Кому повемъ

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 8123 знаков с пробелами
Раздел: "Ненастоящее время"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Из сб. Ненастоящее время

Он радовался, что оказался в купе один. Что не надо знакомиться с соседями. Извиняться, говорить «да пожалуйста, пожалуйста» и представляться, не дай бог, если спросят, как зовут. Очень приятно. Мне тоже. Спасибо. Я сумку туда поставлю, если вы не против. Да пожалуйста, пожалуйста.
Он уже почти спал, уткнувшись носом в казенную наволочку, когда замок щёлкнул, дверь с тяжелым шуршанием сдвинулась и повеяло пронзительным холодом. Потом она с глухим войлочным стуком захлопнулась, отсекла холод, и двое мужчин стали топтаться внизу, устраиваясь и переговариваясь.
Он пожалел, что не успел заснуть.
А они скрипели, брякали, переговаривались сначала шёпотом, потом всё громче. И явно не собирались ложиться спать. А что-то там доставали, раскладывали, и молнии их сумок тихо взвизгивали. Потом что-то мягко забулькало, стеклянно стукнуло, и они там, внизу, залпом выпили и солидарно содрогнулись.
- Спать, - сказал он себе. – Спать. Не слушать. Не быть. Отсутствовать.
- А ещё передали, что подполковник низринулся в пучину, - произнёс один поношенным баритоном. - Кормить рыб.
- Неужели утонул?
- Не думаю. Водная стихия ему подвластна. Впрочем, как и все иные. Я так полагаю, что окармливать рыб он будет, фигурально выражаясь, тремя хлебами. Не собой. Буддизм как будто бы не в такой еще моде, чтобы собственной плотью кого-то добровольно окармливать. Хотя раньше и про тигра тоже что-то говорили, я помню. А ещё сказали, будто бы какой-то узник воззвал к подполковнику из узилища.
- В этом-то уж и вовсе нет никакого смысла. Взывать из узилища, - голос второго собеседника раздраженно дребезжал. Раздраженно и поучающе.
- Но позвольте. Почему бы ввергнутому в узилище не воззвать оттуда к подполковнику?
- Не думаю, чтобы подполковник услышал. Тем паче - будучи низринутым в пучину. Под толщей вод. Но даже и тусуйся он где-нибудь окрест узилища, хоть я не постигаю, какого хера ему там делать, разве что бродячих собак окармливать собственной плотью, он бы и в этом, совершенно, согласитесь, невероятном, случае предпочёл бы ничего не услышать.
- Не мети пургу, - сказал первый голос. – Не через решётку же, понял, узник взывал. Адвокат, понял, в интернете его маляву повесил. На сайте, понял. А подполковнику цынканул кто-нибудь.
- Ну и чо? Взывай, не взывай - подполковнику-то насрать. Что вы кипятитесь понапрасну? Водяры ещё плеснуть?
- Несомненно. Путешествующим грех не выпить.
Что-то стукнуло, булькнуло, звякнуло и опять стукнуло.
- И потом, вы поймите, - примиряюще сказал второй голос. Дребезжаще. - Прогрессивный налог там хорош, где давно уж все сыты. А наши-то никак наесться не могут. И никогда не наедятся. Что же прикажете – последний кусок у голодного изо рта вырвать? Закусите-ка вот огурчиком.
- Очень хочется поверить, - сиплым шёпотом сказал первый, прокашлялся, похрустел огурцом и продолжил бархатным, слегка подсевшим и потёртым, баритоном. – Очень, знаете ли, хочется поверить во всё самое-самое распронаилучшейшее. Мы ведь всё-таки всех умней, всех сильней, всех добрей. Это же любому известно. Последнюю нашу лярву возьми – она в святости папу римского превосходит. Я, признаться, ежели вдруг в церковь потянет сходить, вместо того, чтоб стопы в богоугодное место направить, проституткам телефонирую. От них на меня благодать нисходит. С ними душа от всякой скверны очищается. Флагелланты, я вам скажу, просто болваны. Какой же смысл самому себя хлестать? Вот когда... эээ.. хм... Ну, это я так. К слову пришлось.
- Да понимаю я, - продребезжал второй. - Моя-то стерва всё норовит кулаком по морде. Такая, курва, мелкая, а справиться с ней не могу. Как из себя выйдет, так форменная катастрофа. Землетрясение. Вселенский катаклизм. Армагеддон, верьте слову. Пипец нах. А как негра родила, мулата то есть, сыночка-то нашего - мы его Коулменом Хоккинсом назвали в честь Каунта Бейси, - так совсем озверела. Говорит, будто я ей с Патрисой Лумумбой изменял. А я и сроду не знаю, кто такая эта Патриса. Может, спьяну когда, в состоянии, так сказать, несостояния, но ведь это, согласитесь, даже и супружеской изменой назвать нельзя. Я вот только тем расстроен, что как же ребеночка-то в школу отдавать, когда он, бусурманин, по-нашему ни бельмеса. Ещё дома я со своим слабым английским как-то обхожусь. Он хотя и посмеивается надо мной, но по-доброму, снисходительно. Пострел эдакой.
Потом он всё-таки заснул. Удивляясь, что способен перестать слышать голоса рядом с собой. Они слились в гул, бормотание, растворились в равномерном стуке и покачивании, стали мелькать огнями за окном, поволоклись мутным светом по грязному снегу рядом с насыпью. Потом, позже, был какой-то шум. Звенящий сердитый женский голос сказал: пассажиры пьянствуют. И что-то брякало, звякало, кого-то будто бы куда-то волокли, а тот сердился, сопротивлялся и возмущался.
Он не был уверен, снится ему это или происходит на самом деле, и решил, что всё-таки снится. К нему на троллейбусной остановке подошёл какой-то усатый военный, голый по пояс, в галифе и сандалях, в круглой соломенной шляпе с обвисшими полями, с батоном, зажатым под мышкой, и с короткой зимней удочкой в правой руке. На плечах у подошедшего были подполковничьи погоны с малиновыми просветами. Приклеенные, наверно.
- Со мной пройдёмте, - сказал военный отрывисто.
И они пошли вдоль дороги, по выщербленному тротуару, а он пытался объяснить военному, что ему обязательно надо успеть на троллейбус, который уже ушёл. А тот невпопад отвечал ему, что до реки рукой подать, а ключей от квартиры у него нет. И что-то еще говорил про пешню, рыбацкий ящик и какую-то фотографию, которую он совсем недавно, года полтора тому назад, положил на антресоль, а теперь ее там нет. И еще сказал что-то про мормышку и, пожав погонами, сокрушенно вздохнул:
- О-хо-хо-хо-хо. Вот понаделали делов.
Проводница грохнула дверью купе, впустив внутрь шум, холод и свет, гаркнула:
- Подъезжаем! – и ещё раз хлопнула дверью. Закрыв.
Он проснулся.
Поезд медленно приближался к вокзалу. За окном, как на невиданно широкой ленте транспортера, ползли назад засыпанные снегом сады, крыши маленьких дачных домиков, глухие дощатые тёмные заборы, рыжевато-красные кирпичные коттеджи и непроницаемо-тёмный сосновый лес сразу за ними.
Те сосны, что помоложе и посветлее, с презрительным недоумением смотрели через забор на торчавшие из сугробов корявые низкорослые яблони, которые всегда зависели от кого-то и от которых ждали плодов. А если те плодов не давали, их вырубали не жалея и выкорчёвывали корни. Ещё живые. Ещё готовые впитывать неустанно влагу из тесной тьмы и посылать наверх.
А наверху уже было пусто.
Он посмотрел вниз.
Никого, кому надо было бы говорить «доброе утро», слава богу, не имелось. Он не любил говорить «доброе утро». Даже незнакомым. Для него это было так же нелепо, как хихикать на похоронах или справляться о здоровье усопшего.
На тёмном пластике крохотного квадратного стола стояли пустая бутылка из-под водки и два граненых стакана. На обрывке газеты лежал разломанный на две половины подвявший огурец, и соль была суверенно насыпана горкой, влажно примятой там, где в нее тыкали огурцами. Водка в стаканах, налитых примерно на треть, слабо колыхалась в такт качанию вагона.
Ещё одна пустая бутылка лежала на полу рядом с чёрным, белесым от старости, ботинком со смятым задником.
Он подумал, что водку надо всё-таки закусывать зелёным луком, макая его в соль, а вовсе не свежими огурцами. Солёный огурец – это да. Это можно. Это обязательно нужно. Особенно зимой, когда нет под рукой упругих стрелок зеленого лука. А свежий огурец – это неправильно. Ни зимой и ни летом. Никогда. Хоть всего его осыпь солью, хоть зарой его в соль. Ничего не изменится – только путаница будет в словах.
Огурцу чтобы стать солёным, кроме соли, нужна вода. Чёрный перец горошком. Укроп. Белые дольки чеснока. Пружинистые круги тонко нарезанного репчатого лука – чтобы оплакать всех. И главное – время. На медленное раздумье. На то, чтоб впитать в себя ароматы жизни. Чтобы было мучительно.
А иначе вместо любви выходит неловкость. Стыд непереносимый. Сожаления о.
Ему хотелось сказать об этом.
И некому было сказать.

© Евгений Пейсахович, 2010
Дата публикации: 08.06.2010 18:41:21
Просмотров: 3030

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Влад Галущенко [2013-02-25 17:49:56]

Мне тоже некому сказать, хотя регулярно сжираю головку лука с солью, но без водки. Слезы есть - удовольствия нет.
А слезы без чувств - это извращение.
Интересно, почему не щекотно, когда сам себе?
Похоже на письмо себе с поздравлением...
Не радовало.
Теперь вкладываю в конверт деньги...

Ответить

Евгений Пейсахович [2013-02-25 18:02:16]

госсди, жив - уже хорошо. а лук с солью без водки - это извращение.
пасыб, что явил себя. хоть бы и сам себе.
деньги могут добавить радость, но уж больно кратковременную.
поздравляю себя.