Амплуа для воробья
Владимир Викторович Александров
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 22658 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
“Любите искусство в себе,
а не себя в искусстве!” Амплуа для воробья “Любите искусство в себе, а не себя в искусстве!” (К.С. Станиславский) У артистов театра существуют разные специальности. Они называются по французски амплуа - это те роли, которые артисту лучше всего удаются. Кому-то удаются герои, кому-то злодеи. Или вот есть еще «комики». А есть еще «простаки», которые всем верят, и которым от всех достается. Виталий Модестович и Акулина Самсоновна работали в театре. Но не артистами. Он был художником-бутафором, расписывал холщовые задники цветущими деревьями для «Вишневого сада» и стругал деревянные шпаги для Гамлета и Сирано, а она была аккомпаниатором, играла на пианино за сценой во время спектаклей вместо артистов. Например, артист должен играть роль Святослава Рихтера, а сам музыке не обучен, вот и мацает он корявыми пальцами по клавишам бутафорского рояля, да потряхивает в такт музыке приклеенной к лысине шевелюрой. А уж музыку за кулисами ему делает Акулина Самсоновна на настоящем рояле. Времена были трудные, зарплаты в театрах копеечные, а кушать хочется всегда. На счастье, был у Виталия Модестовича и Акулины Самсоновны маленький садовый участок с крохотным домиком на Воробьевых горах, отданные им за бесценок еще в «совковые» времена полуспившимся Народным артистом. Артист завербовался в какой-то заполярный театришко из-за северной надбавки, чтобы заработать пенсию побольше, а денег на билет не хватило. Вот он и загнал не нужное ему «бунгало» художнику за выпивку, закуску и билет к новому месту служения музам. Ох, как выручил Виталия Модестовича и Акулину Самсоновну этот садовый участок! Со своих крохотных соток они ухитрялись обеспечивать себя на всю московскую зиму и картошкой, и моркошкой и яблочком антоновским. Да и в летний зной, когда театр распускали в вечно неоплачиваемый отпуск, приятно было попивать чай с остатками прошлогоднего варенья на собственной кукольной верандочке, где вполне хватало места им двоим и электрическому самовару, и под крышей которой чирикало воробьиное семейство, нагло занявшее ласточкино гнездо. С гнезда и началась эта история. Однажды июньским вечером в разгар выкармливания птенцов из этого самого гнезда донесся разгневанный птичий вопль и в блюдечко со сливовым джемом свалился желторотый воробьенок. Когда Акулина Самсоновна выловила его чайной ложкой и отмыла остывшим чаем, Виталий Модестович догадался, что произошло. У воробьенка не было хвоста. Причем хвост был не выдран, видимо, именно таким воробьенок и вылупился из яйца – бесхвостым уродцем. А кто же из воробьев станет кормить уродца? Одно слово: дикая природа! Она безжалостна к тем, кто не имеет никаких перспектив на выживание и продолжение рода. Но Виталий Модестович и, особенно, Акулина Самсоновна были людьми разумными, а не дикой природой, и они взяли воробьенка на содержание, хотя оба они, как люди культурные читали, что воробьи в неволе не живут. Ну, а вдруг! Дети их давно выросли и, хотя звезд с неба не хватали, жили, дай, Бог, каждому, потому что служили не в театре, а по торговой части и в помощи родителей не нуждались. Поэтому все силы своей души супруги могли без остатка направить на помощь и воспитание свалившегося с неба инвалида детства. Виталий Модестович целыми днями копал ему сочных червей, а Акулина Самсоновна читала книжки по орнитологии (наука такая о птицах) и варила кашки из разных вкусных круп. Сначала-то они боялись, что воробьенок со дня на день отдаст концы, как ему и положено, если верить учебнику орнитологии. Но, видно, даже ученые люди иной раз ошибаются, воробьенок все не умирал да не умирал, а напротив все больше оклёмывался и раздавался в боках. Через пару недель он уже бойко прыгал по столу, и даже отсутствие хвоста-противовеса ему в этом не мешало. Чтобы не заваливаться вперед, он гордо откидывал голову назад и для опоры широко растопыривал крылья, напоминая (если бы не серое оперение) бесхвостого микропавлина. Когда возрастная желторотость у воробьенка сошла, он превратился во вполне добротного самца, если бы не врожденная инвалидность. Он даже чирикать стал басовитей, это проявились вторичные половые признаки. Виталий Модестович вдруг стал задумчив и тоже погрузился в книги по орнитологии а еще, почему-то, по аэродинамике и воздухоплаванию. Он проштудировал труды Келдыша и Жуковского, отца русской авиации, и то часами пропадал в маленьком чуланчике, где у него хранился всякий мужской инструмент – от отвертки до ножовки, то укатывал зачем-то в Москву, хотя терпеть не мог давки и духоты в электричках. Акулина же Самсоновна, тяготясь отлучками мужа, бренчала на гитаре и мурлыкала старинные романсы. Но однажды она с удивлением обнаружила, как чей-то писклявый и хрипловатый голосок, будто передразнивая, повторяет за ней гитарный пассаж. Каково же было ее удивление, когда она поняла, что пение доносится из старого сапога Виталия Модестовича, который их Куцый (так стали они называть бесхвостого воспитанника) облюбовал себе под жилище. Акулина Самсоновна, не растерявшись, проиграла другой пассаж, и снова тот же голосок попытался его воспроизвести. Музыкантша поняла, что имеет дело с феноменом. Она перечла повесть Короленко «Слепой музыкант», потом прослушала кассету с записью игры на рояле слепого негра Стива Уандера, после чего окончательно убедилась, что физическое увечье не способно помешать настоящему дарованию. И каждый день, пока муж ковырялся в своем чулане или трясся в электричке, она оттачивала музыкальные способности своего подопечного. Прошло несколько недель, и они уже музицировали на пару. Особенно нравился обоим романс Алябьева «Соловей» и больше всего припев. Акулина Самсоновна выводила: «Со-оловей мой!» – а Куцый, сидя у нее на плече, подхватывал: «А-а!» «Го-олосистый со-оловей!» – заканчивала Акулина Самсоновна, и Куцый в восторге уходил на коду: «А-аа, аа-аа-аа, ааа-ааа, ааа-аа-а! Бздынь!» Однажды Виталий Модестович раньше, чем обычно, вернулся из Москвы, прошел к веранде, да так и застыл с раскрытым ртом, потрясенный увиденным и, главным образом, услышанным. Выждав окончания дуэта, он объявил: «Как говорится, большому воробью - большое воздухоплавание!», - и торжественно возложил на стол маленькую полированную шкатулочку. Он раскрыл ее, и в ее недрах обнаружился какой-то яркий предмет. Когда Акулина Самсоновна склонилась над шкатулкой, она поняла, что перед ней… птичий хвост! И Виталий Модестович поведал, чем он занимался все это время. Постигнув по книгам строение птичьего хвоста, а так же основы теории полета, он конструировал первый в мире воробьиный протез. Для этого он перво-наперво отправился добывать материал и не куда-нибудь, а прямиком к себе в театр, в родной бутафорский цех, где по причине наличия летнего отпуска без содержания и отсутствия садовых участков для прокорма, не покладая рук, тихо выполняла различные халтуры вся его художественно-бутафорская братия. Их трудолюбивые руки кроили джинсы фирмы «Леви Страус», тачали сапоги от «Саламандры» и клеили кроссовки «Адидас». Те, кто не умел кроить и тачать, писали полотна за покойных Шишкина, Репина, Кандинского и вечно живого Илью Глазунова. И над всем этим пиршеством ремесел и талантов царил птичий грай! Дело в том, что с началом театрального сезона возможности для исполнения халтур резко сокращались, а кушать хотелось круглый год. Поэтому художники и бутафоры в это время занимались не требующим, практически, никакого отвлечения от исполнения профессиональных обязанностей промыслом. Они разводили волнистых попугайчиков. Были эти попугайчики милы и малы, не более воробья. Поэтому им отгородили сеткой-рабицей кусочек цеха, отступясь на метр от стены, запустили туда несколько пар разных цветов и разведение началось. Попугайчики плодились, как воробьи, но спрос все равно превышал предложение. Загоняли их на Птичьем рынке. Конечно, торговали не сами художники, они к этому делу были плохо приспособлены. С первым-то выводком попугаят они по общему уговору отправили торговать на птичий рынок Мишку Гольфельда. Это был свеженький выпускник постановочного факультета школы-студии МХАТ, а значит молодой и продвинутый. Да к тому же, еврей. Но Мишка с чем ушел, с тем и пришел. Оказывается, он проходил весь день по рынку, не осмеливаясь снять с клетки покрывало. Никто не спросил его, что у него за товар, а предложить у парня язык не повернулся. «Торговать стыдно!» – потупясь в пол, упрямо мычал Мишка, - «А еще стыднее торговать живыми существами». Вот, поди ж, ты. А еще продвинутый! А еще еврей! Так что художники к торговле живностью приспособлены не были. Зато приспособился Заслуженный артист Павел Зюзюкин. Вообще-то Пашка актерчик был так себе. Даже просто хреновый. Но еще в «совке» ему благодаря плюгавому росту, обширной лысине и склонности к интригам удалось отшкадать на худсовете роль вождя мирового пролетариата. За исполнение таких ролей в те времена сразу давали звание Заслуженного, а так же однокомнатную квартиру в «хрущевке», куда он и перебрался из заплеванного актерского общежития, где была вечная очередь в единственный на этаже сортир, но не было очереди за горячей водой, поскольку горячей воды не было. Так вот этот Пашка, чтобы иметь копейку на опохмелку, приспособился ловить ратанов в Останкинском пруду и толкать их у станции метро ВДНХ владельцам кошек. Но комфорта он при этом не испытывал, всё боялся, что какой-нибудь дотошный зритель узнает его, Заслуженного артиста, и спросит: «Как это ты, вождь мирового пролетариата, а деньги берешь, как буржуй? Отдавай-ка, брат, бесплатно!» Да к тому же он был не единственный умный алкаш в Останкино, и вскоре всех ратанов в пруду выловили. Тут-то на его счастье и подвернулись попугайчики из бутафорского цеха. Он скупал их оптом целыми выводками у вечно алкающей хлеба насущного художественной братии и перепродавал на Птичьем рынке, который к тому времени перебрался аж за МКАД. Там Пашка не опасался быть узнанным и, осатанев от хруста купюр, драл с покупателя по черному! Виталий Модестович явился в цех, как раз, когда жены-попугайки терпеливо высиживали очередную кладку яиц, а их супруги подремывали на жердочках, тяготясь вынужденным бездельем. В этот период волнистые попугайчики линяют, и пол громадной клетки, как разноцветным ковром, был устлан перышками: желтенькими, голубенькими, зелененькими, беленькими. При виде такого колорита, на художественную натуру Виталия Модестовича накатил приступ вдохновения и полета творческой фантазии… И вот он, результат тягостных раздумий и телесных невзгод в прокуренных электричках, вот он, на дачном столе - прекрасный и яркий воробьиный хвост на невесомых и почти невидимых глазу креплениях из тончайших капроновых нитей… И потянулись дни учебы. Вот когда Виталию Модестовичу пригодились науки и отца русской авиации Жуковского, и теоретика космонавтики Келдыша, и, даже, специалиста по ветряным мельницам Дон-Кихота… Но, если уж кто-то в чем-то талантлив, то он, как говорится, и во всем талантлив. Именно таким оказался их Куцый. Если не считать десятка падений и, ушибленной ножки, когда, вопреки рекомендациям Жуковского, взял слишком крутой крен на вираже, и вывихнутого крыла, когда вопреки расчетам Келдыша, не принял нужную аэродинамическую форму, науку летать он освоил почти одновременно со своими здоровыми братьями и сестрами. Те сначала, посмеиваясь, глядели на него свысока из-под крыши веранды, а, когда он взлетел выше крыши, по совету родителей стали приглашать в гости в родное гнездо. Мало ли что в жизни может стрястись, а их родной калека, вишь ты, в люди выбился. (А потом, кто из них, серых воробьев, может похвастаться родственником с хвостом, сияющим, как генеральские эполеты?) Но вот лето закончилось, и настал «Иудин день». «Иудиным днем» в театре называется сбор труппы после отпуска, когда все, даже самые закоренелые враги, целуются друг с другом и с умилением шепчут на ушко: «Как я соскучился (лась) по тебе, милочка!» И художник, который, на самом деле, соскучился по коллегам, пригласил всю труппу к себе на дачу. А артисту, что? Лишь бы был повод да халява. Поэтому все с радостью согласились. И вот они, разгоряченные домашними наливками, приготовленными умелыми руками Акулины Самсоновны, разиня рты, слушают дуэт гитары и воробья. А в финале Алябьевского «Соловья» глаза их и вовсе лезут на лоб, потому что Куцый насобачился исполнять коду («А-аа, аа-аа-аа..») в полете, делая петлю Нестерова под потолком и у самого пола двойное сальто-мортале с пируэтом в три с половиной оборота, прогнувшись!.. Молодой режиссер, дипломник ГИТИСа, взятый в столичный театр по чьей-то мощной протекции, пьяненько прослезился и поклялся: -Теперь я знаю, какую сказку к Новому году ставить для юных зрителей! Это будет «Соловей» Ганса-Христиана Андерсена! Завтруппой, пишите распределение ролей: Соловей – Воробей, Китайский император,.. – задумался он. - Я! – нахально донеслось из-за угла, и с пола, где он восседал в обнимку с бутылью вишневой наливки, поднялся Пашка Зюзюкин. - Почему это вы? – пожал плечами режиссер. - Потому что, во-первых, на моей стороне целый коллектив, - кивнул он в сторону художников-бутафоров, - во-вторых, я уже сыграл вождя мирового пролетариата, сыграю и китайского императора. А в-третьих, я Заслуженный артист и интриган. После чего приложился к бутыли, и рот его окрасился алым, как у вампира, напившегося невинной крови. На том и порешили… На премьере в зале яблоку негде было упасть, несмотря, что детский утренник. Уже месяц по столице циркулировал слух, что главную роль будет исполнять приглашенная заморская дива – сам Арни Шварценеггер в гриме Шерон Стоун. В спортивных номерах его будет дублировать Анна Курникова в хоккейных доспехах Павла Буре, а в музыкальных - Киркоров, но голосом Пугачевой. Постановку же спонсировала Новодворская, скрываясь под псевдонимом «Жанна д,Арк». Зрители-либералы приготовились бурно аплодировать, патриоты – швырять на сцену помидоры. Ждали подходящего момента. Но на сцену вместо «железного Арни» вышел вечно косой, свой в доску, Пашка Зюзюкин. Правда, сегодня он был косым не от выпивки, а от грима – китайский император, понимаешь! Поэтому патриоты зааплодировали, а либералы стали выпрашивать у них помидоры. Патриоты отчаянно торговались, пользуясь конъюнктурой. В воздухе запахло потасовкой. И белая, и желтая, и красная прессы нацелила объективы, но не на сцену, а на торгующихся, в ожидании «скандальёза», достойного первой полосы. О происходящем на сцене все давно забыли. Но тут раздались вступительные аккорды к Алябьевскому «Соловью» и со сладкоголосой трелью в сценическое пространство, в свет «Марсов» и «Юпитеров» впорхнул Куцый. Зрители замерли от неожиданности да так и остались стоять и сидеть, провожая ошарашенными глазами невиданную разноцветную птаху. А Куцый над их головами выделывал фигуры высшего пилотажа: бочки, горки и мертвые петли. А так же кувырки, нырки и сальто. А так же аксели, тодосы и тройные тулупы. А так же… И все это ни на мгновение не прерывая вокальную партию и слепя зрителей эстрадными блестками, вплетенными в пестрое оперение! А в конце Акулину Самсоновну и Виталия Модестовича с Куцым на макушке раз двадцать вызывали на поклон. Билетеры замучались таскать охапки цветов на сцену. Пробовал, было, кланяться и Пашка Зюзюкин, но аплодисменты ему были куда жиже, лишь от десятка самых махровых патриотов из партии Ампилова. А уж цветов – фига с маслом! Такая же история повторилась и на следующем представлении. Дирекция театра потирала руки, билеты на спектакль разобрали на год вперед. И это после многих сезонов провала гастролей и, дай Бог, тридцатипроцентной заполняемости зрительного зала. Виталия Модестовича, Акулину Митрофановну и молодого режиссера, за творческое отношение к работе, даже премировали в размере оклада. А слава летела быстрее воробья! Правда первые зрители уже успели шепнуть знакомым, что следует приходить не к началу спектакля, к выходу Пашки Зюзюкина, а, примерно, к пятнадцатой минуте, к вылету Куцего в роли Соловья. Так и повелось: первые 15 минут Пашка изгалялся на сцене перед, практически, пустым залом, а в конце спектакля аплодисменты снова доставались не ему. На пятом представлении Пашка вышел на сцену косым уже не только от грима. А на седьмом почувствовал резь в десне. Он потрогал десну языком и на месте давно сгнившего зуба с удивлением обнаружил новенький, только что прорезавшийся и чрезвычайно острый. Это был зуб на Куцего. На представлениях Виталий Модестович и Акулина Митрофановна дежурили по очереди. А, откланявшись, увозили Куцего домой на специально выделенной для них директорской «Волге». На злополучном тринадцатом представлении была очередь Виталия Модестовича. Но его вызвали на минуточку за кулисы по каким-то его художническим делам. Но минуточка, как это водится, превратилась в полчаса, и когда он вернулся на сцену, спектакль уже закончился. Виталий Модестович хватился Куцего, но того нигде не было, все лишь растерянно разводили руками… Утром труппа явилась в театр в траурном настроении. И было отчего. С директором случилась истерика, с замдиректора - гипертонический криз, Виталий Модестович, Акулина Самсоновна и молодой режиссер за нетворческое отношение к работе были наказаны в размере оклада. Сроки же получения зарплаты остальными отодвигались в неизвестность по причине финансового банкротства театра. Зрители требовали деньги за ранее купленные билеты, а их давно истратил непонятно кто и непонятно на что. Один только Пашка пьяненько хихикал и ухмылялся загадочно, как Джоконда. А через неделю вдруг уволился, не сказав куда. Виталий Модестович бомбардировал газеты объявлениями, которые начинались так: «Пропал член нашей дружной семьи, внешне похожий на воробья…». А заканчивались: «Прошу вернуть за любое вознаграждение, которое я в состоянии осилить!» Но дни складывались в недели, недели в месяцы… Что же произошло с Куцым? Оказывается Пашка Зюзюкин, когда у него прорезался на Куцего зуб, отправился в очередную ходку на Птичий рынок, и тут ему подфартило. Какой-то крутой при кожаной косухе, золотых фиксах и бритом затылке так-таки признал, в нем вождя мирового пролетариата, которого он видел на сцене в «совковые» времена, когда их, еще несмышленышей, всем классом водили в театр на идеологически выдержанный спектакль. Это крутой искал на рынке своему пацаненку экзотическую зверушку. Пашка возьми и похвастай, есть, дескать, такая, не будь он Засуженный артист самого бывшего СССР. Слово за слово, и Пашка пригласил крутого на новое представление, втюхав ему контрамарку без места за стольник баксов. .. После спектакля обалделый крутой в гримерке обговаривал с Пашкой детали гешефта. - Озолочу! – обещал он. - Лучше озелени! – требовал Пашка. На злополучном тринадцатом представлении Пашка не вышел на поклон, а ринулся к служебному входу, возле которого в джипе «Чероки» его поджидал крутой. - Ну, вождь мирового пролетариата, гони товар! – потребовал он. - Сначала деньги! – задыхаясь от быстрого бега, прошептал Пашка. - М да, - усмехнулся крутой, - ты теперь не вождь, а хитрый китаец. Держи. И протянул Пашке банковскую упаковку долларов Тогда Пашка извлек из-за пазухи пачку «Марлборо» и протянул крутому. Когда в гримерке, предварительно заперши дверь на ключ, Пашка развернул банковскую упаковку, он узрел перед собой лишь стопку резаной бумаги. То была кукла... Крутой же, примчавшись в свой особняк поперек всех правил дорожного движения, созвал чад и домочадцев, включая прислугу и охрану, и долго лялякал на тему: «Везет тому, кто хорошо везет!», - после чего достал из барсетки пачку «Мальборо». Бычара-телохранитель потянулся, было, к нему с зажигалкой, но крутой саданул по протянутой к нему руке и жестом фокусника открыл пачку. Потом вытряхнул на серебряный поднос для фруктов Куцего. Тщедушное тельце Куцего после тисков сигаретной пачки и нещадной тряски в джипе жалко тюкнулось о поднос, и с него посыпались и эстрадные блестки, и прочий грим, а, самое главное, свалился шикарный экзотический хвост, который был не более, чем протез изобретенный Виталием Модестовичем. А без всего этого прикида Куцый был не более, чем бесхвостый воробей. С крутого мигом сошла спесь. Сам он кидал. И при малейшей возможности. Но чтобы его! Да еще на глазах пацанов, бабья и братвы! Через неделю, когда оклемался, он заказал Пашку Зюзюкина знакомому киллеру. Но Пашка слинял в неизвестном направлении. Квартиру в хрущевке продал, а нового адреса никому не сообщил. Поговаривали, что монгольскому послу так понравилось его роль китайского императора, что он пригласил его в театр Улан-Батора играть монгольского национального героя Чингисхана… А Куцего вышвырнули. Вышвырнули в форточку посреди зимы, привыкшего к домашнему теплу и человеческой ласке. И он, бесхвостый, поковылял незнамо куда… Он никогда никому не поведал, чем питался всю зиму, где прятался от лютых морозов, как спасался от голодных бродячих кошек, но каким звездам выбирал курс, но весной, когда пришла пора высаживать на грядки первую рассаду, он объявился на Воробьевых горах. Он с трудом преодолел ступеньки знакомого крыльца и спрятался в сапоге Виталия Модестовича. Высадив на грядку капустную рассаду, на веранду вошла усталая Акулина Самсоновна, взяла в руки гитару и грустно, и задумчиво сыграла пассаж их Алябьевского «Соловья». И вдруг старый сапог защелкал: «А-аа, аа-аа-аа…» С Акулиной Семеновной случился приступ сердечной аритмии, который тогда, впрочем, закончился благополучно … Вообще-то и Виталий Модестович и Акулина Самсоновна дышали на ладан. Он мучился от последней стадии рака поджелудочной железы, а она от застарелой ишемии. Но Куцый прожил с ними целых 11 лет, скрашивая их тусклые пенсионерские дни, и они жили да жили себе потихоньку, опираясь на Куцего. А ведь воробьи, как уверяют орнитологи, столько не живут. А через 11 лет Куцый умер. Акулина Самсоновна и Виталий Модестович похоронили его рядом с верандой в полированной шкатулочке, в которой раньше хранился его хвост, а вместо крестика воткнули в могильный холмик шпагу то ли Гамлета, то ли Сирано… А через три дня похоронили Виталия Модестовича, мужчины хрупки. А еще через три дня - и Акулину Самсоновну. Всем театром скинулись на памятник из гранитной крошки (дети, правда, тоже кинули по сотне баксов), написали слова: «Добрым людям Акулине Самсоновне и Виталию Модестовичу Воробьевым» (такой, оказывается, была их фамилия). А потом их садовый участок пустили под бульдозер. Тот самый крутой скупил все пространства на склонах Воробьевых гор. А воробьев он ненавидел и лупил их каждое утро из пистолета Марголина пачками. Но стоит ли о грустном? P.S. Дети крутого прятали недостреленных воробьев в будке свирепого сторожевого ротвейлера. И собака отнеслась к этому с пониманием. © Владимир Викторович Александров, 2010 Дата публикации: 11.08.2010 13:12:20 Просмотров: 2536 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|