Авторы онлайн:
Слава Лук

Пусть едет

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 8955 знаков с пробелами
Раздел: "Ненастоящее время"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Из сб. Ненастоящее время

Ну да, так оно и бывает. Чо-нить вспомнишь, вроде новогоднего подарка в целлофановом пакете. Внезапно. Без причины. Ни с того ни с сего. Хрясь.
Помятый мандарин и шоколадный батончик. Ещё тянучка «Му-му», на фантике которой безмятежно паслась корова и не было ни намёка на душераздирающую сцену утопления излишне доверчивой собаки молчаливо страдающим Герасимом. Мы выполняли приказ. Йа-йа.
И карамель «Раковые шейки» с нарисованным на обёртке красным раком – наверно, чтобы не поняли превратно. Мол, не онкология и вообще ничего непристойного. Больно много смыслов. Перегруз.
Приклеиваешься к этому целлофановому пакету, и он, как воздушный шар, надутый гелием, вздымает и уносит. От того, что трясешь ладонями, пытаясь отклеиться, и дрыгаешь ногами, теряя разношенные домашние тапки, курс не меняется.
Бесполезняк трепыхаться.
То есть, наверно, отклеиться можно. Но кожу сдерёшь с ладоней. Будешь завывать, матерясь, слизывать кровь, зажимать ладони меж бёдер и взывать к. Так что лучше не дёргаться.
Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту самолёта, выполняющего рейс по маршруту.
Расслабься и вспоминай только приятное. Как чистил по утрам скрежет зубовный порошком «Мятный», макнув щётку, поросшую жёсткой свиной щетиной, в круглую картонную коробку.
Тёмный батон с изюмом. Корейский. Подгоревшие изюмины угревато выпирали, как перезревшие прыщи на заднице эфиопа.
Ну, не на белой, да.
Но были ещё булки с марципаном, в форме полумесяца, вот шайтан, с липкой мутно-белой коркой загустевшего сахарного сиропа сверху.
С расовыми предрассудками – не сюда. В соседнее окошко. Бхай бхай.
Бежевое прямоугольное радио на стене. Здравствуй, дружок. Сегодня я расскажу тебе сказку про.
Снятся людям иногда голубые - слова из песни не - города, у которых назва-а-ания нет.
Дальше – больше. Сидит какая-то дама у моря, у синего моря и даёт указание дельфинам: плывите, мол, во все моря - расскажите, как счастлива я-а-а. Это такое протяжное я у неё было. Йа-йа. Делать дельфинам больше нехер было – плавать туда-сюда рассказывать, как она счастлива. И кому?
Осы садились на длинные стеклянные колбы, наполненные красным и жёлтым сиропами, и тётка в белых полотняных перчатках с обрезанными пальцами сдавала сдачу мокрыми медными трояками и пятаками, двушками и копейками. И праздничный запах газировки делал ожидание в медленной очереди осмысленным.
Туалеты расположены в конце салона.
Советовали по утрам мыть лицо холодной водой. Рекомендовали. Настаивали. Имело смысл. Горячая была насквозь ржавой и беспардонно пахла сероводородом. В лучшем случае.
Каким же жалким надо быть отщепенцем, чтобы вспоминать, чем она воняла в худшем случае.
Дерьмом она воняла. Канализацией. Коллектором, вобравшим в себя жизнь города. Жизнь была непростая – иди вбери в себя её всю. Где-то когда-то прорвёт – всяко.
Чем, кроме холодной воды, было полоскать заспанное рыло – не пивом же и не водкой. По утрам их просто не было. А если что и оставалось на дне, то всяко не для умывания.
Глумиться над нашими святынями мы никому не позволим. Совать кое-куда свой сопливый нос или ещё кое-что. Своё.
В полёте вам будет предложен обед.
Утомляли рассольник и перловая каша с мускулистой котлетой. Сморщенная чёрная груша в глиняного цвета компоте считалась удачей.
На завтрак манка. То тугая, будто резиновая, то жидкая, как понос, с бесформенными недопереваренными комками. У поварихи была своя трудная жизнь, со взлётами и падениями. По утрам это особенно сказывалось. Ужин, состоявший обычно из пшеничной каши «Артек», проходил спокойней. Затишье перед бурей.
По утрам мы негодовали, потому что не постигали глубин жизни. Не видели ночных штормов. Спать-спать-по-палатам-пионерам-октябрятам. Не понимали, что у поварихи, пережившей бурю, но спасшейся, утром мелко дрожат руки, как дрожали бы лапы Му-му, если бы ей удалось выплыть. Если бы не утонула, как Чапаев.
И не курить в течение всего полёта.
Курение было занятием экстремальным. Найти пышный окурок Примы или, хуже того, Памира, выкурить его в гнетущей атмосфере сортира и сохранить при этом ясное сознание – это было непросто. В кармане надо было иметь пару спичек и оторванный бок спичечного коробка. Хотя бы малый его кусок. Или уметь зажигать спички о стену. Стены туалетов были предусмотрительно выложены керамической плиткой, желтовато-белой и грязно-рыжей. Умеренно шершавой. Подходящей для.
Гнетущая атмосфера организационно состояла из неповторимых ароматов дерьма, мочи и хлорки. Всё это я - ты, он, она, вместе целая страна - неизбежно втягивал в себя вместе с табачным дымом чужого окурка.
Так закалялась сталь.
Уважаемые пассажиры. Наш самолёт обходит молчанием грозовой фронт и входит в зону лёгкой турбулентности. Просим занять свои места и застегнуть привязные ремни.
Именно. Занять места. Какое займёшь – то и своё.
Узкие двери в тёплом автобусе были рассчитаны на одного и без зимнего пальто. А протискивались одновременно двое. В пальто. С портфелями или сумками. Придерживая левой рукой кроличью шапку, возносишься, сжатый весь, брикетированный, похожий на сырой пельмень в пакете, на который наступил небритый и пышущий застарелым перегаром грузчик. Сзади толкают, как толкали бы в горку товарный вагон, - упёршись, в согбенном состоянии, ладонями и постанывая от напряжения.
Проходите вперёд, там совсем свободно.
Свобода есть осознанная необходимость плюхнуть тощий зад на место рядом с окном, потому что там, внизу, греет. Пышет жаром. Окно узорчато обледенело изнутри от горячего дыхания пассажиров. Стало аспидно-белым. Беспросветным. Можно деловито продышать в нём дырку и посмотреть на расплывчатый свет фонарей во тьме.
Задняя площадочка, за проезд оплачивайте.
Сначала шесть копеек. Потом десять. Двадцать. Потом рублей. По восходящей.
В эпоху клацающих компостеров можно было надавить слегка, чтобы только обозначить, и потом, вечером, дома, в душном тепле и уюте, прогладить тонкую бумажку влажно парящим утюгом, чтобы назавтра клацнуть ещё раз.
Наш самолёт заходит на посадку.
Ну уж нет, только не это.
- Ну, в тюрьму посадите, - советую я сержанту.
- Это не наш метод, - говорит он.
Хочет, чтоб об их методе я догадался сам.
Но я не.
Погоны его закрыты серовато-голубоватым воротником зимней куртки. О том, что он сержант, я догадываюсь по терпеливой монотонности и бессмысленности беседы.
- Паспорт у вас российский, - повторяет он то ли в седьмой, то ли в восьмой раз. – А права международные.
- Конвенциональные, - киваю я. В третий раз или в четвёртый.
- С международными правами, - говорит он, помавая жезлом, - вы не можете ездить на территории России.
- Если они выданы в России, - я снова киваю.
- В правилах так не написано, - говорит он.
- Ну да, - соглашаюсь я. - Ненаписанное дороже написанного.
Сержант в задумчивости смотрит через стекло контрольного пункта на мою машину, сгорбившуюся у заснеженного леса на обочине, рядом с холодным бетонным блоком. Она дешёвая, крохотная, беззащитно белая, промерзшая. Печка не работает. Тосол вытек на грязный резиновый коврик, и от моих зимних сапог остаются мокрые следы на сером гранитном полу.
- Угнана жёлтая девятка, - хрипит рация.
- Жольты девятк, - говорит сержант.
Так он шутит. По-доброму.
Я молчу. Безмолвствую.
Сверху, с застекленного этажа, оттуда, где неусыпно бдят, спускается по узкой лесенке небритый капитан. Встаёт за стойкой и смотрит прямо перед собой трагическим невидящим взглядом. У него плавно-впалые щёки и длинные коровьи ресницы. Рядом с ним белобрысый сержант кажется бутузом эдаким, насмешником толстопузым.
Он начинает докладывать в равнодушное ухо трагического капитана всё сначала:
- Паспорт у него российский, а права...
Капитан недвижим, как памятник самому себе. Через минуту после того, как сержант кончает – ну, наконец-то - говорить и начинает молчать, капитан, приложив нечеловеческие усилия, вполголоса спрашивает:
- Какая у него машина?
Я стою перед его острым носом, перед впалыми щеками и трагическими глазами. Но ко мне он не обращается. Я для него слишком мелок и жалок. Ничтожен.
- Вон стоит, - я тычу в высокое окно в направлении своей продрогшей машинёшки.
Капитан остаётся недвижим, но внутренним взором явственно видит, что это не мерс и не лексус.
И говорит, не раскрыв рта, будто чревовещает:
- Пусть едет.
Святые слова.
Не обремененные многими смыслами. Не перегруженные.
Но!
Так писала матушка Тургенева своему сыну. Сердито ткнув гусиное перо в серебряную чернильницу. Размашистым почерком. В начале строки.
Но! Мол, смотри у меня! Поговори мне тут ещё! Я тебе покажу тянучку сливочную! Нет, вы только полюбуйтесь на него! Тургеневым себя возомнил! Ай да сукин сын!
Так кричала, что Герасим, сидевший неподалёку от усадебного дома под дубом, тогда ещё не старым, начинал тревожно озираться.
- Дубу моему поклонитесь, - гневался Тургенев, - которого я, вероятно, уже не увижу.
И непрошеная слеза слабо блестела, впитываясь в седую бороду. Увлажняя собой. Пропадая.

© Евгений Пейсахович, 2011
Дата публикации: 21.02.2011 10:14:06
Просмотров: 3610

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Алёна Токарева [2021-12-20 01:24:38]

Евгений, прекрасно! Перед Вашим чувством юмора я просто сняла бы шляпу, если бы она у меня была! "Утомляли рассольник и перловая каша с мускулистой котлетой" - это что-то, как и ещё многое, многое в Вашем рассказе. Так тонко подмечены детали нашей действительности! Той, прошлой, когда мы были молодыми. Ностальгия.
А чего стоит вот этот абзац: "Узкие двери в тёплом автобусе были рассчитаны на одного и без зимнего пальто. А протискивались одновременно двое. В пальто. С портфелями или сумками. Придерживая левой рукой кроличью шапку, возносишься, сжатый весь, брикетированный, похожий на сырой пельмень в пакете, на который наступил небритый и пышущий застарелым перегаром грузчик. Сзади толкают, как толкали бы в горку товарный вагон, - упёршись, в согбенном состоянии, ладонями и постанывая от напряжения."
А концовка, где Вы проводите параллель с письмом матушки Тургенева?
В общем, я в восторге! Однозначно.
С уважением, Алёна.

Ответить

Евгений Пейсахович [2021-12-20 05:12:29]

Спасибо. Приятно, когда преклонный возраст не мешает довести даму до восторга. Не зря пыхтел, стало быть

Влад Галущенко [2011-03-05 09:30:39]

Редкий случай, когда ум не мешает художественности. Сколько уже погибло на литниве умов, пытающихся себя выпятить. Кто спорит? Тексты умнейшие, такие факты... Но - не литература. Взять Танюшку Мудрову, писатель в законе с СИ, головища! Знает всю литературу от рождества Христова.
И все это знание пихает в каждую строчку. Оно нам надо? Знать менструальный цикл коровы? Не все цвет молока помнят.
А у вас уютно внутри текста, не чувствуешь себя дураком с первой строчки. Только в конце. Когда завидовать начинаешь.
Влад.

Ответить

Евгений Пейсахович [2011-03-05 11:50:52]

ежели ум мешает художественности, он зовётся глупостью. как говаривал генерал Лебедь, светлая ему память, глупость - это не отсутствие ума, это такой ум.
завидовать - не советую сам всегда избегаю. всё ведь системно, за всё приходится платить так или иначе...
а ваще спс, конешно.