Шекспир
Игорь Горев
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 17912 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Шекспир …за долгой ночью следует рассвет, И звёзды гаснут – это неизбежно. Гуляка запоздавший, парапет, Течение реки – грядущее – безбрежно. Прошедшее… уж нет – не возвернёшь, И что в нём правда, искренняя ложь Ответить мог тот лист, но если б смог, Качаясь, он уносится беспечно… Непротрезвевший взгляд, слегка недоумённо Проводит островок до первого порога, Качнув плечами: всё-таки игра? - И вольность слов, намёки, красота… Так что ж любовь? И снова тишина. - О чёрт хмельной! Шекспир будто вынырнул из увлекающего на дно сна. Отнюдь, последние слова не были сном, они были не менее реальны, чем это узенькое оконце, стол с неспешно потрескивающей сальной свечой. Жирные капли стекали вниз и, застывая, отдалённо напоминали лаву после извержения. Я писал, потом ввалился Ричард со своей новой подружкой… кажется, Мэри, да, наверно? – Взгляд скользнул по кувшину, крошкам сыра похожим на рассыпанные звёзды, догоревшим, но ещё посылающим своё застывшее желтоватое сияние из черноты потемневших досок. В общую картину мироздания никак не вписывались кружки. Одна была небрежно опрокинута, и из неё вылилось содержимое тёмным пятном на фоне «ночного неба». Сверху, с галереи снова донёсся странный шорох. Потом темноту разрезал тонкий женский смешок: - Ричард! Прекрати… «Прекрати» звучало как-то неуверенно, неубедительно, и тут же было заглушено неясным настойчивым бормотанием, уверенно озвученным мужским баритоном. Вот боров, уже и живот наел, всё неймётся, - Уильям снова покосился на стол и заметил в углу свисающие недописанные листы, - такой был настрой, закончить эту пьесу, теперь… - и он как-то озабоченно потёр пальцами виски. – Теперь разве напишешь, в голове шумит, да и настроения никакого… Какой странный был сон! - Подобен шпаге, быстрой и неотвратимой. Неуловимая стройность строк… - Шекспир попытался вспомнить. На лбу образовалась складка, брови нахмурились. Возня на галерее усилилась. Шекспир прислушался и ухмыльнулся: Ричард перешёл в атаку. Потом, наклонившись, он сдвинул в сторону кувшин, кружки, смахнул с «неба» «звёзды» и придвинул рукопись. На первом листе с изящным росчерком и завитками было выведено «Ромео и Джульетта». Судя по толщине стопки, работа над пьесой шла к завершению. Уильям с хрустом потянулся и бегло перечитал несколько строк: Хорошо, Брук бы точно лопнул от зависти! - Безбрежность, безбрежность, - тихо прошептал он, вспоминая о мимолётном сне, - чёрт, как бы вывернуть так сюжет… Шекспир задумался, покусывая кончик уса, от чего тот стал походить на тощего слизняка. - Ах, чтоб тебя, Ричард! – досадно выкрикнул он куда-то в потолок. Потолок замер, безучастно взирая с высоты и насмешливо скрываясь за чадрой полумрака. Затем он ожил новой порцией шороха и коротких смешков больше похожих на полные страсти придыхания… «… так осточертело всё, – Грин скривил своё тонкое лицо измождённое болезнью, синюшно-желтоватый цвет кожи придавал густым усам и бороде вид давно умершего леса – голые искривлённые стволы торчащие во все стороны, под ногами сухой глинозём. Желчный цвет был настолько неестественным для живого лица, что порой казалось, Грин намеренно прячет истинный образ под едкой маской – Все эти рожи. – Грин вскинул руку так, будто держал в ней уложенные стопкой «все эти рожи», – теснящиеся и оттирающие друг друга зрители, забившие до отказа какой-нибудь постоялый двор. Мы, гордые собой кропатели напыщенных строк, важно прохаживающиеся за кулисами… Знаешь что, Уильям, - Грин с видом омерзения коротким жестом бросил все «рожи» на пол и доверительно наклонился к Шекспиру. - Что? – Шекспир невольно отстранился он неприятного ему собеседника. Собеседник заметил это и ухмыльнулся: - Когда тряпье, скрывающее сцену распахнётся, там уже не будет рож! Там всё будет настоящим. И ложь автора, и завораживающая игра актёров, и соучаствующий взгляд «однопенсовика». Всё. И это пугает, Уильям. Я знаю, ты обижен на меня, пустое, Уильям, - Грин подпёр подбородок рукой. Клинышек волос на подбородке выперся вперёд, болезненно-благородное лицо стало напоминать обиженного служителя ада, как изображали его художники. – Ты обижен и решил мне высказать. Что ж, мсти тому, кто уже почти стал могилой, но не провались сам! Видишь, я могу быть великодушным – предупреждаю. Наверное, все становятся таковыми на краю – пред ними вдруг предстаёт великая пустота. Пустота вездесущая дней ушедших и жестокая пустота впереди. Жизнь – ничто. Грин лёгким прикосновением руки прервал порывающегося высказаться Уильяма: - У тебя ещё будет время высказаться. У меня его почти не осталось. Ты талантлив и это страшно. На грош ума за миллион раскаяний. Ты думаешь, глядя на меня: желчь поедает его. Она переполняет, и он жаждет излить её на окружающих… Так? Так. А ты, будущий гений, не задумывался над тем, что любовь это не сюсюканье с собственной кровью? Не нежности во имя нежностей. Она бесстрастна и оттого скучна многим. А для немногих она источник всего. И они радуются как цари, обладая этим малым родничком, ибо видят реки и океаны. Я жалкий человек, - Грин заглянул прямо в глаза Шекспиру, - ты рад моему признанию? Увы, я признаю это. И наследство моё, переболевши, однажды превратится вместе со мной во прах. Но помнишь, я говорил тебе о великодушии. Подними его и прости глупца…» - О желчный Грин, тебя уж нет, а зелень твоя как прежде ядовита! - Шекспир гневно отбросил листы, и что мне прикажешь делать с твоим наследством? Это он специально. Теперь оттуда надсмехается. Потолок снова ожил и колыхнул красноватый полумрак мужским шёпотом, сопровождающимся женским смешком и, неожиданно обретая язык, заговорил: - Уильям, тебе не хватает красотки! Не гневайся, дружище, прогуляйся лучше на ту сторону Темзы. Тем самым ты положишь конец раздору между здоровым телом и слабой душой. Поверь, такой мир принесёт сплошные удовольствия! И потолок, довольный, видимо, собственной шутке расхохотался. - И сифилис, - уже беззлобно улыбнулся Шекспир. Но потолок не расслышал, погружаясь в свою полную шорохов и вздохов жизнь. Подвыпивший голос друга, донёсшийся из страстной темноты развеселил Шекспира: И действительно, чего это я вдруг? Дела идут куда лучше, чем можно было предполагать. Пенсы тяжелеют на глазах и превращаются в куда более увесистую монету. Недавний разговор с Ричардом может закончиться хорошим сватовством, и приданое за невестой – не шаткие гонорары, а солидный пай в труппе Лорда-Камергера. А это я вам скажу уже кое-что… - Шекспир с силой потёр руки, напоминая гурмана в предвкушении жаркого, и придвинул к себе рукопись: - Веселись, толпа, и плачь. Безумствуй, страстная натура. Прости, Ромео, но любовь – лишь тень и мимолётна на челе любимой! И время для неё палач, нетерпеливы зрители у эшафота!.. Шекспир склонился, и скрип пера вплёлся в звуки разгулявшейся ночи, наполнявшие комнатку. - Прочь, поди прочь, Грин! Не откажу тебе в умении расслышать слово, да только язва ты порядочная, и портить себе удовольствие вкусно отобедать за столом жизни я вовсе не собираюсь. Поди прочь! - Это ты мне, Вили? Дверь распахнулась, и комната сразу заполнилась объёмной фигурой Ричарда и его плутоватой улыбочкой на лоснящемся лице. И стало совсем тесно, когда гость притянул за талию свою новую пассию, торопливо поправляющую на себе сбившийся чепчик. - Не тебе, Рич, - усмехнулся Шекспир при виде парочки влюблённых и тут же шутливо повысил голос, - но чёрт подери, ты мне мешаешь писать пьесу! - Ты пишешь о любви? Так пиши с нас свои портреты. Ты художник слова, и я заказываю тебе наши портреты! Мэри, ты не против покуражиться на сцене? Ох, ах, Ричард, - и пышущий здоровьем актёр расхохотался во всё горло, делая непристойные жесты и проваливаясь носом между грудей Мэри. Та, не то в смущении, не то кокетливо мельком взглянула на Шекспира, предпринимая тщетные попытки оттолкнуть своего неугомонного любовника. - Ричи, смотри не задохнись от любви, - Уильям отодвинул в сторону многострадальную рукопись, уставшую путешествовать по столу. – Боюсь, ты никак не вписываешься в трагедию. - Так преврати её в фарс, – выныривая, пропыхтел Ричард Бэрбидж, - чего тебе стоит? - Не могу – публика ждёт чего-нибудь душещипательного, с приправой. - Ты думаешь, Мэри, он автор? Ошибаешься – он обыкновенный повар, правда, талантливый повар! Этого не отнимешь у него. Ладно, кропай, вари вирши и побольше перца, лука, так чтобы до слёз. А мы пойдём репетировать на сцену. За мной, крошка! И Ричард уволок Мери в темноту коридора. Словно их съело время, - промелькнуло в голове Шекспира. Ещё затемно Уильям открыл глаза. За тяжёлой тканью, скрывающей окно, еле-еле угадывался зародыш грядущего дня. Он был слабым и призрачным, и напоминал скорее о луне, чем о солнце. Шекспир выпростал руки из-под одеяла и потёр припухшие глаза. Мгла плаксиво размазалась. Он попытался стереть выступившие слёзы кончиком одеяла. Рядом кто-то зашевелился, перина вырвалась из пальцев и предприняла попытку к бегству. Вернув беглянку на место и подоткнув её под себя для пущей уверенности, Уильям повернулся на правый бок и попытался понять причину такого престранного поведения того, что по идее должно было оставаться неподвижным. Ему удалось рассмотреть только острый утёсик носа и белый чепчик над ним, походивший на снеговую шапку. Шекспиру захотелось догнать тот сон, который так некстати разбудил его на самом интересном месте. Он уткнулся в мягкое плечо спящей рядом женщины и закрыл глаза. - Отец, здравствуй. - Гамнет? - Ты не узнаёшь меня, отец, я – Ромео! - Ты думаешь, я смогу забыть образ своего сына? - Образ? – Ромео-Гамнет задумался, - образ вряд ли. Но я не образ. До меня дошли вести, ты задумываешься о наследстве. Завещание составляешь. Как же так, отец, ты такой щепетильный в вопросах доходов, взаиморасчётов и выгоды и вдруг забыл упомянуть меня! Твоего родного сына! Шекспир смешался, мир поплыл перед его глазами, - ах чтоб вас, - он неловко смахнул слёзы, стыдясь проявления слабости. - Ты же… тебя… кхм-кхм, - в горле запершило. - Хочешь сказать, меня нет. Я умер. Потрогай, убедись. Шекспир невольно протянул руку и осторожно взял сына за запястье, - не дух. И всё же!.. – Рука отдёрнулась – рукав почему-то был бумажным. - На большее не хватает средств, - виновато улыбнулся сын, с любовью глядя на отца. - Гамнет! Ты пришёл укорять? Да я… да я, тебе… - Шекспир сглотнул, подавляя новую волну слёз, - если бы я знал, что ты… ты… жив. Всё, всё тебе! - Ромео, - сын снисходительно улыбнулся, - я Ромео, отец. Ты постарел. Раньше ты больше доверял духам. Наполнял их кипучей страстью. Года беспощадны к живущим. Дух покинул тебя, остались одни образы вокруг. Так как насчёт наследства? Переход от высокого к земному был слишком резким. Шекспир отстранился. В голове шла борьба. Тёплое течение кромсало лёд, откалывая от него огромные глыбы и острые кусочки. Лёд холодно взирал, делал знобящий вдох и продолжал напирать, отвоёвывая себе всё новое жизненное пространство. - Наследства? Уж не разыгрывают ли меня? – пронеслось в голове. – Итак вон желающих сколько постоянно толпится в гостиной! Скрытый монолог неожиданно для самого Шекспира прорвался наружу и был озвучен им самим: - Всем мои гроши нужны. - Ха! Речь о грошах. Видишь, Ромео, ты как был мальчишкой так и остался им. - Роберт?! Ты… ты как… здесь? – Шекспир быстро повернулся в сторону неожиданного появления нового участника. Его появление было обставлено с театральной эффектностью: отдёрнулась занавеска на окне, и он легко, почти невесомо спрыгнул на пол: - Опля! Я Уильям. Я собственной персоной. Твой мстительно любимый Роберт. И по-прежнему зеленею пуще прежнего. – И уже обращаясь к Ромео, - Встретил папеньку? И что? светит тебе наследство или я угадал!.. Я слышал, вроде упомянули гроши? Верно! Шекспир молча рассматривал давно забытый образ. – Он пожелтел ещё пуще прежнего, а сказал «зеленеет». Пожухлый осенний лист, готовый вот-вот сорваться. Мистерия какая-то. Затянувшуюся паузу снова прервал новый участник странного сна: - Помнишь, я говорил тебе о грошах. Вот ты и сложил их в шиллинги, фунты и что?.. Ах, ну да – разбогател, - Роберт смерил взглядом Шекспира с ног до головы, - заматерел. Стал величественнее для окружающих. Монументальнее. Ты прямо не человек какой-то – тесто на дрожжах, растёшь прямо на глазах. Ну-ка дай-ка приглядеться, о так они и замешивают? Чудны дела твои… о дьявол! – Язвительный монолог был прерван удивительной случайностью. Прыгая, Роберт зацепился краем плаща, небрежно накинутым на плечи, за крючок, прочно вбитым в стену. Пока он стоял у окна этого никто не замечал, но стоило ему сделать попытку шагнуть вперёд и вот результат. Плащ жалобно затрещал и, доказывая свою добротность, не отпустил желчнолицего далее одного шага. – А чтоб тебя! – Тот пытался освободиться, совершая сильные рывки, и, наконец, затих, принимая горделиво-одинокую позу, сложив руки на груди. Эта сцена вывела Шекспира из состояния оцепенения, в котором он находился с момента появления Ромео-Гамнета. - Вы что сговорились? Заодно! Уж ты бы не прочь, Роберт, запустить руку в моё наследство. Тебе такое не снилось и в самом прекрасном сне. – Шекспир мстительно ткнул пальцем в сторону обезоруженного неподвижностью противника. - Я уже много лет сплю, и такого навидался, - скромно отвечал Роберт, не меняя положения и закрывая руками грудь. – Ты, старый хрен, о сыне подумал бы. Ему жить и жить ещё. - Жить?.. – снова смешался Шекспир, не решаясь взглянуть сыну в глаза. - А то нарожал наследников, а обеспечить толком не можешь! - Иди ты к чёрту. - Стою. Сдвинуться не могу, как видишь. А насчёт наследства… Шекспир насторожился: так и метит, шельма. Грин (а это был он, судя по образу) продолжал: - Из всего моего наследства, если честно, Уильям, меня только те гроши и выручают. - Да какое у тебя там наследство? - По земным меркам с твоим конечно не сравнится. - Вот-вот. Роберт, не обращая внимания на восклицание, невозмутимо продолжал: - Да весы на земле частенько, ты знаешь это получше меня, лукавят. Сегодня ты взвешиваешь, завтра тебе, а в результате ничего. Пусто. Мой добрый совет, всё перепиши на сына. До цента. - Тебе-то какая от этого выгода? Так и подсовываешь завещание. А, плут? - Глупец, ты глух? Гроши мои теперь куда дороже, они монета за лукавство жизни. Признаюсь, я желал бы больше их иметь, чтоб должником по миру не скитаться. Увы – иметь – то привилегия для тех, кто во плоти. Так не скупись, пока ещё не поздно, и мерою весов ещё владеешь! - Ого, вот это слог! Ты где так научился? - Слагать? Давно, когда ты крыльями махал несмело. Невелика наука. Я о других действиях, упоминаемых в математике, поскольку уж она отражение этого мира. - Какие из них? Мне по сердцу умножение. Ага, судя по твоему кислому лицу, не угадал? И почему так: кто-то всю жизнь старается преумножать и складывать. Кровь и пот как печать честных трудов скрепляют стены творений его. И вот находятся те, кто без стыда и совести заявляют: «Выноси!» - Ты первый произнёс. - Я! - Да ты. Ты «вынес» у этого юноши его наследство. - !? – Шекспир долго не мог воспроизвести ни звука. Он по-рыбьи разевал рот и словно плавниками махал руками в бесполезных попытках всплыть. Ему всё-таки удалось подняться к поверхности и глотнуть воздуха, - вынес? наследство?.. Ты меня обвиняешь? - Уильям, Уильям, - Грин снисходительно покачал головой, - взгляни на моё больное ничтожество, ну какой из меня обвинитель? Если я и могу обвинять, то в силу приобретенной слепоты только самого себя. Выявлять – да, И то, потому что я сон – суть бесплотная и эфемерная, ей выгода ни к чему. Тут Шекспира осенило и он, наконец, решился взглянуть на сына: - Я должен пожертвовать на храм? Да, Гамнет, сынок! Какой, сколько? - Ромео. Отец, я – слово. Оставь камню его природу. Скажи жизнь сколько стоит? - Она бесценна. - Вот и отдай всё. - Всё? – Шекспир снова заколебался, - кому?.. я имел в виду… - упавшим голосом поинтересовался он. - Им, - Ромео отступил в сторону. Из полумрака за его спиной стали проявляться тени. Шекспир сощурился, пытаясь разглядеть, - кто? сколько? – Вопросы остались без ответов. Что-то подсказывало: их там много, неисчислимое множество, и это множество продолжало шириться, толкаясь и толпясь. - Кто они? - обратился он почему-то к застывшему на месте Грину. - Ба, не узнаёшь! – не преминул съязвить тот, - приглядись, Уильям, замечаешь тысячи горящих угольков?.. – это глаза! Прислушайся, слышишь приглушённое дыхание, похожее на рокот волн?.. – так дышит страстное желание, жажда. - Их там… никакого наследства не… - Величие дорого стоит, это ты правильно заметил! - Гам… Ромео подумай о сёстрах! Ведь у тебя есть сёстры. - Всё. Ты когда писал, брал всё и им ты не оставил ничего, а жил ты обыкновенно. Как все. - Вот за это я расплачиваюсь грошами, Уильям, - виновато развёл руками Грин. – За лукавство. - Это грабёж! А они жили по-особенному? - Шекспир ткнул пальцем в сторону теней. - Они. Они словом не играли как жонглёры. Так, народ. В большинстве своём быдло. Хотя, если приглядеться, благородных не меньше. - А-а-а… ни пенса! Слышите!.. - Уильям! Уильям! Да проснись ты, наконец. Кричишь во сне как сумасшедший. Спать мешаешь. Шекспир разлепил глаза. Над ним склонилось помятое женское лицо в сбитом набок чепце. Вспоминая сон, он повёл глазами. В комнате уже было достаточно светло. Из под белой ночнушки он разглядел побеленные стены, задрапированные золотистым гобеленовым ковром. Прогулявшись вдоль извивающейся лозы и скользнув взглядом по полуобнажённой груди Шекспир добрёл до камина. Над обгоревшим кирпичом просто и незатейливо было выведено: «Бойся Бога прежде всего». - Проснулся, мой милый. Ты так кричал, будто тебя грабили! Разве тебе могут сниться плохие сны рядом со мной? Женщина наклонилась и её тёплые губы прикоснулись к его губам смыкая уста стареющего драматурга страстным влюблённым поцелуем. 15.04.09 (Сочи) © Игорь Горев, 2010 Дата публикации: 12.04.2010 08:26:50 Просмотров: 2547 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|