Дыхание Красного Дракона. Часть 3 гл. 3-4

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 37109 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.III."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

«Дыхание Красного Дракона» третья книга из тетралогии «Степной рубеж». Первую «Полуденной Азии Врата», и вторую «Между двух империй», смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЕРЕДИННОЕ ЦАРСТВО

Примечания автора к главам в конце данной публикации.

Глава третья.

В каморе, куда буквально втиснулись брат Матео и его спутник, царил полумрак. Из тяжелого мокрого шелка шторы на окнах были плотно сдвинуты, Джузеппе сидел в мягком, удобном кресле возле посменного стола с бронзовыми накладками в стиле Рококо и по-стариковски дремал. В тот краткий миг, когда коридорный свет из открытой двери упал на его чело, Алонсо успел рассмотреть лишь очень длинные седые волосы, крючковатый нос и сухое морщинистое лицо.
— Что привело тебя ко мне, Матео? — недовольно прокряхтел старик и добавил: — И кто пришел с тобой? Зачем? Его я не знаю…
— Не ворчи брат Джузеппе, это дон Рональдо, идальго хотел увидеть лучшего художника во Внутреннем городе и вот он здесь.
— Я слишком стар, Матео, чтобы заводить новых знакомых, будь то друзья или недруги. Если это все? Прошу оставить меня в покое. Последнее время я плохо переношу дневной свет, и — это скверно. Наводит на мысли, что мне пора совсем расстаться с этим миром, что я уже частично покинул полвека назад став монахом. Но пустые разговоры, Матео, раздражали меня всегда! Даже когда я был глупым юнцом и не носил сутаны. Ты думаешь, я изменился?
— Я так не думаю, уважаемый брат Джузеппе.
— Так в чем же дело?
— Мне и нашему гостю нужен ваш совет.
— Им нужен совет! Они полагают: зачем еще нужна старость?! Если не для того чтобы давать советы!.. Так считаете вы, но не я. Отправляйтесь к себе и думайте сами! Господь наделил разумом всех своих детей. Почему же, уставшие от жизни старики должны мыслить за молодых?
— Нам нужен совет человека — европейца, прожившего в Китае много лет и это только вы, брат Джузеппе. Кроме ума, здесь необходимы ваш опыт и ваши знания. К императору Поднебесной прибыл посланник из степного края и не плохо бы выведать: о чем будет говорить посол, и какому соглашению приведут его речи.
Алонсо не встревал в разговор, он скромно молчал, склонив, как бы, в почтительном поклоне голову. На него снова, хронической болезнью тормоша страх, нахлынули воспоминания: Минорские пещеры, человеческие черепа, в компании которых ему пришлось коротать время, когда-то в далекой юности спасаясь от виселицы. С тех пор, на уличном актере было столько грехов, что черепа стали его постоянными спутниками, правда, они еще были обтянуты кожей, могли говорить, ворчать, но это не умоляло их главного достоинства, у них можно было спрятаться, переждать до лучших времен.
Старик ответил не сразу. Немного поразмыслив, проведя шершавой ладонью по гладкой поверхности стола, он проговорил:
— Когда настал одиннадцатый год правления ныне здравствующего Сына Неба Хунли под девизом Цаньлун — непоколебимое и славное, то, с его величественного позволения, путешествуя по одной из южных прилагающих к морю провинций, я взошел на прибывший в Китай европейский корабль. Никакой цели у меня не было, просто хотелось увидеть кого-нибудь из европейцев и пообщаться…
Брат Джузеппе замолчал. Возникла долгая пауза, которую, ни граф, ни Алонсо и не думали прерывать нетерпением. Немного тем разочарованный, он продолжил:
— На мое удивление, я обнаружил там молодого евнуха из окружения Господина Десять тысяч лет. Это сейчас, он толстый и важный, — главный евнух императорского двора по имени Шаньюй, а тогда, это был тонкий юноша, — один из целой когорты дворцовых скопцов. Ничем не привлекательный в плане воздействия через него на Будду Наших дней. Шаньюйю так хотелось самому выбрать что-нибудь из привезенного европейцами товара и тем удивить своего драконоподобного повелителя, что он совершил преступление. Нарушив закон императоров Поднебесной, который гласит: «Под страхом смерти евнухам любого ранга запрещено покидать Пекин». Шаньюй прибыл на корабль под ложным именем… Матео, кажется, бриг был португальским?
— Это была шхуна «Индиго» на ней я прибыл в Китай и первым кого я увидел на неизвестной и далекой мне земле были вы, брат Джузеппе. Но эту историю вы мне не рассказывали. Что же было дальше?
— Не рассказывал, потому, что ничего особенного не было. Повалялся Шаньюй у меня в ногах, умаляя никому не говорить о его незаконном пребывании на корабле, только и всего. Как христианин я его простил, но как брат во Христе поведал ему о неразглашении исповеди, тем принудил к крещению и обещал сохранить все в тайне. Шаньюй помнит о своем проступке, помню о нем и я…
Джузеппе снова замолчал, задремав. Граф приложил руку ко рту и легонько кашлянул, тот открыл глаза и проворчал:
— Дальше думайте сами. Как снова поведать главному евнуху императора о том, что он нарушил закон Поднебесной, к тому же тайно крещен... Если сумеете, Шаньюй вам не только расскажет о том, что император говорит, но и что он думает.
— Благодарю, брат Джузеппе, — уважительно с поклоном сказал граф де Аннтире. — Теперь нам, с доном Рональдо нужно идти. Ты позволишь оставить тебя.
— Надо, так ступайте … Не держу, — бросил старик засыпая.
Темнота помещения позволяла Алонсо скрывать эмоции. Брюзжание престарелых братьев во Христе, с элементом нравоучений, у него уже сидели в печени, не редко желчью разливались по лицу. Он бы с большим удовольствием свернул брату Джузеппе его немощную шею, не державшую его головы, вместо вынужденного почтения.
Когда вышли из кельи старика, он вопросительно посмотрел на Матео.
— Кажется, я знаю, как нам выйти на главного евнуха, — задумчиво произнес граф, и вы в том мне поможете…
— С какой стати мне лезть в доверие скопцу-китайцу? — нагло ответил Алонсо.
— Я посмотрю время для вас прошло совсем недаром. Результат, вот только, вряд ли таким он угоден Господу! — жестко пресек граф его попытку на самостоятельность.
— Простите, Ваша милость, — побледнел Алонсо.
— Я не продаю индульгенций[1], дон Рональдо! Вы же хотите отомстить азиату за унижение? Или все, что вы мне поведали, лишь воспаленное воображение больного? Вместо того, что бы днем и ночью молить Бога о всепрощении и милосердии, я советую вам, «Аз воздам»!
— Все что я вам рассказал, правда, брат Матео.
— Так! Дальше…
— И я умею быть благодарным. Но говорить с главным евнухом… К драке мои руки привыкли гораздо больше, чем язык к витиеватой беседе.
— Вот и не будем тратиться на словеса. Ступайте к себе и ждите моих указаний.
Алонсо, нехотя, подчинился воле графа и одену Игнатия Лойолы.
Покинув основного здание, через внутренний дворик, он зашел в небольшой флигель. В помещении для слуг шла попойка, громко разносилась и ударяла об толстые стены острыми словечками пьяная болтовня. С десяток разноязычных морских бродяг из просвещенной Европы, изрядно набравшись, отдыхали от ночного несения караула.
Это были отбросы Старого света, сбежавшие от суда капитана, со своих кораблей прибывших в Макао или Кантон. Вряд ли они смогли бы выжить в Китае, но их подобрал брат Матео. Вместо того чтобы законно болтаться на рее за совершенные преступления, они предпочли общество братьев во Христе. Компания, в которую, как рыба в воду, вошел Хитрый Лис или Изворотливый Пес в лице дона Рональдо, была довольно пестрой: два испанца, три англичанина, португалец, два француза, итальянец и даже метис-индеец из Нового Света. В монастырском флигеле, словно в клетке, морские волки встретили дона Рональдо с восторгом, наливая рисовой водки, они пригласили его в круг своего буйного пьяного общения.
Сев к столу и, скучающе, потянув из деревянной кружки мутное теплое пойло, Алонсо и не предполагал, что в то же время в кельи старика Джузеппе происходит беседа, решающая не только его судьбу, — что было не раз и не два, но и собутыльников.
Проводив испанца взглядом, брат Матео подозвал слугу-китайца и велел незаметно следить за ним. После чего, он вернулся в камору к старику.
Джузеппе так же сидел возле стола, но шторы были распахнуты, и дневной свет заливал мебель волнистые контуры, секретера, гнутые ножки стульев, общий орнамент в виде вьющейся лозы, цветочных гирлянд, ромбовидной сетки и обилие золоченой бронзы. Длинные седые волосы дона Кастильоне были свиты в косицу на маньчжурский манер, лицо было совсем не бледным, глаза сверлящие. Он курил длинную китайскую трубку, выпуская изо рта причудливые фигуры животных. Те медленно поднимались вверх и дымом растворялись у каменного потолочного свода.
— Этой табачной причудой, когда-то, я заставил обратить на себя внимание почившего императора Юнчжена [2], — проговорил он, встречая вернувшегося в келью графа де Аннтире. — Но сегодня, брат Матео, вы меня превзошли. В лицедействе вам нет равных. Я благодарю Господа, что пятнадцать лет назад генерал ордена удовлетворил мою просьбу об умном соратнике и прислал в Пекин именно вас.
— В «Духовных упражнениях», брат Джузеппе, сказано: «каждый иезуит должен подчиняться старшему, как труп, который можно переворачивать во всех направлениях.— Смерено произнес граф и добавил: — как маленькое распятье, которое можно поднимать и которое двигать как угодно».
— Перестаньте, Матео, то писано еще отцом Лойолой, но сейчас орден переживает не лучшие времена. Звезда иезуитов клониться к закату. Нас изгнали из Португалии, на нас косятся во Франции и в Австрии. Я уж не говорю об Англии, Пруссии, России. Происходящее в Европе отражается на колониях Индии и здесь — в Китае. И чтобы удержаться от полного поражения, одолеть разного рода просветителей, нужны молодые и умные, головы вроде вашей.
— Под просветителями вы подразумеваете вольнодумца Вольтера[3]?
— Вольтера, Дидро [4], Гольбаха[5]… В Европе грядет просвещенный абсолютизм. Орден, который свергал королей-тиранов, ныне бессилен бороться даже с говорунами.
— Ну, это ж совсем мрачно! — разворачивая на столе, вынутую из секретера карту, ответил Матео. — Прошу, дорогой Лан Шинин, отбросим пессимизм, каждая эпоха считала себя наихудшей, и осмотрим перспективы будущего.
Джузеппе пустил еще одно колечко дыма к потолку, пока оно распадалось, у самого свода, подвинул кресло ближе к столу, оглядел предложенную графом карту, где была подробно указана не только Азия, но и восточная часть Европы и Северной Африки.
— Это старое размещение сил, — проговорил он, выпуская дым из трубки. — Западная Сибирь на ней плохо обозначена. Ниже, указаны русские крепости времен Петра — фортеция Семи Палат и Усть-Каменская по Иртышу, казачий городок на Яике и все. Нет Оренбурга, и многих других цитаделей русских, воздвигнутых в последнее время. Так же не обозначены приобретения шаха Ахмада Афганского… Пенджаба и прочих земель Индии. После побед губернатора Клайва нет новых границ Ост-Индии — расширения английского влияния на французские и Португальские колонии в Бенгалии и прочего, прочего, прочего.
— К этой устаревшей карте, Джузеппе, я могу кое-чего добавить новое на словах. То, что мне передали с прибывшим из Европы голландским кораблем. Секретный пакет от наших братьев в Риме, в котором говорится, что летом русские нанесли Фридриху Прусскому сокрушительное поражение[6].
— И все?!
— Нет. Еще в нем сказано следующее: Версалю потребовалось не малых усилий и денежных средств, чтобы проект губернатора Неплюева, по торговле со среднеазиатскими ханствами и Индией, был забыт Россией, если не навсегда, то надолго. Теряя быстрыми темпами свое влияние в Индии, французская торговая компания52 желает обновить обнищавшие дворцы короля Солнца за счет Средней Азии. Через Диван османской империи Фридрих Прусский заигрывает с мелкими ханствами Бухарой, Хивой и Кокандом, а так же с одним из султанов, кочующих возле Оренбурга.
— Британская империя? Как там лорды?
— Палата лордов подумывает о Сибири как о своей, а не русской колонии. К сожалению, подробности братьям во Христе неизвестны. Ни у Фридриха, ни у короля Британии Георга в Коканде, Хиве, Бухаре нет миссий, но есть эмиссары. Нет миссий в Средней Азии и у ордена, это сильно осложняет сбор информации, необходимой для основополагающих выводов. Еще в послании генерал Риччи меня… нас, брат Джузеппе, известил, что Афганский шах Ахмад, этой осенью собирается вторгнуться во владения бадахшанского эмира Султаншаха, по велению которого в прошлом году были убиты правители Кашгарии, восставшие против императора Поднебесной.
— Сведенья достоверные?
— Насколько это возможно.
— По вашим глазам, Матео, я вижу, что из Рима вы получили не только подробную информацию, но и индульгенцию на некую многоходовую партию.
— Какой она будет, решать Господу.
— Ну, я, думаю, генерал Риччи с ним уже договорился.
— Оставим эту щекотливую тему, Джузеппе, богохульствовать нам не пристало, и перейдем к делу. Итак, Россия — продвижения ее армии вглубь Пруссии в ближайшее время вероятно остановиться. Королева Елизавета очень больна, а наследный принц Петр грезит быть капралом в армии Фридриха Прусского. Данное болезненное влечение рахитичного наследника престола рано или поздно остановит русских на Западе, но не на Востоке. Тут, в Азии, у русских вообще нет никакой стратегии, заселение идет почти стихийно. И тем оно опасно. Его не остановишь подкупом высших сановников.
— Союз Франции, Австрии и Саксонии с Россией имеет хоть и временный характер, пока не закончиться эта Силезская возня[8] с Фридрихом Прусским, но все же это союз. Сейчас нам гораздо более страшна Англия. Мне плевать на французов, дураков усердно воспевающих болтунов-просветителей — того же Вольтера, но все же они католики. И поражение Франции в Бенгалии от британцев, это поражение Рима — католической церкви. Неужели вы не понимаете, что не будет в Индии французских колоний, не будет и нас в Китае. А вы говорите: русские!
— Я думаю, с палатой лордов мы найдем общий язык, а вот с русскими — никогда! И так уж они далеки, Джузеппе?! Позволю вам напомнить, что Сретенский православный монастырь, поставленный в Пекине по Кяхтинскому договору России с Поднебесной, благотворно разрастается. И в нем много прихожан.
— Это албазинцы![9] — проворчал Кастильоне.
— Но многие из них служат в императорской гвардии и близки ко двору.
— Тех привилегий, что мне удалось добиться за сорок лет от трех императоров Поднебесной, отцу Амвросию никогда не видать.
— Ваших заслуг перед братством Христовым, Джузеппе, никто не умаляет, но Римом передо мной поставлена конкретная задача: всеми силами способствовать Поднебесной в ее стремлении владеть степными просторами путем приласкания султанов и, напротив, мешать Англии желающей воны императора с Россией.
— Риччи считает, что, впоследствии, среднеазиатскими ханами, уже обласканными гневом Сыном Неба, ордену будет легче управлять? Возможно, это и так, Матео! Но, сегодня мало привязать и упрочить ниточки к рукам китайского императора. Во дворце Джезу подумали, кто, в будущем, будет дергать за них?! Англия еще сто пятьдесят лет назад мечтала спускаться по Оби в Китай, и только потому, что русские крепко держат Сибирь, им это пока не удается.
— Вот и надо помочь Поднебесной потеснить Россию! — проявил не уместную для иезуита эмоциональность граф, — но сделать это умно. Военное столкновение русских и маньчжурской династии Цин не желательно Ордену, но даже война, приведшая в Степь англичан, лучше тихой экспансии огнепоклонников-староверов по Восточной Сибири.
— Что вы предлагаете?
— Разделить влияние на Дальнем Востоке, Средней Азии и Сибири с англиканской церковью, впоследствии ее распространяя на Китай и Индокитай, ордену гораздо проще, чем договорится с русскими язычниками и еретиками. Они всюду видят себя старшими братьями и готовы отдать свое — последнее, чем забрать чужое. В Степи нет наших миссий, если туда придут наместники Поднебесной, тибетские ламы конфуцианство туда придем и мы, братья Христовы неся слово Господа нашего.
— Думаю, драконоподобному с помощью ордена, сначала надо переварить Джунгарию, — ответил Джузеппе. — Туземцы вельми неохотно принимают нашу веру. Даже те китайцы-слуги, что мне удалось крестить за сорок лет пребывания здесь, входя в пустое помещение, кричат: «я иду»[10]. Они, по-прежнему, верят в духа Неба и в своих богов-драконов. Прости, Матео, я стар для многоходовых комбинаций, поэтому не буду тебе мешать, но и способствовать не стану. С меня хватит общения с этим доном Рональдо. Зачем ты только собрал змеенышей со всей Европы в один клубок? Весь день они пьют и горланят песни, а потом ночь напролет дрыхнут на постах.
— Мне они нужны для осуществления задуманного генералом Риччи плана. Ты же сам говорил: напомнить главному евнуху Шаньюйю грехи его молодости, довольно опасное мероприятие, которое может грозить ордену в Китае непредвиденными последствиями и осложнениями.
— Говорил, и повторю: Шаньюй очень хитер и коварен, и имеет большое влияние на Господина десять тысяч лет, Его Драконье Величество.
— Поэтому, о былом ему и напомнит монах-францисканец. Дон Рональдо узнает ответ на нужный нам вопрос и исчезнет в небытие.
— Слава Господу, хоть одним проходимцем на нашей грешной земле будет меньше, — Джузеппе набожно перекрестился. — А куда ты наметил деть остальных? Еще немного и они пожрут все наши припасы и оставят братию голодной.
— Им тоже дело найдется. На днях у меня тайная встреча с наместником Синьцзяна Чжао-Хоем. И согласно предписанию из Рима, от генерала Риччи, есть кое-какие мысли. Но, Джузеппе, не будем забегать вперед лошади…

Глава четвертая.

Направляясь к дому предков, коляска с полуживым лоя Ю-Чженем, прокатилась спящим хатунам[11] Внешнего города, пересекла границу Внутреннего, — ворота Сичжемэнь, и заплутала по широким улицам. Управляя лошаками, сухопарый маньчжур плохо ориентировался в большом городе, и ему потребовалось немало усилий, чтобы разыскать нужное место.
До рассвета улицы были пусты, и спросить было не у кого. В своих долгих поисках, дидьма встретил старика с длинным древком, на конце которого дымился зажженный фитиль. После расспроса уличного фонарщика, следившего за освещением богатых кварталов Внутреннего города, слуге колдая пришлось снова вернуться к воротам и свернуть в проулки Цзяодакоу[12], где и находился дом Ю-Чженя.
Обнесенное глинобитным забором, жилье офицера полка «красного знамени» обладало формой четырехугольника. Одноэтажный дом из кирпича имел пять комнат с парадным выходом на юго-восточную[13] сторону. Большой двор был посыпан песком, от него уходила аккуратная дорожка в персиковый сад. На западной стороне двора возвышался малый флигель, из дикого камня, на восточной — большой, из саманного кирпича. На юго-западной стороне раскинулись длинные глинобитные сараи, откуда слегка веяло скотиной и раздавалось похрюкивание.
Остановив лошаков у входных ворот, дидьма прочитал вывешенную на них табличку[14]. В столь большом и зажиточном доме, в проживающих числился лишь один человек — служанка Алутэ. Видимо, ее и искал сухопарый маньчжур. Постучав по воротам, он стал в полном нетерпении ждать, когда ему отворят.
Вскоре ворота приоткрылись, и в проеме показалось лицо молоденькой девушки. Рассекающий правое ухо и выходящий рваной меткой на бледную щеку, шрам невероятно портил ее милые черты.
— Алутэ?!
Девушка легонько кивнула
— Открывай! — измученный долгими поисками, зло, с долей превосходства, уже провозгласил маньчжур. — Колдай лоя Ю-Чжень прибыл умирать в жилище своих предков. Пришедшим за ним духам смерти некогда ожидать, когда ты поторопишься, и он может умереть на пороге!
Недоумение, на лице служанки, сменилось печалью, она быстро распахнула ворота и запустила коляску в обширный дворик. Совместными усилиями девушка и воин вытащили Ю-Чженя из двухколесной повозки, занесли во внутренние покои. Пронеся через комнаты в спальню, они уложили его на засланный шелком мягкий войлок, застеленный поверх плетеного из тростника ложа. Бережно и осторожно приподняв голову хозяина, Алутэ подложила под нее подушку-валик.
Пряча слезу, служанка предложила доставившему ее господина воину отдохнуть в комнате большого флигеля, но тот отказался. Сославшись на то, что на пороге в другой мир колдаю не нужен больше земной дидьма, он поспешил покинуть дом Ю-Чженя, уводя за собой и лошаков с коляской.
Алутэ сняла табличку и закрыла ворота.
Зайдя в свою комнату, расположенную в маленьком флигеле, она обмакнула кисть для письма в тушницу и поверх своего имени на ней надписала:
«Господин колдай Ю-Чжень прибыл домой в пятнадцатый день первого месяца по лунному календарю, на двадцать пятом году благословенного правления императора Цяньлуна[15] в час тигра[16].
Когда Алутэ вывешивала табличку обратно на ворота, Цзяодакоу уже оживал, просыпался после ночного сна. Несмотря на очень раннее рассветное время, уже были слышны крики торговцев, спешащих открывать свои лавочки, из Внешнего города доносились первые звуки каждодневной работы мастеровых. Прячась от нарастающего утреннего шума, словно улитка в раковину, девушка притворила ворота и, пройдя через двор, поспешила в дом.
Отпугивая от господина смерть, Алутэ зажгла три сандаловые палочки и обкурила комнату. Ю-Чжень лежал на спине, как его и положили. По его измученному лицу еще катились крупные капли пота, но плечи и грудь начинал трясти озноб. Видимо, колдая бросало, то в жар, то в холод. От горячки он бредил, тихо бормоча неразборчивые слова.
С усилием ворочая ослабевшее мужское тело, хрупкая девушка сняла с него одежду и закутала в двойной тонкий войлок для укрывания. Но этого оказалось мало, Ю-Чженя трясло так, что его зубы скрипели от судорог.
Чтобы хозяин не прикусил себе язык, Алутэ сунула ему в рот небольшую бобковую палочку. Это помогло, но ненадолго. В бреду Ю-Чжень стал метаться, скидывая войлок. Девушка попыталась его удержать, но сил рук не хватало, тогда она скинула с себя платье, забралась под войлок и легла прямо на него, придавливая и укрывая умирающего господина своим худеньким телом.
Лишь через долгих полчаса Ю-Чжень снова обмяк, его мускулы расслабились, обильный пот залил лицо, рот раскрылся. Алутэ сползла на бок, убрала палочку и, нежно вытирая пот со лба господина рукой, задумалась о будущем.
Воин-дидьма, в чьи обязанности входило сопровождать колдая, не остался в его доме. В том девушка видела дурной знак, опалу господина. Она знала, что когда тебя покидают те, кто еще вчера пресмыкался у твоих ног, хорошего не жди…
Алутэ выросла в почтенной маньчжурской семье чиновника империи третьего ранга и до двенадцати лет не знала невзгод. Порхая в яблоневом саду дома родителей, она не интересовалась, что за мир, там, за высокой глинобитной стеной двора. Но настало время и этот большой, полный несправедливостей мир сам вторгся в ее наивные девичьи мечты и безжалостно разрушил их.
Однажды, в обычное и светлое летнее утро, мать Алутэ позвала служанку и приказала прекрасные густые и волнистые волосы дочери вывалять в песке, насыпанном у сарая со свиньями. Надела на нее простенькое, грубого шелка платье и вывела за высокий забор, в тот самый незнакомый и жестокий мир.
Они долго шли пешком — во Внешний город и обратно. Нос юной Алутэ забился придорожной пылью. От проезжающих мимо повозок торговцев рыбой, ее, и так неприглядное, платье впитало запах рыбьих потрохов, полы блестели крупной чешуей. Обычно добрая и ласковая мать в то утро была суровой и жестокой, не давая отдохнуть, она тащила дочь в неизвестность.
Не понимая происходящего, Алутэ расплакалась. Ее глаза стали красными от слез, на щеках засохли дорожки размытой грязи, но и это мать не остановило. Обессиленную и уставшую дочь, она привела в большой дом и буквально втолкнула в одну из многочисленных комнат. Там сидел худой человек в халате, расписанном жирными утками[17], и описывал черты приводимых к нему девочек, чтобы впоследствии более высокие чины сановников империи из них могли выбрать наложниц для императора Поднебесной Господина Десять тысяч лет.
При виде замарашки Алутэ он сморщился, но, приглядевшись к ней, как-то хитро улыбнулся, обмакнул кисть в тушницу и стал писать.
Остановившись, на обратном пути, у колодца, мать умыла ее, причесала и объяснила, что по закону империи все маньчжурские семьи, когда ребенку женского пола исполниться двенадцать лет, должны предъявить свою дочь в Приказ церемоний, регистрирующий всех красивых девушек. Единственное спасение от почетной обязанности — показать своего ребенка некрасивым и неопрятным.
— Ты меня простишь! — спросила ее мать. — Ведь ты не хочешь быть наложницей императора, Алутэ?
Она не понимала холодного слова «наложница», но в глазах матери стояли слезы и, чтобы их высушить, ответила:
— Я хочу домой.
Этот эпизод встречи с внешним миром в ее полудетском сознании не забылся, но дальше потекла прежняя беззаботная жизнь и Алутэ вспоминала его очень редко.
Только через четыре года, когда ей исполнилось шестнадцать в дом родителей пришло предписание с квадратной печатью. Распоряжение Приказа церемоний: явиться Алутэ ко двору императора.
Заслушивая свою судьбу из уст тех, кто пришел за ней, Алутэ вспомнила хитрую ухмылку тощего писаря в халате с жирными утками и поняла, что старания матери оказались напрасными.
Пока, прибывшие за новой наложницей, евнухи вытаскивали ее из родного дома и заталкивали в закрытый от лишних глаз возок, мать валялась у них в ногах, умаляла не забирать единственного ребенка и волочилась за ними, хватая за полы халатов. Истошный, надрывный плач матери, дочь слышала еще долго, он нередко звучал в ее тревожных снах. Просыпаясь, она плакала.
Новоприбывшая маньчжурская красавица Алутэ, попавшая в смотровые реестры по предписанию Палаты Церемоний, как достойная взора Господина Десять лет, в череде других девушек прошла смотрины. Их собрали в Запретном городе у ворот Дворца Земного Спокойствия[18] и провели перед «Драконьим сидением», на котором восседал небоподобный Цаньлун. Выстроили в линию.
Наступил момент выбора. Но, император явно был не в духе, он вяло осмотрел красавиц и повелел евнухам: первый нефритовый жезл унести[19]. Красавицам, на которых Будда Наших дней, мельком, но все же посмотрел, главный императорский евнух Шаньюй вручил последующие, обозначив тем выбор Сына Неба. Алутэ тоже получила символ мужской силы Господина Десять Тысяч лет из нефрита — слегка изогнутый с навершием похожий на древесный гриб, тем была произведена в наложницы небоподобного.
Избранные девушки совершили перед «Драконьим сидением», который император уже покинул, три коленопреклонения и девять земных поклонов, поочередно, и получили от Шаньюя шелковые деяния темно-желтого цвета[20]. Отныне это был цвет их платья.
Как и других девушек, на кого благосклонно упал божественный взор императора, Алутэ отпустили домой, на два месяца, проститься с родными.
Увидев в руках дочери наряд темно-желтого шелка, мать все поняла, но улыбнулась, стараясь быть счастливой, Алутэ вернулась. Все последующие дни, что быстро пролетели, она не грустила, веселилась, ласкала дочь как могла. Отец устраивал гуляния, приглашал гостей, но с каждым минувшим утром, эти гуляния все больше походили на поминки. И наконец, настал неминуемый час расставания, расставания навсегда.
К дому Алутэ насильники доставили желтый паланкин и в окружении воинов полка «желтого знамени», она была доставлена в Запретный город и определена наложницей гуйжень[21] — пятого, самого низшего класса рабынь императора.
Алутэ жила в «Парке радости и света»[22], среди ста с лишним таких же несчастных девушек, которым посчастливилось родиться в семье сановников четырех высших рангов империи[23], чьи восемь иероглифов, обозначающие дату рождения, сулили Будде Наших дней благоприятное будущее и которые Сына Неба так больше и не видели. Они убирали многочисленные помещения Запретного города, мыли посуду, стирали, выращивали шелкопряда, — выполняли любую тяжелую работу.
До исполнения двадцати пяти лет, лишенным даже право именоваться девушками, а просто «драгоценным человеком», было запрещено написать письма родителям, за малейшую провинность евнухи их били плетьми.
Евнухов для имперского двора набирали только из китайцев, и они с удовольствием вымещали злобу порабощенных на поработителях — маньчжурских красавицах. Кастраты низших разрядов вели жизнь средне собакам и кусались при любом возможном случае. Если кто-то из наложниц гуйжень не выдерживал жизни при имперском дворе, заболевал от тяжелого труда, издевательств евнухов, и умирал, никаких последствий для скопцов-надзирателей в том не было. Ушедшую в другой мир несчастную девушку заворачивали в саван темно-желтого шелка и увозили хоронить в роскошную гробницу императора[24], возводимую на восточной стороне от города, в предместье Юй-лин, не извещая о том ее отца и мать.
Выбраться из этого императорского ада было можно, только поднявшись по ступеням классификации наложниц, из гуйжень стать бинь, потом фей, гуйфей [25] и если очень повезет выбиться в гуан гуйфей[26]. Красота Алутэ давала ей такую возможность, но «Парк радости и света» был полон зависти, коварства, наперсницы всячески старались тому помешать. Однажды, ноги Алутэ, с изящной маленькой ступней, будто случайно, ошпарили кипятком из чана во время стирки императорских одежд, и она долго ходила хромая от боли.
В отличие от других девушек Алутэ вовсе не стремилась покорить драконаподобное божественное сердце Цяньлуна, императора Поднебесной. Она словно заснула и, спя наяву, делала, что прикажут и тем отрешенным состоянием души почти сравнялась с шинюй[27], такой ее приметил один из евнухов. Подвергнутый кастрации уже в зрелом возрасте, он не потерял влечения к женщине, только со временем оно перешло в желание мучить несчастных наложниц и издаваться над ними.
Выбрав момент, когда Алутэ была одна, евнух напал на нее со спины и стал царапать, разрывая одеяния темно-желтого шелка и нанося, длинными острыми ногтями, по обнажившемуся телу, глубокие кровавые борозды. Найдя в себе силы, хрупкая измученная девушка вырвалась, ловким ударом головы в его грудь, оттолкнула от себя.
Озверев от непокорности, казалось бы, безвольной наложницы, евнух снял с широкого пояса нож и, наотмашь, полоснул по ее лицу.
Алутэ словно обожгло от острого лезвия, правое ухо залила кровь. Схватившись рукой за щеку, почувствовала, как под пальцами разъезжается кожа. Стараясь ее удержать, она выскочила из комнаты, оставляя на шлифованном белом камне полов Дворца Земного спокойствия тонкую алую полоску…
Наказывать виновного и лечить изуродованную девушку, никто не собирался. Когда страшный шрам, разделивший ее правое ухо и щеку надвое, зажил сам собой, навсегда оставшись на лице Алутэ рваным глубоким рвом с неровными красными краями, ее просто выгнали из дворца. Чтобы не доставлять огорчение божественным глазам императора, богоподобным князьям крови и высших сановникам, уродливых девиц в Закрытом городе не держали.
Вернувшись к родному порогу, Алутэ обнаружила, что у нее нет, ни родителей, ни дома, ни средств для дальнейшего существования.
Отец Алутэ умер через полгода, после того как желтый паланкин навсегда увез единственную дочь во дворец, а через несколько дней после его похорон и мать, не выдержав двойной потери, бросилась в колодец[28], тот самый у которого умывала дочь от дорожной грязи после посещения чиновника Приказа церемоний.
В доме, где прошло беззаботное девство Алутэ, по-прежнему цвел яблоневый сад, только звенели в нем счастливые голоса чужих, незнакомых ей детей. Дочь сановника империи третьего ранга, носившего на халате павлина и гордившимся этим, как заслугой верного служения Сыну Неба, вычеркнули из таблиц живых и не внесли ее имя в таблицы мертвых. Ей не было больше места, ни в этом, ни в ином мире.
Красавица Алутэ знающая более четырех тысяч иероглифов, имевшая познание в учении Кун-Фу-цзы, перед взором которой юноши теряли разум, а их родители мечтали породниться с близкой к императору семьей, стала бездомным, сорванным цветком, — бывшей наложницей Господина Десять тысяч лет Будды Наших дней, ставшей ему неугодной. Теперь от этих юношей и их родных девушка не могла рассчитывать даже на простое человеческое сочувствие. В чем она убедилась, по юной наивности посетив дом бывших друзей отца.
Алутэ прогнали собаками, которые порвали на ней одеяния наложницы, темно-желтого цвета, которое никогда не станет светло-желтым…

Примечания.

[1] Индульгенция — разрешение от наложенной католической церковью епитимии, отпущение как прошлых, так и будущих грехов.

[2] Юнчжэн (Юнь-чжэн 1678 — 1735) — император Китая династии Цин с 1723 по 1735 гг. правил под девизом Гармоничное и справедливое (Юнчжэн), посмертное храмовое имя Ши-цзун Сянь Хуанди.

[3] Вольтер Франсуа-Мари (1694-1778) — французский писатель, историк и философ, был горячим противником, как атеизма, так и христианства считается первым глашатаем свободы мысли и гуманности.

[4] Дидро Денис (Дени Diderot 1713 — 1784) — французский мыслитель-энциклопедист, распространял идеи атеизма.

[5] Гольбах Поль Генрих Дитрих (1723 — 1789) — борон, философ-материалист принадлежал к кружку французских энциклопедистов.

[6] Сражение при Кунерсдорфе в августе 1759 г. (Семилетняя война).

[7] Французская торговая компания в Индии была основана в 1664 г. и просуществовала до 1769 г.

[8] В Европе Семилетняя война (1756 — 1763) проходила под названием Третья Силезская, заключительная война за Австрийское наследство с Фридрихом Прусским. Первая началась 1742 г.

[9] Албазинцы — потомки русских казаков из дальневосточного городка крепости Албазин, в конце XVII столетия захваченных в плен и включенных императором Канси (1654 — 1722) в состав восьмизнаменных войск.

[10] В Китае верили, что в пустых комнатах отдыхают души предков и чтобы не встретиться с ними, они оглашали вхождение в комнату.

[11] Хатумы — узкие улочки, переулки, застроенные одноэтажными глинобитными или кирпичными домами окнами во двор.

[12] Цзяодакоу — один из богатых кварталов Внутреннего города, где жили состоятельные маньчжуры.

[13] Маньчжуры и китайцы юго-восточную сторону дома считали наиболее счастливой. В отличие от юго-западной — несчастливой, где располагались только подсобные помещения, на ней ставились комнаты хозяина, его спальни, и от нее во двор выходило парадное крыльцо.

[14] По законам Поднебесной хозяин дома (в его отсутствие кто-то из родных или слуга), должен был вывешивать на воротах табличку с перечислением проживающих на его территории. Невнесение в таблицу новоприбывшего лица, члена семьи или слуги (служанки) строго каралось. Таким способом учета контролировались и китайцы и маньчжуры.

[15] В Китае летоисчисление менялось, его вели со дня восхождения на престол правящего императора. Озвученная дата соответствует началу марта 1760 г.

[16] Час тигра (4 часа утра) — сутки в летоисчислении Китая делились на двухчасовые промежутки и назывались согласно 12-тилетнему циклу.

[17] Изображение утки на халате насилии гражданские чиновники 7-го класса. Военные носили енота.

[18] Дворец Земного Спокойствия (Куньнингун) — построен при Минской династии, перестроен в 1655 г. В период Минской династии в нем была опочивальня императриц. В период Цинской династии этот дворец использовался по назначению только во время свадьбы императоров, обычно в его приемных комнатах устраивались религиозные церемонии поклонения духам и приношение им жертв.

[19] Первый жезл подносили той, кого наметили в жены императора. Она нарекалась императрицей. Остальные обладательницы жезлов становились наложницами Сына Неба.

[20] В Китае династии Цин желтый цвет означал принадлежность человека или вещи к семье или дворцу Сына Неба, императрицы носили светло-желтые (золотистые), а наложницы — темно-желтые одеяния.

[21] Гуйжень ( с кит. буквально: драгоценный человек) — самая низкая ступень наложницы-маньчжурки, ниже были только дайн, чанцзай — служанки-китаянки.

[22] Императрицы Китая имели, каждая, дворцы в Запретном городе. Обособленный квартал с павильонами, жилыми помещениями, садами, гротами, беседками, цветниками и прудами. По «дворцу в миниатюре» старались предоставить и всем наложницам, каждый, из которых, чтобы не сбежала, окружала стена с воротами. Клетки, иначе во всех смыслах, их не назовешь, носили поэтические названия — «Здесь всегда весна», «Тень платанов», «Парк радости и света» и т.д.

[23] Первый, из девяти, высший ранг Поднебесной на халате носил, гражданский — журавля, военный — единорога. Соответственно, второй ранг: золотого фазана, Льва, третий: павлина, леопарда, четвертый: дикого гуся, тигра. Это были высшие ранги в иерархии Китая, маньчжурской династии Цин в том числе.

[24] Подобно египетским фараонам, императоры Китая еще при жизни готовили себе усыпальницу. В ней хоронили и умерших раньше него жен, наложниц, чтобы после смерти они могли прислуживать своему господину в другом мире.

[25] Бинь (кон-кубины), фей (наложницы), гуйфей (драгоценные наложницы) — соответственно, наложницы четвертого, третьего и второго класса.

[26] Гуан (хуан) гуйфей (императорские драгоценные наложницы) — наложницы первого класса, в отличие от других классов их было две или только одна, и при рождении ею ребенка от Сына Неба мужского пола, она могла стать женой императора.

[27] Шинюй — прислужница.

[28] В Китае самоубийство, как и в Древнем Риме, считалось личным выбором, вызовом судьбе. В знак протеста, на какое-либо решение императора, к нему часто прибегали высокие сановники, жены которых, разделяя выбор своих мужей, иногда даже вместе с дочерьми, бросались в колодцы.

© Сергей Вершинин, 2011
Дата публикации: 31.07.2011 14:52:13
Просмотров: 1980

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.