Между двух империй. Часть 1 гл. 8-9

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 71091 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Молчали долго. Евсей сделал большой глоток водки, огляделся и стал излагать конокраду ответ издалека, вплетая в него целое сказание:
— Недалече от Тобольска, на крутом яре, что вниз по Иртышу верст полста будет, тоже живет колдун. Народ сибирский его Кудесой кличет. Никто оного чародея толком никогда не видел. Лишь по вечерам, когда на закате река тихая такая, — мошка на волне купается, бывает, что и слышны его кудесы. Печально да протяжно так, ударяет: «Бум-мм, бум-ммм»...

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАНЕЦ ДОКШИТСКОГО ЦАМА.

Примечания автора к главам в конце данной публикации.

Глава восьмая.

В полутьме казахской вежи, отдавая жар очагу из дикого камня, тускло-сине горел сухой кизяк. Широким раскаленным в огне докрасна ножом Барымтача ловко вскрыл себе пятки и, морщась от боли, стал вынимать из них колкую конскую щетину. Операция по удалению киргиз-кайсацких подков была не из приятных, волос неохотно покидал насиженное место, и хозяину ног пришлось вырезать его вместе с мясом.
Вахмистр Захарин сидел рядом и наблюдал за процедурой изъятия инородного тела. Поливая на обильно кровоточащие ступни Барымтача водку из личной походной фляжки, он сочувственно проговорил:
— Эка тебя подковали! Словно колдуна на погосте![1] Старики говорили, «Для того сие деяться, чтобы злыдень по округе больше не хаживал и людей крещенных нечестью не изгаживал». А ты, часом, не колдун?
— Ага, оборотень!.. Третий год на пальцах ковыляю. Хотел, было, коньком разжиться, да поймали нехристи.
— Сильно били?
— Нехристи, они и есть нехристи!.. — ответил Барымтача, осматривая кованную, загнутую крючком иглу для шитья сапог. — Что с них взять!.. Хорошо хоть не убили.
— Как звать-то тебя?
— Барымтача.
— Обасурманен, что ли?
— Нет
— В церковь-то тебя носили? Маковку святили?..
— И носили, Евсей. И крестили...
— Небось, попы-то тебя не скотокрадом нарекли!.. Христианское имя ведь есть!
— Есть, конечно. Но, ты меня так и зови Барымтачей! Как кайсаки нарекли — Оно, вахмистр, спокойней будет! — вдевая шелковую нить в иглу, ответил бывший невольник.
— Ты, Барымтача, я погляжу, не из казаков будешь? Оплошка у меня вышла!
Ловко, словно старый кафтан, штопая себе пятку, Барымтача вскинул на Захарина острый взор, с характерным прищуром, и произнес:
— А коль так… Чего ж, — обратно вернете?
— Верстать, конечно, не станем! — Евсей тяжело вздохнул. — Но, прямо скажу: лучше, если бы из казаков… А то, как видно, ты из мужичьего племени?
Евсей Данилович Захарин, был потомственный Сибирский казак, из рода третьего сына Захара Устюжанина, сподвижника Ермака Данилы Чулкова [2]. От него и пошли казаки Захарины. Четыре года назад прибыл он в крепость Святого Петра из Тобольска, нести службу, согласно указа императрицы Елизаветы по укреплению Сибири крепостями [3]. Евсей Данилович был казаком до самого глубочайшего подсознания. И все, кто таковыми не являлись, были ему малоинтересны. Мужичье, лапотники безпорточные, для вахмистра Захарина составляли ту категорию людей, которую надо было оберегать, охранять от напастей покой их селений, но уважать совсем необязательно.
Все это, быстро, без особого на то труда, Барымтача прочел в бесхитростных глазах Евсея и усмехнулся:
— Стало быть, не признаешь меня за своего!
— Вид у тебя мужицкий. На казака, токмо искоса и похож. А более приглядишься… Московский ты? Аль еще, из какой России… Белой или Малой?
— О-о-о, куда тебя понесло, Евсей! То, я смотрю, у твоих казаков глаза-то раскосые. У всех морды смуглые с разъездом, да скуластые [4]. Будто матери их, не давеча, как в девках с самим Шайтаном грешили, — любовь крутили. Одним словом кара-казаки [5]. Только и различье, что попами в купели купаны и наскоро крещены.
Горючая смесь русской, татарской, вогульской и остякской породы, кровушкой бродившая в жилах Евсея, как нельзя подтверждала слова Барымтача. Подобно селитре с серой, она была порохом перемешана в нем, для вспышки большой силы в нужную минуту. Поэтому Захарин не стал спорить и, примирительно, спросил:
— Конь-то, у тебя хоть имеется?
— Коняга-то есть... Недавно ко мне один киргиз-кайсак приходил. Просил, стало быть, он меня: по-русски и чтоб на белой бумаге отписал амурную эпистолу. Зачем она ему снадобилась? То, дело не мое… Так вот, отыскал я в запасах лист чистый, вывожу пером буквицы, а сам про себя кумекаю: чего с оного нехристя за сию услугу стребовать? Коня попросил… А он, возьми, да и не откажи! Хотел, было, пуститься я наутек. Надоело мне в Уй-Басе. Страсть, как на волю потянуло. Но опосля передумал…
Заштопав одну пятку, Барымтача перешел на другую и, морщась, попросил:
— Дай-ка мне водочки, — жжет спасу нет.
Захарин подал сулею.
— Почто передумал-то? На коне сидя скакать, — по полю гулять, ноги не надобны.
Тот приложился к фляге, крякнул и продолжил:
— Пустому, без приварка, из Степи уходить дюже, Евсей, неохота! С деньгами-то, я везде лихой казак! А без них всюду мужик лапотник.
— И где же ты решил добром разжиться? — снова спросил Захарин, тоже отхлебнув из отданной фляжки.
— Француза в становище видел?
— Не только видел. Но и руку к его иконе приложил!
— Стало быть, ты его в радугу раскрасил?
— Я... Он было, ножом решил поиграть.
— Так вот, этот француз на Синегорье золото ищет! Тут, как-то на днях, подслушал я его пересуды с толмачом-турком. Из того самого ихнего тайного разговора, и уяснил я, что оный шевалье желает увесть у киргиз-кайсаков древнее божество. Якобы сделано оно из чистого золота. Не иначе, разгадал я, как Роженицу, хозяйку-ящерку. И находится, та Золотая баба, на Орлиной горе, которая стоит у Бурабай-озера. Говорили, они меж собой тихо, по-французски…
— Ты, чего разумеешь, как французы меж собой кумекают? — перебил его вахмистр.
— Не разумею, но самую суть постигнуть — постигнул! — отмахнулся Барымтача. — Слухай дальше…
— Ну, слухаю…
— То Бурабай-озеро я хорошо ведаю. Оно здесь, от Кокше-тау — Синегорья, недалече будет. В прошлом годе султан проводил там большую охоту, и место, я хорошо изучил. Про золотое изваяние мне тогда ведомо не было, но природа там прекрасна и удивительна. Вокруг, куда не глянь степь-степью. Ковыль, да редкие колки, о двух или трех деревьях. Там же: озера чистые да глубокие, лес хвойный густой, дремучий. Березы там, будто причудливо выплясывают на залитых солнцем полянах, и меж озерами возвышаются скалистые горы. Зверья разного, стреляй — не перестреляешь. В общем, так скажу, Евсей: просто сказка там, а не природа! Несмотря на острую боль в пятках, ноги сами таскали меня по тем белым скалам, пока не сверг меня с них злой колдун.
— Не он ли тебя колченогим сделал?
— Не бойся, казак. В моем временном увечье волшебства, или там, нечистой силы никакой нет. Просто злыдень изловил меня арканом и отдал султанским толенгутам. Воустрашение, они хорошо высекли строптивого Барымтача камчой, и, больше меня, без присмотра не оставляли.
— Ну и... Что с того-то?..
— Вот чудак-человек! Я же тебе гутарю: на берегу того большого озера возвышается сия Орлиная гора. На ней в юрте и живет тот колдун. Охраняет, стало быть, Златую Бабу, что миссионер Раймонд с толмачом Хасаном и задумали умыкнуть. Я так мыслю, Евсей: не подождать ли нам с тобой сих иноземцев возле ее входа.
— Стало быть, в покрутчики [6] меня взять желаешь?
— Стало быть. Ну, кумекай, казак!
Евсей задумался: «Оно конечно, деньги никогда лишними не станут и карман не оттянут. Но заиметь их предложенным Барымтачей способом, весьма противно. Добро злом добывать, — грех наживать».
Вахмистр ушел в себя, порыться в совести и найти там какое-нибудь оправдание на случай согласия. Не то, чтобы Захарин был кристально чистым и честным человеком. За ним водились грешки, перед людьми и Богом, но все же, у него была им самим определенная черта, через которую переступать он не собирался...
Молчали долго. Евсей сделал большой глоток водки, огляделся и стал излагать конокраду ответ издалека, вплетая в него целое сказание:
— Недалече от Тобольска, на крутом яре, что вниз по Иртышу верст полста будет, тоже живет колдун. Народ сибирский его Кудесой кличет. Никто оного чародея толком никогда не видел. Лишь по вечерам, когда на закате река тихая такая, — мошка на волне купается, бывает, что и слышны его кудесы [7]. Печально да протяжно так, ударяет: «Бум-мм, бум-ммм»...
— Я тебе про Егорку, а ты мне про Гришку...
— Вот и я говорю: не стоит с колдуном связываться, обернет тебя волком, и будешь рыскать семь лет по лесам. И зверья, и людей, чураться с утра до ночи...
Ответив на колкость Барымтача, вахмистр отхлебнул из сулеи еще водки и настойчиво продолжил:
— Старики так сказывали: «Живет оный сибирский колдун на Иртыш-реке, с незапамятных времен». Князь вогульский Кудеся, чтобы одолеть Ермака Тимофеевича, заложился шуту [8]. Договор меж ними, стало быть, такой вышел: что подсобит Шут колдуну в одолении казака. А за помощь сию, цельных триста лет, обещался Кудеся служить ему верой и правдой. Исполнять любую работу.
— Далее-то, что было? — оборачивая чистой тряпкой починенные пятки, с нетерпением спросил Барымтача, замолчавшего Евсея. За долгим разговором некормленый очаг в юрте притух, и серые войлочные стены небольшого помещения постепенно опускались в полутьму, нагоняя на него страх вперемежку с интересом.
— Не удалось Кудесе одолеть казачьего атамана. То ли Ермака Бог сохранил, то ли в товарищах у него еще более сильный колдун имелся, — разные слухи о том по Сибири ходят, только убил Ермак Тимофеевич Кудесю. Убил, и на высоком яру у Иртыш-реки бросил…
Захарин остановился. Переводя дыхание, он с трудом проглотил образовавшийся в горле комок, и продолжил:
— Вечером, того же дня, поднялся побитый Кудеся, а вокруг шепота: «Дай работы, Кудеся! Дай нам работы!». То черти были. Занятия от него для себя требовали. Пакости, стало быть, людям делать. Заложился ведь он шуту на триста лет! А коль так: мертвый не мертвый изволь службу нести.
— И что служил? — Барымтача потянулся к сулее, и тоже сделал большой глоток.
— А куды денешься? Служил! Первых сто лет от него в округе прямо спасу не было! Потом Кудесе сие наскучило, перестал он людям худо делать. А чертям, чтобы не надоедали, то речной песок велит пересчитать, то волны на осеннем Иртыше. Зимой-то, они у него в постоянной работе были, снежинки по одинаковости складывали.
— Так нет ведь одинаковых!
— В том-то и дело. Попробуй, посчитай и каждой отдельное место определи. Вся зима на то занятие и уходила. Стали люди забывать Кудесю, Страха средь них не стало. Яр тот, где по преданию от руки Ермака колдун сгинул, уже стороной не обходили. Один мужик, — не из казаков, как-то приметил на том яру лисицу, пышную да словно ночь черную. Решил, стало быть, он ее поймать. А чернобурка та, вовсе непроста оказалась. Была она красавица-вогулка! Пятью годами ранее, ее Кудеся в вогульском селении приметил. Ночью июньской, теплой девушка у Тобол-реки нагой купалась. Как увидел он ее во всей красе, да при лунном свете, так зараз и сомлел. Полюбил, что и спасу ему от страсти сей не стало. Старики говорят: после того случая, он добрый к людям и стал. Ушла вогулка, от отца с матерью к нему на высокий яр. Обласкал девушку Кудеся колдовской любовью словно туманом речные берега покрыл. Обернул в лису-чернобурку, и стал с ней жить-поживать, вдали от людей хоронясь.
Прилаживаясь к водке, Евсей замолчал, чтобы унять пробежавшую по спине дрожь.
— Чего тянешь? Сказывай!.. — поторопил Барымтача.
— Так вот поставил мужик на нее ловушки хитрые, да только лиса и не лиса вовсе — девица! Обходит она их стороной и все тут. Узнал о ловушках и Кудеся. Разгневался сильно колдун, и наслал в селение мужика бурого медведя. Зашел Хозяин к мужику на двор обхватил корову-ведерницу и пошел с ней в лес. Селяне стреляли, да куда там! Ведь не простой медведь-то был... Нуми Торум! [9]
— Так и ушел с коровой?
— Ушел. Опосля, сельчане искали свою буренку, но ни шкуры, ни костей оной, так и не нашли. То мужику предупреждение было, но не успокоился он, не внял сему знаку. Сына мужик тогда женил. Захотелось, видишь ли, ему молодую невестку черно-бурой шапкой удивить. Не знаю, как уж там у него получилось, только попалась чернобурка-девица в силки мужика в самый день свадьбы. Стонет она, стало быть, в силках, а Кудеся помочь ей днем, ну никак не может. Чтобы обрести силу великую, ждет, стало быть, оборотень темной ночи. Только когда солнышко за Иртыш-реку закатилось, чародей освободил из плена свою возлюбленную и пошел в селение. Зашел он в избу широкую, яствами полную, да весельем шумную. Хоромы, где та свадьба гулялась, и, всех кто на ней был, обратил в серых волков. Так гости и разбежались, на четырех лапах поджав хвосты, кто в окно, а кто и мимо него, в двери...
Евсей сделал тяжелый вздох и продолжил:
— Семь лет лежало на тех гуляк горемычных, да на женихе с невестой, тяжелое заклятье Кудеси. Многих из них, за то время, пожрали в лесу настоящие волки. Лишь молодым, таки удалось спастись и, по окончанию срока, оборотиться снова в людей. Их пожалела красавица-вогулка. На следующее утро, сразу после заклятия Кудеси, лисой черно-бурой она пробегала по хвойному лесу, и в образе молодой волчицы, встретила ни в чем неповинную невесту. Пожалела вогулка несчастную девушку и, по-свойски, на ушко ей поведала: «Не спи с мужем по ветру. Не ищи ночлега вблизи стаи волков, и не пытай усладу вскриком женским. Почуяв запах человеческий, распознав в лесу глас людской, они съедят оборотней без промедления, и памяти от вас не оставят»...
— Не знаю, как все остальное! Было, аль не было. А про бабу, Евсей Данилович, ты точно сказывал! — вздохнул Барымтача. — Тот, кто сам от огня любви сохнет или сох, завсегда влюбленным вспоможение окажет.
— Сам-то пытал любовь? Или так, к слову брякнул?
— Что ж, если я не казак, то от бабы табака не нюхал! Была у меня в Оренбурге зазноба. В доме князей Ураковых прислугой числилась. Справная. Улькой звали. Я карету барам чинил, ну и ее случаем втренул. Она мне и бежать помогла. Добрая баба, во всем мне под-собляла. Заимку мы с ней у речки Крутихи сотворили. Там и жили тайно не венчано. Целых два года в землянке провели!.. Не в чем Ульяна мне не уступала, сноровистая была. А уж если приласкает, то разгорится словно печка! Так и пышет на меня желанием…
Неожиданно для себя Барымтача проговорился и выложил Евсею, то чего не хотел. Поняв, что невольно разнежился, он потупил взор и торопливо добавил:
— Только давненько, то было. Даже запамятовал…
Вахмистр усмехнулся.
— Вот и мой сказ, давно случился. Еще при царе-батюшке Петре Алексеевиче. Сполна отмерив положенный жизненный срок, красавица-вогулка умерла, а Кудеся теперь на высоком яру в одиночестве, по договору с Шутом коротает последнее, третье столетье. Вспоминает любимую и отпугивает от себя случайно забредших на яр людей, стуча в кудесы: «Бум-мм, бум-ммм»...
— Хорошая сказка. Только, Евсей, я чего-то не уразумел: ты зачем мне ее поведал?
— Поговаривают, что перед смертью вогулки, Кудеся просил Хозяйку Медной горы, волшебну-ящерку, что на Урал-Камне от людей красотой хоронится, сделать оную женку бессмертной. Но Ящерка на отрез отказала колдуну. Хозяйка, — она тоже баба, а любви, как старики во хмелю сказывали, не пытала давненько! Парубка, какого к себе заманит, а тот о любви к земной девице, — плоть от плоти отца с матерью, только и мечтает. Хозяйка сначала паренька каменьями да золотом пытает, а, опосля, отпустит да за верность, еще и подарком для невесты наградит. Были и такие, кои за злато-серебро, любится с ней соглашались, но не один из них из Медной горы так и не вышел.
— Не понадобились, значится, сокровища?
— Почему не понадобились. Старики говорят: при каменьях, да золоте, они до сих пор и состоят, седые да высохшие. Но, я не о том... Так вот: как обыкновену бабу захлестнуло Хозяйку зависть. Видимо, обуяла ее необласконость, она и отказала Кудесе. А когда черно-бурка-девица померла, Ящерка все же сжалилась над горем чародея и, вернув ей молодость. Обратила красу бабью в золото, чтобы Кудеся мог любоваться ей вечно…
Не дослушав, Барымтача отмахнулся.
— Да нет, Евсей! Златая баба точно здесь! Говорю же тебе: в Орлиной горе колдуном припрятана!
— Откуда ведаешь?..
— У француза того. Миссионера де Флера карта имеется, где описано ее местонахождение. И колдун недавно, туточки, на Синей горе был. Я его в султанских покоях видел. Тайком приехал, тайком уехал. Спехом. Видно, боится оную бабу на долго одну в горе оставлять. За простой глаз да глаз надобен, а тут-то баба золотая да, по разговору француза с турком, весьма справная весом!
— Силен тот колдун?
— Кто его знает! Вроде, как в кознях вельми сведущ. Но мы, Евсей, к нему в юрту-то не пойдем... Пускай оный де Флер с ним силой мерится! На нем вон, сколько оберегов разных болтается. А как одолеет, спуститься с Орлиной горы, тут и мы подоспеем.
— К той Орлиной горе, надо еще попасть, Барымтача. Чего я поручику Самойлову скажу? Хотим, дескать, Златую Бабу, божество языческое, словно святыню Православную, у иноверцев киргиз-кайсаков из долгого полона выручить!
Только на миг, представив лицо Андрея после таких слов, вахмистр рассмеялся, гулко бухая в полутьму.
Конокрад пододвинулся к казаку и тихо проговорил:
— Ничего говорить поручику и не надобно, Евсей Данилович. По мусульманскому календарю, близиться восход первой зимней луны [10]. Султан и старшины готовится к большой охоте. И Абылай обязательно пойдет к священному озеру Бурабай, заручиться молениями великого колдуна, во славу удачной обы [11]. Француз со своими янычарами уже напросился быть гостем владельца Уй-Баса на охоте, и сопровождать султана при молениях. После суда бия Казыбека, правдолюбивый Абылай стал относиться к урус-батыру Самойлову с нескрываемым уважением, и обязательно возьмет его с собой. А где поручик, там и мы, Евсей.
— Бестия ты, Барымтача! И как это тебя кара-казаки сразу-то не убили? Ладно, поглядим. Пока я тебе ничего не скажу. Я не ты… Мне поперек власти ходить пока еще не приходилось. Сие дело хорошенько обдумать надобно. Коль твои слова окажутся верными, и мы действительно пойдем с султаном на Орлиную гору…
— Пойдем, Евсей, в том ты не сомневайся. Не позднее, как завтра. Ко времени уже и в дорогу собираться.
— Вот и погодь, Барымтача... У подножья той самой Орлиной горы, ответ от меня получишь!..
Тяжело поднявшись, Евсей распахнул двухстворчатые двери юрты, в которой, после освобождения временно обитал Барымтача, и вышел на свежий воздух. На душе вахмистра Захарина, было как-то неспокойно, скребли кошки. И ему вдруг жутко захотелось, немед-ленно утопить их в ведре доброй водки…

Глава девятая.

Как и предсказал вахмистру Барымтача, на следующий день поручик Самойлов и сопровождающие его лица, были официально приглашены на большую охоту, которую властитель Приишимья проводил в верстах тридцати к востоку от Синегорья. Султанская юрт-ставка Кзыл-Агаш [12], в урочище Бурабай, куда приехали гости Абылая, действительно поражала красотой и разительной несхожестью с безлесной степной равниной. Подобно мановению руки волшебника из арабских сказок, мир вокруг прибывших в скалистое урочище людей, преображался в мгновения ока.
Заснеженные сопки, Бурабая опоясывал вековой хвойный лес. Его многочисленные озера, радужно отражали недолгое декабрьское солнце в зеркальной голубизне льда. В березовой роще чарующего урочища, деревья как бы танцевали, причудливо изгибаясь белыми стволами. В тихо-спящем зимнем великолепии девственной природы, бродило, прыгало и бегало много медведей, кабанов, косуль, волков, лисиц, зайцев... Украшенные ветвистыми рогами, гордые маралы ходили там безбоязненно, поскольку на их истребление до положенного срока [13], от султана лежал строгий запрет.
В отличие от Уй-Баса становище Кзыл-Агаш не имело деревянных построек, и было растянуто по всему урочищу в виде больших и маленьких юрт. Многие войлочные дома располагались группами у озер и в полых, свободных от леса местах. Приток в Кзыл-Агаш воинов, съезжавшихся на султанскую охоту с двумя или с тремя заводными лошадьми, увеличил становище в десятки, а то и сотни раз. К вечеру того же дня, по древнему казахскому обычаю, каждый род Орта-жуз в честь великой обы разжег собственный священный Огонь [14]. Плывшее над урочищем ночное небо озарилась красными сполохами.
Большие родовые костры, уходя ввысь огромными языками, вспыхнули одним разом, словно днем осветив голубизну замерших озер скалистого Бурабая. В установленных на высоких треногах медных казанах готовился общий праздничный той. На большом огне наваристая сорпа быстро поднимаясь со дна казана. Пузыристыми бульками, он норовила выплеснуться из походных котлов на Йер-Суб Мать Сыру Землю. Постепенно округу наполнил мясной дух, насыщенный ароматами восточных пряностей.
После обильного ужина, прошедшего под звуки домбры и кобыза, настало время гаданий. Недотрагиваясь губами до кости, джаурунчи [15] умело обгладывали жертвенное мясо с бараньих лопаток и бросали их в огонь. Доставая из пепла кости животного обгоревшими и закопченными, по образовавшимся на них трещинам шаманы предсказывали собравшимся у священного костра соплеменникам удачу в предстоящей охоте. Обряженные ильтами [16], молодые помощники джаурунчи, пели протяжные песни и гадали по отблескам огненного языка. Кидая в костер, в возвышенное к Голубому Небу живое пламя, белые комки застывшего бараньего жира, они предвещали охотникам много добычи.
Яркие женские одежды ильтов, их песни и безудержные пляски вокруг костра, добрые пророчества баксы-шаманов, приводили веселившихся людей в неописуемый восторг. Беззаботному настроению казахов, порой седовласых со шрамами на обветренном лице, также весьма благотворно способствовали обильное питье, из забродившего в кумыс кобыльего молока, и смачная мясная пища.
Вечернее празднество, схожее с карнавальной мистерией забоя быков, традиционной в Испании корриды, стремительно развернувшись, так же стремительно и закончилось. Огни священных костров приобрели обычный размер, а сытые и довольные люди разбрелись по своим кибиткам. Все стихло, словно само Голубое Небо Кок-Тенгри, приложил палец к губам и тихонько повелел своим детям: «чш-ш-шш...». Единственно, стража из толенгутов султана, время от времени окликала друг друга с разных сторон Бурабая, да, иногда, в свете восходящей луны мелькали увеличенные тени вооруженных найзами всадников.
Кутаясь в широкополую овчинный тулуп, Андрей тоскливо смотрел на языки пламени, коротая долгий зимний вечер у открытого костра, рядом с канцеляристом Башкирцевым. Мысленно перебирая события последнего месяца, он то и дело невольно останавливался думами, то на Марии, то на девушке из Кашгара, с легкой руки Юлсуна нареченной Дарьей. В размышления, Андрей даже начал философствовать на тему: Есть ли у девушки родина, религия?..
«Уходя в замужество из отцовского дома, — думал поручик, — она, вольно или невольно, но воспринимает быт и обычаи мужа, его родни и социального окружения. Значит, пока она не стала женкой, у нее нет четких установок, ни на отчизну, ни на веру, и в отличие от мужа, она впитывает в себе мировоззрение мужчины, меняя его исходя из позиций любимого. Если, конечно он ею любим. Хорошо когда, выходя замуж, девушка меняет селение, но вероисповедание, обычаи и быт остаются теми же, или меняются лишь незначительно. А если судьба забрасывает ее в совсем иную среду? Подобно Марии или Дарьи… Тогда как? Наверное, так же. Присущая только женщине, природой данная особенность, позволяет ей легко найти себя в чужеродном обществе, лишь бы был рядом желанный мужчина. Родив и ощутив себя матерью, она становиться частью того народа, к которому принадлежат ее дети, плоть от плоти. Внутри себя, через любовь она соединяет, спаивает, сливает воедино различия придуманные мужчинами. Материнство, вот тот краеугольный камень, с котором словно на пьедестале стоит женщина не сойдет с него никогда. Если для нее муж, это и вера и родина. То для сыновей вера и родина — Мать. Там, где ее дети, там и ее родина, вера детей, — ее вера! О силе материнства люди слагают песни, служат родной земле беззаветно, как матери. И есть ли для нее разница? Верит ли ее кровинка в Аллаха или Христа. Это ее дитя!.. И нет больней для матери часа, когда ее сыновья враждуют из-за веры отцов с сыновьями родной сестры или того хуже, дочери, судьбой закинутой в иные Палестины»…
Мысли захлестывали его сознание, и Андрей попытался их приостановить, но получалось это плохо. Вытеснив философию, перед его глазами стали всплывать роскошные образы обнаженных женщин. Только в урочище Кзыл-Агаш, по требованию древних обычаев Степи лишившись на какое-то время султанского подарка, поручик ощутил подавленность, и уныло загрустил. Оказывается, что ему не хватает ее ласковых, с особой нежностью, изящных рук и податливо-мягкого, теплого женского тела.
За немногие дни, проведенные в Уй-Басе, при молчаливом общении с одалиской Дарьей, Самойлов привык к «разрушительнице городов», как привыкают к собаке с преданным до обожания взглядом. Где-то в глубине души у бравого гвардейского офицера даже зародилась любовь. Но, то была не любовь к светской, равной по положению женщине, а скорей привязанность к красивой и главное, до непонятного ему обожествления, верной и ласковой девушке. Андрей привык к Дарье, и сие обстоятельство раздражало его, и печалило, одновременно.
Перед отъездом на Кзыл-Агаш, Самойлов отправил обратно в крепость обозников, с санями, груженными провиантом, мясными тушами, посланными русским от султана в благодарность. Под охраной драгун и половины десятка казаков, еще вчера утром, они пошли к фортеции Святой Петр. С ними поручик отослал и Дарью. Наказав присмотреть за девушкой старшему над драгунами, он передал подполковнику Тюменеву рапорт о событиях в Уй-Басе, где, кроме уже произошедшего, уведомлял коменданта что сам, с канцеляристом Башкирцевым, вахмистром Захариным, с остальными пятью казаками, прибудет в крепость немного позднее. После окончания большой охоты в становище султана Кзыл-Агаш, примерно к Рождеству. Написал он Аким Ивановичу и личное письмо. Попросил до своего возвращения по-отцовски позаботиться о присланной в крепость юной девице, именем Дарья...
Навязчивая мысль, что, просыпаясь утром, он не увидит ее черных, распахнутых в обожании глаз, приводила Андрея в оторопь, очень схожую с меланхолией.
— Юлсун, почему киргиз-кайсаки никогда не берут на охоту своих женщин? Жен или дочерей? — спросил он, выходя из задумчивости.
— Не положено, Андрей Игнатьевич, — ответил Башкирцев, подбрасывая в огонь сушняка. — По старому степному обычаю, даже кобылы, что под седлом у казахов содержатся, и те, на время большой охоты в мужские имена переименовываются. Чтобы облава на зверье удачной была, женщин они оставляют в селениях.
— А у вас... Так же, сие происходит?
— Где у нас?
— У башкир...
— И у нас, и у калмыков. У мордвы, чувашей... далее не ведаю, ваше благородие. Но наверно, тоже схожесть в обычаях имеется. Я тут походил, посмотрел облаву. Много сродного. Когда сюда ехали, видели ограждение из кольев, что меж собой, волосяными арканами перевязаны?
— Которые, алыми лентами украшены?
— Они самые… Для того это удумано, Андрей Игнатьевич, чтобы зверье из обозначенной охотниками обы далее в лес не уходило. Боится оно красного цвета, за огонь почитает. Место большой охоты, заранее обставляется как бы тыном, а на них огненные язычки по ветру трепещут. Из такого обхвата, даже зайцу не уйти.
— Все-таки зря они женщин на охоту не берут, — снова тяжело вздохнул Андрей.
— Вы про Дарью?..
— Про нее. Что-то мне неспокойно, Юлсун.
— Да чего с ней не случится-то, господин поручик! Обозники ее в шубы упакуют и, словно куклу, довезут до самой дистанции. Вы вон, лучше на Барымтача внимание обратите! Какой-то он скользкий! Имени крещенного не говорит. В крепость с обозом ехать отказался! Выходит, что не нагостевал еще у казахов?! Ой, не к добру то обстоятельство, Андрей Игнатьевич!
— Думаешь, задумал чего?
— У скользких людей и мысли скользкие!
— Я к нему Захарина приставил. Вахмистр ни на шаг от Барымтача не отходит.
— Так-то, оно так, ваше благородие, — ответил Юлсун поворошил в костре угли и с глубоким вздохом продолжил: — И все же, зря мы его из киргиз-кайсацкого полона выручили. Как у русских говорится: «Не было печали, да купила баба порося». Сей невнятный поросенок, нам же свинью и подложит!
Самойлов усмехнулся. Коль мусульманин заговорил о свинье! Тогда дело с писарем действительно темное. Конечно оценивая Барымтача, Башкирцев явно перебарщивал. Но, и в самом деле, в этом человеке было что-то неуловимое, осклизлое. Невольно, но оное насто-раживало и поручика.
Пока Самойлов размышлял: кто есть Барымтача? Из ночной тени, как бы разорвав ее пополам, вывалилось грузное тело вахмистра. Подойдя к костру, Евсей крякнул, отводя по ветру перегар, и прогромыхал:
— Господин поручик, младший сын владельца Уй-Баса Абылая, султан Бури желает говорить с вами!
— Где он?
— Здесь. Он направился в отведенный вам кош!
Поручик встал, отряхнул от налипшего талого снега полы шубы и последовал за казачьим сотником к предоставленной ему кибитке. Башкирцев поспешил за ним.
Бури ожидал Самойлова, сидя верхами на вороном коне. Породистый жеребец фыркал и, подкованным копытом нетерпеливо перебирал под собой рыхлый снег. Только завидев приближение русского посла, молодой батыр лихо покинул высокое седло с оправленной серебром, богато украшенной впаянной бирюзой и сердоликом лукой, и уважительно поклонился Андрею.
— Какая мысль привела ко мне, уважаемого султана Бури, достойного сына Абылая, в столь поздний час? — спросил Самойлов, кланяясь в ответ.
После перевода его слов подоспевшим Башкирцевым, султан Бури приложил к своей груди камчу и, кланяясь еще раз, величественно ответил:
— Мой великий и мудрый отец, повелитель Приишимья Абылай-торе, завтра утром направляется к Орлиной горе. Навестить там вещуна Кудайбергена и спросить у золотых кумалаков [17] баксы: ждет ли казахов удача в большой зимней охоте. По случаю своего восхождения на священную гору предков, он велел мне, его младшему сыну Бури, передать, уважаемому урус-батыру Самойлову, что Абылай приглашает, достопочтенного мурзу-Андрея, разделить с ним посещение войлочного дома Кудайбергена и быть с ним рядом в обращении к аруахам Великой Степи.
— Глубокоуважаемый султан Бури, передайте, досточтимому таксыру Абылай-торе поклон, а после того слово: я исконный дворянин Андрей Игнатьевич Самойлов, офицер Ее Величества императрицы Елизаветы Петровны и державы российской, Военного Сибирского корпуса Олонецкого драгунского полка поручик, принимаю сие милостивое предложение. И завтра поутру с превеликим удовольствием разделю со славным почтеннейшим из почтеннейших властителей Орта-жуз султаном Абылаем, сие величавое восхождение на священную гору Бурабая.
Неожиданная витиеватость слога мурзы Андрея, заставило Юлсуна немного попотеть, в подборе не менее достойного перевода. У учителя оказался способный ученик. На сей раз, Башкирцеву не пришлось выручать поручика. Выстраивать угловатые фразы, сглаживая их добавлением множества прилагательных.
Оставшись довольным изысканной речью русского посла, султан Бури продолжил:
— Так же мне поручено передать вам, уважаемый мурза Самойлов, другое пожелание отца: «Урус-батыр, может взять на Орлиную гору двух или трех человек из личного сопровождения». На рассвете, величественный султан Абылай пришлет за русским офицером и его людьми двух толенгутов сотни старшины Кулсары.
Дальше последовало несколько поклонов, с обеих сторон, и, вскочив в седло вороного жеребца, Бури стремительно ускакал в ночную полутьму.
— Ну, что же, уважаемый и достопочтенный Юлсун, пойдем спать? — спросил Башкирцева поручик, наблюдая, как удаляется младший сын Абылая. — Видимо, завтра нам предстоит еще один нелегкий день. Что-то я приустал, от всех этих поклонов, высокопарных и пышных фраз, с царственными оборотами речи, и прочей дипломатической чепухи.
— Гм-ммм! — то ли промычал, то ли прокашлялся, стоявший рядом Захарин.
— Ты это чего, Евсей Данилович? Никак прозяб от степи? — спросил Андрей.
— Да нет, ваше благородие, казака ни одна холера раньше времени не возьмет. Гм-ммм…
Захарин снова громыхнул кашлем в большой кулак и потоптался, нервно ровняя носком сапога снег.
— Иди отдыхай! Слыхал? С рассветом вставать.
— Мне бы поговорить с вами, Андрей Игнатьевич.
— Так говори!
— Один на один бы погутарить, ваше благородие!
Андрей весьма удивился, теперь произнести «Гм-ммм», видимо, настала его очередь.
Дважды, притом подряд, вахмистр назвал Самойлова «его благородием». Такое с привыкшим общаться с обер-офицерами крепости по-простому, без чинов, вахмистром случалось крайне редко. Да и вся его мощная, голиафоподобная фигура, сейчас напоминала Андрею кем-то побитую большую лохматую собаку казахов. Из тех, которые верно и деловито охраняли аульный скот. Новоявленный образ Захарина, никак не сочетался с былым, уверенным в себе, даже в чем-то нагловатым обликом сотником казачьего сибирского войска.
— Полезай-ка Евсей Данилович, в кибитку! Там в тепле и поговорим, — ответил Самойлов, недоуменно переглянувшись с Башкирцевым...
На следующее утро, еще перед восходом солнца, из спящего становища к Орлиной горе выехала кавалькада всадников. По дороге среди высокого леса, первым ехал султан Абылай с сыном Бури и четырьмя толенгутами сотни старшины Кулсары. За ними следовал Самойлов, с Башкирцевым, Захариным и Барымтачей. Замыкал шествие месье Раймонд де Флер де Плесси, с турком-переводчиком и тремя смуглолицыми братьями ордена святого Франциска. Правда, в одеяниях христианского, но весьма туманного духовного общежития. Двое монахов рясами все же походили на капуцинов, а один на доминиканца. Обветренные мавританские черты братьев христовых, искажались в полутьме ухмылками, сомнительно гармонируя с должным для них обетом смирения. Направлялась процессия на священную гору вещуна баксы Кудайбергена.
Выпавший ночью снег, обновил белизной величавый сосновый бор. Проникая сквозь верхушки деревьев, первые проблески рассвета играли слабыми бликами на лошадиных мордах и лицах людей. Ехали молча. Каждый думал о чем-то своем или подремывал. Заколдованную тишину спящего, зимнего леса не нарушали даже птицы. Пропуская вперед Башкирцева с вахмистром и Барымтачей, Андрей приостановил подаренного ему султаном карабаира. Перебирая правой рукой уздечку и поджидая француза, он внимательно оглядел спутников месье. Как знатоку военного дела, ему было на что посмотреть: из-под широченных хламид лжемонахов нагло выпячивались стальные кирасы, гарды тяжелых кавалерийских шпаг [18] и рукояти пистолетов.
Поравнявшись с поручиком лошадьми, падре Раймонд обронил на Андрея пронзительный взгляд. Оставленные Евсеем синяки под его глазами уже прошли, и мнимый святой отец без помех и боли смог выразить Самойлову глубочайшую «признательность», сверкнув черными с оливковым отливом очами, очевидно, доставшимися ему от матери мавританки.
— Дорогой месье Раймонд! — несмотря на столь красноречивый взгляд, вежливо обратился к нему Самойлов, излагая вопрос по-французски. — Что вас заставило покинуть в столь ранний предрассветный час теплую и удобную кибитку кочевника? Как я погляжу, вы весьма основательно снарядили своих спутников, облачив их в широкие одежды, под которые можно спрятать не только, уже известный мне стилет, но кое-что посерьезней узкого жала. Усадить монахов на добрых коней, сесть в седло самому, и поволочься на священную гору киргиз-кайсаков?
— Дух познания творений Господних, и дела христианские, сын мой! — неожиданно, наставительно, по-отечески, и совсем не враждебно ответил тот. — Султан Абылай вельми заблуждается, думая, что Создатель мира может жить на данной Орлиной горе. И моя святая миссия, месье Андре, как раз и состоит в том, чтобы переубедить азиатского правителя заблудшего в лжеучениях. А что касается оружия, то пусть вас это не пугает. К моему глубочайшему сожалению, времена, когда служители Господа нашего могли путешествовать лишь с библией в руках и безбоязненно нести по миру слово Божье, канули в лету. Я и мои спутники неустанно молятся, чтобы они вернулись. Но пока и нам, приходиться охраняться от недобрых помыслов злых людей с помощью заостренного метала и огненного свинца.
— Вы находитесь под опекой султана, и я думаю, вам нечего беспокоиться, пока вы в его владениях.
— Как сказать, месье Андре. Помните ламу Цун-Вана, представлявшего в Уй-Басе танец Докшитов?
— Весьма смутно, падре.
— А зря... Лет двадцать назад, я служил в миссии капуцинов, его милости Орацио де ла Пены, которая находилась в Стране Небожителей Лхасе. И мне уже приходилось сталкиваться с этим монахом.
— Нечего удивительного, где же еще место ламе, как ни при своем духовном отце, у священной горы Поталы.
— Да... но тогда он имел не желтые одеяния тибетского монаха, а темно-синий халат с изображением дикой кошки на плечах, спине и груди. Этот символ означает, что носивший его принадлежит к маньчжурам, а не китайцам. Что Цун-Ван офицер шестого ранга императорских знаменных полков династии Цин. По европейской классификации войск — капитан гвардии Его Величества короля. Тогда он шпионил за мной. И, как позднее выяснилось, непосредственно подчинялся губернатору провинции Уй.
— По моим наблюдениям, вы тоже не родились в рясе священнослужителя, месье Андре. А теперь я узнаю, что ранее служили в Лхасе. В качестве кого, вы скромно умолчали, но позволю догадаться. Шпионить на собственной земле, да еще на своего императора, согласитесь, несколько неестественно, а вот далеко от родины и под видом христианской миссии, очень удобно и денежно.
— Вы опять хотите ссоры, месье Андре?
— Ни в коем случае, падре! Мы с вами на нейтральной территории, во владениях Приишимского владельца. И мне совершенно нет дела: шпионите вы за Абылаем или возымели к нему братскую симпатию.
— Ну, о братской симпатии к азиатскому правителю, здесь речи не идет, месье Андре. Просто я всегда был осторожным. Не заставлял Господа нашего Вседержителя, днем и ночью обо мне заботиться, по собственной же беспечности. И потому, получив приглашение от Абылая, попросил о сопровождении своей скромной особы несколькими братьями во Христе. Султан согласился. И теперь, рука об руку, мы карабкаемся по тропе заблуждений, совершенно не жалея бренной плоти.
— Знаете падре Раймонд, мне почему-то кажется, что я ошибался, оценивая вас, — принял Андрей, предложенную французом словесную игру. — В вашей рясе все же есть толика святости, несмотря на весьма грозный воинский вид общей внешности.
— Как сказано в святом писании: «Кто не верует в Меня, да обретет веру, услышав Меня!», — величественно ответил шевалье и, перекрестив себя двумя прямыми перстами, продолжил: — Месье Андре, позвольте в ответ полюбопытствовать, что вас привело на этот утренний путь блужданий во тьме?
— Ну, здесь нет никакого знака свыше! Меня, как офицера — человека светского и грешного, не посещает глас Господень. И в том, что я тру свою благородную задницу об седло рядом с вами, виноват простой дипломатический этикет. Поскольку от Приишимского владельца Абылая в мой адрес тоже поступило приглашение, от которого, как лицо официальное, месье Раймонд, я не мог отделаться капризным отказом, то сейчас, вы имеете честь наблюдать мою персону и беседовать со мной о предстоящем восхождении на священную гору Бурабая...
Изысканный светский разговор двух представителей европейской части единого континента, с присущими высшему Свету просвещенных государств обоюдоострыми любезностями, прекратился на пике возможного развития. Конный кортеж Приишимского владельца, из четырех толенгутов Абылая и его сына, остановился у подножья Орлиной горы, и султан Бури подал гостям знак приблизиться к отцу.
Когда Андрей и месье Раймонд подъехали, Бури им объявил, что на священную гору могут подняться только они, каждый со своим толмачом. Оные нужны для разговора гостей с Абылаем и баксы, а остальные до их возвращения с горы останутся здесь. На что падре, неожиданно, высказал особое мнение. Он поведал султану о необходимости взять на гору всех его спутников, поскольку боится, что один не сможет противостоять колдуну, если тому вздумается навести на правителя Приишимья порчу. Как ни странно, но столь абсурдное объяснение, своего желания, не удивило Абылая, и он дал на то согласие.
Вскоре, султан с сыном Бури, Самойлов с канцеляристом Башкирцевым, а так же шевалье с Хасаном из Анатолии и тремя подручными, поднялись на священную гору, оставляя остальных у ее пологого подножья. Рискуя остаться кривобоким, Барымтача долго смотрел вверх, пока шуба Абылая, из чернобурки, покрытая шелком с вышитыми по нему золотыми драконами, не расплылась на белоснежном склоне красным пятном …
Взобравшись на вершину Орлиной горы, идущие к баксы Кудайбергену люди осмотрелись. Сверху открывался великолепный вид. Белыми маковками сосновый лес плавно стекал к большому округлому озеру. Выпавший ночью снег лежал на его гладкой поверхности, волнами укрывая прозрачность голубого льда. Посреди замершего водоема возвышалась скала черного гранита. Это был Жумбактас [19], молчаливый и мудрый азиатский сфинкс, дремавший в заснеженной, искристо-девственной неге.
Исследуя взглядом окрестности, Самойлов вспомнил слова недавнего собеседника, о том, что Создатель мира не может жить на этой горе, и засомневался. Волшебная, чарующая красота раннего утра и восходящего над ним зимнего ярко-рыжего солнца, говорила совсем обратное, завораживая поручика вечной тайной мирозданья.
Вершина Орлиной горы из зернистого камня, веками подверженного веющим со степи ветрам, представляла собой огромную фигуру лежавшего слона. Любитель шахмат Андрей без труда узнал в причудливых скалистых очертаниях бело-серого гранита экзотическое животное с хоботом и огромными ушами. Гора была похожа на слоника из моржовой или слоновой кости созданного мастером-умельцем для настольной игры. Лишь размеры и источенные непогодой края скульптуры, говорили, что ее ваяла сама Матушка-природа, шлифуя образ животного на протяжении многих сотен и сотен лет.
Небольшое плато у согнутых в коленях столбообразных ног слона, на которое и взобрались путники, украшал расписанный разными замысловатыми знаками уй белого войлока. В рисунках его внешней стороны можно было различить сцены охоты и рыбалки. Всевоз-можные твари: звери, птицы и рыбы, — от настоящих, до невиданно-сказочных, красно-кровавыми символами разбегались по белому полю. Настигавшие их копьями, луками и острогами, люди были изображены нашитыми на войлок золотыми пластинами. Из жилища шел легкий, лилейный дымок, оповещая ранних гостей о присутствии в доме хозяина.
Пропуская вперед отца, султан Бури откинул тяжелый войлочный полог жилища. Остальные последовали за ними. Внутри просторной юрты, было светло. Через шанырак в помещение проникали лучи утреннего солнца и попадали на выложенный из дикого камня очаг. Расположенный посередине, он горел тускло, но источал сильное тепло. Убранство войлочного дома говорило о проживании охотника: по стенам висело множество колющего и режущего оружия, пол из плетеного камыша устилали три медвежьи шкуры головами к выходу. Украшенный выжженным на дереве стремительно бегущим оленем вверх по деке, кобыз заявлял, что его владельцу не чужды и поэтические чувства.
Сам хозяин, свернув ноги калачиком, сидел у огня лицом к дверям. Поверх шелкового халата небесного цвета на нем было платье, сотканное из медных пластин. Каждая пластина была выкована в виде зверя, птицы или рыбы, соединенные меж собой маленькими кольцами, они сливались в единую медную рубаху. Отражаясь в свете очага красноватыми тонами, наряд шамана напоминал чешую змея — Золотого полоса. Баксы спокойно глядел на входящих в его владения, подобно древнему языческому змею, глубоко проникая в каж-дого голубизной белков прищуренных глаз.
— Саламатсызбе, баксы Кудайберген! Да не погаснет в твоем благословенном очаге Огонь! Да пусть никогда не покинут твой радушный шанырак добрые аруахи. И не обрушится страшные беды на твою голову, пока Кок-Тенгри держит над нами Голубое Небо! — изрек Абылай, уважительно склоняясь перед шаманом.
В ответ Кудайберген встал и поприветствовал властителя Приишимья земным поклоном. Выслушав добрые слова от султана Бури, — за себя и остальных гостей, он усадил Абылая на торе, определив его младшему сыну почетное место рядом с собой.
Когда гости шамана расселись вокруг очага, по степени уважения, только на те места, которые указал строгий хозяин дома, баксы сел сам и величественно спросил:
— Слушаю тебя, уважаемый Абылай-торе! Что привело мудрого таксыра в белый уй на Орлиной горе?
— Взошла первая зимняя луна. И настало время большой охоты, уважаемый Кудайберген. Нет в этом мире честней и правдивей твоих кумалаков. Прошу, о мудрый баксы, раскинь их перед султанским взором. Хочу знать, что ждет меня завтра на охоте?
— Абылай, твой вопрос содержит два ответа. Скажи мне яснее: ты хочешь узнать предвиденье о себе или о предстоящей в Кзыл-Агаш охоте?..
— Сначала хочу знать о себе, Кудайберген. Вчера вечером, после сытного ужина моя голова склонилась, и я ненамного задремал. Но и той малости, мне хватило, чтобы увидеть дурной сон. Стая черных шакалов напали на матерого белого волка. Черных шакалов было много, и белому волку пришлось туго. Желая напиться волчьей крови, но, боясь подойти спереди, шакалы набросились на волка, и, остервенело, кусали его за задние лапы. Что было со мной дальше, я не знаю баксы. Я проснулся.
— Сегодня ночью, Абылай, как никогда сильно Уркер [20] гналась на небесах за семью разбойниками [21]. Только утро остановило ее погоню. Звезды ночного небосвода сообщают султану Орта-жуз худое предзнаменование. Все в этом мире изменчиво, Абылай. На Голу-бом Небе один лишь Темир казык [22] загораясь на смену солнца и в помощь луне, невозмутимо постоянен. Шакалы твоего гнетущего сна, видимо, ходят рядом, уважаемый султан. Что ж посмотрим на Мать Землю. Покажут ли нам шакалов священные кумалаки?
Баксы достал, из находившегося под его левой рукой малого сундучка, кожаный мешочек, и высыпал, на перевернутую мездрой кверху шкуру горного козла, камушки округлой формы. Это были крупные золотые самородки, тщательно подобранные под одинаковый размер. При их виде лицо лжешевалье сделалось красным, сливаясь в один цвет с золотом, попавшим в отблески огня в очаге.
Лишь Андрей заметил алчность, кипевшую в проходимце и его спутниках неутолимой жаждой наживы. Султан его сын и Башкирцев были полностью увлечены происходящим у священного очага и не смотрели по сторонам. Поручика же больше интересовал Раймонд, и он внимательно наблюдал за французом. Оттопырившись, губы падре смачно шлепали друг об друга, считая камни, а глаза прикидывали их примерный вес в унциях.
Когда кумалаки были аккуратно разложены на козьей шкуре в три параллельных линии и баксы Кудайберген изрек свое предсказание:
— Охота будет удачной, уважаемый Абылай-торе! Если ее возглавишь ты... — вещун приостановился. — Но тебя на охоте, я нахожу смутно и неотчетливо. Черные тени заслоняют властителю Приишимья восход солнце. Вижу семь воров! Семь затаившихся шакалов окружают тебя, султан! Они здесь!..
Бури бросился к стене и ухватил найзу Кудайбергена, свое копье он оставил внизу. Волчанок белого волка готов был броситься в бой, но пока не знал на кого. Шаман сказал о семи ворах. И гостей в юрте, кроме него и Абылая, было ровно семь. Сжимая в руки пику, юноша заслонил собой отца. Баксы и он сам, вот кому батыр Бури мог доверить жизнь султана. В один момент гости священной горы стали врагами, готовыми к коварному убийству.
Смуглые, с глазами на выкат, спутники падре Раймонда ловко рассредоточились по юрте, занимая удобные для предстоящего столкновения позиции. Демонстрируя, что жизнь провели, отнюдь, не в чтении священных заветов, вынимая из-под широких ряс шпаги и пистолеты, монахи ловко и по военному слаженно произвели передислокацию. В руках всегда доброжелательного и приветливого Хасана зловеще блеснул кривой турецкий ятаган и уже знакомый поручику стилет с длинным и узким лезвием.
Андрей с Башкирцевым, тоже поднялись, но остались стоять на месте. Окинул жилище взором профессионала, Самойлов отметил, что негодяи неплохо подготовились к предстоящему бою, не оставляя султану никакого шанца на достойное сопротивление. Делая Юлсуну незаметный знак ладонью, сжимая и разжимая указательный палец, он повернулся лицом к Абылаю. Башкирцев сунул правую руку за полы своей шубы и замер…
Почувствовав себя полным хозяином создавшегося положения, месье Раймонд, высокомерно произнес:
— Опусти копье, малыш! В священном месте не стоит устраивать бесполезную и никому ненужную бойню. Мы не хотим смерти султана! Нам нужно лишь золото. Статуя Юноны. Золотая Баба, украденная в Вечном городе уграми. Получив ее, мы уйдем, никого не тронув.
Толмач-турок перевел его слова Абылаю.
— Золото? — переспросил султан. — Но на Бурабае нет Девы-ящерки. Это слишком маленькая гора для дома Хозяйки, дочери Золотого полоса.
— Не морочь нам голову, вся юрта шамана увешана фигурками из желтого метала. И это совсем не медь. Ее стены обшиты красным золотом! — воскликнул Хасан, не дожидаясь ответа лжешевалье на слова Абылая.
— Видимо эти люди хотят ободрать войлок с твоего дома, достопочтенный баксы Кудайберген, — обратился Абылай к хозяину Орлиной горы. — Безнаказанно обобрать священное жилище наших предков, и, не обретя на пути смерти, унести изображение охотников-аруахов!
— Им понравились кумалаки, уважаемый Абылай-торе, — ответил шаман. — Ой бай!.. Как не хорошо получилось! Голубое Небо видит, я совсем не хотел этого, султан. Но при виде крупных золотых самородков у гостей помутился разум.
Баксы округлил глаза, весело блеснул голубыми белками и засмеялся ехидным голосом седобородого старца Эбугены. Ни Абылай, ни вещун, переговариваясь сидя на торе, не были похожи на напуганных людей. Они шутили, будто совсем не понимали грозившей им опасности. Такая ситуация разозлила падре обязанного быть смеренным в делах своих и поступках. Месье Раймонд в истерическом бешенстве прокричал турку, чтобы тот еще раз перевел его слова тупоголовым азиатам.
Услышав слова Хасана, Кудайберген прекратил смех, больше похожий на издевательское хихиканье. Для пущей убедительности ответа, он поднял свои жилистые руки к шаныраку и изрек:
— Золото везде и нигде!.. Оно в наших скалах. В благодатной Йер-Суб, Матери Земле Воде, и в священном Огне! Но чтобы его взять, гостю придется подождать наступления лета. Урочище Белого верблюда Ак-Буры хранит много Солнца. Проходя сквозь Голубое Небо, лучи небесного светила падают на склоны Бурабая и золотоносными жилами протекают по его гранитным скалам...
Плавно текущая речь вещуна завораживала, ложась тяжестью на веки Алонсо. Во всем теле он почувствовал какую-то вялость и неторопливость, словно время вокруг него остановилось. Сверкая красноватой чешуей змея, баксы замолчал и резко опустил руки вниз. Стоявший рядом Хасан подогнул ноги и стал медленно падать. Из его горла хлестала кровь и торчала костяная рукоять ножа с изображением стремительно бегущего оленя…
На самом деле турок рухнул как подкошенный, а один из соратников шевалье отлетел к стене. Проткнутый насквозь, он судорожно хватался руками за древко тяжелой найзы. Где-то позади, падре грянул выстрел, и, об земляной пол, прогромыхало еще одно тело. Словно находясь во сне, Алонсо обернулся, и, краем глаза увидел, как его последний соратник по задуманному злодеянию покидал шамана, спешно откидывая белый полог юрты. Из пистолета в руке Башкирцева, выходил легкий дымок. В воздухе, наполненном духом кож и войлочного дома, запахло пороховой гарью...
— Все кончено, падре! — услышал он французскую речь Андрея. — Вам не удалось повторить деяния земляка, славного идальго Писарро. Признаться, месье Раймонд, вы все неплохо придумали, и у вас был неплохой шанс. Но, видимо, чаша терпения переполнилась, и воля Всевышнего не позволила вам согрешить в очередной раз.
Привыкший к разным ситуациям, и не всегда для себя выгодным, Алонсо быстро восстановил силы. К нему вернулась наглость, с которой он и ответил:
— Отчасти, месье Андре! Ваша удача лишь отчасти. Мои остальные люди, незаметно следовали за картежом султана. Сейчас они разделываются с теми, кто был внизу. И скоро придут ко мне на помощь.
— Ваши сообщники убиты, месье Раймонд, — ответил Самойлов. — Или пленены, воинами сотни старшины Кулсары. И захват лжемонахов произошел еще до того, как баксы раскинул золотые кумалаки на шкуре горного козла. Та же участь теперь ожидает и вас, месье. Если вам не трудно, обернитесь к дверям ее раз.
Алонсо нехотя последовал совету Андрея.
Стоявший у открытого двухстворчатого входа в юрту толенгут резко выкинул с руки петлю аркана. Жесткая волосяная веревка обвила плечи шевалье, свалила и выволокла из войлочного дома на снег. Прижав правую ладонь к сердцу, султан Бури поклонился отцу и вышел следом.
Сохраняя в юрте остатки тепла, полог закрылся.
Спокойно сидевший на торе султан, видимо, не посчитал для себя должным, лично участвовать в схватке. Смерть шакалов от руки властителя Приишимья, было ниже его достоинства. Лишь когда все свершилось, Абылай поднялся с почетного места и произнес:
— Моя звезда выше! [23] Не так ли, Кудайберген?
— Твоя звезда Железный кол, досточтимый Абылай-торе! — ответил баксы, вкладывая золотые кумалаки обратно, в вышитый бисером кожаный мешочек. — Бог Голубого Неба Кок-Тенгри дал тебя Великой Степи, чтобы казахи не заблудились во тьме междоусобиц. Не обагрили руки кровью братьев, суетясь без твердой власти единого правителя, между слабыми и безвольными ханами!
— Все что мне было надо, я узнал, Кудайберген. Теперь позволь покинуть твой гостеприимный очаг.
— Двери белого уя на Орлиной горе не имеют, запоров, Абылай. В отличье от плохих людей, хорошие гости не только ко мне приходят по своей воле, но и уходят.
Слова Кудайбергена Башкирцев не переводил и Андрей лишь предположил, что из уст султана звучат обычные слова грядущего расставания. Когда хозяин уя замолчал, он проговорил:
— Уважаемый Абылай-торе! Перед тем как мы покинем священную гору и гостеприимный дом вещуна, можно ли удовлетворить любопытство и спросить вас?
— Спрашивай, урус-батыр! Я твой должник.
— Зачем вам, досточтимый султан, было подвергать себя опасности? Ведь узнав от меня о задумке иноземного гостя, вы могли бы и не брать его на гору.
Вместо ответа Абылай прочитал стих:

«Мы — послушные куклы в руках у творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене Всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца» [24] .

Башкирцев, перевел их Самойлову, и султан продолжил речь уже прозой:
— Это рубаи написано давно, мурза Андрей. Один из мудрейших людей Востока, красивой поэтикой высказал виденье судьбы. Волк не боится шакалов. Доведя одного из вас до конца, я убедиться, кто говорит правду. Должное, да случиться! И не нам тому перечить.
— Его ждет смерть?
— Нет… Воины Кулсары гостя проводят, и отпустят за пределами Сары-Арка. Если бы его ждала смерть, он умер бы здесь! — султан указал перстом на тело турка Хасана и снова обратился к баксы: — Солнце уже стоит над шаныраком. Пора в путь, уважаемый Кудайберген.
Султан попрощался с вещуном, и вместе с поручиком и Башкирцевым покинул юрту. У подножья Орлиной горы, их ждали воины Кулсары и Евсей Захарин.
Под опекой вахмистра, связанный по рукам и ногам Барымтача, без особого на то волнения, наблюдал, как с отвесной скалы толенгуты сбрасывают трупы соратников француза. Посмотрев на него, Андрей подумал: «В какой же раз, этому человеку удалось избежать верной смерти? Как, впрочем, и месье Раймонду. Наверно, у проходимцев есть весьма влиятельный покровитель. Возможно, сам дьявол хранит их от последнего, решающего шага в ад!»...
Садясь на подведенного ему коня, султан окрикнул Самойлова, отвлекая от мысли о существовании под голубым небом нечисти. Зовя за собой Юлсуна, поручик ухватился за луку, быстро вскочил в седло и направил карабаира к владельцу Приишимья.
Когда Андрей подъехал, Абылай дружески похлопал его по плечу и неожиданно проговорил по-русски:
— Друг познается в беде… А коль в горе друга помощь познал, то смотри, чтоб и он не пропал. Вроде, такую мудрость, говорит ваш народ, Андрей-ага?
— Верно? — удивленно ответил Самойлов.
Абылай засмеялся и шепотом, по секрету, добавил:
— То-то... А девушку, уважаемый урус-батыр, все же надо было у меня попросить! Не упрямиться…
Маленькое происшествие на кануне большой охоты осталось в тайне от основной массы воинов. Чтобы не будоражить горячие сердца батыров, султан скрыл события, имевшие место в белом уе шамана. После своего возвращения к людям, собравшимся на поляне у озера в ожидании его слов, Абылай объявил, что священные кумалаки вещуна Кудайбергена предсказали много добычи и что сан христианского священнослужителя претит падре Раймонду присутствовать на охоте казахов. Потому, побеседовав с баксы и спустившись с Орлиной горы одухотворенным, он навсегда покинул Кзыл-Агаш.
Правитель Приишимья остался верен своему слову. Алонсо не постигла лютая смерть. Лжешевалье и его двум оставшимся в живых спутникам, даже дали коней. Меринов: двух сивых и пегого, съестных припасов на предстоящую долгую дорогу через степь, и вернули холодное оружие. Падре пожелал отправиться в Тибет, чтобы попросить у своего духовного наставника Орацио де ла Пенны отпущения грехов и благословение на дальнейшее мессианство в Азии. Султан Бури не стал вдаваться в его покаяние, с изысками французской речи. С полусотней толенгутов, он проводил гостя за приделы Сары-Арка, до самого Тарбагатая. В нескольких верстах от первого китайского караула, Бури ожег круп лошади Алонсо плетью и предупредил, что следующая встреча с султаном будет для него последней.
— Отец как-то сказал мне: «Враг, отпущенный с миром, иногда возвращается с войной», — проговорил он напутствуя. — И все же правитель Приишимья добр к гостю. Он отпускает тебя, чужеземец! На след копыта твоей лошади брошена наша земля. Не искушай больше судьбу в приделах Сары-Арка. Отныне тебе не быть гостем нашего народа. Помни, что в казахской степи тебя ожидает лишь смерть.
Алонсо и его лжемонахи поскакали дальше. Подавая воинам знак: повернуть коней, младший сын Абылая осмотрел безмолвное пасмурное порубежье, поднял скакуна на дыбы и оборотил на родную землю...
До прибытия в крепость, Барымтача закрыли под арест в дальней кибитке. Его охранение Самойлов поручил Евсею Захарину, поскольку это вахмистр был главным и единственным инициатором высвобождения бывшего конокрада из киргиз-кайсацкого полона.
Словно малые дети, кочевники искренне верили, что большая охота зависела от расклада священных кумалаков и с нетерпением ждали оповещения предсказания баксы. Известие, что на охоте не будут присутствовать христианские монахи, их несколько не огорчило и даже обрадовало. Весь остаток дня ушел на последние приготовления к предстоящей обы. Старшины пяти самых крупных родов Среднего жуза избрали Абылая ханом большой охоты.
Правитель Приишимья возглавил туб [25]. Он гар [26] и сол гар [27] были поставлены под начало его старших сыновей. Султаны Вали и Касым прибыли в Кзыл-Агаш только вечером того дня, но, зная об их обязательном присутствии, старшины заранее определили им почетное место в большой охоте. Главным хранителем священного Огня был провозглашен баксы Кудайберген.
Воины казахских родов были разделены на охотничьи сотни, сотни — на десятки. Сведенные в тысячи, они составляли центр, правое и левое крыло обы. Каждому ее участнику было определенно место и радиус движения. Султаны, знатные бии, прославленные батыры и мергены-всадники, имеющие под седлом коней породистых, обладающих переступью [28], вошли в туб, под головной бунчук султана Абылая. Остальные, с лошадьми похуже, были распределены по флангам обы. Безлошадная же беднота, обкладывая огромных размеров вырытую ими яму озерным льдом, готовила большой ледник. В их обязанность входили ошкуривание и свежевание звериных туш после охоты. И перенес оных на лед, где мясо могло храниться до конца лета.
Размеренные действия киргиз-кайсаков. Тщательность подготовки к охоте, строгая дисциплина, нетерпение какой-либо суеты и идеальный порядок, напоминали Андрею военные приготовления к большому сражению. По крайней мере, спать он ложился с полной уверенностью, что завтра им придется штурмовать редуты неприятеля, а не охотиться на опасных, но все же зверей.
Укладываясь на ночлег рядом с Башкирцевым в кибитке, Самойлов спросил: «О каком мудреце вел речь султан Абылай, в юрте вещуна на Орлиной горе?», и, получая от Юлсуна довольно обширный ответ из истории средневекового Востока, задремал...
Величественная Азия по-прежнему не переставала поражать поручика своей многоликостью и удивительным лукавством. Султан Абылай, перед которым, он пол месяца плел переводимые Юлсуном кружева, оказывается, знал русский язык и читал наизусть строки из Омар Хайяма. Стихи древнего поэта Востока, о котором сам Андрей, считавший себя весьма просвещенным человеком, узнал лишь от Башкирцева.
Ночью Андрею снились величественные храмы устремленными к небу минаретами, дворцы с куполами из голубой глазури. Из роскошных, наполненных красавицами гаремов лилась музыка, и был слышен заливистый женский смех. Мимо него царственно, в богатых одеяниях из пурпурной парчи с золотой нитью и синего атласа, поочередно проходили грозные правители Востока. А из глоток зычных, обращенных лицами к восходу солнца муэдзинов, напевно, повторяясь много раз, слышалась растяжная фраза: «И пихает в сундук, доведя до конца»...
Андрей проснулся от пробирающего тело холода. Солнце действительно уже взошло, и утро большой охоты выдалось весьма морозным. Умывшись чистым снегом, поручик надел офицерский мундир Олонецкого драгунского полка из толстой шерсти, овчинную безрукавку и без верхней длиннополой шубы сел на вороного карабаира, подведенного ему Юлсуном.
Священные огни исполинских костров снова горели в полную силу и в морозном воздухе Бурабая гулко звучали обтянутые кожей маралов круглые бубны баксы-шаманов: «Бум, бум-м, бум-м-мм...». Созывая людей Среднего жуза на большую охоту. Выдвинутая вперед за священные огни ставка тубши [29], куда прибыли Андрей с Башкирцевым верхами, поражала оживленной многолюдностью и общей молчаливостью. Еще на подходе Юлсун разъяснил поручику, что на охоте нельзя говорить. На звериной облаве охотники меж собой объясняются лишь знаками и птичьими криками. Поскольку Самойлов не знал одного и не умел другого, он предпочел молчание и наблюдение.
Под командой старших сыновей султана, конные крылья обы заняли исходную позицию в форме полумесяца. Перекрикиваясь голосами хищных степных птиц, охотники-воины начали плавный ход, охватывая полукольцом огромную территорию лесного урочища. Двигаясь одновременно, большим единым существом, они стали замыкать охват урочища Кзыл-Агаш, сгоняя из леса живность на полое место, замерзшее озеро Бурабай.
На сжимание смертельного кольца ушло половина дня. Постепенно, вокруг безучастного к происходящему гранитного Жумбактаса, собралось множество разного зверья. На льду животные толклись в паническом страхе. Большие давили меньших. Озверев, волки, ки-дались из стороны в сторону, оскаливая зубастые пасти. Примерно на версту в окружности, озеро заполнилось дичью. Практически больше на нем не осталось свободного места, и загон был прекращен. На вершине скалы Жумбактас появился султан Абылай, в руках он держал мощный боевой лук. Медленно натягивая к уху витую шелковую тетиву, властитель Приишимья, не торопясь, выбирал себе цель.
Целью предводителя охоты, — первой стрелы, стал молодой красивый марал. Гордо вскинув обрамленную ветвистыми рогами голову, вожак большого стада оленей озирался по сторонам, поддерживая могучим торсом обессиленную от страха олениху. Выпущенная Абылаем каленая стрела, с древком золотистого цвета, безжалостно ударила в широкую грудь животного, оно взвилось вверх и упало к ногам оленихи. Решившись дружеской опоры, кося на марала безумным глазом, та бросилась в сторону, но пала рядом, настигнутая другой стрелой.
Началась бойня. Охотничий азарт, кровавый и ненасытный, гулял по озеру, неся согнанным в жертвенную кучу животным неминуемую смерть. Окрашивая голубой лед в красно-пенистые тона, большая охота Среднего жуза на Бурабае продолжалась до самого заката. Лишь спасительная ночь, опустившая на урочище черное непроницаемое покрывало, украшенное зарождающейся луной и звездами, остановила беспощадное убиение и дала оставшемуся в живых зверью маленький шанс на избавление от гибели.
Тонкая дуга полумесяца лишь слегка подкрасила озеро Бурабай холодным светом, настал черед безлошадной бедноты, свежевать туши и определять на созданный днем ледник. Ритмичный стук круглых шаманских бубнов, монотонно звучавший у священных костров от рассвета и до заката, плавно пошел на убыль, и вскоре совсем смолк ...
На следующее утро, только лишь взошло солнце, осветило многочисленные юрты и походные кибитки новым зимним днем, начался большой той. Кумалаки баксы Кудайбергена не обманули, добыча большой охоты превзошла все ожидания народа. Взрослые, бывавшие в смертельных боях люди, с суровыми, обветренными лицами снова радовались как дети, и восхвали Голубое Небо за посланную им удачную облаву.
Буйное веселье, с поеданием свеженины, питьем кумыса, песнями и музыкой, в урочище Кзыл-Агаш продолжалось больше недели. Только на девятый день, охотники-воины стали разъезжаться по родным аулам, уводя заводных коней, до предела груженных кожаными сумами с хуби [30].
Проведя вторую декаду декабря в разгульном поедании мяса, не имея возможности в Рождественский пост избежать угощения, Андрей с Башкирцевым и Захарин с казаками отказались от положенной им доли добычи. Самойлов попросил султана отпустить их в крепость Святого Петра, поскольку миссия их окончена и недалече Рождество, — великий христианский праздник, который его люди хотели бы встретить дома.
Несмотря отказ поручика от добычи, за его участие в большой охоте, султан Абылай велел нагрузить мясом пять верблюдов и сопроводить почетных гостей до самых подступов к урочищу Кызыл-Жар. Толенгуты сотни личной охраны властителя Приишимья, проводили их до небольшого озерца, пестревшего в лучах зимнего солнца и от того русскими названного Пестрым, и попрощались. С озера уже была видна крепость стоявшая на излучине крутого берега реки Ишим.
Взбираясь на возвышенность, и ласково поглаживая карабаира, Самойлов услышал звон колокола из Петропавловской церквушки.
— Дома, казаки! — воскликнул он и сам удивился.
Еще месяц назад, если бы Андрею кто-то сказал, что вот эту маленькую российскую шестиугольную фортецию, затерянную где-то в глухом краю, на имперском рубеже со Степью, поручик лейб-гвардии Измайловского полка Ее Императорского Величества посчитает своим домом, более того, Землей обетованной, он бы не поверил.
Поглядывая на связанного по рукам и ногам Барымтача, качавшегося рядом на гужевой лошади, вахмистр Захарин весело откликнулся:
— Недаром, ваше благородие, люд православный баит: в гостях хорошо, а дома — все же лучше!
— Верно, Евсей Данилович! Ох, и верно люди сие говорят! Кому-кому, а нашему народу чужие Палестины не нужны! — ответил Андрей и пришпорил коня.
Малый церковный колокол в крепости Святого Петра и Павла пел чистым, малиновым голоском, созывая прихожан к праздничной вечерне. Надвигалась морозная ночь перед Рождеством.

Примечания.

[1] В некоторых русских губерниях в XVIII—XIX вв. существовало народное поверье: чтобы колун не вставал по ночам из гроба и не уходил от кладбища, ему разрезали пятки и вкладывали туда свиную щетину.

[2] Атаман-ермаковец, казачий голова Данила Чулков в 1587 г был одним из основателей крепости Тобольск на Иртыше.

[3] По указу императрицы Елизаветы от 1755 г. часть Сибирских казаков было переселено на границу со Степью.

[4] Яицкие и Сибирские казаки (как, впрочем, и другие), приняв крещение, назывались русскими, не являясь таковыми от рождения. Дети мужского пола от смешанных браков, по совершеннолетию зачи-слялись в реестровые казаки. Обер-прокурор Павел Иванович Ягужинский (1683 — 1736 гг.), в своем докладе Правительственному Сенату о Сибири от 1726 г. говорил: «…они (казаки) якшаются с соседними калмыцкими ордами и без соизволения православной церкви берут у них девок в жены…». Впоследствии, такой «произвол» был узаконен: по-купка жены (в том числе и в казахских селениях) стала обыденным делом.

[5] До конца XVII столетия в русских летописях казахов называли «казаки» или «кара-казаки». Название «киргиз-кайсаки» появилось лишь в XVIII в., скорей всего, чтобы отличать одних от других.

[6] Покрутчик (помощник) — нанятый человек.

[7] Кудеса — шаманский бубен, точнее колокольчики на нем. Отсюда, старорусское название шамана — кудесник.

[8] Шут — здесь имеется в виду черт. Так в России, иногда, называли дьявола, боясь произнести вслух его истинное имя.

[9] Нуми-Торум — медведь, верховное божество вогулов, по преданию спустился с Неба и поселился на Камне (Уральских горах).

[10] Первая зимняя луна — примерно с 15 декабря.

[11] Оба (облава) — большая охота.

[12] Кзыл-Агаш — второе становище султана Абылая в последствии перешедшее к внуку (старшему сыну Вали) хану Губайдулле.

[13] С конца марта по ноябрь включительно охота в Степи запрещалась, ни один воин или кто другой из казахов не мог охотиться в это время. Такое законоположение упоминалось еще в Ясе (свод законов Чингисха-на) и сохранялось в Великой Степи до XIX в.

[14] Обычай перед большой охотой разжигать огонь, символизирующий силу рода, был широко распространен на территории Степи, от Урала до Алтая отголоски культа Огня имеются у местных народов и сегодня.

[15] Джаурунчи — каста шаманов гадателей по бараньей лопатке.

[16] Ильты (от тюркского слова «елту» — опьянеть) — жрицами-ильтами были женщины или мужчины переодетые в женское платье. В состоянии глубокого опьянения они доводили себя до экстаза и предсказывали людям будущее. Элемент трансвестизма имел место в древнем шаманизме (уходящем в матриархат) народов Азии. Причина его поздних проявлений еще не вполне изучена. Возможно, она лежит в недоступности женщин к некоторым большим народным праздникам, подобных описанной в книге зимней охоте.

[17] Кумалаки — камешки для гадания в количестве 41 шт. Гадание на кумалаках был широко распространено у казахов.

[18] Боевая шпага — состоит из длинного, узкого лезвия и рукояти с гардой (металлическая дужка для охранения руки). Кавалеристы имели на вооружении шпагу тяжелую и длинную — седельный меч. Холодное оружие всадника еще называлась валлонской шпагой или палашом. С развитием огнестрельного оружия, к середине XVIII столетья мечи-палаши остались только в кирасирских полках.

[19] Жумбактас — в переводе с казахского, означает «Камень загадка».

[20] Уркер — Плеяды. У казахов существует легенда: семеро воров украли у ханум Уркер любимую дочь и она проследует их по небу (движение Плеяд к Большой Медведице).

[21] Семь Воров (Джеты каракчи) — созвездие Большой Медведицы.

[22] Темир казык (букв.: — Железный кол) — Полярная звезда.

[23] Увидев падающую звезду, казахи обычно произносили: «моя звезда выше» — это изречение означает: час моей смерти еще не настал.

[24] Омар Хайям «Рубайат».

[25] Туб (тоб) — центр, центральный.

[26] Он гар — правый фланг.

[27] Сол гар — левый фланг.

[28] Переступь — особый ход лошади, быстрый и мягкий.

[29] Тубши (тобши) — главный распорядитель охоты. В древности в это понятие входило сразу три функции: шамана, вождя и военачальника.

[30] Хуби — доля в общей большой охоте.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 24.02.2010 00:04:11
Просмотров: 2741

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.