В райцентре Ша

Сергей Кузичкин

Форма: Повесть
Жанр: Ироническая проза
Объём: 151780 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

В РАЙЦЕНТРЕ ША – ЖИЗНЬ ХОРОША
Повесть из жизни русской сибирской глубинки

ДОРОГА В РАЙЦЕНТР ША
Первая половина 90-х годов ХХ столетия.
Районный центр Ша один из множества райцентров разбросанных по огромному Сибирскому краю. Не хуже сорока двух других и далеко не лучший из них. Есть в нем свои рай- и сельадминистрации, больница и универсальный магазин, дом бытовых услуг и автостанция, коммунхоз с баней и редакция местной газеты. Есть молокозавод, где делают масло и хлебопекарня, где стряпают калачи. Есть своя контора потребительской кооперации и асфальтобетонный комплекс. Есть даже три трехэтажных небоскреба, выше которых только совхозный зерноток, да пожарная каланча. Впрочем, каланча нисколько не возвышается над трехэтажками, потому как вместе с пожарным депо расположена в низине села у протекающего безымянного ручья. Кроме всего прочего есть в этом райцентре детская вспомогательная школа, а также, расположенный за чертой населенного пункта, аэродром, принадлежащий краевому спортивно-техническому клубу. Всё выше перечисленное (пожалуй, за исключением специфического аэродрома) наверняка имеется во многих других районных столицах Сибирского края, а в некоторых даже похлеще достопримечательности имеются (к примеру: нефтебаза, железная дорога с вокзалом, или пансионат для душевнобольных), о которых в вышеназванном населенном пункте никогда не слышали. И, наверное, автор бы не заострил своего пристального внимания на этом самом Ша-райцентре, если бы его один из его героев по воле случая не попал однажды в этот населенный пункт и не прожил там три с половиной года из своей не скучной жизни.
Героя этого зовут Андрюша, а фамилия – Кузнецов. В упомянутый районный центр он прибыл, изрядно помотавшись по стране, поработав в ряде районных, городских, краевых и областных газет. Накануне прибытия в Ша, Андрюша в очередной (уже пятый) раз разочаровался в отечественной журналистике и бросил газетное дело. Как он сам полагал, бросил навсегда.
“Нет никакого творческого удовольствия! Нет никакой свободы слова! Нет, и никогда в Отечестве не будет! Каждый от тебя что-то хочет, каждый пытается тебе что-то навязать и продиктовать!” – негодовал он, покидая одну из редакций Хлебного восточного края и якобы независимую радиостудию, где он был один в семи лицах: репортер, звукооператор, монтажер, ведущий эфира, режиссер, администратор и директор. На радио ему работать нравилось, но он едва сводил концы с концами. Администрация района была заинтересована в местном радиовещании, но денег на содержание передающей радиоточки давать не хотела, поэтому Андрюше приходилось халтурить на рекламе. Халтурить он не любил и это ему быстро надоело. Бросив авторучку и микрофон, Андрюша сел в поезд дальнего следования и приехал в один из городков Сибирского края. Остановился он в семье начинающих христиан-баптистов, с глубоким убеждением уйти от суеты, заняться каким-нибудь полезным делом и если браться за авторучку, то только для того, чтобы создать высокохудожественные произведения или христианские стихи.
“Никакого словоблудия, никакого!” — говорил он сам себе.
Глава семьи: брат Олег работал машинистом электровоза, его супруга – сестра Светлана была работником службы социального обеспечения малоимущих. Своих детей у них не было, и они взяли на воспитание пятерых ребятишек в возрасте от пяти до пятнадцати лет. Отцов эти ребятишки никогда не знали, а мамочку в возрасте тридцати трех лет лишили материнства и свободы сроком на один год и шесть месяцев за кражу курей на местной птицефабрике.
Старшая девчонка была неплохой помощницей Светлане во всем. С младшими тоже больших хлопот не было. Зато за всех их вместе взятых создавал проблемы семье верующих четырнадцатилетний подросток Виталя. Подросток курил втихаря, гася бычки о спинку кровати и дверные косяки, а то бросал горящие окурки в глубину нужника, дважды чуть не наделав пожара. Учиться он не хотел и целыми днями болтался по городку, якобы в поисках работы, не редко приходя в дом приемных родителей пьяненьким. Бывало, что, напившись, он совсем не являлся ночевать, и сердобольная Светлана пускалась на поиски: звонила в милицию, и больницу, не спала ночь, а то и две подряд. Дня через два-три Виталя находился. Являясь с повинной, он молча выслушивал пламенные речи взрослых, признавал себя виновным, потом съедал две чашки супа, ложился спать, а на утро, хорошо выспавшись снова уходил трудоустраиваться.
Олег редко бывал дома, через день-два он отправлялся в поездки, и ведение всех домашних дел почти целиком ложилось на Светлану. Та же целыми днями моталась по своим подопечным, которых у неё было человек десять: престарелых граждан и инвалидов. Она носила им одежду, продукты питания, помогала прибраться по дому. Своим домом Света занималась уже под вечер, изрядно уставшая и измотанная, она порою засыпала, присев на минутку в кресло. Андрей чувствовал себя в этом семействе не совсем уютно и старался побыстрее найти себе работу и место в общежитии. Однако Светлана просила его не торопиться.
— Я подберу тебе нормальную работу,— говорила она Андрею каждое утро, уходя к своим подопечным.
Андрюша дважды ходил в локомотивное депо, желая устроиться на курсы помощника машиниста. Но курсы намечались лишь через два месяца. В конторе ЖКО, куда он зашел попутно, ему тоже отказали: своих работников было: хоть отбавляй. Как-то, блуждая по улицам городка, Андрюша набрел на небольшую улочку и уткнулся лицом в здание, где располагалась редакция местной газеты “Вести”. В груди ностальгически защемило. Он живо представил стрекотание пишущих машинок, редакционные планерки, макеты будущих номеров. От соблазна войти в дверь редакции он тогда воздержался.
Вечером Светлана сказала, что работу ему кажется, нашла:
— Завтра пойдем к одному инженеру, я его мать обслуживаю. А он главный по электрификации на железной дороге. Ты с элекричеством как?
— Да никак вообще,— развел руками Андрюша,— Гайки крутить еще умею – сантехником до армии работал, а с электричеством дел никаких не имел. Лампочки только заворачивал.
— Ничего, научишься, вернее, научат: и лампочки заворачивать-отворачивать и электропроводку тянуть, – сделала заключение Света.
Утром Андрюша в сопровождении Светланы предстал перед инженером. Как оказалось, главным инженером местной дистанции сигнализации и связи.
— Оформим тебя, по знакомству по четвертому разряду,— сказал инженер,— с месячишко походишь в напарниках – научишься. Я тут, правда, на неделю уезжаю, а ты пока за это время медкомиссию пройди, собери все нужные документы.
— Еще неделю болтаться… надоело уже на иждивении у вас жить,— сказал Андрюша Светлане, когда они вышли от инженера.
— Зато профессия у тебя хорошая будет,— ответила та,— и потом, ты не болтаться будешь, а медкомиссию проходить и брось, давай хандрить. Уныние большой грех. А помощь ближнему для меня радость.
По пути в поликлинику Андрюша решил зайти в столовую и, свернув в проулочек, неожиданно вышел на улицу, где располагалась редакция.
— А может это судьба!— подумал Андрюша и вошел уже в знакомое здание.
Редактором оказался приветливый мужчина возрастом под сорок. Узнав, что Андрюша в газете не новичок, он принял его радушно, угостил чаем.
— Знаешь, старик, мне такие, как ты, мужики нужны. У меня сейчас такие дубовые, закостенелые кадры работают – сплошь бывшие партийцы. Труба с ними – все новое в штыки принимают, но ничего не поделаешь: все сидят в газете по два десятка лет и на работу ходят исправно, и, как говорится: палкой никого не выгонишь. А потому вакансий нет.
— А я хотел журналистику бросить совсем. Надоела суета. Но вот, как контору твою увидел – сердце неровно забилось… — признался Андрюша.
— Газета вещь такая… Как наркотик… Хлебнул коль варева творческой закваски – трудно оторваться, — согласился редактор по имени Анатолий, — А время сейчас хоть и сложное, но интересное – можно такие дела делать, такие интересные номера выпускать. Так что ты брось хандрить… Дураков, из числа начальников, везде полно, старайся их игнорировать. Не замечай их и все. Делай вид, что соглашаешься, а сам свое дело проворачивай. Дурак — он ведь во всем дурак, ему главное, чтобы с ним соглашались. Если бы я как ты все близко к сердцу принимал, никогда бы в редакторы не выбился.
— Меня карьера редактора не привлекает, — сказал Андрюша, делая очередной глоток горячего чая.
— Ну, это дело второе, главное, я вижу, ты человек творческий, а потому хочу тебе помочь. У меня земляк в одном районном центре заместителем редактора работает, а редакторша там в декретный отпуск собралась, и он редактором становится. Так вот буквально позавчера я с ним разговаривал: ему корреспонденты позарез нужны. Вот такие, как ты, именно. Там даже квартиру обещают. Давай я прямо при тебе, сейчас ему позвоню и предложу твою кандидатуру. Годится?
— Звони! – согласился Андрюша, понимая, что от судьбы никуда человеку уйти невозможно.
А через день он был уже в районном центре Ша.

АНДРЮША И РАЙЦЕНТР ША
Начало последнего десятилетия ХХ столетия.
Решение Андрюши поехать в райцентр Ша оказалось столь неожиданным для него самого, что он даже не успел попрощаться с гостеприимной четой верующих Олегом и Светланой. Олег был в поездке, а Светлана как всегда днем – у подопечных и поэтому постоялец только передал их старшей приемной дочери, что уезжает и, что обязательно напишет письмо. В тот же вечер он купил билет на поезд, а ранним утром сошел на железнодорожной станции расположенной в двенадцати километрах от районного центра Ша. За каких-то полчаса маршрутный “пазик” доставил его от жэдэ-станции до автостанции райцентра.
Исторический день первого прибытия корифея отечественной районной журналистики в ничем до того не знаменательный населенный пункт, выдался пасмурным, хотя и не дождливым. Октябрьский ветер то порывался играть желтой листвой тополей и берез, то поднимал пыль на асфальтной площадке перед автостанцией. Отметив про себя, что село небольшое и не очень благоустроенное, Андрюша, сойдя с подножки автобуса, вдохнул в себя осеннего воздуха и направился на поиски редакционного здания.
Долго искать не пришлось. Одноэтажная каменная редакция вместе с типографией располагались на небольшой улочке носившей название “Партизанская”. Андрюшу уже ждали. Во время разговора с уходящей в долгий отпуск редакторшей и приступающим к руководству газетой и.о. редактора, ему дважды был задан один и тот же вопрос: “Что его не устраивало на прежнем месте работы?” на что он, так же дважды ответил: “Работа”. Никаких комментариев или реплик со стороны уходящей редакторши и приходящего руководителя не последовало, хотя, было видно, что Андрюшин ответ ввел их в легкое недоумение. А когда он вышел из кабинета в приемную, там его уже поджидала женская часть коллектива творческой артели газетчиков и полиграфистов. Причем некоторые, узнав с первых уст о его семейном положении, в шутку предлагали поселиться или хотя бы прописаться на их жилплощади. Андрюша с готовностью отзывался, не отказывая ни одной приглашавшей, и даже достал блокнот, чтобы записать название улиц, номера домов и квартир. Но его определили на постой к семидесятидвухлетней старушке по имени Серафима, и шутки стихли, не получив продолжения.
Буквально в тот же день произошло мимолетное знакомство приезжего корреспондента с ведущим автором газеты Володей. Через сутки он встретился с Валерианом, уже в то время имеющим далеко не свежий вид. Еще позже с Миколой – мужем бригадирши типографии, майором милиции в отставке Иваном Стаканычем, кавалеристом второй мировой войны Федоровичем и другими лицами уже многие годы проживающими в райцентре, и впоследствии ставшими героями Андрюшиных рассказов.
Так, на первый взгляд, вроде бы буднично начались в районном центре Ша жизнь и творчество будущего автора иронических и трагических историй из жизни алкоголиков.

СОК ПОДОРОЖНИКА
Декабрь 1992 года.
Андрюша, по приезду в райцентр Ша, не пил спиртного полтора месяца. Может быть, не пил бы больше, но у него вдруг захандрил желудок. Работа на новом месте, что называется, покатила. Он быстро нашел несколько новых тем, в районе вообще никем никогда не поднимавшихся. Писал психологические и аналитические материалы, печатал рассказы и стихотворения, организовал среди читателей конкурс кроссвордов и неожиданно начал пользоваться успехом у нескольких особ женского пола. Некоторые из обожавших его дам, взялись даже подкармливать нового корреспондента в обеденные перерывы пельменями и салом. Исполняющий обязанности редактора (которого здесь называли Лён Лёныч) помог купить ему в одном из совхозов по минимальной цене несколько килограммов свежего мяса, и Андрюша обеспечил себя запасом пропитания до самой весны. Но работа его была связана с командировками, а потому не каждый день мог он сварить себе супчика. О питании он заботился мало и, видимо это сказалось на его здоровье. Жжения в желудке начались примерно через месяц. Он сказал об этом своей хозяйке, старушка отнеслась к этому серьезно, посоветовала купить в аптеке сок подорожника и принимать по столовой ложке за полчаса до еды.
Вот эта самая столовая ложка и сделала свое дело.
Вначале следуя совету Серафимы, Андрюша принимал сок строго по одной ложке и строго за полчаса до еды. Дня два или три. А в пятницу, придя в обед в квартиру хозяйки за блокнотом, он решил принять дополнительную ложечку настоянного на спирту сока. Здоровья для, как говорят в Отечестве или для лучшей профилактики желудка, как сказал сам себе районный корреспондент. Глотнув с ложки жгучего напитка, Андрюша начал копаться в собственных архивах. Нужный блокнот он быстро, как ему хотелось, не нашел, но зато почувствовал приятное брожение спиртовой основы сока внутри желудка и легкое опьянение под черепной коробкой. Пока на кухне грелся суп, постоялец бабы Симы решил принять еще ложечку лекарства, а через пять минут еще. Ему стало совсем хорошо. Он с аппетитом съел тарелочку супа и перед уходом глотнул прямо со стограммовой бутылочки. Этого глотка оказалось достаточно для того, чтобы до поры притупленное к алкоголю нутро его, запросило энное количество спиртосодержащей жидкости. К вечеру, поняв, что организм требует разбавки крови водкой, Андрюша решил не противиться зову стоящих на полке магазина пол-литровых бутылок. После работы постоялец заявил хозяйке, что поедет на выходные попроведать друзей, и вернется к вечеру в воскресенье.
“Здесь выпить не удастся, хозяйка заметит, — решил Андрюша, собираясь в путь, — Возьму чекушечку, в поезде выпью, а пока до Олега со Светланой доеду, – все выветрится”.
Однако пока новый корреспондент местной газеты собирался в путь, пока прицеливался к маркам водки в магазине, автобус его не дождался и отправился на железнодорожную станцию с другими пассажирами. Согласно расписанию, висевшему в темном помещении автовокзала, до следующего рейса было два часа. На улице совсем стемнело. Андрюша, купив какой-то корейской водки с утопленным в бутылке корнем, разговорился в магазине с каким-то мужиком, и тот предложил ему зайти к одной знакомой и в ожидании маршрутного автобуса, принять по нескольку граммов корейского напитка. Так и сделали. Знакомой оказалось длинная худая бабка в очках, проживающая между автостанцией и редакцией. На закуску, она выложила шмат покрывшегося желтым налетом много лет хранимого в подполье сала, позеленевший сухарь, оставшийся от хлебной выпечки полугодовой давности и две замороженных луковицы. Едва выпили по полстакана, мужик куда-то ушел, а бабка завалилась на кровать. В доме было не топлено дня три, по меньшей мере, и Андрюша это почувствовал даже находясь в подвыпившем состоянии. Оставшись в одиночестве с салом, сухарем и луковицами, гость рискнул налить себе из своей бутылки еще, выпил без закуски и, не прощаясь с хозяйкой, пошел на автовокзал. К его удивлению здание автопорта, оказалось закрытым на большой висячий замок. Андрюша глянул на часы, определив, что нужное для расписания автобуса время еще не подошло.
— Сегодня транспорта не будет, — сказала ему продавщица, закрывающая рядом расположенный магазин, — сломался автобус. Если срочно надо на попутке езжай, а так завтра ранним утром пойдет.
Принятые без закуски несколько граммов корейской водки, дело свое сделали, – дали резонанс в душе и теле пятьдесят с лишним дней не пьющего человека. Несколько недель не пьющему человеку захотелось продолжения, но…
Но торговые точки села уже закрылись, а нелегальные пункты продажи алкогольных напитков он не знал. Андрюша медленно побрел к месту своего временного проживания. Мимо редакции и дома культуры вышел к забору помогательной школы.
— У вас закурить нет? – услышал Андрюша неожиданный вопрос над забором, когда проходил по деревянному тротуару. Он поднял голову и увидел выглядывающую поверх забора голову человека. В тусклом свете одинокой электролампочки, качающейся на таком же одиноком столбе, голова человека, в вязаной шерстяной шапочке, была похожа на шар.
— Да не курю я, — сказал Андрюша, остановившись напротив головы, — А вот выпить бы выпил. Ты не знаешь где тут, что взять можно?
— Чё ж не знать-то? Знаю. Были бы тугрики.
— Сходи, я дам тугрики. Там заодно и курить попросишь, — предложил Андрюша незнакомому человеку свой вариант выхода из затруднительного положения.
— Схожу, если ты за топкой в кочегарке посмотришь. Я ведь на дежурстве. Школу отапливаю, чтобы детишки со слабым интеллектом не замерзли, — сказал незнакомец.
— А чтобы наш интеллект не замерз, его необходимо подогреть алкоголем, — с пафосом произнес Андрюша, — О чем разговор? Посмотрю за топкой, чтобы огонь не погас. Не в первый раз.
Кочегарка, расположенная сразу за забором была похожа на землянку – большая половина ее уходила под землю. Лестница, ведущая вниз оказалась узкой, а ступеньки крутыми. Зато внутри полуподземного помещения было светло, тепло и даже уютно. Пока кочегар бегал за бутылкой, Андрюша подбросил в небольшую топку пару лопат угля и, усевшись на топчане, вспомнил, как лет пять назад ему пришлось работать один зимний сезон в кочегарке средней школы. Правда школа та была побольше и топки было две.
Кочегар ходил минут сорок. Принес бутылку разведенного спирта, несколько сигарет россыпью. Познакомились. Кочегар звался Виктором. Виктор разогрел в кастрюльке суп, достал хлеб. Разлили, выпили.
— Ты только не пиши про меня, что я на работе пью, — сказал, улыбаясь, Виктор, узнав, что новый знакомый его корреспондент районной газеты.
— Не буду, – пообещал Андрюша.
Больше им поговорить не удалось. В котельную вошла тучная женщина в голубом зимнем пальто, и Андрюша нутром догадался, что это директриса.
— Что мы тут в то время, когда работать надо, мы делаем? Пьем? – спросила она, бесцеремонно взяв со стола недопитую бутылку и так же бесцеремонно выливая остатки прозрачной жидкости на кучу угля.
— Ты… Ты… Вы, что делаете? – спросил ее удивленный Андрюша.
— Выливаю, как видишь, — спокойно пояснила директриса, отбросив пустую бутылку к топке, — А тебе я совет даю хороший: иди отсюда побыстрее, пока я милицию не вызвала.
Андрюша хотел было что-то возразить, но Виктор осторожно взял его за руку.
— Иди. Она точно вызовет, — сказал он тихо и покорно.
И Андрюша пошел. А что делать? Он решил, что сегодня сама судьба восстала против того, чтобы он расслабился по полной программе с помощью бутылочки и хорошего общения. Ему ничего не оставалось, как только вернуться к хозяйке, извиниться и лечь спать. Однако…
Однако ему было не суждено в эту ночь уснуть на диване, в отведенной для него комнате. В окне дома, мимо которого он проходил, вдруг увиделась ему фигура Валериана. Валера, как и Андрюша, трудился корреспондентом и жил по соседству с Серафимой. Андрюша уже знал, что его сосед не равнодушен к выпивке и постучался в ворота дома коллеги.
— Так ты, че, старик, переживаешь? Ночуй у меня, — предложил Валериан гостю, выслушав историю его сегодняшних похождений, по ходу дела собираясь идти в поход за спиртом.
— Нечего нам старушку ночами беспокоить, — засмеялся он вслух, уходя и прихватывая с собой пустую бутылку, — ты пока закройся тут, а я потом в окно постучу.
Валера ходил недолго. Примерно через полчаса коллеги сидели на кухне, на маленьких детских табуреточках и маленьким детским столиком (большого стола и нормальных стульев у Валериана Андрюша не увидел), пили спиртовую жидкость и закусывали холодным картофелем. Картофель был “в мундире”, хлеба не было. Газетчики очищали тонкую кожуру картошки, макали её в блюдце с солью и ели. Как ни странно, закуска эта казалась Андрюше настолько вкусной, что он потом долго вспоминал об этой первой ночи проведенной у Валериана именно благодаря холодной картошке “в мундире” и блюдце с крупной солью. Пили, ели, говорили о жизни и о положении дел в отечественной журналистике и, конкретно в редакции местной газеты. Валериан ввел Андрюшу в курс некоторых дел и пополнил его копилку знаний о сотрудниках редакции и типографии. Потом он долго, часов до трех ночи рассказывал о том, как он служил в войсках противовоздушной обороны и чуть не был отправлен на остров Свободы во время событий Карибского кризиса, в 1962 году.
Спать пошли, когда часы показывали начало четвертого. Валериан отвел Андрюше место на кровати в спальне, а сам улегся на диване. О том, чтобы добавить речи не было, но оба понимали, что для полного счастья не мешало бы выпить еще граммов по стопятьдесят. Андрюша хотел намекнуть об этом, но, видя, что на дворе глубокая ночь, не рискнул отправить нового приятеля в поход за спиртом. Зато утром, едва забрезжил декабрьский субботний рассвет, Валера отправился сразу за двумя бутылками водки, хлебом и вермишелью. Своих денег у него не оказалось, поэтому полное финансирование продовольственно-питьевой кампании взял на себя Андрюша.
— Я сейчас с твоей хозяйкой разговаривал, — сказал Валериан вернувшись, — хотела в гости зайти, но я ее отговорил. Ты же ведь в поездке должен быть, и ее, по-моему, в этом разубеждать не надо. Я прав?
— Прав, Валера, — поддержал его Андрюша, — Не зачем мне с ней тут встречаться. Пусть думает, что я уехал.
Суббота прошла незаметно. За выпивкой и разговорами. Несколько раз они ложились, как выражался Валериан, подремать, а потом снова садились за столик на стульчики. Дважды к ним кто-то стучался, но они не стали открывать. Часам к восьми вечера спиртное закончилось.
— Ну, что делать будем? – спросил Андрюша, глядя на пустые бутылки, — У меня “бабок” мало осталось, да и отлежаться надо – завтра к вечеру я должен как бы вернуться из поездки и предстать пред Симой в полном здравии.
— Спать давай тогда, — предложил хозяин, — Будем к рабочей неделе готовиться. Завтра может дочка ко мне из города приедет…
Но лечь спать им рано не пришлось. Едва они подготовились ко сну в дверь, а потом в окно громко и настойчиво постучали. Вначале Валериан отзываться не хотел, но когда во дворе раздались женские голоса и громкий крик: “Печенюгин, открывай!”, хозяин пошел к двери.
В квартиру, не вошли, буквально ворвались две веселые дамочки, возрастом под сорок. Одну из них звали Варя, другую – Аня. Дамочки с интересом восприняли Валериного гостя. Познакомились
— Ну, че, мужики, наливайте, — сказала более смелая Варя.
— Было бы что…— вздохнул Валериан.
— Ладно, Анютка, доставай те полбутылки, наши все равно уже в отрубоне, — дала команду подруге Варя.
Анютка вытащила из пакета бутылку емкостью 0,33 литра, немного не полную.
— Давай, Печенюгин, закуску,— продолжила выдвигать инициативу Варвара.
— У нас только картошка… — виновато сказал Валериан, — Вермишель была, уже съели.
— Как вы живете, мужики? – вздохнула Варя, — Ладно, садитесь. Будем картохой закусывать.
Варя села рядом с Андрюшей, Аня между Валерианом и Варей. Пока усаживались, рука Андрюши случайно коснулась руки Варвары, и взгляды их встретились, а руки не разомкнулись. Андрюша опустил Варину руку под стол и слегка пожал, Варя свою руку не убрала и нежно улыбнулась. Взгляд ее выражал удивление и любопытство одновременно.
— Ну, что господа писатели, за знакомство?—произнесла короткий тост Анюта.
— Давайте за знакомство, — сказал Валериан улыбаясь, — Меня Валерий зовут.
— Ага, а фамилия Пьянчугин, — пошутила Варя. – Знаем тебя, как облупленную штукатурку. Мы с человеком познакомиться хотим. Правда, Аня?
— А как близко хотите? – спросил Андрюша, поглаживая пальцами своей руки Варину ладонь.
— А как получится, – сказала Варя, глядя ему прямо в глаза.
— Может сразу и начнем близкое знакомство? – спросил Андрюша, когда они пропустили по рюмашке.
— Быстрый ты, однако, – улыбнулась Варя, — Я бы с тобой осталась, но у меня мужик дома. Пьяный спит. Проснется — искать пойдет. Так что мне на разведку сходить надо.
— Надолго? – поинтересовался Андрюша.
— На полчаса.
— Эй, о чем вы там договариваетесь? – спросила Аня, наливая остатки спиртовой жидкости.
— О любви, — в один голос сказали Андрюша с Варей и засмеялись. Тоже одновременно.
— Ладно, Нюрка, будь тут, — сказала Варя, когда выпили по второй, — Я пойду домой. Там у меня заначка есть. Заодно мужика посмотрю, налью ему на опохмелку, а остальное принесу и закуски возьму.
— Ты что меня одну с мужиками собираешься оставить? – попыталась возразить Варя. – Я сразу с двумя не справлюсь.
— Ничего, держись, как нибудь. Я к тебе скоро на подкрепление приду. – Варя громко засмеялась и осторожно освободив свою руку из Андрюшиной, встала и направилась к выходу.
— Не скучайте без меня.
Валерьян пошел за ней в сенцы, закрыться.
— О чем вы с Варькой шептались. Ну-ка говори, – спросила Андрюшу Анна, сложив ладони в замок и поднеся руки к подбородку.
— О делах, – сказал Андрюша и погладил Анну по вьющимся волосам.
Аня на это никак не прореагировала.
— Мне глаза твои нравятся, — сказал Андрюша, подсаживаясь ближе, — можно я их поцелую?
— Глаза? – удивилась Анна, — Для поцелуев другие места есть.
— Мне глаза охота, — прошептал Андрей, касаясь губами Аниной переносицы.
Вернувшийся в комнату Валериан не стал мешать физическому сближению своих гостей.
— Пойду книгу почитаю пока, — сказал он, покряхтев и отправился в зал.
Гости же уже сошедшиеся в долгом поцелуе, казалось его не слышали.
— Меня что-то в сон клонит, – пожаловалась Аня.
— Пойдем на кровать, отдохнем пока подруга ходит, – предложил Андрюша и, не дожидаясь реакции Анны, взял ее под руку, помог подняться с табурета и повел в спальню к кровати.
Потом они целовались, гладили друг друга по бедрам. Аня скинула с себя кофточку и осталась в белом бюстгалтере. Андрюша попытался было бюстгалтер снять, но в это время в окно постучали.
— Варька пришла, — вздохнула Аня и стала быстро застегивать кофточку, — Подожди, не открывай.
Открывать пошел Валериан.
Пока он ходил Андрюша накинул на себя пиджак и подсел к столу. Сделал он это вовремя, отметив, что бдительность, не смотря на много выпивки, не потерял. Вместе с Варей к Валериану завалились еще два мужика и, как выяснилось, один из них был мужем Вари, а второй сожителем Анны. Анна, понимая, что лучшая защита, это нападение, набросилась на Толика (так звали мужика) с упреками, что тот пропал на целый день, и требовала от него, чтобы он немедленно угостил ее пивом.
— Где я тебе сейчас пива возьму? – негодовал Толик, — Сама бродишь, где попало, а на меня бочку катишь…
— Нет пива, водки давай! – не унимаясь, атаковала Анна, — И нечего мне указывать: где мне ходить и находиться. С кем хочу с тем и гуляю. Вот захочу и у Пьянчугина спать останусь. Правда, Валера?
Анна повернулась к стоящему рядом Валериану и протянула руку в сторону местонахождения его мужского хозяйства. Валериан отпрянул в сторону и крякнул от неожиданности:
— Вы это… Девчонки… Давайте по домам… Поздно уже. Нам завтра на работу.
— Вот работник! – воскликнула Варя, — заработался! Ты ж ничего легче авторучки за свою жизнь и не поднимал. Радовался бы, что к тебе, одинокому козлу, женщины пришли. А ты…
— Вас много сильно пришло… — промямлил смущенный Валериан.
— Ладно, пошли, — сказал здоровенный Коля, муж Вари, — пусть действительно мужики отдыхают. Им в газету писать статьи. Если не выспятся – ошибок наделают.
— Пойдем, — согласилась Варя, — Только я сначала сыночка похмелю.
Она бесцеремонно погладила Андрюшу по кудряшкам, прижала к себе.
— Выпей, маленький, и не болей.
Варя поставила на стол сумку, достала оттуда два пирожка и не закупоренную до половины наполненную бутылку, налила в рюмку.
— Пей, Андрюха, кушай. Валерке хватит. А эти бедолаги дома попьют.
Андрюша несколько смущенный несмело взял рюмку в руки.
— Пей, не стесняйся, — подбодрил его Коля, — А мы действительно дома выпьем. Мне, например, ни на какую работу завтра не надо.
— И мне, — поддержал его Толя.
— Молодец! Хвалю! – бурно выразила восторг Варя, когда Андрюша опрокинул жидкость в рот. Она поймала в свои объятья его голову и, не стесняясь никого, поцеловала.
— Береги его, – наказала она Валериану, уходя и уводя за собой всех пришельцев, — Что с ним случится – я тебя кастрирую, понял?
Валериан кивнул и пошел провожать гостей.
… Часов в шесть утра Андрюша осторожно перемахнул через маленький штакетный заборчик, разделяющий дворы Валериана и его квартирной хозяйки и осторожно постучал в окно спальни Серафимы Матвеевны.
— С приездом, – встретила его сонным голосом хозяйка, — Там, на кухне чай сам разогревай. Устал небось с дороги. А я пойду еще подремлю.
— Хорошо, — согласился Андрюша, направляясь в свою комнату. Чаю он не хотел, а потому стал помаленьку готовиться к рабочему дню.
Перебирая нужные и не нужные предметы и складывая в сумку необходимые, он увидел пустую бутылочку из-под сока подорожника и улыбнулся. Уходя в редакцию, Андрюша прихватил бутылочку с собой, а, проходя мимо школьной кочегарки, той самой, где в пятницу он недолго исполнял роль кочегара, забросил пустую тару на кучу шлака.

ИЗ ЖИЗНИ ВАЛЕРИАНА ПЕЧЕНЮШКИНА
Первая половина 90-х годов ХХ века.

ЖИЗНЬ ВАЛЕРИАНА
Вообще-то его зовут Валера и фамилия у него Пичугин. Однако некоторые сотоварищи по бутылке за глаза называют его Бичугиным, а соседские старушки Пьянчугиным. Печенюшкиным прозвал его и из Валеры сделал Валерианом бывший его коллега, автор всех краевых газет и местный писатель Андрей Кузнецов. А еще один кореш Валериана по выпивке — Микола Макаревич, пытаясь назвать Валеру Печенюшкиным, постоянно называл его Печенькиным.
Валериан еще с детских лет лихо строчил в районную газету разного рода стишки и заметки и к семнадцати годам стал сотрудником местного партийного органа – газеты “Восход коммунизма”. Потом увлекся фотографией, а после службы в армии устроился оператором на краевое ТВ.
Женился поздно. С этим делом он не торопился. Как говорит, созревал. Созревал долго и лишь к 35 годам созрел. Взял красавицу моложе себя на 13 лет, родились девочки. С телевидением пришлось расстаться – супруге захотелось иметь свой приусадебный участок, и Валериан переехал в село на должность заместителя редактора районной газеты. Шли годы: подрастали дети, жена из желторотой удивляющейся всему девчонки превратилась в респектабельную женщину, Валериан оставался в душе всем тем же 17-летним юношей, который, однажды набравшись смелости, перешагнул порог районной газеты, сминая в руках тетрадку, исписанную стихами.
Он подолгу мог говорить о фотографии, об охоте, о природе, в то время, как необходимо было починить в огороде изгородь или сделать ящики для рассады. Не очень ловок был он и в супружеских делах, и нет ничего удивительного в том, что Валерина Люба со временем стала “задерживаться” по работе иногда даже до самого утра. Разрыв наступил после того, как первая дочь вышла замуж. Люба там же, на свадьбе, познакомилась с одним из новых русских и буквально на следующий день укатила с ним в краевой центр. Вскоре уехала на учебу и дочь вторая, и остался Валериан один-одинешенек в двухкомнатной квартире. С горя запил. И запил крепко. На работе его понизили в должности до рядового корреспондента. Допивался он до того, что дважды падал в обморок, вываливаясь из-за рабочего стола. А однажды у него, что называется, “поехала крыша” и он с месяц был пациентом краевого психоневрологического диспансера.
До всего, кажется, Валериану теперь не было никакого дела. Придя на работу к восьми часам утра, он вдруг вспоминал, что забыл дома очки, не успел покормить собачку или дать травки кроликам. Иногда случалось, что ему надо было срочно сходить в библиотеку, и он уходил. И уходил, что называется, с концами – до следующего утра. На работе смотрели на него: одни с сочувствием, другие с жалостью, третьи – с презрением. Все знали, что никаких кроликов Валериан уже давно не держит, что собака у него подохла на цепи с голодухи, а библиотека в райцентре открывается с двенадцати часов дня. Газетный план по написанию строк Валерьян хронически не выполнял, его долго терпели и, наконец, вышедшая из декретного отпуска редакторша “поперла”.
И Валериан “сел” на пособие по безработице. Иногда ему удавалось где-нибудь подкалымить – помочь кому-нибудь на сенокосе или в посадке картофеля, иногда он предлагал редакторше фотоэтюды, и если какой из них проходил в газете, он получал гонорар. Так и жил.

КАК ВАЛЕРИАН ПИВО ПИЛ
В расположенный рядом с его домом коммерческий магазин привезли как-то бочковое чешское пиво.
— Пыво прывызли,— сказал Валериану сосед-хохол,—Во вкусное, што выно тебе.
— Валера подсчитал свои денежные запасы и решил, что литров на пять ему хватит. Он взял было трехлитровую банку, поставил ее в сумку, но подумав, что банок у него больше нет, а трех литров будет мало, он бросил взгляд на ведро.
— Нет, с цинковым ведром в магазин не пойду, не совсем удобно, — подумал он,— да и вредно пищевой продукт в цинке держать. Что же придумать?
Канистра, как назло была занята три года назад еще залитым бензином и, Валериан выйдя на веранду, решил отыскать аккуратненькую пластмассовую восьмилитровую голубенькую лейку, которую в прошлом году привезла ему из города старшая дочь.
“Вот эта годится,— решил он,— Сюда шесть литров вполне войдет и для пены место останется”.
Взяв это поливочное орудие, он направился к торговой точке.
— Привет, девчонки!— бросил он с порога трем продавщицам разного возраста и поставил лейку на прилавок.
— Пивка плеснете?
— Что, прямо в лейку? — спросила одна из работниц прилавка.
— Ну а чё? Раз больше тары нету.
— Вы бы еще с кастрюлей пришли...
Дома Валериан достал из буфета завернутую в газетку и давно припрятанную для подходящего случая сушеную рыбину: не то скумбрию, не то спинку от минтая. Культурно отдохнуть он решил во дворе. Разделся по пояс, взял стакан, рыбину, лейку и поставил все это на большой пенек, расположенный возле сарая под сенью уже отцветшего ранета. О том, как будет наливать пиво в стакан из лейки подумал, когда устроился около пня, попробовал было налить в стакан из разветвлителя, налить-то налил, но больше пролил мимо. Попробовал пить сразу из лейки, через тот же разветвлитель, но лишь умылся пивом. Сделал несколько попыток наполнить стакан через отверстие, в которое пиво наливалось – снова больше пива пролилось на землю, чем попало в стакан.
“Вот задачка-то,— думал Валериан, вытирая полотенцем мокрое от пива лицо. Что делать-то? Неужели, правда, в кастрюлю перелить, а потом оттуда черпать поварешкой как компот? А что? Это мысль”.
Валериан вернулся в дом, вытащил из-под стола кастрюлю со вчерашним супом и стал разливать его по тарелкам, налил и в железную чашку. Железная чашка у него была одна, фарфоровых тарелки две, а супу гораздо больше. Пришлось освободить чайник и остатки вчерашнего ужина и сегодняшний обед вылить в него.
“Жаль, горячей воды нет”, — с досадой отметил про себя Валериан и наспех ополоснув кастрюльку холодной водой, поспешил наполнить ее пивом. Когда кастрюля была заполнена почти наполовину, разветвлитель у лейки вдруг сорвался с носика, и упал на дно кастрюли. И только тут-то Валериан понял, что разветвлитель у лейки — съёмный.
“Ну что теперь-та” – сказал сам себе Валера, цепляя за поварешку разветвлитель и доливая остатки пива в кастрюлю.
Не беда, что на поверхности светлого чешского пива плавали большие и малые жирные пятна, Валериан был доволен: он черпал поварешкой пиво из кастрюли, хлебал, как окрошку, прямо из поварешки и закусывал рыбой и сорванным тут же с грядки луком-батуном.
Валериан культурно отдыхал.

ВАЛЕРИАН И ПРЫЩИКИ
Каждое утро, если не был с глубокого похмелья, Валериан брился механической бритвой у большого зеркала в прихожей.
Вот и в этот раз, стоя в одних трусах, он водил мех аппаратом по щекам и подбородку и вдруг, повернувшись боком заметил какие-то чернеющие пятнышки под правой лопаткой. Закончив бритье, Валера стал ощупывать заинтересовавшую его часть тела и обнаружил несколько темных бугорочков.
— Да у тебя на спыне прыщи соскочили!— сказал ему сосед, когда Валера обратился к нему с просьбой произвести осмотр тыла,— Дави их хадов!
— Как давить? — не понял Валериан.
— Руками, а як же ешо? Выдавливай их пальцами, нохтями, иодом жхи...
Давить пальцами-ногтями у Валериана не получилось, и он решил прижечь прыщи йодом. Для этого он взял в одну руку небольшое зеркальце, встал спиной к зеркалу трюмо, намочил ватку йодом и, высматривая на спине черные точечки, стал прикладывать к ним тампон. Это оказалось не таким уж и простым делом. Чтобы дотянуться до труднодоступного места Валере приходилось, и приседать, и пригибаться, и даже вставать на табурет. Покрывшись коричневыми пятнами, что леопард, Валериан вышел во двор, где чуть было не до смерти напугал соседскую старушку бабу Симу, стоявшую по другую сторону небольшого заборчика.
Вторую половину дня он провел на свежем воздухе: прополол луковую грядку, продергал сорняки на небольшом картофельном участке (в мае он посадил в конце двора 27 картофелин). Страдания его начались ближе к ночи. Едва он прилег на кровать, как почувствовал жжение на спине. Вначале Валериан подумал, что перегрелся на солнце и спина его, мягко говоря, обгорела, но вскоре он почувствовал непривычный зуд и в тех местах, где прикладывал ваточку с йодом. В эту ночь он так и не сомкнул глаз. Волчком крутился на постели: с правого бока переворачивался на живот, затем перекладывался на левый бок. Едва стукнуло восемь, Валера, с трудом надев на себя рубашку, помчался в поликлинику. С регистратуры его направили к врачу по кожным заболеваниям, затем к хирургу и, в конце концов в кабинет процедур, где молоденькая медицинская сестра по имени Оксана, покачав головкой и вздохнув: “Разве так можно?..”, аккуратненько намазала Валериану спину какой-то прохладно-успакаивающей мазью. Причем сестричка мази не жалела и накладывала ее на Валерину спину обильно, в несколько слоев.
“Наверное, им мазь некуда девать”—думал Валериан, млея от прикосновений молодухи и ощущая приятный холодок вдоль хребта.
— Теперь вам необходимо посидеть где-нибудь в тенечке, в прохладном месте, подождать пока мазь впитается,— сказала медсестричка, закончив процедуру, — Завтра в это же время придете опять.
— Ой, спасибо, спасибо,— поблагодарил ее Валериан и, пожелав ей никогда не болеть и хорошего мужа, кланяясь и пятясь задом до самой двери, покинул процедурный кабинет.
“Добегу быстренько до дому, не одеваясь, рядом ведь живу,— решил Валериан,— А там посижу во дворе, обсохну”. Он вышел в больничный коридор, держа рубашку в руке и, неожиданно увидел возле регистратуры редакторшу районной газеты и, застеснявшись, быстренько накинул на себя рубашку.
“Еще подумает, что Печенюшкин того... чокнулся, без рубашки по больничке шастает...— решил про бывшую начальницу Валериан,— Ничего, домой приду, сразу рубашку сниму, мазь не успеет в материю впитаться”.
Поздоровавшись с редакторшей, он вышел во двор поликлиники, где сразу же встретил слегка “поддатого” Миколу Макаревича с бутылкой портвейна. Сели тут же на больничную скамейку и безо всякой закуски “приговорили” семьсот граммов вина. Потом они дошли до проезжей части улицы, где хотели, было расстаться на перекрестке, но им попался местный писатель. Писатель возвращался из города, получил там гонорар и был с сумкой груженной продуктами и, естественно, при энной сумме денег. Без лишних предисловий Андрей взял в магазине две бутылки вина и пузырь водки. Вино выпили у Валериана на квартире, с водкой и закуской пошли к Кузнецову. Про прыщики и обильно смазанную мазью спину Валериан сразу же позабыл. Сколько они выпили в тот день, никто из них не помнил, и истину восстановить впоследствии не пытался. Валера проснулся на летней кухне Андрея лежащим на кровати. В ногах его поперек постели, упершись головой в стенку и опустив ступни на пол, отдыхал и храпел как трактор, Макаревич.
На дворе занимался рассвет и Валера, поднимаясь по нетерпимой нужде, вдруг почувствовал, что рубашка его плотно облегает спину. Он попробовал было расслабиться, но материал словно врос в спину. Валериан с трудом присел на кровати и обнаружил на покрывале, поверх которого он творил сон, смачные жирные пятна.
“Значит и рубашка пропиталась”, — сделал заключение Валериан.— Бежать надо, не то Андрюхина Вероника мене за это хара-хири сделает.”
Валериан перелез через Макаревича, с трудом отыскал дверь на выход и ломанул до дому огородами, по мокрой от росы картошке.
Сосед-хохол, не смотря на ранний час, уже копался возле летнего водопровода.
— Та у тебя рубаха к спыне прыстыла,— сказал он Валериану, — и не отодрать. Отмакнуть надо. Наливай воды в ванну и лягай туда прямо в рубахе, отмокнет, —посоветовал он.
Валериан с помощью кипятильника нагрел два ведра воды. Залил их в цинковую ванну, разбавил водой холодной и, скинув брюки, в трусах и рубашке залез в ванну. Едва он прилег, как из-за заборчика выглянула соседка баба Сима.
— А ты что без вехотки и мыла моешься?— спросила она.
Валериан подскочил, как ужаленный, едва не вывалившись из ванны.
“А мне и так хорошо!” — хотел сказать он, но не смог, ибо намокшие трусы под тяжестью воды стали сползать к коленкам. Валериан обхватил их руками и снова сел в ванну.
— Так сойдет! — бросил он соседке и неожиданно для самого себя, вдруг стал улыбаться Серафиме и даже прихихикивать, по горло, спрятав туловище в воду и подогнув колени.
— Ну, ну, — сказала баба Сима и поспешила за ограду, дабы поведать соседским старушкам о том, что Пьянчугин совсем допившись до ручки, чуть свет, на заре залез в ванну с водой и полощется там прямо в одежде.
Валериан отмокал часа полтора, постепенно отклеивая рубашку от тела и отбиваясь от ранних и назойливых комаров, и невесть откуда налетевших паутов. Зато после этой процедуры похмелья как не бывало.
Во второй половине дня, разглядывая свой тыл с помощью двух зеркал, он отметил, что спина его покраснела от загара, и хотя оставалась она покрыта бронзовыми пятнышками, следов от прыщей на ней не было видно.
В поликлинику Валера больше не пошел.

ВАЛЕРИАН И ГРАБЛИ
Конец мая-начало июня в Сибирском крае время работ в садах, огородах, на приусадебных участках. На своем небольшом участочке решил навести порядок и Валериан Печенюшкин. Решить-то решил, да вспомнил, что грабель у него нет, сломались они в прошлом году во время весенней уборки территории вокруг редакции районной газеты.
— Матвеевна,— обратился Валера через заборчик ограды к соседке Серафиме,— не позаимствуешь грабель на часок-другой?
— Возьми,— сказала в ответ добродушная соседка.—Только не сломай, гляди, они у меня одни.
— Да зачем я их ломать буду?— улыбнулся в ответ Валериан,— Я же прошлогодние листья сгребать буду, а не кирпичи какие...
— А вдруг, какие кирпичи попадутся, — пошутила баба Сима.
Она как в воду глядела.
Едва Валериан начал сгребать мусор, как сразу же выкорчевал из земли обломок красного кирпича, затем второй, третий... А когда зацепил четвертый, средний деревянный палец грабель отделился от своих собратьев. Причем сломался он у самого основания.
“Вот язви его,— сказал сам себе Валера,—Наворожила Серафима, придется гвоздь искать, налаживать грабли...”
Он взял молоток и средней величины гвоздь, подогнал отставший палец к основанию грабель, стал прибивать. Однако гвоздь заходить в дерево не хотел и согнулся. Валериан с помощью плоскогубцев непослушный гвоздь удалил и на его место стал забивать новый, чуть больший диаметром… Но и этот гвоздь пошел по какому-то кривому пути и вышел наружу в стороне от прибиваемого пальца, не прихватив его ни на миллиметр. С трудом Валера выколотил непослушный гвоздь обратно, выдернул его за шляпку и стал прибивать гвоздь третий, с еще большим, чем предыдущий диаметром. Дело кончилось тем, что основание грабель вначале треснуло, а затем совсем раскололось на две части.
“Вот те раз. Теперь меня Серафима четвертует. Что же делать? Может изолентой грабли обмотать? Нет, так видно будет, что грабли после ремонта. А может склеить их? Бээфом? Точно склеить” – мороковал Валера, решая неожиданно возникшую проблему.
Уборку пришлось завершить досрочно. Не доделав одно дело до конца, труженик приусадебной нивы срочно занялся делом более важным. Нанеся клей на обе половинки грабель и торец оторвавшегося пальца, Валера соединил разделившиеся части, затем аккуратно поставил орудие труда в угол комнаты, и стал ждать, когда клей подсохнет и скрепит разъединенное.
Через час после удачно проведенного склеивания, выбрав момент, когда Серафима устав копаться в огороде, зашла в дом перекусить, Валериан перемахнул через заборчик. Он тихонько прокрался к дому соседки, приоткрыл дверь веранды и осторожно поставил грабли у входа. Потом он, не заходя в квартиру, громко сказал в открытую кухонную дверь:
— Матвеевна, спасибо за грабли, я их в уголочке поставил.
Распивавшая чай из блюдца, в прикуску с рафинадом, старушка закивала головой, и Валериан поспешил удалиться.
Вечером, перед заходом солнца Печенюшкин наблюдал в окно, как Серафима вышла во двор с “отремонтированными” им граблями, как начала разгребать ими навоз на парнике и, как деревянные грабли рассыпались на три части. Разгневанная пенсионерка отшвырнула оставшуюся часть грабель за туалет и, громко ругаясь, пошла обратно в дом. С ее уст срывались такие бранные слова, каковых Валера еще ни разу не слышал от пожилой соседки. Он поспешил отойти от окошка, задернул шторку, закрыл дверь на ключ и, включив свет в зале, усевшись на диван, стал почитывать журнал “Приусадебное хозяйство”.

КАК СТАКАНЫЧА В АТАМАНЫ ПРОВОЖАЛИ
Лето 1994 года.
Во второе лето пребывания Андрюши в райцентре Ша все шло своим обыденным чередом. Сам корреспондент уже не мог представить себя вне пределов проживания этого сибирского села и новой творческой обители. А читатели районной газеты не могли понять, как вообще могла раньше существовать районная пресса без Андрюшиных статей. Многие жители райцентра уже знали его лично, некоторые считали за честь пригласить его в гости познакомить с родней и непременно угостить, как следует. Больше всех, пожалуй, сошелся Андрюша с корреспондентом Володей. Умный, начитанный и хорошо, доходчиво излагающий свои мысли Владимир писал аналитические статьи, стараясь дойти до сути поставленного вопроса, а если это не получалось сразу, непременно возвращался к теме в последующих материалах. Поначалу, более старший по возрасту Володя, работающий в местной газете семь с половиной лет, настороженно отнесся к появлению в коллективе нового корреспондента. Немало за это время он повидал “транзитных пассажиров”, останавливающихся в их селе “перезимовать” или от силы на полгода. Среди них были люди талантливые, но не постоянные. Они словно что-то искали в жизни, потерянное не ими, искали упорно, не надеясь найти, и шли по какому-то накатанному кем-то пути, сами не зная куда: сегодня здесь пожил, завтра туда отправился.
По мере наблюдения за делами нового сотрудника, Володя стал убеждаться, что таких как Андрюха, он еще не видал. Этот малый хоть и был младше его на пять лет, порой размышлял как мудрец, ставил в тупик своими простыми казалось вопросами собеседников и отвечал на все, о чем бы его ни спрашивали. Причем, отвечал так, что все оставались удовлетворенными и больше к нему с вопросами не подходили. Импонировало Володе в Андрюше и то, что он был в меру начитан, не кичился своей эрудицией, запросто общался со всеми на равных и постоянно выдавая новые идеи, сам брался за их реализацию. И, что самое главное, почти все, что он придумывал – реализовывалось. Воплощалось в жизнь, не смотря на ограниченность “всёдолампочного” мышления редакторши. Он сумел убедить уже не молодую женщину в том, что и в таком райцентре как Ша, жизнь тоже может быть хороша. В газете появились откровенные интервью с известными в районе людьми, материалы посвященные больным молодежным темам, целый ряд иронических пользующихся у читателей популярностью миниатюр, конкурсы кроссвордов и викторины, в которых принимало участие не малое количество людей.
Ну а все точки над буквой “i” корреспонденты расставили за несколькими бутылками водки дома у Валериана с выпивкой и ночевкой. Тезис Андрюши о том, что он никому не конкурент, а собрат по перу, высказанный так убедительно, был воспринят Володей сразу и навсегда. Обычно осторожный в своих суждениях, он почему-то сразу поверил этому пареньку и впоследствии не разу не сомневался в его искренности.
У Валериана они впервые вместе напились в стельку, оформив дальнейшие дружеские отношения и ощутив родственность душ за разговорами “о вечном и тленном”. Потом несколько раз они выпивали в редакции, дома то у одного, то у другого, а то и просто на улице: в парке на скамейке или под забором у автостанции.
И вот, однажды в прекрасный солнечный летний денек им было очень муторно. Накануне они крепко напились и теперь не имели денег на опохмелку и работать, естественно, не могли. Несколько попыток занять финсредства закончились ничем и они, покинув рабочий кабинет творческой обители, стояли как два тополя недалеко от здания районной администрации, не зная: то ли им прощаться и расходиться по домам – отлеживаться, то ли надеясь на чудо ждать неожиданного подарка в шелестящем или жидком виде. Все мыслимые и не мыслимые варианты уже были прокручены в их черепных коробках и, получалось – шансы раны нулю. Но нуль, говорят, не бывает абсолютным, и чудеса на свете все-таки случаются. На этот раз чудо пришло нежданно и уж точно негаданно. Пришло в образе отставного майора милиции Ивана Романовича Стреляева, прозванного в райцентре Стаканычем.
Стаканыч до ухода в отставку работал следователем в РОВД, но прославился не как раскрывший громкие уголовные дела сыщик, а тем, что мог запросто выпить литр-полтора водки и продолжать работу. А еще тем, что он никогда не отказывался от выпивки в рабочее время, за что и получил прозвище Стаканыч. Выйдя на заслуженный отдых, после 25-летней напряженной службы, сорокапятилетний пенсионер откровенно заскучал без настоящего мужского дела. Поездки к теще в таежный поселок, рыбалка и работа в огороде давали кой-какой эмоциональный заряд, но общения с подследственными, приятельских компаний и, главное чувства нужности и значимости своей фигуры в лице остального населения райцентра ему явно не хватало.
Андрюша познакомился со Стаканычем, когда тот служил еще сыщиком. Они вместе оказались на собрании общественности в поселке, где был убит за спирт молодой парень. Дело это приобрело большой общественный резонанс, и газета решила провести свое собственное расследование. Наблюдая, как усердно записывает Андрюша все факты в блокнот, Иван Романович, опасаясь, что скажет по пути что-то ненароком корреспонденту, не рискнул поехать вечером в райцентр на редакционной “Ниве”, а дабы сохранить тайну следствия остался ночевать в поселке.
Вернувшись возбужденным из командировки, впечатлительный Андрюша, оперируя фактами, мнением сельчан и собственными догадками, за вечер накатал большую статью, которая и вышла спустя два дня под рубрикой “Независимое расследование”. А на другой день в редакции появился Иван Романыч.
— Ты зачем выдал тайну следствия? – пробасил он с порога, идя валом на нового корреспондента, — Наслушался марусек всяких. Слушай их больше, – они тебе наговорят. Только уши подставляй. А настоящие убийцы, начитавшись твоих версий, сейчас показания изменят. Теперь вся моя работа на смарку.
Откровенно говоря, Андрюша поначалу растерялся от неожиданности, но на помощь пришел Володя.
— Слушай, Иван Романович, ты нахрапом-то на парня не при, — сказал он, спокойно перекладывая бумаги на своем столе, — Тут разобраться надо. Скорее всего, ты напрасно обвиняешь газету и автора.
— Я газету не обвиняю, — снова пошел в атаку милиционер, — Я против того, чтобы ваши корреспонденты в следствие вмешивались… Чтобы…
— Минуточку, товарищ майор, — остановил его Володя, — Вы лично ему уголовное дело об убийстве, расследованием которого вы занимаетесь, показывали?
— Я что: на дурака похож? – ответил вопросом на вопрос следователь.
— То-то… Не показывали, — продолжал аргументировать Владимир, — Значит, все, что он там написал, – расследовал сам и высказал свою собственную точку зрения. А раз так, то законов он не нарушал, а если вы не согласны с его мнением, вот вам бумага и ручка изложите в порядке дискуссии свою версию. Газета ее напечатает.
— Еще не хватало, чтоб я вам свои версии тут в письменном виде излагал, — несколько переменив тон, сказал Стаканыч, — Это ты у меня, когда на допрос попадешь излагать будешь, а не я. И вообще я сюда по пути на работу зашел, а не с вами разбираться. Пишите, что хотите. Че вам еще делать? Это нам работать нужно, преступников ловить. А вам скрипи себе пером…
Инцидент тогда замяли. Но знакомство состоялось. В последствии выяснилось, что в трезвые дни своей жизни Иван Романович Стреляев любит читать районную газету.
Как однажды сказал он сам: “Особенно про новости”.
— А вот рассказы всякие там, которые Андрюха Кузнецов на целых две страницы сочиняет, я не читаю, — каждый раз (не редко) встречаясь за бутылкой с корреспондентами говорил майор, — На хрена они мне нужны? У меня жена училка, она знаешь, сколько книг за свою жизнь накупила – целая стена размером три на четыре заставлена художественной литературой. Тут тебе и романы, и рассказы, и стихи разные... Пушкин там, Толстой, Теодор Драйзер, Жюль Верн... Читай – не хочу. Я не хочу. Я хочу нашу, районную газету почитать. Новости узнать: где, что случилось, сколько от коров молока надоили, сколько лесу спилили, свинины заготовили. А открываю газету — и там рассказ. Только не Пушкина или Куприна, а некоего А. Кузнецова, на целых две страницы... Зачем мне это читать? Зачем тогда моя жена книги покупала?
Трудно было понять, говорил это Стаканыч серьезно или шутил так, по-ментовски. Лицо у него всегда было серьезным, как на допросе. Проговорив свой короткий монолог, он почти с двухметровой высоты смотрел вниз на газетчиков, а потом по-отечески клал руку на плечо Андрея.
— Ну, ладно, господа писатели, угостить вас, наверное, надо, а то про меня еще рассказ сочините или пасквиль какой... Возьмем водочки?
Господа писатели не возражали, и Стаканыч брал пол-литровую бутылку, а то сразу две. А потом, выйдя из магазина, они направлялись: то в гости к ветерану Великой Отечественной войны бывшему заместителю редактора районной газеты Николаю Федоровичу, одиноко доживающему свой век в однокомнатной пропахшей лекарствами квартире, то домой к самому Ивану Романовичу, а то пили с минимумом закуски прямо в кабинете редакции.
Выйдя в отставку Стреляев отпустил густую бороду и стал похожим на казака из мятежного войска Стеньки Разина. Высокого роста, статный с высоко поднятой головой ходил он по райцентру, поглаживая бороду, чем привлекал взгляды любопытных. Вот и в этот день шел Иван Романович по центральной улице поселка издали видимый и узнаваемый. Первым увидел его Андрюша.
— Смотри, Стаканыч. Точно вылитый атаман из банды Болотникова, — поделился он мнением с Володей.
— Точно, атаман Стреляев, — согласился тот с коллегой, — Может он нам и поможет?
— Может…
— Слушай, Романыч, а почему тебе в казаки не податься? – спросил его Андрюша, когда Стреляев приблизился к жаждущим выпивки корреспондентам, — Хочешь, мы тебя в атаманы двинем?
— А что для этого надо?
— Для начала пол-литру возьми, — включился в разговор Володя, — А мы уж объясним тебе, что к чему. Андрюха недавно тут одного есаула интервьюировал, знает: что и как…
— Что с похмелья страдаете?
— Да, болеем после вчерашнего…
— У вас каждый день после вчерашнего. И когда в газету писать успеваете? Как не увижу вас – или с похмелья или пьяные.
— Между пьянками и пишем, — сказал Володя, — Ну так как, Иван Романыч, похмелишь?
— Ну, что с вами делать? Хотел к теще сегодня поехать, видимо не удастся. Так говорите, что нужно, чтобы в казаки записаться?
Примерно через полчаса они сидели на скамейке в парке школы-восьмилетки. Андрюша нарезал на расстеленном номере свежей газетки колбасу и хлеб, а Володя наливал водку в единственный стакан.
— Надо собрать в нашей деревне десять человек желающих стать казаками, — объяснял Андрюша, — Найти их не сложно. Они изберут тебя старшим, вы оформите петицию в краевой центр в управление казачеством. Ну и все – дальше считай, что ты уже атаман…
— Поможете? – спросил будущий атаман.
— Запросто, — сказал Андрюша, выпивая порцию спиртного и закусывая колбасой, — У меня знакомый зам. атамана есть. Правда, они там, в городе на красных и белых казаков разделились. Так этот из красных.
— А мне в какие пойти? – поитересовался Романыч, принимая стакан как эстафету из рук Володи, — Красным я уже был – пятнадцать лет в партии состоял. Теперь в белые пора.
— Конечно, иди в белые, — поддержал его Володя, — Основное казачество за белых в гражданскую воевало.
— Ладно, разберемся, – сказал Романыч поглаживая бороду, — Завтра же начну войско собирать.
— Правильно. Что время-то терять? – одобрил его решение Андрюша, — А сегодня бы еще бутылочку взять.
Стаканыч не возражал. Вторую бутылку они выпили у Николая Федоровича, после чего Володя в добром расположении духа прилег там же на диван, а новый атаман белого казачества и знакомый корреспондент красных казаков разошлись по домам.
…Володя постучался в окно Андрюшиной квартиры в половине седьмого утра. Первой проснулась Вероника и растормошила мужа.
— Друг к тебе с утра пораньше, — сказала она, — Наверное, похмелиться опять ищет…
Она, как всегда оказалась права. Мужики с полчаса помороковали, где найти им выпивку сегодня и ничего лучшего не придумали, как отправиться на автостанцию и подождать там Ивана Романовича Стреляева, который, как они полагали сегодня вновь попытается уехать до тещи. Расчет был правильным. Хотя ждать пришлось около трех часов. Стаканыч пришел к автовокзалу в половине десятого.
— Опять болеете? – спросил он обрадованных его появлению корреспондентов.
— Знаешь, Иван Романыч, а у тебя фамилия точно атаманская, — сказал, пожимая ему руку Володя, — Вот Разин был атаман, – он разил всех недругов. Пугачев-атаман – пугал их гадов, а ты Стреляев – стрелять будешь.
— Все в точку, — подтвердил Андрюша.
— Ну что с вами, алкашами делать? Бутылку опять брать надо, а то ведь загнетесь, а сибирское казачество атамана потеряет.
— Правильно мыслишь, господин майор! – обрадовался Володя. – Похмелимся и за дело.
На этот раз Иван Романович купил бутылку в магазине у автовокзала и повел друзей к себе на квартиру.
— У меня жена нынче до вечера в город уехала. Посидим-поговорим в нормальных условиях. Чувствую, сегодня тоже меня теща не дождется.
— Зато потом приедешь к ней уже атаманом, с войском, — сказал Володя.
— Всю деревню там соберу. Мужиков – в казаки запишем, баб – в казачки, — погладил себя по бороде будущий атаман, — Там вся деревня за меня враз пойдет.
Дома Романыч достал из холодильника все, что там было: маринованные огурцы, селедку, ветчину.
— Теперь надо здание под казацкую управу подыскать, — выпив рюмку, высказал идею Андрюша, — Я думаю: контора райпо подойдет: кирпичная, двухэтажная – чем не управа?
— Это было бы здорово, — согласился атаман, — Только председатель райпо не отдаст.
— Настоять надо, убедить. В крайнем случае – записать его в заместители атамана надо, — горячо говорил оживший после выпитого Володя.
— Правильно: в есаулы или подъесаулы там, — поддержал его Андрюша, — Он наверняка не откажется.
— Ох, чувствую, дело закручу! – потер руки отставной майор.
Одной бутылки снова было мало. Со второй они снова пошли к Федоровичу, и день опять закончился по вчерашнему сценарию. С той лишь разницей, что Володя на этот раз пошел ночевать к матери.
На третий день корреспондентам снова было тяжело, но, несмотря на это они пришли на рабочее место. Было пятнадцатое число очередного месяца, а в этот день обычно в редакции выдавали зарплату и гонорар за прошлый месяц.
Корреспонденты делали вид, что работают над произведениями. Андрюша что-то стучал на машинке, Володя писал авторучкой на белых листах бумаги. Был здесь и Валериан. Лен Леныч заставший идиллическую картину выхода сразу всех своих творческих работников на место труда, вначале даже опешил, но потом, взяв себя в руки, объявил, что премии они лишены, а дни пропусков работы им не зачтены, так что получат они по заслугам.
— На хлеб-то хоть хватит? – поинтересовался Андрюша.
— Если бы вы хлеб брали, а то, небось, сразу за бутылкой побежите, едва деньги дадут…— сказал на это и. о. редактора.
Зарплату пообещали выдать после двух часов дня. Все терпеливо ждали, не отлучаясь до этого времени ни на минуту, словно боясь спугнуть добрую весть о предстоящем денежном пособии. В полдень зазвонил телефон. Взявший в руки трубку Валериан сказал, что просят Андрюшу.
— Кто там? – спросил Володя приятеля, когда тот стал оживленно с кем-то беседовать.
— Стаканыч, забухал со вчерашнего, — пояснил Андрюша, — Говорит денег полно, а сходить за бутылкой некому. Сам он не может, нас зовет.
— Пойдем, че нам? — с готовностью вставая сказал Володя, — До двух успеем. Выпьем по сотке-две и вернемся.
— По сотке сейчас бы не мешало, – сказал мечтательно Валериан, — А тут, кто знает, вдруг еще и не дадут…
Через полчаса в квартиру Романыча вошли сразу три корреспондента районной газеты. Еще через пять минут оттуда с сумкой вышел Андрюша, а еще через четверть часа четверо мужчин разлив спиртное снова беседовали о казачестве.
— Ты давай, Иван Романович, не тяни с атаманством, — говорил Володя, похмелившись и закурив, — не смотри на нас, алкашей. Собирай десять добровольцев, составляй список: год рождения там напиши, рост, вес. Размер одежды…
— А размер одежды зачем?— не понял будущий атаман.
— Форму шить будут. Вот зачем…И размер обуви нужен.
— Понятно, — закивал Стаканыч, — Дел немало оказывается. А я думал: соберу банду, куплю коня и буду командовать. А тут еще и формой обеспечивай казачков и портянками еще.
— Первое время, конечно, — включился в разговор Андрюша, — А потом заместителя по хозчасти поставишь… А можешь сразу себе интенданта найти.
— А как это дело оформишь – иди к нам. Там уже наша забота как тебя на краевой уровень вывести, – продолжил свою речь Володя, — Андрюха тебе рекламу сделает…
— Пару статей в краевой прессе я тебе обещаю, — подтвердил Андрюша, — А Валера фотографию хорошую сделает.
— Запросто, — согласился Валериан, выпивая предложенную ему порцию спиртного.
Взятой Андрюшей бутылки мужчинам не хватило. За второй вызвался пойти Валериан. За полтора часа общения в жилище будущего атамана Володя с Валерианом нарезались до полного падения, и Андрюше пришлось помогать хозяину вывести их на свежий воздух.
Упившихся посадили на скамейке во дворе. Сидеть они не хотели и не могли, а потому сразу после посадки оба оказались под скамейкой. Поняв, что поднимать их напрасно, Стаканыч хотел было отправить Андрюшу еще за одной бутылкой, но корреспондент сказал, что ему необходимо получить денежное довольствие и он сейчас же прощается с гостеприимным хозяином и уходит в творческую обитель.
Иван Романыч пожелал ему удачи, дал пластинку жевательной резинки (для перебития запаха) и, крепко пожимая руку, попросил довести дело с оформлением атаманства до логического конца.
— Можешь не сомневаться, — успокоил его Андрюша и, надев темные очки, пошел в редакцию.
Пока его коллеги мирно посапывали на свежем воздухе, охраняя скамейку, Андрюша выслушивал долгий нравоучительный монолог Лён Лёныча, о том, что пить на работе вредно.
— Хотел я тебя лишить премии, но пожалел на этот раз. Как-никак, а у тебя больше всех строк в печать пошло в прошлом месяце и не дать тебе, а дать тем, кто написал меньше будет не совсем справедливо.
— Логично мыслите, Леонид Леонидович,— согласился с руководителем Андрюша.
— Но другой раз, так и знай: не посмотрю ни на что, ни на какие обстоятельства – хоть два плана по срокам выполни, а хоть день без уважительной причины пропустишь – премии не дам, понял?
— Конечно, – согласился Андрюша, раскладывая деньги по разным карманам: для жены, для продолжения выпивки, на заначку.
После этого три дня его никто не видел. Как впрочем, и его коллег-приятелей. Редакция вновь задыхалась без рабочих рук и ясных голов, а очередной номер вышел в свет состоящим сплошь из перепечаток центральных и краевых газет.
В начале следующей недели денежные запасы у Андрюши иссякли, и он с повинной головой пришел в редакцию районной газеты. На подходе к зданию творческой артели его уже поджидал Володя.
— А я к тебе два раза приходил, — сказал он, — Но ты все время пребывал во снах, а твоя Вероника будить тебя не стала и отправляла меня домой.
— На экзекуции был? – спросил его Андрюша, имея в виду разговор с и. о. редактора.
— Нет. Потому как Лёныч в город уехал.
— А у Печенюшкина?
— Был. Ночевал даже. Он лежит пластом – болеет. Мы все его деньги пропили. Что делать не знаю… В редакции никто уже в займы не даст…
— Может опять… К Стаканычу…— несмело заметил Андрюша.
— Да ты че? Он нас искал, к матери моей приходил с какими-то бумагами. Лучше ему на глаза сейчас не попадаться.
— Ладно. Раз Лёныча нет, в редакции делать нечего. Пойдем к автовокзалу, — предложил Андрюша, — Может какие герои наших публикаций там проездом будут – думаю, на бутылку не откажут.
Друзья отправились к автостанции и там неожиданно застали Ивана Романыча приготовившегося к посадке на рейсовый автобус, следующий до деревни его тещи.
— Ну, что, приятели. Покуда вы меня оформлять будете, все казачество в стране распустят – так и не придется в атаманах походить… — заметил он полушутя-полусерьезно, — Опять болеете? Но нынче ничем помочь не могу… Нужно теще помочь в огородных работах… Так, что до скорой встречи в атаманской станице.
Приятели стояли молча, не зная, что и сказать отъезжающему Стаканычу.
Немногочисленный народ, отбывающий дневным рейсом, почти уселся на свои места – согласно купленным билетам. Взял в руки сумку и отправился к двери автобуса и бывший следователь райотдела милиции.
— Далеко ль собрался, Иван Романович? – спросил его перед самой посадкой появившийся вдруг откуда-то педагог местной школы Виктор Павлович.
— Да вот на сельхозработы к матери жены, — сказал Романыч, остановившись на минуту у автобуса.
Он в очередной раз погладил густую черную бороду и, бросив взгляд на мрачно стоящих корреспондентов, громко вздохнул:
— Пора завязывать с атаманством.
Народ в автобусе: кто громко, кто беззвучно заулыбался.
— Ну а вы что, мужики, скучаете? – спросил Виктор Павлович работников прессы, когда автобус с несостоявшимся атаманом скрылся из виду, — Не уж-то с похмелья болеете?
— Не спрашивай, Виктор Павлович, лучше, — махнул рукой Володя, — Все равно не поможешь…
— А вдруг?…— проявил настойчивость педагог-физик, стараясь докопаться до истины двух одушевленных физических тел.
— А если: “вдруг”, говоришь, тогда займи на бутылку? – попросил его Андрюша.
Полчаса спустя новая компания из трех человек и одной бутылки водки расположилась в парке на скамейке, недалеко от редакции и Андрюша с блеском в глазах рассказывал преподавателю, как они Ивана Стаканыча в атаманы провожали…

НЕКОТОРЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ОТЦА НИКОЛАЯ
Первая половина 90-х годов ХХ столетия.
В начале девяностых годов двадцатого века некоторая часть жителей районного центра Ша стала нуждаться в духовном наставнике. Может быть, желание группы православных верующих из числа женщин шестидесяти и более лет иметь своего батюшку и свою церковь, объяснялось в какой-то степени тем, что в стране стали реставрироваться и строиться новые храмы и об этом в большом количестве писалось в газетах и показывалось по телевидению.
Скорее всего, так.
В далекие теперь уже годы в упомянутом районном центре была своя церковушка, но как повсеместно по всей стране в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году ее переоборудовали в кинотеатр и более шестидесяти лет показывали там большей частью антирелигиозные фильмы. Когда же пришло время возвращения веры, то власти, хотя и со скрипом и спором, а так же оглядкой на мнение руководства края, уступили натиску верующих и здание под строительство церкви отдали.
Бумага о передаче здания была подписана в полдень, а в четыре часа по полуночи строение начала века благополучно сгорело. Шедший на работу в девятом часу утра фотокорреспондент местной газеты Куликов сфотографировал для истории лишь тлеющие остатки возвращенного народу храма. Возмущению верующего православного люда, которого как оказалось, после пожара было в райцентре больше сотни (причем о некоторых даже никто и не подозревал, а они, оказывается, были верующими-подпольщиками и при прошлом режиме служили преподавателями в школах, работали в культурных учреждениях и даже райкоме партии), не было предела. Они вспомнили, что в стране была объявлена гласность и, проявив ее на все сто процентов, обвинили власти в преднамеренном поджоге. Бедные власти (хочется верить) ничего о поджигателях не знали и, как заявили во всеуслышание искренне хотели верующим помочь, и помогут: выделят вновь образованной христианской общине, как было сказано в постановлении районной администрации: “для проведения религиозных культовых обрядов другое здание”. Другим зданием была обветшавшая контора кинофикации, размером в два раза поменьше кинотеатра, но выбирать православным было не из чего, и они в тот же день, приняв в свое ведение новое помещение под храм, тут же организовали его круглосуточную охрану.
За полгода усилиями старушек и некоторых их, доживших до пенсии мужей, в церкви была установлена печка, отремонтированы полы и потолок, установлены двойные оконные рамы со стеклами. В следующие полгода там были сооружены царские ворота, иконостас (из вырезанных из журналов цветных репродукций икон), установлены подсвечники и прибит на крыше большой крест. А ранней весной, в начале Великого поста группа активистов отправилась в краевой центр к архиепископу с прошением направить на служение в храм священнослужителя. Архиепископ ходоков принял, внимательно выслушал, совершил молитву во славу веры православной и нового храма и пообещал вопрос со священником решить.
Правда, попросил его с этим не торопить, ибо приходов сейчас в крае открывается много, священников на все не хватает, а потому потерпеть немного придется. Верующие райцентра Ша терпели и усердно молились. И вот однажды, уже глубокой осенью, вечерним автобусом прибыл в райцентр незнакомый мужчина в джинсовом костюме со спортивной сумкой. Был он крепкого телосложения, длинные волосы его были прихвачены со стороны затылка резинкой в пучок. Незнакомец спросил на автовокзале адрес православной активистки Марии Ивановны – бывшей фронтовички и прямиком направился к ней в дом.
— А я к вам, — сказал он открывшей ему ворота, слегка испуганной бывшей радистке Первого Украинского фронта, —Меня зовут отец Николай, я буду у вас батюшкой.
Мария Ивановна посмотрела на него недоверчиво, но в дом пустила. Человек в джинсовом костюме, возрастом чуть за сорок, входя в дом, перекрестился по православному, пожелал мира этому дому и всем кто в нем живет, познакомился с мужем хозяйки, добродушно пожав ему руку. Дед Михаил смотрел в это время мексиканский сериал про просто Марию, гость, не смущаясь, уселся рядом и тоже стал с интересом следить за экранной жизнью страстных латиноамериканцев. Хозяйка же принялась готовить ужин. Ее терзали некоторые сомнения: смущали одеяния и прическа человека представившегося священником. Она хотела было спросить у него какое-нибудь удостоверение личности, но вспомнила, как он со знанием дела крестился, и не решилась. Единственное, на что решилась она, так это позвонить тихонечко по телефону подругам-единоверкам живущим неподалеку. Вскоре в дом к Марии Ивановне нагрянули пять или шесть верующих старушек. Видя такое дело, отец Николай достал из сумки рясу, серебряный крест. Затем он переоделся, распустил волосы и прочел, прежде чем сесть за ужин, вечернюю молитву. Зычный распевчетый его голос убедил всех, что он именно есть тот самый человек, за которого себя выдает, а именно настоятель храма, который как он сказал, решено назвать именем великомученицы Параскевы Пятницы, первый в этом забытом месте священник за последние шесть десятков лет.
Первую ночь отец Николай переночевал в доме Марии Ивановны. Две других — в новом храме. За эти дни он совершил визит в районную администрацию, редакцию газеты и совершил поездку на автобусе за двенадцать километров на железнодорожную станцию, где находилось крупнейшее в районе промышленное предприятие – комбикормовый завод. Особенно эффектным было посещение райадминистрации, куда настоятель храма пришел в церковном одеянии. Девяносто пять процентов живущих в райцентре живого священника в своем населенном пункте никогда не видели и были шокированы, увидев человека в рясе и с крестом на груди. Толпа любопытных пошла за ним следом до кабинета главы района. Куда он вошел беспрепятственно и был тут же принят. Более того, когда отец Николай, познакомившись с головой, попросил у того несколько тысяч рублей на нужды церкви, голова, не смотря на прорехи в бюджете, денег дать пообещал и обещание выполнил. Пообещали денег и выполнили свое обещание и работники комбикормового завода.
В редакции отец Николай пришел подать объявление о начале богослужения в храме, но неожиданно попал под шуточный обстрел девчонок с типографии. Увидев попа в коридоре, работницы линотипа и бумагорезки, бросили работу и пару раз громко крикнули ему в след: “Батюшка Евлампий! Батюшка Евлампий!”
— Не Евлампий, а Николай! – басом ответил им священник и добродушно рассмеялся. Отец Николай обошел все кабинеты редакции и познакомился со всеми ее сотрудниками включая сторожа тетю Зину и бухгалтера Надежду Федоровну.
Андрюшу с Володей и временно отсутствующего Валериана он пригласил посетить первую службу персонально. Как представителей местной прессы.
А четвертую ночь священник ночевал уже в районной гостинице. И не один, а с матушкой, которая прибыла к нему из города. Матушке не понравилось в храме, и ночевать там она на единственной одноместной кровати не захотела. Пришедшим утром на спевку старушкам настоятель представил матушку, объяснил, что в церкви ночами холодно и попросил, чтобы они позаботились о топливе. Старушки позаботились. У одной из них сын работал в райтопе и буквально в этот же вечер, груженный углем “КамАЗ” подкатил к храму имени Параскевы Пятницы. Храм был на замке и водитель ничего лучшего не придумал, как только высыпать уголь у самого входа в церковь. Несколько тонн угля рассыпавшись, сделали часть улицы непригодной для проезда автотранспорта и заметно покорежили штакетник церковной ограды. Настоятель остался не совсем доволен таким подарком и попросил прихожанок организовать переноску угля в церковный сарай.
— Что самое главное для верующего? – спрашивал батюшка, и сам же сразу отвечал, — Молитва и послушание. Самим вам, старицам, уже тяжело уголь носить, так вы мужей, сыновей, родственников попросите… Нужно, чтобы за сегодня и завтра уголь был в сарае, а я матушку провожать в город поеду.
И он уехал в город с матушкой, а старицы попросили мужей, сыновей и родственников поработать на благо церкви. У кого же ни мужей, ни сыновей, ни даже родственников не было, сами пришли на угольные работы, дабы исполнить волю священника.
Надо сказать: родственники верующих трудились не то чтобы в охотку, но все же не покладая рук, но угля было очень много и весь они перетащить в сарай за день не успели. А на другой день у них оказались другие, свои очень важные дела, которыми они занялись в первую очередь и переноска угля отложилась на следующий день, а потом на следующий и так далее…
Отец Николай вернулся из города через неделю и без матушки. Увидев, что его задание не довыполнено, он устроил старушкам настоящий разнос, выражаясь при этом сугубо мирским языком.
В этот же вечер отца Николая видели в джинсовом костюме, при косичке на молодежной дискотеке в районном Дворце культуры, очень веселым и модно отплясывающим с молодой адвокатшей. Где священник провел ночь, никто не знал, но ни в храме, ни в гостинице его не заметили. Зато на другой день жители близ лежащих от церкви домов видели, как отец Николай занимался физическим трудом: грузил лопатой уголь в два цинковых ведра и несколько раз носил ведра в сарай. Правда, не долго. Потом он сидел на скамейке держась за поясницу и когда к нему подошел известный в райцентре алкаш и поэт калмык Гена, то батюшка отправил его за пивом.
Калмык принес две полные трехлитровые банки, и мужчины уединились в храме. За распитием пива под селедочку выяснилось, что на самом деле Гену зовут Иннокентием и по приезду в райцентр Ша лет этак двадцать пять назад его звали Кеша, но как-то раз один заезжий водитель, очевидно что-то не расслышав, назвал его Гешей. Некоторым дружкам Иннокентия из автотранспортного предприятия, где он трудился токарем, новое имя понравилось, и они стали называть его именно так: Гешей. А потом имя Геша как-то незаметно трансформировалось в Гену, и большая часть знакомых стала звать его именно так. Токарь не возражал и откликался на новое имя безропотно и не споря. Новое имя к нему словно приклеилось, и порой даже супруга окликала его именно как Гену. Так Иннокентий-Кеша, стал Гешей-Геной.
Выслушав историю перекрещения, отец Николай даже прослезился, а узнав, что калмык Гена крещен еще в младенчестве по православному и носит крестик, не колеблясь, произвел его в церковные старосты.
— Живешь ты рядом с церковью. Человек наш – православный. Почему тебе не быть старостой? — спрашивал не то гостя, не то самого себя священнослужитель, — Только одно условие, Иннокентий: завтра весь уголь должен быть в сарае, а штакетник стоять ровно: как штык. Понял?
— Будет сделано, — отчеканил радостно новый церковный староста и несколько захмелевшие мужчины ударили по рукам.
Дня через два после этого в райцентре была организована большая церковная служба с отпеванием мертвых на старом кладбище в центре села. Путь священнослужителя и его помощников вылился в настоящий крестный ход. Народу собралось около ста человек и вся эта группа во главе с отцом Николаем и певчими старушками, а так же корреспондентами районной газеты прошла по главной улице райцентра, чем привлекла внимание многих жителей. Некоторые из них, оставив свои рабочие места, вышли на улицу, чтобы воочию лицезреть невиданное ранее зрелище.
Отец Николай дело свое знал, он шустро махал кадилом, обходя могилки, пел красиво и громко. А вот певчие старушонки, видимо стеснялись такого большого количества собравшегося народу и постоянно сбивались с текста и подпевали невпопад.
— Громче! Громче! – постоянно покрикивал им настоятель, умудряясь не прерывать своего пения, — Вы, что не ели с утра? Громче петь надо!
Вечером батюшка объявил своему старосте, что в ближайшее время денег от краевой епархии ждать им не придется, а потому нужно зарабатывать самим.
— Не только крестить народ будем, Иннокентий, но и жилье освящать, дворы. Скот, машины. Все, что не попросят, а иначе не выжить церкви на одни пожертвования ее прихожан. Да и мне денег подкопить нужно. Жениться я задумал. А что? Человек я еще не старый – сорок три года всего…
— Это как батюшка жениться? – спросил староста, — У тебя же матушка есть.
— Какая матушка?
— Да, та, что приезжала к тебе на той неделе. Вроде как бы Людмилой звали…
— Да какая она матушка? Так подруга просто. Мы же с ней не то, что не венчаны, не расписаны даже… А раз так, то она мне и не жена вовсе. Я на другой жениться хочу.
Иннокентий посмотрел на святого отца с любопытством, но ничего не сказал.
Объявления о том, что священнослужитель храма Параскевы Пятницы проводит освящение дворов, живности и автомашин Иннокентий расклеил по всему райцентру. Было оно напечатано и в газете, а вскоре работа, что называется пошла. К храму все чаще и чаще стали подъезжать иномарки, и батюшка, взяв все нужные атрибуты, уезжал на них на освящение. Иногда в другие населенные пункты района и иногда на несколько дней. Теперь у него всегда водились деньги и он не брался, как вначале своего служения, в любое время крестить детей или взрослых, а уже назначал определенный день и час и устанавливал очередность.
Иногда он возвращался с освящения хмурым и посылал Иннокентия в магазин за “Кагором” или пивом. Иной раз святой отец предлагал старосте выпить вместе с ним, а иной раз причащался к бутылке или банке в одиночку, а потом переодевался в джинсовый костюм и уходил куда-то до утра. Несколько раз его опять видели на молодежных вечерах в Доме культуры.
Как-то раз, когда уже осень катила по райцентру полным ходом, к храму подкатила очень крутая иномарка, из нее вышли два новых русских жлоба с цепями на шее и попросили покрестить младенца у них на дому. Отец Николай хотел было отказаться и сказать, чтобы привезли малыша завтра в церковь, но жлобы попросили очень настойчиво и батюшка поехал. Ребенок был больной, вялый и священник не мало помучался, совершая обряд крещения. Правда, пока он это делал, привезшие его сюда жлобы уехали по срочному делу и, как оказалось, увезли с собой все деньги. В общем, расчет за работу производить было некому.
— Вы не беспокойтесь. Мы завтра с вами рассчитаемся, — сказала ему молодая мамаша, — Они приедут и вам, сколько надо завезут.
Мать же молодой мамаши сунула отцу Николаю сумку с продовольствием в виде литровой банки молока, килограмма сала и овощей и проводила его за ограду. И пришлось батюшке добираться до храма по уличному бездорожью и слякоти пешком через все село.
Настроение святого отца испортилось еще больше, после того как он, дойдя до своей обители, увидел, что живший неподалеку отставной сержант милиции сгребает трактором от своего дома опавшую листву и другой хлам прямо к забору церкви.
— Вы зачем мусор к храму сгребаете? – вполне логично спросил бывшего милиционера настоятель.
— А ты где здесь храм увидел, а, попик? – резко ответил вопросом на вопрос всегда отличающийся бесцеремонностью располневший отставник, тридцать лет жизни отдавший органам внутренних дел, — Я тут шестьдесят пять лет живу и никакого храма не знаю и на киношную контору молиться не собираюсь.
— Можете не молиться, но мусор убрать вам придется, — сказал ему, несколько повысив голос отец Николай.
— Тебе надо, ты и убирай! – отрезал ветеран МВД и, прекратив разговор, загнал свой “Беларусь” за ограду собственного дома.
— Да этому барану бесполезно что-то объяснять, — сказал вконец расстроенному настоятелю Гена-Иннокентий, — Он пока в ментовке работал, нахапал на две жизни вперед. Его словами не пробьешь.
— Не пробьешь, говоришь? Ну и я, Иннокентий, тоже не лыком шит. Какой из меня настоятель храма, если защитить его не смогу? Логично?
— Логично, — согласился староста.
— Так вот ты пойди сейчас и скажи этому мильтону, а еще лучше его жене – она баба набожная, ко мне на служение приходила, я видел, что если он мусор от церкви не уберет, то я его отпою.
— Как отпоешь? Как покойника что ли?
— Вот именно как покойника. Заживо отпою и все дела.
— А разве так можно, отец Николай? — удивился Иннокентий.
— Можно!? Не можно!? Откуда я знаю? А что делать прикажешь? Надо же как-то ставить таких вот на место, а не то тебя уважать не будут.
В тот же вечер, когда совсем стемнело, церковный староста постучался в дом отставного сержанта. Повод был: Гена-Иннокентий еще полгода назад занимал у его супруги десятку и вот теперь решил отдать. Когда милицейская жена открыла ворота, Гена объясняя ей зачем пришел, как бы ненароком заметил:
— Зря, Галина, твой батюшку обидел. Ох, зря. Грех это большой. За это верующих от церкви отлучают, а не верующих еще хуже – заживо отпеть могут. Отпоет вот и тогда твой Григорий не жилец больше на этом свете – заживо сгниет.
— Врешь, небось? – спросила с надеждой и тревогой в голосе сердобольная Галина, — Разве заживо отпевают?
— В отдельных случаях, да. Отец Николай сильно обиделся, пошел свечи зажигать – к отпеванию готовиться. Ты бы сказала своему: нельзя священников обижать… Не шутка ведь…
— Слушай, Геннадий, поговори с батюшкой… Пусть погодит пока. Я поговорю со своим, может, одумается и завтра мусор уберет… Прощения попросит.
— Да, я что: поговорю, только не знаю, послушается ли поп? Сильно уж он обиделся.
— Пусть послушается, а? Я пожертвование церкви сделаю и тебе долг прощу. Не нужна мне твоя десятка. Лучше иди вина купи, угости батюшку… Пусть не сердится…
Иннокентий вернулся в храм с бутылкой водки и сказал батюшке, что припугнул милицейскую супругу.
— Ну и ладно, пусть наших знает, — сказал отец Николай, — Ну, а ты, что стоишь: разливай водку — снять стресс нужно.
Выпивать сели у окна. Отец Николай зажег свечу в углу, у двери, поэтому питие происходило в полутьме. Зато хорошо было видно окно соседнего дома, где проживал бывший милиционер. За разговором мужчины несколько раз с удовлетворением заметили как сам милиционер и его супруга поочередно и вместе выглядывали из своего дома в сторону храма.
— Волнуются, — констатировал священник, — Пускай, а мы еще одну бутылочку приговорим. А, Иннокентий?
Иннокентий сходил еще за одной бутылкой, а потом еще за одной…
…Отец Николай проснулся от рокота трактора. Он обнаружил, что спит на кровати одетым, а рядом, на полу развалился староста Иннокентий.
— Кеша, что там? Глянь в окно… — попросил батюшка.
Иннокентий кряхтя поднялся, подошел к окну.
— Ментяра мусор отгребает от нашего заборчика. Испугался… – сказал он.
— То-то. Это тебе не шуточки, — присел на кровати батюшка, — А раз так, то беги Иннокентий еще за одной бутылкой, похмеляться будем. На работе скажешь, что в храме работал. Я тебя у начальника твоего отмажу…
Дальше вроде бы духовная и плотская жизнь священника стала налаживаться, заказчиков покреститься и освятить чего-нибудь стало еще больше. Несколько раз отец Николай ездил в город и однажды снова вернулся оттуда не один. А с молодой симпатичной белокурой женщиной.
— Она будет вашей матушкой, — сказал он своей пастве в воскресный день перед служением, но только лишь в глазах Иннокентия увидел радостный блеск, остальные верующие молча потупили глаза.
— Нехорошо батюшка делаешь, — сказала после служения Мария Ивановна решившая поговорить с отцом Николаем с глазу на глаз, — Одну матушку привез: не понравилась — отправил, теперь вторую… Не по божески это. Ты давай, знаешь что: сам если грех на душу берешь, то храм не оскверняй – не оставляй ее ночевать здесь, уводи или увози. И еще, как хочешь, а мы к архиепископу в город с жалобой на тебя поедем. Расскажем, что ты устои веры православной в селе подрываешь…
— Это я-то подрываю?! Это вы своим непослушанием подрываете. Я вас заставлю сутки псалтырь учить.
— Псалтырь мы учить и без тебя будем и столько, сколько каждая из нас сможет выучить – выучим, не беспокойся. А в город к архиепископу все равно поедем. Пусть он тебя вразумит. Народ-то наш как батюшку ждал и вот дождался такого… А теперь некоторые к баптистам в молитвенный дом ушли – там водку не пьют и по дискотекам не ходят…
— Много ты знаешь про сектантов. Они еще и не туда ходят! – попробовал было защититься отец Николай, но Мария Ивановна его одернула:
— Знаю, их руководитель почти сорок лет со мной на одной улице живет, и я про него ни одного худого слова не слышала, все: “Здравствуйте”, да “Бог в помощь”, а ты два месяца еще не прожил, а приключений сколько о тебе рассказывают…
Отец Николай лишь махнул рукой и отправился обедать.
И делегация из нескольких православных верующих действительно отправилась к архиепископу. Следом уехал в город и отец Николай.
Сразу после этого по райцентру поползли слухи, что батюшку могут заменить и верующим нужно готовиться к приему нового настоятеля. Готовность заключалась в том, чтобы, учитывая опыт работы с отцом Николаем сразу выставить новому священнику ряд условий. А именно: не пить, вести благопристойный образ жизни и соблюдать весь устав церковной жизни. Последнее выражение: “Соблюдать устав церковной жизни” произнес один фронтовик – муж верующей, и оно всем особенно понравилось.
Однако нового священника в райцентре в тот раз не дождались. Приехал старый. Отец Николай получил взыскание от своего церковного начальства, повинился перед ним и был помилован. То есть, отправлен продолжать служение по месту назначения.
— Все, отныне ни пьянства окаянного, ни баб грешных больше здесь не будет, — сказал он Иннокентию по приезду, — Буду вести монашеский образ жизни: минимум плотских потребностей, более духовной пищи.
— А сможешь? – поинтересовался староста.
— Придется смочь, — ответил священник.
Всю зиму и весну отец Николай действительно жил почти по-монашески. Во всяком случае, его никто не замечал выпившим или отплясывающим на дискотеках, а также в компании женщин сомнительного поведения. Батюшка исправно нес службу по воскресным дням и церковным праздникам, а когда было свободное время, в будничные дни недели заходил в редакцию районной газеты побеседовать с корреспондентами, а то и подискутировать. Дело в том, что корреспонденты Володя и Андрюша были людьми весьма поднаторевшими в вопросах трактовки Священного писания. И, если Володя относил себя к православным, то более молодой Андрей больше разделял точку зрения христиан-протестантов.
— В Библии ничего не говорится о крещении детей и отпевании покойников, — говорил он своим оппонентам, — Ни Христос, ни его ученики никаких икон с собой не носили и свечи никому не ставили. Все это уже людьми надумано. Нет этого в Святом писании.
— А ты святых отцов почитай! – горячо вступал с ним в спор отец Николай.
— А зачем мне отцы. Мне Библии достаточно. Там ничего не говорится о том, что ты должен быть православным, католиком или протестантом. “Имейте веру Божию” – говорил апостол Павел.
Отец Николай несколько терялся после таких слов и старался переводить разговор на более нейтральные темы.
— Знаете, я, откровенно говоря, делаю то, что должен делать настоятель: нести служение и все. Больше мне ничего и не надо. Когда я захотел быть священником, изъявил желание, то только четыре месяца был на курсах, где изучали церковно-славянский. А потом вот и приход дали. А вообще-то я инженер.
— И сразу к нам, в райцентр? – спросил Володя, в дискуссиях почти не участвующий.
— Да, нет. Служил в одном приходе в областном городе и там такой случай произошел. Пришли как-то к нам мужчина с женщиной и просят слезно: “Помогите! У нас в доме предметы летают, посуда бьется, пол дрожит”. Ясно – народ оккультизмом занимался. Ну и поехали мы с одним священником туда. Едва порог переступили, как нож в косяк двери воткнулся. Хотите — верьте, хотите, – нет. Я сам бы навряд поверил, если бы не видел своими глазами. Посуда потом полетела. Так вот мы там несколько дней подряд молились, на коленях по нескольку часов стояли, но победили – отогнали нечистую силу. Однако это нам не просто далось. Напарник мой через месяц спился. Я тоже запил месяца через два. А потом меня сюда направили.
— Ну, вы я вижу уже опытный боец, — сказал загадочно Андрюша.
— Ты что не веришь? – спросил отец Николай вполне серьезно.
— Верю, — сказал Андрюша тоже серьезно.
В этих беседах выяснилось, что отец Николай страдает бессонницей и почти не может уснуть, не приняв капли пустырника или валерианы. А также, не смотря на то, что человек он верующий, все же очень боится смерти.
— Когда подумаю, что в гроб положат и в могилу опустят еще ничего, но когда представлю, что землей засыпать начнут… Ой, как жутко становится…
— Да-а… — с состраданием посмотрев на него, согласились корреспонденты, — Не очень веселые мысли.
Тут уже дабы развеять не веселые мысли Андрюша спрашивал священника:
— А что означает слово “Поп”, отец Николай? В Библии про это тоже ничего не сказано. Наверняка опять что-то из писания святых отцов?
— Не знаю как там, у святых отцов трактуется, но один человек говорил мне, что слово “ПОП” расшифровывается как “пастырь овец православных”. Насколько точно это тоже не ведаю, — отвечал поп, тоже стараясь отогнать невеселые мысли.
Веселые мысли и шутки-прибаутки приходили к отцу Николаю, когда он снова встречался с молоденькими типографскими работницами. Две молодые Наташи, спрятавшись за дверь линотипной, дразнили его каждый раз по-новому. То: “Отец Онуфрий! Помолись за нас грешных!”, То: “Благостно, благостно, батюшка Калистрат!”
— Благостно!— кричал на весь редакционно-типографский коридор батюшка и громко смеялся.
Благостное поведение отца Николая продолжалось до самой пасхи. Может быть, он где-то и причащался к бутылке-другой в одиночку еще и до страстной недели, но это не было проявлено явно. А вот после пасхи…
В день светлого Христова воскресения батюшку словно подменили. Во второй половине дня он пошел по гостям и не отказывался ни от одной рюмки. Ночью он сильно болел, но утром ему умереть не дали: приехали на иномарке и увезли на венчание. Венчание это происходило в одном деревенском доме и, наверняка не было проведено по канонам православного служения. Но этого и не надо было организаторам свадьбы. Главное для них было то, что на свадьбе присутствует поп.
Разъезды в качестве свадебного батюшки по разного рода празднествам, в большом количестве происходивших в районе и заканчивавшихся большой пьянкой и похмельем, продолжались до праздника Вознесения Господня. А на пятидесятницу случилось, то, что и должно было рано или поздно произойти.
Праздник Святой Троицы, особо почитаемый православным народом в первую половину дня, так же как и на радуницу, население большей частью проводит на кладбище, поминая усопших родных. То же самое происходило и в тот раз, в воскресный день, пятидесятый по счету после пасхи. За отцом Николаем приехали с утра на иномарке и он, забыв про все, отправился на кладбище отпевать усопших. И вот там хорошо выпив у одной могилки, он отправился к другой, потом к третьей и набрался, что называется вусмерть. А покуда вусмерть набрался не только он один, то про упавшего от перепития в кустах батюшку забыли, и те, кто его привозил, и те, к кому он подходил потом. А потому одни уехали, а другие ушли с кладбища без него. Правда, забыли, как оказалось, не все. Батюшка проснулся, когда стало светать, от того, что начал капать мелкий дождичек. Времени было пять часов утра. Это показывали дорогие золотые часы на его руках. Когда святой отец осмотрелся, то оказалось, что часы и трусы – это все, что осталось от его одежды и вещей. Ни рясы, ни серебряного креста, ни кадила, ни чего другого при нем не было. Болела голова, хотелось пить. Больно и нудно кусали комары.
“Господи! – взмолился отец Николай, — Раздели! Прямо на кладбище! Что же теперь будет? Что? Конец карьеры, конец работы… Господи!”
Дождик усилился, когда отец Николай выбрался на дорогу ведущую к селу. До села было три километра и бедный настоятель, вспомнив молодость, как легкоатлет преодолел это расстояние минут за двадцать. На улицах села, кроме бродячего скота никого не было. Батюшка проулками добрался до дома церковного старосты, разбудил стуком в окно изумленного Иннокентия и, переодевшись в более-менее приличное одеяние старосты, взял у него денег на дорогу и первым же автобусом уехал в город.
Дальнейшая судьба первого настоятеля храма Параскевы Пятницы жителям районного центра Ша неизвестна.

В ТОМ ИЮНЕ...
Райцентр Ша, июнь 1995 года.
Июнь тот выдался дождливым и холодным. Его дружно ругали и за сырость, и за непролазную грязь на раскисших улочках поселка, и за то, что всходы на полях и огородах были почти не видны и это, безусловно, повлияет на урожай нынешнего года. Злились на него и за то, что снова, как и поздней осенью, увеличилось количество кашляющих и чихающих людей, некоторым из которых даже приходилось “садиться на больничный”.
На “больничный” ушла и ответственный секретарь редакции Татьяна, поэтому редактор районной газеты, в прямом и переносном смысле, схватился за голову, ибо троица корреспондентов – Валериан, Володя и Андрюшенька в очередной раз дружно “загудела”. “Загудели” они на этот раз с аванса и “загудели” крепко.
В запой они уходили, конечно, и раньше. Чаще с получек. Иногда вот так – втроем, иногда дуэтом (когда пили двое, а один “пахал”, успевая выдать на-гора несколько тысяч газетных строк), а иногда запивал, сорвавшись, кто-то один, а двое за него отдувались. Редактор, наученный горьким опытом, заранее предвидя подобную ситуацию, перед выдачей денежного пособия просил их настрочить как можно больше репортажей, интервью и разного рода зарисовок, дабы можно было за время отсутствия “писателей” выпустить пару-тройку газетных номеров на местном материале, не забивая полосы перепечатками из центральных или краевых изданий. Нельзя сказать, чтобы он не пытался в целях перевоспитания воздействовать на своих подопечных. Ребята почти регулярно не получали премиальных, он снижал им до самого минимума оклады, но все было бесполезно. Редкий месяц обходился без того, чтобы кто-то из них не ушел в недельный, а то и более продолжительный запой. Но когда они, скорешившись, давали жару все вместе, то уж...
Так получилось и на этот раз. Нет, в день аванса все как раз обошлось благополучно. Его выдавали в пятницу. Андрюшенька, отсчитав себе необходимую, по его мнению, сумму на мелкие расходы, остальные гроши отдал своей Веронике, препроводив ее в стационар – терапевтического отделения центральной районной больницы, лечить остеохондроз. За Володю деньги, как обычно, получила его строгая жена, и лишь одинокий, бесконтрольный Валериан за выходные дни выпил бутылку-другую водки.
Всё началось со следующей недели.
В конце рабочего понедельника Володя, “загрузившись” материалом, зашел в кабинет к скрипевшему над очередным произведением Андрюшеньке. Поговорили о том, о сем, а в первую очередь о том, что выходные прошли “всухую”, и Володя, дабы поправить это дело, предложил зайти в кафе и хлопнуть граммов по сто пятьдесят водчонки.
— А не потянет нас на большее?— хорошо зная себя и друга, спросил Андрюшенька. Ведь не однажды все начиналось именно с невинных, казалось ста граммов.
— Да ну. Куда потянет?— уверенно сказал Володя. – Хлопнем и по домам.
Андрюшенька призадумался. Еще с утра он был твердо убежден, что пить больше не будет совсем, или, по крайней мере, очень долго. Ещё слишком свежи были в его памяти воспоминания о последней пьянке, которая закончилась тем, что он оказался в нервном отделении больницы, лежа на кровати и под капельницей.
Но силен, силен на соблазны лукавый. И через несколько минут Андрюшенька, быстренько достучав на пишущей машинке “мемуар”, уже шел с Володей по направлению к кафе с красивым названием “Сказка”. Шел не по-летнему нудный мелкий дождь, не портивший прически, но довольно неприятный. Было зябко, и Андрюшенька застегнул на молнию куртку. Несмотря на непогоду, на торговой площади, однако, находилось довольно много народу. Оба торговых ряда были заполнены товарами, кроме того, расположив банки с рыбными и мясными консервами и, расставив бутылки со всевозможными этикетками прямо на капоты легковых автомобилей, некоторые из заезжих коммерсантов таким вот образом представляли покупателям свой товар. Внимание наших друзей привлек “Москвич”, на капоте которого помимо других бутылок стояла и одна литровая, носившая название “Тройка”, с изображением на этикетке трех несущихся вороных.
Таковой водочки ни один из наших приятелей еще не пробовал, потому оба, словно намагниченные, пошли на зов этикетки.
— Бери, мужики, мировая водка из Голландии, — сказал им здоровый бородатый мужик, владелец товара.—За пятнадцать отдам.
Андрюшенька замялся. В кармане у него была десятка, у Володи около трех. Дело поправил оказавшийся неподалеку педагог местной школы “отстегнувший” им пятерку.
Ну и завертелось.
Эту бутылку, расхваливая и нахваливая напиток, они выпили у Владимира под закусочку, то и дело посматривая на часы, чтобы покончить с пузырем до прихода Володиной супруги. Пили, закусывали, говорили, как обычно о писателях и их жизни, приходя к обоюдному согласию в том, что все талантливые пишущие мужики пили крепко, и мало кто из них доживал до старости.
Однако им, уже довольно хорошо выпившим, пришлось освободить помещение досрочно: пришла дочь Володиной жены от первого брака и злобно накричала на отчима. Решили идти к Валерьяну.
На улице дождь усилился, и хотя путь от пункта отправки до пункта назначения был невелик, пока они добирались до цели, промокли насквозь. Вдобавок ко всему, когда проходили через парк, более мощного, по сравнению с Андрюшенькой Володю повело, и он упал возле лужи на мокрую траву. Это заметили проходившие неподалеку бдительные стражи порядка из молодых и ретивых ребят, только что отслуживших в армии. Чтобы не тащить пьяных корреспондентов в отдел, они составили протокол на предмет появления в нетрезвом состоянии в общественном месте, прямо на одной из парковых скамеечек и отпустили районных писателей с миром. Оба писателя не придали сему факту особого значения (“не впервой!”) и продолжили, слегка покачиваясь, намеченный маршрут.

К Валере пришлось стучать и стучать не только в двери, но и окна. Заминка была вызвана не тем, что хозяин был пьян, и не мог сразу встать и открыть, а скорее другим – в поселке можно было по пальцам пересчитать тех, у кого Валерьян не “перехватывал до завтрева” пятерку-десятку. Ну а. Как известно, брать всегда приятно, отдавать же, сами знаете, не всегда... В общем, Валера старался, как можно дольше не отдавать долги. А потому и находился он в доме “за семью замками” и открывал двери далеко не всем...
Своим Валерьян открыл.
Надо сказать, что Валерьян был самым старшим из всей троицы коллег, каковых в народе называют пьянью или алкашами. Впрочем, говорят: “Талантливый, но пьет. Не пил – цены бы ему не было”. И действительно, в молодые годы Валерьян работал на краевом телевидении, подавал большие надежды, прекрасно фотографировал. И в жизни личной, казалось, ему в начале повезло, – женился на красавице. Та родила ему двух не менее симпатичных девочек. Все, казалось, было хорошо и тогда, когда приехали они в этот район. Однако, видимо, что-то было не так в семейных отношениях между мужем и женой, и после того как они прожили вместе двадцать с лишним лет, жена, наставив спутнику рога, сбежала с заезжим купчишкой. Дочери вскоре повыходили замуж и перебрались в краевой центр. И вот теперь, когда Валере перевалило за пятьдесят, жил он один-одинешенек в двухкомнатной квартире, иногда, когда водились деньжата, пил “сам на сам” и всегда был рад заходившим к нему с бутылкой приятелям.
Не простая судьба была и у Володи, сорокалетнего местного мужика. В детстве он рос смышленым парнишкой: читать выучился в пятилетнем возрасте и к десяти годам перечитал все имеющиеся в районной библиотеке книжки о приключениях, одолел и более серьезные вещи, такие как “Строговы”, “Соль земли”, “Как закалялась сталь”. Но прежде чем стать корреспондентом районной газеты, Володя учился в техническом вузе, служил в армии, работал рядовым работягой на заводе и печатником в типографии. Человеком он был, бесспорно, талантливым и потому материалы в газету писал не напрягаясь. В личной жизни ему не совсем везло, – женился уже в зрелом возрасте на женщине старше себя и разведенной. Жил с женой плохо и зачастую, выпивши, домой уже не ходил, зная, что все равно не пустят. Шел к матери или к тому же Валерьяну. Несколько раз ночевал у Андрюшеньки, но Вероника была недовольна этим и частенько бурчала.
Одна радость была у Володи – маленькая трехлетняя дочурка, которую он, будучи трезвым, боготворил – повсюду брал ее с собой, частенько качал на качелях в местном парке.
Не сладко в жизни пришлось и Андрюшеньке – самому младшему из троих, но и самому инициативному тоже. Андрюшенька был помладше Володи на пять лет, но за свои тридцать пять уже успел объехать всю Западную и Восточную Сибирь, бывал даже на нижегородщине. Родившийся в городе, рано женившись, рано он и потерял жену, оставшись с полуторагодовалым сынишкой. Мальчика взяла на воспитание мать Андрюши, а сам вдовец подался путешествовать по свету. Был и на БАМе, и в Алтайском крае, и в Иркутской области. Писал он с самого детства легко и даже лихо, печатался в областных, краевых и центральных изданиях, а также во всевозможных сборниках прозы, пописывал и стишки. К тому времени, о коем идет речь, районная газета, в которую Андрюшенька устроился работать, и которая свела его с Валерьяном и Володей, была уже седьмой в его биографии. А трудовая книжка, которую он вручил редактору, по счету второй и уже заполненной до половины.
Впрочем, районная газета свела Андрюшеньку не только с друзьями и коллегами по перу, но и Верой—Вероникой, одинокой женщиной его лет, работающей в типографии.
Ну а теперь читатель, разбирающийся в газетном деле, наверняка сможет сделать вывод, отчего и почему редактор не разогнал эту братию на все четыре стороны, а мужественно терпел все выходки троицы. Во-первых, троица та в светлые дни выдавала материалы по качеству ничем не хуже краевых изданий и тем самым держала газету “на уровне”. Во - вторых, где бы он нашел им достойную замену, если кругом – в соседних районах – работали в редакциях сплошь бывшие “училки”, да разогнанные партаппаратчики, едва дающие за месяц в газету по две пары хилых строк и гнавшие такую лажу!..
Так вот: в один из дождливых ненастных вечеров в последней декаде июня пришли к своему коллеге-приятелю, подвыпившему Валерьяну, Володя с Андрюшенькой.
Очередной пузырь они организовали с ходу. Валерьян расщедрился на десятку, и Андрюшенька быстренько сгонял в ближайший, расположенный рядом с Валериным домом коммерческий магазин.
Хорошей закуски у Валеры, как всегда не оказалось. Ели сваренную “в мундире” картошку, очищая ее от кожуры, и посыпая попутно солью. Этой бутылкой они “догнались”. И “догнались” не плохо. После получасового общения на кухне, за маленьким детским столиком, сидя на детских табуреточках, после рассуждений о том, что “редактору, конечно, не позавидуешь”, Валерьян затянул “Бродягу”, который “Байкал переехал”. Это послужило сигналом к тому, что нужно расходиться по “диванам”. Володя лег на кровать в маленькой комнате, а Валерьян с Андрюшенькой улеглись на разных диванах в большой.
Ночью, встав и выйдя на двор по нужде, Андрюшенька отметил, что на улице потеплело, и на небо высыпали яркие звезды.
Вторую половину ночи он не мог спать, то и дело, включая настольную лампу, смотрел на часы, слышал, как вставал Валерьян и шебуршался у шифоньера, как ворочался с боку на бок Володя и тоже вставал, чтобы покурить на кухне.
К шести часам утра поднявшееся из-за Белой горки солнце бросило свои лучи в окно большой комнаты, и все трое поняли, что валяться больше не имеет смысла. Первым встал Андрюшенька, за ним Володя, потом поднялся и Валерьян, объявив, что потерял деньги. Вернее, засунул их куда-то, а теперь не помнит куда.
Стали искать. Искали в шифоньере, кухонном столе, серванте. Обыскали всю веранду, потом кладовку — тыщ не было нигде.
— Может, ты их под тротуар засунул?— спросил Андрюшенька.—У моей тетки муж был, так он от нее водку в собачью конуру прятал.
— Не-а... – как всегда медленным голосом потянул Валера. – Ни под тротуар, ни в будку я деньги не прятал.
— А в сарай не заходил?— задал вопрос Володя.
— Тоже нет.
Проверили на всякий случай гараж и сарай, Валерьян еще раз обшмонал карманы пальто, куртки и пиджаков. Тротуарные доски отрывать не стали.
— Как теперь до получки дожить?— сев на табурет в прихожей, вздохнул тяжело Валера. Подобная ситуация с ним происходила уже не в первый раз.
— Доживёшь. Вот похмелиться как? Это вопрос,— сказал Андрюшенька. Он понял, что в этом случае ему необходимо брать инициативу на себя. Нужно сказать, что Андрюшенька, не будучи навязчивым человеком, пользовался авторитетом как среди простых работяг, так и в среде сотрудников районной и поселковой администраций. К нему одинаково хорошо относились и сантехники, и совхозники, и начальник местного угрозыска, и преуспевающий коммерсант, и заместитель главы районной администрации.
Первым делом Андрюшенька решил податься к Веронике в больницу и “выцыганить” у нее хотя бы “червонец”. Так он и сделал. Он выпрашивал и упрашивал, а вся остальная компания ждала его у больничных дверей. Затем они направились в магазин к знакомому коммерсанту. На удачу или на беду их Михаил Иванович оказался у себя в офисе. Денег Андрюшеньке он не дал, а выдал сразу товаром – литровой бутылкой водки. Купив еще поллитровку, прихватив булку хлеба, Андрюшенька вышел к поджидающим его друзьям и, кивнув им, сказал:
— Все в норме. Катим теперь до меня, там хоть закусить что есть.
Друзья молча двинулись за ним. Андрюшенька с Вероникой жили в самом конце поселка, в однокомнатной квартире-четвертушке, а потому топать друзьям пришлось не мало. Но что не сделаешь ради похмелья! И они шли, выбирая улицы и переулки посуше, обходя широкие лужи, стараясь идти, где это было возможно, по тротуарам и пешеходным дорожкам.

Погода, кажется, устанавливалась. Светило солнце, которое то и дело перекрывали легкие белые облачка, но уже чувствовалось: не сегодня-завтра придут настоящие жаркие летние деньки.
Во двор они вошли через заднюю калитку. Кинулась было, залаяла на не очень знакомых людей симпатичная небольшая собачка по кличке Арнольд, но Андрюшенька, приласкав, успокоил животное.
На закуску Андрюша разогрел суп, нарвал в огороде редиски, зеленого лука.
Выпили, закусили. Андрюшенька включил магнитофон, и как всегда, первой была кассета Владимира Асмолова, затем запел Александр Новиков. Это было только начало. Они пили, слушали, восхищались удачно спетой строчкой. Когда была выпита примерно половина большой бутылки, Валерьян неожиданно запел: “Казаки, казаки! Едут, едут по Берлину наши казаки!”
Его уложили здесь же на стоявшую, на кухне кровать и выпивку продолжили “в неполном составе”.
Всегда, когда Андрюшенька, что называется, доходил до кондиции, из колонок его магнитофона неустанно звучал голос Валерия Ободзинского, а песня “Льёт ли теплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою...” ставилась подряд по десятку раз. Так было и в этот день.
— Знаешь, Андрюха, а я у Ободзинского “Анжелу” люблю,— говорил всегда после этого Володя, и Андрюшенька ставил для него “Анжелу”. Володя перебирался поближе к магнитофону, садился на стул и слушал.
Надо сказать, что друзья наши, как и Андрюша, не один раз заканчивали пьянку весьма и весьма плачевно – под капельницей в нервном отделении райбольницы, и каждый раз каждый из них после этого к бутылке не подходил месяца по два, по три. Но сорвавшись после очередного “продолжительного” непития, Андрюшенька говорил за бутылкой приятелям: “Нет, бесполезно, я не умру, пока не стану лауреатом Нобелевской премии в области литературы и не умоюсь водой на берегу океана”. На такое заявление Володя покачивал головой, Валерьян молчал, а еще один человек – Никола, муж бригадирши типографии, не редко составлявший им компанию, согласно кивал головой. “Я верю тебе, Андрюха, ты настырный”,— говорил он, и Андрюшенька благодарно пожимал ему руку.
На этот раз Николы с ними не было, и на заявление Андрюшеньки, “что он обязательно вымоет ноги в океане”, Володя вдруг сказал:
— А я служил на берегу океана и умывался океанской водой. Что мне умирать можно уже?
Он сказал это, набив махоркой самокрутку и прикурив. Его слова тяжело повисли в воздухе, и Андрюшенька не нашелся, что ответить.
Поллитровку выпили ночью, вернее уже под утро, когда стало светать. Эту ночь они провели у Андрюшеньки. Володя спал на матраце, на полу возле телевизора. В общем,—то выспались они днем, после выпитой литровой бутылки, а ночью мучались, терзали магнитофон, поочередно вставали и выходили во двор. Наконец дружно поднялись и разобрались с поллитровкой. Андрюша поставил кассету с записью Высоцкого. Заговорили о Высоцком, потом о Рубцове, вспомнили Есенина. Затем, как и вчера, задались вопросом, почему же творческие люди пьют порой до беспамятства, а порой не могут даже смотреть на спиртное. Коснулись темы веры в Бога и искушений. Согласились, что каждый живет на земле столько, сколько ему отмерено, и так, как ему предписано свыше и что стремившийся к истинной вере человек наиболее искушаем и подвержен соблазнам.
— Знаешь, Володя, — сказал Анрюшенька, — мне кажется, что душу человека отправляют на землю в качестве наказания за содеянное в Вечности. Он провинится там — его сюда, на муки земные, на страдания. В чистилище это. Ведь, видимо, не зря, когда ребенок появляется на свет – плачет. Душа его не хочет сюда, а её выталкивают. Я даже на эту тему роман собираюсь написать. Ведь смотри что получается. Для чего мы живем? Чтобы на кусок хлеба заработать, набить желудок и снова на работу? Ну, напишу я роман века– стану нобелевским лауреатом, ну, а дальше что? Бессмертным же не стану.
— Я согласен с тобой, Андрюха. Господь, забирая душу, всех ровняет одним крылом: будь ты царь или нищий. А такие люди, как Есенин, Рубцов, Высоцкий – рождены для самосожжения. Они сами себя сожгли, и мы жжем сами себя. Хотим этого или нет, но все равно приходим вот к этой бутылке.
Володя постучал по горлышку пол-литры вилкой.
— Ты знаешь, как умер мой отец? Напился пьяным – уснул и не проснулся. И меня такой же конец ждет.
— Да бросьте вы, ребята! — воскликнул Валерьян. – Нашли тему. Давайте о чем-нибудь земном.
— Да. Нужно пока о земном, — согласился Андрюшенька. — Чё делать, мужики, будем? Шайку что ли банную кому загнать? Все равно бани своей нету, а в казённую её не попрешь. Плюну, наверное, на все, распродам шмотки и мотану на Урал – меня зовет туда одна редакторша, квартиру обещает...
— Что за шайка? — спросил Володя.
— А вот эта, – Андрюшенька занес с веранды кедровую, искусно сделанную, с ручками, шайку. – Мне её один мастер подарил. Тяжёлая, падла…
— Ерунда, я унесу. Возьмем её сразу, а то чё будем кота в мешке предлагать.
— Ну, тогда пошли, — сказал Андрюшенька, — А ты жди нас здесь, — кивнул он Валерьяну, и поднявшийся было со стула Валера, послушно плюхнулся снова на сидение.
Они вышли на улицу. Время подходило к девяти утра. За разговорами и выпивкой не заметили, как день набирал ход. Денек выдался прекрасным – на небе ни облачка. Пошли вверх по улице.
Первым, кому предложили товар новоиспеченные коммерсанты, был мужик, перекидывающий дрова за забор собственной ограды.
Почём толкать будем? — спросил Володя товарища.
— За тридцатник или три бутылки самогона пусть даёт – и делу конец.
Товар предлагал Володя. Мужик повертел шайку в руках, покачал головой, брать не стал, но показал в сторону соседского дома, из ворот которого вышла бабуля, тоже покачала головой и показала рукой дальше: “Может, та соседка возьмет”.
Той соседки дома не оказалось, и они пошли еще дальше, уже стучась в ворота каждого подряд дома. Таким образом добрались до конторы коммунального хозяйства, где и сбагрили красавицу—шайку за десятку — больше им не дали.
Андрюшенька, быстро сориентировавшись, подловил тут же, у конторы, водителя “Жигулей”, собирающегося ехать в центр поселка, и тот довез их до самого “Гастронома”. Повезло им и на обратном пути: в “Гастрономе” Андрюшенька встретил соседа—пожарника, который держал курс на “дом” и посадил их в свой “уазик”.
— Чё загуляли-то? — спросил сосед.
— Да, Петя, уезжаю я на Урал, — ответил Андрюшенька. — Шмотки нужно распродать. Купи резервуар — кубик вместимость. В баню поставишь.
— А сколь просишь? — с готовностью отозвался сосед.
— Сто пятьдесят давай, и годится. Если денег мало, давай пятьдесят сейчас, остальные после.
До дома домчались минуты за три, остановились около резервуара, стоявшего возле задней калитки. Пожарник внимательно осмотрел предлагаемую ему вещь.
— Давай за сотню, — предложил он.
— Деньги сразу?
— Да хоть сейчас.
— Годится, — согласился Андрюшенька.— Отстегивай и забирай.
Сосед достал из бумажника два “полтинника” и дело было сделано.
Пока наши герои распивали привезенную из “Гастронома” водку, пожарник, прихватив на подмогу друга, погрузил резервуар в автомобильную тележку, подцепил ее к “уазику” и — был здоров.
В кухонное окно друзья-собутыльники увидели лишь, как мелькнул хвост тележки.

Надо сказать, что в том краю, где проживал Андрей, торговых точек не было совсем, и наши ребята, веселые и распохмеленные, но еще не до конца удовлетворенные выпитым, дружною гурьбою направились к центру поселка. Сто тысяч рублей, выражаясь словами одного из героев киноповести Василия Шукшина, жгли ляжку и делали Андрюшеньку независимым ни от кого.
— Пятидесятку отдам Веронике, а полтинник пропьем, — сказал он друзьям,— Куплю бутылку “Виски”— ни разу не пробовал — закусить возьмем, и хватит, надо завязывать.
Пошли в магазин опять к тому же коммерсанту. Андрюшенька намеревался отдать долг, но того на месте не оказалось, а передавать через кого-то было не в Андрюшиных правилах.
— Слушай, старик, а виски-то тридцать две тысячи бутылка стоит, — заметил Валерьян, рассматривая витрину с вино-коньячными изделиями. — Лучше на эти деньги две литровых водки купить.
— Конечно, — поддержал его Володя.
— Ладно, — согласился Андрюшенька, покупая две литровые бутылки “Асланова” и “прицепом” к водке пару банок тушенки и булку хлеба.
— Как хочешь, Андрей, но до тебя мне теперь не дойти, — сказал Валерьян, когда они вышли на крыльцо магазина.— Пошли лучше ко мне. У меня и заночуете. Вера же все равно у тебя в больнице.
— Если оставаться у тебя с ночевкой, то пойла этого нам до утра не хватит, — определил Андрюшенька.— На тебе двадцатку, иди, бери еще такую же бутылку, и еще одну буханку хлеба и пойдем.
— Возьми еще пачку “Примы”, Валера, — попросил Володя.— Силов нет уже самокрутки крутить.
Дома Валерьян стал тушенку разогревать, потом достал два граненых стакана. Андрюшенька взял себе пятидесятиграммовую рюмочку.
— Я, мужики, большими дозами пить уже не могу. Мне рюмашки хватит.
Валерьян поставил на середину стола сковороду, раскрыл бутылку, разлил в тару. Они выпили, потом еще. Все, что произошло затем, Андрюша запомнил отрывками: ели тушенку со сковороды, потом раскрыли вторую банку и закусывали мясом в холодном виде. Первым на сей, раз пошел отдыхать Володя, Валерьян “отрубился” прямо за столом. Не допив и первой бутылки, отправился к дивану и Андрюшенька.
Когда он проснулся первый раз, то увидел лежавшего на соседнем “лежаке” Валерьяна. Из маленькой комнаты доносился храп Володи, на кухне, под столом, валялась пустая бутылка, а вторая, едва початая, стояла на столе. Андрюшенька, причастив еще пятьдесят граммов и запив водой, снова отправился на боковую.
Проснувшись через некоторое время во второй раз, он обнаружил лежащего в кухне на полу Володю и бутылку с оставшимися в ней примерно ста граммами водки.
“Неужели столько за один раз саданул?”— подумал Андрюшенька и, выпив еще 50 граммов, снова улегся на диван.
На третий раз разбудил его Валерьян.
— Старик, вставай, похмеляться надо, — потянул он тоненьким голоском.
Андрюшенька, не поднимаясь с дивана, достал из кармана оставшиеся деньги и протянул их Валерьяну.
— На, сходи за пузырем, я не могу чё-то.
— А никуда ходить никому не надо, — улыбаясь и покачивая головой, сказал Валера. — Всё у нас есть.
Он прошел на кухню, вернулся оттуда с нераскрытой бутылкой, и Андрюшенька вспомнил, что они покупали три пузыря.
— Давай здесь выпьем, не могу подняться, — сказал он. — Закусить что осталось?
— Хлеб только.
— Ну, неси хоть хлеба и воды запить.
Валерьян пододвинул стул к дивану, где отдыхал Андрюшенька, принес из кухни стакан, рюмочку, хлеб и ковш с водой. Андрюшенька со стонами и с трудом из лежачего положения принял сидячее.
— Щас, старик, легче будет, — Валерьян налил себе полстакана, Андрюшеньке— рюмочку.
Андрюшенька опрокинул вовнутрь содержимое рюмашки, запил водой, отломил от начатой булки кусок хлеба, стал жевать.
— Володька спит?— спросил он.
— На кухне отрубился,— ответил Валерьян.— Пусть поспит.
— Надо его похмелить и на кровать утащить. Разбуди.
Валерьян пошел на кухню, через минуту вернулся.
— Не встает,— сказал он.
— Ну, Валера, тебя что, учить надо? Потри ему уши, подскочит. На кровать его надо перекантовать, что человек на полу лежать-то будет?
Валерьян, крехтя, снова отправился на кухню. Андрюшенька слышал, как он звал Володю по имени. Через пару минут он снова вернулся в комнату.
— Нет, не встает, не хочет,— вздохнул он.— Пускай поспит, отдохнет немного. А мы еще выпьем. Ему хватит. Останется для него...
— Ну, что он, бич, какой—то, что ли? Чё ему на полу спать? Пошли, утащим на кровать.
Андрюшенька соскочил с дивана и быстрыми шагами направился на кухню. Валерьян пошёл следом.
Володя лежал на левом боку, лицом к двери, поджав ноги и зажав ладони рук между колен.
— Вовка,— позвал его Андрюшенька.— Вов...
Володя не отозвался. Андрюшенька присел перед ним на корточки. Возле Володиного лица образовалась лужица из белой вязкой слюны.
“Рвало, беднягу, что ли?”— подумал Андрюшенька и потряс друга за плечо.
— Володя, хорош на полу ночевать. Вставай, пойдем на кровать.
Андрюшенька коснулся небритого Володиного лица и быстро отдернул руку. Лицо было холодным, что ледышка. Еще холоднее были руки.
— Все!— поднимаясь, сказал стоявшему в дверном кухонном проеме Валерьяну Андрюшенька.— Кранты пришли!.. Допились... Готовый он...
— Как, “готовый”?— не понял Валерьян.
— Ну, как готовый может быть? Холодный уже...
— Умер, что ли?— разинул рот Валера.
— Умер. Он, видать, за один раз больше чем полбутылки саданул, и сердчишко не выдержало...
До Валерьяна случившееся доходило с трудом. Андрюшенька прошел в комнату, сел на диван, обхватил голову руками:
— Ах, Володя, Володя...
Валерьян натянул на себя пиджак.
— Ты куда?— спросил его Андрюша.
— Пойду до его матери, сообщу...
— Ты чё, хочешь, чтобы нас тут же, на месте поубивали? Садись на телефон и звони на “скорую”. Может быть, его можно откачать. А если нет, то пусть хоть факт смерти засвидетельствуют...
Валерьян подсел к телефону, позвонил на “скорую”. Больница находилась неподалеку от Валериного дома, а потому не прошло и пяти минут, как в квартиру вошли люди в белых халатах.
Следом пришли милиционеры.
Андрюшенька поднялся с дивана, вышел во двор, затем за ограду, сел на скамейку. Было около семи часов вечера. Солнце по-прежнему сильно припекало и слепило глаза. Андрюшеньку бросило в пот, он вытер рукой взмокший лоб, и глянул вверх на лазурное безоблачное небо... Наверное, туда, в эту лазурь устремлялась сейчас, освободившись от тела, многострадальная Володина душа.
Только теперь в полной мере до него стал доходить смысл всего происшедшего...

Володю хоронили на другой день, но ни Валерьяна, ни Андрюшеньки на похоронах не было. Народу было немного, некоторые ещё не знали о случившемся. Из-за жаркой погоды тело покойного стало раздувать, лицо посинело. Родственники попросили не делать вскрытия, сказав, что знают, отчего Володя умер. Этим и объяснялись скорые похороны.
В то утро к Валерьяну пришла бывшая работница редакции и попросила его на похоронах не показываться.
— Родственники вами не довольны, лучше не ходите, не нагнетайте обстановку. Им и так не легко...
Валерьян остался дома и смотрел на похороны из окна.
Что касается Андрюшеньки, то две ночи после смерти Володи для него были настоящим кошмаром. В день смерти товарища Андрюша вызвал из больницы Веронику и отпросил ее у дежурного врача до утра. По пути домой он взял еще бутылку водки, но более ста граммов в тот вечер осилить не смог. Всю первую ночь он провел в бреду — ему казалось, что он от кого-то бежит, а его вот-вот догонят.
Утром, уходя в стационар, Вероника наказала ему по центру не болтаться, а потихоньку допивать бутылку и приходить в себя.
— Сегодня суббота, завтра воскресенье — до понедельника его не похоронят,— сказала она, — Так что время у тебя есть, успеешь проводить друга в последний путь.
Всю организацию похорон взяла на себя редакция. Гроб заказали в деревообрабатывающем цехе коммунхоза и привезли его на редакционной “Ниве”, нашли людей, которые, подогреваемые литровкой, за несколько часов вырыли могилу.
В жизни никто и никогда не видел Володю в пиджаке или костюме, но в гроб его положили именно в костюме. В белой рубашке и строгом черном костюме, еще не пожилой, отливающий сединой, белокурый человек, лежавший в красном гробу, выглядел красивым и мужественным. Со стороны казалось, что он не умер, а лишь заснул. Прилег, устав, отдохнуть и задремал…

МОНЯ И МОЛЯ
Райцентр Ша и другие места Сибирского края, 80-е-90-е годы ХХ столетия.
Моня и Моля встретились на производстве. Моня работала бригадиром в типографии районной газеты, а Моля разнорабочим. Правда, лет двадцать назад, когда состоялась эта встреча на производственной почве, Моня была простой линотиписткой, а Моля устроился в типографию учеником печатника. Было это совсем в другом районном центре Сибирского края, километрах в двухстах от Ша-райцентра. Моля тогда с работой своей справлялся шустро: успевал не только отпечатать в нужный срок газету и различные бланки, но и закатить из подсобки рулона три-четыре бумаги и даже порезать ее на нужный формат. Кроме того, по просьбе линотипистки он иногда приносил ей свинцовые болванки, которые использовались для отлива строк для газетных форм. Моля жил один, обедал в райцентровской столовке и иногда позволял себе перед приемом пищи пропустить кружку-другую пива, а то даже граммов сто пятьдесят водки или вина. Моня, видя такое дело, иногда оставляла его в обед в типографии и угощала колбасой и чаем, при этом расспрашивала о житье-бытье и говорила о вреде пьянства, особенно во время работы. Моля, уплетая колбасу, вначале чувствовал себя не очень удобно без столовских щей, каши и традиционных напитков, но потом стал привыкать и даже соглашался с Моней – вначале в том, что много пить вредно. Потом, что на работе пить нельзя, а примерно через три месяца после первого совместного обеда, он уже соглашался с линотиписткой, что пить нужно только по праздникам и, иногда по выходным. Видимо там, во время очередного обеденного перерыва и начался производственный их роман. Первая часть романа длилась недолго – примерно через полгода после их встречи, Моля перенес свои пожитки на квартиру к Моне, и началась вторая часть их романа.
Вторая часть оказалась не такой оптимистичной как первая. Радужные перспективы создания крепкой семьи с сыновьями и дочками не оправдались. Моня оказалась женщиной не способной производить потомство и примерно через год-полтора, после неудачных попыток увеличить семью, Моля стал грустить по обильной выпивке и холостяцкой жизни и вначале явно, а потом все более тайно стал наращивать количество употребляемого за один раз спиртного. И если явные при супруге поглощения водки, вина и пива вызывали у Мони легкое ворчание, то выпитое тайно дома, а еще хуже где-нибудь в других местах и в сомнительной компании, доводили ее до гнева и контрмер. Во гневе Моня могла ударить пришедшего поздно мужа по голове пустой бутылкой или кастрюлей со щами. Моля поначалу терпел, считая виноватым только себя. Но потом, когда побои стали принимать постоянный характер, он вначале стал огрызаться и обороняться, а потом и вовсе рискнул перейти в контратаку. Однако первая же контратака закончилась для него милицейской камерой и осуждением народным судом сроком на 15 суток. Освободившись в первый раз Моля решил развестись с женой и уехал к матери в дальний район края. Моня вначале сделала вид, что ей все равно, но потом заскучала и даже в одиночестве заскулила. Через две недели она приехала к Молиной матери, попросила прощения у мужа и содействия у свекровки в борьбе с пьянством и уговорила всех взять на воспитание ребенка из детского дома.
— Воспитаем как своего, — сказала она согласившемуся Моле, — Какая разница – свой или чужой? Был чужой, станет нашим. Ребенок он есть ребенок. Я девочку хочу.
— А я сына, — возразил Моля.
— Ладно, — согласилась Моня, — будет тебе сын, только дай слово, что пить бросишь.
— Даю, — кивнул Моля.
И они взяли сына Леню двух лет отроду. Поначалу все шло нормально, даже хорошо. Моля держал себя в руках, Моня привыкала к роли матери, а соседи даже стали завидовать новой хорошо живущей семейке. Зависть эта постепенно превратилась в ненависть, а ненависть в желание сделать ближнему плохо. Соседушки каким-то образом раскопали дальних родственников приемного ребенка и с помощью их стали досаждать семье полиграфистов. Забрать ребенка они не могли, закон был на стороне приемных родителей, но крови и нервов разными письмами, шантажом и угрозами они приемным родителям попортили. Видя, что их попросту сживают со свету Моня и Моля решили сменить местожительства и переехать в другой район. Благо для хороших специалистов типографского дела находилось место практически в любой районной типографии. И через краевой сектор печати семейству не только нашли работу в хорошем районе, но и вполне приличное жилье – дом с садом и огородом, а еще баней и большой стайкой для скота.
Поначалу на новом месте дела у переселенцев шли просто отлично. Моню почти сразу же поставили бригадиром в типографии, а Моля взялся печатать газету по более высокому разряду, чем был у него ранее. Новоселы отремонтировали жилье, расширили огород, засадив его картошкой и овощами, завели птицу, в том числе индюков. Правда, по сравнению с прошлым местом жительства районный центра Ша, казался им несколько захолустным, ибо был меньше почти в половину и по количеству жителей, и по числу построек, а главное находился в стороне от главных автомобильных и железных дорог.
В первый раз Моля сильно заскучал месяца через три после переезда и напился вдрызг в выходной день после бесцельной прогулки по селу. Тогда это последствий никаких не возымело. Жена поругала его, но не очень, а на работе об этом никто не узнал. Однако после этого Моля стал потихоньку прикладываться к бутылке с водкой, вином или пивом. Почти после каждого вновь отпечатанного и отправленного на почту тиража, он устраивал себе расслабуху и два раза укладывался на ночлег прямо у печатного станка. После второй ночевки у него отказали ноги. Проснулся среди ночи и не смог встать дойти до туалета. Моня обнаружила его утром в обмоченных брюках и с распухшими икрами ног.
После двух месяцев лечений в районной, а потом краевой больницах Моля получил запрет от врачей на питье спиртных напитков крепостью свыше восемнадцати градусов и работу связанную с большой нагрузкой на ноги. Что касается работы печатником, то ее он оставил сразу же, а вот с питием простился не надолго. Как истинный русский мужик он жил и мыслил одной категорией: “А что будет, если?..”
Когда ему стало снова не то, что скучно, а просто тоскливо и он остался дома с малолетним ребенком, который, наигравшись, уснул, Моля сходил и купил маленькую бутылочку водки и решил попробовать, а что будет, если…
“Что мне будет с пятидесяти граммов? С такой маленькой дозы яда даже не умрешь. А тут водка – целебный народный напиток… Ерунда”.
После пятидесяти граммов захотелось есть. После вторых пятьдесят аппетит возрос вдвое, но Моля специально ничего в рот не брал, – опасаясь реакции организма на запретный напиток. Когда же через полчаса кроме высоко поднятого настроения и охоты жить и пить ничего страшного не произошло, Моля выпил остатки прямо из горлышка маленькой бутылки и пошел в магазин — за большой.
Вот после этого случая и началась очевидная и скрытая борьба между Моней, Молей и пьянством затянувшаяся на десятилетия. Все шло в ход в этой борьбе: физическая сила, заговоры, обман и помощь коллектива, милиции и медицинских работников. Борьба шла с переменным успехом, но спиртное, в конце концов, всегда побеждало. Моня сдавала мужа на лечение амбулаторно и стационарно, отправляла его к гадалкам и колдунам, подмешивала ему в вино и водку настои из трав. Ничего не помогало. Однажды она закрыла его в хорошо протопленной бане, удалив оттуда всю холодную воду и, заранее прикрыв отдушину, через которую выходил пар, стеклом. Бедный Моля был хворым с похмелья и, ничего не подозревая, направился в парилку. Плеснув из ковшичка пару раз на каменку, он заметил, что пар ведет себя как-то странно и не тянется к потолку, а окутывает все вокруг и как-то по особенному больно жжет уши. Моля потянулся было к алюминиевой фляге с холодной водой, но наполненная им накануне фляга оказалась пуста. Он кинулся к двери, но та не поддалась. Бедный Моля был вынужден упасть голым телом на прогретый, горячий пол и терпеливо лежать там, умирая от жажды и нетерпимой жары. Крики о помощи были бесполезны.
Моня явилась попроведовать его часа через три – не раньше и, узнав, что он еще не угорел и подает признаки жизни, выпустила на свежий воздух только после того, как муж поклялся собственным здоровьем больше никогда не пить.
Клятва держалась не нарушенной полтора месяца. Ровно столько понадобилось Моле, чтобы забыть все испытанные им банные ужасы и сделать вывод, что он теперь “не дурак и на уловки Мони не поддастся”.
А тем временем жизненный процесс шел своим чередом. Моня работала в типографии, Моля перебивался шабашками, частенько помогая супруге на работе и не оставлял распития спиртных напитков. Сынок Леня подрастал, ходил в школу, регулярно переходя из класса в класс в конце очередной весны. Лет в двенадцать он уже вместе с матерью отправлялся на поиски подзагулявшего папы, и если им удавалось его найти, помогал доставлять его до дому. По мере взросления сына Моня уже громко на мужа кричать и применять физическую расправу перестала. Казалось, она уже свыклась с поведением супруга и со своей судьбой. Но так было до тех пор, пока Ленька не вырос, и его не забрали в армию. Оставшись вдвоем с Молей, Моня вдруг поняла, что роднее и ближе чем муж у нее человека на свете нет. А раз так, то она должна бороться за его жизнь, здоровье и правильное поведение в быту. И борьба с пьянством вступила в новую стадию.
Как-то после очередной недельной пьянки Моля проснулся связанным по рукам и ногам. В таком состоянии он провел трое суток лежа на кровати. Моня кормила его с ложечки и подносила ему судно для оправки естественных надобностей. А на четвертый день к дому подъехала машина скорой помощи и отвезла находящегося под домашним арестом человека в краевую частную клинику, где лечили анонимных алкоголиков. Там, как он узнал позже от супруги, его обработали лазером, уничтожив в организме девятнадцать точек отвечающих за восприятие алкоголя и алкоголем же за долгие годы пьянства пораженных.
— Теперь, если пить будешь, то печенка отклеится, — сказал ему нарколог перед тем, как отпустить домой, — Отклеится и в штаны упадет – не заметишь даже. Хана тогда тебе придет. Так что думай.
Моля думал не долго. Три недели спустя, когда о том, что Моля был лечим от алкоголя лазером в райцентре знали даже школьники, излечимый пациент анонимной клиники постучался в окно квартиры Валериана Печенюшкина, где во всю под веселый разговор шла очередная выпивка. Группа выпивающих, среди которых был журналист Андрюша, немало удивилась, увидев Молю выпившим и с полной литровой банкой не разведенного технического спирта.
— Так тебе же нельзя… — только и смог сказать гостю Валериан.
— Ерунда. Ни хрена со мной не будет, — махнул рукой Моля, — Закусить только дайте чего-нибудь, а то баба меня домой не пускает.
Моля действительно не умер, и печень у него не отклеилась и в штаны не упала.
Два дня тогда он провел у Валериана, а потом вместе с ним пришел в гости к Андрюше. О том, что муж ее пошел в гости к корреспонденту, и наверняка будет продолжать пьянствовать, донесли Моне и та, вооружившись полутораметровой березовой палкой, ринулась к месту предполагаемого обитания супруга.
В то время, когда она добралась до другого конца поселка, мужики выпили очередную бутылку и Андрюша с Молей ушли на поиски еще одной, а уже не стоящий на ногах Валериан прилег на веранде подремать, укрывшись с головой старой Андрюшиной курткой.
Вышедшая из себя негодующая Моня, потратившая не мало денежных и физических средств на лечение мужа, ворвавшись на веранду, не стала разбираться: кто там спит прямо на полу укрывшись курткой — с размаху перетянула по ребрам спящего березовым дрыном.
Спящий застонал и закряхтел, но пока он стянул с себя куртку и поднял голову, получил еще один сильный удар по плечу. Второй удар был такой силы, что березовая палка переломилась. Моня отбросила ее на пол, и не в силах обуздать свой гнев, схватила в руки стоящую тут же, на полу, пустую водочную бутылку. Когда ее карающая рука взметнулась в воздух, Валериан успел скинуть с себя куртку и присесть. Моня поняла, что перед ней не супруг, а бывший заместитель редактора и экс-секретарь партийной организации районной газеты, но остановиться уже не могла. Она разбила бутылку о голову своего бывшего партийного наставника, который всего каких-то семь лет назад давал ей рекомендацию в члены КПСС, и оставила его в недоумении с окровавленным лицом и пораненной осколками стекла рукой, которой бывший партийный лидер коллектива пытался защититься от ударов взбесившейся бабы.
Как потом пошутил Андрюша, Моня отомстила ему за то, что он, в период ее кандидатского стажа заставлял бедную женщину не только читать работы Маркса, Энгельса и Владимира Ульянова, но и устраивал ей экзамены, расспрашивая о прочитанном.
Уходя, совсем уже не контролирующая себя бригадирша типографии, находящаяся на хорошем счету в своем коллективе, активистка Моня разбила два оконных стекла на Андрюшиной веранде и сбросила на пол с кухонного стола кастрюлю с супом и несколько тарелок.
Пришедшая с работы супруга Андрюши Вероника была поражена увиденным. Среди разбитого стекла на полу ее веранды сидел человек с окровавленным лицом и что-то нечленораздельно произносил. Мужа дома не было, а на кухне валялись на полу погнутая кастрюля и разбитые фарфоровые тарелки.
Подошедшие вскоре Андрюша с Молей были не менее удивлены и возмущены. Узнав в чем дело, Вероника собралась было идти в милицию с заявлением на хулиганские действия бригадирши, но Моля ее отговорил. Вероника его послушалась, покачала головой, помогла Печенюшкину умыться и отдала ему новое полотенце. Когда же мужики распили принесенную бутылку и стали рассматривать раны потерпевшего, то обнаружили под кожей лица остатки стекла и посоветовали Валериану завтра же идти в больницу.
О том, как потом мирились Моня и Моля, никто в райцентре не знает, но все знают, что после этого случая бригадирша типографии в припадке поиска мужа еще в двух предполагаемых местах, где мог находиться и пить водку ее супруг, разбивала оконные стекла. И это ей тоже сошло с рук.
Однако апогеем всего стала история о том, как Моня закрыла Молю на несколько дней в подполье и держала его голодом. История эта до сих пор ходит по райцентру Ша, являясь классической и поучительной для женщин и мужчин, имеющих между собой отношения напоминающие Монины с Молей.
Дело было вот как.
Моля в очередной раз болтался по районному центру целую неделю, боясь появиться дома. Накануне запоя он продал из дома какие-то дорогие Мониному сердцу вещи, погулял как следует и теперь, оттягивая заслуженную расплату, ночевал то у спиртоторговцев, то в котельной Дома Быта. Там, в котельной, по наколке доброжелателей и накрыла его боевая бригадирша типографии. К удивлению самого Моли и собравшихся с ним собутыльников, она не стала применять никакие физические воздействия, не раскричалась, сотрясая белужным ревом спертый воздух кочегарки, а спокойно позвала его домой.
— Огород пахать надо, скоро картошку садить, а ты шаришься, где попало, — сказала она, — Пошли, давай домой и берись за дело. Хватит дурачка валять.
— Болею я, — ответил ей на это Моля, — Мне бы похмелиться хорошо и поспать вначале, а потом за работу браться.
— Дома похмелишься, у меня бутылка есть. И поспишь дома. А завтра с утра за работу, – словно уговаривая, продолжала гнуть свою линию супруга.
— А не обманешь? – поинтересовался Моля, помня о проданных из дому вещах.
— Что мне тебя обманывать-то? Почудил и будет.
Моля поверил и в сопровождении жены вернулся домой.
Пока он управлялся по хозяйству и умывался, Моня приготовила на стол хороший ужин из двух горячих блюд и квашеной капусты с подсолнечным маслом.
Усаживаясь за стол и, подцепив на вилку капусту, Моля вопросительно глянул на Моню, намекая на отсутствие спиртного на столе.
— Совсем забыла, — поняла его немой вопрос Моля, — бутылка у меня в подполье осталась. От тебя прятала. Знаешь что, сам слазь за ней, а то у меня поясница совсем отказывает. Устала я тут одна с хозяйством…
Как потом вспоминал Моля: еще тогда у него в сердце закралось не доброе предчувствие, но он списал волнения на похмельный синдром, и направился к подполью. Открывая вход в подпол, он обратил внимание на две прибитых зачем-то без него скобы – одну на дверце, а другую сантиметров в двадцати от первой.
Перед тем, как погрузиться под пол Моля на секунду задумался, но слова Мони:
“Там, за банками с капустой смотри” и включенный супругой свет переноски, несколько успокоил его, и он полез по узкому проходу туда, где находились банки с соленьями. Но не успел бедный голодный и не выспавшийся страдалец проползти и полутора метров, как свет в подполье погас, а деревянный люк с грохотом захлопнулся, отрезая ему путь к свету и свободе. Вот тогда и понял Моля коварный план женушки и предназначение прибитых недавно скоб, представив как под них заходит сейчас задвижка.
— Вот тебе, сука, за все! – кричала сверху Моня, — За проданные вещи, за потраченные на лечение деньги. Сдохнешь здесь и никто об этом не узнает. Никто тебя искать такого никчемного не будет, а вонять начнешь, закопаю в огороде, и как будто никогда тебя не было…
Моля было бросился к тому месту, где был вход в подполье, но, ударившись лбом о лестницу, распластался на сколько это было можно на рассыпанной картошке и застонал.
— Стони сколько хочешь, все равно не услышат, — сказала Моня и удалилась.
Потом, придя в себя, Моля и стучал, и кричал, и матерился, и даже пел песни, но сверху никакой реакции на его действия не последовало.
Когда глаза привыкли к темноте, узник подполья отыскал банки с солениями и попробовал открыть одну из них. Это была трехлитровая банка с огурцами, закатанная сверху железной крышкой. Приспособлений для открытия крышки под рукой не оказалось и Моля несколько раз попробовал сбить крышку о лестницу, а когда это не удалось, сделал попытку сорвать ее зубами. Все закончилось тем, что он со злости шарахнул банку о лестницу, та разбилась и огурцы вывалились на грязный картофель. Это ничуть не остановило невольника. Поняв, что никто ему хлеба не подаст, он стал поедать огурцы без сопроводительного продукта. Наевшись и помочившись прямо на месте, лишенец свободы уснул.
Еще несколько раз впоследствии Моля пытался вступить в переговоры с супругой. Ответа не было. А потом он потерял счет времени. Он разбил еще несколько банок с огурцами и капустой, пробовал есть сырой неочищенный картофель, но этот овощ показался ему не вкусным. Однажды Моля проснулся от странного шуршания и увидел, что в гости к нему пожаловала крыса, то ли поедающая, то ли просто обнюхивающая остатки недоеденных им солений. Моля запустил в крысу картофелиной, та быстро скрылась из виду, но потом обитатель подполья еще несколько раз видел мелких грызунов, пытающихся разделить с ним трапезу. Нельзя сказать, что Моля боялся крыс, но спокойно заснуть, зная, что они где-то обитают рядом, он не мог и поэтому мучался и снова кричал и призывал жену к совести. Несколько раз он слышал, как хлопала входная дверь и топот наверху, но в разговор с ним по прежнему никто не вступал. Видимо его криков было достаточно для убеждения, что он еще жив. Топот быстро умолкал и наверху снова становилось тихо.
Сколько прошло времени с момента его заточения, узник подпола не знал, и уже не догадывался. Очень хотелось курить. Нетерпимо хотелось. Нехватку в организме никотиновой зависимости арестант ощущал болью за ушами, продолжительным кашлем и желанием сделать что-нибудь нехорошее. За время своего пребывания в подполье, он хорошо изучил среду своего обитания, в которой, как ему казалось, он проведет остатки земных дней. Облазив свой зиндан вдоль и немного поперек, Моля пришел к выводу, что вырваться на свободу он не сможет. Никаких подручных инструментов для рытья подкопа или вышибания половых досок у него не было. Расстояние от половых досок, уложенных на фундамент до земли, было ничтожно малым и ощущалось лишь легким сквознячком тянувшимся с улицы.
Вот с этого сквознячка и пришла к Моле неожиданная маленькая радость. К нему пробрался кот Иннокентий. Здоровенный, сибирский котяра вначале как фонариками посветил своими глазами и немного напугал хозяина. Но потом мяукнул, и у Моли отлегло от сердца. Иннокентий подошел к хозяину и потерся о его ногу, Моля погладил его по густой длинной шерстке. Пригревшись рядом с живым домашним существом Моля, как ни странно почему-то успокоился, а успокоившись, почувствовал какую-то уверенность в том, что он найдет выход и очень скоро выберется из плена.
Некоторое время спустя, доставая очередную банку с огурцами, Моля вдруг нащупал за банкой какой-то железный предмет. Предмет оказался штырем с острым наконечником. Откуда он тут взялся Моля не стал гадать, а сразу же полез по лестнице к выходу и попробовал просунуть штырь в щель в том месте, где располагалась задвижка. Это ему не удалось. Тогда бедный страдалец стал пробовать на прочность прибитые доски, просовывая под них штырь и делая упор на поперечный брус. Одна из досок оказалась прибитой не очень прочно и поддалась. Моля приложил усилия у другого поперечника, к которому была прибита эта же доска и оторвал одну половицу. Он с яростью вышиб ее и приступил к отрыву второй половой доски, потом к третьей. Наконец не чувствуя никакой усталости он вышел на свет Божий. На дворе был день. Выбравшись на свободу, он увидел, что был очень хорошо забаррикадирован. На крышке подполья стоял старинный комод, а на нем большая ванна с песком. Взглянув на себя в зеркало, вырвавшийся на свободу узник сразу же отпрянул от стекла – на него смотрел папуас из фильма про Миклухо-Маклая: грязный и не бритый. Часы показывали три часа по полудни, а листок календаря говорил о том, что в подполье он провел четыре с половиной дня. Второпях Моля умылся, схватил со стола и из холодильника какую-то еду, запихал ее в рот. Потом проверил карманы пальто своего и Мониного, нашел триста рублей денег, положил в полиэтиленовый пакет полбулки хлеба и кусок сала, складной нож, переодел рубаху, брюки и пиджак, раскрыл окно (дверь все равно была заперта снаружи) и огородом выбрался на улицу.
Выйдя на трассу, он остановил попутку и благополучно добрался до железнодорожной станции, там купил билет на пригородный поезд и уехал в район, где проживала его престарелая мать.
Вернувшись с работы и обнаружив разобранный пол и открытое окно, Моня собралась было идти с заявлением в милицию, но вовремя остановилась, поняв, что объяснять ей там придется многое и еще не известно как отреагируют милиционеры на то, что она несколько дней держала человека в подполье.
Два месяца Моня жила без Моли. Может быть, жила бы и дольше, а то и вообще бы смогла прожить без него, но наступало время окончания службы в армии Леньки и она, переступив через себя, купив подарков для Моли и его матери, поехала за мужем. Как там протекали переговоры по урегулированию семейного фронта, как свекровь встретила чуть не погубившую ее единственного сына невестку, рассказчику не ведомо. Зато всему райцентру Ша известно, что Моня привезла Молю через два дня, после выезда из дому.
Моля пить не перестал. Может быть и сейчас попивает, но с тех пор некоторые приятели называют его за глаза Моля-подпольщик. Когда же доброжелатели ему об этом доносят, он не обижается.
Красноярск.

© Сергей Кузичкин, 2008
Дата публикации: 08.12.2008 04:51:53
Просмотров: 3942

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.