Анжелика, Краевский, Градская...
Олег Павловский
|
Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 20086 знаков с пробелами Раздел: "Петроградская сторона" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
. АНЖЕЛИКА, КРАЕВСКИЙ, ГРАДСКАЯ... Анжелике пришлось на месяц задержаться с отъездом. Разумеется, она не предполагала и предположить не могла, что не все у нее получится само собой. Короче, когда Анжелике захотелось забрать с собой в не очень дальние страны, а просто в другую страну собственное свое малолетнее дитя, но к этому становится причастна какая ни на есть, а родня, и родня может и не захотеть расставаться с отпрыском своего рода, которого ты, родная мать, ненадолго забыла, а теперь вдруг вспомнила – вот тогда начинаются всякие разные споры и разговоры о морали и долге, как будто и так непонятно, что нет ничего глупее, чем спорить о таких вещах, где правых и виноватых, наверно, все-таки нет. Кроме того, ей пришлось разыскивать Краевского, носить ему передачи в дурдом, но это другой разговор – кто бы знал, что она ему такое носила? Ей было что носить, а Краевскому, видимо, это пришлось по вкусу. Когда же его выпустили из сумасшедшего дома, то его снова пришлось разыскивать – он потерял из виду Анжелику, с горя, надо полагать, продал всемирную библиотеку, все двести увесистых томов. Тогда-то и произошла столь вожделенная встреча с Победителем, как он стал с некоторых пор его называть и совершенно напрасно. Какую роль исполняла во всем этом, гражданка Градская – судить трудно, возможно девочке захотелось немного погулять, повращаться, пошляться по гостям. Краевский ее как-то сразу и не узнал и, как порядочный человек, каждый день напивался до чертиков и напаивал свою новую подружку, так и не успев сойтись с ней поближе – это ж надо напиваться до такой степени! А встреча с Победителем его, скажем так, не удовлетворила. Несомненно, он ожидал большего. Потом он вспомнил с кем так весело проводил время. И Градская вспомнила, что этот симпатичный забулдыга и есть тот самый Краевский, с которым они были когда-то знакомы. Она вспоминала при каких обстоятельствах с ним познакомилась, а обстоятельства эти неизбежно приводили к Градскому, вернее ко всей нашей разбежавшейся компании, а ведь были мы когда-то все вместе! И Краевскому от всех этих воспоминаний становилось немного не по себе. И Градской от своих воспоминаний тоже. Правда, сам Градский В.А. для нее как будто и не существовал, он для нее стал другим Градским – человеком с непонятной и потому чужой, опасной для нее душой, с нутром трудным, зверским и оскорбительным для всего ее существа. А для Краевского Градский как был, так и остался Градским, незменным, не уничтоженным. Краевскому было не понятно – каким это лихим ветерком занесло Градскую Л. в эту карусель, с курами, победителями... И было ему обидно, что тек неловко все получилось. Бедный Краевский! Недавно его потрясло известие, что Градский попал в историю, арестован, посажен. А то, что Градский ловит рыбку и пьет задарма разные вина, а иногда и всякую дрянь, в голову ему как-то не приходило. Потом возникла из сумерек и снова пропала Машка, затем Анжелика, после Градская. И Краевскому не только осточертели все на свете бабы, ему не только осточертела на этом свете жить – ему все осточертело! Тем временем, Анжелика не прекращала поисков затерявшегося в городских дебрях Краевского, которого очень жалела, она может всю жизнь его жалела, может и любила его по-своему, по-анжеликиному, которой надо было кого-нибудь жалеть, любить, может она без любви и жалости жить не могла... Итак, Анжелика искала Краевского, Краевский вспоминал Анжелику, и, несмотря на то, что Градский успокоил ее на некоторое время – окончательно успокоиться Лика так и не могла... ГРАДСКИЕ Градская исчезла, но не надолго. Ей более не хотелось продолжать поиски новой, красивой жизни. Она хотела лишь прекратить всяческие отношения со своей старой, ставшей неожиданно скучной жизнью, которой, казалось, не будет конца... И тогда Градский, раз они снова встретились и надо было поговорить, сказать хоть что-нибудь друг другу, выговориться, наконец. Он вынужден был сказать. Он не мог не сказать, был не в силах, точно так же, как не в силах был говорить, потому что это было несвоевременно, это было опасно, трудно, рискованно и справедливо, и только ненормальный стал бы разрушать последний мостик, готовый обрушиться в любой момент. И только трус не посмел бы так рискнуть, не вышиб бы этот проклятый – как его там? – табурет из-под своих ног, и из-под ног единственного в мире существа, статуи, ставшей Галатеей, и Галатеи, снова превратившейся в статую, которая могла разлететься теперь на тысячу кусков – или нет, теперь она могла превратиться в глыбу, в породу, в нечто нерукотворное, и только последний трус, а не Градский, не рискнул бы разнести собственное свое творение, собственной лохматой звериной башкой... Поэтому Градский сказал: – Если ты так долго цеплялась и цепляешься – нет, не за свое благополучие, ты цепляешься за то, что тебе хотелось бы назвать своей честью, благородством – так и цепляйся на здоровье, продолжай себе цепляться, да покрепче, а руки разжать ты всегда успеешь. Ты, по сути дела, ручки давным-давно не только разжала – ты их опустила и спрятала за спину, будто ты не моя жена, а нашкодившая недозрелая самка. Но раз ты все время цеплялась за то, чего нет, то есть, конечно, есть, но теперь, думаю, у т е б я этого нет, во всяком случае, в твоем укромном закутке, – так и цепляйся себе, продолжай цепляться, а не то уцепишься и вовсе за какую-нибудь падаль. Но ты все равно в нее вляпаешься, в эту бесполезную уверенность, что все произойдет само собой, без твоего и моего участия. Но только ты не обольщайся. Ты сама себя заведешь в эту лужу, и очухаешься только после того, как начнешь пускать пузыри. Вот тебе и приходится цепляться за этот твой, якобы, долг – не известно только перед кем – но делаешь ты все наоборот. Ты делаешь, что и полагается делать в таких случаях, то есть делать вид, будто сама себе не врешь, и самой в это верить. Но сама ты ни во что уже не веришь, вот тебе и приходится цепляться неизвестно за что, поступаешь ты как маленькая и мстительная тварь – пусть даже самая распоследняя тварь тоже Божье создание, перед которым я чувствую себя обязанным, которое люблю и с этим ничего не поделаешь – вот такая ты на самом деле тварь. А теперь ты можешь уйти или говорить. Иди или говори – мне одинаково неприятно, вернее одинаково безразлично то и другое. Но Градская ничего говорить не стала, она стала ждать – не скажет ли Градский еще что-нибудь. Во всех случаях имело смысл послушать, а то потом ничего и не сделаешь на свой лад, надо знать – чего Градский добивается. А Градский, казалось, надолго замолчал. Тогда она ничего не стала говорить не подумав и второпях – это в ее правила не входило. Она ушла, что, в сущности, было равносильно тому, если бы она сказала что-либо неприятное, но что-нибудь неприятное она сейчас сказать не могла, зато молчание, конечно, один из самых длинных путей к тому, что бы извести человека, но этот путь и самый надежный. Градский поморщился – ничего другого он и не ожидал... СЧАСТЛИВЫЙ КРАЕВСКИЙ Краевский проснулся с ощущением счастья. С утра ему выдали халат с карманами. Халат был синий, воротник голубой в синих цветочках, тапочки, в которых он вчера прибыл на отделение – тоже оказались синими, – начался сине-голубой период в его творческой биографии, казалось, были исчерпаны все ресурсы, но вот наступил голубой период, Краевский превратился в натурального психа и ему по этой причине стало легко на душе. Слева от него спал толстый мальчик, забравшись под матрац и накрыв одеялом голову – ему все время мешали спать, рядом стонал и разговаривал почти совсем глухой и слепой старик, а прямо в дверном проеме без дверей психи давали утренний концерт. Краевский окончательно проснулся и не без удовольствия посмотрел все три номера программы, прежде чем напяливать халат и тапочки, и куда-нибудь идти. Выступал Эдик Вертуховский из Одессы и это надо было видеть. После цыганочки с выходом из-за угла последовал индийский танец живота – роль набедренной повязки выполняли два связанных полотенца, танец живота пополам с «семь сорок». При этом Эдик держал себя за грудь, как за лацканы пиджака, и можете быть уверены – ему было за что держаться. Один из аккомпаниаторов стучал по столу двумя короткими щепками – контрабандный товар! – другой включал и выключал воду в умывальнике, остальные дули кто во что горазд. Затем последовал номер «дрессированный мальчик», гвоздь Эдикова репертуара, гвоздь довольно ржавый, так как голосок у Вертуховского громкий, хриплый, а зубов у Эдика совсем нет, кроме двух передних, которыми он грыз орехи. Тем не менее, облаченный в полосатую пижаму и со спрятанными за спиной руками, Эдик и впрямь напоминал дрессированного мальчика, большого, толстого и без зубов... Написал Маяковский, читает Вертуховский! – прорычал этот псих, – стихи о советском паспорте! Никогда не забыть Краевскому этот потрясающий номер, эту декламацию, это завывание между строфами, эти аплодисменты, овации и тот экстаз, что приводил в восторг сердца и души родных советских идиотов... Никогда не забыть ему этого номера, так часто повторяемого на «бис» в стенах сумасшедшего дома, что главный врач сказал, что Вертуховскому родом из Одессы никогда не увидать родных берегов и он, как моряк, как летучий, знаете ли, голландец, будет вечно исполнять свой ударный танец, читать ударные стихи о навеки утраченном им документе, подтверждающем, что он самый что ни на есть гражданин СССР – правда, форменный идиот. Иногда, в качестве исключения, его водили голосовать в сопровождении медсестер и санитаров. Эдик был старожилом отделения, гвоздем программы всех музыкально-танцевальных вечеров, гвоздем толстым и всеми любимым, кроме того – настоящим идиотом без изъяна... К сожалению, а может быть к счастью, натуральных хроников здесь оказалось немного. Так что, Краевскому не очень повезло. Кругом одни алкоголики, и он снова оказался в своей компании, многие и впрямь были его знакомыми. А когда он размотал свой четвертак, то есть проявил неслыханную по местным понятиям щедрость, когда его разыскала Анжелика и передачи пошли и через дверь, и через окно, и из рук сестер милосердия, (да снизойдет и на вас милосердие, психушки в белых халатах), Краевскому стало тяжеловато ото всех свалившихся на его голову благ! Он никогда не встречал столько нормальных людей, собранных вместе под одной крышей. Он понял, что он и только он есть настоящий псих, псих по призванию, но никогда его не признают форменным психом, потому что глотка у него луженая, голова работает как электробритва «ремингтон», и его скоро выгонят на волю, чтобы он не портил настоящих больных, а всех прочих он уже перепортил, вселив в них непоколебимую уверенность, что завтра будет лучше, чем вчера, хотя сам этой уверенности не имел, то есть как всегда сомневался. Он приобрел много новых друзей, адресов, телефонов. Каждый вечер он пребывал в пьяных грезах, под вентилятором курились дымы анаши – лучшего кашкарского плана, – индийский чифир журчал, как маленький Везувий под присмотром дежурной сестры. И Краевский, казалось, засыпал и только гитара выдавала его истинное состояние вздрагиванием тертых, забубенных, петербургских струн... Краевского неплохо подлечили в этом санатории мятущихся душ в синих халатах, а его синие джинсы весьма гармонировали, с его прошлым, настоящим и будущим, ибо сине-голубой период продолжался... ГРАДСКАЯ Л. Теперь, после дней и ночей растерянности, после стольких лет, как будто, счастья, после охов да ахов родни, все, казалось, было кончено. Она вырвалась на свободу, а Градский как бы взвыл от боли. Градский – человек слабохарактерный. И голова у него забита всегда не тем, чем надо. Но если ты поняла, почувствовала его слабость – это, как ни крути, в твою пользу. Градский все делал не по-людски, любил ее, когда давно следовало послать подальше эту задаваку – им же выращенную, выпестованную паразитку – вот незадача! А если он говорит, что любит ее, вместо того, чтобы заняться своими делами, а про нее на некоторое время забыть, то пускай себе мучается! Мужчина должен заниматься делом, а он, видишь ли – страдает! И нет более ничего удивительного в том, что она может быть любимой – да и зачем тогда этот самый Градский? Однако она была снисходительна, она научилась быть снисходительной к этому никудышному Градскому со всеми его проблемами. Теперь его достоинства сводились к нулю, все недостатки возводились в степень, как и ее достоинства, с таким опозданием ставшие для Градского очевидными. Не ясно – где раньше были его глаза, зачем он всегда лез в драку – иначе ему не пришлось бы ловить рыбу в такое неподходящее время. Случись все раньше – она бы давно его бросила. И откуда ей знать, что ничем он не запятнал своего достоинства, ни с какими органами не сотрудничал, а только огрызался и бесился, как пес в жару. Впрочем, это не совсем так. Она всегда его любила, пока не выяснилось, что она, Градская, гораздо лучше, чем сама раньше считала. Но для этого Градскому было необходимо стать, показаться хуже, чем можно было предположить, что он и проделал с блеском, вернее это сделали за него. Иначе ей и не понять бы, насколько она хороша. Он, Градский, всю жизнь водился и продолжает водиться с людьми вроде Краевского, а Краевский... Краевский – это сплошь заморочки, задвиги и нет слов, чтобы выразить, что это за человек. Лучше бы Градский и не был доцентом, доцент – это человек, а Градский – это одни неприятности, Градский все жилы из тебя вытянет своими проблемами и то, что он все же доцент – наверно плохо. Лучше ему доцентом не быть, а то Градской, знаете ли, теперь непросто быть страдающей, благородной, простившей и только одного и ждать – когда лопнет ее терпение, точнее – когда ему позволительно будет лопнуть? Ей легче не чувствовать себя дрянью, когда он вытворяет что-нибудь или ловит рыбу в неподобающем месте, или его увольняют с работы, или пьет и несет ахинею, рассказывает, говорит, говорит без конца. Этот беспомощный, надломленный Градский может опять как-то выкрутиться, выпрямиться и тогда все пропало; и ты уже не знаешь, что делать со своей еще не родившейся на свет, но уже зачатой непостижимым образом тварной сутью, когда он, Градский, уже понял, что также верно недооценивал тебя прежде, как переоценил теперь, и ты поняла, что переоценивала его сначала, недооценила потом, теперь, наконец, оценила и не знаешь, когда закончится вся эта торговля, как не казаться себе дрянью, куда бежать ото всего этого? Это ее весьма беспокоило... АНЖЕЛИКА Она разыскала Краевского. Шел седьмой день рождения. Победитель еще не пришел. Градская выслушивала монологи Краевского, и ей хотелось бежать куда глаза глядят. Краевский проснулся в своем логове и подумал, что если даже он и животное, то это не очень плохо – люди тоже хороши. И правда, три недели тому назад ему было приятнее среди идиотов, чем теперь среди якобы нормальных людей. Деньги ему вернули. Градская, а это с ней он так мило проводил время, он теперь это вспомнил, Градская скрылась в машине без номеров в направлении ему неизвестном, скрылась вместе с этим выродком из породы жирных карасей... Он нашел в холодильнике недопитую бутылку и привел себя в бодрое и агрессивное состояние, и... . . . . . . . – Лика, – сказал Краевский и едва не застонал, – неужели это ты? Видно, мне ото всех вас никуда не деться. Впрочем, я тебя искал... кажется... конечно, искал! Где ты была? Я имею в виду – где ты шлялась? – Нигде я не шлялась. Тебя я искала и, вижу, напрасно. Ты и без моей помощи нашелся бы. Очень жаль, что тебя выпустили из сумасшедшего дома – мне кажется, тебе там было неплохо. – Еще как, – пробормотал Краевский, и на него нахлынули самые радужные воспоминания, – тебя мне там только не хватало. Представляешь, построили бы специальный дурдом для семейных и для таких, как мы с тобой? Во, зажили бы, а? Меня только одно беспокоит – кто бы нам с тобой передачи носил? У тебя родственники есть? – Что-то ты, братец, размечтался, – сказала Лика, совсем как Градский мог об этом сказать, Краевский подумал, что Градский сказал бы то же самое. Тогда он собрался начать свой короткий, увлекательный, полуфантастический рассказ, он собрался и открыл, было рот... но, как назло в дверь позвонили, одновременно раздался телефонный звонок, задребезжал будильник и, в довершение всего, за окном сначала завыла пожарная сирена, потом засвистели менты, а во дворе захлопали двери машины скорой помощи. – Да, – сказал Краевский, – похоже, ничего не надо строить, это и так сумасшедший дом. – Мне тоже так кажется, – подумала Анжелика и пошла открывать дверь... Звонила Градская, хотела справиться о здоровье бедолаги... Ну да! Убедилась, жив и здоров. Пришел Градский, увидев которого, Краевский решил: и этот нашелся, представление продолжается, лучше бы это был бенефис... За кулисами, то есть на улице, стало тихо... Анжелика Липкина, женщина и хороший человек, ни разу не видела Градского таким пьяным, с таким болезненным выражением лица, руки его, спрятанные глубоко в карманы, вздрагивали и это было заметно. Глаза казались впадинами, но в глубине этих впадин была грусть, казалось, это глаза незнакомого человека, но все же человеческие глаза, и в них была грусть человека собравшегося уйти в горы, задумавшего забраться на высокую гору – подальше от глаз людских... Градский был не просто пьян – он был так пьян, как бывает после резкой ночной попойки, стряхнувшей оцепенение предыдущих бессонных ночей, стряхнувшей вдруг все галлюцинации и оцепенение в тот час ночи, когда может быть слезы сообщают ресницам женщин трель не упавших нот, музыка начинает понимать – что значит слышать, друзья – веселиться, вино – лепетать... И Анжелика подумала, – может быть, это прощание? Но не хотелось об этом думать. Как все переменилось – только мы неизменны, как лето, сожженное вымыслом, распластанное шинами на проспекте, напоминающем проход в длинном зрительном зале, амфитеатр Архаровской, глянцевые ложи витрин, золотые искорки конфетти... Вымыслом, явившем нас миру в голосах городского шума, в таинстве ночных фонарей, колыхании первых алых трамваев. Вымышлены и мы сами, и все бывшее простым и хорошим, а ставшее Бог знает чем... Она не думала, она это знала... – Ничего нам не нужно, – сказал Градский, (они с Краевским сидели за столом), – ничего не нужно, или завтра понадобиться уже совершенно иное... – - Да, – сказал Краевский. – Нет, – продолжал Градский, – дело не в том, что куда не сунься, везде нарываешься на злобу, мрак и непонимание, а дело в том – что все равно суешься и этому не видно конца, потому что ты не можешь быть один, тебе вредно быть одному, и ты суешься, и этому не видно конца. – Заведи себе собаку. – К чертовой бабушке собак! – заорал Градский, – я поэт и не могу рассуждать о том, как хорошо гулять с собакой или, скажем, как прекрасно вилять хвостом. Я пишу о людях, хотя собаки – тоже живые существа, но если все превратятся в собак, я перестану существовать, то есть меня перестанут слышать, ничего тогда не будет важным, если все станут собаками, поэтому я пишу так, чтобы собакам, которые все-таки считают себя людьми, хотя бы казалось, что не одни они такие... Лике почудилось, что в Градском и впрямь есть что-то собачье. В Краевском тоже. Только Градский еще и ядовит, как тарантул. Краевский, впрочем, безвредный, но оба они ненормальные, конечно – они не люди, но кто тогда люди? Наверно они все еще дети, причем не злопамятные, но злые... Звонил телефон. Это гражданка Градская решила их навестить. Может она думала, что Краевский один? Может и думала. – Это скорее всего по твоему адресу, – сказал Краевский, – то есть я так думаю, что по твоему. – Что?! – заорал Градский, – что по моему адресу? По какому моему адресу? Я проживаю по другому адресу и сегодня у меня выходной! – он выругался сперва на английском, потом на латыни, потом сказал: – У меня сегодня не приемный день, я не принимаю по личным вопросам! Так и скажи. – У нас не приемный день, – сказал Краевский по телефону, – у нас сегодня выходной! – и повесил трубку. Лика смотрела на них, ничего не понимая... . © Олег Павловский, 2012 Дата публикации: 22.01.2012 00:24:33 Просмотров: 2273 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|