Палка

Джон Мили

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 19533 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Я сидел в холле перед телевизором. На экране что-то мелькало, что-то там бормотало… не смотрел и не слушал. В двух шагах от меня - третья палата по
коридору - умирал дружок.
Мы познакомились в первый же день, как я перебрался в дом престарелых.
Очень хороший старик, добрый порядочный человек. Вместе гуляли, говорили, я знал теперь о нем практически всё. Жизнь здорово его потрепала, а в конце обошлась вовсе жестоко - в железнодорожной катастрофе потерял близких. Всех сразу, во как бывает…
И все равно, так нельзя! Захандрил, захандрил, слёг, видите ли, он помирает... Смерть пришла, так уж и открывай ворота?.. Не-е, дружок, бороться надо!..
В общем, я знал, конечно, какая уж тут борьба… Мрут в доме старички и старушки чуть не каждую неделю. Только на нашем этаже трое за год, этот четвертым будет... И меня ожидает, грустно подумалось, так может, и вскорости. Преставлюсь же, никуда не денусь... Эгоист, одернул себя, просто обидно тебе, без него-то хуже будет. То есть, совсем плохо… скучно.
Я тоже ему о себе докладывал, хоть человек достаточно скрытный. Умел он
как-то расположить, настроить на доверительную беседу. Еще пару дней назад что-то ему начал... Постой-ка... про деда?.. Удивительно он на деда моего похож. Правую ногу так же подволакивает и на палочку опирается. Дрянная палочка, моя лучше будет. О… Про палку я и рассказывал, точно. Дело было так…

Я, не раздеваясь, лежал на кровати. Сначала всё внутри болезненно пульсировало, толкалось, сжималось и разжималось, никак не отпускало. (Как при
сильном поносе, сказал бы я в нормальном состоянии; но сейчас было не до
шуток… умирал! в первый раз по-настоящему, всерьез). Потом сердце, только
что вроде бившееся (правда, кое-как, медленно, с непонятными перерывами),
подкатило к горлу, застряло, не давая дышать. Тогда боль ушла и накатило оцепенение. Постепенно, начиная со ступней ног, которые я уже практически
не чувствовал, поднималось все выше: вот, перестал ощущать ягодицы; вот, холодок, островками, в области лопаток... Впрочем, было начхать, все равно ничего не изменишь! За закрытыми глазами сгущались тени, лохматыми комками перекатывались, слипались, наслаивались, превращаясь в сплошную черноту. "Ну... что… же..." Отзвук затерявшейся мысли серым пятнышком поблуждал-поблуждал в голове; надоело, видно… превратился в белую точку, устремился ввысь. Прощай, сказал я себе, прощай, дружок…
И вдруг... Ослепительно-яркая вспышка, жуткая боль в мозгу, и, сразу следом, оглушительный рёв; чудовищная сила вышвыривает меня из кровати.
Вот, стою, разъяренный циклоп, потерявший последний глаз - это мой рёв!
грозный слепой великан, сметающий все на своем пути - гром вдребезги бьющейся посуды (похоже, наткнулся на горку). Где обидчик?.. Сжимаю могучие волосатые свои лапищи... сейчас сотру в порошок!.. Тут щёлк... и, мгновенно, свет... И вижу я деда, медленно опускающего свою палку. Моего собственного любимого деда, который... Вторая волна нерассуждающей ярости кидается в голову; хватаю худенькое его тельце и швыряю, вмазываю в стенку. Затем в коридор… Пальто, шапка... Я уже на улице, несусь скачками незнамо куда.

Медленно отходит боль, медленно открываю глаза. Где я?.. Берег реки, мое излюбленное место; там, где она изгибается, образуя большой залив, а посередине остров-игрушка, издали напоминающий кусочек рассады с торчащими вниз, в воду, корнями. Промозгло, очень холодно и неуютно. Бр-р... Слава Богу, ботинки на мне. А вот шарфа нет.
Так что же случилось?.. Я уже способен рассуждать, вспоминаю события, выстраиваю их в ряд.

Эта девка меня погубила. Ворвалась в мою жизнь, взбаламутила; как сейчас понимаю, чуть совсем не убила...

Мы сидели в студенческой столовке, хлебали постные щи, ели котлеты из
хлеба с конскими жилами ("полтавские" называются, в честь великого конного сражения), запивали всё это компотом из сухофруктов, и, конечно, смеялись.
Над кем или чем смеются студенты, находясь при поглощении пищи в общепитовском заведении? Натурально, над всеми и всем, включая вермишелину
в гарнире, и впрямь смахивающую на яблочного червя, даже и с головкой, смешно ползущего к краю тарелки и падающего на стол при подталкивании вилкой. Умора!.. Наш гогот привлек внимание девушки, сидящей за соседним столиком спиной к нам, рядом с высоким, разноцветно одетым парнем. Мы его знали - деканский сынок, со старшего курса и пижон; а она, кстати, уже послужила нам поводом для предыдущего приступа смеха: ну кто сидит в шубе - как определил дружок, «очень сильно шикарной» - в жарко натопленном помещении?.. "Не место богатым шубам средь нищих, тряпьем прикрытых...", - продекламировал я, и она обернулась. Ее лицо не было красивым, скорее, приятным и несколько кукольным, (потому безусловно моим, такой у меня дурной вкус): очень беленькое, округлое, с мягким подбородочком, с широко распахнутыми серыми глазками под разреженными ресницами, аккуратным носиком и нерезко очерченными пухлыми губками; бровки подняты чуть выше, чем надо, от чего по-детски удивленное выражение мордашки.
Удовлетворив свое любопытство лицезрением трех веселых юношеских физиономий, она продолжала есть. Но я уже есть не мог. Перерыв закончился,
вот-вот должна была начаться лекция; друзья поднялись с мест, пижон - тоже. Девушка оставалась. Под предлогом того, что не доел, и вообще, мол, ненавижу преподавателя вместе с его дисциплиной, я тоже остался. (Друзья, уходя, откровенно ухмылялись, так что я приблизительно знал, что меня ожидает на следующей перемене). Не отрываясь, смотрел на пушистые завитки волос на тоненькой шейке, высоко поднятой над роскошным воротником шубы, на длинные пальчики, унизанные золотыми, с камешками, колечками, и узкую кисть маленькой ручки, держащей стакан с компотом (рукав шубы при этом задевал грязную тарелку).
Допив компот и посидев мгновение, откинувшись на спинке стула, она встала. Проводил глазами (на пол-головы ниже меня, фигура – условно, что там в шубе поймешь - пропорциональная, а значит, порядок), немного помедлил, встал тоже. Слава Богу, в гардеробе никого. Быстро получил пальто, выбежал из здания института; повертел головой, заметил. Она шла медленно; видимо, никуда не торопясь, получала удовольствие от прогулки. Я засунул руки в карманы и пристроился в фарватере.
Так мы гуляли довольно долго, пока она, кажется, не замерзла и не зашла в универмаг погреться. Боясь потерять в толпе, шел прямо за ее спиной, и вдруг наткнулся на холодно и надменно улыбающееся лицо:
- Молодой человек, позвольте поинтересоваться: как долго вы будете меня преследовать?
Ситуация нелепая; но не зря я всегда гордился своим умением собираться в минуты опасности. И сейчас: маска беззаботности, виноватая улыбка… а сердце колотится:
- Девушка, не поверите, там, в столовой, вы мне ужасно понравились; "только раз бывает в жизни встреча", и все такое... Не обижайтесь.
Быстрый испытующий взгляд; поправила волосы, растаяла:
- Нисколько не обижаюсь. - Как-то очень легко и естественно взяла меня под
руку, потащила к выходу. Сердечная колотьба мгновенно прекратилась. - Ну-с, давайте посмотрим...
При ярком свете солнечного морозного дня мы сосредоточенно изучали друг
друга: подолгу глядели в глаза, без тени смущения ощупывали взглядом, пытаясь угадать, что под одеждой (что в зимних условиях без известной доли
воображения сделать трудно, хотя мне-то его как раз не занимать, и ей, как
потом оказалось, тоже). В эту игру я играл первый раз в жизни. Понравилось, чувствовал себя очень взрослым и опытным. С ней было как-то просто; я обнял ее за плечи, она меня - за талию, и такой современной молодой парочкой
мы отправились дальше.
Я взял ее в тот же вечер, на ее собственной (надо же, собственной!) квартире, и влюбился уже по-настоящему. Был, правда, в этой легкой победе непонятный привкус, сомнения что ли... Возвращаясь домой поздно ночью, пытался в себе разобраться; впрочем, особенно не насиловал. Чуть позже оказалось, что многие из моих знакомых откуда-то ее знают, почти все пытались тактично о чем-то предупредить. Знакомых посылал подальше. Дело сделано: Валентина стала моей. И я пропал.
Ее удивительное тело, мягкое и, одновременно, упругое, отдавалось мне каждый раз по-новому. Жадно сливаясь с ним в лихорадочной страсти, я познавал, как казалось, глубины. Было мало, погружался снова и снова. Валька умела всё, но, как расчетливый карточный игрок, не объявляла козырей сразу, день и ночь меня ожидали сюрпризы. Ее тайная кладовая была полна сокровищ, а безотказный «сим-сим» все открывался и открывался. Для меня. Только ли для меня?.. Влюбленный до беспамятства, я пребывал на вершинах блаженства. Ну что, что мне еще было нужно?!.
Прошел месяц. Я забросил занятия и тенью ходил за Валькой повсюду. Говорили, здорово похудел и не очень хорошо выглядел. Встречая друзей, выступал этаким мудрецом: таинственно молчал, или навязывал свое мнение, играя роль старшего товарища. Мне и действительно казалось, что я познал некую часть Вселенной, до которой людям еще ползти и ползти. Валентина вела себя со мной дружески, по-интимному откровенно. Но, не любила. Это было видно невооруженным глазом; и, поначалу, у меня хватало ума ничего от нее больше не требовать. По мере насыщения - а я стремительно насыщался – чего-то вдруг стало мне не хватать; постепенно я сформулировал для себя, чего именно: прежде чем жениться на Вальке, я хотел ответной любви. Не животной страсти, беспредельной отдачи и исступления - этого "добра" я получал, пожалуй, даже с избытком, - а "простой" человеческой любви и нежности. Глупо, но я считал, что достоин их, не только в силу своего безоглядного чувства к Вальке, ради которой "бросил всё", потратил все свои сбережения и, честно говоря, просто подворовывал у отца (молодежные ресторанчики, барчики, рок-концерты - до развлечений Валька была большая охотница, требовались деньги), но, и в первую очередь, из-за своей высочайшей духовности, позволяющей не обращать внимания на людскую молву. Мне все более нужны были знаки такой любви, несуществующей, и для нее, наверное, невозможной. К примеру, средь бела дня я останавливался на улице и требовал от нее поцелуя. Одного было мало, и я настаивал на втором, понежнее. Или, в людном месте приказывал потеснее ко мне прижаться и водить бедрами. Если получал требуемое, да еще и с нужной степенью исполнительности, то умирал от счастья и любил в тот момент безмерно. Но чаще такие фокусы вызывали у
нее уже знакомую надменную усмешку, при виде которой мне становилось
плохо. Несколько раз она убегала, а я, глубоко обиженный, не искал, и мы встречались только в постели. Потом мне рассказывали, где и с кем ее видели.
Близился к концу четвертый месяц нашего знакомства. Назревал взрыв. Я
стал чрезвычайно нервным и дерганым, с психикой было явно не в порядке. И
не выдержал, поехал таки к дружку, в числе многих намекавшему на что-то в начале моей эпопеи. Пообещав не драться и вести себя достойно, попросил
рассказать, что он имеет на Валентину. То, что услышал, изначально не составляло для меня тайны; все я как будто бы уже знал раньше, обо всем догадывался.
Вальку хорошо знали в городе как "любительницу". Трахаться она начала с ранней юности (чему способствовали бесконечные командировки ее ученых родителей), и, поначалу, безвозмездно. Еле-еле закончив школу и успев сделать несколько абортов, потеряла способность рожать, и тогда пустилась во все тяжкие, быстро, по некоторым сведениям, опустившись чуть не до вокзального уровня. Потом куда-то исчезла, и появилась относительно недавно в новом для себя качестве "наездницы". Схема такая: молодая, красивая, хорошо одетая девушка отлавливает подходящего паренька из богатеньких; "поездив" на нем какое-то время, истощает физически и, главное, материально, затем отпускает мужскую душу на покаяние, переходя к следующей.
«Ты для нее, в общем, не вариант - бедный студент! - все удивляются; может,
это она так, в порядке передыха», - сказал дружок, посоветовав валить от Вальки побыстрее. (Интересно, что она тогда делала в столовой? кризис жанра?.. А… теперь-то понятно: деканский сынок, не сошлись в цене).
Я помню, что как-то добрёл до дому, прилёг на кровать. В сердце торчала заноза… нет, наверное, целый кол. Потом начались пульсации, судороги… умирал. Потом...

Я почти закоченел. Печально-неряшливый вид замерзшей реки в полутьме – смеркалось - наводил дикую тоску. Хотелось завыть, и выть долго-долго, на выдохе, не переставая, пока не кончится грудь и не отпустит. С трудом разжал губы, но первый же звук в тишине - какой-то сиплый, кряхтящий, неестественно громкий - испугал, и я замолчал. Машинально дотронулся до шапки, дернуло болью. Перед глазами встало лицо деда, его рука с палкой. За что он меня? несчастного, умирающего?..
Мы с дедом всегда жили дружно; с детства помню, первый мой друг и советчик. По своим важным делам я бежал сначала к нему, а потом уж к родителям.
Родители, рафинированные интеллигенты, относились к этому скептически:
чему может научить их отпрыска полуобразованный дед? Но, не мешали, побаивались: я был его единственным внуком, его надеждой и последней любовью; дед бешено ревновал ко всему, имевшему ко мне отношение. Однако, при всей своей любви, не баловал, воспитывал в строгости; не было ни одной моей провинности или проступка, за которые я не получил бы сполна. Как ни странно - вроде, должно быть наоборот, - наши отношения становились со временем только еще доверительней. Я и про Валентину ему рассказывал, делился своими мучениями. Правда, тут дед щепетильничал, молчал... Так за что же?..
Уже совсем стемнело, и, кроме нескольких огоньков вдали, ничего не было
видно. Поднялся на ноги… не хочется, но надо идти домой. По дороге опять появилась злость. Вот приду сейчас и скажу: "Дед, ты что это, дед, руки распускаешь?.. А как я сейчас..." И тут я вспомнил, как я деда-то об стенку. Боже ты мой, а вдруг... Побежал.

Дед встретил меня, сидя в кресле у телевизора, его любимое место. Приветливо кивнул. Родителей не было дома, и мы ужинали вдвоем на кухне. Молчали.
Когда закипел чайник, он первый открыл рот:
- Ну, что, полегчало?
- Дед, извини... - меня прорвало. - Дед, мне было так плохо, я погибал... И ты еще со своей палкой... Зачем ты меня, дед? зачем?..
Он возился с чаем: заварил, подождал минут пять, перелил часть заварки в чашку, потом назад в заварной чайничек; подождал еще, еще раз перелил туда-сюда, и, наконец, разлил. Крепкий, обалденно вкусный чай, так умел заваривать только дед.
- Это было очень давно, - начал он (дед никогда не отвечал впрямую на заданный вопрос, я привык). - Из той поры я тебе, кажется, уже все рассказал. Но этот случай...
Дед действительно рассказывал мне очень много. Я помню все его рассказы,
начиная с детства. Его боевая молодость, ранения, потом трудовая жизнь; исколесил страну вдоль и поперек, много чего видел, много знал. Рассказывал обычно негромким голосом, но в какие-то минуты заводился, вскакивал и изображал в лицах. Это было безумно интересно; в деде, наверное, пропадал актер.
- ... Этот эпизод моей биографии я тебе не докладывал точно, берёг до случая. Вот он и настал. Слушай.

Мы были в окружении, и сами не знали...
Нет, еще до того, мы, наш эскадрон, получали свежих коней. Какие у наших ребят красавцы были! А у меня какая кобыла!.. Поубивало многих, и моя полегла. Короче, выбираем. Дело это очень непростое, важное: сам понимаешь, что такое на войне боевой конь. Я из молодых был; жду, конечно, когда старики выберут, ну, а мне что останется... Оставалось только с десяток коней; и весь эскадрон следил за тем, кого я себе возьму. Вообще-то, по мне все были ничего, бери любого. Но один вдруг косанул так на меня глазом, и помчался к дальней изгороди. Люди смеются: не признаёт, дескать, значит, не твой. Тут мне интересно стало: а с чего это не признает? чем это я ему не подошел?.. Ну, я - к нему, он - от меня; побегали друг за дружкой под общий гогот… Поймал я его, взнуздал. Брыкается, черт!.. Тут народ мне и говорит: ты чего думаешь, из нас кто его не взял? Конь молодой, хороший… да дурак, не объездили его толком. Разве на такого коня можно в бою положиться? приспичит ему чего, а ты погибай?!. Брось ты его, советуют, возьми вон того - смирный, и статью хорош.
Конечно же, я не послушался. Свой гонор есть, сам все понимаю-соображаю,
лучше, может, других. Да и конь уж больно понравился, характером – вылитый
я! Приучу, думаю, куда он денется. Да-а-а… кровушки он моей попил, попортил. Все уж спят давно, а я с мил-дружком цацкаюсь: беседую, чешу-намываю, хвост облизываю. Но, вроде, сладили. Воюем. Много раз спасал он меня, красавец мой, из беды выносил. И в этот раз вынес.
Об окружении мы не знали… спасибо командирам. Едем себе. Задача поставлена: до такого-то пункта и ночевать. А тут впереди стрельба. Мы назад… и там стреляют. Да из пулеметов больше, из пулеметов. Покосило наших… страсть! И командира убило, я сам видел. Значит, каждый теперь сам за себя. Все наутек, я, естественно - тоже. Выручай, говорю коню. И он выручает, несется как бешеный. Вдали - далеко-о! - лесок, направляю туда.
Видно, таки ранило меня: гляжу, а в глазах мутно, и слабость. И все хуже, хуже... Как въехали мы в лесок, я почти что уже готовый: все плывет, разъезжается; тени вокруг красные и белые, качаются; и сам я в седле качаюсь, вот-вот упаду. Поводья в руках не держутся, ослабел совсем... И упал, конечно. От удара о землю очнулся: вижу, конь мой, задрав хвост, убегает. Хотел закричать, позвать… бесполезно! Шепчу только что-то под нос, и понимаю так про себя, что это конец. Сволочь ты поганая, ругаю коня, ну и себя, конечно: ведь говорили же, подведет... Ах дурак, дурак!.. Между тем чувствую, холодею, оцепенение наползает, рукой-ногой уже шевельнуть не могу... А, думаю, пропал так пропал!.. Жалко жизнь свою молодую; мать вспомнилась, отец, дед с бабкой... даже слезу пустил. А что сделаешь?.. Потом все ушло куда-то. И лежу я себе, хорошо, спокойно так отхожу.
Совсем я было уже глаза закрыл, холодный весь. Вдруг... боль мгновенная
в голове, адская. Вскочил я, и крик свой ужасный слышу - рёв звериный! глаза кровавые открываю, кровь по лицу хлещет… Вижу: конь мой неподалеку стоит, копытом бьет. Ах, это ты, думаю, сука… умереть спокойно не дашь? так я тебя, сука, пристрелю!.. Винтовка рядом валяется; беру, целюсь… руки ходуном ходят, не попасть. Решил тогда поближе подползти, чтоб наверняка. А конь мой стоит, голову наклонил, зыркает на меня огромными своими глазищами, и не уходит. И так мне жалко нас обоих вдруг стало, что и стрелять расхотелось. Как я на него залез, куда он меня потом волок? - не помню ничего, не знаю. В лазарете очнулся; говорят, операцию мне сделали, пуля в груди сидела. Посмотри, вот этот самый шрам, как пулю доставали. Ты ж его тыщу раз видел, внучек...

Жалко соседа. Лежит, бедняга, с миром прощается. Родителей, небось, вспоминает, жену, детей, всю жизнь свою... А чего ему помирать? Я с доктором говорил, вполне еще мог пожить. «От усталости это и душевной боли, - сказал доктор, - а совсем не от болезни». Я доложил, значит, мнение, а он только вяло так улыбнулся, и всё. Я-то, к сожалению, не могу; а вот, дед мой, царство ему небесное, показал бы, где раки...
Сейчас на экране телевизора поднимали ноги полуголые девки. Одна была вполне себе ничего, сисястая такая, типа Вальки, глаз ей вон...
... А почему, собственно, не могу?.. Мне без него уже сейчас тошно. Ни поговорить, ни пообщаться; никого в престарелом доме, чтоб по душе. Пускай эгоист, буду еще и насильник...
Я встал, взвесил в руке свою палку, помахал ею в воздухе. Ничего, легкая... не убьёт.

© Джон Мили, 2015
Дата публикации: 24.02.2015 23:02:51
Просмотров: 1871

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.