Деревня Кродовка

Дмитрий Ларин

Форма: Роман
Жанр: Фантастика
Объём: 341110 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Глава 1

Глаза мои застилал покрывалом наползавший сон, и они поневоле закрывались. Чистый ровный голос Сони исчезал, уступая место дремотным фантазиям. Она пела проникновенно, без фальши, аккуратно перебирая пальчиками струны гитары; напев легко летал от ноты к ноте, от слова к слову и растворялся в лесной тиши ровно, приятно и мелодично. Она никогда не повторялась, разве что по чьей-либо просьбе, и почти никогда не отказывала в просьбе что-нибудь исполнить. Шли последние дни путешествия, а новые, никому не известные песни то и дело возникали одна за другой, и Соня даже не задумывалась, припоминая ту или иную, - брала инструмент и незамедлительно выдавала очередной шедевр.
Мне нравилось её слушать больше других. Никто так не очаровывался её песнями, как я. А сейчас, когда мы остались вдвоём по обе стороны костра, это удовольствие было особенным: ибо никто не бубнил, никто не ржал невпопад, не разговаривал на пустяковые темы, погашая робкие искры таланта своими охальными выходками.
В пламени костра лицо Сони отсвечивало бордовыми пятнами, волосы отливали фиолетовым и слегка колыхались под дыханием вечернего ветра. Её скромный наряд, состоявший из подвёрнутых котоновых шорт и потрёпанного мохерового свитера, которым Соня не изменяла практически весь поход, вызывал во мне необыкновенную симпатию. Мне было по душе видеть её в таких простых, неброских одеждах, и я огорчался, даже ревновал, представляя, как ей пойдут пышные гардеробы дворцовых дам минувших столетий и изысканные туалеты наших дней.
К слову сказать, это только я нахожусь в постоянном восхищении касательно её особы, остальные же относятся к ней не хуже и не лучше, чем к любым другим членам нашей компании, и Соня у них ценится лишь как знаток кулинарного искусства, к которой можно обратиться за советом по приготовлению пищи. Зато как все они были приятно удивлены, когда узнали, что Софья Барковская приняла наше авантюрное предложение! Никто и не ожидал, что она согласится оставить двух своих пятилетних близняшек на попечение свекрови и во всём преуспевающего мужа, которого многие из нас по разным причинам недолюбливали. Никто не верил, что она поедет, - а муж вдруг взял да и отпустил супругу в поход без лишних эмоций и с лёгким сердцем, чем, безусловно, сделал нам неожиданный подарок. И теперь вместе с нами на целый месяц - несравненная жемчужина института!
Сонливость моя исчезла вместе с появившимся из темноты Свищом. Длинный и худой, с большой головой, покрытой скомканными лохмами волос, он напоминал джинна, только что вылезшего из бутылки. Туловище его расплывалось в дымке костра, а чётко очерченная голова вместо магических слов произнесла:
- Кому ты поёшь? Твои завывания никому сейчас не нужны.
Это была неправда. Я слушал, и слушал очень внимательно, хоть и сквозь дрёму. Только чопорный Свищ не соизволил этого заметить. Он неизменно обращал внимание лишь на то, что нужно ему. Или - что, бесспорно, всегда в цене - существенно для всех сразу. И уж совсем сверх всякой меры прозвучало замечание насчёт завываний. У Сони очень приятный тембр голоса и превосходная манера исполнения. Да и походный репертуар подобран великолепно. Это признавали все, и Свищ в том числе. Непонятно, что на него нашло. Следует сказать, что ни раньше, ни сейчас на него за подобные высказывания не обижались. У нас вообще принято говорить, кому что в голову взбредёт, и такая словесная вседозволенность неизменно оставляет всех довольными и счастливыми. Более того, в каждом грубом и оскорбительном слове друга или подруги всякий видит и чувствует бездну любви и уважения. Выражение же теплоты и нежности прилюдно порой выглядит подозрительно и вызывает отвращение. Так что мы вполне обходимся без всяких эвфемизмов, называя вещи своими именами. Ничего не поделаешь – такова сейчас мода на нравы.
Свищ бросил большущий ствол дерева в середину костра, едва не затушив его, и молча сел рядом. Огонь разлетелся на тысячи мелких звёздочек, которые тут же угасли. Стало темнее, но сразу же засветились на небосводе звёздочки небесные.
Соня отложила в сторону гитару, легла навзничь и попросила меня сходить за пледом. Я сбегал в палатку и мигом вернулся. Когда я укутывал её, она тихо проговорила:
- У меня дурное предчувствие. Надо что-то предпринимать.
Такого же предчувствия, как у Сони, у меня пока не было, но я не знал, что ей ответить.
Вместе с треском сломавшейся пополам сухой ветки, которую решил подбросить в огонь Свищ, раздался его голос:
- Ничего с ними не станется. Шли обратно и полюбили друг друга. Такое, знаешь, иногда случается. Тут идти-то всего четыре километра.
Идти, конечно, было недалеко, если верить карте Свища, которая ещё ни разу нас не подводила, но беспокойство за где-то затерявшихся друзей всё же нарастало. Вообще, мы все должны его благодарить не только за карту, но и за это чудесное путешествие, в какое Свищ волею случая нас вовлёк. Он сам предложил, сам организовал, затащил всех сюда, наметил маршрут и заставил волочить на себе тяжеленные рюкзаки свыше двухсот километров кряду, заодно приказав наслаждаться по пути природными красотами. Он больше других смешил, пугал и издевался над собратьями, что было вполне характерно для его натуры и в студенческие годы. Помимо этого небезызвестный в институте Свищ, он же Андрей Навада, выделялся среди своих сверстников ясностью ума и его остротой; этим, и многим другим, он заслужил несомненное уважение профессуры, которую, как ни старайся, трудно поразить какими бы то ни было качествами, даже самыми экстраординарными.
Когда после окончания института Навада развернул бурную деятельность по организации месячного похода, среди согласившихся встал вопрос ребром – куда податься? Предложения посетить близлежащие озёра и соседние провинции были сразу же отправлены в отстойную яму. Требовалась не лёгкая увеселительная прогулка, а самый настоящий поход в неизведанные места, где, может, и ступала нога человека, но не особенно часто. Идея возникла давно, так что деньги на поездку мы копили ещё с начала четвёртого курса. Продолжительные дискуссии закончились полнейшим крахом. Выручил всё тот же Свищ - припомнил один профессорский должок, который и сыграл решающую роль в этой истории.
Однажды Андрей Навада задержался на кафедре допоздна и случайно (во всяком случае, он так утверждает) застукал в одной из аудиторий декана Афанасия Евгеньевича, по фамилии Маленький, занимающегося любовью с Екатериной Викторовной, младшим преподавателем, по прозвищу Пломба. Ошарашенный таким из ряда вон выходящим событием, как явление Свища, глава факультета схватил его за грудки и, не желая терять свой авторитет, строгим голосом приказал: «Ты ничего не видел! Понял?!». Свищ сразу ничего не ответил. Он сам был ошеломлён таким из ряда вон выходящим событием, как полуобнажённый профессор, прикрывающий своим могучим торсом одевающуюся Екатерину Викторовну. Профессор повторил своё наставление, но Свищ испуганно продолжал молчать и в изумлении заглядывал ему через плечо. Тогда Маленький выволок Свища за шиворот в коридор и неожиданно сменил тон.
- Послушай, Андрюша, - задушевно сказал он. – Я знаю, ты не из таких, что распространяют слухи, но всё же помалкивай о том, что сейчас видел. Ты ведь понимаешь… последний курс, скоро защита дипломной работы, государственные экзамены… Зачем тебе лишние неприятности? Поймём друг друга, как мужчина мужчину. Ну? Чего молчишь?
- Я что-то не соображу, Афанасий Евгеньевич, - выдавил из себя Свищ, - почему это у меня должны быть неприятности? С экзаменами я справлюсь, дипломную работу защитить почти готов, вот сегодня последние снимки эритроцитов сделал…
И тут Маленький в ужасе заметил, что на плече у Навады болтается фотоаппарат. Цвет лица его стал подобен зрелому помидору, он в гневе закричал:
- Ты что это надумал, негодник эдакий?! Что ты тут снимаешь в такое время? А ну-ка, вытаскивай немедленно плёнку!
Маленький крепко схватил Андрея за руку и потянулся за фотоаппаратом. Он тяжело сопел и как-то нервно подёргивался. А за полупрозрачным стеклом аудитории то и дело стал показываться мечущийся силуэт Екатерины Викторовны. Он то увеличивался в размерах, замирая возле двери, то пропадал, удаляясь бессмысленными зигзагами в противоположную сторону.
- Вы же прекрасно знаете тему моей дипломной работы, - отвинчивался Свищ. – Я исследую макрофагальную систему, в частности, действие новых препаратов, вами же рекомендуемых, на моноцитопоэз, и непосредственно затрагиваю вопрос об образовании эозинофилов, к тому же…
- Плёнку! – громыхал профессор. – Хватит мне баки забивать, исследователь желторотый! Говори, кто тебя подослал?
- Я ж вам и говорю, я делал снимки на второй неделе развития. И вот какая забавная картина получается: если действовать согласно указаниям Фёдора Львовича при нормальной температуре, то ничего существенного не происходит, но если эксперимент проводить в условиях приближённых к…
- Молчать! Ты у меня завтра же вылетишь из института вместе со своим Фёдором Львовичем. Давай сюда аппарат!
Афанасий Евгеньевич ослабил давление, так как услышал за углом шарканье уборщицы. Свищ воспользовался этим и отскочил в сторону. Окончательно разозлившись на профессора, он, сам того не желая, выпалил:
- Это по какому такому праву вы всё время на меня кричите и ультиматумами пугаете? Я ни в чём перед вами не виноват. И занимался я, в противовес вам, очень важным делом. А то, что в кабинет ненароком заглянул, так это уж, извините, ошибся, думал, воры копошатся. Двери надо за собой закрывать. И вообще, я, между прочим, хорошо знаком с мужем Екатерины Викторовны, и он, насколько мне известно, в отличие от некоторых, очень порядочный человек…
В аудитории послышался стон и Свищ понял, что с мужем Екатерины Викторовны он перегнул. Да и никакого такого мужа он не знал и в помине. Просто профессор растревожил ранимые центры его амбиций, и теперь Свищ, ничего ранее не имевший супротив прелюбодейских поступков Афанасия Евгеньевича, решил вдруг стать защитником моральных устоев факультета.
Профессор накалился докрасна и от неслыханной дерзости стал расти и расширяться прямо на глазах. Свищ смекнул, что надо давать дёру, но в этот момент из кабинета грациозно вышла взявшая себя в руки Пломба. Она сжала в трубочку наспех накрашенные губки и заискивающе промолвила:
- Давайте не будем ссориться по пустякам и решим все вопросы как цивилизованные люди.
Давайте, подумал Свищ, который уже стал жалеть, что ввязался в эту историю и стал поперёк пути у самого декана. Он готов был на всё, лишь бы его поскорее отпустили. А Екатерина Викторовна тем временем продолжала:
- Послушай, Навада, ты ведь уже взрослый человек, у тебя скоро начнётся самостоятельная жизнь, и ты наверняка знаешь, сколько в ней бывает трудностей, неприятностей, ну, и всяких там неловких ситуаций.
- Догадываюсь.
- Полагаю, ты понимаешь, что мы, конечно, не обязаны отчитываться тебе, почему мы с Афанасием Евгеньевичем сегодня э-э… задержались допоздна. Но что случилось, то случилось: ты стал свидетелем, надеюсь, невольным, весьма неудобного для нас положения. И поэтому, чтобы ты не думал ничего плохого, придётся открыть тебе одну тайну: дело в том, что я и Афанасий Евгеньевич в скором будущем станем супругами.
Маленький от неожиданности вздрогнул, смерил взглядом Евгению Викторовну и удивлённо вскинул брови.
- Так вот, сейчас мы ещё не считаем нужным афишировать наши отношения, и поэтому вынуждены тайно встречаться, - прощебетала Пломба, не обращая внимания на Маленького. – Тебе, думаю, известно, что у нас есть собственные семьи, дети, обязанности и всё прочее. Но жизнь, мой дорогой, такая штука, что часто приходиться чем-то жертвовать. Мы с Афанасием Евгеньевичем любим друг друга и уже на пороге таких жертв… Короче говоря, теперь тебе понятно, что, рассказав кому-нибудь о том, что ты сегодня видел, ты подвергаешь опасности самые высокие чувства?
- Понятно, - пробубнил Навада. – Чего уж тут не понять. Я никому ни гу-гу.
- Давай с тобой договоримся так: мы с Афанасием Евгеньевичем поспособствуем, чтобы ты успешно и без особых проблем защитился и сдал экзамены, а ты, в свою очередь, забудешь всё, что здесь сегодня видел, и ни словом об этом не обмолвишься.
- Если и скажу, всё равно никто не поверит.
- Не нужно экспериментов. Просто забудь - и всё.
Умаявшись от бестолковой ситуации, Свищ тяжело выдохнул:
- Я полностью гарантирую келейность нашего разговора.
- Вот и хорошо. Афанасий Евгеньевич тоже не против такого хода событий. Так ведь, Афанасий Евгеньевич?
Маленький остыл, сник, стал задумчив и печален. Его безупречная репутация была под угрозой. Устало качая головой, он с серьёзным видом заявил:
- Может, молодой человек хочет, чтобы я выполнил какое-нибудь особенное желание? Только учти, я не золотая рыбка.
- Говори, Навада, не стесняйся, - заискивающе заулыбалась Екатерина Викторовна, словно перед ней не студент, а малое дитя. – Чего ты ещё хочешь?
- В тире хочу пострелять, - неожиданно для самого себя наобум сказал совсем растерянный Свищ. Он внезапно перестал понимать, чего от него хотят, и почему непременно требуют какого-то желания…
С той поры Навада был в фаворе у начальства и в угоду собственному самолюбию позволял себе иногда с ними подерзить и похамить. А просто поболтать на равных с высокомерными преподавателями на глазах у раскрывших рты однокурсников – так это вообще стало для него в порядке вещей.

Тир находился в подвале первого корпуса и, несмотря на наличие курса гражданской обороны, был совершенно недоступен для студентов. В нём развлекалась профессура, педагогический персонал, ну и, в особых случаях, отличающиеся угодливостью аспиранты. Подвал был оборудован в лучшем стиле: кроме тира, в этом же помещении находилась бильярдная, несколько теннисных столов и мини-кафе с тремя столиками. Чуть дальше, через переход, – тренажёрный зал, а оттуда выход к плавательному бассейну. В спортзал и бассейн, к справедливости заметить, студенты при желании могли попасть почти беспрепятственно, но только в том случае, если в это же время в подвале с тиром не было важного банкета.
Когда наступило время последнего студенческого вечера и дипломы об окончании института были у каждого на руках, Свищ вдруг припомнил профессорский должок и предложил всей группе отметить знаменательное событие в кафе-тире. Тогда же предполагалось окончательно разрешить вопрос и о предстоящем походе. Афанасий Евгеньевич Маленький долго упирался, ссылаясь на то, что, дескать, все сроки уже давно прошли, и вообще он имел в виду одного человека, а не целую группу, и в том же духе… Тогда Навада со своей стороны культурно намекнул на то, что долг – дело чести, и что ему, Наваде, у которого диплом надёжно заперт в пуленепробиваемом сейфе с тайным шифром, терять вовсе-то и нечего. Маленькому ничего не оставалось, как скрепя сердце дать согласие и вместе с длительными увещеваниями выделить в распоряжение Свища личный пистолет, разумеется, под его строжайшую ответственность.
Вечерок выдался на славу, то бишь прошёл как обычно, если не считать пальбы из огнестрельного оружия. Сначала все пили да ели, затем танцевали, после снова ели да пили, потом подняли бучу, а под занавес палили из револьвера во всё, что со звоном разбивается или хорошо разлетается. Всё шло чинно и пристойно. И вот, когда оставалось всего три патрона, у Свища в голове зародилась оригинальная идея. Тем, кто собрался идти в поход, он сказал, что самые лучшие походы - это такие, в которых маршрут никому не известен и выбирается наугад, на что в знак согласия все дружно заорали. Тогда Свищ исчез и через минуту явился со старенькой потрёпанной картой мира. Где он её раздобыл так быстро, осталось загадкой. На карте ярко окрашенным пятном выделялась территория бывшего Советского Союза.
Прилепив карту вместо мишени, он объявил, что три патрона сейчас будут решать судьбу великого путешествия. Он отыскал добровольцев и предупредил, что целиться нужно только в красное пятно в правом верхнем углу карты, стараясь попасть в родную землю.
Первым вызвался Сенька Черешня, по прозвищу Клоп. Он сказал, что в таком грандиозном мероприятии, как путешествие, он должен сыграть важнейшую роль. Ему разрешили взять оружие, так как знали, что если Клопу что-то запретить, он будет долго ныть и плакать, словно ребёнок. Черешня целился долго, неоднократно опускал руку, откашливался и разминал шею - видимо, это были способы призвать на помощь убежавшую трезвость. Наконец грянул выстрел, и он тут же побежал искать дырку на карте родины. За ним устремился Вовка Сычёв. Оба маленького роста отроду, они долго не могли обнаружить отверстие, которое оказалось рядом с Северным полюсом.
На вторую попытку была допущена Любка Дорофеева, она же Брынза. Не мужское это дело, сказала она, по карте родины палить; мужское дело рюкзаки таскать, да зверей диких отгонять, а тут уж мы, женщины, сами как-нибудь справимся.
Любка подошла к барьеру, спотыкаясь и покачиваясь. Для большей устойчивости она легла на стол, взяла револьвер двумя руками и согнулась, предоставив присутствующим самое привлекательное место. Мужская половина заволновалась, не зная, что делать, то ли смотреть, как пуля будет из ствола вылетать, то ли на Любкин зад глаза пялить. А тут ещё Брынзу угораздило развернуть дуло прямо на обалдевшую публику. Не стреляет, видите ли…
Первым отыскал в себе смелость и вылез из-под стола Лёха Костенко, широко известный всему институту как «Пупок». Обозвав Любку дурой бестолковой и повертев пальцем у виска, он порекомендовал снять «пушку» с предохранителя.
Попала Любка не куда-нибудь, а за территорию Советского Союза, в какую-то страну, примыкающую к нему с запада. Вас, баб, хлебом не корми, дай только за границу умотать, сказал ей тогда Свищ и сам взялся за оружие…
И вот, с лёгкой руки Андрея Навады, занесло нас в глухомань, на восток страны. Из двадцати спьяну подписавшихся на дальнюю поездку самыми стойкими оказались только двенадцать; остальные, решив не искушать судьбу бродяжничеством в диких местах, мотивировали свой отказ финансовыми затруднениями, слабым здоровьем, нетрезвым состоянием в момент соглашения и всякой другой чепухой. Многие настаивали на смене маршрута, но Свищ был неумолим; он чувствовал, что его случайный выстрел совсем не случайный и что в этих местах их всех ждут невероятные приключения и неподвластные разуму события. На некоторых членов группы такие заявления подействовали негативно, они побаивались этой невероятности и неизведанности, - им хотелось вполне спокойной прогулки с душещипательными пейзажами и романтикой открытых пространств. Однако под давлением инициативной группы во главе с Навадой, они всё-таки сдались и подчинились большинству. И нужно сказать, что в течение похода никто об этом не пожалел. А наши радужные мечты сразу же сполна обрели своё воплощение, как только мы покинули суету города.
Из одного ничем не примечательного городишка, в который мы попали благодаря всемогущим транспортным средствам, наша группа, придерживаясь реки Юлка, пустились вниз по течению с расчетом примерно через месяц прийти в некий городок Улькадан, откуда, используя те же средства передвижения, вернуться обратно. Имея с собой один дробовик и двенадцать набитых рюкзаков, мы скопом нырнули в зелёные сети матушки природы. Следует заметить, что она отнеслась к нам довольно благосклонно и почти ни разу не позволила себе напугать наших чувствительных девочек своими обитателями. Пара лосей, странные крики птиц по ночам - вот всё, что могло повергнуть в трепет молоденьких специалисток медицины. Зато несравненные прелести леса и открывающиеся раз за разом яркие красочные виды навалились на нас во всей своей полноте и с лихвой оправдали надежды, вызванные к жизни Андрюхиным выстрелом. Ко всем достоинствам Навады надлежит ещё добавить и то, что он оказался очень даже неплохим проводником. Умело ориентируясь, Свищ легко сумел по дороге разыскать несколько деревень, где мы возобновили запасы необходимого провианта. Его находчивость, правда, умаляет одно обстоятельство: позднее выяснилось, что перед самым походом он втихаря умудрился раздобыть подробнейшую карту местности, и ему пришлось сознаться в этом только после того, как Лёха Костенко, будучи по нужде, случайно залез в карман его рюкзака.
Преисполненные страстного воодушевления и решимости, мы прошагали положенные километры радостно и энергично, сообразно маршруту, вполне укладываясь во временные рамки. Мы резвились, балаганили, шалели от лесного воздуха и при всём при этом весьма органично вписывались в природные ландшафты. И до последнего момента всё складывалось замечательнейшим образом, без никаких тебе чрезвычайных происшествий…
Сегодня, 18 августа, в тёплый благостный денёк, мы были вынуждены отправить за продуктами Короеда (Вадим Жук) и Маринку Зуеву в небольшую деревушку под названием Рябки, которая согласно карте Свища находилась неподалёку от нашей стоянки. Конечно, можно было бы обойтись и без этого - до города оставалось пару дней пути, но слишком уж наши барышни захотели проглотить чего-нибудь вкусненькое, да и у мужиков возникли проблемы с сигаретами и веселящими напитками. В общем, решили мы под занавес наших удовольствий организовать большую попойку - праздник с местными деликатесами, тем более место на берегу Юлки вполне подходило для подобных развлечений.

Глава 2

Моё элегичное настроение, вызванное к жизни Сониными песнями, растворилось, как только Свищ примостился возле костра третьим. Нет, он никогда ни у кого не вызывал антипатии, напротив, его появление неизменно каждого воодушевляло и всем придавало огня, однако в сегодняшний многообещающий вечер он выглядел на редкость озабоченным. Мельком взглянув на него, я даже не стал выяснять причину такого беспокойства, - и так было ясно: хоть он и старался не показывать вида, наверняка сильно переживал за то, что Зуева с Короедом не вернулись вовремя. А волноваться ему было положено более других, ведь он как-никак общепризнанный командир нашего отряда, лесной провожатый и кормчий наших блуждающих в природе душ.
Сценичность Свища подходила под любую обстановку, и, умело используя её, он очень часто особым образом влиял на окружение, переиначивая его на свой лад. Это происходило малозаметно и ненавязчиво, так, что никто не успевал и ухом пошевелить, как Свищ уже становился центром внимания, а вскоре и лидером какой-нибудь случайной компании. Он всегда владел ситуацией, чувствовал тонкости нрава как индивида, так и коллектива в целом, имел на вооружении своеобразный комплект потех и развлечений, и коллектив этот потому завсегда отвечал ему взаимностью. Наш Свищ мог быть, в зависимости от обстоятельств, и безмерно весёлым, и до мозга костей серьёзным и рассудительным. Такой человек незаменим и в путешествии, поэтому все мы нескрываемо благодарили судьбу за то, что врач-хирург Андрей Навада с медицинским прозвищем Свищ является нашим однокурсником и лучшим другом…
Издалека донёсся раскатистый смех Сыча. Каждый вечер без исключения, если только маршрут пролегал вблизи подходящего берега, он вместе со Светкой Терёхиной принимал освежительные речные ванны – закалялись, так сказать. И всегда эта процедура сопровождалась громоподобным ржанием Вовчика и заливистым хихиканьем Терёхиной. На это уже давно никто не обращал внимания - попривыкли. А когда их долго не было слышно, то чего-то как будто даже и не хватало: возникало волнение – а вдруг что случилось там, у реки? Но случиться там могло только одно – то, что случается со всеми подуревшими от внезапно свалившейся на них любви.
Несмотря на амурные делишки, на всю беззаботность и жизнерадостность, им приходилось в походе труднее всех - виной тому телеса, вмещающие немало лишних килограммов. Но один этот факт придавал им и немало чести - другие бы не рискнули пуститься в такую даль в таком объёме.
Терёхиной приходилось периодически отставать, и мы из-за неё частенько переходили на черепашьи темпы и делали незапланированные привалы. Однако делали мы это таким образом, чтобы Терёхина не скумекала, что мы идём медленно или останавливаемся по её вине, потому что она, молодчина, ни разу не пожаловалась на усталость, не попросила передышки и не бросалась фразами, вроде «идите без меня, я остаюсь», или «за меня не беспокойтесь, передайте маме то-то и то-то». Молча, стиснув зубы и вылупив глаза, она шла следом упрямо и уверенно. А мы, видя такую женскую отвагу, никогда не позволяли себе кривить в раздражении лица и попрекать её за неповоротливость.
За ней самым последним, как и полагается в таких мероприятиях, шёл представитель мужского пола, не кто иной, как сам Вовка Сычёв. Тяжело дыша и сипя, с раздутым, как созревший волдырь, рюкзаком, он был похож на большой перекатывающийся мячик. Весь в поту, в кепке набекрень и еле волоча ноги, он находил в себе силы не только не отставать, но и, подгоняя Светку, поддерживать её душевный настрой. Так потихоньку, день за днём, неделя за неделей, Сыч и Терёхина крепко сдружились и даже слюбились, чего за ними не было замечено за пять лет учёбы в институте. И теперь уже никто не сомневался, что Вовка в недалёком будущем напялит себе на палец обручальное кольцо, а фамилия Терёхина останется для Светки лишь воспоминанием. Так иногда случается - люди бывают знакомы целую вечность и в ус не дуют, чтобы пожениться, даже игнорируют друг друга из-за неприязни, пока боженька не подбросит им какую-нибудь нестандартную ситуацию, в виде надолго застрявшего обесточенного лифта, кораблекрушения со спасением на острове - разумеется, на необитаемом, - или вот, как у нас, длительное путешествие.
Нужно заметить, что такими обстоятельствами воспользовались и другие наши туристы. Это Вадька Жук и Маринка Зуева. Короед – тот всегда был щепетильным в женских вопросах, особенно в выборе кандидатуры на пост жены. По всему виделось, что он ещё долго проходит в бобылях, а быть может, даже таким и останется, так как его проплешина на затылке, с каждым годом завоёвывая себе новые местообитания, превращалась в массивное и гладкое черепное плато, которые, как известно, приходятся по вкусу лишь особенным женщинам. Однако если бы такие и существовали в ареале нашего Короеда, то его осторожность в поведении с противоположным полом и чрезмерная критика всех объектов без исключения вряд ли бы позволили создать благоприятную для семьи обстановку. Таким образом, вероятность образования пары для Короеда сводилась практически к нулю.
Так думали все. Но случилось чудо. Он чуть ли не у всех на глазах начал ухаживать за Маринкой и предлагать ей руку и сердце. Зуева как женщина, тем более - как жена, сроду никого не интересовала. Сама она была хиленькая и щупленькая, с внешностью ниже уровня посредственности и вечно сонными глазами, которыми она крайне редко рассматривала мужчин, а всё больше бегала ими по конспектам. А тут - уникальный случай, то ли свежий чистый воздух на голову повлиял, то ли конспекты закончились, только они теперь – не разлей вода. И благодарить обе наши парочки должны не кого-нибудь, а лично всё того же Свища, затащившего нас в такую романтическую дыру, где откупорились самые замкнутые сердца и возрадовались самые унылые души. Отсюда следует, что Свищ стал настоящим крёстным отцом новых семей, а попросту говоря – сводником.
Все мы, безусловно, радели о наших забавных парочках, хотя, как по мне, то я не являюсь сторонником эндогамии, и брак внутри одного коллектива представляется мне не самым лучшим вариантом. Ибо кажется, что человек на пути к такому браку довольствовался слишком малой выборкой, и в дальнейшем, когда он расширит круг своих знакомств - если, конечно, он не пожизненный скромняга - это может сослужить ему дурную службу. Ну пускай это не о наших, пускай их сближение и будущий союз, образовавшийся на лоне природы, окажется сладким и безоблачным. Да мы, впрочем, и сами ощущали, что так оно и будет на самом деле.

Мы с Соней по-прежнему лежали около костра, над нами, появляясь и исчезая, всё так же маячил косматый Свищ, а у реки, по своему обыкновению, резвились молодые влюблённые. Так или иначе, все ждали возвращения Короеда и готовили свои полые желудки к серьёзной работе. Мы не знали, какими продуктами располагает деревня Рябки, но заказов поступило немало, и мы малость жалели о том, что послали только двоих, да и то тех, у которых на уме не то, что нам надо.
Из палатки вылез Стёпа Голованов, большой любитель поспать при любом подходящем случае и крайне неразговорчивый парень. Однако отсутствие у него словоохотливости не отталкивало - напротив, все знали, что на Стёпу всегда можно положиться и он, безмолвный и флегматичный, ни за что в жизни никого не подведёт.
Наш Стёпа - угреватый деревенский парень, бесстрастный и невзыскательный, к ночи надевает телогрейку и носит мокасины, а ещё он умеет подражать разным птицам и постоять за себя.
- Дай сигаретку, Егор, - попросил Стёпа, стоя на четвереньках. – Не спится чего-то.
Егором называли меня, так как фамилия моя Егорчук. На самом деле по паспорту я Александр, однако об этом все уже давно забыли, даже преподаватели. Одна лишь Соня называла меня Сашей, но оснований уважать её и без того было предостаточно.
У меня оставалась одна полуразвалившаяся сигарета, и я безо всякого сожаления избавился от неё, протянув Стёпе. Тот подобрался к костру, подкурил от тлеющей веточки и, сев со Свищом, задумчиво уставился на огонь. Он как всегда находился в своём обычном, только ему понятном, трансе. Никто не знал, о чём Стёпа всё время думает и думает ли вообще - вполне вероятно, что этого не знал даже сам Стёпа. Если бы не чисто русская внешность, его можно было бы принять за медитирующего йога или за восточного мудреца, вдыхающего в раздумьях дымы кальяна. Мы все сходились во мнении, что он практикует некий русский вариант медитативных размышлений, а именно: Стёпа не вводит своё сознание в состояние углублённости и не концентрирует его, а наоборот, пренебрегая им, чувствуя его бесполезность, он постоянно сохраняет состояние великого безмыслия, охватывает этим вакуумом весь разумный мир и возносится над таковым. А откуда же тогда Стёпина доброта? Отсюда же. От этого огромного внемыслительного пространства, где свободно и широко парит его душа и, не цепляясь за разные умозаключения, творит добро каждому, кто не лезет на территорию его вселенной.
Конечно, всё может обстоять иначе, и это лишь предположения, основанные на созерцании молчаливого субъекта по имени Стёпа. Но разве его возможно точно охарактеризовать? Хорошо освободиться от чувств и эмоций, а если добавить сюда ещё и мысли? Вот такой у нас Стёпа. На самом деле мы иногда завидуем ему, особенно здесь. Нам кажется, он ближе к природе, чем все мы вместе взятые.
С ночных купаний возвратился Сыч со Светкой и Сенька Черешня. На этот раз Черешня решил составить им компанию. Обычно, если ему не находилось на месте стоянки никакого дела, он колобродил где попало и занимался всякими инфантильными безделицами: сбивал сучки со стволов, мутил воду в реке, просто бил палкой по кустам или кричал по сторонам, пытаясь имитировать голоса несуществующих птиц и зверей. Его детская непосредственность нас не раздражала. Пускай себе тешится, лишь бы не ушибся. Все бы были такие, как он.
Трое наших самых маленьких выглядели бодренькими, весёлыми и слегка продрогшими. Им бы теперь хорошенько поужинать, на что они, естественно, и рассчитывали.
- Короед вернулся? – первым делом спросил Сенька, тряся во все стороны головой и обрызгивая водой всех присутствующих. Он и без ободряющих средств всегда отличался от других неутомимой энергией и шустростью - неотъемлемые признаки многих людей низенького роста. Сенька – среди них.
- Возвращается, - ответствовал Свищ. – Иди ещё раз сгоняй к реке и позови рыбаков, а то последний фонарь посадят.
Сенька Клоп, недолго думая, засунул два пальца в рот и что есть духу свистнул, а затем прокричал:
- Лёха! Марабу! Бегом сюда!
С реки отозвались.
Там, на берегу, сидел наш честолюбивый рыболов, главный поставщик живой рыбы, которую затем наши девочки превращали в вареную, жареную и вяленую. Лёха Костенко испытывал к рыбалке непомерное пристрастие. Взяв с собой в поход спиннинг с удилищем, донки, спутники, кучу лесок, крючков и всяких замысловатых приспособлений, он любил покорчить из себя знатока-удильщика, в особенности после хорошего улова. Время от времени ему это удавалось, и тогда он напускал на себя такого форсу, что нам, рыбоедам, только и оставалось, прихлёбывая уху, всячески превозносить его талант как чрезвычайно необходимый в условиях, где постоянно даёт о себе знать разгулявшийся аппетит.
Не прочь был порыбачить и Серёга Бондарь, он же Марабу. С собой он не брал никаких снастей, пользовался Лёхиными, и, скорее всего, если бы не Лёха, то Марабу и не вознамерился бы во время путешествия приохотиться к этому занятию. Первые дни они подолгу сидели у реки и вместе таращились на поплавки, но затем непоседливость Марабу взяла верх, и когда плохо клевало, он всё бросал и уходил на ловлю раков, что было весьма кстати, потому как мало на свете людей, пренебрегающих вареными раками.
А «Марабу» его прозвал Лёнька Салтык, такой же недавний студент, как и мы, и до несносности взбалмошный субчик. Он отказался ехать с нами в последний момент, мотивируя свой отказ какими-то странными и никому непонятными доводами. А в общем, правильно сделал, так как мало бы кто из нас долго вынес его присутствие. Салтык поставил на Серёге птичий штамп сразу, как только его увидел. И не напрасно. Все люди похожи на каких-нибудь зверей или птиц, стоит только присмотреться. Серёга – из птичьих. Так утверждал Салтык, который, дабы приравнять Бондаря к крылатым созданиям, притащил в общежитие орнитологию в картинках и всем показал его второе обличье. «Марабу» похож на марабу, от этого не скроешься, надо смотреть правде в глаза. Длинный угловатый нос, выпуклые глаза, голова, сидящая прямо на плечах, подпрыгивающая походка – вот-вот взлетит, характерные звуки при разговоре – всё это указывало на значительное родство с пернатыми. Серёга не жалуется: каждый из нас в чём-то зверь – или внутри, или снаружи.
Ну и, наконец, последний, двенадцатый член нашей группы – это, конечно же, Любка Дорофеева. Фигуристая и сумасбродная, разведённая и компанейская, - Любку можно долго обзывать хорошими и плохими словосочетаниями, ей всё к лицу. А её основное отличие от большинства женщин – это постоянное всовывание своего носа в чисто мужские дела. Как кажется Любке, мужики без женщин делать ничегошеньки не умеют и, прежде всего, без неё самой. Вот и лезет она во все дыры: и из пистолета дай ей пострелять, и лучше неё никто костры не разводит, и дрова ей дай поколоть, и водки налей, и палатка, если она не будет её крепить, свалится, – и нет от неё нигде спасения. Вот и сейчас она вместе с Лёхой Пупком и Марабу стоит по колено в воде, держит удилище, которое сама же вырезала из молодой осинки, и садит фонарь, направив его на поплавок…
Рыболовы вернулись с пустым садком и двумя небольшими раками, которые отчаянно шевелились в Серёгиных руках.
- Где рыба, Лёха? – тут же спросил Свищ.
- Нетути, - ответил Лёха. – Клоп с Сычом всю распугали. Вон они какие радостные.
Лёха считался на нашем курсе одним из самых крепких и здоровых парней, он вообще бы считался самым сильным, если бы однажды Стёпа Голованов не заехал ему в челюсть за то, что тот пытался растеребить молчаливую Стёпину душу.
- Эгей! – возмутилась Любка. – А где жратва, водка, сигареты? Чем вы тут без нас занимались?
- Бегали и кувыркались, - ответил Свищ, ковыряясь палкой в костре. – Короед с Маринкой ещё не вернулись.
- Как так не вернулись? Чего же вы тут сидите? Искать их надо идти, темень вокруг какая!
- В Рябки прикажешь бежать? Или каждый куст обшаривать? Несерьёзно это. Будем ждать до рассвета.
- До какого рассвета? Вы что, очумели? Может, им помощь нужна, может, кто-то ногу сломал, может, заблудились!
- Лес тут не густой, и костёр у нас гляди какой разгорелся, заметили бы. Да и Короед не из болванов – не заблудятся. – Свищ старался проявлять самообладание. Для паники, считал он, нет пока никаких причин.
- А если зверь какой напал? - не успокаивалась Любка. – Дикий?!
- За целый месяц не напал, а тут возле деревни нападёт? Не мели языком, нет тут никаких зверей.
- Как же, нет. Это он не напал, потому что мы всей гурьбой ходили, выжидал, пока по одному-двое разбредёмся.
- Скорее Короед на Маринку напал, или она него, - подшутил Лёха. – Так и будут нападать до самого утра.
- Это верно, - поддержал Сенька Черешня. – Влюблённые – народ непредсказуемый, нельзя их было вдвоём отпускать. Они вон, может, сидят за палатками и смеются над нами. Или в селе остались переночевать на мягкой постели - решили таким образом первую брачную ночь устроить. Что им теперь до нас?
- Что ты такое говоришь? – вступилась за пропавших Терёхина. – Маринка человек ответственный, она знает, как мы тут страдаем без них. Зачем на неё наговаривать?
- Не без них, а без жратвы, - уточнил Лёха.
- Маринка-то, может, и ответственный человек, но до тех пор, пока её Короед в стог сена не уволок, - заметил Вовка Сычёв и этим спровоцировал Терёхину на удар по почке.
- Так идём их искать или нет? – снова раздался громкий голос Любки.
- Нет, - отсёк её стремление Свищ, продолжая рыться в золе, будто это интересовало его больше всего на свете.
В воздухе пронесся нестройно звучащий звон гитары. Это Соня провела по струнам, чтобы обратить на себя внимание. Она вылезла из-под пледа и протянула руки к огню.
- Я считаю, что идти пока никуда не нужно. Единственное, что мы сможем сейчас сделать - это разбрестись по лесу и дружно покричать. Слышно должно быть очень далеко. Глядишь, отзовутся, если на пути к лагерю.
- Верно, давайте горло подерём, - обрадовался Клоп. – А-то вокруг нас что-то непривычно тихо.
Свищ дал добро.
- Валяйте, вопите, только сами не потеряйтесь.
Все разбежались по сторонам, а он единственный остался сидеть у костра.
Бродили мы вокруг лагеря, бродили, но, как выяснилось, без особого толку. Сначала все хором позвали Короеда, потом крикнули «Вадим», затем стали звать Маринку, после орали «Жук», а потом ещё раз «Короед». Все, а особенно женщины, оказались заправскими горлопанами и старались изо всех сил. Крики часто сопровождались виртуозным свистом Сеньки Черешни. Однако отзываться совсем никто не собирался. Ор подкрепили непристойными словечками и вернулись к костру.
- Бесполезно, - сообщил Лёха Свищу. – Точно остались ночевать в Рябках. Как пить дать.
- Иначе и быть не может.
- А вдруг медведь напал? – опять затревожилась Любка. – Есть тут медведи?
- Полным-полно. Медведь – один из звериных символов нашего государства, - просветил её Лёха и поёжился. – Что-то я замёрз совсем. Чаёвничать будем?
- Будем, - поддержал Марабу. – И раков заодно сварим, а то издохнут скоро. - Он вытащил их из котелка и снова взял в руки.
- Уйди ты со своими раками! Засунь их туда… откуда вытащил! – Любка никак не могла смириться с безмятежностью остальных. Она негодовала, бегала вокруг костра и отмахивалась от дыма.
Марабу пожал плечами и чуть было вправду не ушёл отпускать раков на волю. Он всегда слушался Любку и никогда ей не перечил. Она оказывала на него прямо-таки какое-то магическое воздействие.
- И всё-таки, кто сегодня дежурный? Я хочу испить чаю. - Костенко повторил своё пожелание и перевёл взгляд на Стёпу Голованова.
Тот отозвался, без отговорок взял котелок и направился к реке.
- Пока мы их с едой дождёмся, я превращусь в полифага, - произнёс Лёха голосом жутко голодного человека.
- Ты им всегда и был, - незамедлительно отреагировала Дорофеева.
- А о твоих пристрастиях я вслух распространяться не буду.
- Ибо я тебя тут же уложу на лопатки.
- Ты об этом давно мечтаешь. Но тут место неподходящее – постели нет, да и свидетелей много.
- Я имела в виду физическую и словесную расправу. И вообще, Пупок, соблаговоли замолкнуть.
Лёха перестал цапаться с Любкой и ушёл искать свой накомарник. Пришёл Стёпа с водой и споткнулся у самого костра. Вода из котелка вылилась прямо в огонь.
- Иди на вторую попытку, - сказал Сыч. – Только под ноги смотри.
Стёпа не возражал. Неожиданно для всех Свищ со злостью переломал ветку и заявил:
- Кто хочет, пускай пьёт чай, а я спать пойду. - Он явно не блистал сегодня хорошим настроением и, больше не сказав ни слова, исчез в палатке. Видимо, обычная для нас бессодержательность разговора этим вечером стала ему невмоготу.
Наваду поддержали ещё несколько человек. Все были обижены на Короеда и Маринку за испорченный вечер. Чай пили только я, Любка, Лёха и Марабу. Стёпа, добросовестно выполнив обязанности дежурного, тоже удалился. Мы же, кроме Лёхи, остались ночевать в спальниках на свежем воздухе, все остальные разместились в двух наших палатках.

Глава 3

Я проснулся самым первым. Мои часы с запотевшим стеклом показывали начало шестого. Костёр истлел, лишь несколько тонких струек дыма таинственно поднимались в небо. Необыкновенная тишина полно и праведно разливалась повсюду, легко и просто проникала в сознание и чистила мысли. Я, сущая сова, обычно спящая на рассвете подобно самому нерадивому бездельнику, здесь изменил сам себе и стал просыпаться очень рано из-за этой сказочной тишины и влажного серебряного утра с запахом костра и травы. Я стал немного другим, лучше что ли, спокойнее. Раннее утро странно действует: без слов, без эмоций, без разрешения - приязненно ласкает и даёт что-то понять; питает, будто молоко матери, возвращая к каким-то давно забытым истокам, из которых мы вышли, но от которых, в силу своего необузданного самолюбия, удалились далеко и бесповоротно.
Мне захотелось спуститься к реке и посмотреть на её течение сквозь полог тумана. Хруст веток подо мной глухо раздался эхом в округе. Я набрал в руки воды и лёгким всплеском ещё раз нарушил утреннее безмолвие. Юлка текла не спеша, она, как и мы, с любопытством путешествовала меж хмурых елей и приветливых берегов. Я глядел на реку, как на живое существо, только более мудрое и утончённое. Её лёгкие волны скрывали глубину, где таилась особенная жизнь, со своими правилами и порядками. Лишь неуёмные мелкие рыбёшки порой покидали её и прорывались на поверхность с желанием посмотреть, что интересного творится там, в незнакомом мире. Одна из них, не успев всплеснуть хвостом, тут же была подхвачена стремглав метнувшейся птицей, зорко наблюдавшей за границей воды и воздуха, и таким образом любознательный нарушитель этой границы незамедлительно был наказан.
Умывшись, я вернулся в лагерь, где у потухшего костра уже сидел проснувшийся Свищ и причёсывал пятернёй всклокоченную шевелюру.
- Не спится?
- Я всегда тут рано встаю, - ответил я. – И тебе советую.
- Нужно бы вставать ещё раньше, - сказал он и отхлебнул воду прямо из чайника. -
Когда только рождается рассвет. Много ли ты встречал рассветов?
- До нашего похода почти не встречал.
- А зря. Встречать рассветы намного приятнее, чем провожать закаты.
- Встречать всегда приятнее, чем провожать.
- Не всегда, - сказала Любка из спальника. – Я очень часто встречала с зубным скрежетом, а провожала с удовольствием.
- Ты хотела сказать, выпроваживала, - поправил Свищ.
- И выпроваживала тоже. Только сейчас я бы с удовольствием встретила Жука с Зуевой, так они мне нужны. А если окажется, что они живы-здоровы и с ними ничего не случилось… Ох, я им задам, они у меня поженятся!
Проснулся Клоп. Из палатки вылезла Соня и села рядом с нами. Мы никогда не просыпались одновременно, если кто-то не будил всех с каким-то умыслом звериными криками.
Соня скромно потянулась и, не поднимая глаз, спросила:
- Что вы собираетесь делать?
Ни я, ни Свищ долго не отвечали. Потом Андрей сказал:
- Подождём до девяти. Если не вернутся, пойдем на поиски.
- Идти нужно сейчас. Немедленно. – Любка проснулась окончательно – конец тишине.
- Мы можем разминуться, если пойдём сию минуту, - сказал Свищ. – Они наверняка остались ночевать в Рябках, а раз так, то выйдут оттуда спозаранку, но вряд ли раньше шести-семи. Поэтому давайте, чтоб потом мы больше никого не ждали и не искали, немного повременим.
- Это верно, - поддержал проснувшийся недалеко от Любки Марабу. – Они выспались – и вот-вот явятся.
- Если они явятся как ни в чём не бывало, я заставлю их сплясать босыми ногами на нашем огнище танец покаяния, – брюзжала Любка, оставаясь упакованной в спальном коконе. – А я объявлю бойкот и голодовку. Пускай сами жрут, что принесли.
Свищ взял алюминиевую миску и стал колотить по ней ложкой, призывая всех просыпаться. Скоро в палатках стало пусто. Последним появился Лёха Костенко и, протирая глаза, воскликнул:
- Ну и ну! Мне такой сон интересный приснился!
- Короед до сих пор не пришёл, - дал знать Марабу.
- Вот-вот. Он мне и приснился… Сейчас расскажу…
- Лёшенька, голубчик, - заботливо проурчала Любка, - сейчас не время сны рассказывать, ребят надо искать.
- Так мне ж… мне про ребят-то и приснился, про Маринку и Короеда… Может быть вещий, сон-то. Я расскажу, а бабы пусть разгадают. Вон Барковская - специалист по этим вопросам.
- Давай, только быстро, - согласилась Любка. – А ты, Клоп, тем временем огонь добудь и котелок поставь. Ты сегодня костровой.
- Без тебя знаю, что делать, - обиделся Сенька. – А ты вместо того, чтобы указания выписывать, вылуплялась бы поскорее из мешка и завтраком занялась, за него ты сегодня ответственная. Все уже на ногах, одна она разлеглась, королева коровьего хлева.
Любку возмутили Сенькины речи, она скоренько освободилась из спальника и тут же начала наносить ответные словесные удары.
Вмешался Лёха.
- Хватит вам! Сон слушайте… Значит, снится мне, что я, Короед и Маринка стоим на берегу обрывистого берега. Небо чистое, погода замечательная, и всё вроде бы нормально, только Маринка какая-то не такая, ну… беременная в общем; животяра здоровенный, вот-вот родит. И тут подходит ко мне Короед и говорит: «Слушай, Лёха, у меня такое подозрение, что ребёнок не мой. Что теперь делать, ума не приложу. Ты не знаешь, как проверить?». А я ему говорю со знанием дела: «Это проще простого, подходишь к Маринке и сильно, с размаха, бьёшь ногой по животу. И так сорок раз. Если после этого услышишь голос в животе, типа «папа не бей меня, мне больно», значит, твой ребёнок». Короед сразу же побежал и давай колотить Маринку ногами. А как закончил, из утробы такие маты посыпались, что слушать страшно. Маринка лежит, чуть жива, а Короед смеётся - мол, мой детёныш. И тут Свищ стал по миске долбить, досмотреть не дал. Ну, как вам?
- Дурило ты, Лёха, - сказал Сыч. – И сны у тебя такие же, с отклонениями.
- Ещё какое дурило, - поддержала Терёхина. – Такое, какое всегда и было.
- А ты, Соня, что скажешь?
- Ничего я не скажу. Не знаю я, что твой сон значит, но у меня со вчерашнего вечера нехорошие предчувствия. Идти надо за ними.
Все замолчали. Повисло напряжение, которое разрядил тот же Лёха.
- У нас стряпня какая-нибудь найдётся? Есть хочется - аж кишки дёргаются.
- Иди за рыбой, а то не дай бог помрёшь с голодухи, - посоветовала Терёхина. - А последние запасы, пока Жук с Зуевой не вернулись, трогать не будем.
Лёха косо посмотрел в её сторону.
- Можно подумать, я один такой голодный. Вы бы хоть пошли ягод каких-нибудь подсобрали маленько.
- Надо было нам припасы до конца маршрута распределить, а не рассчитывать на какие-то Рябки, - вздохнула Соня.
Тут Свищ сильно хлопнул руками себе по коленям, поднялся и объявил:
- Всё, хватит! Решено!
Он чуть походил по кругу, донашивая своё решение. Затем остановился, сунул руки в карманы и твёрдо произнёс: - Пойдут двое, но непременно с одним условием: найдут они Короеда с Маринкой или нет, в любом случае возвращаются к полудню. Времени для этого предостаточно.
- И кто же пойдёт? – поинтересовалась Терёхина.
- Есть желающие?
- Я, конечно! – сразу же отозвалась Любка.
- Женщины ни в коем случае, от них вред один.
- Это почему же?
- Потому что, Любаня, ты не на пляж идёшь бюстгальтером сверкать, а на поиски товарищей. Здесь нужно смекалку и сообразительность проявить. А какая у вас, баб, смекалка? Только как мужика поскорее окрутить.
- Да у меня смекалки больше, чем у вас у всех вместе взятых будет! Это вы со своей дурью мужицкой сразу напролом лезете, а я…
- Вопрос решён! – грозно и неумолимо отрезал Навада.
Любка, попыхтев и чуть разобидевшись, неожиданно для всех переключилась на свою внешность - стала охорашиваться возле миниатюрного зеркальца, которое, непостижимо как, неизменно было у неё под рукой.
Вслед за Любкой пошла цепная реакция - каждый наперебой стал предлагать свою кандидатуру, и Свищ, не сильно раздумывая, принял ещё одно решение.
- Всё ясно, – сказал он. – Без жребия не обойтись. Соня, подай карты. Пойдут те, кому попадутся два туза – крестовый и пиковый.
Его снова послушались. Он мог бы сам назначить кандидатуры или провести рекогносцировку местности собственной персоной - мы бы согласились, но ему вдруг захотелось поиграть в лотерею. Наверное, в данный момент так и нужно было поступить.
Свищ перетасовал колоду и раздал всем мужчинам по карте. Меченые карты достались Вовке Сычёву и Серёге Бондарю. С немного деланным видом готовности к ответственному заданию они в спешном порядке стали снаряжаться в дорогу. Любка посоветовала взять паштет и полбуханки хлеба, а Свищ на всякий случай сунул компас. Собирались быстро, в приливе сил, с уверенностью в удачном исходе. Все ещё раз хорошенько изучили карту и убедились, что Рябки находятся в четырёх километрах от излучины реки и, соответственно, от нашей стоянки. Так что для больших волнений причин особо не было.
- Дробовик дадите? – спросил Марабу.
- Не нужен вам дробовик, - ответил Лёха, - начнёте без причины палить, куда попало.
- А вдруг…- хотел возразить Бондарь, но не закончил и махнул рукой.
- Если вдруг не найдёте деревню, всё равно должны неукоснительно вернуться в урочный час, то бишь к полудню - напутствовал Навада.
Сыч сказал, что они вмиг сыщут сорванцов и возвратятся даже раньше положенного срока.
- Если их не встретите, хорошенько осведомитесь у местных жителей, видали они таковых, или те вообще в Рябках не появлялись.
- Ясное дело.
В заключении Сыч попрощался с Терёхиной. Выглядело это так сердечно и чувственно, словно его провожали в пекло к самой смерти. Светка, чуть не уронив слезу, дружески похлопала его по боку и незаметно сунула в карман что-то съестное.
- Застегнись, ходишь вечно расхристанный, - бросила она возлюбленному последнюю нотацию.
Больше никаких советов и рекомендаций от нас не последовало. Мы безмолвно смотрели им вслед.
- Ох, не верю я в них, - закачала головой Любка, когда они скрылись в лесу за деревьями. - Других надо было посылать. Мягкотелые они оба.
- Всё нормально, - успокоил Лёха, - поисковое чутьё у них развито в достаточности.
Пока провожали ребят, Сенька Черешня уже развёл костёр и вскипятил чай. Все сели кругом и долго молча пили, думая об одном и том же. А когда были сделаны последние глотки, снова начала давить тишина. Только на этот раз она вызывала у меня совершенно иные ощущения. В этой тишине не было безмятежности. Я не мог определить её суть. Здесь таилось что-то каверзное и хитроумное, не желающее выказывать себя раньше времени. В какой-то миг я ощутил в ней траурное молчание, неброский пролог к трагичности, но, встряхнувшись, быстро отогнал от себя дурные мысли.
Я попытался заговорить с сидящим рядом Стёпой. Это было напрасно. Тот мне отказал и, словно оскорбившись, зачем-то уполз в палатку. Я оглядел всех по очереди. Мне показалось, что больше остальных тревожится Терёхина. Наверняка в её голове сейчас рождаются сотни страшных ситуаций, в которые может попасть Вовка. Так всегда бывает: тем, кого любишь и хочешь уберечь, невольно в воображении создаёшь незавидные условия и выдумываешь для них всякие внушающие ужас невероятные истории, которые в большинстве своём заканчиваешь жутким финалом. Это потому, что себя бережёшь. Заблаговременно готовишься к худшему, чтобы разрыв сердца не наступил ненароком. Инстинкт самосохранения. Вот спроси сейчас Светку, что могло случиться с Зуевой и Короедом - она столько гипотез выдаст, только успевай записывать.
Я вдруг подумал: а почему бы на самом деле не спросить, так, ради любопытства? Таинственно и вкрадчиво, почти шёпотом, я поинтересовался:
- Свет, а ты как думаешь, что могло с Короедом случиться?
Светка прополоскала кружку и ответила:
- Не знаю.
Вот и весь инстинкт.
После получаса напряжённого молчания раздался восторженный возглас Сеньки Черешни:
- Ух ты! Глядите, что я нашёл!
Все мы в полусонном ожидании перевели взгляды на Клопа. Его восклицание не очень-то нас растормошило. Что он мог найти, кроме жуков, пауков и скользких лягушек?.. На этот раз, правда, обошлось без живых существ. Он держал в руках раскрытый блокнот и показывал нам какие-то зарисовки.
- Ну, что там у тебя снова? – лениво спросил Лёха. – Дай погляжу.
- Блокнот Короеда. Никогда не думал, что он так рисует. Тут он на всех нас изобразил дружественные шаржи. Когда только успел!
- Недурственно, - оценил Лёха, перелистав странички.
Блокнот пошёл по кругу, и все выразили своё сдержанное восхищение умением Короеда в походных условиях незаметно создавать карикатуры на друзей. В конце концов он попал в руки Любки.
- Я совсем не похожа. А вы все – точь-в-точь; вся ваша мерзкая сущность отображена тут бесхитростно и совершенно доподлинно. – Любка вдруг с подозрением оглядела всего Черешню. – А скажи-ка мне, милый дружок, чего это он у тебя в руках оказался? Ты что, чужой рюкзак обыскивал?
- Он сверху лежал, точнее, торчал оттуда, я и заглянул. – Клоп пожал плечами. - Случайно.
- Он, наверное, решил, что Короеда нам больше не видать, и настала пора разобрать его личные вещи, - с хитрецой подмигнул Лёха. – Так ведь, Клоп?
- Не надо так шутить, Костенко, - проворчала Терёхина.
- На. Положи на место и больше не лазь по чужим вещам, - назидательно пригрозила Дорофеева.
Ещё через час полного молчания Лёха решил разрядить обстановку и обратился ко мне с предложением сыграть в карты. Давай, сказал он, Егор, я тебя в дурака или в малый покер объегорю. Я отказался. Объегоривай других, посоветовал я. Желающих не нашлось, и вновь наступила тишина, которую через время опять-таки нарушил Черешня. На этот раз он явился с фотоаппаратом.
- Осталось несколько кадров, - сообщил он. – Предлагаю сфотографироваться для фотохроники. Назовём эти снимки «в ожидании продуктов» или «раздумья по поводу таинственного исчезновения бесследно пропавших товарищей», в общем, как хотите. Нужно хотя бы пару кадров, где у вас мины кислые, а то везде рты до ушей.
Он, присев, начал жать на кнопку, но все отвернулись. Тогда он махнул рукой и бросил это занятие. Затем отнёс фотоаппарат обратно и, вернувшись, попытался нас убедить в том, что скоро все предстанут перед глазами живые и невредимые, что совсем нет резона для плохого настроения.
От его слов мы стали ещё скучнее.
Время текло уныло. Никто ничего не знает, никто ничего не говорит. Все ждали. А когда ждёшь, что вот-вот должно что-то произойти, мозги отключаются и находятся вне времени и пространства. Они как бы стопорятся на событии, которое должно совершиться, и ожидание этого события превращает их в аморфную массу; в итоге ты сидишь с выпяленными глазами и ошалело смотришь куда-нибудь в никуда.
Вот так и мы. Полдень уже как час назад миновал, а мы сидим и разглядываем обгоревшие чурбаки. Так бы и сидели, если бы Светка не проголосила:
- Ой, мама, нету их! Ведь начало второго уже!
- Знаем, не слепые, - сурово произнёс Свищ. – Только панику наводить не следует.
- Как же это не паниковать! Ведь не на войну же ушли! – взбеленилась Любка. - На войне, так там всё ясно: нет их – значит враги убили или в плен взяли. А тут - какие враги? Ёлки одни да ёжики колючие. Сказано ведь было: вернуться во что бы то ни стало. Куда они могли подеваться?!
- Закуси удила! – не выдержал Лёха. – Не баламуть воду. Без тебя разберёмся, что к чему…
На месте разобраться было совсем не просто, а переживания наши возрастали с каждой минутой. Что-то, несомненно, произошло, но никто не мог понять, что именно.
Андрей Навада молча поднялся и осмотрел всё кругом. Вид у него был, как у самого главного.
- Значит так, - сказал он. – Ждём ещё час. Если никто не вернётся, на розыски пойдём я, Стёпа и Черешня.
- Есть! – вскочил Сенька и приложил руку к виску.
Соня тут же облекла в слова своё недовольство:
- Не дурачься, оставь хоть сейчас своё школярство. Ты разве не понимаешь - произошло что-то серьёзное.
После её замечания Клоп виновато пожал плечами. Он понимал, но ему не верилось. Он надеялся, что в худшем случае пропажа товарищей - это всего лишь маленькое недоразумение, а в лучшем – грандиозный розыгрыш или приятный сюрприз, приготовленный под конец похода. Он не падал духом и верил в лучшее. Он всегда был таким. И правильно делал.
Весь час Свищ и Клоп с Лёхой пробегали в окрестностях лагеря, издавая крики. «Эге-гей, ого-го» - неслось по лесу в разные стороны. Все видели, как разволновался Андрей, все волновались, только у него было какое-то особенное, я бы сказал, обоснованное волнение.
Спустя время Свищ совсем исчез и неожиданно появился с другой стороны – со стороны реки.
- Сенька, Стёпа - собирайтесь, уходим, - сказал он нервно. - Я больше не намерен мучиться догадками. Нужно форсировать события.
Любка тут же заявила:
- А мне кажется, в Рябки нужно идти всем, а то вы так все потихоньку сгинете.
- Я не сгину. Пойдём втроём. А вы тут аккуратней. Любку не слушайте, - она насоветует.
- Вы придурки! – рассердилась Любка. – Меня нужно в Рябки послать, я сразу всех разыщу!
Свищ игнорировал её стрекотание и тихо обратился ко мне:
- Егор, если мы к вечеру не вернёмся, утром идите в город и сообщите куда следует. За нами не ходите.
Я кивнул, хотя совсем не был уверен, что поступлю так, как он сказал. Во всяком случае, я был почти убеждён - Свищ не пропадёт. Ему верили и, несмотря на то что это была уже третья вылазка в окутанные тайной Рябки, всем казалось, что именно она станет успешной. Даже Любка перестала возмущаться и проситься в поисковую группу. Она сказала, что, так уж и быть, останется, но непременно за старшую, и будет следить, чтобы мы не падали духом и принимали правильные решения. Спорить с ней никто не собирался. Все знали о бесполезности этого занятия.
И вот трое – двое высоких и подтянутых по бокам и один маленький смешной посередине – выстроились перед нами в полной боевой готовности к борьбе с неизвестным похитителем. В первый раз у меня промелькнула мысль, что я их больше не увижу. Свищ, словно почувствовав моё мимолётное сомнение в благоприятном исходе, тут же убедил всех, что на него, дескать, можно положиться, и он всех пропавших найдёт, где бы они ни были, и доставит обратно, будь они в Рябках или на том свете. Последнее было некстати, особенно для Светки Терёхиной, которая так остро переживала за своего будущего, как все уже понимали, супруга, что начала неистово вопить, рыдать и проситься взять её с собой. Как выяснилось, она жить не может без Вовчика, любит его безумно и никуда без него не уйдёт, а в том случае, если пропадёт и эта группа, она сама подастся на поиски и оторвёт голову любому, кто посмел обидеть любимого, и вообще всем, кто попадётся под руку. Вывод был таков: посему возражать бесполезно, она будет стоять на своём до конца, а при несогласии помчится в одиночку, и никто её не сможет удержать. В окончании своей импульсивной речи Терёхина привела ещё и такой довод: влюблённые обладают великолепной интуицией в нахождении друг друга, а следовательно, она пойдёт по следу, как собака, ищущая хозяина, как медведица, спасающего украденного детёныша, и разорвёт всех на своём пути.
«Вот это да! – пронеслось у нас в головах. – Вот так любовь!»
Её необузданная страсть и неукротимое рвение оказались не напрасны - Свищу пришлось взять Терёхину с собой. Мы не ожидали, что он согласится, но он даже не упорствовал.
Светка собралась быстро и через пять минут уже стояла рядом с нашими парнями. Она выглядела воинственно, словно могущественная амазонка-предводительница, рвущаяся только мстить и убивать.
Мы дали уходящим несколько ничего не стоящих советов, а в ответ получили от Свища наставления, в которых тоже не очень-то нуждались.
- Ружьишко-то прихватите на всякий случай, - предложил Лёха. – Может, шпана местная шалит или ещё кто. Я уж жалею, что Сычу не отдал.
- Пускай у вас останется, - сказал Свищ. - На местную шпану Стёпин кулак сгодится.
- Топор-то хоть возьмите.
Тут Клоп, нахлобучив кепку на затылок, демонстративно повернулся и показал выглядывающую металлическую часть холодного оружия, висящего у него на боку.
- О-о, - протянул Лёха, - да ты неплохо подготовился. Теперь я спокоен.
Они ушли, и мы остались вчетвером. Мы смотрели им вслед, пока они не скрылись, а потом ещё долго стояли в одиночестве.
- Спой что-нибудь, - обратился я к Соне. – Ждать не под силу.
Она взяла пару аккордов и отложила гитару.
- Что-то не хочется.

Глава 4

Я знал Свища как человека, способного предчувствовать многие события. Не так чтобы точно и всегда, но частенько он правильно предсказывал, к примеру, исход футбольного матча, погоду на месяц вперёд, внезапную проверку на лекции, на которую сроду никто не ходил, мог предначертать последствия предстоящего уик-энда. К нему обращались за советами и по женской части: стоит ли выходить замуж за такого-то типа или отказаться; нужно ли встречаться с таким-то мэном или сразу послать его подальше; попадётся ли в любовные сети такой-то красавчик или лучше их вовсе не расставлять. Любке Дорофеевой он однажды сказал перед свадьбой, что не пройдёт и года, как вы разбежитесь. Так и случилось. Любка потом плакалась, что он не предсказал, а сглазил. Глазливый ты, говорила она, тебе с женщинами вообще общаться надо запретить, от тебя муки одни. А он знай себе предсказаниями разбрасывается - одному билет на экзамене угадает, другому - мальчик или девочка родится. Как-то, будучи в хорошей форме и заимев популярность в искусстве вешать лапшу на уши, Свищ столкнулся с Серёгой Марабу и выдал ему сгоряча: «Помрёшь ты скоро, Марабу, от тоски зелёной». Серёга целый месяц за ним гонялся, выспрашивал, в связи с чем это он так соизволил выразиться, и правда ли ему такое видится. Продолжалось это до тех пор, пока Свищ не смилостивился и не признался, что был в плохом настроении и неудачно пошутил. Мнительному Серёге этого было вполне достаточно, чтобы вернуться к нормальной жизни… Тот же Бондарь однажды безнадёжно влюбился и, получив афронт, высыхал у всех на глазах. Все, видя его терзания, тихо смеялись и радостно сочувствовали. Не стерпев долгих любовных мук и насмешек по этому поводу, он обратился за помощью к Свищу. Так и сказал: «Что делать, Свищ? Я влюбился». Свищ посоветовал то же, что утром советовал мне у костра - почаще встречать рассветы. И чего он такого немаловажного в них нашёл – неизвестно. Мы не знаем, встречал ли Марабу рассветы или нет, только совсем скоро он освободился от оков возвышенной страсти и стал обычным человеком. Короче говоря, наш Навада был дошлым во всём, довольно часто оказывался прав и заделался у нас местным оракулом.
Сегодня, перед тем как идти в Рябки, Свищ показался мне озабоченным до оторопи. Видно, чуял своим тонким нюхом что-то нехорошее. С нами он своими домыслами не поделился, пожалел, наверное. Но его растерянность от нас не ускользнула. Да что там говорить, мы и сами давно уже прониклись беспокойным чувством тревоги, и я с течением времени уже с достаточной долей уверенности мог заявить себе - последняя группа во главе с Андреем Навадой тоже не возвратится.
В ожидании у нас сложился целый конгломерат мнений по вопросу об исчезновении наших друзей. Гипотетически мы полагали всё, что угодно, самые бесхитростные догадки перемежались с самыми неправдоподобными вариантами. Сортируя их на наиболее допустимые и невообразимые, мы пришли к выводу, что первые могут быть намного опаснее последних. Так, попасть в руки пришельцам представлялось куда более предпочтительным, чем встреча с хищным зверем или с группой сбежавших заключённых. Преобладали Любкины фантазии. Она тарахтела без остановки, пока у Сони не разболелась голова, а у Лёхи от её бреда не появилось желание насобирать веток для костра.
- Пойду-ка я порыбачу, - сказал он, бросая охапку сушняка на землю. – А вы пока костёр разведите, а то комары загрызут.
- Ты кроме рыбалки любишь в жизни ещё что-нибудь? – со злостью прошипела Дорофеева.
Лёха почесал на шее прыщик от комариного укуса и, подумав, сказал:
- Люблю струйку горячей воды лить на место, которое сильно чешется.
- Иди отсюда к своим рыбам! – вскричала Любка, запуская в Костенко недалеко лежащим от неё спиннингом. – Чтоб ты тоже пропал там, на реке. Пускай рыбы тебя на дно к себе утащат!
- Ну… так я и пошёл, - совершенно спокойно ещё раз сообщил Лёха и удалился.
- Ты подумай, скоро темнеть начнёт, никто не вернулся, а он рыбу ловить изволил! – Любка не умолкала и продолжала рвать и метать.
- Да будет тебе, Люба, пускай себе ловит, - сказала Соня, - он ведь тоже нервничает, а рыбалка успокаивает.
- У нас, кстати, еды совсем мало осталось, - известил я, - так что несколько рыбёшек не помешает.
Я принялся разжигать костёр. В отличие от других, я никогда не имел пристрастия возиться с костром и бегать за дровами - этими привилегиями путешественников с удовольствием пользовались другие. Наблюдая, с каким смаком они это проделывают, я всегда добровольно отдавал свою очередь на забавы с огнём. Сидеть у костра и иногда подбрасывать в него хворост – другое дело… А в общем, какая разница, кто чего любит и кто чем занимается, лишь бы всего на всех хватало и никто не оставался без любимого увлечения.
- Что будем предпринимать, если и Свищ не вернётся? – спросила нас неуёмная Любка.
- Он сказал, чтобы утром мы вчетвером шли в город и там сообщили об исчезновении, - напомнил я.
- Надеюсь, ты не собираешься делать так, как он сказал?! – Дорофеева взглянула на меня с такой свирепостью, словно я мать родную продал.
Я не ответил. Я не знал, что я собирался делать в этом случае и чего не собирался.
- До города два дня пути. Сообщив о пропаже только через два дня, мы можем потерять время. Я без них никуда не пойду. Им помощь нужна сию минуту. – Любка в некотором смысле была права. Товарищей оставлять нельзя. Вот только... что, если и мы пропадём в этих проклятых Рябках или по дороге к ним? Кто тогда сообщит о таинственных пропажах?
- Предлагаешь идти в Рябки на ночь глядя? – спросила Соня.
- Ничего я пока не предлагаю.
- В любом случае никаких решений до утра мы принимать не будем, - вмешался я, стараясь сохранять спокойствие и не нагнетать обстановку.
- А я верю, что Андрей вернётся, - внесла нотку оптимизма Соня. – Раз он пообещал, то непременно выполнит обещанное.
Вечер стремительно становился ночью. Я прошёлся по лесу и насобирал хвороста. До утра должно было хватить. К этому времени с рыбалки вернулся Костенко.
- Видали?! – восклицал он, держа в руках трепыхающегося толстолобика килограмм на пять-шесть. – Выпотрошите ему кишки да зажарим, всё будет, чем желудку угодить. Или хотите ушицу?
- Сам поймал, сам и потроши. Я не буду, - отвернулась Любка. – И есть мне что-то не хочется.
- Давай мне, я сама с ней разберусь, - проявила участие Соня, - ножик только нужен.
Лёха принёс нож и вместе с рыбой оставил рядом с Соней садок.
- Вот тут ещё мелочи немного. Тоже можно обработать.
- Ты бы хоть спросил, вернулись наши или нет, - в который раз налетела на Лёху Любка. – Потемнело уже.
- Чего спрашивать, так что ли не видно?.. А ты, Егор, почему такой костерок хиленький развёл? Брось в него вон тот пенёк, он долго гореть будет.
- Возьми да брось, мне подниматься лень.
Лёха так и сделал. Пенёк запылал. В свете огня он увидел Любкино лицо и спросил:
- Брынза, ты случаем не заболела? Выглядишь неважно. – Он подошёл поближе и протянул к ней руку, чтобы приложить её ко лбу. Но Любка оставила без внимания волнения товарища. Застыв с отвисшей челюстью в каталептической позе, она смотрела куда-то сквозь него и медленно поднималась.
Я обернулся. За палаткой стоял Свищ и без видимого интереса наблюдал за нами. Его безжизненный вид внушал опасений больше, чем если бы он проявлял агрессию или корчился в предсмертной агонии. Я не видел его таким никогда. Уж слишком невозмутим. На миг я подумал, что он прикидывается.
- Андрей! Чего ты там стоишь? – закричала Любка. – Что произошло? Где все? Ребята где?
Свищ не откликался и стал пятиться назад, как рак от огня, на котором его должны зажарить.
Лёха Костенко кинулся к нему, но зацепился за палаточную верёвку и грохнулся лицом на колышек, который сам не так давно забивал. Свищ продолжал пятиться дальше, а затем, что-то невнятно пробурчав себе под нос, развернулся и побежал в лес. Я тут же перепрыгнул Лёху и погнался за Навадой.
Догнать его было делом непростым. Я бежал и кричал вслед, чтобы он прекратил дурить и вернулся. Он даже не оглянулся. Лихо лавируя между деревьями, он нёсся что есть духу в каком-то определённом направлении, словно я был некий разъярённый зверь, а там, куда он бежит, было единственное место спасения. Вскоре он беззвучно исчез в осевшей на лес темноте. Не слыша больше ни единого звука и не имея представления, куда двигаться дальше, я, немного поорав, вернулся в лагерь.
Соня обрабатывала Лёхе рану. Он до крови распорол себе щеку и теперь послушно сидел и хмуро посматривал на палатку. Любка, схватив головню, испуганно стояла у костра.
- Не меня ли ты хочешь ею огреть? – мрачно спросил я.
- Ты догнал его? Где он? Догнал или нет? Говори, пень еловый! – Любка нервничала.
- Нет, не догнал. Убежал он. Он всегда быстрее всех бегал.
- Как убежал, почему? Куда убежал?
- Отстань, Люба, - сказал я. – Так быстро побежал, словно к счастью от беды… Откуда мне знать, куда и почему Свищи убегают?
- Да разыгрывают они всех нас! Не видите, что ли? Всё это выкрутасы Навады. – Лёха вырвался из врачующих Сониных рук и высказался по поводу сложившейся ситуации. – Завтра же ухожу в город, пускай они тут сами дурачатся!
- Если это розыгрыш и Свищ там за главного, то глупее выглядеть может только король в семейных трусах перед своим народом, - сказала Любка, чуть поостыв. – Но я не верю в розыгрыш. Нам всем надо быть в городе по графику, а мы тут вторые сутки яйца в пепле высиживаем. Да вы разве не видели, какая рожа у Навады? Не розыгрыш это!
- Рожа как рожа, - сказал Лёха, - я его рожу пятый год изучаю. Она у него как трансформер - изменяется в зависимости от обстоятельств. Актёр он хороший и сценарий этот заранее придумал. Чего он, по-вашему, Светку так быстро взять согласился? Она тоже заодно. В сговоре. Последнее представление готовят, чтобы мы до конца жизни запомнили.
- Восемь человек собираются четверых забавлять? Не верю в розыгрыш! – стояла на своём Дорофеева.
- Почему бы и нет. По Свищёвому сценарию персонажей много надо.
- А как же карты? "Пойдут пиковый и крестовый"... Ведь и ты мог туз пик вытащить.
- Шулер он, - сказал Лёха,- шулер, каких свет не видывал. И карты - одно из его ухищрений. А впрочем, возможно, Клоп и Стёпа тоже ничего не знали. Свищ и их разыграл, а потом соучастниками сделал.
- И где же они сейчас? – спросила Любка. – Сидят возле лагеря и к нападению готовятся? А может, соль в том, что они все тихонько домой поулетали? А мы, дуралеи, сидим тут, кормёжки понапрасну ждём и собираемся последние консервы на четверых проглотить.
- Нет, домой - это уж слишком. Я думаю, если Свищ показался, то это намёк - ждите, мол, сегодня ночью грандиозного шоу.
- А Короед с Маринкой? Где они, по-твоему, вторую ночь ночуют?
- А им-то что? Им как раз сейчас и необходимо уединение. Свищ и это предусмотрел. Спят сейчас в Рябках на пухлой перине у какой-нибудь бабки и целуются. Беспринципный народ.
- Если ты считаешь, что надувательство заключается в том, чтобы пропадать по несколько человек, а затем разом появиться, то я могу объявить Наваду законченным олигофреном. И остальных тоже. А от моего гнева их может спасти только ящик шампанского, жареный телёночек, подарки в виде бриллиантовых колье – много подарков, и карнавал с фейерверком, чтобы на весь лес… И тогда я их… так уж и быть, прощу.
Любка утихла. Соня поджарила рыбу и предложила перекусить, несмотря на удручающее положение дел. Каждый взял себе по большому куску Лёхиного толстолобика и с удовольствием затолкал внутрь. Потом все набросились на мелочь.
- Пускай они там шатаются где попало и жрут что попало, а мы и жареной рыбкой обойдёмся. - Любка смачно облизнулась и подобрела.
- Кто-то недавно на меня напраслину наводил за то, что я на рыбалку собрался, - справедливо заметил Костенко.
- Это я для того, чтобы ты усерднее ловил, - вывернулась Дорофеева. – А попробовал бы пустой вернуться - вообще бы убила.
- Вытри, у тебя на губе кусок рыбы висит, - сделал ей замечание Лёха. – Терпеть не могу, когда женщины едят так неопрятно.
Не найдя, что ему ответить, Любка запустила в него рыбью косточку и промахнулась, разумеется. Пока они дурачились, Соня отвернулась и несколько раз всхлипнула. Вот-вот и её должно было прорвать на рыдания.
- Что с тобой? – спросил я. – Чего плачешь?
- Как же… Как же не плакать? Я видела глаза Навады, они были какие-то… какие-то осатанелые, что ли…
- Брось. Тебе показалось. Чепуховое происшествие, скоро всё разъяснится. И вполне благополучно. – Мы с Лёхой наперебой стали успокаивать Барковскую, хотя получалось у нас это неважнецки. Любка, видя это, снова начала бегать взад-вперёд недалеко от костра и тирадами неприличных слов рьяно изливать накопившийся гнев в адрес Навады и прочих. Соня утихла и извинилась, пообещав, что истерики с ней больше не случится.
- Давайте ещё чайку, и будем до утра отсыпаться, - предложил Лёха.
Все согласились, но тут Соня неожиданно закричала:
- Мамочки! Там за палаткой что-то зашевелилось!
Мы с Лёхой тотчас подскочили и, схватив в руки по первой попавшейся на глаза палке-дубинке, кинулись в указанное место. Не прошло и пяти минут, как мы, походив кругами, возвратились.
- Ложная тревога, - разъяснил девочкам Костенко. – Какой-нибудь зайчик-побегайчик проскакал.
- Я боюсь, - призналась Соня. – Я даже боюсь, что Навада снова появится. Странно всё это. Не может такого быть.
Соня, в отличие от сумасбродной Любки, была женщиной тонкой душевной организации, и ей было сложнее бороться с отрицательными эмоциями, но она как могла старалась не поддаваться панике и сохранять спокойствие.
- Ну, появятся они у меня! – ещё раз погрозилась Любка. - Как я их разукрашу!
- А вдруг не появятся? – засомневалась Соня.
- Появятся. Один появился, живой и невредимый – значит, и другие явятся.
Мы в который раз попили чай, стараясь больше не говорить о наболевшем, так как понимали, что все наши предположения и догадки в такой абсурдной ситуации ровным счётом ничего не стоят. Появление и побег Андрея Навады не поддавались никаким разумным объяснениям. Мне и самому взгляд Навады показался отсутствующим и умоисступлённым. Неужели он себе выдумал такую роль?.. Лёха завёл разговор о разных фобиях, которых он знал несметное количество, но его толком никто не поддержал. Мало того, этим он только усилил девичьи страхи. Внутренняя дрожь Барковской была недоступна взору, но весьма ощутима интуитивно. Костенко, вроде как обидевшись, решил уйти спать. До утра, сказал он, само собой всё уладится. Затем он побродил неподалёку, посвистел и притих.
Соня снова разволновалась и попросила меня:
- Саша, нам бы надо сейчас всем вместе держаться, позови Лёшу, что-то он затих неожиданно.
Я покричал, чтобы Лёха шёл к костру, но тот не отзывался. Минут через пять он пришёл и упрекнул меня в том, что я напрасно деру горло.
- Что за шутки, Пупок?! – ополчилась на него Любка. – Ты почему не отзывался?
- Да вы что тут, обалдели все? – оскорбился Костенко. – Мы, мужчины, имеем привычку затихать на некоторое время, перед сном в особенности. И вам советуем.
- Ясно, - сказала Соня, - по нужде он ходил, Люба.
- Вас проводить? – предложил Лёха. – А то боитесь, наверное, отойти.
- Без тебя обойдёмся.
Девочки ушли, а Лёха спросил меня, что я думаю о поведении Свища. Он больше не хотел нагнетать атмосферу в присутствии женщин. Я не знал, что ответить, я совсем не верил в розыгрыш и сказал ему об этом.
- Я сам в это не верю, - сказал Лёха. – Честно признаться, я вообще ничего не понимаю. Давай отоспимся. Как там… утром мысли мудренеют.
- Нужно бы спать по очереди, дежурить, - предложил я.
- Считаешь, необходимо?
- Не считаю. Хотя, думаю, мы и без дежурства вряд ли заснём.
- А надо бы. Завтра может выдаться жаркий денёчек.
Близилась полночь. Не знаю, находились ли среди нас суеверные, но луна, на счастье, круглой не была, а светила ровно одной половинкой. Лёха тоже обратил на это внимание и сказал девочкам, чтобы спали спокойно, а если что, будили его. Только не безумными криками, а нежно и ласково.
Я, Соня и Лёха решили спать в палатке. Вторая палатка оставалась пустой. Вокруг наших брезентовых хижин на расстоянии трёх-четырёх метров мы натянули бечёвку и навесили на неё Лёхины колокольчики. Если кто будет ночью к нам подкрадываться -неизбежно зацепится и разбудит нас приятным треньканьем. Только теперь на сигнал колокольчиков попадутся рыбы покрупнее, не такие, как ловил Лёха.
Любка категорически отказалась спать вместе со всеми, аргументируя это тем, что хочет дышать свежим лесным воздухом и заодно охранять имущество от невидимого врага. Она залезла в спальник и растянулась прямо перед входом в нашу палатку.
«Спите, дурни», - сказала она. Это у неё вместо «спокойной ночи».

Глава 5

Угнездившись между Соней и Лёхой, я стал ломать голову над трудным для понимания ребусом, решать непосильную задачу, и у меня, естественно, ничего из этого не вышло. Если б не появление Свища, что-нибудь с большой натяжкой можно было бы предположить. Его поведение спутало все разумные толкования. Заснуть я даже и не пытался. Мозги вскипали от бестолковых домыслов, которые нельзя было и близко сопоставить с тем, что случилось на самом деле. С другой же стороны, то, что происходило, выглядело настолько загадочно, что любая образовавшаяся концепция могла оказаться правдой. Если предположить самое вероятное в создавшемся положении, представить, к примеру, что на наших ребят кто-то напал, взял в плен, заточил, убил, не дай бог, и всё такое (и неважно кто это был – человек, зверь или призрак), то все эти догадки всё равно рассыпались на ровном месте из-за того же Свища. Он-то ведь мог нам хоть слово сказать? Мог, но удрал. Что же получается? Или не захотел сказать, или не дали? Тогда кто не дал? Никого ведь не было рядом. Колдовство какое-то. Пережевав массу бесплодных мыслей, я, наконец, устал перебирать варианты, а точнее, высасывать их из пальца, и совсем, так сказать, обезмыслился.
Костенко похрапывал на боку, обняв рукой дробовик. Присутствие и ощущение рядом лежащего оружия явно придавало ему достаточно безмятежности для сна. Никогда ранее по ночам не разговаривая, он стал вдруг чавкать, бормотать и вытягивать из себя на свет божий отдельные звуки и обрывки фраз. Я их не разобрал. Что-то про семечки и белую сумку. Распознать аллегории спящего Лёхиного мозга мне не под силу.
Лежать на спине надоело, я чуток повертелся и повернулся к Соне. Она дремала; во всяком случае, пыталась задремать, устраиваясь поудобнее и слегка ворочаясь. Она, наверное, уже была не рада, что поехала с нами, оставив детей и мужа. А ведь это именно я уговорил её поехать, и, может, именно из-за меня она и поехала. Так я надеялся.
Я положил ей руку на талию. Она не отреагировала. Кто знает, будь я посмелей года четыре назад, судьба моя сложилась бы иначе. Да какая там судьба, нет у меня ещё никакой судьбы, так, зародыш однообразной жизни, никак не желающий вылупляться. Вот только это путешествие и пробивает во мне первые ростки.
Лежал я так, извлекал мысли о том о сём, пока меня не окликнула Любка:
- Егор, ты не спишь?
- Нет.
- Помоги из спальника выбраться, я хочу к вам переползти.
Я вылез из-под одеяла и высунулся из палатки. Передо мной оказалось Любкино лицо, испуганно и тупо моргавшее глазами.
- Чего смотришь, расстёгивай.
Я расстегнул молнию и уполз обратно. Чего это её передувает, подумал я, не иначе замёрзла.
Любка влезла на четвереньках и спросила у меня, куда ей втиснуться.
- Куда хочешь, - ответил я, - вон возле Лёхи ложись, ему поговорить не с кем.
Напролом, подобно танку, она забралась в дальний конец палатки, переложила дробовик к ногам и перетянула на себя изрядную часть Лёхиного одеяла, обнажив нижнюю часть его спины. Лёха не рассердился, лишь помычал немного. Крепко спит, гад.
- Мне всё время казалось, что кто-то следит за нами, - прошептала Любка. – То за кустами, то за палатками постоянно кто-то копошится. Я не трусиха, но уснуть там я не смогла.
- А нам здесь ничего и не слышно, - в полусне пробормотала Соня.
Тут Лёха, перевернувшись на другую сторону, затылком к Любке, вдруг процедил сквозь зубы:
- Мыши, звери лесные и птицы ночные, - разъяснил он. - Или Свищ тупоголовый вместе со своей ордой, вот кто там копошится. – Резким движением он отобрал часть положенного ему одеяла и снова заснул.
Стало тихо, и я решил выйти посмотреть в лицо ночи. Надоела мне эта таинственность.
- Куда ты? – обеспокоено спросила Соня. - Не ходи туда.
- Пойду, пофланирую недалече. Я ненадолго.
- Там темно, не видно ни шиша, - причмокнула Любка. - Нечего тебе там делать.
- Не робейте, он никтофобией не страдает, - промычал Лёха вслед за ней. – Пускай проветрится. Верёвку только не зацепи, а то я тебя мигом подсеку.
- Не уходи далеко, - попросила Соня.
- Я ненадолго, - повторил я.
Луна уплыла куда-то в сторону, звёзды заволокла лёгкая облачная дымка, и свет их рассеивался, не доходя до земли. Было видно метров на пять, не дальше. Я решил спуститься к реке, предварительно осветив близлежащие кусты. В последний момент мне показалось, что ветка на одном из них неестественно закачалась; я не без опаски подошёл поближе и пошарил фонарём среди ветвей. Никакой живности – если кто и был там, так тотчас сбежал. Я решил, что мы все уже чуточку тронулись, и причины тому были весьма объективные. Идти к реке я передумал, побродив немного в окрестных зарослях, я услышал Любкин голос.
- Егор, это ты там бродишь?
Шутить мне не хотелось, я ответил честно:
- Я, кто же ещё.
- Костёр распали, пусть трещит, – всё лучше, чем ночные шорохи.
- Не бойся, нет здесь никого. Ни души.
Костёр я разжёг. И без Любки об этом подумал. Сел и смотрю на огонь. Нравилось мне смотреть на огонь, и треск сгоравших веток нравился. И пепел, и запах дыма. А кому это может не нравиться? Вот где всё красиво - и сам процесс, и остатки после него. И жизнь, и смерть. А мы всё живём, суетимся, трещим и дымим попусту; не всем по нраву, как мы это делаем, да ещё и остаётся после нас лишь гниль вонючая.
Я протёр глаза. Порыв ветра вдруг вздумал пустить мне дым в лицо. Он хоть и приятный на запах, но глаза ест до слёз. Плакать мне не хотелось. Обретя у костра умиротворение, я подбросил побольше дров и отправился на ночлег. Перед этим я осмотрел пустующую палатку, - а вдруг там завёлся непрошеный гость?
Мы долго сопели и ворочались, пока ближе к рассвету все не задремали. Что происходило в эти минуты вокруг нашего лагеря – никому неведомо. Сквозь непродолжительный сон я отчётливо услышал шаги недалеко от палатки. Кто-то размеренно и тяжело ступал по земле и с хрустом давил мелкие ветки. Моё подсознание бодрствовало, но по какой-то малопонятной причине я никак не мог заставить себя проснуться. Шаги слышались уже по обе стороны, когда я усилием воли все же открыл глаза и включился в обычную жизнь. Раздался лёгкий звон колокольчиков и за ним ругань – кто-то вспомнил о чертях. Голос был мужской, грубый и сиповатый. Ни Лёху, ни девочек колокольчики не потревожили. Находясь ещё в сонном оцепенении, я увидел сквозь отверстие входа огромный кирзовый сапог. Начинало светать, и влага на сапоге отсвечивала зловещей радугой тёмных оттенков. Это был явно не Свищ, наши таких сапог не носят, и размеры у них скромнее.
Только я хотел вскочить, как в лицо мне хлынул поток свежего воздуха. Первые утренние лучи проворно ворвались внутрь, но, как видно, ничего хорошего они не предвещали. Полог палатки распахнула могучая ручища с широкой кистью, обросшей мясом и волосами, из-за которых костяшки пальцев были совсем не заметны, и кисть выглядела, как набалдашник толстой трости с короткими крючьями. Рука ухватила за ствол наш дробовик, неосмотрительно отложенный Любкой, и утянула к себе.
Не сказать, чтобы я сильно спасовал, но для подмоги тут же машинально толкнул лежащего рядом Лёху, отчего тот чуть не захлебнулся, разбудив и Любку и Соню. Любка сразу закричала, а Соня, увидев конечности незнакомца, отползла в угол и свернулась клубочком. С девочек сон улетел мигом, лишь Лёха никак не мог до конца очнуться и не понимал, что за сыр-бор происходит, пока не услышал голос снаружи.
- А ну, выходи по одному! Да не дури!
- Кто это там? – пришёл в себя Костенко.
- Выходи, рассмотри поближе, - посоветовал ему я.
- Ах ты, чёрт! – удивлённо начинал злиться он. – А где дробовик? Это он спёр?
Пока Лёха размышлял, я вышел первым и увидел здоровенного бородатого мужика в истасканной куртке с большими, наполовину обломанными пуговицами. В одной руке он держал двуствольное охотничье ружьё, в другой - наш дробовик. Его ствол смотрел мне в область солнечного сплетения. Поодаль, в длинной плащевой накидке с капюшоном, стоял ещё один, чуть пониже ростом и заметно худее.
Появился Лёха, он встал рядом со мной и стал молча разглядывать бородатого. Его напарник не обращал на нас никакого внимания и всё время озирался по сторонам. Бородатый же хладнокровно дал понять, чтобы следом выходили остальные.
Вышла Соня и, боясь поднять голову на незнакомца, прокралась за наши спины и взяла меня под руку. За ней высунулась Дорофеева.
Любка вылезла с поднятыми руками, как на расстрел собралась. От её вида бородатый едва заметно повеселел, и лицо его вроде как добрее стало. Однако это благоприятное для нас состояние бородача продолжалось недолго, скоро он снова сделался злющим и, нахмурив брови, задал нам совсем обыкновенный для подобных обстоятельств вопрос:
- Откуда вы тут взялись и чем занимаетесь?
За Любкой не поспеешь, не успел я и рта открыть, как она уже проговаривала, заикаясь:
- Из Рост-тов-ва мы, на Д-дону, путешествуем тут, в ваших лесах. – Любка, видимо, подумала, что перед ней хозяева здешних округов.
- Откуда-откуда? – переспросил мужик и затем обратился к приятелю: - Слыхал, Николай? Из Рост-тов-ва они. – Он довольно удачно передразнил Любку.
- Врут они, небось, - рыкнул Николай. – Я знаю, где Ростов, это бог знает где - на Дону. Ты, Иван, документы у них проверь.
- А, это верно.
Для этой процедуры бородач выбрал Лёху, и тот нехотя поплёлся в палатку к своему вещмешку. Документы, на счастье, у нас были у всех, без них сейчас далеко не уйдёшь, и были они у нас в полном порядке.
Иван полистал паспорт, сравнил фотографию с оригиналом и сделал вывод:
- Что-то ты, друг, не шибко похож вышел.
- Да он это, он, - вступилась Любка, - у н-нас у всех паспорта есть, м-мы тоже можем показать.
- Не надо, верю, что есть.
Мы понемногу пришли в себя, мужики вроде на бандитов не похожи, но явно разыскивают кого-то, раз по ночам по лесу с ружьями шатаются. А может, охотники… или егеря… или…
- И что же вы, вчетвером здесь путешествуете, или поболе вас будет? – спросил бородач, косясь на соседнюю палатку.
- Вдв-вен-надцат-тером, - с трудом выговорила Любка. Я испугался, что она теперь всю жизнь заикаться будет.
- Где ж ещё восемь подевались?
- Мы сами не знаем, - ответил Лёха, - пропали где-то. Вторые сутки ждём.
Николай подошёл поближе к бородатому и хмуро нас осмотрел.
- Похоже, правду говорят, - сказал он, - они тоже ничего не знают.
- А как же они пропали – все разом? Или поодиночке разбежались? – продолжал расспрашивать бородатый.
- Никуда они не разбегались, - ответила Любка. – Позавчера мы послали двоих за продуктами в Рябки, затем ещё двоих, потому что первые не вернулись, а потом ещё четверых. И до сих пор нет никого.
- Ясно, - произнёс бородатый и переглянулся с приятелем. – Теперь всё ясно.
Мы не понимали, что им стало ясно, но то, что они знали больше нас, было очевидно.
- Ладно, держите вашу игрушку. – Он бросил дробовик прямо на меня, и я не совсем ловко поймал его. – Хотелось бы знать, в каком направлении вы путешествуете - по течению реки, или против, или как-нибудь поперёк?
- По течению. В Улькадан мы идём, - буркнул Лёха. – Почти месяц шли без происшествий, два дня оставалось – и тут на тебе…
- Ежели так, тогда вы должны были пару дней назад через наше село проходить, через Игнатьевку.
- Мы сделали небольшой крюк через Дикарёвку, - уточнил я.
- И вас там ни о чём не предупредили?
- Да мы почти ни с кем и не разговаривали - так, купили пару ковриг, сигарет и воды колодезной набрали. – Я вдруг вспомнил, что давненько не затягивался и спросил у бороды сигаретку.
- Не курим.
- Что ж, - развёл я руками.
Тут Любка подбоченилась и перешла в наступление. Она уразумела: никто её убивать не собирается, значит, можно поговорить.
- А о чём это, собственно, в Дикарёвке нас должны были предупреждать? Налетели тут на нас среди ночи, ружьями пугаете. Кого вы из себя вообразили? Сами-то вы кто такие? Воры? Или преступники с маниакальными наклонностями?
- С какими-какими наклонностями? – заинтересовался Николай.
- Ни с какими! Рассказывайте всё, что вам известно о наших ребятах или я буду орать на весь лес. – Любку понесло. Тормоза у неё с дефектами. А в общем-то, она права. Если они что-то знают, то время сейчас терять никак нельзя, время сейчас не деньги, а возможно, что-то гораздо большее.
- В наших лесах орать - что на корове в бой скакать: толку никакого, - заметил бородатый, поёживаясь. – А вот поговорить, обсудить, что к чему – это можно. Я вижу, вы люди образованные, советом поделитесь. Короче говоря, давайте присядем и пораскинем мозгами. Вы расскажите нам всё, что знаете, а мы с вами своими бедами поделимся. Мы, кстати, не откажемся от чего-нибудь горяченького - ночью шли, продрогли малость.
- А мы время не потеряем, рассиживаясь тут? - засуетилась Любка. – Вдруг их срочно спасать нужно!
- Не потеряем, - твёрдо заявил Николай. – В этом не сомневайтесь.
- Я – Иван Гаврилович, - представился бородатый, - а это Николай. У меня с ним одна беда, впрочем, теперь и с вами тоже.
- Что за беда такая? – спросила Любка. – Вы нас пугаете. Тоже пропал кто-то?
Гаврилыч не ответил, он отбросил носком сапога кусок бревна и задумчиво спросил:
- Так чаем угостите или нет?

Глава 6

Иван Гаврилович пил чай маленькими глотками, тщательно процеживал его сквозь зубы и тяжело проглатывал, словно это была не жидкость, а пилюля размером с абрикос. Он совсем не спешил открывать нам свою секретную информацию, и мы поняли: из него не выбьешь ничего, пока он сам не соизволит высказаться или хотя бы не закончит чаепитие. Николай же, похоже, не прочь был поторопить события, но авторитет Гаврилыча явно не давал ему сделать это. Наступившая пауза, казавшаяся нам отнюдь не обязательной, была на самом деле необходима только Гаврилычу. Он виду не показывал – мужик здоровый, волевой, – но не нужно быть большим специалистом по душевным недугам, чтобы не заметить, как он терзается чем-то пережитым и перебирает в голове ворох идей и вариантов.
Вспомнив о странном появлении Свища, я раскрыл рот, чтобы рассказать об этом. Гаврилыч наверняка бы заинтересовался таким событием и тотчас перешёл бы к активным действиям. Однако Николай опередил меня и сказал без экивоков:
- Иван, пора что-то делать.
- Да-да, конечно, пора, - покачал головой Иван Гаврилыч и опять замолчал.
Николай не стал его больше тормошить, а спросил у нас, что собираемся делать мы - идти в Рябки за своими или в районный центр топать, сообщать о пропаже. Мы не обсуждали этот вопрос, но я взял смелость выразить общее мнение в следующем решении: друзей мы оставить не можем, но, учитывая сложность ситуации, я и Лёха отправляемся на поиски пропавших, а девочки обязуются идти в город и там оповестить обо всём правоохранительные органы.
Не успел я закончить, как на меня обрушилась Любка:
- Что ты за всех распоряжаешься?! Если кто хочет идти в город, пускай идёт. А я иду с вами! И вообще пойду одна, если вы сдрейфите или не захотите меня брать. И, в конце концов, мужики, - обратилась она к игнатьевцам, - вы долго собираетесь нас в неведении держать?
- Дело в том, девушка, - снисходительно промолвил Николай, - что мы сами почти ничего не знаем.
- Как так - не знаем?
- В нашей Игнатьевке… - Николай осёкся, так как наконец-то соизволил заговорить Гаврилыч.
- Значит так, дорогие мои мальчики и девочки, никто из вас в Рябки не пойдёт, - сказал он. - Хватит уже, находились. Езжайте-ка домой в свой Ростов и обо всём, что случилось, расскажите родным и близким своих товарищей. Объясните им, как сумеете. Там же и сообщите в отдел каких-нибудь чрезвычайных ситуаций. Есть у вас такой?.. Ну, вам виднее, куда нужно сообщить. А тут оставаться никак…
- Постойте, погодите, - перебила Любка. – Что же это мы должны объяснять и сообщать? Что уехали к чёрту на кулички, так сказать, там потеряли товарищей, бросили их на произвол судьбы, а сами как ни в чём не бывало приехали к мамочке с папочкой? Ну, это вы загнули, уважаемый гражданин Гаврилович. Так дело не пойдёт. Я иду в Рябки во что бы то ни стало!
- Ну и не увидит вас боле ни мамочка, ни папочка. Этого вы хотите?
- Почему это?
- Потому как из Рябков этих за последние месяцы никто не возвращается. Пропадают люди, когда в Рябки идут.
Тут я вспомнил о Свище снова и вкратце рассказал, как он взял и возвратился и как затем убежал от нас как угорелый. Говоря, я ожидал увидеть, по крайней мере, следы удивления на лицах односельчан, но они даже ухом не повели.
- Он правильно сделал, что убежал, - холодно заметил Иван Гаврилыч. – И вы правильно поступили, что не задержали его, иначе…
- Что иначе? – поторапливал Лёха. – Договаривайте.
- Хорошо, - вздохнул Гаврилыч, - расскажу всё по порядку.
- Давно пора, - сказала Любка, - а то ходите вокруг да около. От нас одними недомолвками не отделаться.
Мы все расселись поудобнее, понимая, что Гаврилыч двумя словами не обойдётся. А он всё не спешил и продолжал нас томить всякими предисловиями.
- Вот, значит, слушайте, ребятки, в какую мы, а тепереча и вы, странную и загадочную историю замешались.
Мы давно были готовы слушать. И очень внимательно.
- Наша Игнатьевка находится ближе всех к Рябкам, - начал Гаврилыч. - Чуть дальше, к западу, там, где вы проходили – Дикарёвка. Ближайший к нам крупный посёлок, Строганово – совсем по другую сторону, по южную. До Строгановки добраться не трудно, два раза в неделю оттуда на Дикарёвку сельский автобус ходит, а иногда и грузовую машину какую пришлют. А вот в Рябки ничего не ходит - только пешком, по лесочку. И мы, и дикарёвцы туда не часто хаживаем. Деревенька небольшая - с десяток изб да старая мельница, и живут там, в основном, старики да старушонки. Им много не надо, пожевал чуток, подремал, в земле поковырялся, глядишь - и день промелькнул. Дети их, у кого были, давно поразъезжались кто куда. У деда Макара, правда, недалече сбежали, сын Никита с супругой у нас в Игнатьевке поселился, а дочка в Строгановку подалась. И Евдохи сумасшедшей брат с сестрой у нас живут, жили, вернее…
- Сумасшедшей? – переспросила Соня, почему-то испугавшись.
- Лет пятнадцать назад у неё сдвиг в голове случился, как видит кого не из своей деревни - начинает бить ногами оземь, кричит истерично, затем становится на карачки и лает подобно псу. А в избу к себе с тех пор не пущает никого, даже рябковцев.
- А брат с сестрой как же, в гости заходят?
- Виктор раньше ходил иногда. Гостинцы всякие носил. Лизавета – та реже, трудно ей передвигаться, толстобокая сильно выдалась. А с той поры как Евдоха умом тронулась, и Виктор перестал ходить. Она и на него в лай бросается. Ходят такие кривотолки - соседи сказывают, что Евдоха по ночам часто по-волчьи воет, криком исходит и всё зовёт кого-то.
- Это что ж получается, - возмутилась Любка, - наши пошли в эту дыру продуктами запастись, водку-закуску в компании узкой в прощальный вечер порешить собрались, а в этих Рябках недоразвитых самим жрать нечего?!
- Почему же нечего? У них запасов хватает. А белая головка рябковская по всей округе известна, по молодости и мы наведывались туда Настасьин самогон хлебать. Правда, Николай?
- Правда, правда, - бурча, подтвердил Николай, - только теперь по её рецепту и у нас специалисты имеются.
- Это благодаря Михаю с Веркой, - сказал Иван Гаврилович. - В Рябках только они молодые остались - живут с детишками малыми.
- Ну, положим, не молодые уже, - поправил Николай.
- Средних лет, скажем так. Настасья померла давно и им самогонный рецепт оставила, а Михай - на тебе, добрая душа... всем и растрепал. Верка его до сих пор пилит – весь бизнес испортил. А секрет-то простой…
- Ты не отвлекайся, Иван Гаврилыч, - закряхтел Николай, - ближе к делу, секрет тут не причём.
- Я хочу ребятам подробнее рассказать, – стал оправдываться Гаврилыч. – Мы-то с тобой люди старозаветные, а они помоложе, посмышлёнее, больше будут знать - легче будет за что-нибудь зацепиться.
- Мы тут сызмальства живём - не знаем за что зацепиться, а ты хочешь, чтобы они сходу загадку разгадали? Рассказывай дальше, да дело пора делать.
Гаврилыч снова вздохнул, нежно погладил бороду и сказал:
- Дело-то дело, вот только спешить тут нам никак нельзя.
- Как же не спешить?! - застрекотала Любка. – Ребята, возможно, в беду попали, а мы за ними вразвалочку, что ли, пойдём?
- Ох, у вас и баба шебутная, – сказал Гаврилыч. - Мужики молчат, а она всех шпыняет… Торопиться в нашем положении – всё равно, что носом суп хлебать.
Любка нахмурилась, но дальше спорить не стала.
- Значит так: жили мы до весны - не тужили, а как весна пришла - пропал дед Андрон. Жил Андрон один, на юру, в крайнем доме у реки. Кинулись – нет Андрона. Пропажу не сразу обнаружили; целая неделя прошла - думали, помер, раз не показывается. Бирюком он не был, якшался со всеми на равных и все его, можно сказать, за это почитали. А тут вдруг запропал куда-то. Мужики ставни открыли, в окно влезли - но нет Андрона, и следов никаких нет... Ни мы, ни дикарёвцы - никто не знает, куда он делся, а родичей у него сроду не было. То ли утоп, то ли в лесу медведь задрал – непонятно. Старичок он был потешный весьма, хихикал по любому пустяку и сам смешил всех подряд: вроде ничего смешного не говорит, а всё равно всем забавно. Деревенские пацаны частенько к его дому прибегали, так и говорили – пойдём с Андрона поржём. Мы и понятия не имели, что он в Рябки зачем-то побрёл…
- А как вы узнали, что он в Рябки ушёл? – спросил я.
- Да мы и сейчас точно не знаем, догадываемся только. Слушайте дальше, не перебивайте, а то забуду и чего-нибудь важное упущу. Так вот: после того, в конце марта, пропал Серёга Ветряк и друг его Гришутка - самые разбитные наши хлопцы. Дома их не удержать - по всему околотку носились; а как повзрослели, то всё до дикарёвских девок бегали, по два-три дня домой не возвращались. В тот раз не было их четверо суток. На пятый день Гришуткина мать Клавдия пришла к Ветрякам и давай их допрашивать, куда это ваш Серёга моего Гришку уволок. Со старшего Ветряка, Серёгиного отца, толку никакого - пьян беспробудно, а мать его лежит - желудком мучается. Пришлось Клавдии идти самой сорванцов разыскивать. Ну и по рассуждению своему побрела она в Дикарёвку. Вернулась злая, как собака цепная, клянёт на всю Игнатьевку Ветряково семейство за то, что сына-обалдуя воспитали. Мнение у неё было такое, что младший Ветряк больно разрушительно на Гришутку влияет и наущает его на всякие срамные глупости. А в Дикарёвке ей сказали: да, приезжали игнатьевские молодцы на веломашинах, пару дней с местными девицами шашни покрутили, а затем укатили, куда – один бог знает. После них девок тех тоже сыскать не могут. Клавдия порешила поначалу: загуляли хлопцы, ну, так тому и быть, может, хоть жениться надумают, и то хорошо. А они так и не нашлись. А дальше - и того хуже. Как лосось на нерест пошёл, сразу четверо наших мужиков пропало: пошли в лес поохотиться, да так и не вернулись. А вслед за ними Варвара исчезла, Дронова супружница, что в прогоне недалеко от Ветряков живёт. Жили они скверно, постоянно мат да ругань во дворе стояли; Дрон охаживал её чуть ли не ежедневно - и по делу, и так, для острастки. Терпеть её не мог. Когда пропала – не кинулся даже. Спрашиваем его: «Дрон, где Варвара подевалась?», а он глазки малые защурит, руками разведёт - не ведаю, отвечает, не знаю, куда убёгла; бабы - они как пчёлы: пожужжали, покусали - и видали их мерзкую натуру. Мужики его вилами припёрли, думали, забил бабу до смерти, а тело мёртвое припрятал, и давай подвергать допросу, где Варвару закопал. Раскололся Дрон, сказал, что десятого дня как в Рябки ушла к Полине Саввичне, за советом по женской части. Полина та - большой знаток трав и заговоров против всяких несчастий и болезней. А баба - она любой способ сыщет, лишь бы мужик её человеком стал. Тут нужно сказать, что после исчезновения Варвары пришла нам мысль: не в Рябках ли все наши пропавшие затерялись, и не пойти ли туда и не выяснить, чего они там делают? Вызвался Никита, Евдохи чокнутой брат, я уже про неё рассказывал. Говорит, пойду, заодно и Евдоху проведаю. Ну и…
- Пропал, конечно, - догадался Лёха.
- Конечно, пропал, - подтвердил Гаврилыч. - Как и не было его. А тут ещё из Дикарёвки пятеро мужиков пришло…
- Семеро, - поправил Николай.
- Да, семеро. Возмущались и негодовали по поводу исчезновения односельчан. У них оказывается, пропаж не меньше нашего будет. Мы вместе посовещались и пришли к единому заключению: во всём виноваты Рябки! И решили мы послать туда несколько мужиков, наших и дикарёвских, для выяснения обстоятельств. Вооружили их на всякий случай как на зверя лютого - кто его знает, почему люди не возвращаются... Только бесполезно это. Из них тоже никто не пришёл.
- Прямо-таки аномальная зона какая-то, - сказала Любка.
- Да, да, - закивал Гаврилыч, - ненормальная зона, что ни говори, ненормальная. Неизвестно только, в Рябках люди пропадают или же по дороге к ним куда деваются. Поэтому мы с Николаем решили прямо на Рябки не идти, а зайти со стороны Юлки - тут ваш костерок-то и обнаружили.
- А что же вы, - столько времени прошло, и до сих пор никуда не обратились? – спросила Соня. – Есть у вас органы правопорядка какие-нибудь?
- Я как раз собирался об этом рассказать. Есть у нас, вернее, в Строганово, один участковый, лейтенант по званию, один на семь сёл - он был в курсе всех событий после того, как Варвара Дронова пропала. Приходил, расспрашивал, выяснял, беседовал чуть ли не с каждым, а как стали Рябки подозревать, туда подался - ну, естественно, и видали его. Короче говоря, все близлежащие к Рябкам сёла, где случались пропажи, наложили в штаны от страха и непонимания. Испугались за себя, за детей своих. Что за диво такое? Почему люди пропадают? Ничегошеньки не могут понять. В конце концов направили мы несколько человек в районный центр с просьбой разобраться в этом феномене. – Гаврилыч выразительно поднял указательный палец вверх. - Через несколько дней прибыл отряд специального назначения, солдат дюжины три будет, - я так думаю, местный гарнизон взбаламутили, что в пяти километрах на север от Строгановки стоит. Растянулись они цепью и пошли в направлении Рябков лес прочёсывать. От Юлки и аж дальше околицы нашего села длина цепи той будет. Шли медленно, каждый куст оглядывали. Из наших, кроме нескольких шпингалетов с деревянными палками, никто за ними не увязался, но родители пацанов быстро приструнили: за мальцами глаз да глаз нужен. А за главного у них капитан был - красивый такой, высокий, слаженный, только матерился почище наших мужиков - не шло ему это. Приказ у него был следующий: во что бы то ни стало найти пропавших, живых или мёртвых, а также выяснить причину их исчезновения, во как!
Гаврилыч замолк и с любопытством оглядел нас, каждого в отдельности.
- Неужто и из солдат никто не возвратился? – спросила Любка.
- Никто. И было это две недели назад.
- И после этого вы решились идти вдвоём?
- Решились. Когда и нас беда стороной не обошла.
Тут Николай вскинул двустволку и поднёс палец ко рту, давая знак соблюдать тишину – его явно заинтересовало что-то неподалёку. Он направился в сторону реки, за ним с тревожной серьёзностью увязался Гаврилыч. Мы насторожились. Теперь стало ясно как божий день: мы попали в переделку, точнее, мы-то пока ещё нет, а вот наши товарищи точно. Свищ не выходил у меня из головы. Какой-то миг мне казалось, что это он бродит возле нашего лагеря и наблюдает за нами. Но почему? Почему он вернулся и убежал? Я не мог найти объяснений.
Гаврилыч и Николай ничего не обнаружили. Сейчас любой треск ветки мог говорить об опасности, и все это понимали - понимали, что ежесекундно нужно быть настороже. Гаврилыч был тех же соображений.
- Я и вам советую обращать внимание на любой шорох, - сказал он. – Лучше лишний раз проверить.
- Давай, Иван, расскажи ребятам за Ромку - и пойдём на Рябки, - поторапливал Николай. – Солнце уже высоко, поспешать надобно.
- Разумеется, будем закругляться, - согласился Гаврилыч. – На чём я остановился?
- Спецотряд не вернулся, - подсказал я.
- Так, сгинул отряд. И никто из нас не знал, что дальше делать. Конечно, теперь и весь центр на ноги встанет, ещё людей пришлют, возможно, даже вертолёты вышлют, - только нам ждать некогда, тем более Николаю. Есть у него сын Бориска, шестнадцатый годок пошёл, и был у Бориски приятель Ромка, племянничек мой, почему был – далее узнаете. Ромкины родители каждое лето привозят его ко мне погостить, и так он тут всем понравился, что местная молодь только и ждёт, когда лето настанет, чтобы с Ромкой повидаться. Он уж пятый год кряду как в Игнатьевку приезжает. И вот что они оба, огольцы, учудили - решили сами расследовать дело рябковское. Эх, пацаны, пацаны, всё думают, без них лёд не тронется. – Гаврилыч досадливо скривился и сглотнул. – Сбежали они по недомыслию в эти Рябки поганые и не сказали никому. Записку, правда, Ромка оставил: не ругайте, мол, нас, мы обязательно вернёмся и всё узнаем. Будем действовать по заранее заготовленному плану, - вот такие вот разведчики-молодчики. Записку Ромка положил Ксении моей под подушку, думал, увидит оную только к вечеру, когда подушку перед сном взбивать будет - рассчитывал, что тем временем они до Рябков без помех доберутся. А Ксения возьми и надумай к полднику бельё постельное поменять. В тот день мы с Николаем спозаранку ушли капканы проверять, и после к Митрофанычу, егерю нашему, завернули, туши кабаньи разделать. Двоих тогда взяли, хороши были экземпляры. Возвратились к вечеру - глядим, а Ксения моя с Ольгой, женой Николая, головы руками обхватили и сидят, хнычут, слезу утирают. Ксения, как записку прочитала, тотчас к соседям побежала – мы соседи с Николаем, росли рука об руку. А дома у них Ольга и Степан, бортник первоклассный, Колькин шурин. Тот сразу сообразил, что делать нужно, скоропалительно оседлал кобылу - и в погоню, пока они до Рябков не добрались. Ждали мы его до полуночи. Честно говоря, уж и не верил никто, что Степан вернётся, тем более - вместе с пацанами. Бабы наши все глаза высмотрели, душа надеется, а сердце неладное чует. Вдруг Ксюха моя как заорёт: «Едет, едет Степан!». Глядим, и впрямь - Стёпка мчит, что есть мочи, а на холке у кобылы лежит кто-то и словно плачет, просится куда-то. Оказалось – Ромка, племянничек наш. Сначала подумали, что Степан успел их до Рябков перехватить, смотрим - а Бориски-то и нет. Ольга тотчас давай выть на всю деревню: «Бориска где, где Бориска?!». Стёпка слез с коня, взял Ромку за плечи и мне всучил - держи, говорит, крепче, держи, не отпускай - убежать он хочет. Он, оказывается, их почти в самих Рябках настиг – только вошли они туда. Ромку на холку, Бориску на круп посадил и, ничего не спрашивая, назад поскакал. Никто из них и не думал сопротивляться, сидели смирно, осознавали свою провинность. И тут вдруг у самой Игнатьевки начали ныть оба сразу, в два голоса: «Дядька Степан! Отпусти нас, дядька Степан, пожалуйста, дядька Степан!». Ноют и ноют. Стёпа не понял сразу, чего это они на ночь глядя свободу себе выклянчивают, а они - гляди-ка - в Рябки просятся. Он припустил коня, ан не заметил, как Бориска с крупа соскочил и в лес сбежал. Слышит, один Ромка плачется, а Бориски и след пропал. Остановился он и давай Ромку допрашивать, куда это Борька подевался. А тот вырвался и обратно бежать, словно борзая за добычей. Еле нагнал его Степан, Ромка за руку кусает, пусти да пусти орёт, прямо с ума сходит. Короче, скрутил он Ромку и повёз в Игнатьевку; за двумя зайцами бегать - сами знаете, что получается.
- И что же, Бориску этого так и не нашли? – поинтересовалась Любка.
- Когда Стёпа Ромку мне сунул и рассказал наспех, что произошло, тотчас снова за Борькой поскакал. Николай хотел вместо него отправиться – сын ведь всё-таки, – но тот отговорил, сказал, что знает примерно место, где Борька с лошади соскочил… Не нашёл он его. И сам не вернулся. Не знаем мы, что с ними случилось.
- А Ромка ваш, он что-нибудь рассказал?
Гаврилыч сделал паузу и как-то виновато посмотрел на нас.
- Нет. Не рассказал. Ничего не рассказал.
- Как же так? – удивился Лёха. – Что же он, молчит до сих пор?
- Помер он.
- Мама родная! – завопила Любка.
- Цыц, дура! – рявкнул Лёха.
- Заволокли мы его в сени, он глотку ещё больше надрывать стал, брыкается, как жеребец необъезженный, всё просится, чтобы отпустили. Насилу в избу затащили, к кровати привязали, чтоб угомонился. Вроде бы притих на время. "Развяжите", - говорит, "Обещаю смирно сидеть". Только развязали – он из избы вон и в лес бежать. Я за ним. Так быстро в жизни сроду не бегал, догнал на последнем дыхании. "Ромка, - говорю, - что с тобой? Скажи, наконец, что случилось, хоть два слова скажи". Он мне: "Дядя Вань, что я тебе плохого сделал? Отпусти меня, плохо мне очень". "Как же, - говорю, - отпустить, что я папке с мамкой скажу? Пойдём в дом, отлежишься, успокоишься, рассвет уж скоро, а завтра пойдёшь в свои Рябки, раз уж так хочется". Стиснул я зубы, взял его на руки и в избу принёс. Все вокруг суматошатся, «Ромочка, Ромочка, голубчик, что с тобой?» - приговаривают, полдеревни на ноги подняли. А он сел на кровать, в глазах тоска, бежать порывается, но уже слабее как-то, вполсилы. Вроде как совсем муторно ему стало. Эх, зачем я его только догнал тогда! Жалею сейчас, всю жизнь жалеть буду!
- С рассветом помер он, - закончил за Гаврилыча Николай. – Тихо ушёл, словно в сон погрузился.
- И как давно это было?
- Позавчера. Не схоронили ещё. Иван тем же утром уехал в Строганово, попросил знакомых, чтоб они первым рейсом в центр съездили, телеграмму Ромкиным родителям отстучали – без них не решились мы его на погост нести, аж на пятый день похороны наметили.
- И вы, надо понимать, в тот же день отважились сами на разведку пойти, - подвёл итог Лёха.
- Да, отважились, мил человек, - обиделся Гаврилыч. – А что бы вы делали на нашем месте? Я не похвастаюсь тем, что смогу Ромкиным родным спокойно в глаза смотреть, не объяснив, что к чему. А Николаю каково? Вы за друзей беспокоитесь, а сын – он ближе всех друзей вместе взятых. Будут свои дети - узнаете. У меня тоже сын есть, правда живёт он далече, с семьёй и внуками моими, хорошо живёт, счастливо. И здоровый, и работа хорошая, а всё сердце за него болит…
- Полно тебе, Иван, - остановил его Николай. - Нашёл время обижаться.
Лёха сконфузился и почесал затылок.
- Да не хотели мы вас обидеть вовсе. Разобраться хотим. Вот вы, например…
- Погоди, Пупок, - вмешалась Любка и задала вполне закономерный вопрос: - Скажите, вы думаете, племянник ваш скончался из-за того, что вы его в Рябки обратно не отпустили? Или он болел чем-то?
- Ничем он не болел. Уразуметь ничего не можем, но думаем, Рябки виноваты. А вы как считаете?
Я был согласен с ними. Опять вспомнился Свищ. Он тоже вернулся назад, а затем рванул в эти Рябки, только его и видали. Но зачем? Вот вопрос. Однако, в отличие от племянника Гавриловича, Свищ пришёл в лагерь по собственной воле, никто его на кобыльей холке не привозил. Хотя кто знает - сам, не сам... Туманно всё и таинственно. И никаких предпосылок раскрыть загадку умозрительно.
В разговор вступила Соня.
- Для того чтобы определить причину смерти, требуется вскрытие, а в данном случае оно просто необходимо. Весьма важно сделать анализ крови, определить присутствие в организме инородных тел. Если верить вашему рассказу, Романа словно кто-то или что-то тянуло обратно. Что это, гипноз? Препарат?
- Какой препарат? – вскинул брови Гаврилыч.
- В мире есть немало средств при помощи которых можно заставить подчинить человека своей воле. Я не думаю, что он рвался назад по собственному желанию.
- Не верую я в эти сказки, - сказал Гаврилыч. – И мертвецов вскрывать нам негде. В центр, что ли, прикажете везти? И без согласия родителей?
- А может, Евдоха сумасшедшая виновата? – подсунул гипотезу Лёха. – Вы рассказывали про её странности.
- Нет, нет и ещё раз нет! Причём здесь её сумасшествие?! – повысила голос Любка. – Мы ни к чему не придём, рассуждая таким образом. Пора делать вылазку на Рябки – только так можно пролить свет на эти странные обстоятельства.
- Я говорил и повторяю ещё раз: ни в какие Рябки вы не пойдёте, - поднялся с пенька Гаврилыч. – Пропажи одна за другой, смерти начались, взвод солдат не смог ничего сделать, - а они, гнилая морковь, туда же прут! Да если что случится, никто не знает даже, где вы находитесь! Кто сообщит домой о вашей пропаже? Мы? Я не уверен, что из нас тоже кто-нибудь вернётся. Чем мы лучше других?
- Не уверены - так и не ходите! – уже крича, продолжала натиск Любка. – Скоро и без вас разберутся. Сами говорили, что на Рябки вот-вот вертолёты напустят. Да кто вы такие, чтобы нас останавливать?! Что хотим, то и делаем. Правда, орлы? – она окинула нас с Лёхой уничтожающим взором – сверху донизу. – В конце концов, там наши друзья! Что они подумают, если мы их бросим?!
Любка закашлялась от собственного крика и сквозь кашель осевшим голосом прохрипела:
- Короче, я иду в Рябки.
Нам с Лёхой ничего не оставалось, как проявить с Любкой солидарность. Безусловно, мы бы и без её давления не оставили товарищей, но прежде, чем кинуться в Рябки сломя голову, по крайней мере, ещё бы порассуждали. Однако Любкино упрямство и настойчивость отмели все попытки поразмыслить, как лишний хлам, и даже Гаврилыч в результате всего сдался под её нажимом.
- Делайте, что хотите, - сказал он, - и пеняйте потом на себя. Берите всё необходимое и в дорогу.
Мы мигом упаковали вещи, свернули палатки и спрятали в прибрежных зарослях. Оставшиеся деньги на всякий случай разделили на всех поровну. Если хоть один сможет вернуться - всё будет на чём домой уехать.
Гаврилыч сделал заключительную безуспешную попытку отговорить нас совать нос в деревню. Затем он предложил оставить в лагере хотя бы Соню, но она, как видно, боявшись и идти, и ещё больше остаться, решительно отказалась и предпочла томительному одиночеству наше обречённое на пропадание общество.
Ровно в десять часов утра мы оставили лагерь пустым и направились в загадочную деревню.

Глава 7

Бывает, что судьба, направляя человека по нужной стезе, предоставляет ему разные подсказки, дабы он не сошёл в сторону и использовал их как верные ориентиры в странствиях по жизненным болотам. Бывает, она умышленно подаёт ему ложный знак, пытаясь сбить с верной дороги. Зачем? Только лишь с одной целью - чтобы он проявил характер и благоразумие, не польстился на сладкую пилюлю, распознал липу и не свалился в канаву на обочине – ловушку для дуралеев и слабовольных. Некоторые думают так. Некоторые по-другому. Все мы рассуждаем по-разному, все мы хотим, чтобы нам подсказали, на что-то намекнули, но сейчас, сколько бы мы не шли, нам пока не за что было даже зацепиться. Никакие знаки сверху не давали о себе знать. Как бы мы не тужились думами – всё понапрасну. Мы совсем не верили, что шли навстречу счастливому жребию, но и предостережений об опасности тоже не замечали. Куда же вела нас судьба?
Когда до деревни оставалось меньшая часть пути, Гаврилыч предложил остановиться и провести экстренное совещание перед встречей с неизвестным противником. Чем ближе опасность, тем активнее начинают работать механизмы самосохранения, и тем больше вероятность появления свежих полезных мыслей. На это, видно, и надеялся Гаврилыч, пробуя вместе с нами выработать план действий. А вырабатывать, собственно, и нечего было. И так ясно: держать ухо востро, не светиться, по приходу выбрать удобную позицию для наблюдения за деревней, если таковая ещё существует; остальное - в зависимости от обстоятельств. Итак, с богом.
Лес внезапно закончился и перед нами возник свежий пал гектара на два. Гаврилыч и Николай не придали ему значения, но вскользь заметили, что пожаров в их окрестностях не наблюдалось давненько. Быстро миновав выжженное место, мы снова оказались в лесу - тот же смешанный древостой из двух-трёх основных пород. Слева от нас завиднелось ещё одно открытое пространство, и Николай в одиночку ушёл оглядеть эту территорию. Гаврилыч в его отсутствие сообщил - никаких полян и лугов в этих местах быть не должно. С этой стороны Рябков он прохаживался не более года назад, так что все изменения, которые тут произошли, если и произошли, то только за этот период.
Понимая, как важно обращать внимание на любую мелочь, я стал осматривать всё, на что мог упасть мой взгляд. Никаких существенных улик необходимых для нашего расследования я не обнаружил - лишь чересчур большое скопление капов на стволах, но они, конечно, не вносили никакой ясности в наше дело.
Минут через десять вернулся Николай; он кинул к ногам Гаврилыча метровую, тщательно обработанную палку.
- Узнаёшь?
Гаврилыч поднял её и повертел в руках. Это была сделанная кустарным способом трость с ручкой, на которой виднелись углубления для пальцев.
- Узнаю. Мишки Хромого штучка. Ручка для трёх пальцев сделана - мизинца у него не было.
- Мишка – житель Дикарёвки, - пояснил нам Николай. – Всю жизнь хромал. С войны. Палку эту сам вырезал и никогда с ней не расставался.
- Что ты ещё выходил? – спросил Гаврилыч. – Что там, в просвете?
- Подсека. Кому-то вздумалось место под пашню расчистить. А чуть дальше пустые ульи, совсем недавно сколоченные, и омшаник. Людей не видать.
Некоторое время Гаврилыч что-то обдумывал. Потом сказал:
- Ладно, ульи так ульи. Идёмте, как шли. Сворачивать никуда не будем.
Мы снова внедрились в лес. Пройдя ещё с километр, Лёха закричал:
- Гляньте, что я нашёл!
Лёхины пальцы брезгливо колыхали мокасин. Не было никакого сомнения, что мокасин этот принадлежал недавно пропавшему Стёпе Голованову.
- На подошву дрянь какая-то прилипла. Наверное, поэтому он его и выбросил, – предположил Лёха.
- Мы на верном пути, мальчики, - деловито сказала Любка. – Скоро всё выяснится.
Чуть позже нами были обнаружены солдатские сапоги с негодной подошвой и захудалые ботинки. Мы не стали придавать им большого значения, пнули их с дороги и продолжили путь.
Жители окрестных деревень свой край знали очень хорошо. Несмотря на огромные площади лесного хозяйства, они умело ориентировались в этих местах и чувствовали себя как дома. Мы проходили мимо просто ели или просто берёзы, а они - мимо вот этой ели или вот этой берёзы - с определённым артиклем, так сказать. Вот и сейчас мы шли по лесу, как по пустыне, всё кругом было одинаковым и ничего для нас не менялось. А Николай вдруг вскинул руку вверх и тихо предупредил:
- Подходим к Рябкам. Всем быть настороже!
Он лёг и прислонил ухо к земле. Мы тоже напрягли слух. Я не услышал посторонних звуков, лишь собственное дыхание и хриплые Любкины вздохи. Простудилась она, что ли? Не хватало нам ещё простудиться.
- Слышу стук топора, - сообщил Николай, поднимаясь. - Дерево валит кто-то.
Лёха тоже припал к земле и проверил эту догадку.
- Точно. Стучит кто-то. Пойдём на стук?
- Нет, - сказал Гаврилыч. – Возьмём чуть правее. Рискованно.
Николай очистил сапог от дерьма какого-то лесного зверя, в которое он случайно влез, и мы, после минутной паузы, снова пошли дальше. Никаких изменений в ландшафте: ни деревья с кустарниками, ни почва, ни небо над головой – ничего не вызывало подозрения. А ведь в данный момент нам был просто необходим повод для недоверия…
Начался березняк - светло и чисто, уют для души и простор для полёта мысли. Но душа суетилась, а мысль не взлетала. Мысль бесплодно металась в поисках причины, которая заставила наших ребят исчезнуть. Однако причина эта и не собиралась обнаруживаться. Мучительная неопределённость.
И вот сквозь ряды стройных стволов показались углы бревенчатых крыш. Мы заволновались. Слишком уж всё обыкновенно...
Нам повезло: прямо на опушке обнаружилась небольшая лощинка, где можно было спрятаться и вести наблюдение за деревней. А перед ней - засека из берёзовых стволов. Мы залегли в укрытие и, притаившись, стали вести слежку за Рябками, до которых было не более пятисот метров – нас разделял перелог с множеством пеньков и тёмных пятен неизвестного происхождения.
Николай выругался. Он снова влез в тёмную икровидную массу, которая стала встречаться всё чаще и чаще.
- Чьё это? – спросил я. – Лося? Медведя? Кабана?
- Понятия не имею, - ответил Николай. – Кто-то гадит налево и направо. – Он очистил сломанной веткой подошвы сапог.
- Подожди-ка, - Гаврилович аккуратно взял тоненькой веточкой пробу на опознание – покрутил, повертел, принюхался и сделал вывод: - Странно. Отродясь такого дерьма не встречал. Чёрное, как смоль, полужидкое и не пахнет совсем.
- Может, это и не дерьмо вовсе? – спросил Лёха.
- Может, и не дерьмо.
- Что же тогда?
Гаврилыч скривил губы и покачал головой, не зная ответа.
- Вот что: раз мы не знаем, откуда эта гадость, будет благоразумно держаться от неё подальше, – сказал я и подумал, что она-то сейчас и волнует меня больше всего.
Гаврилыч со мной согласился и с презрением отшвырнул ветку.
С левой стороны от нашего укрытия уже без всяких способов усиления слуха был отчётливо слышен стук топора. Для того чтобы установить, кто это так рьяно трудится, нужно было вылезти из оврага и пройтись каких-нибудь полста шагов; но мы не решались и ждали, какое решение примет Гаврилыч. А он и в ус не дул – четверть часа прошло, как он прилип к своему биноклю и напористо рассматривал панораму деревни, ставшей для нас неразрешимой головоломкой. Он явно видел что-то любопытное, но совсем не спешил нас информировать об увиденном.
Николай поторопил его:
- Что ты молчишь, словно губы позашивал? Говори, чего разглядел.
- Строительство они там вовсю развернули. Изб новых нагородили и ещё строят. Опор полным-полно, - оповестил Гаврилыч, не отрываясь от бинокля.
- А люди, люди есть? Видишь людей-то?
- Вижу. Работают люди. Одни крышу тёсом кроют, другие внизу плотничают.
- А наши, игнатьевские, там?
Гаврилыч задержался с ответом и стал водить биноклем по сторонам.
- Не видать. Наших не узнаю. Возьми сам посмотри.
Николай тоже не узнал никого, кроме капитана спецотряда, но и в этом он был не совсем уверен. А вот Лёхе повезло, ему удалось высмотреть Серёгу Бондаря, упрямо сконцентрировавшегося на обработке бревна.
- Ни фига себе! – воскликнул Лёха. – Марабу столярничает. Точно, Марабу!
- Дай гляну, - Любка выхватила бинокль… – Ах, мерзавец! Мы тут издёргались все, а он каким-то поленом озабочен! Гад подлый! – Она принялась его оскорблять, ещё даже не разглядев в бинокль.
Лёха распалился и вылез из укрытия. Гаврилыч тут же заорал.
- Куда?! Стоять!
- Я только посмотрю, что там за дровосек-одиночка дерево никак свалить не может. Зайду за те кусты, и его должно уже быть видно. Дайте бинокль – я мигом.
- Ладно, иди, но не дальше тех кустов, - дал согласие Гаврилыч. – А мы будем тут тебя ждать.
- Не наступай на эту дрянь, - посоветовал я.
Лёха, лавируя, прошёл несколько шагов и присел с биноклем у глаз. Он был похож на партизана, только что преодолевшего минное поле. Пока он ловил в поле зрения дровосека, я ковырнул палкой чёрную массу и внимательно её рассмотрел. Более всего она напоминала разорванный ястык осетровых рыб в разжиженном состоянии. Какой осётр здесь столько икры наметал, оставалось тайной из тайн.
Опустив бинокль, Лёха сообщил:
- Короед трудится. В поте лица.
- Что ж это такое?! – взорвалась Любка. – Что они сюда, гуманитарную помощь приехали оказывать? Или подработать захотелось?
- Люба, возможно, их заставляет кто-то, – предположила Соня.
- Как же, заставишь их. Рабы они африканские, что ли?
- Никто их не заставляет, - сказал Лёха, спрыгнув в укрытие. – Короед работает один. Охраны рядом нет.
- Откуда такая тяга к труду? Перед Зуевой бахвалится? – озадачилась Любка. Она злилась больше других и стала всячески хаять нашу группу, кроме меня и Лёхи, естественно, пока не закашлялась и не начала сморкаться.
- Ты простудилась? – спросил я.
- Во, видал?! - ответила она жестом.
Гаврилычу надоел наш бестолковый разговор, и он внёс предложение двигаться вдоль опушки леса и, вступив в переговоры с нашим Короедом, выяснить, почему тот стал лесорубом и не перестаёт трудиться.
Только мы решили перейти к осуществлению его замысла, как Лёха, продолжавший с любопытством разглядывать в бинокль строительные работы в деревне, остановил наш порыв.
- Следует подождать. К нам гости.
Со стороны Рябков (это было уже видно невооружённым глазом) прямо на нас двигалась одинокая фигура. Мы спрятали головы, держа наготове оружие. Никому не доверяй – таков уговор.
Лёха удачно выглянул из укрытия и сообщил, что приближается какой-то боевой и энергичный дед, и двигается он лихо, почти вприпрыжку. Мы тут же повысовывались, потому как бояться одного единственного деда, даже если тот идёт в атаку, как-то стыдно. Но дед не шёл в атаку, он вообще шёл не к нам, а намного левее. На его теле трепался буро-зелёный плащик, ноги укрывали штаны, закатанные по колено. Он был босой, уверенно ступал по земле и совсем не обращал внимания на многочисленные тёмные пятна, огибая, а иногда и просто перепрыгивая, лишь пеньки.
- Так это ж Андрон! – воскликнул Гаврилыч. – Андрон, который пропал одним из первых. Помните, я вам о нём рассказывал? А мы его уж помянули давно. Ну и дела! Чую я - все пропавшие здесь.
- Хотелось бы верить, - с сомнением произнёс Николай и рванулся к нему навстречу. – Сейчас я это выясню!
Гаврилыч успел ухватить его за край накидки и придержать.
- Куда ты полез? Сначала проследим, куда он так торопится.
Мы пригнулись и чуть ли не гусиным шагом пошли выслеживать деда Андрона. Наши меры предосторожности были излишни: Андрон совсем не глядел по сторонам и вошёл в лес, высвистывая разные мотивы народных песен. Мы рассредоточились и стали вести наблюдение.
Старый игнатьевец вдруг вытащил из-за пазухи столовый нож и посмотрел в нашу сторону. От неожиданности мы струхнули и распластались на земле. Но дед Андрон нас не заметил; он обратил внимание на сизоворонку, шевельнувшуюся в кроне берёзы, и виртуозно передразнил птичку её же мелодией. Затем он ослепительно улыбнулся, отвесил ей лёгкий поклон и устремился дальше. Я услышал, как Гаврилыч в это время что-то буркнул Николаю, и они стали вполголоса оживлённо о чём-то спорить.
Держа в поле зрения жизнерадостного деда, мы снова сгруппировались.
- Это не Андрон, - говорил Гаврилыч. - У того всего два зуба было, и те гнилые, а у этого полон рот: видали – улыбка во все тридцать шесть, а то и больше. И волос у этого целый стог на голове, а игнатьевский Андрон почти лысый был.
- А я говорю, Андрон! – настаивал Николай. – Андрон, только зубатый и волосатый. Не видишь разве, рожа-то его!
Я рискнул вмешаться и предложил идти за Андроном, пока его не потеряли, а не тратить попусту время на пререкания. Одновременно с моим вмешательством Николай снова выругался и стал спешно вытирать травой чёрные крапинки на своей руке, в которые он умудрился вляпаться не в первый раз.
- Ну и везёт мне сегодня на эту пакость! – злился он. – Третий раз влип. Хватит. Ты как хошь, Иван, а я иду на абордаж. Андрон это или не Андрон – мне плевать абсолютно. Я сейчас его допрошу как надобно, а не скажет, что к чему – волосы с зубами заново повыдёргиваю.
Дед Андрон уже почти скрылся с глаз, и мы поспешили, чтобы догнать его. По пути Гаврилычу удалось уговорить Николая подождать ещё малость, очень уж хотелось выяснить, чего тот задумал. Мы в очередной раз затаились.
А Андрон, зайдя в молодой березняк, наконец остановился. Нож по-прежнему отсвечивал зайчиками в его руке. Он снова залез к себе за пазуху и извлёк оттуда бельевую верёвку. Растянув её на земле, Андрон принялся резать тонкие берёзовые ветки. Для его возраста выходило довольно ловко и быстро.
- Никак париться собрался, старый лось, - прокомментировал Гаврилыч.
Работал Андрон недолго. Собрав внушительный пук, он связал его и присел наземь, растопырив ноги в разные стороны. Не подозревая, что за ним следят, он запел русскую народную песню о широкой степи, хоть и находился фактически в глухом лесу.
- Благоденствует, как так и надо, - пробрюзжал Гаврилыч.
Неизвестно отчего, но Андрону было раздольно и легко.
Мы добросовестно выслушали задушевный вокал до конца, хоть нам и казалось это совершеннейшей наглостью с его стороны. А Николай - тот на продолжении всей песни выходил из себя и с целью собственного успокоения взял Андрона на прицел.
Когда последние блеющие звуки прекратились и остался слышен лишь шелест листвы, Андрон закинул руки за голову, разлёгся на траве и безмятежно стал созерцать безоблачное небо, проглядывающее между кронами деревьев.
- Будем брать? – в нетерпении стиснул зубы Николай. – Надоел он уже.
- Погодь, пойдёт назад, тогда возьмём, - не решался Иван Гаврилович.
- Так он так до вечера валяться будет!
Андрон не стал валяться до вечера, он сел и выкинул новый фортель.
Его ступни, перепачканные помётом невиданного зверя, торчали прямо перед нами и поблёскивали под лучами солнца. В непрерывно продолжающемся блаженном состоянии он завернул ноги к себе и собрал на указательный палец прилипчивую массу, издалека напоминавшую обычную грязь. Затем он… с удовольствием облизал палец. На этом дело не закончилось: он потянулся к сверкающему неподалёку достаточно внушительному чёрному пятну и сгрёб его руками. Устроившись поудобнее, он уткнулся лицом в ладони и зачавкал.
Мы все видели этот процесс собственными глазами и со всеми подробностями, но Николай решил высказаться вслух.
- Сдурел Андрон. Дерьмо ест.
Андрон закончил смаковать и, упёршись локтями в землю, закинул ногу за ногу. Его лицо выражало усладу и беззаботность.
- Всё, больше не могу, - сказал Николай и, выставив вперёд двустволку, бросился на Андрона…
Когда на человека, отдыхающего в лесу, внезапно выскакивают здоровущие мужики и наставляют с разных сторон ружья, а человек этот ещё и почтенного возраста, - он, если и не умирает со страха, то хотя бы содрогается или замирает в испуге. Ничего подобного - Андрон и не вздрогнул. Мало того, он бесцеремонно повертел головой по сторонам – своего рода беглый осмотр - и рассмеялся.
- Чего ты ржёшь, полено горелое? А ну, поднимайся и руки кверху подними! – Николай для пущей убедительности подёргал двустволкой, что наверняка означало: вставай немедленно, не то пришибу.
Андрон и глазом не повёл в ответ на угрозы.
- Зачем же кверху, Николаша? - сказал он. – Ты что, зарядке меня хочешь обучить?
- Я сейчас тебе такую зарядку покажу, лунь драный, ты у меня и петь и свистеть будешь одновременно! Да ты у меня…
- Постой, не кричи, - вмешался Гаврилыч. – Раз он тебя узнал, значит, это точно Андрон.
- Конечно, я Андрон, а кем же мне быть? Я уже 78 лет как Андрон. А ты Иван, Нюркин сын. А это Николашка драная рубашка, я ему ещё в детстве, слюнявому, задницу подтирал…
- Но-но!
- А эти молодые люди, наверное, из тех сообразительных, которые к нам недавно пришли. Друзья их, так? И подруги. – Андрон вежливо склонил голову перед нашими девушками. – Я всех вас рад видеть. Я всегда рад новому пополнению. Ха-ха!
- Ты что это несёшь? Какому пополнению? Никуда мы пополняться не собираемся. А ну, выкладывай, что у вас тут происходит. Куда Борька мой запропал? Третьи сутки домой не возвращается. Пошёл в Рябки и …
Николай вдруг осёкся, схватился за голову и провёл рукой по лицу, словно ему плохо стало. Положив ружьё, он сел возле Андрона.
- Не робей! – Андрон дружески похлопал Николая по плечу. – Скоро увидишь своего Бориску. Тута он. Помогает женщинам построенные избы изнутря обделывать. Мужики – те всё новые строят, а бабы в них красоту наводят. На то они и бабы – красоту наводить. Без красоты и без баб мужик сердит и слаб.
Андрон и дальше собирался разглагольствовать на эту тему, но Гаврилыч, видя, что с Николаем случился непредвиденный приступ, почувствовал неладное и стал грозно и торопливо задавать деду наводящие вопросы.
- Ты тут не трепись попусту, а отвечай, что тебя спрашивают. Почему это Борька домой в Игнатьевку не идёт, а помощником у вас подрядился?
- А не хочет Борька домой идти. Теперь тут его дом. А избы строят сейчас все. Новеньких много стало поступать, и ещё боле ожидается. Жить-то человек в доме должён, а не в лесу. Зима не за горами.
- Что значит не хочет? Почему не хочет? Почему отсюда народ не возвращается? Отвечай! – напирал Гаврилыч.
- Нравится здесь народу. Счастлив здесь народ. Горести, напасти отошли, болезни разные, думы тяжкие не мучают. Радуется жизни народ, всему радуется. И вы теперь радоваться будете.
- Ты, видно, заболел, Андрон. Радостной болезнью. Мы давно это у тебя заметили. Радуйся сколько влезет, только тень на плетень не наводи. Давеча Ромка, племянничек мой, пошёл к вам в Рябки и вернулся только благодаря Степану; а Степан после поскакал Борьку от радостей ваших вызволять, да так и не возвратился…
- У нас Степан. Жив, здоров…
- Погоди, не перебивай. А Ромка, как привезли, всё заново в Рябки порывался, заходится, криком кричит – пустите обратно и всё тут. Мы, ясно дело, не пустили, а он покричал, покричал - и умер. Вот и радуйся теперь!
- Надо было пустить, раз просился. Ему бы здесь хорошо было - нам всем хорошо. Однако племянничка твоего я не видывал, хотя знаю этот случай, Степан рассказывал. Но то, что помер он, не слыхал.
- Так от чего ж он помер, скажешь ты мне или нет?
- А я почём знаю? Неизвестно мне это. Может, сердце зашлось от горя по счастью, которое он у нас увидал. Мы из нашей деревни теперь ни шагу. А зачем? Всё одно скоро все сюда придёте. Это она пока деревня, а опосля большим городом станет, центером всей земли. Во как! – Дед Андрон величественно поднял палец.
Лёха потерял терпение и обрушился на Андрона.
- Да что вы его слушаете! Хватит с ним валандаться. Бред несёт и глазом не моргнёт. Старческий маразм! Никакого толку мы от него не добьёмся. Я пойду Короеда приволоку, пока он стучит ещё.
- Я с тобой, - сказала Соня.
- Не нужно. Я сам быстрее управлюсь.
Я вдруг заметил, что Любка давно молчит и не вмешивается в перетолки. На неё это не похоже. Она стояла с понурым видом, тупо уставившись на Николая, хмурая и раскрасневшаяся, - вот-вот пот выступит. Я подошёл и пощупал ей лоб. У Любки был жар.
- Пора идти, - сказал дед Андрон и приподнялся. – Добро пожаловать в деревню Кродовку, к самым добрым и счастливым людям!
- Сидеть! – приказал Гаврилыч, угрожая оружием. – Пока до конца не разберёмся, никто никуда не пойдёт.
- А вы разве ещё не хотите в Кродовку? – удивился Андрон. – Это дело мы мигом исправим. – Он огляделся вокруг и нашёл взглядом маленькую зернистую лужицу. Зачерпнув её рукой, он протянул ладонь Гаврилычу. – На, Вань, испробуй. Николаю и девушке вашей, похоже, уже не надобно, а остальным советую. Для просветления мыслей.
- Ты тронулся, Андрон! Сам навоз жрёшь и другим предлагаешь?
- Это не навоз, Ванюша. Ты пробуй, не стесняйся.
Гаврилыч отпугнул деда прикладом.
- Выброси, я сказал!
Рука Андрона потянулась ко мне и Соне, но мы дружно сделали шаг назад и замотали головами. Тогда он бросил загадочное вещество прямо на Гаврилыча. Тот, еле увернувшись, покрыл Андрона трёхэтажным матом.
- Ай-яй-яй, как тебе не совестно. – Дед нахмурился и изобразил обиду. – Я и слов таких уже не помню давно. Ну да ничего, скоро исправишься.
Иван Гаврилович выразился в адрес Андрона пожёстче и повыразительнее.
- Что ж ты так разругался? – Николай, сидевший до сих пор скукожившись и выглядевший больным, неожиданно заговорил. – Ты Андрона не обижай, а лучше слушайся, он тебе плохого не предложит. Он тебе счастия желает.
- Опа! – обрадовался и без того развесёлый Андрон. – Колька уже наш человек! – Он обнял его как родного. Глаза Николая блестели от слёз. Он сиял, расцветая с каждой секундой, и не собирался этого скрывать.
- А вы, любушка, как себя чувствуете? – обратился Андрон к Любке, заметив, как она поникла.
- Пошёл ты! – просипела Любка, и мне стало легче оттого, что Любка - человек нашего общества.
Гаврилыч стал пересматриваться с нами, совсем не понимая, что происходит. Я решил поинтересоваться у Андрона, почему он называет Рябки Кродовкой, и увидел, как к нам приближается Лёха, тянувший за руку довольного Короеда. В другой руке Лёха нёс топор, видимо, от греха подальше.
- Потому что у нас Крод живёт! – услыхав мой вопрос, крикнул издалека Короед. – И этим всё сказано!
Лёха стукнул товарища по плечу и показал мне покачиванием головы, как он раздражён и утомлён. Он напоминал уставшего доктора психиатрической больницы в конце рабочего дня. Короед же, напротив, испытывал неподдельное чувство торжества и аж подпрыгивал от радости.
- Какой крот? Который в земле живёт? – неуверенно переспросил совсем запутавшийся Гаврилыч.
- Не крот, а Крод! – с достоинством поправил Короед. – И он не в земле живёт, а в лучшем нашем доме!
- Вот так-то! – отметил дед Андрон.
- Председатель сельсовета, что ли? – грустно и как-то с опаской спросила Соня.
Короед не успел разъяснить. На Любку напало бешенство, и она в ярости бросилась на него.
- Ах ты сволочь, свинья, подонок! Мы зачем тебя в Рябки посылали, чтобы ты на лесоруба учился? Мразь, негодяй! – Любка отвесила ему две жестких пощёчины. – Что ты зубы скалишь, жук навозный? Мы тебя двое суток ждали! Где все наши ребята? Где Маринка? Где Светка?
Мы с Лёхой оттащили Любку в сторону, давая Вадьке Жуку возможность высказаться.
- У неё температура, - сказал я Лёхе через Любкину голову и тоже получил от неё увесистую оплеуху.
Ситуация прояснялась. Мы были разбиты на два противоположных лагеря: они – беззаботные, добродушные, по чьей-то вине счастливые; и мы – злые от недопонимания, никому не доверяющие, желающие выручить друзей, которые, судя по Короеду, не желали, чтобы их выручали. Николай стал одним из них. Как ему это удалось, было не совсем ясно. Можно было лишь предположить, что разбросанная повсюду икра действует на человека подобно наркотику, и перед превращением в совершенного жизнелюба тот проходит переходный период, выражающийся в подавленном болезненном состоянии, как это случилось у Николая. Однако Николай не употреблял в пищу эту гадость, как дед Андрон. Может быть, ядовитые испарения? Тогда мы все обречены. На счастье, разумеется.
Я незаметно умыкнул у Николая ружьё – у него теперь другие заботы, а мне пригодится. Если бы перед нами были враги, перестрелять их не составило бы труда, до такой степени наплевательски они относились к присутствию оружия. Но они далеко не враги, а мы далеко не преступники. Кто здесь враг, нам ещё предстояло выяснить. А пока расследование не доведено до конца, ружьишко под рукой не помешает.
- Вадим, - сказал я Короеду, - у Любки высокая температура, ей нужно что-нибудь жаропонижающее, хотя бы аспирин. – Я очень верил, что Любка заболела обычной простудой, а не «радостной болезнью», как выразился Гаврилыч.
Короед вопросительно посмотрел на деда Андрона, ожидая совета.
- Странно, - сказал тот, - подобных случаев у нас не наблюдалось. Ладно, это не имеет значения. – Андрон снова наскрёб икры и протянул Любке. – На, скушай - это и от горячки, и от любой болячки.
Если б Любка могла убивать взглядом, то Андрон бы сейчас крючился в предсмертных муках. Она пронзила его им насквозь и со скрежетом в зубах процедила:
- У меня с детства идиосинкразия на икру и на таких старых образин, как ты.
- А ещё она страдает ксенофобией, - то ли в шутку, то ли всерьёз добавил Лёха.
Андрон, прислушиваясь, прищурился:
- Чего-чего?
- У неё страх перед незнакомыми лицами – такими, как ты, дед, и как ваш Крод. - перевёл я. – А от чёрной икры она покрывается красными пятнами. А ещё она многое умеет. К примеру, радость в большое горе превращать. Так что наша подруга сейчас мигом со всеми вами разберётся.
Шутки были излишни, дед Андрон всё равно ничего не понял и пошёл на Дорофееву с протянутой рукой.
- На вот, покушай, детка.
- Уберите от меня этого придурка! – заорала она. – Вы все тут умом тронулись! И ты тоже, жук навозный, ненавижу! Тьфу!
Короед улыбался и смиренно ждал окончания Любкиных нападок.
- Дед Андрон прав, - сказал он после. - Это универсальное лекарство и от плотских болезней, и от душевных. Панацея.
- Да-да, - подтвердил старик и показал Гаврилычу снежный ряд зубов. – Видал? Вот я теперь каков!
- Кто ж тебе зубы вставил, жизнерадостный мой?
- Знамо кто. Он же и лысину мне разукрасил.
- Он у вас стоматолог, что ли? – полушутя предположила Соня.
- И парикмахер вдобавок, - с ухмылкой заметил Лёха.
- Может, ты ещё и бессмертный? – с опаской спросил Гаврилыч.
- Эх, куда загнул. Я, Ваня, такой, как все, только смерти не боюся совсем.
- А мы сейчас поглядим! – Гаврилыч направил ствол прямо Андрону в лоб.
Дед лукаво сощурился и, хитро улыбаясь, стал ждать, пока Гаврилыч опустит оружие.
- Что будем делать? – в утомлении обратился к нам Иван Гаврилович, понимая, что методы запугивания здесь не сработают.
- Айда к нам! – подмигнул Андрон.
- Заткнись! – прорычал Гаврилыч и с надеждой посмотрел на Николая, так как в этот момент мы задались вопросом о дальнейших действиях и не могли помочь расстроенному донельзя Гаврилычу... Николай же был слишком счастлив, чтобы разговаривать, и лишь глупо скалился, привыкая к новому образу мышления.
Я обратил внимание на то, что Короед, так же, как и Андрон, ходит босиком, хоть это не совсем удобно из-за многочисленных веток и колючек, покрывавших почву. В отличие от Андрона, который полжизни наверняка пробегал босым и привык к такому существованию, Короед был коренным жителем города, у него отнюдь не деревенские гены и привычки, и посему видеть его в таком виде, козыряющим голыми пятками, было как-то непривычно.
- Значит ты, Вадя, будешь теперь жить в Рябках и домой не возвратишься, так надо понимать? – спросила Любка, присмирев. Она явно сдавала из-за прогрессирующей болезни.
- Не в Рябках, а в Кродовке! - гордо поправил её Жук. – Мы все теперь будем жить в Кродовке.
- Ну, хорошо, пускай в Кродовке. И как долго?
- Всегда.
- А что же мы скажем твоим родителям, например?
- А вы с нами разве не остаётесь?
- Ты не дури, - сказал Лёха. – Ты нас в эту дыру не заманишь. Отвечай по существу – что передать предкам?
- Пускай едут к нам жительствовать! – подсказал дед Андрон.
- Да, пускай все едут к нам.
- Никто к вам не приедет и не придёт, я-то уж точно, - отрубил Лёха.
- Ты соображаешь, что говоришь? Кто тебе вменил в обязанность чужими судьбами распоряжаться? - повертела Любка пальцем у виска. – А ну-ка, живо зови всех сюда! Всем домой, немедленно!
- Понял приказание, труженик новой русской деревни? – поддержал Лёха.
Короед не шевелился, Любка продолжала:
- Ты полный эгоист, Жук. Ты такое же дерьмо, как то, что вы употребляете, ещё хуже. Скажи, пожалуйста, если вы тут все такие добрые и милосердные, почему же ты не соизволил прийти и сказать нам, что ты и Маринка остаётесь жить в Рябках? Где твои благородные порывы, где ответственность? Сказал бы - и вали, куда хочешь, мы бы тебя не держали. Тебе плевать было на то, что друзья с ума сходят, волнуются, куда ты пропал.
- Да, действительно, - снова посодействовал Лёха. - Сказал бы – и вали.
Создав себе умное выражение лица, новый поселенец деревни Рябки Вадька Жук произнёс:
- Судьба во многом зависит от случайностей. И то, что я попал в это место – тоже случайность, счастливая случайность. – Он чуть задумался, даже улыбка совсем исчезла. - Мы с Маринкой не хотели вмешиваться в вашу судьбу, не хотели вас к чему-то обязывать – у вас полно своих случайностей. Да и, честно говоря, в первые часы нами завладела такая эйфория, что мы от радости просто потеряли голову. Потом, конечно, намеревались вернуться в лагерь, всё объяснить, предложить вам жить в Кродовке, но подошли Сыч с Бондарем, и мы передумали. Посчитали – если придут следом, значит, так тому и быть, а если нет – им ещё не время жить в нашей деревне, из которой-то, следует заметить, и уходить вовсе никуда не хочется.
- В нашей деревне? - с вызовом повторил слова Короеда Лёха Костенко. – Ты сказал «в нашей деревне»?
- Да, в нашей деревне.
- Ах в вашей деревне! – Костенко бросился на Короеда с кулаками, но я успел удержать его. Короед немного отступил.
- Может, тебя здесь кто-то держит против воли? – спросила Соня.
- Никто меня не держит. Я свободен. Свободен и счастлив.
- Слушай, идиот, - психанул Лёха, - для чего ты отучился пять лет в институте и получил диплом врача? Чтобы стать дровосеком с голыми пятками? Или деревенским пастухом?
- Вам этого не понять. Ваше сознание наполовину, а то и больше, запачкано. Человеку для счастья надо очень мало.
- А-а-а, - протянула Любка, держась за мою руку. – У вас тут религиозная секта, слыхали мы про такие, надо было сразу догадаться. А вас всех загипнотизировал или околдовал этот, ну, как его?
- Крод, - подсказал я.
- Точно, Крод. Или, скорее всего, наркотиком в виде вкусного дерьма одурманил. Сказал, что осетровая икра, а там один попробовал – и понеслось. А вы, недоумки, считаете, что он вас всех облагодетельствовал.
- У нас не секта. И это не наркотик.
- Тогда откуда это взялось?! – из последних сил вспыхнула Любка. – Кто это наметал?
- Это от Крода.
- Значит, всё-таки от Крода… Вот что, ребята, - обратилась к нам, здравомыслящим, сгорающая от жара всё та же Дорофеева. – Предлагаю Николая и этого старикана оставить здесь, а Жука отправить в деревню, пускай сюда этого Крода приведёт. Видится мне, он во всём виноват.
- Он не виноват. Мы все ему обязаны, - поправил Короед.
- Вот мы и выясним, кто тут виновный, а кто пострадавший. Так что, Жучок, дуй в деревню и тащи сюда вашего Крода – имя какое-то дурацкое. И поживей! – прикрикнула Любка. – Пока я ещё в сознании.
- А также прихвати аспирин и жаропонижающее, если у них имеется, - добавил я. - И кого-нибудь из наших ребят - желательно всех.
Дед Андрон неожиданно расхохотался - так сильно, что Гаврилыч в раздражении в который раз наставил на него двустволку.
- Смешные вы какие, - сказал Андрон, - Крод сюда не придёт.
- Почему это?
- Он не ходит.
- Инвалид?
Андрон залился смехом ещё больше.
- Умора с вас. Не любит он из дома выходить, ему и там хорошо.
- А мы вот сейчас сами к нему наведаемся и поглядим, как он там устроился, - сказал Гаврилыч и, отведя «счастливцев» в сторону, пригрозил им не разбегаться, пока «заблудшие» будут совещаться. Николая он проводил с особым сочувствием - теперь уж ничего не поделаешь.
На небо неожиданно набежали тучи, грозя выжать из себя потоки дождя. С деревни подул лёгкий ветерок и заставил нас поторопиться. Мы единодушно проголосовали за последний бросок на резиденцию новоявленного диктатора со странным именем Крод. Температурящую Любку мы оставили на досмотр Сони. Они укрылись в лощине, из которой мы не так давно вели наблюдение.
Гаврилыч строго предупредил Андрона и остальных, что ежели кто надумает снова в него этой гадостью бросаться или выкинет другую неприятную для него вещь, то он незамедлительно продырявит тому зад. В целях предосторожности он заставил всех кродовцев шагать впереди.
- Поесть что-нибудь прихватите, - попросила нас Любка перед самым уходом, - у нас почти ничего не осталось.
Я не ответил, но меня посетила неприятная до тошноты мысль.

Глава 8

Каждый в жизни чему-то радуется, чем-то наслаждается. Только в большинстве случаев чем-то своим, особенным. Страшная штука эти удовольствия: двум людям никогда не найти общего языка, если у них разные удовольствия. А что делать с таким большим наслаждением, как счастье? Каждому оно представляется по-особому: сколько жизней - столько и путей к счастью, и переманить кого-то к себе чрезвычайно трудно, всё равно в конце концов убежит искать своё, неповторимое счастье. А тут на тебе – одно на всех, и все рады: и древний дед, чуть ли не всю жизнь проживший в лесу, и студент-горожанин. Только надолго ли? Глядя на них, думаешь, что надолго…
Чем ближе мы подходили к домам, тем больше чёрной массы встречалось на пути. Теперь я был почти уверен - она имеет способность всасываться через кожу и потому неспроста в большом количестве разбросана вокруг деревни. Своеобразное минное поле для обороны. Нам повезло, что мы встретили Короеда с Андроном и своевременно узнали о свойствах «счастливой заразы». Пойди мы выяснять обстановку прямо к околице - нам бы точно несдобровать. Там, в самой деревне, в тылу врага людей много, и начни они все кидаться этой дрянью - мы бы точно влипли в их дерьмовое счастье.
Если верить Андрону, мы шли прямо на гнездо Крода (а может логово?!). Строение не отличалось от других ни новинками деревенского зодчества, ни добротностью выполненных работ, разве что было чуть выше остальных. Чтобы войти в дверь, нужно было подняться по лестнице сомнительной прочности ступенек так на пятнадцать-двадцать. Мы остановились. Идти дальше, не вступив в Кродово изобретение, не имелось возможности – требовалось поразмыслить.
Рядом строился новый дом. Рабочие трудились не спеша, не суетно, со знанием дела. Среди них я сразу узнал Сеньку Черешню, помогавшего крепить застрёху. Он наверняка не был знаком ранее с подобными работами и во всём слушался крепко сбитого парня в промасленном фартуке, надетым на голое тело. Тот, видимо, осел в Рябках уже давно и больше других преуспел в освоении этого рода занятий.
Те, которые работали внизу, завидев нас, вышли навстречу. Радостные, добрые, дружелюбные. Клоп спустился с крыши и побежал следом. Всего человек пять-шесть, и все босые.
- Мне кажется, я догадался, почему здесь все ходят босиком, - сказал я.
- Почему? – спросил Лёха.
- Не хотят портить обувь. Помните, в лесу мы нашли пару сапог и пару ботинок с проеденной подошвой? Эта дрянь способна всасываться в кожу и разъедать одежду с обувью. Моё такое мнение. Непонятно только, в чём они зимой ходить собираются.
Гаврилыч зло посмотрел на Андрона.
- Это так?
Андрон оживлённо кивнул.
- Так. Хотя и не совсем. А что?
- Почему ты раньше не сказал?
- Вы не спрашивали.
Мы с Лёхой мигом разулись и осмотрели подошвы. Кроме прилипшей хвои и грязи я ничего не обнаружил.
- На, взгляни. - Лёха, обследовав собственную обувь, протянул мне левый ботинок. - Ближе к заднику.
Было похоже, что он где-то вляпался. Я заметил на каблуке несколько едва заметных углублений и вокруг знакомый иссиня-чёрный цвет. На стельках углубления наружу не открывались.
- Выброси, пока не поздно, - посоветовал я. – И иди осторожней.
- Дальше нельзя идти осторожней. Разве что лететь. – Лёха ещё раз осмотрел ботинок и со вздохом сожаления бросил пару обуви в вязкое болото сплошных тёмных пятен. – У меня кроссовки в рюкзаке запасные.
- А ты, Гаврилыч, чего не смотришь?
- Неудобно снимать, свалюсь ещё чего доброго. – Он выбрал себе совсем маленький островок и чувствовал себя на нём неуютно.
- Так что? Будем возвращаться? – спросил Лёха, надеясь, что мы его поддержим. – Я не полезу в эту кашу.
- Тогда мы ничего толком не выясним, - выдохнул я с сожалением. Я был против того, чтобы идти назад, не добравшись до главного виновника радостей – Крода.
Несколько минут назад у меня возникла нехитрая идея, как пробраться дальше, не запачкавшись, и я обратился к Гаврилычу: - Иван Гаврилович, у тебя голос погрубее, а ну-ка, рявкни тем ребятам, что рты до ушей держат, пускай натаскают досок до самого крыльца.
- Угу, понял, - смекнул он и передал в приказной форме мою просьбу.
Никто и не шевельнулся. Они стояли и улыбались, будто на перроне встречали любимых родственников. Не хватало только букетов с цветами. А Черешня прыгал прямо как ребёнок и махал нам руками; наверное, считал, наивный, что мы, как и он, заражены кродовской радостью. Можно подумать, ему без Крода радости недоставало.
- Не понимают, – сказал я Гаврилычу. – Может, этих троих пошлём?
- Нет, эти пригодятся. – Гаврилыч знал, что делает. Он схватил Андрона за шиворот, сделал вид, что хочет поднять его над землёй, и поднёс к его виску ствол.
Чтобы Короед с Николаем не полезли на выручку, что было, в общем-то, маловероятно, мы с Лёхой тоже взяли их на мушку, - для придания словам Гаврилыча большей выразительности, конечно.
- Молодцы! Кому было сказано - а ну бегом за досками! – заорал Гаврилыч пуще прежнего и выстрелил в воздух.
Через несколько секунд настил шириной с полметра гостеприимно лежал перед нами.
Первым на него сунулся дед Андрон, но тут же был повержен Лёхиным ударом в кродово дерьмо.
- Куда прёшь по ковру! – в гневе крикнул Лёха. – Знай своё место. Только для белых!
- Правильно, - поддержал Гаврилыч. – Так с ними и надо.
Лёхин поступок показался непристойным кому-то из жителей, и тот швырнул мерзкую смесь прямо ему на рубашку.
Лёха взревел. Я даже не знаю, с чем сравнить этот бешеный рёв, но в нём были тоска, отчаянье, злость, ненависть, желание мести за попытку изъять независимость и многое, многое другое, – всё вместе. Он дал под зад ногой Короеду, стукнул прикладом Николая и выстрелил в воздух: нужно отметить, что гораздо ниже к земле, чем Иван Гаврилович.
- Рубаху, рубаху срывай! – подсказал я, волнуясь за Лёхино счастье.
Костенко постепенно раздевали.
Осмотрев его лицо и шею, я успокоил его отсутствием на них пятен, но Лёхин гнев на этом не иссяк.
- Руки вверх! Никому не двигаться! – угрожающе кричал он.
Бесполезно. Все двигались с опущенными руками.
Я с опаской поглядел на дверь, ведущую к Кроду. Кто же это такой, что при таких криках и пальбе даже не высунулся посмотреть, что происходит? Я бы на его месте заинтересовался.
В толпе выделился Сенька Черешня, и Лёха, углядев его, приказал:
- Клоп, ко мне, бегом марш!
Черешня, как обычно, и не думал обижаться на подобное обращение. Подпрыгивая, он подбежал к нашей переправе и весь засветился, не совсем понимая, почему Лёха такой раздражённый.
- Крод живёт в этом доме? – уточнил Лёха у Сеньки.
- В этом. А что?
- А то, что мы хотим его видеть и говорить с ним.
- С ним? Говорить? О чём?
- О ваших пропащих душах, болван! Иди и передай ему, что мы пришли. Или... стой, не нужно передавать. Просто иди первым, только по краю лестницы. Не заноси заразу!
Клоп поскакал вверх по ступенькам и быстро очутился у входа. Схватившись за ручку двери, он с забавным беспокойством нетерпеливо ждал, пока мы с оглядкой осторожно ступаем шаг за шагом. Лучезарная улыбка не сходила с его лица.
Ступеньки, хоть и выглядели трухлявыми, держались прочно и были тщательно вымыты - следов икры не было видно и в помине. Мы поднялись и почти достигли цели.
Клоп скользнул в незапертую дверь, а за ним пронырнул Лёха. Мы с Гаврилычем на мгновение задержались и, оглядевшись, обнаружили, что ротозеев, наблюдавших за нами, заметно прибавилось. Тоже мне, работнички.
Через секунду Лёха выглянул и махнул нам рукой.
В сенях благоухал аромат. Под потолком висели засохшие букеты трав, вперемежку с выстиранными тряпками. Доминировал запах мяты и чабреца с примесью полыни и ещё чего-то терпкого. У стены, противоположной входу, на стеллажах лежали пустые тазики. Дверь, ведущая в комнату, была чуть приоткрыта, и оттуда доносилось лёгкое шуршание.
- Он там? – спросил Лёха у Клопа, нервно отряхивая со всех сторон собственную шею, словно комаров отгонял.
- Там, там. Конечно там, - участливо ответил Черешня, намереваясь зайти в комнату.
Лёха оттянул его назад и отогнал к пустым тазикам.
- Прикрывай сзади, Егор, - сказал он мне и, выставив вместе с Гаврилычем вперёд дула винтовок, толкнул двери ногой.
Подходящей мишени для стрельбы сразу не нашлось. Нашему взору предстал старушечий зад, который елозил влево-вправо оттого, что его обладательница, согнувшаяся, насколько позволял возраст, возила мокрой тряпкой по полу. Центр комнаты пустовал; по-над стенами стояли два прочных стола, старый комод и длинная скамья. На столах громоздилось множество разнообразной посуды: кувшины, кастрюли, бидоны, жбаны, тарелки и прочая утварь; почти вся она была заполнена зернистой кашицей, вид которой давно уже вызывал у нас отвращение. На скамье сидели две пожилых женщины, одна из них разматывала клубок ниток, другая просто дремала, сложа руки.
- Та, что вяжет – Варвара, а вторая, рядом с ней - Евдоха, - спешно шепнул мне Гаврилыч, пнув меня под рёбра.
- Эй, бабки, кто тут Крод? – вполголоса спросил Лёха, будто опасался кого-то разбудить.
Старушка, мывшая пол, выпрямилась, выжала в тазик воду из тряпки и, обернувшись к нам, показала в левый угол комнаты.
- Тама он. Почивает.
Мы прошли дальше и увидели рядом с Евдохой и Варварой дощатую кадушку, в которой обычно засаливают овощи. Кадушка была наполовину открытой, и в ней что-то подозрительно булькало.
- Так где же Крод? – уже громче повторил Лёха, думая, что его водят за нос.
В кадушке булькнуло посильнее, высунулась в метр длиной морщинистая конечность, весьма напоминающая хобот – точь-в-точь как у молодого слона. Голова не соизволила себя предъявить, появилась лишь её верхушка в виде гладкой поверхности, похожая на каску воина второй мировой. Евдоха, сидевшая рядом, встрепенулась ото сна и тут же принялась поглаживать вылезшую часть тела, о чём-то ласково нашёптывая. Варвара бросила шить и тоже проявила участие - умилительно закачала головой, как мать над проснувшимся младенцем. Мы слегка опешили.
- Что за диво? – прохрипел Гаврилыч, медленно пробираясь к кадушке. – Эка невидаль!
Хобот вдруг начал выпрямляться, плоть вокруг отверстия конвульсивно дёрнулась, и в середине конечности образовалось внушительных размеров вздутие. Мгновение – и хобот выбрасывает из себя порцию всё той же тёмной каши, которая оседает на лице и волосах любопытного Гаврилыча.
Мы с Лёхой сразу же скумекали, что лишились ещё одного единомышленника, что Иван Гаврилович надолго, если не навсегда, поражён вражеским дерьмом, имеющим радостные последствия. А бравый игнатьевец тем временем, отбросив винтовку, лихорадочно счищал с себя липкие сгустки в тщетной надежде остаться незаражённым.
- Помогите! – вопил он. – Снимите с меня эту скверну! – Волосы его превратились в грязные колтуны, с бороды потянулись длинные клейкие струйки. Понимая, что он обречён, помогать мы ему не стали, а лишь хладнокровно расступились в стороны, когда он с рёвом выскакивал из избы.
- Эта тварь и есть Крод? – риторически процедил Лёха, пятясь как можно дальше от кадушки, дабы не попасть под следующий выстрел.
- Это не тварь, это наш спаситель, - с любовью проговорила Евдоха и снова приступила к поглаживанию хобота.
- А оно… вот это, разговаривает? – поинтересовался Лёха, продолжая отодвигаться.
- По-человечьи не говорит, - ответила Варвара, продолжая вязать, и посоветовала: - Вы скушайте его икорки, скушайте, тогда всё сразу и поймёте.
Лёха обернулся и увидел, что возле него уже стоит старуха, только что мывшая полы, и любезно протягивает тарелку, от души наполненную кродовским зельем. Хоть бы ложку предложила, бескультурье деревенское. Костенко отпрянул и наткнулся на меня.
- Смотри под ноги, - сказал я ему, - а то Гаврилыч тут насорил маленько.
- Уходим отсюда, немедленно! – Он опрометью бросился к выходу. Я же, некстати извинившись за вторжение, без замедления последовал его примеру.
В сенях Лёха лоб в лоб столкнулся с Сенькой и оба свалились на пол. В полёте Клоп получил несколько яростных тумаков и был снова откинут к стеллажу. Тазики с грохотом посыпались ему на голову.
Мы выскочили на крыльцо и попали под капли начинающегося дождя. Толпа немного рассосалась. Я не без естественной радости заметил новые лица, среди которых выделялся Навада. Он шёл прямёхонько к нам и выглядел, в отличие от других, довольно сносно, я имею в виду - благоразумно. На пути он встретил Короеда, который вместе с Николаем уводил Гаврилыча, находящегося, по всей видимости, в переходной стадии. Шепнув что-то Короеду в ухо, Свищ стал взбираться по лестнице.
- Не тормози, - сказал мне Лёха. – Свищ ничем от них не отличается.
- Знаю, - согласился я. – Ты беги к девочкам, а я скоро буду. Поговорю с ним чуток.
Лёха махнул рукой.
- Как знаешь. – Недоверчиво косясь на меня, он прошмыгнул мимо Свища. – Не задерживайся! – крикнул он, уже перескочив доски, и зигзагами, лавируя между пятен, понёсся к лесной опушке.
Навада не обратил на него ни малейшего внимания. Он подошёл ко мне вплотную и поприветствовал:
- Рад тебя видеть, Егорчук. Такие люди, как ты, нам просто необходимы. – Он протянул свою пятерню, приглашая меня вниз по лестнице.
- Не дотрагивайся до меня. – Я отступил на шаг назад. – Я не заражён вашей идиотской болезнью.
- Ах, вот оно что! Ты не наш ещё. – Свищ задумчиво потёр брови. – Ну, ничего, всему своё время.
- Не имею ни малейшего желания быть вашим. И не вздумай бросаться в меня этой пакостью. Надеюсь, в отличие от других, в тебе сохранились хотя бы манеры интеллигентного человека.
Свищ нежно улыбнулся.
- Не беспокойся. Я не собираюсь применять насилие, даже для твоего блага.
- Блага? – переспросил я и скривился от обиды на помутившееся сознание своих товарищей. – Послушай, неужели ты не понимаешь, что болен, одурманен этой дрянью, которой брызгается какой-то слон в кадушке? Вы уминаете её взахлёб и затем работаете на вашего Крода, внушившего вам, что счастливее кродовцев на земле никого нет. Не знаю, зачем ему это нужно - скорее всего, хочет как можно больше людей в рабов превратить, - но вы-то… вы-то должны это понимать, вы-то…
Черешня не дал мне договорить. Лишь появившись в дверях, он поинтересовался, куда исчез Лёха.
- Вернётся скоро твой Лёха, - ответил Свищ, - рано или поздно вернётся. Иди, Сеня, занеси в избу инструменты, дождь вот-вот разойдётся, а мы с Егором потолкуем.
- А Егор уже наш?
- Пока нет, но скоро обязательно станет нашим.
- Это хорошо. – Клоп пошлёпал по чёрным лужам, и я подумал, что вижу его последний раз в жизни.
- Сеня! – окликнул я его. – Что передать матери?
Клоп притормозил.
- А ты разве не остаёшься? Андрей, он что, домой собрался? Это же глупо. Ты должен его задержать. – Клоп зачерпнул рукой и помял в ладони кродовскую смесь.
- Ему тут не нравится, - пояснил Свищ.
- Не может быть!
- Так что передать матери? – повторил я отчётливей. – Или ты уже забыл о ней?
Клоп едва заметно взгрустнул, выбросил икру на землю и, немного изумившись моему решению возвратиться домой, сказал:
- Передай всё, как есть. Скажи, пускай едет сюда, что я её приглашаю - мы всех приглашаем. Объясни, как тут здорово и красиво. Места хватит всем!
- Иди, Сеня, иди. Я ему всё сам объясню, - поторопил Свищ и, дождавшись, пока Черешня вприскочку убежал, повернулся ко мне, намереваясь по-дружески обнять. Я тотчас дал понять снова, что его касания излишни и неприятны. Навада не настаивал.
- Понимаешь, дорогой мой Егорушка, - елейно начал он, - тебе может показаться, что мы, первые поселенцы, отделились тут от всего мира и нашли радость только для нас самих…
- Я вообще не вижу, чему тут можно радоваться.
- …На самом деле это вовсе не так. Мы являемся пионерами новой жизни для всех, для каждого человека в частности и для всего человечества в общем. Дело лишь во времени. Сейчас в нашем распоряжении лишь небольшой клочок земли, но позднее мы разрастёмся до глобальных масштабов, наши семена взойдут на других континентах, пока не захватят всю землю, целый мир, а может, даже вселенную.
- Короче говоря, ты стал пешкой в политике слона, перед которым вы все безоговорочно капитулировали.
- Крод - единственный, кто может спасти и осчастливить целый мир и каждого в отдельности. Заметь - не завоевать, а осчастливить. Он почти моментально уничтожает в человеке всё негативное, всё то, с чем нормальный порядочный индивидуум борется всю жизнь, то, что его мучает, то, что делает его несчастным…
- Иные находят счастье в самом процессе преодоления горестей.
- Это близко к душевному мазохизму… Ты ведь этим не страдаешь?
- Глядя на вас - так хочется пострадать…
- Не обманывай себя. То, что с нами – итог, венец всех человеческих стремлений. Посредством Крода мы очистились за какие-то секунды. Мы на вершине благодати.
- Как сказать… Зато наше счастье естественное, а не изготовленное каким-то уродом.
- Ваше счастье натужное, в большинстве случаев вымученное.
- Пускай, лишь бы не такое, как ваше – взращённое на отходах слона. Дерьмовое ваше счастье, вот что я скажу.
- Твой скепсис мне понятен; но поверь - оно настоящее. И нам многого не надо. Ведь не секрет, что каждый в душе считает, что его счастье в малом, относительно малом.
- Вот именно: всё относительно. И я с тобой не согласен: счастье в малом лишь у того, кто не бог весть сколько может. Или так: можно желать немного, но затем, получив желаемое, приумножить свой аппетит. В таком случае, счастье бесконечно.
- Мы слишком много желаем из-за собственных изъянов и накопившейся внутри грязи. А Крод очищает… Излечись от желаний – и ты свободен и счастлив!
- Я бы сказал – мертвец… Что же, у тебя теперь нет ни одного желания?
- Есть, конечно. Только они абсолютно антиэгоистичны. Мы хотим дать понять всем, что такое истинное счастье – оно такое, как мы его ощущаем.
- Счастье должно быть разным. А ваша общность так называемых интересов, извини меня, раздражает.
- В первую очередь счастье не должно причинять вред.
- Кому?
- Другим, и самому себе тоже.
- Мне кажется, что ты уже причинил себе вред своим счастьем. Из тебя мог бы выйти первоклассный хирург, а здесь, как я понимаю, медицине нет места. Один медик на весь мир и всю деревню. – Я указал большим пальцем через плечо в сторону нахождения Крода.
- Разве это плохо, что все болезни повержены? Об этом мечтали века!
- Это как раз хорошо, но я говорю о другом. Как ты собираешься здесь, ну, к примеру, реализовывать себя?
- Сменю профессию. Я могу стать кем угодно: каменщиком, столяром, металлургом, писателем…
- Понятно, только не медиком.
- Здесь каждому есть дело в силу своих способностей. И скоро эти способности будут открываться у нас с разных сторон, неожиданно для нас самих. Крод и кродовец будут делать всё, что могут для блага других. От каждого по способностям…
- Где-то я это уже слышал, - прервал я.
- Ты не представляешь, какие тут перспективы, как замечательно здесь живётся и дышится! Уклад жизни, который предлагает Крод, со временем примут все.
- Начинания ваши скоро сгниют вместе с вашей патологической радостью. Вы утилизируете вещество весьма сомнительного происхождения. Вам это не сойдёт с рук. И как же это, кстати говоря, ты станешь каменщиком или металлургом, когда тут нет и в помине ни кирпичного, ни металлургического завода?
- А-а, - протянул Свищ, - ты забываешь, что мы разрастаемся как на дрожжах, в наши ряды прибывают и вливаются люди разных профессий, разных умений. Скоро Кродовка станет таким же огромным городом, как Мехико или Токио, например. Только духовные ценности у нас будут другие. Деревня Кродовка станет Великим Кродоградом!
- Но люди, которые сюда попадают, - и попадают, заметь, не по своей воле, - они ведь с собой в карманах кирпичи и железную руду не несут… А вы отсюда ни шагу ногой...
- Всё очень просто: естественно, для реорганизации нам понадобится большое количество всякого материала, которого в окрестностях Кродовки не достать; но скоро мы станем заключать торговые отношения с нужными предприятиями, посылать своих представителей для заключения договоров на поставку оборудования, сырья и тому подобного, со временем образуется и отрегулируется прочная инфраструктура…
- О каких торговых сделках ты говоришь? У вас нет ни денег, ни продукта производства. Икру, что ли, взамен предлагать будете?
- Есть много вариантов. Один из них – государство будет само заинтересовано в нашем процветании.
- Сомневаюсь. Много вы мните из себя. Ваши надежды на будущее лишены смысла и болезненно наивны. Вас просто уничтожат, или сделают зону Рябков, извини, Кродовки, закрытой и неприступной. И никто к вам не придёт дуреть от вашего счастья.
- Придут. Успевай только принимать, уж поверь мне. Нам далеко и ходить не надо.
- Естественно. Вы же не имеете возможности выходить за пределы деревни – Крод не разрешает.
- Ерунда. Кто тебе сказал эту чушь? У нас неограниченная свобода, хоть на край света.
- Ах вот как! Тогда ответь-ка мне, почему никто из вас не вернулся в лагерь и не рассказал, куда это вы все подевались? Вы ведь прекрасно знали, как мы вас дожидаемся и переживаем. Может, у тебя, вместе с низкосортными качествами, которые, как ты утверждаешь, уничтожил Крод, самоликвидировалась и ответственность перед друзьями?
Свищ на мгновение задумался.
- Сейчас объясню, - начал он не столь уверенно как раньше. - Во всяком случае, попытаюсь. Ты должен понять: когда входишь в состояние душевной радости…
- Забываешь о друзьях, - продолжил я. – Как же, понимаю.
- Нет, не так. Прежде, чем достичь такого состояния, проходит некоторое время, в течение которого организм перестраивается. В этот период мало в чём отдаёшь себе отчёт. Начинается процесс духовно-мыслительной трансформации, умирание прежних, порочных сущностей, составляющих тебя, и образования новых…
- Я понял, понял… Дальше, после преобразования. Почему никто не соизволил прийти после завершения ваших духовных метаморфоз?
- Я как раз в этот момент и оказался около лагеря.
- И что же?
- С одной стороны, наступил миг озарения, вслед за ним состояние восторженности. Мне было трудно думать о чём-то другом – только бы скорее вернуться к своим единомышленникам.
- Понятно, а с другой?
- А с другой - я хотел сделать вам, как лучше. Если бы я рассказал вам о Кроде там, в лесу, вы бы могли и не прийти в деревню: так считаю не только я, но и Сенька с Вовкой, и Степан, и девочки. А теперь вы здесь, и имеете великолепную возможность прожить жизнь счастливо.
- Заманил, короче. На этот вопрос Короед отвечал нам немного иначе. Кажется мне, что вы все здесь юлите, и ваши сказки о свободе воли не больше, чем фикция. Ты убежал в деревню как ужаленный совсем не по своему волеизъявлению, хотя, естественно, думаешь, что по своему, - а по воле Крода. Уже есть один пример того, что случается, когда человека побывавшего в Кродовке, выкрасть и не пускать обратно.
Свищ вопросительно взглянул.
- Умирает человек. От ностальгии, наверное.
- Кродовца нельзя лишать свободы действий! - заметил Свищ с долей агрессии. – Нельзя применять к нему насилие. Это недопустимо! Мы можем делать всё, что угодно, и идти куда угодно, но если сами того желаем - по своей воле.
- По воле Крода, - ещё раз поправил я.
- Нет, по своей! – упрямствовал он. – Крод убрал в нас лишь то, что вызывает душевную тревогу и склонность к пороку…
- Не мудри! – взбунтовался я. – О какой воле и каком насилии ты говоришь, когда вас самих насильно разума лишили?! Сам бы ты никогда на такую жизнь не согласился, что я, не знаю тебя? А теперь смотри, праведник выискался!
- Меня никто разума не лишал, а совсем наоборот, - я мыслю чище, глубже, свежее, что ли, - отстаивал свою позицию Свищ. - И ты вскоре поймёшь это, когда…
- Только прекрати меня уговаривать! Я никогда не стану жрать эту жижу, и не вступлю в неё! Думаешь, мы не догадались об её свойствах всюду просачиваться?
Свищ потупился. Конфронтация нарастала.
- Вы ничем тут не отличаетесь от наркоманов, забивающих косяк! – наступал я. – А убей кто-нибудь вашего отца-хранителя, которого вы возвеличили до Господа Бога, что тогда вы будете делать? А? Сами икру метать начнёте? Почему ты исключаешь такую возможность? Или он вечен и бессмертен? Сомневаюсь. Если к нему так легко пробраться, сделать это не так уж и сложно. Даже я мог сегодня лишить его жизни. И сейчас ещё не поздно! – Я угрожающе потряс оружием.
- Ты не сделаешь этого, - спокойно произнёс Навада.
- Это почему же?
- Никто этого не сделает.
- Да прямо-таки! Может, я и не сделаю, так сделает кто-нибудь другой. А когда ваша Кродовка станет всем поперёк горла, пролетит сверху самолётик - и бамс, нету вашего слоника! Что тогда?
- Этого не будет.
- Да запросто.
- Егор, я знаю, что говорю. Он пропустил вас к себе с ружьями, потому что знал загодя – вы ему ничего плохого не сделаете, иначе не прошли бы. У него своя тактика и своя психология.
- Андрей, ты рехнулся, - произнёс я с сочувствием. – И я с тобой разговариваю только потому, что это случилось не по твоей вине. Если бы ты сам принял решение благодушествовать в этом богом забытом рае, я бы с тобой спорить не стал, а так… Знаешь, в микробиологии есть такое понятие, как метабиоз, когда продукты жизнедеятельности одних микроорганизмов служат источником питания другим; так вот, у вас тот же метабиоз, только на уровне млекопитающих. Употребляете отходы Крода, сыты, и вдобавок ещё и балдеете… А в общем-то, жировать на чужих харчах не так-то уж и лишено смысла.
- Думай, как хочешь. И язви, сколько хочешь. Только я – прав. Крод – прав. И я знаю точно: его никто не станет убивать. Он нужен всем, всему миру. Просто знаю – и всё.
- Предчувствия на этот раз подводят тебя, – не соглашался я. - Мы ещё посмотрим, чем всё это закончится.
- Для тебя закончится тем, что скоро ты окажешься здесь.
- Не дай бог.
Дождь пошёл быстрее. В небе блеснул отсверк от далёкой молнии. Я сообразил, что мне уже давно пора уходить, и с удовольствием поймал себя на мысли, что совсем не желаю здесь оставаться, а значит, кродовская зараза пока меня миновала.
- Хорошо, не буду тебя больше задерживать. Иди, осваивай новые профессии. – Моё лицо изобразило смесь жалости и пренебрежения. Я сделал небольшую паузу и сдержанно, без прежних эмоций, полюбопытствовал: - Хочу ещё вот что узнать, Навада: жители Игнатьевки, которые пришли с нами, заметили, что вы тут около деревни ульев наколотили, пашню распахали. Зачем? Еды-то навалом.
- Каждый занимается любимым делом. Не во вред общему, конечно.
- Ага. А ты не находишь это нерациональным для вашего здорового во всех отношениях общества?.. А, ладно, можешь не отвечать, - отмахнулся я. - Какое мне, собственно, дело до кучки околдованных счастливых бедолаг? Вот на что лучше ответь. Откуда вообще взялось это чудище?
- Понимаю твоё любопытство. Однако точно ответить не смогу. Вероятно, это мессия в такой необычной форме. Он появился в доме Евдокии, которую до той поры считали сумасшедшей. На самом же деле она, ведя себя как помешанная, таким образом лишь предчувствовала его появление. В конце концов, в один прекрасный день Евдокия снова обрела душевный покой и сообщила всей деревне, что в её доме спаситель. А как он оказался в её кадушке, никто не знает. Но это не главное. А главное вот в чём: несколько тысячелетий люди сами так и не смогли избавиться от своих грехов, не было и заметного продвижения к этому, даже наоборот, большинство ушло вспять. А Крод решил эту проблему просто, прямым вмешательством в сознание и структуру человека, излечил, казалось, неизлечимое, модифицировал и тело и сознание.
Я понял, что Свищ безнадёжно исправился, более того, совершенно спятил, став мыслить по-другому, став вообще другим, - и следовательно, для меня и для нашего общества он потерян навсегда. Также я понял, что сейчас у меня нет никакой возможности изменить его состояние. Там, в лесу, меня дожидался Лёха с девочками, которые наверняка очень за меня переживали, и я поторопился.
- Всё, Андрей, будем прощаться, - сказал я. – Что я смогу для тебя сделать? Может, прислать чего-нибудь? Книг, например; или какие-нибудь дезидераты для создания музея имени Крода Великого? Можно с вертолёта сбросить, как пингвинам на Северный полюс.
- Пингвины на Южном.
- М-да.
- Не волнуйся, мы сами о себе позаботимся. Чем могу помочь тебе я?
- Спасибо, ничем. – Я поднял обе руки вверх, как жест презрения к возможным услугам кродовского общества. – Хотя постой, ломоть хлеба у тебя найдётся? Может, кто-нибудь припрятал в закутке на чёрный день? Неплохо бы ещё каких-нибудь лекарств, у Любки высокая температура.
- С удовольствием, но у нас только одно лекарство, и еда тоже.
- Ах да, совсем забыл. Единомыслие во всём. Неужели вы, кроме икры, ничего больше не едите?
- Почему, иногда едим. Но в икре есть всё необходимое.
Я искренне рассмеялся.
- А ты не мог бы мне дать с собой немного этих кродовских выбросов?
- На анализы хочешь взять?
- Ну, - замялся я, - положим, так.
- Нет проблем. – Свищ исчез в доме и вернулся через минуту с полулитровой банкой, на одну треть заполненной тёмной кашицей.
- Побольше не мог выдать? Вон вы её сколько раскидали кругом.
- Тебе хватит.
- Протри со всех сторон, - попросил я, - а то заразишь.
- Она чистая, - сказал Свищ, но мою просьбу удовлетворил при помощи рукава. – Если не хочешь быть с нами, тебе нужно спешить, - монотонно произнёс Свищ, протирая банку. – Вам повезло, хотя я так не считаю. Уже с месяц не было дождей, и икра лежит вокруг Кродовки пятнами. Сейчас начнётся ливень, и скоро она расплывётся по почве. Ты можешь не пройти. Да и доски, которые вам любезно постелили, могли уже пропитаться.
Я встрепенулся, мог бы и сам об этом догадаться.
- А быстро ты здесь освоился: и суток не прошло, а уже обо всём знаешь. Что ж, благодарю за предупреждение, - сказал я, выхватывая банку. – Ну, будь здоров, человек новой формации. Прощай, счастливец!
- Надеюсь, ты ещё вернёшься.
Мысленно три раза плюнув через плечо, я мысленно пожалел Андрея. Думаю, в свою очередь, я удосужился стать объектом и его жалости.

Глава 9

Жаль, что я слаб в словопрениях, не то б мигом прижал Свища к стенке вескими доводами и разнёс бы в прах весь их праведный образ жизни. Навада на моём месте так бы и сделал. А в общем, полемизировать с ним и при этом рассчитывать на перевес собственной позиции и в лучшие времена считалось гиблым делом, а сейчас, когда он со своими новыми убеждениями находился во власти более сильного существа, и вовсе было бессмысленно… Ну ничего, главное - я выяснил саму суть обстоятельств. К сожалению, мне не суждено было их исправить, и я, хоть и не постыдно, но всё-таки бежал восвояси с надеждой рассказать миру о странном существе в кадушке, имеющем способность овладевать людскими душами.
Успешно (а я верил, что это так) преодолев опасный плацдарм, я подошёл к месту, где меня должны были дожидаться друзья. Однако в нашем наблюдательном пункте я обнаружил только перепуганную Соню. Увидев меня, она с радостью бросилась мне на шею.
- Я знала, я знала, что ты обязательно вернёшься! Мы тебя совсем заждались, что ты там делал так долго? Что-то произошло? Костенко вкратце обрисовал мне этого зверя.
- Ничего особенного. Свищ проповедь читал. Где остальные?
- Любе стало совсем плохо. Лёша взвалил её на спину и понёс в лагерь. Он только что ушёл, мы их ещё нагоним. Ты достал каких-нибудь лекарств?
- Нет.
- Скверные дела. А зачем ты взял эту дрянь? – Соня увидела банку с икрой и сморщилась.
- Пригодится.
Дождь уже хлестал вовсю, ворча многоголосым громом. Я помнил любезное предостережение Свища и весьма тревожился по этому поводу. Тут я заметил, что Соня стоит босая.
- Где твоя обувь? – зло спросил я. – Почему ты сняла обувь?!
- Лёша посоветовал. Он осмотрел нам подошвы и ничего не нашёл, но всё равно приказал выбросить. Ой, он нам тут такое наговорил!
- Немедленно надень кроссовки! – процедил я, озираясь по сторонам. – Немедленно! Вон они под пеньком валяются.
- Почему ты на меня кричишь? – обиделась Барковская. – Одену, если ты так хочешь…
Рассусоливать было некогда, и, когда Соня обувалась, я коротко изложил дальнейшие действия.
- Когда мы шли сюда, икра встретилась нам впервые примерно на расстоянии около километра до Кродовки. Под ливнем её развезёт по всей почве. Пройти и не вляпаться практически невозможно. Если мы пойдём босиком, то наверняка подхватим эту странную болезнь. Единственный шанс – бежать обутыми что есть силы, пока не закончится заражённая зона, и потом выбросить обувь ко всем чертям и идти босиком. Таким образом, вероятность того, что мы подцепим на подошвы икру, конечно же, не исключается, однако за время, которое мы будем бежать, она не успеет просочиться к телу. Во всяком случае, я надеюсь на это.
- Я прекрасно тебя поняла, - отчеканила Барковская и встала передо мной во всей готовности.
- Тогда побежали.
Километр - не такая уж большая дистанция для бега, и мы довольно скоро с ней справились. Бежали быстро, опасность заражения подгоняла нас. В конечном счёте я угодил ногой в промоину и, окончательно выбившись из сил, мы остановились.
- Достаточно, - сказал я, задыхаясь. - Теперь быстро разувайся - снимай, не берясь за подошвы.
Соня живо сняла кроссовки и бросила их в сторону Кродовки.
- На тебе, гад, подавись!
Я расстался с ботинками менее яростно.
- Ты тоже видел этого гада в кадушке? – спросила Соня.
- Хобот его видел, - ответил я.
Она подошла и неожиданно склонила голову мне на грудь.
- Саша, неужели мы спасены? – Волосы её основательно промокли, одежда тоже; я слышал, как бешено колотится её сердце.
- Будем надеяться, - ответил я, подобрев от её прикосновения. – Должен же хоть кто-нибудь отсюда вырваться.
Я погладил её льняные волосы и, собрав кончики в кулак, выжал из них влагу. Она взглянула на меня по-особенному, в глазах я заметил капельки слёз…
Этот поцелуй я запомнил на всю жизнь. Судьба нам отвела совсем немного времени, чтобы насытиться им сполна, но тем он и слаще оказался - оттого, что был совсем не долог…
Мы, быть может, и дальше продолжали бы целоваться, если б не шум приближающихся шагов.
- Кто-то идёт, - едва слышно проговорила Соня, отрываясь от меня с неохотой.
Ещё продолжая держать её за руку, я увидел, как из кустов навстречу нам вылез по пояс обнажённый Костенко. На его спине покорно лежала Любка Дорофеева - признаков жизни она не подавала.
- Ты не заблудился? Почему возвращаешься?
Лёха аккуратно опустил ношу на землю – к счастью, она зашевелилась – и распрямил плечи. Протерев лицо от дождя, он расплылся в лучезарной улыбочке.
Я понял всё без лишних слов. У него была слишком большая вероятность заразиться.
- Куда это вы под таким ливнем? – заговорщицки произнёс он. – А ну-ка, поворачивайте обратно. Ребята в деревне нас заждались уже.
Мы с Соней соболезнующе переглянулись. Досадно было за Лёху, так он не хотел этого. Здоровый, сильный, крепкий, - словно атлант, стоял он под градом стучащих по нему капель и радовался. Чему, спрашивается, радовался? Был парень как парень, настоящий мужик, а теперь стоит и подмигивает… Счастливый, как дурак.
Любка, сидевшая под осиновым стволом, кое-как жестами показала, что никуда с ним идти не собирается, что лучше помрёт тут, а таким, как он, ни за что не станет.
Разумеется, а кто хочет стать? Никто не хочет.
Отдавать её Лёхе мы, естественно, не собирались, и я коротко пояснил ему:
- Нам не по пути. Возвращайся один к своим побратимам.
- Понима-а-аю, - протянул он певуче, - сам был таков. Не верил, что на душеньке может быть так спокойно и упоительно. – Он удовлетворённо потёр ладонью себя по груди. – А вы поверьте! Поверьте - и в Кродовку! А? Все вместе жить будем, весело будем жить!
Он попробовал уцепиться за Соню, но та шарахнулась от него, как от голодного плотоядного чудища.
- Не приставай! Не пойдём мы с тобой. Иди один! – Она спряталась за мою спину, недовольно бормоча.
- Не дурите, идёмте к Кроду. Он вам расскажет, как жить надобно.
- Он не разговаривает, - сказал я. – Ваш Крод – обыкновенное животное.
- Никакое он не животное, - не согласился Лёха. – Он всё говорит своими икринками. Стоит лишь попробовать…
- Иди один, - отрезал я. – Нас бесполезно уговаривать.
- Ну, как хотите. – Он отстал и направился к Любке: - Любочек, подъём, прыгай на меня, уже недолго осталось.
Костенко пригнулся, подставляя спину, и застыл в нелепой позе.
Любка не шевелилась.
Ей, видимо, повезло, в том смысле, что вероятность стать кродовцем у Дорофеевой была гораздо меньше, чем у остальных. Лёха лично тащил Любку всю дорогу на своём горбу, а значит, и соприкосновение с икрой в этот период практически исключалось, если, конечно, Костенко, «осчастливившись», не накормил её собственноручно. Мы обрадовались, что наша Любаня, хоть и больная, но ещё сохранила здравый рассудок и находится с этой, родной нам, стороны жизнеощущений.
Простояв с полминуты согнувшись, Лёха качнул головой, развернулся и протянул руки, чтоб взять Дорофееву в охапку. Она начала отползать, с надеждой взирая на меня и на Соню.
- Не трожь её! – рыкнул я, подойдя сзади. – Не видишь - она не желает идти в вашу дурацкую деревню. Она остаётся.
- Она больна. Ты что, не понимаешь? Я вам её не отдам.
- Попробуй забрать.
Лёха не собирался отступать и снова потянул свои лапищи к женской талии.
- А-а-а! – из последних сил завопила Любка. – Не трогай меня, пупок дырявый! Сказано – иди один!
Я схватил его за запястье и по-хорошему попросил оставить её в покое. Он не внял моей просьбе, вырвал руку и уже крайне решительно двинулся к Любке. Я прибегнул к последней мере - с размаху заехал ему в челюсть. Удар получился впечатляющий. Мне понравился. Он отлетел и, проковыляв несколько метров, приземлился на седалище. Я врезал Лёхе, самому здоровому кабану в институте: такого не только я - никто другой не мог себе представить и в помине. Пока он хлопал глазами и двигал челюстью, я размышлял: ответит он или нет.
Часом раньше он бы несомненно ответил, сейчас же, вытирая о штаны запачканные ладони, Лёха отхаркнул и произнёс прощальную фразу:
- Ну и фиг с вами. Мне пора. Вы даже не представляете себе, от чего отказываетесь.
Мы проводили его молча. Разные люди, разные характеры, разные цели. Теперь о нём останутся лишь воспоминания, как о хорошем товарище, весёлом друге, – я говорю о весёлости в другом измерении. Он и без того был счастлив в данной ему жизни, потому что любил жизнь с её крайностями и водоворотами. Потому что никогда не падал духом, смеялся и шутил в любой обстановке. Даже находясь в реанимации после автокатастрофы, он, наполовину бессознательный, запросто поднимал настроение врачам и медперсоналу, а всякие там горести считал недоразумениями, недостойными внимания. И всё от него исходящее вселяло в других уверенность, свежесть и беззаботность. И бессмысленность обретала смысл, когда рядом находился Лёха… Я был вне себя – мы потеряли уже девятерых первоклассных ребят.
- Почему я его не убил, почему я его не убил, - бормотал я, задрав лицо навстречу ливню. – Ведь это было так просто.
Соня испугалась.
- Боже мой, Саша, что с тобой? Кого ты хотел убить? Лёшку?
- Я должен вернуться, - сухо сказал я. Меня не покидала мысль, что я бросил товарищей из-за прихотей какого-то зверя.
Соня взглянула на меня с драматической грустью и боком прошмыгнула к Любке.
- Я должен убить Крода, - уточнил я.
- Слава богу, я думала, мы и тебя потеряли. Не шути так больше.
- Я не шучу. Крод должен быть уничтожен.
Соня тяжело вздохнула:
- Глупей затеи придумать невозможно. Ты ведь знаешь сам: по такой погоде к нему не подберёшься, не заразившись. Если хочешь оставить нас двоих, то пожалуйста. Посмотри на неё – наверняка около сорока. Я одна до города её не доведу в таком состоянии. Я и сама-то одна не дойду. Ты о нас подумал? Выберемся отсюда - решим, как им можно помочь. Если бы они там погибали от пыток – тогда другое дело. А так… пускай пока порадуются.
Она была права…
Я попросил Соню понести винтовку и банку с икрой, а сам взвалил на плечи Любку. Даже сквозь промокший свитер я ощущал, как она горит.
- Егорушка, милый, - прошамкала она ласково. – Хоть ты нас не бросай.
Я проворчал, что, мол, «не боись, не оброню, только сиди смирно», а сам себе посетовал - мало того, что дождь идёт нескончаемый, так ещё и темнеет, словно солнце решило раньше положенного задремать.
Любку я нёс напряжённо, сосредоточился на злости против Крода, против друзей, которые не выдержали натиска чужеродной мысли и повиновались, пускай даже лучшему, как кое-кто может посчитать, варианту существования. С другой стороны, я был благодарен судьбе за то, что меня миновало желание жить в деревне. Я слабее многих своих знакомых и вряд ли бы сумел оказать противодействие инородным веществам. Если уж Свищ не устоял, то мне и подавно не выдержать. Сейчас я был всецело убеждён – Крод проявляет тончайшее насилие с какими-то только ему известными целями, и эта его благотворительная жестокость должна быть строжайше наказана, во всяком случае - контролируема.
А ещё я нёс Любку и думал, какая же всё-таки молодец Соня, что остановила меня. Героические безумства ради спасения друзей только тогда героические, когда они заканчиваются победами. У меня не было ни единого шанса. Сидел бы я сейчас где-нибудь на печи и штопал носки, - хорошо, если себе, а не какому-нибудь собрату из филантропического кродовского общества. Штопал бы и улыбался; и никакие бы авантюрные мысли и бредовые идейки, вроде «как заработать миллион лёжа на диване» меня бы не мучили, так мне от жизни мало надо. А может быть, от жизни вообще ничего не надо? Ходишь себе, улыбаешься, потому что ничего не надо, потому что всем доволен и ничем тебя не проймёшь.
На маленькой полянке с мухоморами я наткнулся на знакомый дробовик, который Лёха выбросил за ненадобностью. Правильно, а зачем ему теперь дробовик? Разве что застрелиться.
Я спросил у Любки, в этом ли месте Лёхе кродовский навоз в голову стукнул, но она промолчала. Уютно устроилась.
Обложной дождь шпарил, словно по небу разлился океан, хлобыстал без единого намёка на завершение, но я не замечал его – привык, наверное. Человек, как вошь поганая, ко всему привыкает, к любой стихии и местообитанию. А к чему привыкает, того боле не замечает. Неинтересно ему это, старо, как врождённый геморрой. Его величество удивлять надобно, если приятностями - то желательно разных мастей… да и мучения - те тоже следует разнообразить, а то подладится, гад, и опять ныть начнёт, смысл жизни искать...
Чем дальше мы удалялись от Кродовки, тем яростнее я обрушивался на человеческую сущность, - наверное, меня злила неспособность нашего рода противостоять тому, кто как пан живёт в Евдохиной кадушке. Но в конце концов я пришёл к мысли, что, собственно, переживаю я излишне, ещё немного времени - и с Кродом расправятся, как он того заслуживает, и тогда все вернутся к своему родному образу жизни.
Мы подходили к месту назначения. Я понял это, когда заприметил под ногами консервную банку, содержимое которой мы употребили совсем недавно. Дождь, словно заправский ударник, колошматил по ней барабанной дробью. Я отшвырнул носком таганок, стоявший рядом, скинул с себя Любкино тело и, бодро потирая руки, произнёс:
- Ну как, в Кродовку никто не желает?
Мои спутницы замотали головами. Дорофеева - вяло-вяло.
- Значит, будем жить, как жили. – Я любя похлопал нашу больную по щекам и подмигнул ей – держись, мол, молодцом; она замурлыкала в подтверждение своей жизнестойкости, а затем захрипела и закашлялась.
Наши вещмешки, наспех укрытые брезентом, были целы и невредимы, если не считать, что большинство из них выглядели как личные вещи утопленника, только что выброшенного на берег. Мой рюкзак и Сонины вещи были и того хуже. Однако мы не отчаивались; самое главное, что нас миновало желание навсегда осесть в этой самодержавной деревне, считающей себя центром всей планеты. Мы ощущали себя, словно солдаты, выжившие после страшной бойни, и это чувство придавало нам активности: мы с Соней, несмотря на Ноев потоп, умудрились даже поставить палатку – и не как-нибудь, а как полагается.
Я надеялся хоть на какие-нибудь лекарства, но, обшарив все рюкзаки, мы не нашли ничего, кроме размокшего сульфадимезина в Маринкиной аптечке. Кое-как запихав его в Любкин рот, мы начали подыскивать себе сухие вещи. Я отрыл подходящие по размеру сандалии и не без чувства горечи натянул на себя спортивный костюм покинувшего нас Степана Голованова. Соня довольствовалась платьем Терёхиной, которое та ни разу не одевала - всё оставляла на обратную поездку, и мохеровой кофточкой, чудом оставшейся полусухой благодаря моему рюкзаку, принявшему на себя мокрый удар сверху. Платье выглядело на несколько размеров больше, но Соня выглядела в нём довольно привлекательно, словно миловидная манекенщица в причудах сдвинутого кутюрье.
Лёхино увлечение рыбалкой и сейчас не пропало для нас даром: половину буханки раскисшего хлеба, замешанного на подсолнечном масле, мы с удовольствием употребили, запивая его дождевой водой, набранной в котелок. Один из случаев, когда и рыбы целы, и люди сыты. В общем, о еде мы сильно не беспокоились, сутки с лишним можно пожевать и лесные ягоды, а вот Любка задавала сложную задачку: она продолжала сипеть, кашлять и гореть огнём, и огонь этот разгорался всё жарче. Мы её приодели и легли по обе стороны, пытаясь заснуть, заодно используя Любку как калорифер. Налив ей в рот воды из баклаги, я попытался абстрагироваться от происшедших событий, однако это мне едва ли удалось. Раз за разом я тестировал себя на желание вернуться в Кродовку, пока не успокоился – никаких позывов к деревенскому счастью не проявлялось. Наконец, убедившись в том, что все рассуждения насчёт дальнейшей судьбы деревни и наших товарищей в создавшемся положении бессмысленны, я решил отложить этот вопрос на лучшие времена и задремал под бешеный ритм водяных барабанов.
Приятных снов я не ожидал увидеть – кошмары и только, и вдобавок к ним серия ужасов на злободневную тему. Мои сонные ассоциации почти всегда далеки от реальности, но в целом, если сон похож на развлечения адского населения, то мои вчера и завтра явно находятся под контролем нечистых… Я не знал, что у Свища такой красивый тенор и слушал его, открыв рот, когда он с блеском исполнял арию Фауста из оперы Гуно. Вот он, расставив ноги, затянул «Ко мне возвратись, счастливая юность», в его глазах неистово сверкало пламя любви; он отошёл от либретто и мелодии композитора и импровизирует, его разведённые руки говорят о том, что он хочет охватить своей любовью весь мир, каждого. Его поддерживает колоритный баритон Лёхи Костенко, голова которого разрывает чрево Свища, и уже вместе с ним звучит каватина Валентина со словами «Крод всесильный, Крод любви». А дальше – раздвигаются плечи и вступают два меццо-сопрано: это Маринка с Короедом в образе Зибель и Марты; их туловища появляются наполовину, они протягивают ко мне руки и зовут меня, а из ладоней Свища светятся лица Сыча и Терёхиной; из головы, громко хохоча, появляется Гаврилыч – он в роли Мефистофеля и тоже тянется ко мне, и вот, уже будучи двенадцатируким, Свищ пытается схватить меня за глотку и бессовестно втащить в своё туловище. Всем им весело и хорошо, они как один гигантский и мощный дуб, крепкий и надёжный. Но это ещё не всё, я предчувствую появление главного действующего лица. И вот сцена: из Свища вылезает огромный хобот; он, раздуваясь и хрюкая, направляет на меня свою чёрную дыру, как вход в ад бесконечного блаженства, и я уже стою весь в крупицах кродовской манны и ору, ору, что есть силы. Ору, потому что не хочу быть, как они, не желаю есть навязанный Кродом помёт счастья, - не желаю, даже если это и есть любезная подсказка с его стороны об истинной цели и значении нашей жизни. Я не люблю подсказок и ору от насилия над слабым, но гордым существом, гордым из-за своей слабости и, несмотря на это, алчущим свободы…
Чьи-то руки коснулись моего лица, и я проснулся от их прикосновения.
- Ты кричал во сне, - сказала Соня, - но я не поэтому тебя разбудила.
- А ты разве не спала?
- Нет. Мне кажется, у Любы двусторонняя пневмония, она может не дотянуть до города.
Дорофеева лежала на спине и часто-часто дышала. Вздохи пронизывал тонкий высокий свист, который, казалось, должен был вот-вот прерваться вместе с её существованием. Она находилась на грани потери сознания, а то и жизни, и совсем не воспринимала нашего разговора.
- Саша, боюсь, она может умереть. Надо срочно что-то предпринимать.
- И у нас нет никаких средств, - мрачно подытожил я.
Любка открыла глаза и бессмысленно уставилась перед собой. Глупо было спрашивать, как она себя чувствует - такие люди, как наша Дорофеева, всегда отвечают: «лучше вас». Любка даже и ответить не могла, она жадно глотала воздух, наподобие рыбы, безжалостно выброшенной на берег, и с каждым вздохом затухала. Соня гладила её по голове, как будто это могло помочь, и надоедливо призывала к терпению.
- Сделай ей компресс, что ли, - занервничал я от безысходности.
- Вряд ли это поможет.
Мысли мои засуетились, я наспех сжал их в комок и решился:
- Так. Нельзя больше терять время. Нужно немедленно уходить.
- Куда? В город?
- Но не в Кродовку же!
- Но это безумие! Она не дойдёт!
- Донесу. – Надеяться на то, что Любкин организм переборет болезнь сам - значит рисковать её жизнью. Нести в город – риск немногим меньше, слишком уж время дорого. Во всяком случае, сидеть в палатке и чего-то ждать - это вовсе никуда не годилось.
И тут Любка сама подсказала выход. Не сказав ни слова, она вдруг перестала дышать и, дёрнувшись, закатила глаза. Соня вскрикнула, заголосила и стала бесконечно повторять её имя, вставляя в него всевозможные ласкательные суффиксы. Я пощупал пульс, точнее говоря, место, где он должен вещать о присутствии духа жизни. Пульс отсутствовал.
Барковская зарыдала. Я холодно сказал:
- У нас есть единственная возможность её спасти. Я обязан был сделать это раньше.
- Саша, она же умерла, как мы м-можем, как спасти?..
- Не реви! – я повысил голос. – Где банка с икрой?
- Я положила её в твой вещмешок, – скороговоркой протараторила Соня и вытерла рукавом сопли. Ещё один всхлип - и она взяла себя в руки. – Где-то там, в углу палатки.
Я попросил помочь мне с подсветкой и приступил к скоростным раскопкам. Груда не нужных уже никому рюкзаков – зачем мы только затащили их сюда? - и мой новенький, совсем мокрый, ещё не стёршийся долгими дорогами - у меня в руках.
- Сзади, в большом кармане, - подсказала Соня.
Я расстегнул лямки и вытащил банку. Она была почти пустая, несмотря на то, что закрыта была достаточно надёжно. Я посмотрел на неё снизу и увидел налипший с внешней стороны небольшой зернистый слой.
- Чертовщина! Эта мерзость проникает сквозь стекло!
- Там осталось хоть немного? – торопливо спросила Соня, не обращая внимания на то, что я остолбенел от удивления.
- Есть ещё.
- Сейчас я дам ложку. – У Барковской в изголовье лежал рюкзак, и она лихорадочно начала в нём ковыряться.
- Какая ложка, к едрене-фене! Кто ложкой мертвецов кормит?! – Всё это я уже приговаривал, сидя на Любке и смазывая её лицо нижним концом поллитровки. – Лишь бы мы не опоздали, лишь бы мы не опоздали, лишь бы не было поздно, – я бубнил, словно произносил заклинание, пока не измазал Любке губы, щёки, лоб, шею - всё, что попадалось мне под руку. Она становилась похожей на негритянку. Сонина ложка всё-таки пригодилась - я аккуратно стал выгребать ею остатки икры изнутри банки.
- Давай попробуем открыть рот и протолкнуть глубже, в горло? – предложила Соня и метнулась мне помогать. – Так скорее всосётся.
- Сидеть! – гаркнул я. – Заразиться хочешь? Раньше надо было рот открывать. Иди лучше пульс щупай! – Запястья я специально оставил несмазанными, чтобы иметь возможность диагностировать Любкино возможное возрождение.
Раньше я никогда не кричал на Соню и не собирался кричать в дальнейшем. Однако когда попадаешь с женщинами в экстремальную ситуацию, в большинстве случаев без этого не обойтись. Нужно заметить, что они в такой обстановке даже умудряются обижаться.
- Пульса нет, - сказала она голосом хладнокровной, виды повидавшей медсестры.
- Щупай, щупай, - настаивал я, смазывая Любку в самых интимных местах. Что поделаешь, долг доктора – спасти жизнь человеку всеми доступными способами. При этом я действовал весьма осторожно, держа банку только за горлышко, очень мне не хотелось возвращаться к моим товарищам.
- Пульса нет… - нескончаемо повторяла и повторяла Барковская.
- Собирай вещи, которые возьмёшь с собой, и выходи из палатки, - приказал я. – Не забудь спички и деньги.
Она молча повиновалась, порылась в рюкзаках, вышла, но через секунду снова заглянула внутрь.
- Но тут дождь! Что ты задумал?
- Делай, как я сказал. Мне некогда объясняться!
Закончив процедуру, я вышел вслед за ней и выбросил опустевшую банку как можно дальше. Она зависла где-то на ветвях густого кустарника.
- Ты не помнишь, где мы приткнули вторую палатку? – спросил я, будто не произошло ничего чрезвычайного. Я почему-то был уверен в воскрешающих свойствах кродовской мази.
- Лежит там же, где все рюкзаки и спальники. Где-то среди них. А что?
- А то, что мы дальше пойдём налегке; ничего, что находится в палатке, кроме твоего рюкзака, брать с собой нельзя. Он лежал у тебя под головой и, думается, на достаточном расстоянии от других.
- Не понимаю.
- Ты меня удивляешь, - как можно спокойнее произнёс я. – Большая часть содержимого банки просочилась, когда мы находились внутри, а так как все вещи, в том числе и днище палатки, влажные и даже насквозь сырые, то вероятность распространения этой гадости во много раз увеличилась. Более того, Любка лежит вся в ней измазанная… Ну, ты понимаешь, о чём я говорю?! - Под конец фразы я немного вышел из себя.
- Боже мой, Саша, о чём ты говоришь, там же Люба… Люба мёртвая, а ты о какой-то палатке, вещах заботишься. – Соня приложила пальцы к вискам, как при сильной головной боли. Она не могла в данный момент вникнуть в мои слова.
- Я ни о чём не забочусь. Я просто готовлю тебя к дальнейшим действиям.
- Но Люба…
- Она оживёт! – крикнул я, чуть ли не срывая голос, и тут же понял, как сдают мои нервы.
С минуту мы молчали. Гадостный дождь обрабатывал под свой вкус нашу последнюю одежду.
- Извини, - сказал я, – трудно сохранять спокойствие… Не будем цапаться, ведь нас только двое, и если мы рассоримся, то лучше от этого уж точно не станет. Держи себя в руках.
- Я держу. И не обижаюсь. Я лишь хочу сказать, что, если бы средство помогло, Люба должна была бы уже зашевелиться. - Соня говорила, глядя куда-то в сторону. - Нам Костенко рассказывал, как Крод оплевал лицо Гаврилыча и тот перевоплотился буквально через пять минут.
- Ты забываешь, что Гаврилыч был живой и здоровый.
- Всё равно, прошло уже достаточно времени, и я не верю в…
- Прежде, чем становится лучше, тем, кто заразился, делается хуже, - заметил я.
- Куда уже хуже…
- К тому же неизвестно, как икра влияет на конкретного человека. – Я цеплялся за любую соломинку, лишь бы у Сони и у меня самого появилась хоть маленькая надежда.
- Может, заглянешь внутрь? Проверь, как она. Я боюсь почему-то.
- Фонарь у тебя?
- Нет, в палатке. Ты же говорил, что он уже сел?
- М-да. Что ж, попробую спички, если не отсырели.
Спички не отсырели. На том спасибо Стёпиным штанам с глубокими карманами.
Я заглянул внутрь. Любка лежала так же, как мы её оставили – лицом вверх и пятками к входу. Осветив ей лицо и туловище, я заметил, что икры стало значительно меньше. Проникающие способности у неё были идеальные, только Любке от этого толку никакого – мертвец, вот-вот хоронить надобно. И пульс, совершенно не собираясь трудиться, авторитетно заявлял об этом факте.
Когда я вышел, Соня, икая, поинтересовалась:
- Ну как?
Я развёл руками, ненавидя себя за то, что не применил икру раньше, когда наша Любка была живее всех живых.
Соня отбежала в сторону и заревела в три ручья. Расплакалась, словно век счастья не видала. Это понятно: кто в жизни друзей не хоронил? Смерть, конечно, на пути нам встречалась, хоть мы и вовсе считай молоденькие, но чтобы при таких обстоятельствах… К этому мы оказались совсем не подготовлены. И как теперь быть? Мы всегда друзьям нашим только благодать одну и пророчили, а тут на тебе - Любка, по натуре своей бессмертная и непременно всех оживляющая, учудила такое представление. Как же она могла так простудиться, что насмерть? Мы не понимали…
Друзья уходят по-разному. Одни меняют привычный образ жизни, уезжают, уезжают далеко, становятся другими, чужими, забывают. О них мы вспоминаем вскользь, как о бывших, как о далёком маленьком приключении. Другие просто теряются в толпе, словно их и не было, уходят сами, не прощаясь, будто мы им и не друзья вовсе - за этих обидно, даже жаль почему-то, такие они перелётные и непостоянные; а третьи… третьи просто умирают, умирают нелепой смертью в цветущем возрасте - их мы помним всегда, и после них становится… как-то стыдно жить…
Я стоял и переламывал эти избитые и для всех обыкновенные мысли. Я – тот, который ничего ещё не нашёл, уже давно не любил терять. Скорбь моя превращалась в глухую злость, и с каждой новой смертью она становилась всё глуше и всё сильнее… Я ненавидел её – лукавую властительницу всего живого, эту старую каргу, которая, играючи, кидала жребий на каждого, и, незримо хихикая, уничтожала личности, индивидуальности, покорно растворяющиеся где-то в невидимом, хитром, сильном. И виделся мне большой паук небытия, свивший вокруг земли прочную паутину и страстно сосущий драгоценные соки самых обыкновенных смертных существ, по сути своей жалких и обездоленных…
Пока я щекотал оболочку трансцендентности, слух мой перестал воспринимать плач моей подруги по курсу. Тут же, мысленно вернувшись к месту, где меня удерживают ступни, я услыхал:
- Кто это там ревёт в такую прелестную погоду?
Погода и на самом деле становилась прелестной. Вместе с утихшим дождём пробившийся рассвет и чудесное состояние природы открыто предлагали душе найти с ними соответствие.
Раскинув руки и энергично двигая пальцами, вышла на свет божий Любка Дорофеева, цела и невредима. Жизни ли предстоящей, погоде ли проясняющейся или ещё чему она радовалась – определить сразу было невыполнимо. Нами сразу же овладела оцепенелость. На некоторое время погасли все душевные переживания. Мы стояли как истуканы.
Тут, наконец, осознав акт воскрешения, Соня бросилась вперёд, с явным намерением обнять недавнюю покойницу.
Я еле успел схватить её за кофту.
- Куда ты несёшься? Не дотрагивайся до неё. Неужели снова нужно повышать голос?! – Но Соня вырывалась и размахивала руками, словно бабочка, которую ухватили за кончик туловища, совершенно не обращая внимания на мои предостережения.
- Любочка, ты живая? – голосила она, как будто встречались случаи, что мёртвые разговаривали.
А Любка стояла и, приосанившись, обсасывала кончики пальцев. Она выглядела девочкой-сладкоежкой, которую оставили наедине с раскисшим шоколадом.
- Ты же была… ты же… - Соня не сумела выразиться и показала в небо пальцем.
В ответ Любка собрала остатки икры на своём лице, протянула ладонь с понравившейся пищей и ступила два шага вперёд.
- На, будешь?
- Не подходи! Оставайся на месте! – закричал я и притянул Соню ближе к себе. Внезапно её восторг улетучился, и она в который раз быстренько спряталась в самое безопасное место – мне за спину.
- Странно, странно, - сделала вывод Любка, облизывая губы. – Это ведь очень вкусно.
Может быть и вкусно, подумал я, только мизофобией я теперь буду страдать довольно долго, и если мне удастся отсюда выбраться, я никогда в своей жизни больше не притронусь к икре осетровых рыб, особенно к чёрной.
Дальше я произнёс совершенно никчемную фразу, говорил и вместе с этим думал: скорей бы она закончилась.
- Люба, ты извини нас, пожалуйста, что мы так поступили… Тебе было совсем плохо, ну, понимаешь, так плохо, что уже дальше некуда, и мы… мы… у нас не оставалось другого выхода, как накормить тебя вот этим… этим животворным зельем - тем, что ты сейчас ешь. Я знаю, сама бы ты никогда не приняла такого решения, не в твоей природе идти на поводу у кого бы то ни было… в общем, прости нас, если можешь…
Любка смотрела сквозь меня абсолютно индифферентно, не вникая глубоко в смысл моего бессмысленного лепетания; а потом, когда я заглох, произнесла с укоризной:
- Ну что ты за человек такой, Егорчук! Что у тебя за привычка нехорошая - сделать людям милость, а после извиняться за неё? Да я расцеловать вас готова, так мне хорошо сейчас стало!
Она начала на нас наступать, и мы бы точно были зацелованы ею, если б я снова не заорал.
- Значит так, - сказала Любка, сменив тактику. – Вы мне сделали доброе дело, теперь и я вам отплачу тем же. Не люблю оставаться в долгу. Предлагаю идти в Кродовку вместе.
Соня сразу же коротко отказалась, а я лишь вздохнул, так надоели мне эти уговоры.
- Вы мне не доверяете? Я от вас такого не ожидала. Думаете, я вам туфту предлагаю? Нехорошо думаете…
Тут Любка стала ходить взад-вперёд и читать нам нечто вроде лекции.
- Люди не могут понять, плохо им или хорошо, не испытав на себе нового состояния. Я же заверяю основательно: лучшего состояния трудно себе представить, и лучшей жизни, чем та, которая мне видится, не существует. И предназначение человека, которое он давно потерял - именно здесь, в Кродовке. Понятно вам? Цели его, от которых он давно уклонился – тут; и не надо больше ничего искать и дёргаться попусту… Есть такие животные, козлы называются; лопают в огороде свою капусту и не знают, насколько хороша жизнь вообще без неё. Так вот, на свете всё - капуста, всё, без чего вполне можно обойтись. Кроме того, что открывает в нас Крод. Но вы до самой смерти будете слоняться по миру и кормить своего козла; а он будет сидеть в ваших мозгах и глодать их. Вы, конечно, не будете показывать виду, что в вас сидит козёл, мешающий отрадно жить, потому как не знаете, что он в вас сидит. Вы глупы, как пробки, и горделивы, как орлы без крыльев, - как я недавно была. Поймите, теперь существует Кродовка, она возвратит нас в гнездо, из которого все мы вывалились по недоразумению и шатаемся, где попало. Мы не имели возможности вернуться в него, потому что не помнили, как оно выглядит и где находится, а Крод сжалился над нами и, чтобы мы не маялись и не искали понапрасну – всё равно не найдём – сам открыл нам глаза и показал, чего мы хотим.
Мы выслушали несвойственную для Любки речь вполне добросовестно.
- Нет уж, спасибо, мы как-нибудь сами поищем, - вежливо сказал я, но Любка совсем не собиралась отступать. Я поработал на славу. Передозировка.
- Ничего у вас не получится! – упрямо заявила Любка. – Никогда вы не станете такими, как я, сами по себе. Всю жизнь проходите с дефектами!
- Люба, мы и не собираемся становиться такими, как ты. Мы не хотим. Нам и с козлом хорошо, - призналась Соня.
- Хватит нам читать проповеди. Уходи одна.
Я напрасно пытался пресечь никому не нужную лекцию. Она продолжала:
- Не получится, потому что участок мозга, отвечающий у вас за это превращение, отсутствует или по какой-то причине заблокирован. Вот вы и бьётесь головой о стену, а некоторые даже ломают себе шею, чтобы пробраться туда. Проживёте жизнь, так ничего и не поняв. Возможно, медицина когда-нибудь и заглянет при помощи хирургического вмешательства в область мозга, где таится истина, но я в этом глубоко сомневаюсь. И вот появляется уникальная возможность…
- Люба, - перебил я. – До свидания. Иди к тем, кто ест вместо капусты выделения слона.
К этому времени икры на ней практически не осталось, остатки от неё она крепко сжала в кулаке и, видя, что мы не поддаёмся её уговорам, приготовилась к нападению. Шансы урезонить Любку сводились к нулю.
- Предлагаю идти в деревню по-хорошему! - ультимативно заявила она.
Я вовремя смекнул и тотчас шепнул Соне, чтобы та бежала не оглядываясь. Она быстро сообразила и помчалась вглубь леса. Я припустил следом за ней. А за нами с криками «я желаю вам добра!» гналась сумасшедшая Любка.
Прежние дорофеевские гены давали о себе знать, и она устроила нам марш-бросок с препятствиями не менее, чем на полукилометровую дистанцию. Мы еле унесли ноги.
Убежав от своего «счастья», мы позволили себе отдышаться. В погоне Любка могла швырнуть в нас кродовское снадобье, поэтому пришлось сразу же осмотреть одежду.
- Вроде бы всё чисто, - сказал я, натягивая на себя курточку. – Или не бросила, или промазала.
- Как она могла! Ведь подруга же. Сказали ей - не хотим, так нет же…
- Она хотела как лучше. А, в общем, это уже не Люба.
Соня вопросительно взглянула.
- Одно из двух: или она находится как бы под гипнозом и подчиняется чужой воле, или, при помощи вещества, которым я её смазал, стала в градации человеческого развития на ступеньку, а то и на две, выше. Второе гораздо интереснее, но это ещё предстоит исследовать.
- Если ты считаешь, что она и подобные ей стоят выше нас, то заниматься их исследованием звучит абсурдно. Обезьяны изучают человека, не желая им становиться – нонсенс.
- Или парадокс.
- Думаешь, они все там стали совершеннее?
- Не знаю. Не уверен. Возможно, какая-нибудь внутривидовая эволюция на духовном уровне, произошедшая одним гигантским скачком. Во всяком случае, особых физических изменений, помимо новых зубов и волос Андрона, я не заметил. Похоже, что икра Крода обладает регенеративными свойствами.
- Мы так холодно об этом рассуждаем, словно учёные над подопытными кроликами. – Соня оглянулась и посмотрела на небо. Опахнуло свежестью. Дождь прекратился и сквозь порванные облака стали проглядывать синеватые пятна. Она устало прислонилась к стволу и спросила: - У тебя нет такого чувства, что мы всё-таки бросили их?
- Нет, - ответил я. – Лишь немного. Положение, в котором они оказались, неисправимо, по крайней мере - нами, и в данный момент. Ты ведь сама об этом недавно говорила. Мне, конечно, обидно за их поведение, хотя и причина достаточно уважительная.
- Нам повезло, что мы остались прежними?
- Ты ещё сомневаешься?
- Ничуть.
- Тогда нам пора удаляться от этого проклятого места.
- Нужно вернуться за вещами.
- К чёрту манатки. В них могут попасть эти дьявольские шарики. Пойдём налегке. Деньги и документы при нас, а больше ничего и не надо. Или у тебя осталось что-то ценное?
- Ничего.
- Тогда уходим. Мы как раз бежали в нужном направлении.

Глава 10

Мы шли целый день, почти не останавливались, привалы делали лишь затем, чтобы насобирать ягод и утолить голод. Ночью пришлось развести костёр и притормозить на пару часов на одной из полян с редкой травой и песчаным грунтом. Лучше бы шёл дождь – очумелая мошкара сплачивалась мириадами особей в чудовищный фантом, который нагло запускал свои конечности во все оголённые участки тела. Не имея палатки, отогнать её можно было, только укутавшись в одеяло из дыма - сев очень близко к огню. Лучше обжечься, чем стать жертвой этой маленькой нечисти.
Соня была неумолима и, несмотря на усталость, торопила вперёд. Её организм держался благодаря какой-то внутренней скрытой злобе, которая придавала достаточную степень невосприимчивости к второстепенным на данный момент неприятностям. Не дождавшись рассвета, мы, сирые странники, динамично снялись с места и пошли дальше в надежде добраться до города к полудню. Чтобы не сбиться с правильного направления и не заблудиться, необходимо было не выпускать Юлку из поля видимости и повторять все её манёвры. Мы старались так и делать, хоть она и петляла, как вздумается, - то скрывалась, то вновь обнаруживала себя, поблёскивая под утренним солнцем.
К десяти утра мы выдохлись окончательно. Шли дальше лишь потому, что надеялись увидеть хоть какие-нибудь строения – городок, по нашим соображениям, должен был вот-вот показаться, - и знали: если присядем, то это надолго. Со вчерашнего дня мы не нашли ничего съестного, путь заслоняли только подсохшие растопыренные ветви елей с многочисленным подростом и примесью мелкого цепляющегося кустарника. Юлка снова резко свернула направо; словно бильярдный шар, стукнулась о берег и укатила в сторону. В данной местности, с прибрежными зарослями и крутыми склонами, придерживаться её уже было невозможно, и мы пошли прямо вперёд, с надеждой, что река снова соизволит сделать вираж и промелькнёт у нас на пути.
- Я уже начинаю понемногу завидовать нашим кродовцам, - с иронией сказала Соня, в очередной раз уколовшись и оцарапавшись. – И в то же время не перестаю поражаться: вот ты бы мог отказаться от всего, пускай даже будучи в определённой мере несчастным для этого, и остаться жить в заброшенной деревне?
- Не мог бы.
- И я бы не смогла. Насколько же силён этот кродовский яд, если раздавил такие личности, как Навада, как Любка с Лёшкой?
- Они в плену у более сильного, поэтому и потеряли себя. Он смог нивелировать многие качества людей и тем самым создал почти однородную общину. Каким-то образом он изменил у них отношение к вещам, поэтому они счастливы.
- И здоровы. Крод оказался неплохим специалистом по евгенике.
- И это с такой-то причудливой внешностью! Кто-то ведь создал этакую тварь… Ну, бог с ним, в один прекрасный день до него доберутся. Вот интересно: Любка нас благодарила не за то, кстати сказать, что от смерти спасли – об этом и не упомянула, а, скажем, за то, что мы её осчастливили, за обретённое здоровье и новое состояние сознания. Но представь, если б у нас была возможность сделать её снова прежней, – как до смерти, только здоровой, – что бы тогда, она нас ещё больше благодарила? Или бы возненавидела?
- Сложный вопрос.
- А мне кажется, молилась бы на нас, как на спасителей. Потому что не для неё это кродовское счастье. Счастье не дарят, его надо заработать самому. Любка не любила ничего халявного, даже счастья.
- Или заслужить.
- Что заслужить?
- Счастье. Ты сказал, его надо заработать, а я говорю – заслужить.
- Один чёрт.
- Не совсем. Зарабатывают трудом, в поте лица, а заслуживают поступками и отношением к жизни.
- У кого это заслуживают?
- Не знаю.
- И как же ты? Считаешь, что заслужила?
- Если б заслужила, была бы счастлива.
- А ты разве не счастлива? Двое детей, муж с полными карманами…
Соня промолчала. Я переменил направление.
- Кого-кого, а Любку мне всё же жаль больше других, особенно жаль. Украли у неё всё Любкино, обезличили, и теперь Любка – не Любка, Свищ – не Свищ, и Пупок – не Пупок. Человек ведь не только плоть, разум и характер, это ещё и образ жизни, который ему предназначен как личности. Всю жизнь нищий – такова судьба личности; всю жизнь инвалид - значит, данной личности суждено раскрыться только в инвалиде. Счастливый Сизиф, Сизиф без камня – это уже не Сизиф, а так, пустое место. Ты согласна?
- Почти. Но то, что сейчас с Любкой и другими – это тоже судьба, одно из её проявлений… И заметь, Свищ с Жуком почему-то не стали бросаться икрой, а Андрей даже помог тебе советом; Любка же как с ума сошла. Ты сам после говорил: узнаю её почерк. Значит, норов-то сохранился?
- Слава богу, что у них остались хоть какие-то индивидуальные качества.
- Как представлю, что она могла намеренно заразить меня, аж зло берёт.
- Ты зря на неё сердишься. Она не виновата. Её категоричность вполне обоснованна. Представь себе, после смерти да ещё обрести такое состояние. Естественно, она хотела своей радостью поделиться с нами. Ну, вспомни, когда мы первый раз подошли к реке. Ты первая полезла купаться и затем в восторге зазывала всех за собой, даже по берегу гонялась за Марабу, насильно заталкивая его в воду. Разве это не одно и то же?
- Грубоватая аналогия.
- А я так не думаю. Поделиться своими новыми ощущениями, своим новым счастьем, разве это плохо? Вот Любка и пыталась нам поскорее доставить такое удовольствие. Не только власть выказывает человека, но и счастье тоже.
- И многое другое, - дополнила Соня.
- Неизвестно как бы мы повели себя, окажись на их месте.
- Стукни по дереву и плюнь через плечо, - посоветовала Соня.
- Я считаю, что пока не поздно, необходимо локализовать эту территорию. Иначе автократия Крода распространиться необозримо далеко. Короче говоря, эпикриз для всех кродовцев ясен: заражение неизвестной болезнью, от которой – фантастика! – никто из них не желает лечиться. Вот только рекомендаций по этому поводу я никаких выписать не могу. Разве что заставить их перестать употреблять в пищу кродовские отходы.
Впереди зашевелилась трава, из неё один за другим выбежали два зайца и со скоростью молнии ускакали на запад. Я пожалел, что я не волк. За трое суток кусочек хлеба и несколько горстей ягод - недостаточно, чтобы трезво соображать. Когда желудок требует пищи для переваривания, а пищи нет, он начинает переваривать мысли, и думать становится практически нечем. Не знаю, чем там думают голодоманы, только мне их принципы совершенно не по душе, точнее, не по желудку.
- Где же этот треклятый городишко? - сердито приговаривала Барковская, раздирая откуда-то взявшиеся лиановидные растения. Она, к моему стыду, уже пару часов шла впереди и по необходимости расчищала дорогу. Как только я впервые обратил на это внимание, то вознамерился сразу же исправить положение; однако, запутавшись в какой-то липкой листве, снова безнадёжно отстал. Наконец, Соня призналась: - Всё, больше не могу. Давай отдохнём, хоть немного.
Она словно прочитала мои мысли. Я согласился без раздумий, хотя мог бы и порисоваться, покорчив из себя выносливого. Сам для себя я отметил в оправдание, что во всём виноват голод. Женщины более закалённые в этом отношении. Я вообще редко вижу, как женщины питаются. Может, им стыдно есть на глазах у мужчин, или о фигуре заботятся, или о мужчинах – им харчи берегут; так или иначе, привыкшие они к голодухе. Как пьют – видел часто, курят – тоже не редкость, но едят… Этот процесс у них тих и незаметен, в противовес всему остальному.
Вот с такими убогими мыслями я плюхнулся навзничь в густую траву, успев пролопотать при приземлении:
- Не больше получаса.
Прищурив от солнца один глаз, другим я наблюдал за Соней. Она не упала бревном, как я, а грациозно, словно на приёме у высокопоставленного лица, присела со мной рядом. Кисло улыбнувшись, она пронырнула к моему плечу, и через несколько секунд мы уже дремали под ласковым надзором солнечных лучей…
И хотелось мне только красивого, доброго и чарующего. И грезилось мне тёплое, славное и задушевное. Мечталось о весёлом, волшебном и обворожительном. Виделось спокойное и счастливое… - но не кродовское!..
Я очнулся от нудного жужжания перепончатокрылого. Сони рядом не было.
После дремотного и сладкого отдыха в тишине обычно ничему сразу не пугаешься. Просыпайся хоть в аду, в первые секунды тебе всё до лампочки. Лишь затем, потянувшись, подумав и вспомнив, начинаешь сотрясаться – что-то не так. Вот и я, приподнявшись на коленях и оглядевшись, начинал потихоньку, хоть и туго, соображать. Волнение медленно охватывало меня, переходя в плавный нарастающий испуг. Сдавленным голосом я позвал мою спутницу, подавая сигналы в разные стороны света. Ответом было всё тоже жужжание насекомого, на этот раз оно нагло уселось у меня на глазу.
Я крикнул ещё раз, совершенно не собираясь думать о магнетизме кадушечного монстра, – прошло слишком много времени для того, чтобы в нас возгорело желание вернуться. Латентный период не мог быть таким продолжительным. Мне очень хотелось в это верить. Но Соня не отзывалась, и я волей-неволей всё-таки впустил в себя отталкивающую мысль о Кроде. Неужели мне придётся возвращаться одному?
Только я решился идти на поиски, как, к своей радости, увидел с другой стороны поляны приближающуюся знакомую фигуру.
Всё в порядке. Она жива, в своём уме, и ещё что-то несёт в руках.
Я стоял на коленях и ожидал её, словно младенец в люльке.
Она принесла в ладонях здоровенную пригоршню черники и протянула мне:
- Бери, - сказала она. – Я нашла тебе маленькое счастье.
Ещё бы минуту назад я съел бы уйму таких ягод, сейчас же аппетит ушёл на второй план. Я не замечал протянутых ладоней и смотрел Соне прямо в глаза, которая, подобно мне, медленно опускалась на колени. Где-то не очень далеко послышалось отчётливое кряхтение трактора, видно, дорога была рядом, но для нас это обстоятельство сейчас мало что значило. Ягоды посыпались из её рук, мы обнялись в пламенном и нервном исступлении, словно нас целую вечность держали в заключении и запрещали друг к другу прикасаться. На какой-то миг я забыл обо всём, существовала только Соня, и в это же мгновение я готов был поклясться - большего мне ничего не надо, что вот он, тот момент озарения и счастья, который не сможет постичь никакой Крод. И тут, отрывая её щеку от своего лица, я, естественно, задал самый дурацкий вопрос в своей жизни.
- Скажи, ты любишь своего мужа?
Она ответила честно и коротко:
- Нет. Не люблю.
Затем опустила глаза, окончательно вырвалась из моих объятий, слегка отряхнулась и грустно произнесла:
- Нам пора идти, дорога совсем близко.
Что ж тут поделаешь. Я – идиот.
Мы вышли на просёлочную дорогу и через четверть часа остановили грузовой автомобиль, шедший порожняком со строгановского лесокомбината. Ушастый молодой шофёр, с круглым, как мяч, лицом, без лишних расспросов посадил нас в открытый кузов на беспорядочно разбросанную солому и щебень. О личном я больше говорить не осмелился, впереди для этого было достаточно времени.
- Нам нужно куда-то обо всём сообщить! – крикнула мне в ухо Соня, заглушая дребезжание машины.
Я молча покивал в ответ. На этом наша романтическая беседа на соломе иссякла.
Конечно, мы были просто обязаны обо всём доложить властям, ведь, скорее всего, мы с Соней являлись единственными, кому удалось вернуться из деревни за последние месяцы. Вот только как примут наши показания, которые мы собираемся дать, - об этом следовало поразмыслить. Тем, у кого в руках бразды правления, наверняка уже известно о пропажах, и если мы сообщим о местонахождении всех исчезнувших, то до выяснения обстоятельств дела нас могут задержать на неизвестно какой срок. Люди охотно верят всякой газетной брехне о космических сущностях, но на действительное чудо, живущее по соседству, взирают сквозь пальцы. Убедить здешний народ в том, что у них под носом завёлся некий Крод в кадушке для солений, будет совсем не просто. А что случится, когда люди рано или поздно удостоверятся в этом? Какие меры будут приняты для того, чтобы его обезвредить? И стоит ли вообще принимать эти меры и бороться с Кродовскими порядками? На подобные вопросы мы ответить толком не могли. Да и не в нашей это было компетенции. Наша задача – отвоевать у Крода товарищей, вернуть им прежнее восприятие мира, былой разум, а уж после того пускай сами решают, как им поступить: снова заправлять себя икрой, чтобы вернуться к Кроду, или жить как все нормальные люди…
Шофёр, ехавший без остановки по ухабам и рытвинам, любезно доставил нас прямо к автостанции. Отсюда мы должны были уехать автобусом в областной центр, и далее - самолётом домой.
Не став обижать водителя платой за проезд, мы направились прямо к кассам. Небольшой и обшарпанный зал здания вокзала дышал провинциальной вонью: куски раздавленной грязи как напоминание о вчерашнем дожде, обёртки от печенья, конфет и просто скомканные куски бумаги - где угодно, только не в урнах; румяные, но помятые от ожидания лица: спящие, невыспавшиеся, засыпающие, пьяные, подвыпившие, выглядевшие глупо, и просто читающие газету с умно поставленной миной, - все они питали временный и изменчивый пульс вокзала. После долгого пребывания в гостях у матушки-природы становилось как-то немного стыдно за выражение лиц её детей.
Появление двух молодых обессиленных людей отнюдь не внесло свежих красок, не оживило унылый дух автовокзала. Под стать остальным были и наши усталые физиономии, непременно требующие еды, сна и билетов.
У кассы не было ни единого человека. Подходи, плати и езжай куда пожелаешь, - только сначала подожди кассира, который бродит неизвестно где, но, естественно, вот-вот придёт. Мы так и поступили, стояли и ждали. Я беспокойно перестукивал пальцами по полочке, сделанной под окошком для того, чтобы пассажирам было удобно пересчитывать деньги. Денег у нас было не вдоволь, но, слава богу, на дорогу и нейтрализацию аппетита вполне достаточно. По графику автобус отправлялся вечером в половину седьмого, то есть почти через четыре часа, и я, уже почти беспрекословно подчиняясь настояниям голода, предложил Соне временно плюнуть на кассира с его проблемами и пойти как можно плотнее отобедать.
Надпись «Ресторан», с выпавшими третьей и пятой буквами, и тем самым близкая с чем-то французским, уже давно маячила перед нами. Минимум необходимых услуг для отъезжающих был на вокзале в полном наличии. Мы открыли дверцу, наверное, с самыми большими в округе ручками и наткнулись на стоящие поперёк прохода стулья.
- Вы что, не работаете? – крикнул я в пустоту помещения.
Откуда-то со стороны, со скрипом сдвигая столы, выплыла женщина с длинной сучковатой палкой, на конце которой висела грязная мокрая тряпка. Это выдавало в ней местную уборщицу. Женщина отложила швабру, откатила подвёрнутые рукава халата и, поправив косынку на волосах, спросила:
- Вы покушать у нас хотите?
- А почему вас это удивляет? - переспросил я. – Можно подумать, что мы тут редкие посетители. Или ваша точка пользуется дурным спросом?
- Нет-нет. Что вы, что вы.
Уборщица раздвинула баррикады и предложила на выбор любой из двух свободных столиков, так как остальные были заняты стоящими на них стульями. Ещё через минуту уборщица, сняв косынку и сполоснув руки, превратилась в продавца и официанта одновременно.
- Что будете заказывать? – крякнула она уже из-за прилавка.
Я подошёл, взял у неё лангет, жаркое, суп со щавелем, шоколадку и бутылку хереса. Всё, кроме вина, в двойном количестве.
Пожелав Барковской приятного аппетита, я принялся аккуратно расправляться с первым, но только вначале - затем, не выдержав, стал есть взахлёб. К моему великому удивлению, Соня, хлебнув две ложки, отставила тарелку на край стола. А зря - суп неожиданно оказался очень даже вкусным.
- Ты чего не ешь? – поинтересовался я, пережёвывая зелень. – Может, взять что-то другое?
- Нет, не нужно. Я распробовала, суп очень аппетитный.
- Так лопай. Столько времени на одних ягодах!
- Почему-то не хочется.
- Это нервное, - успокоил я. – Нужно поесть через силу. Попробуй лангет.
Она неохотно начала ковырять вилкой продолговатый кусочек мяса, а потом отодвинула и второе.
- Нет. Не хочу. Меня почему-то чуть поташнивает.
- Наверное, ягоду какую-нибудь ядовитую съела, - предположил я.
- Не знаю…
Я вознамерился открыть вино, но Соня остановила меня.
- Возьми лучше что-нибудь покрепче, коньяк, например, или водку, граммов по сто.
- С удовольствием.
Я обменял вино на коньяк, взял себе две пачки сигарет и ещё на дорогу купил сайки и рулет.
- Считаю, что нам надо сделать следующее: - сказала Соня, пригубив спиртное, - нужно выработать для начала правильный алгоритм действий.
- Согласен.
- Думаю, рассказывать пока ничего никому не стоит. Местные власти оповестим в письменном виде. Так будет лучше. Если был послан отряд на поиски, то им известно о пропажах, поэтому наши невероятные разъяснения по этому вопросу имеют шанс быть принятыми к сведению как достоверные. Оставим наши адреса, а когда начнётся всеобщий бум, - а он обязательно начнётся, если Крод не сдохнет в ближайшее время, - мы сможем помочь дельным советом.
- Ты уверена, что нужно оставлять адреса?
- В принципе, да.
- А может, вообще пока не стоит ничего писать? Следует всё хорошенько обмозговать. Реакция властей непредсказуема, этим мы только навредим нашим.
- Не навредим. Им уже не навредишь. А сообщить нужно хотя бы для того, чтобы больше никто не пропадал. Пускай оцепят деревню и выставят охранный кордон.
- Они могут решить как-нибудь иначе.
- В любом случае, мы вдвоём проблему не одолеем. Это дело государственной важности. Деревня может разрастись до невиданных размеров, если в процесс вовремя не вмешаться, а мы можем посодействовать, чтобы вмешались как раз вовремя.
- Добро. Сейчас доем и принесу тебе листочек с ручкой.
- Побольше листочков, на одном не уместится.
Я вытер бумажкой, похожей на салфетку, губы и отправился искать киоск. Соне я приказал всё доесть и допить.
Она меня не послушалась. Когда я вернулся, она сидела и уныло глядела в одну точку.
- Вот тетрадь, ручка и конверт, - сказал я. – Начинай писать. Я пока возьму билеты, в кассе, кажется, кто-то зашевелился. Пиши содержательнее.
На составление сенсационного сообщения ушло почти два часа. Дописывали мы уже в зале ожидания, так как единственный представитель обслуживающего персонала ресторана, решив, что мы «катаем телегу» на плохой сервис, выдворила нас за двери.
- Ну, вот, - сказала Соня, облизывая конверт. – Теперь осталось найти адресата. В какую инстанцию посылать будем?
- А тут и думать нечего - в исполком, лично в руки мэру. Есть у них мэр?
Чтобы ответить на этот вопрос пришлось обратиться к местным жителям. Один из них – первый встречный мужичок с открытым, но глуповатым взглядом, вообще не знал такого слова и ничего вразумительного не произнёс; другой знал вроде бы, но героически не выдавал местонахождение главного чиновника и как-то подозрительно косился; третий знал точно, что он существует, но не припомнил ни его фамилии, ни отчества, ни местонахождения. И только четвёртый сообщил, что зовут его Сан Саныч Блошко, что он лично был у него на приёме, что принимает он в здании исполкома на самом верхнем третьем этаже в 302 комнате. И ещё он сказал, что лучше не писать ему письма, а прийти лично, к тому же исполком находится в каких-нибудь двухстах метрах от вокзала. После он начал подробно рассказывать, как однажды он обратился к Сан Санычу Блошко с просьбой разрешить ему открыть звероферму по выращиванию хорька-перевязки, как Сан Саныч Блошко оказался весьма отзывчивым человеком и с большой охотой помог ему начать разведение хорьков-перевязок, какие у него теперь распрекрасные зверушки, сколько они дают расчудесного меха и так далее и тому подобное. Мы с большим трудом отделались от любителя хорьков-перевязок, сказав, что тотчас идём на приём и заодно передадим мэру привет от его имени, которое он уже выкрикивал нам вдогонку…
Мы подошли к зданию исполкома, совсем не собираясь беседовать с мэром с глазу на глаз, - просто времени было ещё вдоволь и хотелось доставить сообщение как можно ближе к цели, так как местные почтовые ящики, похожие на висящие мусорники, особого доверия не внушали.
Вахтёр и два разновозрастных милиционера оказались неучтивы и встретили нас в штыки. Они немедленно потребовали документы и спросили, по какому вопросу мы, так сказать, припёрлись. Наш замурзанный внешний вид совсем не соответствовал подобным визитам, они обратили на это внимание и скумекали – дело тут не чисто.
Вахтёр дал нам понять, что на приём к мэру записываются предварительно. Я отдал им на растерзание свой паспорт и сказал:
- Мы хотели передать ему кое-какое послание, только и всего.
- Какое именно? – строго спросил тот милиционер, что постарше.
- Письмо.
- О чём?
- Это конфиденциальное сообщение - лично в руки.
- Его сейчас нет. Он в отъезде, - заметил молодой милиционер.
- Если его нет, тогда зачем вам понадобилось разглядывать наши документы? Мы ведь, в таком случае, всё равно с ним не встретимся.
- Мало ли, - сказал старший.
- Оставьте письмо нам, мы передадим, - вмешался вахтёр.
Я почему-то наотрез отказался принять их предложение и, надувшись, сказал, что мы лучше бросим его в почтовый ящик, который висит на входе. Тут зазвонил телефон и вахтёр, подняв трубку, перебросился несколькими словами с неизвестной нам личностью. Я мало понимал, почему эти люди юлят; сам не зная зачем, как бы невзначай, я достал пару купюр из кошелька и заявил:
- Мне бы хотелось оставить письмо секретарю Сан Саныча, если сам он отсутствует. Его секретарь на рабочем месте?
Стражи порядка мужественно, невозмутимым взглядом, проводили купюры обратно в мой карман. Я повторил свой вопрос.
- Пускай пройдут, - снова раздался голос вахтёра. – Вдруг они и вправду по важному делу.
Ещё пару реплик – и меня пропустили, только одного, без Сони.
- Сан Саныч принимает в 302 кабинете, на третьем этаже, - провозгласил молодой.
- Я в курсе.
Что ж, вероятно, Сан Саныч любил заходить в свой кабинет через чёрный ход.
Беседовать с мэром ничуть не входило в мои планы. Оставить письмо в приёмной - и быстренько удалиться. Однако скоро я поменял своё решение. Этому способствовало моё задетое самолюбие: секретарь-машинистка, претенциозная фифочка с толстыми, накрашенными яркой помадой губами и многообещающим бюстом посмотрела на меня так, словно я зашёл спросить, не завалялись ли где у них пустые бутылки. Я сразу же грозно поинтересовался о наличии мэра в своём кабинете. Она в ответ тут же застрочила на машинке, параллельно выплёвывая в мой адрес слова, – предварительная запись, не приёмный день, цель визита, то-сё, не пущу - и всё. Думала, что этим она от меня отделалась. Не тут-то было. Я стал напирать сильнее и показал мощь своего голоса. Началась обыкновенная ругань, фрагменты которой донеслись до Сан Саныча, и он сам выглянул из кабинета.
- Что тут за крики, Виктория?
- Вот этот молодой человек нахально просит встречи с вами, - обиженно залепетала секретарша. – Я ему подробно объяснила, что вы…
- По какому вопросу вы пришли? – спросил мэр, недоверчиво меня оглядев.
- У меня чрезвычайное сообщение, непосредственно касающееся безопасности всего населения города, близлежащих районов, а то и всего государства, - отчеканил я. – Но об этом я хотел поговорить с вами наедине.
- Хм, - донеслось от секретарши.
- Хм, - продублировал мэр и почти деликатно пригласил меня в кабинет. Видимо, соскучился без посетителей.
Сан Саныч оказался маленьким и полноватым, с мягким и безобидным пушком на голове. Он сел за стол в широкое, обитое кожей кресло, которое вкупе с ним составляло самое главенствующее место в городе. Отодвинув бювар, он скрестил пальцы на животике и сказал:
- Ну-с, я вас слушаю. Вы присаживайтесь, присаживайтесь.
Присаживаться я не стал, напротив, я стал расхаживать по всему кабинету и с избытком чувств излагать невероятную историю маленькой деревушки под названием Рябки. Эмоции захлёстывали меня, пережитое выливалось из меня мощным потоком долгих фраз и бурных возмущений. Я утопал в красноречии. Под конец я вошёл в раж и уже совсем не замечал того, кто сидит передо мной в должности мэра. Когда без остатка отдаёшься повествованию, часто не обращаешь внимания на выражение лица слушателя, поэтому я совсем не представлял себе реакцию моего визави по завершению рассказа.
- И вот я здесь, - закончил я, и мэр снова проявился перед моим взором.
Сан Саныч сидел в той позе, что и раньше, и молчал.
- Я понимаю, что говорил не очень складно и понятно, но поймите правильно, в жизни не каждый день сталкиваешься с такими вещами. Я перевозбуждён, мои друзья, так сказать, пленники счастья, а я не знаю, чем им помочь, и вообще, стоит ли это делать… Вместе с девушкой, о которой я упоминал, мы написали более-менее подробное изложение данного материала. Некоторые упущенные детали моего рассказа наверняка восполнит это послание. – Я положил на стол толстый конверт и взглядом упёрся в его лицо.
Мэр продолжал сидеть и молчать. Он даже не шевелился. Чего он там думал, непонятно.
- Вы ведь должны знать о пропажах? – спросил я с надеждой. – Мне, к примеру, достоверно известно, что недалеко от Рябков исчез целый отряд во главе с капитаном. Кому, как не вам, об этом знать?.. И с той же достоверностью я могу заявить: все они находятся в Рябках, точнее, теперь уже в Кродовке.
Его губы зашевелились, но только лишь для того, чтобы пережевать какую-то несуществующую вещь.
- Поймите же, Крод узурпировал территорию, посягнув на волю мирных жителей. И на этом он не собирается останавливаться – деревня будет постепенно расширяться до небывалых размеров. Кродовцы заявляют именно так. Не молчите же! Вы мне верите?
Сан Саныч наконец-то поднялся, выключил зачем-то работающий электрокамин и произнёс:
- М-да, интересная история. Спасибо за информацию, юноша. Вот что я вам предложу: езжайте-ка домой и ни о чём не беспокойтесь, я разберусь с вашим слонёнком.
- И это всё?! Всё, что вы можете мне сказать?
- Да, всё. – Он не совсем учтиво подхватил меня под локоть и повёл ко входным дверям.
- Но что станет с моими друзьями? Я хочу знать их дальнейшую судьбу.
- Не переживайте, я всё улажу.
- Так вы мне поверили или нет?
- Виктория! Проводи молодого человека на улицу.
Поняв, что от мэра больше ничего не добиться, я зло хлопнул дверью и зашагал вниз по лестнице.
- Где ты был так долго? – спросила Соня. – Я уже начала волноваться. Неужели к мэру заходил?
- Заходил, - ответил я. – Ты бледная какая-то. У тебя со здоровьем всё в порядке?
- Устала очень.
- Скоро отдохнём. В автобусе отоспимся как следует.
- Так что сказал мэр?
Я махнул рукой:
- Кажется, он мне не поверил. А скорее всего, он уже хорошо об этом информирован, но по каким-то причинам скрывает свою осведомлённость. Не знаю. Разговор получился односторонний. Я болтал, он молча слушал. А потом выставил за дверь. Нет, всё-таки он мне не поверил, за больного меня принял. В таких случаях нужны неопровержимые доказательства.
- А письмо?
- Письмо передал. Пущай почитает.
- Мэры фантастику не любят. Они реалисты до мозга костей. Мы вообще не туда обратились. Как приедем, найдём заинтересованных лиц, каких-нибудь специалистов по необъяснимым явлениям. Или, на крайний случай, профессора зоологии - пускай расскажет нам, что это за животное такое, что счастьем брызгается. А мэры – тьфу на них.
Мы расположились в зале ожидания и расслабили одеревенелые мышцы. До отъезда оставалось чуть меньше часа. Я не жалел, что зашёл к главному, на душе стало чуть полегче - всё же не бездействовали. Теперь ответственность лежит не только на нас, но и кое-на-ком, у кого побольше власти, а значит и силы, которой можно распоряжаться. А что ещё мы могли сделать одни? Ничего, кроме глупостей. Наши всё же не на каторжных работах и не при смерти находятся, пускай пока думают, что в земном раю прохлаждаются.
Маленький мальчик, изображавший из себя паровозик, уже третий раз проезжал мимо нашей “станции”. Сосредоточенно работая кулачками, он снова притормозил возле меня и Сони и достал из фунтика несколько леденцов. Сказав “чух-чух”, он с любопытством вытаращил на нас невинные детские глазки. Я кивнул ему, подмигнул и даже показал язык. Но его это не очень-то развеселило, наоборот, он нахмурился, надулся, сделался угрюмым и как-то укоризненно стал рассматривать Соню. Я тоже перевёл взгляд на неё. Соня подрёмывала, слегка подрагивая. “Спит” – сказал я мальчику и развёл руками. “Ту-ту!” – ответил мальчик и почухал дальше.
Барковская погружалась в сон всё больше, об этом свидетельствовали колебательные движения её туловища. Амплитуда их с каждым разом возрастала. Говоря по-простому, Соня куняла. Только я хотел предложить ей подушку в виде моего плеча, как она неожиданно очнулась.
- Я сейчас приду.
- Как выйдешь – налево, - подсказал я.
Она вернулась через пять минут. На её лице было заметно беспокойство.
- Тебе плохо? Что случилось?
- Так, снова тошнит, лёгкое недомогание. Да к тому же мигрень разыгралась.
- Я схожу в аптеку, время ещё есть.
- Не нужно. Сходи лучше купи воды.
Я вышел, взял полтора литра минералки и два гамбургера. Когда я вернулся, Сони на месте не было.
Она пришла через четверть часа и молча, с виноватым видом, села рядом.
- Больше так не делай, - сказал я хмуро, но спокойно. – Предупреждай, когда уходишь.
- Больше и не буду, - тихо сказала она и неожиданно поцеловала меня в колючую от щетины щеку.
Спустя минуту она повторила поцелуй, который перерос в нежное и ласковое обнюхивание. Соня долго и с любовью по-кошачьи тёрлась о моё лицо и волосы, обнимала за талию и что-то неразборчиво пришёптывала.
От такого сюрприза я сразу оторопел, разомлел и подобрел – нежданно, подозрительно, но приятно.
Она вдруг так же внезапно бросила это занятие, как и начала, поднялась, странно посмотрела на меня пустым и в то же время полным тревоги взглядом и сказала:
- Я скоро вернусь.
- Куда ты?
- Туда же.
Я понимающе кивнул и проводил взглядом до дверей. На выходе она ещё раз обернулась. Такие нежности отдали меня на некоторое время в воздушные сети сладкого блаженства. Минут пятнадцать я находился в отключке и смаковал происшедшее. Наконец, заволновавшись, я вышел из помещения на поиски. Обошёл вокзал, постоял немного у общественного туалета, но Сони так и не дождался. Тогда, решив закурить, я полез в карман за сигаретой. Рядом с пачкой пальцы нащупали свёрнутый вдвое лист бумаги и несколько скомканных денежных купюр, ранее там отсутствовавших. Я не спеша закурил – неторопливость была своеобразной реакцией на предчувствие недобрых вестей – и лишь затем развернул бумажный лист.
“Милый Саша. К сожалению, мне придётся тебя оставить. Я не уверена окончательно, но, кажется, в моём организме начался процесс перехода. Видимо, я заразилась. Мне очень плохо, и что-то мне подсказывает: это не просто утомление и не обыкновенное заболевание, - это нечто другое; а если я права, то очень скоро мною овладеет желание вернуться в Кродовку. Что ж, таково провидение. Я ушла от тебя, ещё оставаясь прежней, потому что не хочу, чтобы ты видел меня в новом обличии. Не хочу, как Люба, уговаривать тебя и расписывать прелести кродовской жизни. Ты можешь не выдержать и пойти следом, а этого ни в коем случае делать нельзя. Я знаю, что нравлюсь тебе, и ты способен пойти за мной куда угодно. Ты тоже мне симпатичен и даже больше. Намного больше. Но кто-то ведь обязан вернуться домой и всё рассказать! Кто-нибудь как-нибудь должен избавить нас от влияния чужой воли?! Знаю, вот-вот я стану рассуждать по-другому, но, пока я в здравом уме, заявляю: Я НЕ ХОЧУ ЖИТЬ В КРОДОВКЕ!.. Очень прошу тебя, не делай глупостей и не пытайся меня искать. Сам знаешь – это ни к чему не приведёт. Если я не вернусь до отправления, значит, можешь считать, что на планете на одного счастливого стало больше. За меня не беспокойся, ты знаешь, каким здоровьем наделены кродовцы. Дорогу назад я найду, чувство дома у них наверняка развито, как у собак. На всякий случай попробую пойти другим путём, а то кто тебя знает… Ещё немного и меня будет не удержать. Прощай, мне жаль с тобой расставаться.
Мужу расскажи всё, как есть на самом деле. Хотя он вряд ли поверит. Он, как мэр, такой же чванливый и приземлённый реалист.
Целую, Соня».

Написано на скорую руку, криво, но уверенно. Вот и всё. Для меня наступил горький мелодраматический момент. Первый позыв бежать за ней подавило самообладание. Неужели я остался один? Или мне тоже следует ждать своего часа?
Ко мне подошёл мужчина средних лет и попросил прикурить. Я выбросил окурок и протянул ему коробок со спичками.
- В центр? – спросил он, разгоняя дым.
Вопрос проскочил мимо моих ушей. Ещё несколько секунд я простоял в замешательстве, а потом ринулся прочь от вокзала на дорогу, по которой мы сюда приехали. Пробежав метров двести, я подумал: а вдруг она ошиблась, вернулась и ждёт меня в помещении автостанции? До отправления оставалось минут двадцать. Я не знал, что делать, бежать ли дальше, плюнув на автобус, или оставить поиски. Ведь даже если я настигну Соню, то она будет уже совершенно другой – её не остановить. Единственное, что мне удастся сделать для неё в такой ситуации – это сопроводить до Кродовки.
Недалеко от обочины девочка с длинной косой вытягивала из колодца ведро воды. Я поинтересовался, не видела ли она девушку в бордовом свитере. Она застенчиво покачала головой и посоветовала обратиться к двум старушкам, сидящим на завалинке -наблюдательность при их образе жизни должна быть на высоком уровне. Я повторил им свой вопрос. Бабульки закивали и молча указали вдоль дороги.
- Ушла? Туда? – переспросил я, подойдя поближе. – Как давно?
- Нет, не ушла, - заговорила одна. – Села в машину и поехала.
- В какую машину?
- В зелёную.
- Какой марки?
- А бес её знает.
- Легковая, - подсказала другая.
Впрочем, какая уже разница, что за марка автомобиля её увезла. Остановила первую попавшуюся, и теперь её не догнать. Выйдет там, где мы садились или где-то в другом месте, или вообще умаслит водителя везти прямо в деревню, если туда вообще можно проехать на машине. Теперь у неё началась другая жизнь, со старой покончено. А мне… мне оставалось надеяться лишь на то, что она обрела превосходное здоровье, а вместе с ним и выносливость, которые без затруднений помогут её добраться до Кродовки.
Я не понимал, как она могла подхватить эту заразу. Ни у кого не было такого длинного латентного периода. Может, доза? Чем меньше доза, тем больше скрытый период? Попала какая-нибудь шальная икринка, одна-единственная, и организм постепенно сдался. Обидно. До слёз.
Я возвращался на автостанцию и думал, неужели Соня поцеловала меня только из-за того, чтобы сунуть мне в карман записку? Нет, отвечал я себе, не из-за этого. Да, сказал я себе чуть позже, только из-за этого. И всё же нужно отдать ей должное: в силу своего характера, особенностей сознания или чего другого, она скромно ушла одна, без назойливых уговоров, в отличие от многих других. А вдруг она ушла, ещё до конца не обратившись в кродовца, только лишь находясь на пути к новому мышлению? Из-за меня, чтобы не тянуть меня за собой? Вдруг она ещё слаба и не сможет дойти одна?
У центрального входа в помещение вокзала я увидел только что притормозившую милицейскую машину. Из неё торопливо вылезли трое блюстителей порядка и один человек в гражданском. Двоих я узнал без труда: в форме – милиционер, не пропускавший меня в исполкоме, в гражданском – Сан Саныч Блошко.
Решительность, с которой они вошли в помещение, говорила о том, что ребята приехали сюда вовсе не для того, чтобы прогуляться. Присутствие мэра подтверждало это предположение. Я не без оснований решил, что они приехали именно за мной, и не просто поговорить по душам, а по какой-то известной только им причине подвергнуть меня аресту. В лицо меня знали только мэр и охранник, вот они и пожаловали оба.
Я обогнул вокзал со стороны платформ и по-шпионски заглянул в окно. Блошко размеренно ходил мимо рядов и пристально разглядывал пассажиров. Затем он подошёл к пожилой женщине с ребёнком и начал с ней беседовать. Недалеко от них лежал мой пакет с минеральной водой и гамбургерами. Женщина неохотно указала на выход на платформы и на место, где лежал пакет. Блошко задумчиво покивал и дал знак сопровождающим следовать за ним.
Я отбежал подальше и спрятался за киоск. Мэр и старший лейтенант остались стоять у выхода, а двое других направились в сторону уборных, видимо, намереваясь проверить все возможные точки, где я мог находиться.
Объявили посадку.
Блошко встал рядом с автобусом, сверля взглядом всех отъезжающих. Неужели он думал, что я настолько доверчив и, заметив его, снова брошусь пересказывать свою историю? Я не мог понять, почему он не отреагировал сразу, а приехал нас искать только через час. Поздно допёр? Прочитал письмо и уверовал? Зачем тогда приехал с милицией?
То, что сегодня мне отсюда не выбраться, я уже понял и от греха подальше перебежал в небольшую берёзовую рощицу. Там я нашёл удобное место для безопасных наблюдений. И вокзал был виден с боковой стороны, и вход, и выход из него.
Автобус вот-вот должен был отъехать. Мэр сказал что-то подошедшему водителю, и тот снова вернулся в диспетчерскую. Я пожалел, что допустил оплошность и оставил наши адреса, да ещё сказал, каким рейсом уезжаем. Теперь найдут где угодно, хоть домой не возвращайся. Мне пришло в голову ещё одно предположение: мэр знал всё до начала нашей встречи, и вся эта заваруха с Кродовкой есть следствие какого-то секретного эксперимента. Кродовка – запретная зона, а я - единственный, который чудом сбежал оттуда и который, вероятно, разнесёт об этом по всему свету. Следовательно, меня нельзя отпускать. Но если так, зачем посылать спецотряд на верную гибель? И почему же мэр не дал распоряжение сразу меня задержать? Хотел посоветоваться с начальством свыше? Не знал, что с нами делать, а затем получил директиву, в которой нас необходимо было немедля, так сказать, нейтрализовать?
Водитель появился снова и, размахивая перед носом у мэра путёвкой, дал понять, что задерживаться больше не намерен. Однако мэр и не настаивал.
Наконец, заработал двигатель, и автобус промчался мимо меня, дохнув на прощанье облаком пыли и выхлопными газами. Следующий рейс был только послезавтра в это же время.
Сан Саныч Блошко ещё раз окинул строгим оком окрестности, прошёл сквозь вокзал, вышел с другой стороны, сел вместе с охраной в машину и уехал.
Я не имел представления, что делать дальше. Искать гостиницу или квартиру на две ночи - дороговато обойдётся, может не хватить на самолёт. Спасибо Соня позаботилась, сунула мне деньги в карман. Ей теперь не пригодятся. У неё теперь второе рождение, жизнь после жизни…
Я уже подумывал переночевать первую ночь на вокзале, как вдруг за поворотом заметил знакомый кузов грузового автомобиля. Подошёл поближе – так и есть, тот самый, который нас подвозил из леса. Тот же ушастый парень стоял у кабины и разговаривал с крупным мужчиной зрелого возраста. Увидев меня, он подмигнул:
- Опять в лес захотелось?
- Можно с тобой переговорить? – несмело спросил я, вспомнив, что мы проехали в его кузове за «спасибо».
Он извинился перед собеседником и переключился на меня.
- Если по той же дороге, могу подбросить, я как раз возвращаюсь. Тебе везёт, опять по пути.
- Понимаешь, - сказал я, - я от автобуса отстал, только что в центр ушёл.
- О, нет, брат, ты загнул. В центр я точно не поеду, как не проси.
- А в центр и не надо. Ты не мог бы догнать его? Заплачу, сколько могу. Очень нужно, понимаешь? Выручай, он только отошёл, вон ещё пыль кружится. Иначе мне тут ещё двое суток торчать. Ну?
- Ну-у… хорошо, - на удивление быстро сдался он, - надо - так надо. Садись в кабину, я ещё минутку поговорю.
- Я мигом. – Я стремглав кинулся в помещение вокзала забрать пакет с едой. Пакета на месте не было. Стащили, сволочи. Когда я вернулся, водитель уже сидел у руля и прощался с товарищем рукопожатием.
- Положи под сидение это барахло, - сказал он, указывая на какие-то тряпки. - А где твоя девушка?
- Поехали. Расскажу по дороге, если успею.
Я сообщил ему обо всём и как можно короче. Во время рассказа он периодически восклицал, хлопая ладонями по баранке: «Да ты что!», «Ничего себе!», «Ну и дела!». Как выяснилось, до моего сенсационного сообщения он вообще ничего не знал о пропавших людях и более всего был потрясён, конечно, самим Кродом.
- Послушай, друг, - сказал я, завидев впереди расплывчатые из-за сгущающейся темноты очертания автобуса. – Ты должен что-то предпринять. Для начала, хотя бы оповести всех об опасности ходить в Рябки, ведь это же почти рядом с вами. Вот мой телефон, адрес, обязательно свяжись со мной, когда что-нибудь прояснится.
- Конечно, конечно, - кивал он, продолжая восторгаться. – Ну ты и рассказал! В кадушке и с хоботом?! Ишь ты. И у нас под носом!
Мы поравнялись с автобусом, и я махнул водителю, чтобы тот притормозил. Водитель послушался.
- Держи пятьдесят. Больше не могу, - сказал я расплачиваясь.
- Что ты, что ты, больше и не нужно. Ты меня и без того развеселил на все сто.
- Тогда - пока.
Водитель автобуса открыл дверцу и поинтересовался, в чём, собственно, дело.
- Я опоздал на ваш рейс… Вот мой билет.
- А, так это тебя милиция разыскивала?
- Меня. Нужно было как свидетелю дать кое-какие показания, - соврал я.
- Ну и как, дал?
- Да, поэтому и задержался.
- Ладно, проходи на своё место, - буркнул водитель, не став больше ни о чём расспрашивать. Он был принципиально важен и деловит.
Я с огромным наслаждением развалился в кресле; отдых на природе безусловно хорош во всех отношениях, но после такого отдыха непременно требуется ещё и отдых на диване, или хотя бы на таком вот уютненьком сидении. За окном замелькали тёмные фигуры деревьев. Куда-то сквозь них, не боясь ни ночи, ни животных, ни одиночества, ушла на зов невиданного зверя городская интеллигентная девушка, совсем не приспособленная к существованию в лесной глуши. Забыв о муже и о детях, отрекшись от привычного образа жизни, ушла жить в заброшенную и забытую богом деревню. Спрашивается, ради чего? Ради душевной благодати, разумеется. Она, конечно, так бы никогда не поступила: понятно, во всём виноват Крод. Он, хитрец, так умело сыграл на человеческих чувствах, точнее, вытравил некоторые из них, что никто и возмутиться не успел – позабыли обо всём и вприпрыжку убежали за безмятежностью. Люди по сути своей – проститутки счастья. Лезут к нему, как мухи на дерьмо. У всех у нас в крови сидит принцип – примоститься поудобнее; вот как я, например, сижу сейчас в кресле и ёрзаю задницей, - как бы мне так устроиться, чтобы хорошо было. А Крод, жрец счастья, знал этот принцип и мудро его использовал. Истребил в человеке всё, кроме душевного комфорта, и оказалось, что этого хватило. Теперь все кродовцы в его власти. Куда ж они от своего счастья убегут? Я, конечно, далёк от объективной оценки кродовской жизни – мало ещё познал её, но только не нравилась мне вся его методика. Человек сам должен до всего додуматься, и до собственного счастья в том числе, иначе многое он потеряет – не знаю что точно, но что-то весьма важное и необходимое.
Автобус сделал резкий поворот и я, не удержавшись, стукнул локтем своего соседа. Тот уже несколько раз напрягался, пытаясь втянуть меня в разговор на политическую тему. А я терпеть не могу вести беседы о политике, тем более в транспорте. Я вообще не хотел ничего слушать и никому ничего рассказывать. У меня на уме только один рассказ, в правдивость которого никто не поверит. Даже этот парень из грузовика: хоть и удивлялся, поддакивая, всё равно, кажется, не поверил. Такой вот, добрый, слушатель оказался. Лицедей, как и все. Подыгрывал мне, даже денег лишних не взял, как с ненормального.
У меня разболелась голова. Я перестал соображать и что-либо воспринимать. Прибегнув к единственному в моём положении средству от головной боли - приткнулся лбом к холодному оконному стеклу, - я задремал. Ресурсы моей выносливости на этом исчерпались.

Глава 11

Сиротливо открыв свою однокомнатную малогабаритную квартиру, оставленную мне по наследству покойными родителями, я тотчас включил колонку, собираясь принять душ. Меня не покидало ощущение, что где-то в волосах, за шиворотом или за пазухой прилепилась чёртова икринка и ждёт своего часа. Я хотел поскорее избавиться от подобных ощущений и с полчаса простоял под очищающими струями. Затем я замочил одежду, поужинал продуктами двухмесячной давности и растянулся на диване, раздумывая, как мне действовать далее.
Прежде чем поставить в известность родичей о намерении их сыновей и дочерей жить у Крода на куличках, я решил, что с утра встречусь с Лёнькой Салтыком; у него хоть и скверный характер, из-за которого его часто все сторонились, зато сметливость и пронырливость Лёньку никогда не подводила. Я тут же позвонил и передал его маме, чтобы завтра с утра Салтык был у меня, как штык. Очень важное, мол, для него дело. Самого Салтыка дома не было, шатался где-то. Не любил он дома сидеть.
Скоро думами моими завладел беспорядок, и я уснул долгим сном.
Поднялся я аж в одиннадцатом часу, со светлой головой, на которую тут же обрушился град воспоминаний. Мажорные аккорды моего настроения, промелькнувшие в первые мгновения, сразу уничтожились. К тому же я вспомнил: сон был снова о нём. Теперь я никогда от него не избавлюсь.
На этот раз Крод стоял во весь рост и обнимал Соню вполне человеческой рукой. Барковская ярко улыбалась и вся светилась от удовольствия, а Крод вполне человеческим ртом вещал мне: "Я отпустил тебя по двум причинам: во-первых, чтобы ты поведал миру о моей деревне, и, во-вторых, чтобы ты сам, по собственной воле, пришёл жить ко мне, ибо понял, что я есть сила добра и радости". "А я-то думал, у меня иммунитет против твоих выбросов", - отвечал я ему.
И вслед за тем всё в таком же духе.
Ничего, конечно, страшного в этом отрывке сна нет, но всё равно неприятно. Если ещё раз приснится – придётся искать психолога.
Позавтракав, я отыскал адреса ребят, которые жили в других городах. Их было больше половины. Об их новом образе жизни я собирался сообщить в письменном виде, а затем при надобности приехать. Только я взялся за авторучку, как в дверь позвонил Лёнька Салтык.
- Привет, - сказал он звонко и отрывисто, держа руки в карманах. Он всегда говорил очень быстро и внятно, даже слово «привет» у него вылетело как-то одним звуком. – Как поездка? Приключения были?
- Проходи в зал, сейчас будут тебе приключения.
Салтык был непоседой. Ни сидеть, ни стоять он не любил. Он любил ходить и совать свой нос куда не следует. Вот и сейчас, разувшись и пронырнув в комнату, он сразу же начал без спроса рыться в моих аудиокассетах.
- О, ты прикупил Jethro Tull?! У меня этого альбома нет. Послушать дашь?
Я попытался настроить его мозги на «приём» и сказал, что произошло ЧП, экстраординарное происшествие.
- У тебя тут стоит неверная дата выхода одного из альбомов Pink Floyd, - не унимался он, - этот концерт вышел в 84 году, а не в 86. Исправь, я точно знаю.
Я молчал. «ЧП» на него впечатление не произвело.
Общение с Салтыком всегда сопряжено с определёнными трудностями. Это, я бы сказал, из-за характерного для него чудаковато-неряшливого отношения к жизни. И слава богу, что он не поехал с нами. Мы бы и до Крода натерпелись с ним приключений.
- Ты рассказывай, рассказывай, я слушаю, - разрешил, наконец, Салтык. – Что там с вами произошло?
- Понимаешь ли…
Я распинался перед ним около получаса. Всё это время он ходил кругами по квартире и заглядывал в каждую трещину: то книжки перелистывал, то картины на стене разглядывал, то открыл дверцу серванта и стал вдруг ощупывать хрустальные бокалы на восемь персон, дунув в один из них со знанием дела. Когда он ухватил вазу с искусственными цветами и зачем-то рассмотрел её снизу, я терпеливо закончил повествование.
- Так где же на самом деле наши ребята? – спросил он, чуть не упустив вазу, ставя её на место.
Я выставил его за дверь. Может, до него и дойдёт что-нибудь, когда узнает, что вернулся лишь я один.
Написав семь писем в виде отчёта по теме «Почему я оставил своих друзей», я позвонил родителям Серёги Бондаря. Чтобы они не сильно перепугались за своего любимого Марабу, я приготовил вступительную фразу, дескать, ваш сын в полном здравии и просил меня передать, что домой он не вернётся, так как устроился работать на полную ставку в одной из деревень Дальнего Востока. Тут же посыпалось: «Как и почему?», «Что он, с ума сошёл?», «Чем ему тут плохо?», «Не вводите ли вы нас в заблуждение?», «Придите, пожалуйста, к нам, расскажите всё подробно»… Всё это я знал наперёд и разговаривал с ними, уже приведя себя в надлежащий вид и надев выходной костюм.
Отец Серёги был высок и широк в плечах. Во взгляде и повадках, как и у сына, присутствовало что-то птичье – непередаваемая словами сущность пернатых. Мать выглядела более человечной – с добрым лицом домохозяйки, обожающей свою семью. Они глядели на меня словно на судью, который вот-вот должен зачитать смертный приговор. Ясное дело, от меня теперь ничего хорошего не услышишь.
Встретили ласково, с затаённой грустью, усадили, налили чайку, накормили… Я им и выложил правду и только правду. Ваш сын, мол, стал узником счастья, поклоняется тотему со странным именем Крод и в ус не дует возвращаться. Своё повествование я представил с двух противоположных сторон. С одной стороны, попытался убедить, что Марабу в Кродовке живёт припеваючи и чувствует себя во всех отношениях великолепно (что собственно, и было на самом деле), а с другой – что Крод по сути самый настоящий супостат и насильник, ибо кому нужна такая радость, которой бы ни за что свете не радовался, будучи в ясном сознании, а не в одурманенном. Эдак можно заставить и мухе севшей на нос радоваться, и от похлёбки свинячей восторгом исходить. В общем, рассказывал я рассказывал свои россказни и закончил:
- Хотите верьте, хотите нет, но с нами случилось именно такое происшествие.
То, что они помолчат пару минут, было понятно и объяснимо. Я их не торопил с реакцией на такую ересь. Дело ведь близкого человека касается. Я бы и сам на их месте опешил и разгерметизировался. Брехня вроде бы налицо, но сына-то искать где-то надо. Я их целиком и полностью понимаю и сочувствую им.
Тяжело посопев и тягостно переглянувшись с женой, Серёгин отец положил ладонь ей на руку и посмотрел на меня. Вышло это у него как-то укоризненно, будто это я виноват, что его сын икры обожрался. Затем он попросил меня немного подождать и уединился вместе с Серёгиной матерью в соседней комнате.
- Послушайте, молодой человек, - сказали они, явившись снова. – Мы готовы ко всему. Расскажите, пожалуйста, что с ним на самом деле стряслось.
Я откланялся. Пускай поразмыслят, посоветуются. Не собираюсь я по несколько раз одно и то же вдалбливать. Надо будет – позвонят.
Родители Сыча и Короеда, которых я посетил следом, отреагировали примерно таким же образом, как и родители Бондаря. Разве что мать Сыча осела в обмороке в руках мужа, не то от внешности страшного чудища в кадушке, которого я постарался словесно разукрасить, не то от известия, что их сынок вдруг влюбился в Терёхину и безотлагательно собирается жениться. Пока отец Сыча приводил в порядок чувства супруги, я скромно попрощался.
Следующими на очереди были мать Стёпы Голованова и его отчим. Вот когда я понял, откуда у Стёпы склонность к молчанию. Его отчим - сущий дьявол, не даёт слова сказать. После нескольких моих шаблонных вступительных фраз, он сразу же разразился филиппикой в адрес своего пасынка, а затем, когда я кое-как дошёл до сути дела, обозвал мои правдивые речи небылицами, а мой праведный на данный момент язык – завиральным. Он быстро утомил меня несносным характером, и я бесстыдно сбежал, лишь бросив соболезнующий взгляд в сторону Стёпиной матери. В ответ я уловил искорки презрения. Не понимаю, чем я их обидел? Ну и ладно, пускай пока пережёвывают, даю им пару дней на размышления. Не успеет и петух закукарекать, как сами ко мне явятся.
Самым странным для меня образом повела себя мать Сеньки Черешни (отца у него было). Она усадила меня за обеденный стол, налила кофе с молоком и предложила пару бутербродов. Сама же занялась мытьём посуды. Я пил, жевал и говорил, а она за всё это время ни разу меня не перебила, не вскинула брови от удивления, и вроде - как мне показалось - даже иногда приятно улыбалась.
Для неё свою болтовню я закончил таким банальным философским выражением:
- Вы знаете - наверное, это предопределение.
Я был сбит с толку от неожиданности и даже шокирован, когда она дала понять, что очень рада за сына и за его обретённое счастье. Что единственное, чего бы ей хотелось, это хоть иногда получать от него какую-нибудь весточку. Она и не ожидала, что её сынок отыщет себе усладу (это-то при всей его весёлости!) и где-то в деревне полюбит простую неприхотливую жизнь. Вот так, оказывается, бывают рады мамы за счастье собственных сыновей.
В этот выходной я успел обойти всех местных, кроме мужа Сони Барковской. К нему я собирался пойти завтра утром. После беседы с родственниками, у меня создалось впечатление, что сегодня я лишь разбросал семена, а всходы появятся чуть позже, - и не только появятся, а попрут со всей мощью. Завтра, а то и через несколько часов, жди налёта обезумевших пап и растревоженных матерей. А что я ещё мог для них сделать, кроме того, как рассказать всё, как есть? В том нет моей вины, что большинство из них не принимает мои слова за чистую монету. Придут, позвонят – в очередной раз расскажу правду-матку. А снова не поверят – пускай обращаются в правоохранительные органы. Пускай выслушают их версии, если таковые предложат, раскинут умом, сделают выводы, а там поглядим…
Вечером позвонил Салтык. Без вводных слов и любезностей, - так, что я ещё не успел рта раскрыть – он выпалил:
- Слышь, Егор, я тут звонил Сычу с Короедом, они на самом деле не вернулись. Родоки говорят, что ты уже побывал у них.
- Побывал.
- И намолол то же, что и мне.
- Намолол.
- А теперь давай, только честно. Вы что там, Клондайк открыли?
- Открыли, - выдохнул я. Устал я от людской недоверчивости.
- Так я и знал. Сибирь, золотые прииски, да? Алло, Егор!
- Именно так, - выдержанно отозвался я. – Захватил с собой мешочек самородков. Зайдёшь посмотреть? Только никому ни слова…
- Ты чего? Я могила, ни гу-гу. Завтра я у тебя. Ровно в…
Я опустил трубку и несколько раз включил и выключил ночник. Салтык - непробиваемый тупица. Невозможно сообразить, когда он шутит, а когда говорит правду, достойную насмешки. Всему виной его несносный инфантилизм. А в принципе, какое мне дело до того, что у него на уме? Пускай дурачится. Только разводить с ним тары-бары и обговаривать серьёзные вещи в пустой трепотне было противно.
Я глядел в звёздную ночь, и мне виделось эфемерное будущее друзей: их беспечальные лица, непогрешимые дела, их жажда разительных перемен, их чёткий пульс активности, запущенный въедливым веществом пока ещё безвестного странного существа. Их одноцветная суета. Ведь как по мне, то жизнь их представлялась пресной и однообразной... Впрочем, такой же, как и сейчас моя жизнь.
В полночь телефон зазвонил ещё раз. Разговаривать со мной не пожелали - помолчали и нажали на сброс.
Спал я урывками, вздрагивая и ворочаясь. Долежавшись до девяти утра, я привёл себя в порядок и пошёл к мужу Софьи Андреевны Барковской.
Александр жил на краю города в двухэтажном особняке вместе с детьми и своей матерью. Служащий процветающего банка «Ювенал» мог позволить себе иметь такой особнячок в придачу к трёхкомнатной квартире в центральном районе города. Из наших ребят его мало кто знал, но, по слухам, он был одиозной личностью, и многие его терпеть не могли, только вовсе не потому, что он увёл у нас одну из самых привлекательных наших студенток, а так - интуитивно не переваривая. Есть люди, о которых знаешь понаслышке, и, не имея чести быть с ними знакомым, авансом не переносишь.
Я направлялся к нему с похожими ощущениями, совсем не обладая особой охотой вступать в контакт. Но моим долгом было сообщить ему о местонахождении супруги, и выполнить его я собирался без утайки каких-либо фактов. Помимо мужа у Сони были ещё и родители, но они жили не то в Томске, не то в Перми, и адреса их я не знал.
Калитку в двухметровых воротах отворила свекровь Сони, старая сухая женщина с бесцветными глазами и посеревшим лицом. Она провела меня по полированным ступенькам на второй этаж, где в одной из комнат проводил свой воскресный день сам Александр. Он стоял с куском мяса в руках и обучал своего полугодовалого спаниеля стойке на задних лапах.
- Саша, к тебе гости, - сказала ему мать и ушла вниз.
Я поздоровался.
– Меня тоже зовут Саша, и я пришёл поговорить о вашей жене. О Соне.
- С Соней? – сделал он большие глаза, не отрывая внимания от собаки. Он выглядел ухоженным, обольстительным и каким-то лощёным. – Это занятно. Но она сейчас путешествует и будет со дня на день.
- Не с Соней, а о Соне, - поправил я.
- Ах, даже так. Тем более интересно. Что же вы хотите от меня услышать? Или вы сами располагаете какими-то сведениями о ней?
- Располагаю. Она не вернётся из путешествия, - сказал я сурово и напрямик.
Он поднял тонкие чёрные брови. Не ожидал такого услышать. Отослав собаку на собачье место, он пригладил рукой и без того прилизанные волосы и спросил:
- С ней что-то случилось? Она жива? В здравии?
- Жива и в полном здравии. Об этом не волнуйтесь, - успокоил я, хотя по его реакции не очень-то было видно, что он сильно тревожится.
- Тогда где она? – спросил он строже. – И кто вы собственно такой? Откуда её знаете?
- Я могу присесть? – набрался я наглости. Когда я попадаю в роскошные дома к напыщенным людям, я всегда набираюсь наглости. Я черпаю её из тамошней атмосферы.
- Можете, - снизошёл он и полез в бар за коньяком.
- Предпочитаю водку, - сказал я, хотя хороший коньяк любил, конечно, больше.
- Есть и водка.
Он поставил водку вместе с коньяком и положил на деревянный резной столик коробку конфет, лимончик и аккуратно порезанный балык. Себе налил коньяку, мне – водки. Все эти операции он проделывал молча - так легче накопить энергетической мощи, необходимой к моменту развязки.
- Чувствую, разговор будет не коротким.
- Вы правы. А где ваши детишки? – спросил я, выпив, но принципиально ничем не закусив.
- Почему вас это интересует?
- Так, к слову…
Он был из терпеливых и налил ещё. Мне не удавалось его вывести из себя (хотя я сам не понимал толком, зачем мне это было нужно), и только из уважения к Соне я перестал им пренебрегать и перешёл к делу.
- Мне посчастливилось быть с вашей женой в путешествии. Мы однокурсники. То, что я сейчас расскажу – из области фантастики, но вам придётся в неё поверить. Любой вымысел рано или поздно может стать явью, так мне теперь кажется…
- Что значит «быть»? И что значит «придётся»? Чему верить, я выбираю сам, без посредников. Не вуалируйте за словами сути. Позёрство вам не к лицу.
- Есть вещи непонятные разуму, но постижимые чувствами, или – позволю себе так выразиться - каким-то органом веры. Я бы сейчас хотел, чтобы вы напрягли этот орган. Потому что дальнейшее существование Софьи Андреевны во многом зависит от вашего доверия ко мне.
В очередной раз я начал свой рассказ. Говорил, не думая о содержании. Язык работал без помощи мысли, давая мне возможность сосредоточиться на изучении субъекта, который, предположительно, то ли прямо, то ли косвенно повлиял на мою судьбу. Где-то в глубине себя мне казалось, что, если бы Соня не вышла за него замуж, она бы в обязательном порядке была моей. И что только заставило её выйти за этого выхоленного скользкого негодяя? Я непременно хотел, чтобы он был негодяем. Бедные женщины, их слабость, выраженная в традиционном желании поскорее определиться со второй половиной, толкает к тому, что они с ранних лет начинают думать о замужестве, боясь остаться беззащитными в потоке жизни; словно плывут в открытом водном пространстве и, страшась утонуть, хватаются за первое попавшееся бревно, а если кора у него оказывается крепкой или золочёной, тем паче, никаких раздумий – кольца на руку. Любить они собираются позже, там, на берегу, и вовсе не обязательно своего спасителя. Любить сейчас не главное, главное жить, и как можно беззаботнее. Любовь стала как собака, её можно приучить куском мяса, можно заставить сидеть на цепи или скулить в тихие лунные ночи…
Александр держался мужественно; такие, как он, всегда внешне стойко держатся, а у самих уже, наверное, душа мокрая от испражнений… А в общем-то, зря я ему на голову помои лью, грязное это дело - помои лить. Может, он и не плох вовсе, а черню я его лишь потому, что во мне вдруг забурлила жижа неоправданной ревности и скрытой зависти к его обеспеченности, которая, как думается, имела немаловажное значение в создании семьи.
Слушая меня, Александр выхлебал почти полную бутылку коньяка, съел лимон и изрядную долю конфет. Аппетит выдал его волнение.
Я закончил.
- Вот все подробности нашего путешествия. Хочу вас предупредить: если надумаете ехать в Рябки, нужно тщательно подготовиться, вероятность возвращения практически равна нулю.
Он смотрел на меня, я на него. Я не мог определить, что у него там, внутри, происходит, какие мысли его одолевают. Другие хоть изрекали чего-то после моего рассказа, а этот молчит, как рыба на блесне. В какой-то момент мне показалось, что он вот-вот разрыдается, такая жалость вылезла у него в глазах; потом я подумал, что он собирается треснуть меня бутылкой - его взгляд стал напоминать бельма раздражённого быка на корриде. Долго так продолжаться не могло. Я встал, обсосал кусочек балычка и распрощался.
Он выскочил меня провожать и чуть не упал на лестнице. У ворот, вместо того, чтобы выпустить гостя, он встал, заслонив выход. Не хотел, чтобы я уходил.
- А теперь начистоту, тёзка. Рассказываешь ты цветисто. Но я до истины шибко охочий. Кого она себе там нашла? Кого-то из ваших?
- Нет, не из наших.
- Так, значит, с кем-то из местных закрутила, сука…
- Она ни в чём не виновата. Ты зря её оскорбляешь.
Он вдруг весь сощурился, перекосился и стал противно щериться и ухмыляться. Я увидел, как его симпатичное лицо превратилось в пьяную рожу. Соня вроде бы говорила, что он вообще не пьёт.
- А не ты ли, дружок, и есть тот самый Крод, который её увёл?
- Нет, не я.
- Ой ли, ой ли… - Он стал протягивать ко мне руки, норовя ухватить за воротник. – А ну, отвечай, где она? Что ты мне тут очковтирательством занимаешься! На что она купилась? На такое отребье, как ты? Не могу поверить!
Он напирал и напирал. Мне вдруг стало его жалко.
- Я сказал правду. Можешь обзвонить всех, кто был с ней в походе, и убедиться сам. Они не вернулись.
Ухмылка сошла с его лица, он перестал меня хватать и как-то злобно поник.
- Её можно спасти, - попробовал я ввернуть ему надежду. – Нужно всем объединиться и сообща решить эту проблему. В Кродовке потерялась не только Соня, там тоже чьи-то жёны и дети.
- Ладно, - процедил он, пронизывая меня змеиным взглядом. – Дуй отсюда. Сочиняешь ты складно, только я сказок не люблю. Я выясню, что с ней случилось на самом деле. И если окажется, что ты всему виновник - а я рефлекторно это чувствую - тебе не поздоровится.
Он открыл калитку и после того, как я вышел, с силой её захлопнул.
Меня вдруг посетило донжуанское чувство сострадания к сопернику, которому я наставил рога. Будто Соня осталась жить не у Крода в деревне, а у меня дома. Наверное, я хотел, чтобы так и было на самом деле.
После обеда ко мне пришёл сводный брат Вовки Сычёва Геннадий. Он жил с семьёй на периферии в частном доме и узнал о случившемся не из моих уст, а от Вовкиной матери, у которой я уже успел побывать. Я был рад его видеть. Этот-то уж точно мне поверит. Я помнил, как Сыч рассказывал, что его брат, а в особенности Таисия - жена брата, помешаны на мистике: читают сплошь литературу по оккультизму и магии, домового прикармливают молоком да конфетами, спиритические сеансы устраивают, а Таисия - та вообще ходит на приёмы к экстрасенсу как посредник между космосом и людьми. Это то, что нужно.
Мы беседовали около четырёх часов. Я достаточно пространно изложил ему все события. Геннадий ни разу не усомнился в правдивости моих слов. Его, правда, как показалось, больше интересовала научная сторона вопроса, чем судьба брата, но он заверил меня, что не только займётся изучением таинственного существа, но и обязательно найдёт способ освободить одурманенных пленников. Для таких дел и существуют оккультные науки, чтобы прибирать к рукам подобных Кроду, говорил Геннадий. Он был по-детски возбуждён и дотошен. Безусловно, его стремление «разобраться» с Кродом самолично отдавало ребячеством (и без него, думается, рано или поздно на Крода обрушатся толпы учёных), но всё равно отрадно беседовать с человеком о Кродовке, когда он не смотрит на тебя волком и не считает, что ему вешают лапшу.
Я вышел проводить его и заодно забежал в универсам купить продуктов. Люблю плотно поужинать. Взял сосиски, паштет, сырок и апельсиновый сок. Проходя мимо одного прилавка, я отшатнулся в сторону. На полках красовались банки с так называемой кабачковой икрой. Потускневшие этикетки с полустёршимся изображением кабачков нарисовали в моём воображении Крода. Я подумал о будущем... Об одном из возможных вариантов.
На выходе мне повстречалась Полина Иосифовна, соседка этажом выше. Увидев меня, она взволнованно заговорила:
- Саша, что происходит?
- Ничего, - ответил я. – Есть собрался. Вот, накупил всего.
- Как ничего?! Я сейчас спускалась по лестнице, а в твою квартиру ломятся два амбала, здоровенными кулачищами в дверь колотят. Я сказала, что тебя нет, уехал куда-то. А они кивнули - мол, иди, не твоё дело.
- Что ж, - сказал я понуро, - спасибо, что предупредили.
- А у подъезда машина чёрная стоит, я номер на всякий случай записала. Чего они хотят от тебя?
- Не знаю, Полина Иосифовна. Сейчас пойду выяснять.
- Не ходи. Иди милицию сначала вызови, а потом, как приедут, сам подходи. Ох и боюсь я за тебя, куда же ты влез по глупости?
- Никуда я по глупости не влезал, об этом можете не переживать. Если они не грабители, значит, какое-то недоразумение. Всё уладится.
Полина Иосифовна удовлетворённо фыркнула, с осознанием своей образцовой полезности завиляла задом и пошла внутрь магазина.
В милицию я звонить не собирался; решил зайти с другой стороны улицы и понаблюдать из закоулка. Только я свернул за угол, как на меня налетел перепуганный Лёнька Салтык.
- Фу ты, - выдохнул он. – Где ты ходишь?
- А ты никак ко мне заходил?
- Только от тебя.
- Меня, конечно, дома не было.
Лёнька заморгал.
- Ты кого-нибудь встретил? У дверей стоит кто-нибудь?
- Нет, не стоит. Но тебя ждут, в машине сидят.
- Откуда ты знаешь, что они именно меня ждут?
- Ещё бы не знать. Только я вышел из подъезда, как меня тут же подцепил за руку один интеллигентный тип с манерами кровососа. Он мигом из меня выудил, в какую квартиру я заходил и по какому делу. Я ответил честно – в 38. А с какой стати мне было врать? Я ведь не мог сразу сообразить, что они тебя выслеживают. Меня пригласили на заднее сидение, я вмиг учуял, чем это пахнет и намылился удирать. Один из них выскочил, схватил меня за руку и снова заволок в машину.
- Сколько их было?
- Трое. Вместе с водителем.
- Ну и…
- Ну и стали расспрашивать. Так расспрашивать – словно допрашивать.
- О чём?
- О чём, о чём… Кто я такой, откуда тебя знаю, когда видел в последний раз.
- Ты им всё рассказал?
- О золоте ни слова.
- О каком золоте? – сморщился я. – Что ты несёшь?
- Как о каком? Ты же сам говорил… О самородках.
- Ах да… - воскликнул я, потирая лоб, чтобы не засмеяться.
- Ну, вы, ребята, круто сели, если вас на таких тачках разыскивают. Это ж и пришибить могут. Тебе сейчас ни в коем случае нельзя домой возвращаться. Там такие бугаи, будь здоров. Как же можно было так неосмотрительно вляпаться? И ты тоже хорош, развёл фигли-мигли, не мог что-нибудь поприличнее выдумать, ахинею льёшь – икра, хоботы, кроты. Меня бы попросил, если сам не умеешь. Этими сказками только детей малых стращать.
- Ты им тоже это рассказал?
- Что я, похож на идиота?
- Не похож, - соврал я.
- Вот именно. Я им вообще ничего не рассказал. Сказал только, что ты должен был приехать из отпуска, и я зашёл узнать, не приехал ли. Они меня отпустили.
- Молодец.
- А то как же.
Мимо проехала «Вольво» тёмного цвета, и Лёнька предложил пройти в проём дома.
- Что ты намерен делать? – спросил он. – Будь уверен, они не отвяжутся, если что-то унюхали. А что унюхали – это уж точно, я по их рожам вижу. – Заслышав снова трение шин, Салтык схватил меня за рукав и заволок в подворотню. Высунувшись из-за угла на уровне колена, он прошептал: - Они. Точно они. Уехали.
- Вот, видишь – отвязались, а ты говорил… - зевал я апатично.
- С твоей наивностью только мух разводить, - сказал Салтык, обтирая ладони, - и ждать, когда они мёд давать будут. Они вернутся, это у них ход конём, е2-е4. Жди мата. Детского.
Я закурил.
- Могу предложить тебе рокировку - на время спрятаться где-нибудь. У меня есть для этого подходящее место, ну, естественно, если только ты…
- Если что?
- В долю берёте?
Я поперхнулся едким дымом сигареты и швырнул её в сторону.
- Нет, не берём.
- Ну ты и сквалыга…
Я, не попрощавшись, ушёл от него прочь, а точнее, к себе домой, оставив глупого и наивного Салтыка одного. Попытаться втемяшить ему что-то заново – смысла никакого; хотелось поразмышлять в одиночку, как о своём будущем, так и о будущем моих друзей-однокурсников.

Глава 12

Следующие трое суток пролетели одним мгновением.
В пять утра меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Открывать я не торопился, долго сидел на кровати, бессмысленно глядя в стену и шлёпая тапочками по пяткам. Звонок превратился в сплошной гул, слившийся с глухими ударами по дверной обивке. Я подошёл к телефону, набрал 0, подумал о чём-то и, опустив трубку на место, поплёлся открывать.
На площадке стояло то, что я и ожидал увидеть: два стриженых верзилы, имеющих в черепной коробке чётко запрограммированный план действий.
- Егорчук Александр Васильевич? – спросил один из них с намёком на вежливость.
- Yes, - зачем-то сказал я по-английски и открыл двери нараспашку.
- Переодевайтесь, вам придётся проехать с нами.
Хотел я было аккуратно спросить, куда и зачем, - да не стал, всё равно узнаю в скором времени. Кричать и что-то выяснять – тоже казалось бесполезной затеей. Тем более, с утра я всегда нахожусь в каком-то расплавленном безвредном состоянии, и со мной можно делать всё, что угодно. Они знали, в какое время брать меня нахрапом.
Они вошли. Я надел костюм, протёр водичкой лицо, причесался.
- Пожитки собирать? – поинтересовался я.
Они переглянулись.
- Я имею в виду, надолго ли меня забирают?
- Мы не забираем, мы только приглашаем проехать с нами.
- Вот оно как…
На лестничной площадке меня попросили идти впереди, словно я мог сбежать или грохнуть их чем-нибудь сзади по макушке. Когда мы спустились на один пролёт ниже, я неожиданно для самого себя начал фордыбачиться.
- Нет, позвольте, на каком основании вы меня уводите из моего дома?! Кто вы такие, чёрт возьми? Если это арест, предъявите ордер! – Я вырывался из их клешней, сразу же впившихся в моё тело, жужжал и дёргался, как муха в паутине.
Один из них кивнул другому, тот вытащил из внутреннего кармана шприц и мастерски вонзил иглу мне в плечо. Через минуту изображение начало таять, и я осел в их упругих мускулистых руках…
… а очнулся в закрытом помещении, напоминающем гостиничный номер, с той лишь разницей, что с внешней стороны окна закрывала металлическая решётка, а толстая чугунная дверь не имела внутреннего замка. Телевизор, телефон и другие атрибуты, характерные для гостиничных комнат, были отсюда изъяты или вовсе не предусматривались в наличии. Тюремный вариант заурядного отеля – вот куда я попал.
Человек в чёрном костюме скоро привёз на тележке завтрак… или ужин, или обед – я собирался наспех и забыл надеть на руку часы, а после вынужденной отключки совсем не ориентировался во времени. В горле саднило, немного ныли суставы. Мне подали биточки, бутерброды с чаем и пересоленную яичницу. Судя по аппетиту, я не принимал пищи довольно долго. Поев, я лёг на кровать, разглядывая чистый, хорошо выбеленный потолок.
Через полчаса меня забрали двое мужчин среднего возраста и повели по коридору. По обе стороны мелькали пронумерованные двери, запертые на широкий засов. Одна из них отворилась, и пред нами предстал взъерошенный человек в белом халате. За его спиной началась какая-то возня, затем поднялся гвалт в несколько писклявых голосов. Появившийся мужчина перекинулся взглядом с моими сопровождающими и недовольно пробурчал себе под нос, как мне показалось, что-то вроде «как он меня достал». Когда я насчитал двенадцать комнат, меня пригласили зайти в грузовой лифт. Мы ехали вверх со скрежетом и стуком, и я удосужился поинтересоваться о своём местонахождении, надеясь, что эти двое будут благосклоннее и разговорчивее.
- Могу я узнать, где я?
- В лифте, – ответил один из них.
Мы вышли на девятом этаже и, пройдя немного по ворсистому ковру, зашли в комнату без номера и надписей.
Человек за длинным столом, долговязый, худой, с тёмными кругами под глазами, рылся в кипе бумаг и недовольно ворчал. Как бы между делом он заметил:
- Оставьте нас одних.
Мои провожатые тут же удалились, а я остался стоять у дверей, ожидая, пока он перестанет копаться.
- Ага… вот, - сказал он наконец, вытаскивая нужный лист и ловко пуская его в ящик. – Присаживайтесь, чего стоите. Нам предстоит долгий разговор, и я бы хотел, чтобы вы были со мной открыты и ничего не утаивали. А правда - она, как понимаете, не излагается стоя.
Я покорно уселся в кресло напротив него. Он хлопнул по столу, подался вперёд и начал изучать меня большими выпученными глазами. Представиться он не соизволил.
- Думаю, вы догадываетесь, зачем мы вас сюда, так сказать, пригласили.
- Догадываюсь, и весьма польщён вашим приглашением.
- Не стоит обижаться. Вы ведь должны понимать: некоторые объекты в государстве настолько засекречены, что их координаты необходимо хранить от простых смертных в глубокой тайне… Ваши крики в подъезде были некстати, вот нам и пришлось доставить вас таким способом. Вреда вашему здоровью не было нанесено абсолютно никакого. Вы просто хорошенько выспались. Как себя чувствуете?
- Превосходно. Ваши методы доставки благотворно влияют на организм.
- Вот видите! Итак, молодой человек, перейдём к делу.
Я уже понял, что мне сейчас в очередной раз придётся начинать рассказ на злободневную для меня тему. Так оно и случилось – он сразу же стал выуживать сведения о Рябках.
- Нам известно, что вы и ещё несколько человек летом этого года, а точнее, совсем недавно, проходили мимо маленькой деревеньки под названием Рябки, относящейся к Улькаданскому районному центру Дальневосточного округа. Так?
Я кивнул.
- После посещения Рябков вы лишь один вернулись домой, остальные же ваши друзья по какой-то непонятной причине все разом предпочли остаться жить в этой почти заброшенной деревне.
- Вы верно говорите.
- Вот и отлично. Таким образом, я хотел бы услышать подробный рассказ об увиденном в Рябках. Постарайтесь ничего не упустить, затем я дам вам время изложить всё в письменном виде.
Я не имел понятия, где я нахожусь и какую должность занимает человек, сидящий передо мною, но был твёрдо уверен – в этом заведении верят всему.
Углядев моё временное замешательство, он продолжил:
- Вы не волнуйтесь. Не волнуйтесь и постарайтесь сосредоточиться. Хочу сразу заметить, что вы один из немногих, кому удалось выбраться из этого странного места. И всё, что вы расскажете, необходимо для того, чтобы верифицировать некоторые предположения по вопросу о Рябках и, так сказать, избежать тенденциозности. Скажу смелее: вы, как человек достаточно грамотный, будете иметь приоритет в возможном открытии новых для науки явлений.
Его слова, участливый взгляд внушали мне доверие. Он мне просто нравился, и я принял его расположение сразу, с первых минут общения.
Долговязый слушал спокойно, без лишних эмоций. По всей видимости, чувствовал он себя неважно, так как периодически хватался за макушку ладонью и кривился. Когда я уже почти всё ему рассказал, зазвонил телефон. Прислонив трубку к уху, он перекосился ещё больше и сказал в неё, сожалея:
- Всё-таки сдохла. Ну что ж, отнесите на вскрытие и ждите меня, я скоро буду… А вы… вы продолжайте, продолжайте, я весь во внимании. – Он резким движением проглотил какую-то таблетку, вытянув её из внутреннего кармана.
- Но это, собственно, и всё. Убедившись, что её не догнать, я дождался автобуса и уехал.
- Понятно. Значит, желание вернуться в Рябки из всей вашей компании не овладело только вами.
- Да, я не хотел возвращаться, - согласился я.
- Не хотите и сейчас, как я понимаю.
- Совершенно не хочу. Разве что с целью выручить товарищей, но для этого нужно тщательно подготовиться.
- И как же вы собираетесь готовиться?
- Я ещё не размышлял на эту тему. Может быть, вы подскажете? – Я чувствовал, что собеседник знает о Кродовке намного больше меня.
- Трам-там-там, трам-там-там, - пропел он, чуть взбодрившись, и встал со стула. Походив немного и выглянув из-за портьеры в окно, он спросил:
- Скажите, а вы сели в автобус на автостанции или где-то в другом месте?
Не хотел я ему рассказывать о том, как мэр охотился за мной, но пришлось; он наверняка уже был осведомлён об этом, и скорее всего, от самого мэра.
- Трам-там-там, трам-там-там, - пропел он снова, и снова сел. – А почему же вы решили не показываться ему на глаза?
- Испугался, - ответил я честно.
- Чего?
- Сам не знаю. Не могу точно ответить на этот вопрос – после таких сверхъестественных событий всё казалось подозрительным и таинственно-коварным.
- Хорошо, пусть так. А теперь ответьте мне ещё вот на что: кому, кроме Александра Александровича Блошко, вы рассказывали о случившемся? Постарайтесь никого не упустить.
Тут я задумался и ответил не сразу – стал стремительно размышлять. Вдруг понял: ответом на этот вопрос, возможно, я решаю свою судьбу. Кто знает, что у них на уме? Если сказать, что никому больше не говорил, они меня запросто могут убрать, вызовут какой-нибудь искусственный инфаркт - и будь здоров на том свете; сами же возьмут дело о Кродовке под свою опеку, тема эта станет запретной, и никто никогда не узнает о Кродовском счастье. Государство должно ведь заботиться о том, чтобы разные там неопознанные явления и объекты не предавались огласке, а то не дай бог окажется так, что они дурно повлияют на народную мысль. Или ещё хуже: вдруг они преподнесут нечто ценное, которого на всех может не хватить? С другой же стороны, если Крод не собирается останавливаться на достигнутом, а задумал при помощи своей икры покорить весь мир, то моя личность будет совершенно никому не интересна, и все мои показания не будут иметь никакого значения.
Однако я был уверен, что последующие действия Крода, его тайные умыслы вряд ли кто мог предугадать, ежели, конечно, он не создан где-то в наших лабораториях и не является частью секретного эксперимента. Последнее казалось мне маловероятным, поэтому я рассудил так: если сказать, что я рассвистел по всему свету, то убирать меня здешним молодцам не будет никакого смысла. Цепную реакцию народного трёпа им ни за что не остановить. Я так и сделал. Но для начала, чтобы потянуть время, я понёс отсебятину:
- Дело в том, конечно же, без всяких сомнений... кто-то ведь должен знать, что он существует… такой уникальный случай – просто невозможно себе представить, как такое могло произойти, и ещё у нас под боком; здесь что-то не так... – сказал я и задумался над сказанным.
- Что-то я не понял, - признался мой собеседник. – Вы боитесь признаться?
- Я имею в виду, как только мы выбрались из леса, сразу же рассказали обо всём водителю грузовика, который нас подвозил; затем на вокзале - одному, второму, третьему, пока толпа не собралась - случай-то не повседневный. Потом Сан Санычу Блошко – ему мы даже в письменном виде изложили. Затем я беседовал об этом в автобусе, в самолёте удивил нескольких попутчиков, ну, а как домой приехал, то уж сами понимаете, трое суток только и делал, что потрясал всех своей историей. Некоторые не принимают мой рассказ всерьёз, но многие в шоке. По правде сказать, я вот-вот собирался обо всём сообщить каким-нибудь властям в нашем городе, но вы меня опередили, решили первые выйти на контакт.
- Короче говоря, вам удалось убедить часть людей в существовании такого насильника, который управляет своими подневольными, не выходя из кадушки.
- В какой-то мере. Хотя, повторюсь, многие мне так и не поверили. А насилие это или благодать – вопрос ещё весьма спорный… Интересно, а что вы знаете об этом Кроде?
Я чувствовал, что перегнул палку, плохо сыграл, да и вопрос задал зря. Я опустил глаза.
- Мы знаем немногое, - сознался долговязый, - поэтому-то вы и здесь, чтобы заполнить пробелы, которых белым-бело вокруг. Вот ещё что: как вы считаете, почему только вы один избежали участи своих друзей?
- Только потому, что мне повезло не вступить в дерьмо этого существа.
- Вы были умны и осторожны, - похвалил он. - А может, вы просто счастливчик; хотя, - он трижды хихикнул, - ваши друзья, живущие теперь под эгидой Крода, похоже, думают по-другому.
Открыв папку, – как я подумал, под грифом «секретно», – он вытащил оттуда пачку чистых листов и направился ко мне.
- Вот вам…
Он сделал всего два-три шага, схватился за голову и зашатался. Чувствуя, что вот-вот упадёт, он вцепился в край стола и, еле сохраняя равновесие, подался обратно к своему месту. Правой рукой он потянулся куда-то вниз с намерением что-то ухватить или нажать - вероятней всего, кнопку вызова охраны.
- Вам плохо? – спросил я и вскочил с поползновением помочь.
Он не ответил. Медленно и пластично он присел на пол и замер, лёжа на боку. Листы выскользнули из его рук и разлетелись.
Я подошёл и приложил руку к тонкой жилистой шее – сердце билось, но вяло и невыразительно. В последующее мгновение я хотел выбежать из кабинета и позвать кого-нибудь на помощь, однако любопытство взяло верх, предоставленная возможность разузнать что-либо подтолкнула меня подойти ближе к столу и взглянуть на лежавшие там бумаги. В стопке, которую сотрудник этого таинственного заведения перебирал в начале нашего разговора, оказались анкеты, наспех заполненные вручную. Я быстренько пробежал глазами по нескольким из них, одновременно держа под наблюдением моего недавнего собеседника, тихо лежащего без сознания. На краю стола стоял компьютер, и в нём, предположительно, могло содержаться намного больше информации, но включить его я не рискнул.

ОБЪЕКТ № 143

УСЛОВНОЕ НАИМЕНОВАНИЕ: Шабан.
МЕСТО ОБНАРУЖЕНИЯ: Южный Урал, г. Ямантау, высота 400-500 м, западный склон. 17.05.1973 г. Обнаружен группой туристов.
МЕСТО ПОИМКИ ИЛИ СБОРА: Ю. Урал, г. Ямантау, выс. 500 м. 18.05.1973 г.
КОЛИЧЕСТВО ЭКЗЕПЛЯРОВ: Обнаружен в единственном экземпляре.
КРАТКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА: Аморфная вязкая масса, состоящая из однотипных клеточных структур, обладающая универсальной способностью к мимикрии. При наличии рядом человека (на расстоянии не далее 10 метров) или любого животного, стоящего в эволюционной градации выше класса насекомых, приобретает форму камня, растения или любого предмета, находящегося поблизости. В изолированном помещении, лишённом предметов, принимает уменьшенную форму этого помещения: в кубическом – форму куба, в круглом – форму шара (диам. около 45 см). Способ питания близок к хемотрофному
СТЕПЕНЬ АГРЕССИИ: Абсолютно безвреден.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ: Не выяснено.
ДАТА ГИБЕЛИ: В настоящее время находится под наблюдением в лаборатории №22.

ОБЪЕКТ № 16

УСЛОВНОЕ НАИМЕНОВАНИЕ: Волос Клеймана.
МЕСТО ОБНАРУЖЕНИЯ: Исток реки Попигай, на расстоянии 50 метров от реки, близ села Новокондратьевка. Увлажнённый экотоп, ассоциация осоки щетинистой. Обнаружен геоботаником Иваном Клейманом 14.07.1924 г.
МЕСТО ПОИМКИ ИЛИ СБОРА: Сбор невозможен.
КОЛИЧЕСТВО ЭКЗЕМПЛЯРОВ: Обнаружено три экземпляра (Россия – 1924 г., Перу – 1944 г., и Южная Африка – 1946 г.) Предполагается наличие гораздо большего количества в разных районах земного шара.
КРАТКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА: Волос толщиной до 10-12 мм, высота от поверхности почвы 22 см. Обладает повышенной чувствительностью, эластичностью и сверхупругостью. Подземная часть уходит в почву на неопределённо глубокое расстояние. Физическое воздействие на волос Клеймана вызывает повышение сейсмической активности. Одновременное изучение всех трёх экземпляров показало, что сильное воздействие на один из них вызывает резкие колебательные движение двух других и, как следствие, землетрясения до 4 баллов по шкале Рихтера. На основании проведённых исследований сделано заключение: все известные экземпляры связаны между собой глубокими подземными нитями.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ: Предположительно нити Клеймана являются своеобразной нервной системой земли и находятся под охраной. С 1990 года изучение нитей Клеймана категорически запрещено.

ОБЪЕКТ № 272

УСЛОВНОЕ НАИМЕНОВАНИЕ: Лука.
МЕСТО ОБНАРУЖЕНИЯ: г. Ярцево, Краснодарский край.
МЕСТО ПОИМКИ ИЛИ СБОРА: Изучается в естественных условиях.
КОЛИЧЕСТВО ЭКЗЕМПЛЯРОВ: Предположительно два, отец и сын. Отец - на основании показаний Лукьяновой Тамары Степановны.
КРАТКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА: Сын Лукьяновой Т.С. и неизвестной личности, с которой она встретилась 30 апреля 1998 года на таёжной тропе недалеко от села Ильинское. По показанию Лукьяновой из лесу навстречу ей вышел человек двухметрового роста, полностью голый. Цвет его тела был зеленовато-коричневый, волосы отсутствовали, глаза красные с жёлтым зрачком и прожилками. Лукьянова от испуга потеряла сознание, а через несколько дней почувствовала, что беременна. Ребёнок родился через четыре с половиной месяца. Мать скрыла рождение похожего на отца сына, и тот прожил в подвале дома ровно 15 лет, не требуя ни пищи, ни воды. В свой шестнадцатый день рождения он сбежал. Лукьянова Т.С. под давлением соседей, видевших, как он выходил из дома, сообщила властям. Луку обнаружили на правом берегу Енисея. Рыбаки утверждают, что он пересёк Енисей, пройдя по его дну. В последующем эти показания подтвердились. Лука шёл не останавливаясь, ни на что не реагируя и не отклоняясь в сторону – ровно по прямой, а именно по 90-му меридиану, в направлении северного полюса. Для определения его местонахождения к нему был прикреплён датчик. 20 августа 2013 года на берегу Харитона Лаптева Лука вошёл в воды Карского моря. Если его направление и скорость передвижения не изменятся, то к 18 октября Лука достигнет Северного полюcа.
СТЕПЕНЬ АГРЕССИИ: Не установлена.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ: Рождён от неизвестного существа 14 сентября 1998 года Лукьяновой Т.С. от неизвестного существа.
ДАТА ГИБЕЛИ: В настоящее время движется по дну Карского моря.

Долговязый зашевелился и издал глубокий стон. Я стал листать анкеты быстрее, в надежде обнаружить сведения о Кроде, но не нашёл. Тогда я приоткрыл ящик стола, вспомнив, что один лист из этой стопки он положил именно туда.
Я увидел то, что искал. В анкете на Крода было заполнено лишь несколько пунктов.

ОБЪЕКТ № 295

УСЛОВНОЕ НАИМЕНОВАНИЕ: Крод.
МЕСТО ОБНАРУЖЕНИЯ: Село Рябки, близ г. Улькадан.

Остальные пункты начальник этого заведения, видимо, хотел заполнить с моей помощью. Дата на бумаге говорила о том, что о Кроде им стало известно на полмесяца раньше меня.
Долговязый застонал сильнее, и я мигом выскочил из кабинета.
В коридоре около лифта стояли двое – мужчина и девушка. Они не заметили, как я появился. Мужчина говорил:
- Тебя просили спуститься в прозекторскую.
- Прямо сейчас?
- Да. Сейчас… И ещё: слыхала? Обросший с девятой опять принялся за своё.
- Снова буянил?
- Ещё как, чуть двери не высадил. На этот раз… - Тут мужчина заметил, что я подхожу, и замолчал.
- Человеку плохо, упал без сознания, - сказал я. – Нужна помощь.
- Какому человеку?
- Следующая дверь, справа.
Оба чертыхнулись и быстренько побежали в кабинет.
Передо мной открылись двери лифта. Он был пуст. В первое мгновение я принял решение попытаться сбежать отсюда, но вовремя передумал. Что толку? Всё равно найдут, если захотят. Да и заведение это не такое уж страшное, наоборот - всё странно, таинственно и интересно.
Из соседних дверей выскочили двое парней - те, что меня сюда доставили. Один забежал в кабинет начальника, другой без предисловий проводил меня в комнату, в которой я недавно очнулся, и скрылся.
Мне, можно сказать, в какой-то степени подфартило. Я стал случайным обладателем интереснейших негласных сведений некоего засекреченного агентства. Хотя если кто-нибудь дознается, что я прочитал несколько анкет, мне вряд ли можно будет позавидовать. Мог ли я подумать ещё неделю тому назад, что столько странных вещей происходит только на территории страны? Крод значился под номером 295, и следовало понимать, что 295 объекта, не подходящие под привычные описания растительного и животного мира, достоверно существуют, а некоторые даже находятся под наблюдением в здешних лабораториях. В некоторой степени я завидовал людям, работающим здесь, и хотел знать обо всех необыкновенных обитателях не только этих лабораторий, но и всей планеты. Я хотел знать, достигнет ли Лука Северного полюса, для чего он туда направляется; хотел собственными глазами увидеть буйствующего «обросшего», меняющего формы шабана и многое другое, чего и представить себе нельзя. Словом, я имел желание здесь работать. И главное, я понимал, что разобраться с Кродом могут только эти люди, потому что, надо полагать, именно они и решают судьбу всех невиданных тварей.
Один из сотрудников заведения принёс мне пачку чистых листов и сказал:
- Вы знаете, о чём писать. Как можно подробнее.
На описание деяний Крода ушло около трёх часов. Я изложил всё, что я о нём знаю и думаю; а ещё через час ко мне явился долговязый.
- Вам уже лучше? – спросил я. – Вот, я всё написал.
- Мне хорошо в любом состоянии, - ответил он отвлечённо и стал бегло пересматривать исписанные листы. – Молодец, постарался. А ты никак запаниковал, когда я свалился?
- Немного. Я видел, что вы теряете сознание, а не умираете.
- Я уронил тело. Сознание осталось на своём месте.
- Рад, что всё обошлось.
Определить по его поведению, знает ли он, что я подходил к столу или нет, было трудно. Я ожидал, что он задаст какой-нибудь вопрос о моих действиях после того, как он упал, но он даже не пытался что-либо выяснять. Не спросил он также и о том, собираюсь ли я что-то предпринимать в отношении Кродовки. Быть может, он вообще не собирался выпускать меня отсюда?
Я напрасно так думал. Он снова стал извиняться.
- Ещё раз прошу простить за методы, при помощи которых вы были доставлены сюда, надеюсь, вы понимаете их необходимость. Эти формальности придётся повторить.
- Что ж, надо так надо. И всё же мне бы хотелось знать ваше мнение обо всей этой истории.
- Возможно, вы когда-нибудь о нём узнаете. А пока поменьше распространяйтесь о том, куда попали. Есть вещи не для народной огласки. Будьте здоровы.
Он удалился, а вскоре появился человек, вонзивший мне в подъезде шприц. Видимо, он был из тех, кто выполняет здесь самую чёрную работу. Я подставил плечо без сопротивлений.

Придя в сознание на заднем сидении автомобиля, я увидел впереди себя спину мирно отдыхающего водителя: он подрёмывал, прислонившись головой к стеклу. Автомобиль был припаркован возле здания аэропорта.
Я постучал шофёра по плечу. Тот обернулся.
- А, проспался, - проворчал он. - Тебе придётся доплатить.
Водитель с осунувшимся лицом пребывал в разморенном состоянии и глядел на меня, не моргая.
- С какой это стати? – промычал я в ответ, будучи ещё более вялым и разморенным. – Я не просил меня подвозить.
- Меня не волнует. Твои дружки просили. Сказали, что через полчаса ты придёшь в норму, а ты кимарил целый час.
- Ладно. - Я протянул ему деньги и поинтересовался, в каком я городе.
- Ну ты, видать, и крепко долбанул. Столица, брат!
Да, далековато меня уволокли от родного дома. Я вышел, стукнувшись головой, а он завёл мотор и крикнул мне в окошко:
- Эй, у тебя там в пиджаке билет на самолёт! Не принимай больше, а то не долетишь.
Заботливый... а я как раз только намеревался принять для бодрости. В кармане действительно был билет, и уже через два часа я летел и думал, на кой чёрт меня было тащить в такую даль, если с таким же успехом можно было допросить меня дома. Я не смог додуматься до чего-нибудь вразумительного. Не исключено одно: организация, занимающаяся земными уродами, возможно, пораскинув мозгами, захочет в ближайшее время от меня избавиться. Похоже, прилетев в родной город, я ещё долго буду переходить улицу только на зелёный свет и избегать тёмных безлюдных переулков… Хотя нет, вряд ли они станут к этому прибегать. Слишком поздно.

Через месяц с небольшим в эпицентр счастья – Кродовку – собрался ехать целый спасательный отряд родственников и родителей от рук отбившихся детей. После продолжительных пересудов, разбирательств и переговоров, средоточием которых являлся я, группа отъезжающих и ещё несколько человек собралась на квартире у Бондарей. Последнее совещание перед боем, так сказать. Я провёл инструктаж по технике безопасности, по экипировке, настоятельно советуя набить на подошвы толстые металлические пластины – вдруг поможет. В то, что удастся вернуть кого-то из Кродовки одними лишь уговорами, я, естественно, не верил, увезти насильно - не рекомендовал. Единственным моим предложением была попытка физической расправы с Кродом, хотя последствия такого поворота событий я предвидеть не мог. Само покушение на личность Крода могло окончиться полном провалом, – во всяком случае, в этом был совсем недавно уверен Свищ. В общем, я совсем не верил в удачный исход этой затеи. Однако ждать, пока Кродовкой всерьёз займутся органы с неограниченной властью, никто не хотел, мало ли что придёт в голову эти властям. Более того, многие не верили в существование мистического животного и связывали пропажу своих детей с чем-то другим, с естественным человеческим фактором, а потому нашпиговали себя дополна назидательными речами и запаслись ремнями воспитания.
На сборе не присутствовал муж Сони, он вообще за это время показался только один раз, переговорив с родителями Вовки Сычёва, напрочь игнорируя мою персону. От Любки Дорофеевой тоже не было никого: её одинокая мать слишком стара для таких дальних поездок, и, чтобы та не беспокоилась, я написал ей, что Любка нашла себе работу и выходит повторно замуж, но сообщит об этом чуть позже. Брат Сыча, так заинтересовавшийся историей о Кроде, вместе со всеми поехать не смог; собирался организовать собственную группу в течение следующего месяца, даже в том случае, если Вовке удастся вернуться обратно, в чём я сильно сомневался.
Группа из десяти человек отправилась в путь освобождать детей от засилья Крода в конце сентября и не вернулась. Неделей раньше я вышел на работу врачом-эндокринологом в местную клинику.

ЭПИЛОГ

Сегодня исполняется ровно десять лет со дня нашего рокового путешествия. За это время необычная деревня стала центром внимания всего мира. Правительство не смогло – а может, не захотело – поставить печать секретности на мистическое дело о Рябках, и теперь споры о целесообразности существования режима Крода не смолкают ни в высших политических сферах, ни в научной среде, ни в широких кругах трудового народа. Мнения о дальнейшей судьбе деревни в начале её развития были разнообразны и непостоянны. Биологи, зоологи, физики ¬– учёные всех мастей дружно вскинули руки вверх за тщательное исследование феноменального явления; было предложено сотни способов изучения, и сотни добровольцев жаждали первыми постичь тайну Крода. В оппозиции к ним находились военные – у тех всё просто: то, что непонятно и бесконтрольно, может быть небезопасно, следовательно, оное подлежит уничтожению. Их мнение мало кого интересовало, но готовность в любой момент защитить мир от вероятного врага внушала холодное уважение. Пока политики не спешили торопиться с выводами и отдали Рябки на растерзание авангарду научных работников, народ быстро уразумел, какую пользу может принести чёрная икра и попёр на Дальний восток. Фетишизация и идеализация Крода начала приобретать тотальный размах. Хорошо это или плохо, никто не успел сообразить, но на всякий случай было принято решение превратить местность вокруг Рябков в запретную зону, оградив её колючей проволокой под электротоком в радиусе 30 километров. Народ стал возмущаться: как же так, вдоволь в стране наедаются не все, часть населения выглядит оборванцами, а в Кродовку, где икры завались и больше ничего и не надо, всё равно не пускают? Раньше, мол, не знали, что делать с нищими и голодными, а теперь, когда решение пришло прямо с неба, возводят всяческие препятствия! Появились организации в поддержку Крода, начались митинги, забастовки, выступления. Всем было наплевать, что он на слона похож, – главное, еды вдосталь и счастливы все. Всё это вызвало необходимость как-то легализовать жительство в деревне и не допустить дальнейшей эскалации конфликта. Не все, конечно, в деревню просились – в основном те, что жили за чертой бедности, больные, убогие да те, которых сглодали личные и душевные неурядицы. Сюда же можно отнести группу новообращённых религиозных фанатиков, быстро сочинивших себе свежее вероисповедание. Когда появилась новая и удобная вера – вера во всемогущего Крода (ставшая впоследствии кроддизмом), большинство конфессий начало стремительно терять своих сторонников. Прозелиты с двойным усердием радели за своего молчаливого спасителя - он ведь как-никак был их современником, в отличие от тех, давно покинувших землю. Прообраз нового общества, созданного Кродом, отчетливо проступал в умах неистовых поборников кродовских идей. В противовес им пока ещё большая часть населения, считающая себя цивилизованными людьми и не желающая ничего слышать о загадочном пришельце, а тем паче, подчиняться какому-то там животному, как могла протестовала против экспансии кродовских владений и его новоявленных ортодоксов. Но как бы там ни было, а с каждым годом население бывших Рябков всё возрастало и возрастало. К обетованной земле тянулись всё новые люди из самых разных слоёв населения.
Такой массовый побег народа в одну точку на карте родины государство допустить не могло – как известно, лодка тонет, если всем перебраться на корму – и издало на скорую руку прелиминарный закон о праве проживания граждан в Кродовке. После выхода закона всё осталось, по сути дела, по-прежнему, и любой желающий мог свободно уехать в деревню, но теперь, для порядка, нужно было побегать по чиновникам и подписать ряд бумажек, попросить, поплакаться, рассказать, какой ты бедный-разнесчастный-больной, жизнь тебе не мила и думы твои ни к чему не приводят, кроме как к суициду. Чиновник для видимости немного артачился, но в конце концов обычно подписывал все необходимые документы с видом, словно ты предаёшь родину. На самом деле, государству оказалось очень выгодно иметь такое место, как Кродовка; страна могла только мечтать об избавлении от массы недовольных, инвалидов, иждивенцев, тяжелобольных и больных на голову. И не просто об избавлении, а о предоставлении им не чего-нибудь, а райского уголка, где они вдоволь утолят свой аппетит и постигнут великую истину. Таким образом, правительство, изобразив позу милосердия, отсылало людей в Кродовку с видом, что делает им большое одолжение. А тех индивидуумов, которые не хотели уезжать, но упорно докучали властям своим нытьём и жалобами, власти под сурдинку в принудительном порядке запихивали в самолёт – и будь здоров и счастлив.
Через два года после появления режима Крода какому-то борцу с криминальными элементами пришла в голову мысль разгрузить тюрьмы и очистить страну от нарушителей закона. Дебаты по этому вопросу продолжались не один месяц. Две точки зрения с примерно равным количеством голосов сводились приблизительно к следующему: одни возмущались - как можно, чтобы человек, совершивший преступление, был осуждён на счастливое существование?! Ставить преступника на одну ступеньку с порядочными людьми, такими, например, как они сами, - совершенно недопустимо! Такими действиями мы будем только потворствовать злодеяниям, а не искоренять их. Другие же, непринуждённо мыслящие и революционно настроенные, говорили: чего уж там, бес с ними, с уголовниками, пускай людьми себя почувствуют, зато остальные будут жить в спокойствии. Да и вообще, жизнь в деревне для них будет хуже тюрьмы, – всё равно, что маньяка в монастырь заточить. Для таких, как они, только и применимо насильственное исправление Кродовкой. И в противовес своим оппозиционерам заявляли: если те считают, что будут посылать правонарушителей на беззаботное существование, то почему бы им самим не уехать в Кродовку? Ради чего такие самопожертвования? Из всего следовало - конъюнктура тут складывалась непростая. Но компромисс был найден: разработали критерий правонарушений, в котором убийц и особо опасных элементов необходимо было осуждать по старым законам и надолго прятать за решётку, - а если нужно, то и командировать на тот свет, - такое послабление, как житие в Кродовке им недопустимо. Ворюг же, взяточников, хулиганьё всякое, не подлежащее воспитанию – тех можно, уж больно много расплодилось. Постановили, подписали, привели в действие и размечтались, как хорошо жить в стране, которую посетил Крод. Но тут случилось непредвиденное - правонарушений стало ничуть не меньше, а даже намного больше. Все, ранее отличавшиеся недобропорядочным поведением, люди с нечистой душонкой, стали работать с двойным усердием. А те, которых строгость законов держала в границах беспорочного образа жизни, решили тоже показать себя на противозаконном поприще. И последних обнаружилось совсем не мало, особенно в зрелом возрасте; терять-то уж всё равно нечего, в худшем случае (если попадутся) ждёт беззаботная старость в резервации на Дальнем Востоке.
Всё это время за событиями в нашем государстве зорко следил хитрый и всевидящий глаз зарубежья. В статьях под заголовками «Сточная яма для страждущих», «Изолятор квазисчастья», «Коммунисты вывели мутанта» и т.п. западная пресса с разных сторон жалила новый кродовский образ жизни и рассуждала об его опасном влиянии на стремительно развивающееся цивилизованное общество. Рассуждали, писали, осуждали и дошли до того, что сами начали предлагать желающих осчастливиться; у них, как выяснилось, таких кандидатур тоже хоть отбавляй. Нате, мол, то-то и то-то, только заберите и наших. В результате длительных переговоров была подписана и ратифицирована конвенция о поселении иностранных граждан в нашумевшей российской деревне. Государства, подписавшие договор, взяли на себя обязательства по обеспечению Кродовки материалами для строительства и других нужд, - то есть всем тем, от чего сами кродовцы сочтут нужным не отказаться.
Постепенно деревня разрасталась в гигантское по масштабам поселение и уже через пять лет тридцатикилометровую зону пришлось расширять до семидесятикилометровой. Словно фурункул на коже земного шара, она бухла и множилась, и никто не знал, лопнет ли он когда-нибудь или охватит собой всю планету.
Феномен Кродовки изучала большая группа учёных, постоянно пополняющаяся новыми кадрами, так как прежних сотрудников чрезмерная увлечённость объектом исследования приводила к опрометчивым действиям, и они с радостью превращались в местных жителей. Постоянный региональный мониторинг своеобразного биосферного заповедника существенных отклонений от нормы не выявил. Икра была единственным ксенобиотиком, кардинально влияющим на человеческий организм и обуславливающим эффект благополучия. На месте, в выездных лабораториях, биохимикам путём долгих экспериментов удалось определить молекулярную структуру икры, инвазивность которой не имела аналогов на всей планете. Они обнаружили, что единственной непроницаемой преградой для неё является оболочка из цинка. Парадоксально выглядело то, что жители Кродовки, содержащие икру в глиняной и стеклянной посуде, не испытывали трудностей с хранением. Сама структура полипептидов икры включала аминокислоты, не известные науке, однако сам механизм проникновения сквозь металл, стекло и другие вещества учёные пока выяснить не могли. Похоже было на то, что Крод управляет инбридолом (так было названо вещество, выделяемое Кродом) на расстоянии.
Медицина тотчас взяла на вооружение цинковые коробочки с инбридолом, который был способен возвращать к жизни человека в течение часа после смерти. Желающий воскреснуть должен был предварительно внести определённую сумму на тот случай, который называется несчастным, и вообще на случай летального исхода от чего бы то ни было. Тогда он мог жить спокойно и не бояться смерти, так как всё равно, ежели и умрёт, его мигом воскресят кродовские зёрна, после чего ему предстоит романтическое путешествие на Дальний Восток к своему целителю. На руки коробочки с веществом выдавать было строжайше запрещено, и если умершего, заранее внесшего довольно внушительную сумму, не успевали в течение часа доставить в клинику с инбридолом, то деньги, естественно, возвращали родственникам. Человек, принявший такое лекарство, жил припеваючи около 95 лет, это было установлено по единственным пока трём смертям в деревне – три старика, выглядевшие довольно сносно для этого возраста, умерли именно в эти годы.
Мошенники тут же узрели выгоду от создавшегося положения и немедля стали торговать концентратами кродовской икры из-под полы, разумеется, за сумму, доступную почти всякому. Свой доступ к икре они объясняли просто – самоотверженно добыли сами в Великой деревне. Такой икрой, естественно, поддельной (чаще всего использовалась обычная чёрная икра осетровых рыб), было накормлено немало народу. При этом иногда срабатывал эффект плацебо - при употреблении этой лжеикры имели место случаи излечения некоторых тяжелобольных граждан, в том числе и раковых. Вера в Крода, в его продукт, плюс самовнушение - временами давали неплохой результат.
Лишь только исследователи получили возможность безопасно работать в оцинкованной обуви, как Крод неожиданно перестал метать икру. У многих это вызвало весьма ощутимое беспокойство. Что же теперь делать со всем кродовским населением, которого к тому времени насчитывалось уже более десяти миллионов, если магическое действие икры прекратится?
Местные жители такого беспокойства не испытывали; перестал метать – значит, так надо. Они беспрекословно верили, что ничего плохого от Крода ожидать нельзя. А Крод тем временем всего-навсего сменил тактику: он начал выдувать порции неизвестного газа, бесцветного и не ощутимого на запах. Крод, как сверхмощный фумигатор, размеренно окуривал свою территорию новым веществом, имеющим сходное с икрой действие. Те, кто работал в Кродовке в безопасной обуви, сразу же попали в плен, немедля позабыв о целях своих командировок. Чересчур любознательные, уловившие слух о прекращении Кродом распространия икры и метнувшиеся в штаб-квартиру диктатора, чтобы собственными глазами лицезреть загадочное существо, лицезреют его до сих пор. Солдаты, оцеплявшие зону, побросав своё вооружение и забыв про присягу, ушли вслед за любознательными; так же поступили жители ближайших селений и городов. Газ обладал большим радиусом действия, чем зона оцепления, что вызвало переполох во всём мире. А что, если Крод решил сразу задымить всю планету? По секретным данным всеразнюхивающей прессы в верхах встал вопрос об уничтожении Кродовки ракетным ударом. Однако газовая атака продолжалась недолго, хитрый Крод, заразив вокруг себя зону радиусом 400 километров, дальше не стал распространять свой удивительный газ и снова переключился на икру.
Общественность немного успокоилась. Раз дальше не распространяет, значит, не хочет, хватит с него и той территории, что имеется. Наверное, решил припугнуть. Но газ никуда не улетучивался, а оставался лежать над кродовской областью незримым облаком. Химики, физики, биологи не смогли найти никакой возможности исследовать новые кродовские выделения, точнее говоря, не вернулся больше ни один учёный, который начинал заниматься кродовским газом. Он оказался более эффективным, чем икра, – обладал универсальной проникающей способностью. Не найдено средство защиты от газа и по сей день.
Если раньше в Кродовку можно было залететь воздухом – вертолётом, то теперь все пути были закрыты. Все достижения учёных точных и естественных наук были курам на смех. Ни один институт мира не смог предложить действенный метод по изучению газа, и, в конце концов, от этих попыток отказались. Человек, пытавшийся взять пробу, был сходен с камикадзе. Большинство учёных сходилось во мнении, что степень просачивания газа и инбридола определяется сильным энергетическим влиянием самого Крода, который как бы «заставляет» свои продукты въедаться в любой материал.
Постепенно весь мир снова охватила паника. Повсюду муссировались слухи о скорой всепланетной пандемии кродовской заразы. Призывы к консолидации сил на борьбу со страшным зверем становились всё громче и яростнее. Некоторые страны прекратили инвестиции, денонсировали разного рода договоры. В результате долгих переговоров и обсуждений была принята резолюция, в которой указывалось, что если деспотия Крода будет продолжаться и перейдёт на территории соседних государств, то неминуемо встанет вопрос об уничтожении животного всеми доступными средствами военной техники.
Что касается жителей деревни, они по-прежнему и думать не желали о том, что их любимый слоник может быть когда-либо уничтожен. Они, независимо от обстоятельств и суждений об их образе жизни, всегда оставались благочестивыми в отношении своей веры. Будучи жизнерадостными, доброжелательными, открытыми они довольно охотно шли на контакт с внешним миром. Ещё до газового облака совместными усилиями были проведены линии связи с Кродовкой, так что информация о жизни в разросшейся деревне была в достаточной степени доступна и простому люду. Теперь почти каждый мог видеть, как неуклонно расцветают бывшие Рябки, - а там, не сбавляя темпов, росла индустрия, ширилась система мероприятий по землепользованию, интенсивно возводились жилые дома и другие необходимые сооружения; там радовались люди, и сиянье, исходящее от них, заражало вполне доступным счастьем всех, кто его видел.
Загадкой по-прежнему остаётся само происхождение Крода и тот факт, почему это существо облюбовало именно Рябки, а не какое-то иное место. По нескольким фотографиям Крода трудно отнести к какому-нибудь определённому роду, тем более к виду, существовавшей на земле фауны. Его сходство со слонёнком слишком незначительное и заканчивается одним лишь хоботом. Остальная часть тела гладкая, синевато-серого цвета, с четырьмя полуметровыми конечностями. Выделяется круглая голова с двумя большими сильно вытянутыми продольными глазами. Обычное животное, внешне не дающее никаких оснований полагать, что оно обладает разумом. Снимки Крода были сделаны в специально построенном для животного крытом бассейне, заменившем ему впоследствии кадушку.
Жителям Кродовки или самим не известно происхождение Крода, или они тщательно скрывают сей факт. Евдокия Евгеньевна Сухарькова, в доме которой он впервые появился, умалчивает о деталях, утверждая, что обнаружила его в своей кадушке, вернувшись с огорода. Как он там оказался – она понятия не имеет, главное лишь то, что пришествие Крода состоялось. В то же время по её словам и с показаний некоторых односельчан, Сухарькова как бы предчувствовала его пришествие, регулярно впадая в транс, и потому представлялась в глазах навещавших её родственников душевнобольной.
Среди лидеров и авторитетных руководителей деревни (теперь уже мегаполиса) всё чаще фигурирует имя Андрея Навады, одного из первых поселенцев и наиболее заметного адепта кродовских идей. Одной из нескольких успешно завершившихся экспедиций, побывавших в Кродовке до распространения газа, была сделана видеозапись разговора между главным редактором журнала «Наука и религия» и самим Андреем Навадой.
Гл. ред.: - Насколько нам известно, в планы развития Кродовки входит дальнейшее расширение территории вследствие беспрерывного прироста населения. Неужели вы считаете вероятной такую уступку со стороны государства?
А. Н.: - Властями уже подписана концессия на передачу большой площади земли в наше распоряжение. Не будет проблемой и приумножение этих площадей в зависимости от того, с какой скоростью и в каком количестве будут прибывать к нам новые люди.
Гл. ред.: - Вы излишне самоуверенны. Считаете, что поток их будет нескончаем? Надеетесь, что не сегодня-завтра всё население Земли будет под властью Крода?
А. Н.: - Да, надеемся. Большинство придёт в скором времени, остальные задержатся в силу своих индивидуальных качеств и особенных взглядов на жизнь.
Гл. ред.: - Сомневаюсь. Когда неугодные государству элементы обретут у вас покой, личности – я имею в виду те личности, которыми по-настоящему дорожит просвещённое общество, а не ваши, извините, потерявшие индивидуальность особи, - так вот, личности эти, а их будет в десятки раз больше, чем любителей вашей икры, останутся в разумной среде бесценным кладом, и никакими пирогами их к вам не заманишь. Вашей Кродовке позволено существовать лишь потому, что она достаточно хорошо очищает общество от депрессивных, больных, бездеятельных, никчемных субъектов. Без них нам будет легче и свободнее. Так что расширяться вашей Кродовке, видимо, недолго - до поры до времени.
А. Н.: - Начнём с того, что, как вы соизволили выразиться, наши "потерявшие индивидуальность особи" ничего не теряли, помимо собственных изъянов. Если в вашем мире порок, болезнь, сплин есть категории практически неотделимые от субъекта, то в Кродовке эти понятия абсолютно неприемлемы, они попросту забыты, как атавистические – архаизмы, о которых стыдно и вспоминать. Я не исключаю того, что и у вас имеются лица, стоящие на пороге святости, здоровые телом и духом; что ж, дай бог им и дальше преуспевать в мире, где они живут. И если они не испытывают желания переселяться к нам, а выполняют в том мире какие-то свои задачи, то всё ж пусть знают: двери для них всегда открыты. Здесь им будет удобней и благополучнее, ибо вокруг лишь родственные души, а не тёмный лес пошлости и злобы. С приходом Крода многие праведники освобождаются от своих миссий.
Гл. ред.: - Насчёт тёмного леса вы перегнули. Из тёмного леса рано или поздно появляется желание выйти. Вполне естественное желание, а не навязанное кем-то. Человек сам должен найти дорогу к свету. И не все люди такие уж пошлые и злобные, как вы себе сейчас представляете. Вы ведь сами не так давно из нашего мира, стыдно должно быть плохо о нём отзываться. И если Крод дал вам возможность перепрыгнуть через самих себя, это ещё не значит, что вы превратились в высококачественных сущностей. В самом прыжке вы многое потеряли. Равно как иметь одни ощущения в доме, который ты построил сам, и другие - в доме чужом. Чтобы лучше понимать свет, любить и желать его, нужно достаточное количество времени провести в тёмном лесу. Ваше счастье схоже со счастьем алкоголика или любителя галлюциногенных грибков: пелена в любой момент может спасть с ваших глаз. И что тогда? Кродовский дурман счастья не вечен. Тем паче что оно основано на насилии, потому как, насколько мне известно, икру никто по собственному желанию не употреблял.
А. Н.: Не путайте насилие с благодатью. К тому же, как вы заметили, сегодня люди идут к нам по собственному желанию, без прямого вмешательства Крода и его икры. И скорее всего, он не станет больше сам расширять территорию, я имею в виду распространять газ дальше, за ту зону, которую вы так бережно охраняете. Расширение площади произойдёт самопроизвольно. Из-за притока новых людей… Теперь, что касается "тёмного леса". Я не буду сейчас рассуждать о кратковременности человеческой жизни, о возможности продолжения её в реинкарнациях и о долгом периоде существования самого человечества. Скажу так: и человеку и человечеству было порядком времени отведено для того, чтобы попытаться самим найти настоящие жизненные ценности, но этого не произошло; а время не терпит, времени практически больше нет, и Кродовка – его единственная и последняя возможность выйти из тупика развития.
Гл. ред.: - Выходит, Крод, решив, что времени больше нет, лично принялся перестраивать личности, производить, так сказать, духовно-нравственную коррекцию и исправлять ошибки природы. Так? А может, он навязывает какую-то свою идеологию, при которой индивидуальность растворяется в вашей, позволю так выразиться, общине, как муравей в муравейнике?
А. Н.: - Неудачное сравнение. Уничтожение порочных желаний – я говорю о пороке в широком масштабе как о наборе негативных поступков и мыслеформ, мешающих ему зрить истину, - так вот, истребление этих желаний отнюдь не стирает индивидуальности, которые вы так рьяно защищаете, оно лишь, счистив нечистоты, высвобождает дорогу к действительному предназначению. Вы же не будете утверждать, что люди отличаются друг от друга только порочными наклонностями?
Гл. ред.: - Не буду. Однако я против искоренения их таким методом. Я уже говорил об этом. Если человеку написано на роду избавиться от недостатков, то он должен сделать это без, так сказать, хирургического вмешательства, – во всяком случае, без помощи выделений какого-то сверхъестественного животного. Каждый шаг преодоления себя утверждает новые качества. В этом мне видится рост человека. Именно о такой индивидуальности я говорил. Проявляющейся на фоне становления.
А. Н.: - Мы не чувствуем в себе недостающих звеньев, о которых вы снова говорите. Повторюсь, если скажу: у человечества и человека было достаточно времени для созидания себя. Любому, даже самому отъявленному негодяю, в достаточной степени известны критерии морально-этических норм поведения, и не только поведения, а, что важно, - критерии собственной, никем не контролируемой мыслительной деятельности, а она много порочнее поступков. А раз известны - то каждый, пусть и неосознанно, стремится к соблюдению этих общепринятых норм. Это является подосновой его жизни; но у многих эта подоснова скрыта под безнравственностью и эгоизмом. Искоренение этого происходит очень медленно, а у некоторых так и вовсе не происходит, и по большому счёту лишь потому, что отсутствует – вернее, отсутствовал – идеал для веры и подражания. А если кто и верил в идеал, так он выглядел слишком уж божественно-иррациональным, т.е. фактически недоступным ни одному из органов чувств, и посему процесс становления человека непомерно замедлялся. Сейчас всё по-другому: Крод имеется в наличии, он здесь, вместе с нами, на Земле, и он даёт шанс прыгнуть на место под солнцем. Не использовать его глупо, самоубийственно.
Гл. ред.: - Ясно. Ясно, что Крод и Бог для вас идентичные понятия. Но если вы считаете себя такими целомудренно-счастливыми, то каких моральных устоев вы придерживаетесь? Библейских? Иудейских? Вам ближе ислам или буддизм? А может, Кродовских?
А. Н.: - «Придерживаться», «исполнять», - это всё слова для вашей жизни, мы живём вне таких понятий. Всё происходит само собой. Нам ближе атараксия. Это древнегреческое понятие, означающее состояние душевного покоя, безмятежности и невозмутимости. Исключите из этого определения бездеятельность, если вы его некстати там заметили, и сможете получить некое представление о кродовцах. Мы лишены страха и освобождены от тревог... А нравственные законы везде одинаковы…
Гл. ред.: - Позвольте, это ещё спорный вопрос, что считать недостатками, а что достоинствами, где зло, а где добродетель, и что есть моральное совершенство. Само понятие совершенной морали неустойчиво и вызывает множество разногласий.
А. Н.: - Это всё слова. Каждый здравомыслящий прекрасно осознаёт, как надо поступать, что соблюдать и какие мысли искоренять. Люди научились судить, глубоко мыслить и высоко чтить, но жить по неписаным законам без усилий не могут. Крод дал нам такую возможность, отсёк лишнее, непотребное и показал основополагающие моменты жизни. Вы же, - я имею в виду тех, кто относится к нам со скепсисом и недоброжелательностью, - просто боитесь потерять это лишнее и не представляете, как можно без него просуществовать, не понимаете, что оно и является причиной всех несчастий. Вы дорожите тем, от чего надобно отказаться.
Гл. ред.: - Откажемся, если приспичит, но только под чужую дудку плясать не будем… Ладно, извините за выражение несхожего мнения… Кстати, как у вас насчёт умственных изъянов, у вашего народа отсутствует этот недочёт природы? Или тут все одинаково счастливы – как дурак, так и учёный?
А. Н.: - Мыслительные способности не определяют внутреннюю сущность человека, а значит, умственные изъяны не являются таким уж большим минусом. Умственное недоразвитие как заболевание – да, отсутствует. А слабый интеллект от рождения вовсе не препятствует проживанию в Кродовке; и он здесь не настолько слаб, чтобы не желать развиваться до высокого уровня.
Гл. ред.: - То есть, если духовно-нравственное развитие у вас, как вы считаете, на высшем уровне, то над умственным приходится работать без помощи Крода?
А. Н.: - Примерно так. Первое является обязательной причиной, толчком ко второму.
Гл. ред.: - И каким же образом вы собираетесь повышать интеллект? У вас пока еще нет ни научных учреждений, ни достаточного количества школ. Приличных библиотек - и тех, насколько мне известно, кот наплакал.
А. Н.: - В вашем вопросе – ответ: пока ещё. Со временем будет всё необходимое.
Гл. ред.: - Как сказать. Что вы будете делать, если мы перережем коммуникацию, если всё же решим перекрыть вам дыхание и полностью блокируем зону Кродовки? Или, того более, уничтожим её? При надобности мы в состоянии так поступить.
А. Н.: - Во второй раз вы так не поступите.
Гл. ред.: - Не понимаю. Когда был первый?
А.Н.: - Распятие Христа.
Гл. ред.: - Вы сравниваете Крода с Христом?!
А. Н.: - Нет, конечно. Христос даровал идеальное учение и, проложив путь к спасению, ушёл, предоставив нам свободу действий. Люди не смогли правильно использовать её. Крод же поступил иначе. Ради нашего же спасения он просто взял и убрал у нас то, что мешает вести образ жизни, согласующийся с этим совершенным учением.
Гл. ред.: - Христос был послан Богом, а Крод?
А. Н.: - Крод не умеет говорить, а значит, нам не дано знать его происхождение.
Гл. ред.: - Но вы же посредством икринок живёте, скажем, по его уставу, пропитаны его мыслями, его желаниями…
А. Н.: - Понимаю вашу иронию. Крод просто пока не считает нужным давать информацию лично о себе. Для человека, по сути, не так уж важно, как достичь абсолюта на земле, и кто его к этому подвигнет, будь то Будда или Христос, Мухаммед, Кришна, Яхве или Крод.
Гл. ред.: - Судя по его внешнему виду, он вполне может быть порождением сатаны. Вы не задумывались над этим? А все его чудеса могут быть лишь одним из способов овладения вашими душами.
А.Н.: - Не принимайте нас за религиозную секту. Вопросы существования после смерти – вопросы веры и науки. Когда-нибудь мы займёмся и ими. Пока они нас не сильно интересуют. А внешность не должна иметь такого уж большого значения в природе. За ней скрываются куда более значительные вещи. И вообще, хоть один человек на земле сомневается в том, что Христос не есть посланник тёмных сил? Так же и здесь. Мы чувствуем – Крод есть добро.
Гл. ред.: - Это чувствуют только те, кому довелось испробовать его выделения.
А.Н.: - Не обманывайте себя. Вы же знаете, что люди сейчас сами текут к нам рекой Да и взгляните назад: великим пророкам поначалу тоже не верили.
Гл. ред.: - Должно быть, ваш Крод не лишён чувства юмора, раз принял такую форму. Только надолго ли? Вдруг его икра окажется всего лишь паллиативным средством?
А. Н.: - Надолго.
Гл. ред.: - Но не навечно?
А.Н.: - В дальнейшем мы сами научимся синтезировать икру. А если заглянуть ещё дальше, то надобность в ней, как и в самом Кроде, отпадёт. Атмосфера жизни будет такова, что человек, родившись, будет сам, без чьей-либо помощи развиваться по законам вселенной.
Гл. ред.: - Что ж, поглядим.
А. Н.: - А теперь я вынужден перед вами откланяться.
Гл. ред.: - Спасибо за диалог. Желаю удачи, и будьте здоровы.
А. Н.: - Попрощаюсь с вами обычной для меня репликой: надеюсь, мы ещё встретимся.

Споры вокруг Кродовки не утихают. Наука в замешательстве, религия разбита на два противоположных лагеря, народ одолевают волнения. Крод в последнее время, вопреки словам Навады, снова стал выпускать газ, вперемежку с метанием икры, и немного расширил свои владения. Население на данный период достигло примерно 75 – 80 млн. человек. МОИФК (международная организация исследования феномена Крода) большинством голосов приняла решение о невмешательстве во внутренние дела мегаполиса и подписала ряд документов на новые регулярные поставки необходимых материалов.

Что касается меня, то я по-прежнему продолжаю работать врачом. Работа мне не нравится. Я ошибся в выборе профессии и пока не имею возможности её поменять. Такое явление не редкость. Так же неудачно сложилась и личная жизнь, до сих пор я не имею ни жены, ни детей. И дело совсем не в Соне, не в ком другом, дело только во мне. История с Кродом оставила в моём сознании неизгладимый след, какой-то отпечаток неудовлетворённости всем последующим существованием. Постепенно мною овладела абулия, и я на некоторое время стал сотоварищем зелёного дурманящего змия. Продолжалось это больше года, но у меня хватило воли оборвать привязанность к спиртному и вернуться в обыкновенную жизнь, хотя недовольство и раздражённость жизнью оставались прежними. Было время, когда меня интересовал вопрос, почему люди пьют. Раньше я считал это заболеванием. Теперь знаю – они не могут понять счастье других, точнее, не имея своего, не могут осмыслить чужое.
Неиссякаемый гейзер Крода продолжает действовать. Центростремительные силы продолжают гнать народ в Кродовку. Мне приятно осознавать, что мои друзья создали там самую весомую диаспору и являются не только пионерами поселения, но и заправилами переговоров и других важных дел. Я скучаю по ним. Мне часто кажется, что они зовут меня, ждут в гости на постоянное место жительства. И я с каждым днём всё больше и больше испытываю желание вернуться в Кродовку, чтобы скоротать там вторую половину моей неказистой жизни.

© Дмитрий Ларин, 2015
Дата публикации: 02.08.2015 08:49:20
Просмотров: 2155

Японское качество никто не отменял! Вашему вниманию - подгузники владивосток и прочие вещи для самых маленьких.

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Отзывы незарегистрированных читателей

Лариса Чуйкова [2015-08-31 21:56:32]

Очень понравился роман . Чудесный язык , интрига повествования вызывают желание узнать , что же будет дальше. Интересны отдельные философские размышления автора. Возникает желание поближе познакомиться с автором.

Ответить