, — тёплой, но какой-то недружелюбной. Секунду спустя я понял, в чём дело. Вода меня растворяла. Я распадался на отдельные части, на ор-ганы, на клетки, на молекулы и атомы. В конце концов, я превратился в кварки, или, вообще, в ничто, не имеющее названия, но при этом сохранял ясность созна-ния, распылённое на все мои составляющие элементы. Меня было бесконечно много, так много, что я не мог себе даже представить сколько, и все мои бесчис-ленные «я» кружились в воронке гигантского вихря, перемешиваясь с бесчислен-ным множеством других людей и животных, рассеянных в пространстве и во вре-мени. Потом сознания наши объединились. Мы стали единым целым организмом, лишённым привычных нам черт. Мы были всем и ничем. Общим и частным. Со-циальным и индивидуальным одновременно. Вокруг нас простиралось бесконеч-ное звёздное небо. Огромная пылевая туманность с нехарактерным зелёным цве-том висела прямо перед нашим единым взором. Гравитационные поля скручивали её в сложный волнистый рисунок, похожий на складчатый занавес северного сия-ния. Мне, вдруг, пришло в голову, что может быть это вовсе и не туманность, а какая-нибудь обычная органелла, аппарат Гольджи, например, или что-то мне не-ведомое, появившееся в результате синтеза бесчисленных представлений челове-чества о природе. А, может быть, это была истина, смысл всего сущего?.. Я смот-рел на неё всеми своими глазами, душами и разумами, и ничего не понимал. Ми-мо меня проходила вечность, а я всё задавал и задавал один простой, но безответ-ный вопрос: «А ради чего всё это?»
В этот момент в моё сознание ворвался голос профессора. Я открыл глаза и увидел, что лежу в кресле, пристёгнутый ремнями. Профессор находился рядом, за своим столом. Вокруг него беспорядочным хороводом плавали пузырьки с за-спиртованными насекомыми. Многие из них были пусты, а некоторые даже и раз-биты. Профессор размахивал своим зелёным сачком, словно дирижерской палоч-кой, и, в такт движениям, оглашал командную рубку чередой заунывных звуков, которые, по его замыслу, должны были означать пение:
— А я вчера поймал жука, — пел профессор, —
И без капкана, без сачка.
И вот теперь моя рука
Полна дерьма того жука.
— Профессор, вы пьяны, как сапожник, — сказал я, едва только эта непо-требная какофония прервалась, уступая место принятию очередного пузырька.
— Сапожники пьяны в стельку, — рассуждающе заметил профессор. — Я не сапожник. Я генетик, энтомолог. Я могу быть пьян, например, в геном… Хотя, нет. Это не эротично. Лучше в опистосому. Вот именно! Я пьян в опистосому! Ха!.. Кстати, присоединяйтесь. У нас сегодня выпивка и закуска в одном флаконе. Универсальное пойло!
До меня дошло.
— Вы что делаете?! — вскричал я.
— Усугубляю процесс слияния, — ответил профессор, невинно пожимая плечами.
Мне следовало предвидеть такой исход, — моё предчувствие намекало на это, но я не смог воплотить его в мысль. Да и чего я, собственно, ожидал? Ведь я же сам, своими собственными высказываниями о природе слияния, спровоциро-вал профессора. Я уничтожил его зыбкую надежду на естественнонаучное исце-ление и вверг в пучину опасной борьбы, где шансы на положительный результат были столь же неопределённы, как и на отрицательный. Он вступил в игру, пра-вила которой были никому неизвестны.
Я испытал угрызения совести, хотя и понимал, что не мог скрывать от него правды. Каждый человек сам волен выбирать свою судьбу, а ответственность ок-ружающих распространяется только на объективность предоставляемой ими ин-формации. Вот только что послужило стимулом к принятию такого решения, — отчаянье неизлечимо больного человека или холодный расчёт естествоиспытате-ля, — я не знал. И ещё мне было интересно, по поводу того учёного, что проверял на себе действие лекарств: действительно ли он сам заразил себя …. перед тем, как принять изобретённую им вакцину или это вышло случайно?
— Я рад, что вы успели придти в себя вовремя, — продолжал, между тем, профессор. — Ваш электронный болван, возомнивший себя пророком, считает, что через пять-шесть часов здесь начнётся настоящее Вавилонское столпотворе-ние… Гм… Я склонен ему верить. И вам — тоже. Ваша очередная бредовая тео-рия в очередной раз подтвердилась… по крайней мере, в общих чертах. Процесс входит в свою заключительную фазу, но вы ещё успеете покинуть это злачное ме-сто.
Я покосился на монитор и с удивлением обнаружил, что звездолёт уже вышел на околоземную орбиту. Мы вращались с первой космической скоростью на высоте 50 тысяч километров по траектории, составляющей угол в 30 градусов с геостационарной орбитой большинства спутников. Горючего в баках уже не оста-лось.
— Сколько я был без сознания? — спросил я профессора.
— Двое суток. У вас была лёгкая кома на почве тяжёлого сотрясения моз-га.
Я почувствовал, что нестерпимо хочу пить. Отстегнув ремни, я направился в угол командного отсека и разыскал там флягу с водой. Голова у меня кружи-лась, ноги и руки были словно из ваты, а желудок подавал сигналы о царившей в нём тошнотворной пустоте. Меня, вероятно, болтало бы из стороны в сторону, ес-ли бы я ходил по земле.
Напившись, я спросил:
— Что с насекомыми?
— Я думал, вы сами это поймёте из моего предыдущего высказывания, — отозвался профессор. Он оккупировал моё место за компьютером и что-то выво-дил в печать. — Всех уничтожить не удалось, если вы имеете в виду это. Я пере-вернул контейнеры с землёй и с водой. Теперь там настоящее болото, даже поква-кать не зазорно.
— Зачем перевернули?
— Ультрафиолет, знаете ли, не проникает в почву, да и вода ослабляет его действие… Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Лучше займите ваш компьютер расчётом траектории спасательного модуля, пока он ещё в состоянии выполнять команды.
— Что?
— Вам надо спешить, — сказал профессор, — если вы хотите выбраться отсюда живым. Займитесь компьютером, а потом соберите личные вещи. Я тоже кое-что закончу.
Часа полтора мы занимались сборами. Я соображал плохо и поэтому большей частью молчал, а профессор рассказывал мне, что происходило на звез-долёте во время моего пребывания в коме, давал ценные указания по поводу соб-ранных им материалов и излагал теории. Действие алкоголя раскрепостило его скрытный характер, но не в лучшую сторону. Профессор стал несколько развя-заннее, вульгарнее и постоянно зло иронизировал.
— Ваше ущербное корыто удостоилось великой чести стать первым в мире полигоном для испытаний неэволюционных процессов развития живой материи, — говорил он. — Мейоз канул в лету, равно как и Дарвин со своей теорией на-следственности и изменчивости. Теперь морфологические перестроения организ-ма происходят у каждой, отдельно взятой, особи без участия механизма спонтан-ных мутаций, характерных для передачи генной информации половым путём. На-секомые просто-напросто преображают сами себя, причём с колоссальной для эволюции скоростью. Как тут не вспомнить опущенного всеми Ламарка, который утверждал, что длинная шея жирафа является результатом упорного стремления маленькой антилопы дотянуться до высокой акации и вкусить сочной ботвы. Ирония жизни: всё новое — это хорошо забытое старое, — профессор набил рас-печатками свой портфель и перешёл на другую тему. — Здесь материалы моих исследований и теоретические разработки, — сказал он. — Специально вывожу их в бумажном виде, поскольку информация на дискетах будет уничтожена, как только они покинут пределы звездолёта. Передадите всё это научному совету фи-зико-математического института. Здесь же, в отдельной папке, мои личные пись-ма и завещание.
— А почему вы решили, что мне можно вернуться на Землю? — спросил я. — Звездолёт кишит мутированными вирусами, которые наверняка уже попали и в мой организм.
— Не попали, — сказал профессор. — Вернее, ваш организм пока их от-торгает. Зная вашу щепетильность в этом вопросе, я всё проверил. Можете лететь спокойно, человечество погибнет не от вашей руки.
— Как же это вы, интересно знать, проверили? — спросил я.
— С помощью бортового компьютера, друг мой, — ответил профессор. — Исключительно с его помощью. Дело в том, что наш электронный разум тоже не сидел сложа, так сказать, микрочипы. Он создал виртуальный аналог живого ви-руса и, таким образом, сломал его информационную блокаду. Теперь мы имеем возможность следить за их деятельностью, покуда сами вирусы, через меня, не создадут его аналог. Как только это произойдёт, круг замкнётся. Все блокады рухнут, а откатные информационные волны будут интегрироваться в общий вол-новой пакет. И вот тут начнётся самое интересное. В этот момент будет решаться вопрос, кто станет, грубо говоря, модулятором информационных взаимодействий, а кто останется просто несущей частотой.
Откровенно признаться, никакая связная картина в моей больной голове не нарисовалась, но переспрашивать я не стал. Меня интересовали последствия.
— А если модулятором будете не вы? — спросил я.
Профессор развёл руками.
— Что ж, — сказал он. — Есть верное средство покончить со всем этим: маленькая атомная бомба, — две мегатонны в тротиловом эквиваленте. Она вмонтирована в ультрафиолетовый маяк. Бух! — и на месте звездолёта не оста-нется ничего, что могло бы самоорганизоваться на каком-либо уровне.
— А, предположим… — начал я, но профессор меня решительно прервал.
— Хватит. Меня утомляет ваша хроническая боязливость наседки. Мне ничего не стоило наглотаться этих дохлых тараканов, сесть в капсулу и улететь на Землю, чтобы в спокойной обстановке понаблюдать результаты. Что вы ещё хо-тите?
Я промолчал.
Мы начали укладывать вещи. Спасательный челнок находился тут же, в командном отсеке, в специальной камере. Он представлял собой шар диаметром чуть больше двух метров, снабжённый трёхсуточным запасом кислорода и воды. Я забрался во внутрь капсулы, а профессор подавал мне свёртки. Сидеть в ней было неудобно, и я с раздражением думал о том, сколько времени мне придётся здесь провести. А ещё я пытался найти нужные слова, которые собирался сказать на прощание. У меня было много слов, но как обычно бывает в таких случаях, нужных среди них не находилось. Я всё тянул и тянул время, делая вид, что никак не могу должным образом создать себе комфорт, а сам всё мучительно искал что-то важное. Когда я, наконец, высунул голову из люка, профессор уже спал. Он па-рил под потолком в своей любимой позе эмбриона, а его примечательный кадык совершал плавные, челночные движения по жилистой шее. Ну и, естественно, всё это сопровождалось разнотональным храпом.
Я улыбнулся, сам не зная чему.
— Удачи вам, профессор, — сказал я тихо. — Не проспите свой звёздный час.
Последнее замечание было излишним. Я знал, что растущая опухоль быст-ро утомляла профессора, но на восстановление сил ему хватало 20-30 минут.
Окинув прощальным взором командную рубку (не из-за каких-то особых чувств, а скорее ритуально), я втиснулся в шар и нажал кнопку пуска. Люк плавно закрылся. На небольшом экране замелькали подтверждения выполненных команд. Потом опустилась внутренняя перегородка стартового отсека и открылась внеш-няя. Пневматические держатели с шумом вытолкнули спасательный модуль в от-крытый космос. Звездолёт стал быстро удаляться. Когда он исчез из поля моего зрения, включились тормозные двигатели: челнок гасил первую космическую скорость и постепенно из спутника превращался в падающий предмет. При входе в плотные слои атмосферы обшивка начала разогреваться. Пот катил с меня гра-дом, я задыхался и всё время пил. Наконец, запрограммированная система посад-ки сочла нужным выкинуть парашют. Капсулу резко дёрнуло, и скорость упала.
Я находился в полуобморочном состоянии. Перед моим затуманенным взором проплывали фасмагорические картины. То это был профессор с тулови-щем ДОЛДОНа и разноцветными крыльями бабочки за спиной, то таракан, наби-вающий что-то на клавиатуре компьютера, то звездолёт в форме кристалловидной головы вирусного сфага. И за всем этим меня неотступно преследовала одна на-вязчивая мысль: то, что произошло со мной, с профессором, со звездолётом… это была цепь нелепых случайностей, обернувшаяся предрешённостью, или это была предрешённость, открывавшая новую закономерность? Мне казалось, что если я решу этот вопрос, то сразу всё встанет на свои места, и я пойму тайный смысл произошедшего. Разгадка была где-то рядом, но я никак не мог поймать её за хвост. Вместо этого мой усталый мозг озарил меня страшной действительностью. Я вдруг подумал, что если спасательный модуль находится в информационном коллапсе так же, как и звездолёт, то он не включит аварийный радиомаяк. Сам выбраться из капсулы я не смогу, — её конструкция не предусматривает такой возможности, поскольку все космические аппараты, при приземлении, должны проходить жёсткий карантин и стерилизацию, — а спецслужбы ничего не будут обо мне знать. Я могу умереть в этом чёртовом круглом гробу прежде, чем меня найдут!
Разгоняя видения, я поискал глазами индикатор связи. Зелёный значок по-казывал, что радиомаяк включён, однако, на звездолёте он тоже был включён, но это ровным счётом ничего не значило. Я закрыл глаза и обратился к последнему средству, к своим предчувствиям. На меня нахлынула волна чего-то необычного, высокого и светлого. Я разочарованно усмехнулся. Это могло означать всё, что угодно. Предчувствия молчали…

01.12.2004

© Олег Алёхин, 2009
Дата публикации: 29.10.2009 09:27:19
Просмотров: 2084

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.