Донгуз-Орун-Чегет-Кара-Баши

Юрий Копылов

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 77316 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Донгуз-Орун-Чегет-Кара-Баши

Густо запылённое снаружи окно верхнего этажа неказистого двухэтажного оштукатуренного кирпичного дома – одного из первенцев крошечного посёлка Терскол у подножия Эльбруса – смотрело поверх темнеющего невдалеке соснового леса, вертикально расчерченного янтарными стволами, прямо на огромную пирамиду ДонгузОруна. Скалы, ледники, снежники, каменные осыпи, лавинные конуса, редкая, кажущаяся карликовой, едва окрашенная в мутно-зелёные цвета растительность этой величественной горы, словно перемешанные чьей-то прихотливой рукой в минуты художественного каприза, выглядели отвесной стеной с нарисованной на ней льдом и снегом гигантской цифрой 7. На бледно-голубом небе справа и слева от вершины виднелись высоко вознесённые, плоские, полупрозрачные облачка, похожие на мазки мастихином по загрунтованному холсту. Порой мерещилось, будто подвыпивший маляр, озоруя, мазнул маховой кистью на длинной рукояти голубой небосклон остатками белил из ведра.

Из узкого, приподнятого над долиной Баксана провала, разделявшего громаду Донгуз-Оруна и относительно низкий, в нижней части мохнатый, горб Чегета, медленно вытягивалась тяжёлая, сизая, набрякшая влагой облачность, которая закрывала дымящимися клоками уже почти всю стену, оставляя пока ещё на виду её слабо освещённую, надвинутую чуть набекрень снежную шапку, напоминавшую белый пароход, плывущий по взбаламученному морю. Соседнюю, выстроившуюся в ряд вершину Накры, справа от Донгуз-Оруна, косо, вдоль рваной линии хребта, занавесил густой туман. В нём, ближе к плохо просматриваемому перевалу, сиротливо плавал похожий на истёртую золотую монету круг солнца, на который можно было теперь смотреть открыто, без опаски, не загораживая глаза рукой и не щурясь.

– Удивительное место эти горы! – проговорил раздумчиво Малинин, стоявший перед окном. – Смотрю на них с восхищением многие годы и никак не могу привыкнуть. Нигде не увидишь, чтобы туман висел выше облаков, а здесь – пожалуйста. Завтра утром ещё не то увидим. Обещаю фантастическое зрелище, коли повезёт с погодой. Восход солнца, если смотреть со стороны Чегета на Эльбрус, – это истинное волшебство. Поверьте мне на слово: этот рассвет запомните на всю оставшуюся жизнь.

Малинин, с озабоченным видом на загоревшем рыхлом лице, отошёл от окна, громко стуча неуклюжими горнолыжными ботинками по дощатому полу, приблизился к висящему на стене барометру в блестящей железной оправе, постучал по толстому стеклу пальцем, покачал головой и сказал:

– Братцы-ребятки! Надо поторапливаться. Через полчаса, это самое, край – через сорок минут, надо выходить. Успеть бы засветло до места добраться, а то копайся там в темноте. На небе цирусы, давление падает, погода портится. За ночь навалит столько снегу, что спускаться на лыжах будет нелегко. Да и опасно: запросто можно лавину сорвать. А в мои планы на завтра не входит в лавине кувыркаться. – Он помолчал, соображая, не наболтал ли часом чего лишнего, что с ним, увы, нередко стало случаться в последнее время. Потом продолжил нарочито бодрым тоном: – Но я надеюсь, ребятки-касатики, что нам на этот раз повезёт и всё обойдётся. Не может не повезти: у меня завтра как-никак день рождения, да ещё не рядовой, а полувековой. Не хухры-мухры. А если подфартит: не будет большого снега и за ночь подморозит, обещаю вам настоящую «Серенаду солнечной долины». Будет такое великолепие – страх! Ни в сказке сказать, ни пером описать. И махнём тогда по насту, присыпанному, – он изобразил пальцами, будто солил стряпню на кухне, – пулвером. Спуск по северному склону – это моя давняя мечта идиота, которая завтра, возможно, осуществится.

– Сергей Сергеевич, лично я сейчас мигом буду готов, – замедленно откликнулся Шурдецкий, низко согнувшись, сидя в потрёпанном кресле с деревянными прямыми подлокотниками, и сопя, как паровоз во время короткой стоянки, – последний ботинок потуже зашнуровываю. Чтобы не развязался, собака, в пути. А то будет как в прошлый раз.

У Шурдецкого была широченная спина, плотно обтянутая ярким норвежским свитером с цветными поперечными полосами, на которых красовались искусно вывязанные северные олени, нагнувшие головы рогами вперёд попарно навстречу друг другу и явно не собирающиеся уступать дорогу из чисто северного упрямства. Казалось, хлопни по этой спине ладонью или тресни кулаком с размаху, и она загремит протяжно, гулко и тревожно, как боевой барабан.

– Последний ботинок! – фыркнул сидевший в другом таком же потёртом и драном кресле, откинувшись к его наклонной спинке, Турышев. – Можно подумать, что у тебя их несколько. Во всяком случае, больше двух.

Турышев лизнул кончик своего пальца, точно пробуя его на вкус, и перевернул, листая, глянцевую страницу уже изрядно потрёпанного австрийского журнала «Ski». Неровная стопка таких журналов лежала перед ним на самодельном, изготовленным Малининым в часы дремотного досуга, низком столике об четырёх растопыренных, как у только что родившегося жеребёнка, тонких ножках, сваренных на стройке в единый каркас из арматуры периодического профиля и покрашенных чёрной блестящей эмалью. Столешница этого журнального столика была выпилена в момент столярного вдохновения лобзиком из толстой, с палец, фанеры, ошкуренной наждачной бумагой и крытой за два раза мебельным лаком, и имела модную форму неправильного овала.

Эти журналы Малинин с завидной регулярностью получал из Вены от своего давнего, ещё довоенного, друга Густава Дёберля, с которым они ходили когда-то из альпинистского лагеря «Джантуган» в одной связке на грозную Ушбу. Во время того памятного восхождения Малинин чудом удержал сорвавшегося Густава, чем спас ему жизнь (свою, кстати, тоже). Войну Густав, не успевший вовремя вернуться на родину, провёл в заботливо приспособленных для радостного и ударного труда Сталинских лагерях, где потерял руку на лесоповале. После смерти Сталина вернулся в Австрию, где все эти долгие годы его ждала верная жена Гертруда, заслуживавшая если уж не книги рекордов Гиннеса, то во всяком случае искреннего удивления, уважения и зависти. Детьми они не обзавелись, ибо возраст их для этого важного дела был уже не тот, да и здоровье никуда не годилось. Зарабатывал Густав немного, от случая к случаю, когда требовался вдруг переводчик. И если бы не скудная пенсия, то пришлось бы туго. Ничего другого, как валить лес да лазать по горам, он не умел, а с одной рукой и это стало невозможным. Но странное дело, Густав тосковал по России, как будто она была его настоящей родиной. Он неплохо говорил по-русски, однако писать по-русски так и не научился. Поэтому они переписывались с Малининым каждый на своём родном языке и читали письма, полученные один от другого, со словарями в руках. Об этой их эпистолярной дружбе знали все в дирекции строительства.

– Нет, только два всего, – невозмутимо заметил Шурдецкий в ответ на саркастическую реплику Турышева, продолжая сопя возиться с ботинком, и так остервенело потянул за длинный бледно-красный шнурок, что тот, не справившись с предельным напряжением, с треском лопнул.

– Скажи на милость! – поднял в изумлении свои густые подвижные брови, собрав складки на загоревшем лбу, Турышев, небрежно листая давно надоевший журнал с красочными картинками из недоступной и запретной зарубежной жизни. – Если бы я тебя сейчас не видел, а только слышал, я бы определённо сказал, что их у тебя, по меньшей мере – четыре.

Малинин понимающе улыбнулся, оценив едкую шутку, приспустив вставную челюсть, сморщив и без того морщинистое одутловатое лицо, как будто собирался заплакать или чихнуть.

– Почему? – искренне удивился Шурдецкий. Он поднял свою коротко стриженную крутую голову, закончив наконец завязывать шнурки, и стало видно, какие у него красивые, выпуклые, малоподвижные светло-серые глаза с длинными, как у коровы, ресницами. – Не понимаю.

– Потому что вышелбауши, – ответил Турышев. Он отложил в сторону журнал и кряхтя, словно нехотя, поднялся с кресла, с хрустом расправив узкие покатые плечи. – Я готов.

Малинин уже спал. Он стоял, слегка подогнув одну ногу, прислонившись плечом к белёной извёсткой стене, рядом с барометром, медленно, с ускорением роняя на грудь и тут же вздёргивая отяжелевшую голову. Нижняя челюсть отвисла, из полуоткрытого рта раздавался едва слышный прерывистый храп. Жидкие рыжеватые сальные волосы свисали со лба тоненькими прядками и всякий раз вздрагивали, когда Малинин вздёргивал голову.

Волосы его были давно не мыты из-за участившихся в последнее время перебоев с горячей водой. Местные умельцы, не сказать чтобы уж совсем непревзойдённые Левши, но всё же настоящие советские ловкачи, приспособились брать горячую воду для личных нужд из отопительных батарей, чем создавали непредвиденную нагрузку на систему горячего водоснабжения. Из-за этого местную котельную приходилось постоянно ремонтировать, так как насосы не выдерживали долгого напряжения своих слабых, дрожащих механических сил.

Бледные тонкие, словно куриные, веки Малинина были плотно прикрыты, точно намертво склеены. Длинное одутловатое лицо и большие, как клешни рака, сложенные на животе кисти рук его были усыпаны смешными веснушками. Эти неожиданные для давно уже немолодого человека веснушки походили на брызги охры, оставшиеся у красившего потолок неумелого маляра, который ещё не успел отмыться после работы.

– Я твои глубокомысленные шуточки, извини, отказываюсь понимать. Можешь оставить их при себе, – буркнул Шурдецкий и тоже встал тяжело, с грохотом сдвинув кресло по плохо метёному полу.

– Тише ты громыхай своими зверскими ботинищами, слон! Серёжу разбудишь! – недовольно проворчал Турышев.

Шурдецкий повернул голову в сторону Малинина и сдавленно прыснул в прижатую ко рту ладонь. Но тут же отнял руку, чтобы показать улыбку. Он знал, что улыбка шла его мужественному красивому лицу, несмотря на то что два передних верхних зуба заметно налезали один на другой, и не упускал случая, чтобы одаривать ею присутствующих. Он так привык к этому, что улыбался даже тогда, когда смотрелся на себя в зеркало.

– Никак не могу привыкнуть. Ты не знаешь, давно это с ним?

– Что именно?

– Да вот спать в любом положении. Даже, говорят, на ходу может свободно спать.

– Давно, – ответил Турышев, с ожесточением стягивая и завязывая бантичным узлом тесёмки рюкзака. – С тех пор, как в молодости переболел клещевым энцефалитом. Поэтому не смог в своё время окончить архитектурный институт, хотя рисовал всегда хорошо. Кстати, ты об этом уже спрашивал. – Турышев застегнул ремешком верхний клапан и встряхнул рюкзак, проверяя, не гремят ли бутылки и дрова. – Три раза это уже точно. А может быть, даже с половиной. Я сначала тоже не мог к этому привыкнуть. Теперь не обращаю внимания, как будто так и надо. Тебе советую так же поступать.

Малинин вздрогнул, словно его неожиданно ткнули в бок, и открыл глаза. Они смотрели ясно, немного по-детски, только веки чуть покраснели.

– Братцы-ребятки! – живо произнёс он, будто и не спал вовсе. – Это самое, пора в путь-дорогу…

– Готовы, готовы, Сергей Сергеич, – сказал Турышев, бережно отряхивая ладонью плечо Малинина, испачканное в известковой побелке. – Вы тут немножко замарались. Самую малость.

– Спасибо-спасибо тебе, Вадим! Ничего, всё в порядке. Ну, это самое, как говорится, с богом…

Все трое привычно ловко надели на спины рюкзаки, подхватили под локоть связанные ремешками креплений слаломные лыжи, захватили лыжные палки и вышли один за другим из квартиры, с трудом протискиваясь сквозь крохотную прихожую, заполненную холодильником и висящей на вбитых прямо в стену больших гвоздях пухлой одеждой, последним – Малинин. Он запер за собой дверь на ключ и спрятал его в боковой карман пуховки, тщательно застегнув карманную молнию. Потом нарочито размашисто перекрестился, приговаривая при каждом прикосновении неловкого трёхперстия ко лбу, низу живота и плечам:

– Шляпа на голове, ширинка застёгнута, партбилет на месте, ключ от квартиры – в кармане.

Эту немудрёную шутливую присказку Малинин повторял всякий раз (если были тому живые свидетели), когда покидал свою плохо прибранную квартиру, отправляясь по делам службы в контору – дирекцию строительства, – находившуюся в соседнем доме, или уезжал в командировку в Тырныауз, Нальчик, Ростов и другие города необъятной Родины. Эта присказка так вошла у него в привычку, что он произносил её даже тогда, когда собирался покататься на лыжах.

Лестничная клетка с давно оторванными поручнями покосившегося железного ограждения маршей, как всюду водится, была варварски испоганена, замусорена, заплёвана, словно этим выражалось глубокое презрение к цивилизации, занесённой сюда приезжими из центра России. На стенах красовались исполненные кирпичом и углём надписи и выразительные рисунки на тему анатомического строения человека (главным образом его репродуктивных органов), стекло в окне разбито, тут же валялись его пыльные осколки, входная дверь в подъезд болталась на одной ржавой погнутой петле. Запах тоже был соответствующий – не из приятных. Из богатой палитры острых ароматов горького спектра преобладал тухло-кислый, похожий на мочу.

Когда они, громыхая неуклюжими, громоздкими ботинками по выщербленным бетонным ступеням, вышли из подъезда во двор, солнце уже выбралось из тумана и стояло высоко, переместившись в сторону перевала, возле которого участки скал и снега сложились в образ, похожий на усатого дядьку. Некоторые находили в нём отдалённое сходство со Сталиным, другие – с Тарасом Бульбой, третьи – с местным сторожем Хасаном, работавшем на базе механизации строительного управления СУ-3. Теперь на ослепительный шар солнца невозможно было смотреть, не только сильно сощурившись, но даже в затемнённых очках. Шапка Донгуз-Оруна засверкала сияющей белизной. Со стороны слабо белеющего в мареве согревающегося дня широкого цирка Азау дул ровный, влажный, тёплый ветер, пожирая остатки мокрого серого снега, лежащего отдельными островками возле домов и посредине двора между чахлыми редкими сосенками, которые безуспешно силились изобразить некое подобие жалкой аллеи.

Два грязно-рыжих двухэтажных дома с захламлёнными балконами, едва держащихся на обнажившихся ржавых железных балках и давно уже грозящихся рухнуть; стоящее под прямым углом к этим домам длинное серое здание школы с широкими, точно фабрично-заводскими оконными переплётами; замыкающее двор со стороны леса приземистое облупленное здание столовой с торчащей сбоку от неё высокой, местами поржавевшей дымовой трубой на провисших проволочных растяжках, и кучей каменного угля вперемешку с пустыми бутылками, обрывками газет и осколками зеленоватого стекла – всё это в пасмурную погоду грязное, унылое и убогое, теперь, ярко освещённое весенним солнцем, казалось весёлым, нарядным и радостным.

Воздух был свеж, чист и прозрачен, как всегда в горах. Небо сияло бездонной голубизной, переходящей в синеву над головой. И этот разительный контраст между жалкими созданиями человека и тем, что создала великая, вечная и неповторимая природа, рождало непонятную уверенность в том, что всё будет хорошо и никогда не случится ничего плохого.

Малинин шёл впереди. На голове его красовалась кокетливо надвинутая набекрень австрийская, с очень короткими полями, войлочная шляпа болотного цвета, с маленьким цветным пёрышком, заткнутым за вязаную ленточку, и эмалевым значком, изображающим эдельвейс. Из-под полупустого уныло обвисшего рюкзака салатного цвета, с широкими жёлтыми кожаными лямками по резному войлочному подбою и станком, охватывающим поясницу, виднелась простёганная надутыми крупными квадратами серая пуховка, прикрывающая тощий зад. На ногах – тёмно-синие, с навеки заглаженной складкой, брюки «эластик», вправленные в новенькие лоснящиеся горнолыжные ботинки с ярко-красными шнурками. На левом плече он нёс, придерживая их наперевес рукой в пухлой перчатке, последнего выпуска длинные голубые лыжи фирмы «Кнайсл», имевшие среди горнолыжников распространившееся название «стрелы». В правой руке он держал, переставляя их в такт размеренным шагам, конусные лыжные палки с небольшими резиновыми кольцами на нижних концах, оставлявшими в снегу следы, напоминающие фирменный знак Мерседеса.

За Малининым, почти вплотную к нему, с нагруженным объёмным рюкзаком шагал вразвалку Шурдецкий, высоко неся голову с короткой стрижкой, обтянутую шерстяной повязкой, прикрывавшей уши, и большими тёмными очками для скоростного спуска, сдвинутыми на покатый лоб, держа на плече не раз бывавшие в переделках по камням Чегета бледно-сиреневые «Кесли». Эластичные голубые потрёпанные брюки с едва заметной складкой обтягивали его мощные ноги, проявляя строение бёдер и икроножных мышц. У него был узкий таз и широкие, как у гимнаста, прямые плечи. На него было приятно смотреть.

Последним, немного отстав, брёл Турышев, неся на плече старенькие польские «металлы». Его экипировка была намного скромней впереди идущих асов и не стоила того, чтобы её описывать. Он тоже нёс здоровенный рюкзак, набитый бутылками и дровами, и, в отличие от Малинина с Шурдецким, которые шагали легко и свободно, волочил ноги по земле, обдавая впереди идущих мокрыми снежными брызгами напополам с грязью.

– Не можешь поаккуратнее? – спросил Шурдецкий, обернувшись.

– Ладно, ладно! – проворчал Турышев с раздражением. – Шурды-Мурды! Лучше смотри под ноги, не то бутылки кокнешь.

– Меня это не волнует, – язвительно заметил Шурдецкий. Все знали, что он якобы строго соблюдает спортивный режим: не курит, не пьёт – в нелепом расчёте на то, что когда-нибудь (и очень скоро, как только закончится строительство канатной дороги и будет проводиться Зимняя спартакиада народов РСФСР по горнолыжному спорту) легко выиграет скоростной спуск, для чего надо только тренироваться без устали.

– А меня волнует. И даже очень. Я человек обыкновенный, без полёта и без фантазий. – И Турышев снова повторил: – Шурды-Мурды! – Помолчал и тихо добавил: – Талды-Балды, до востребования.

Если бы люди говорили всё что думают, то, во-первых, им не хватало бы времени, чтобы качественно думать, а во-вторых, Турышев высказал бы теперь всё, что его раздражало в Шурдецком. А раздражало его в нём, если не всё, то очень многое. Это, конечно, в первую очередь самонадеянность, неумение (или нежелание?) сомневаться ни в чём. Турышев вывел для себя такую формулу, чтобы при случае блеснуть умом: интеллигент – это человек, который почти всегда сомневается. Шурдецкий под эту формулу явно не подходил. Непоколебимое бычье здоровье, постоянно хорошее, граничащее с идиотизмом настроение раздражали не в меньшей степени. Ну и наконец, что было, пожалуй, самым главным – совершенно, казалось бы, неоправданный успех у женщин. Среди них были не только опытные в любовных делах ненасытные бабёнки или откровенные молодые путешествующие распутницы, но и совсем ещё юные создания, наивные и доверчивые как дети, смотревшие на мир широко распахнутыми прекрасными глазами с длинными ресницами в ожидании необыкновенной и красивой любви. Турышев презирал за это Шурдецкого, но втайне завидовал ему.

Однако люди чаще всего скрывают свои мысли и чувства. Поэтому всё накопившееся в последнее время раздражение и даже презрение Турышева по отношению к своему сослуживцу в дирекции строительства и одновременно сожителю (они жили вместе в одной конуре маленькой двухкомнатной квартиры, второй комнатой которой, что побольше, была собственно контора дирекции) вылилось в эту малопонятную, но в то же время едкую фразу «Шурды-Мурды-Талды-Балды». Она, эта фраза, была как пар, выпускаемый автоматически через предохранительный клапан, чтобы давление в котле не превышало безопасного предела и держалось в допустимых границах.

Пройдя между школой и столовой и немного углубившись в лес, пахнущий пробудившейся смолой, которая стекала по чешуйчатой жёлтой коре медленными янтарными каплями с незаметным для глаз движением, путники остановились. Сняв связанные лыжи с плеч, распутав, они скинули их на снег, чтобы вышло креплениями кверху. Упадая наземь, лыжи громко хлопали вразнобой, будто аплодировали, радуясь предстоящему скольжению, и лежали там недвижимые, празднично-красивые, готовые к спуску.

Ах, как радуют жадный, завистливый глаз лыжника все эти многочисленные причиндалы горнолыжного спорта – лыжи, ботинки, крепления, шлемы, очки, палки, колечки и ремешки! Над постоянным совершенствованием их: изменением цвета, формы, динамических характеристик, материалов и технологии изготовления неустанно трудятся на частных заграничных фабриках, в мастерских, химических и физических лабораториях, на испытательных стендах, оснащённых аэродинамическими трубами, десятки и сотни тысяч рабочих людей, подгоняемых волею и деньгами владельцев этих предприятий с единственной всепоглощающей целью завоевать рынок и – продавать, продавать, продавать.

На Западе давно уже были придуманы и были в ходу безопасные крепления, которые работали по принципу дверной защёлки: пружина удерживала стальной шарик, который при достаточном боковом усилии, создаваемом неосторожным падением лыжника, утапливался в канале неподвижной части устройства, освобождая подвижную часть, и тем самым спасал ногу от нежелательного вывиха либо даже перелома. В стране Советов, занятой как всегда более важными делами, успехи в которых, по мнению средств массовой информации, ни у кого и нигде не вызывали сомнений, а также захватывающей игрой в догонялки, такие крепления появились недавно у спортсменов, выезжавших на соревнования за рубеж. Или у туристов, которым посчастливилось побывать за границей, куда они ездили покататься на лыжах в горах по характеристикам райкомов партии. Там они могли купить по дешёвке такие крепления в комиссионных магазинах наших бывших соотечественников, таких, например, как магазинчики «братьев-разбойников» в Вене.

Президиум федерации горнолыжного спорта СССР, состоявший тогда в основном из любителей, влюблённых в горные лыжи, – это были инженеры, архитекторы, врачи, журналисты – сумел усилиями энтузиастов наладить на одном из предприятий авиационной промышленности, выполнявшем, как тогда было принято, задание по ширпотребу, выпуск опытной партии таких креплений. Устройство их один в один повторяло конструкцию «Маркера» с теми незначительными смехотворными изменениями, которые якобы позволяли уйти от ответственности за нарушение патентных прав. Эти неуклюжие советские приспособления получили заводское название «КЛС», что означало: «крепления лыжные слаломные».

У Малинина с Шурдецким были фирменные «маркера», которые отличались изяществом формы и красными страховочными ремешками с тиснённым золотой фольгой наименованием фирмы-изготовителя. Малинина как всегда выручил Густав Дёберль, а Шурдецкий купил эти крепления втридорога у спортсменов-спекулянтов. Турышев же довольствовался «ка-эл-эсами» и был счастлив, что хоть такие удалось достать. Они отличались отсутствием изящества, грубыми, плохо выделанными, почти негнущимися бледно-коричневыми ремешками и надёжностью, которая, как говорят в таких случаях, оставляла желать лучшего.

Путники встали на лыжи, защёлкнув руками задние пяточные пружины крепления и прикрепив страховочные ремешки поверх брюк к ногам, оттолкнулись палками и легко заскользили по незаметному для глаза уклону земли вдоль тропы, совмещённой с накатанной лыжнёй, проложенной между соснами, по сохранившимся пока ещё в лесу остаткам бледно-серого льдистого снега. Лыжи легонько зашипели катясь.

Справа, из скрытого за деревьями русла Баксана, доносилось глухое урчание потока, не получавшим пока ещё для грозного рёва избытка воды от бурного таяния ледников и снега, которому предстояло скоро быть. Слева тянулся едва видный забор из ржавой колючей проволоки, ограждавший территорию ВНИИСЛИЛа (Высокогорного научно-исследовательского института снежных лавин и ледников).

Между соснами засквозило повёрнутое к нашим бравым лыжникам своим задним унылым фасадом серое трёхэтажное здание института, в половине которого, обращённой к лесу, жили его сотрудники. Взглянув на небольшие подслеповатые окна, Турышев вспомнил об Оксане, работавшей в этом институте старшим научным сотрудником.

Постоянно Оксана жила в Нальчике, где находился головной институт, но часто приезжала в Терскол, чтобы проводить здесь, в условиях высокогорья, геофизические исследования и эксперименты, необходимые для её кандидатской диссертации по снежным лавинам. Здесь же она встречалась со своим научным руководителем, профессором Тушиным, который регулярно наведывался в Терскол по своим делам, останавливаясь в домиках МГУ, расположенных недалеко от ВНИИСЛИЛа. Злые языки, которых всегда бывает предостаточно в небольших коллективах совместно проживающих и дружно, рука об руку, работающих людей, поговаривали, что Оксана якобы любовница профессора Тушина и что это грустное для кое-кого обстоятельство является одним из главных условий успешной защиты диссертации в будущем.

Турышев не хотел верить этим грязным слухам, всячески гнал их от себя прочь, так как не мог представить себе эту молодую, красивую и умную женщину в объятиях, по его представлению, старика.

«Чушь собачья!» – уверял себя он, но сердце не слушало заклинаний.

Оксана очень нравилась Турышеву. Но он знал, что она замужем, за главным инженером крупного завода в Нальчике, и не решался не только ухаживать за ней, как это делали некоторые другие, но даже выказывать неосторожными взглядами своё к ней влечение. У неё были красивые смеющиеся карие глаза с тяжёлыми верхними веками, отчего взгляд её казался особенно томным и многообещающим; большой чувственный рот с сильно обнажающимися при улыбке крупными влажными зубами; толстая русая коса, уложенная на голове короной; трогательная неразвитая грудь, порой чуть открывающаяся заманчивым провалом в расстёгнутом вороте ковбойки; и стройные, как у балерины, мускулистые загорелые ноги, которые она охотно демонстрировала вопреки бросаемым на неё презрительно-осуждающим и вместе с тем плотоядным взглядам балкарцев-мужчин, разгуливая по Терсколу в коротких, с пикантными отворотами шортах, как только начинало пригревать весеннее ласковое солнце.

Когда однажды, совсем недавно, Шурдецкий, вернувшись домой после танцев в клубе турбазы только к утру, как-то очень обыденно, словно речь шла о чём-то обычном и естественном, объявил, что он, по его выражению, отодрал Оксанку из ВНИИСЛИЛа и тут же, громко зевая, стал расписывать её женские прелести, Турышев был потрясён. Ему захотелось набить морду Шурдецкому, но, трезво оценив свои физические возможности и соотношение мускульных сил, он сдержался. «Как она могла! – лихорадочно думал он. – Как она могла польститься на это примитивное животное! Неужели все женщины таковы? Это просто ужасно! Ужасно, противно и оскорбительно!»

Весь тот день Турышев ходил, точно потерянный, а к исходу дня в его смущённой душе зародилось спасительное сомнение. Он подумал вдруг, а что если этот слон всё выдумал и наврал, чтобы выставить себя завзятым Казановой. И как ни старался он уговаривать себя, что ему до всего этого нет никакого дела, долго не мог успокоиться. «Ну, кто она мне, на самом деле? – рассуждал он. – Жена, что ли! С чего я так расстроился? Да и вряд ли всё это было. Этому Шурде-Мурде ничего не стоит выдать желаемое за действительное. Не верю я ему и не хочу верить».

Турышеву тогда захотелось безотлагательно встретить Оксану и посмотреть ей в глаза. Ему казалось, что он сразу бы понял, правда ли то, что говорил Шурдецкий, или всё это брехня и пустое бахвальство. Он искал встречи с ней, ходил специально в дом ВНИИСЛИЛа якобы по делам, заглядывал молча в различные кабинеты и лаборатории, но её нигде не было. Наконец он решился, сгорая со стыда, спросить её. Ему ответили, что Оксана ещё утром уехала в Нальчик и вернётся теперь, вероятно, нескоро.

Постепенно оскомина в душе притупилась, но всё же время от времени давала о себе знать. Вот и сейчас, когда Турышев смотрел в могучую спину Шурдецкому, скользя вслед за ним по лыжне, он вновь ощутил уколы жгучей ревности, хотя и пытался внушить себе, что всё это ужасно глупо.

У Малинина по старой манере палки были длинные, он выносил их размашисто далеко вперёд перед собой и отталкивался ими так, как это делают лыжники, бегущие по равнине. У Шурдецкого и Турышева палки были короткие, как это нужно для слалома, и оба отталкивались ими, упираясь в снег позади себя. Когда на пути попадался небольшой взгорок, Малинин с Турышевым поднимались по нему боком поперёк склона, чуть наискосок к линии подъёма, едва переступая и проскальзывая лыжами, словно переминаясь. Шурдецкий же лихо разгонялся коньковым шагом и первым, преодолев подъём, взлетал наверх и дожидался там своих неторопливых спутников, опершись о палки подмышками. И дальше они катились по пологому склону вниз друг за другом в первоначальном порядке.

Вскоре лыжники, всё так же монотонно отталкиваясь палками, проехали зады турбазы Министерства обороны, разгоняя кур, искавших в снегу позади сараев остатки смёрзшихся ишачьих испражнений. В это время года турбаза пустовала: зимний сезон уже закончился, а летний ещё не начинался. Толстый завхоз Джебраил Тилов, в новеньком шуршащем штормовом костюме защитного цвета и грубых, тоже новеньких, окованных триконями высоких ботинках, слонялся без дела на заднем дворе. Завидев проезжавших мимо на лыжах знакомых ему работников дирекции строительства, он расплылся в широкой улыбке, обнажив ряд сверкавших золотых зубов, и спросил радостно, просияв одутловатым красным лицом, как будто сообщал что-то очень приятное:

– Снега нет. Где будешь кататься, Сергей Сергеич?

– Мы на хижину, – сказал приветливо Малинин, затормозив «плугом». – Там всегда снег есть.

– А-а… – протянул Джебраил, не придумав, что бы ещё такое сказать или спросить, хотя было видно, что ему хочется поговорить, и покивал головой. Его новенький костюм при малейшем движении рук или ног скрипел и шуршал, словно был сшит из наждачной бумаги. – Мишка-спасатель сказывал, что на ребре Чегета надуло большенные карнизы. Говорит, может большая лавина сойти по северу.

– А он откуда знает?

– Говорит, ходил на перевал.

– Что он там потерял?

– Говорит, до южного приюта тушканчиков провожал. Молочно-восковой свежести. Гы!

– Это на него похоже. Любит молоденьких. Бабник-стервец!

– А кто же их не любит, – вставил нетерпеливое слово Шурдецкий, продемонстрировав улыбку. Никто не обратил на него внимания. Он почувствовал укол самолюбию, хотел добавить что-нибудь значительное, веское, но не придумал сразу что и сказал: – Сегодня суббота, завтра воскресенье, ещё одной неделе – писец. – И снова его слова повисли в воздухе без ответной реакции со стороны всех остальных.

– Как думаешь, Сергей Сергеич, будет лавина? – спросил Джебраил.

– Ничего. Это самое, рано утречком не страшно. Пока мороз держит наст, успеем спуститься. Главное, чтобы свежего снега не навалило за ночь. Мы осторожно, без балды. Ну, ладно, пока. Бывай!

– Пока, – вяло протянул Джебраил, сожалея что интересный разговор так быстро закончился и надо опять мучительно искать, чем себя занять. – Я Мишке скажу, что вы пошли наверх. На всякий пожарный. – Он вновь ощерился, блеснув золотыми зубами.

Путники привычно оттолкнулись лыжными палками и съехали по едва заметному уклону заснеженной и утоптанной земли, между высоких стройных сосен, к глухо шумевшей внизу реке. Вода легко текла по перекатам и была удивительно прозрачна и быстра. Там и сям из снега и воды выступали чёрно-бурые и серые окатанные лоснящиеся камни. Натыкаясь на крупные валуны, вода вспенивалась и с глухим рёвом закатывалась в зеленовато-голубые валы с белыми скачущими бликами и журча огибала препятствия.

Перешли реку, осторожно ступая лыжами по ещё крепкому, нависшему над говорливым, рокочущим потоком снежному мосту, подтаявшие края которого время от времени обламывались, будто кто-то невидимый их нарочно обкусывал, и они шлёпались с плеском в воду, тут же уносясь стремительным течением под мост. На той стороне реки лес поредел и стал крупнее, словно заматерел, покрывшись редким мхом со стороны, обращённой на север. Сосны нахмурились застарелой корой, раздались в толщину и вытянулись высоко вверх, стараясь опередить друг друга на пути к свету, дающему им пищу для их долгой растительной жизни. На некоторых из них виднелись крупные наросты, похожие на опухоли величиной с добрую половину футбольного мяча.

«Отличные капы! – отметил про себя Турышев (он увлекался в свободное от работы время, кроме лыж, резьбой по дереву). – И висят не так высоко. Надо будет придти сюда с ножовкой и спилить парочку. Давно собираюсь вырезать блюдо для орехов. Может получиться очень изысканно и красиво. Скоро получу отдельную квартиру (Серёжа мне давно обещал), приглашу девушку, ту же Оксану из ВНИИСЛИЛа, угощу чем-нибудь. И выставлю чашу с орехами на стол. Она увидит и удивится. Откуда такая прелесть? – спросит она. Я сам сделал, – отвечу. Правда? Правда. А что тут особенного? Хочешь, я тебе её подарю? Правда? Правда. А как же ты останешься без такого красивого блюда? Не жалко? А я себе ещё такое сделаю… Нет, пожалуй, Оксанку приглашать не буду. После того, как она спарилась с этим кретином Шурдой-Мурдой, она мне стала противна…».

Снег в лесу заледенел мириадами мелких блёклых зерен и был обильно посыпан изогнутыми бурыми хвойными иглами, тормозящими скольжение лыж. Синие тени, лежавшие косо поперёк лыжни, чередовались с ослепительно бело-оранжевыми полосами и пятнами, освещавшимися пробивающимися сквозь тёмно-зелёную хвою сосен лучами солнца, и напоминали гигантскую шкуру то ли зебры, то ли тигра. То тут, то там кряжистые стволы сосен стояли погруженными по щиколотку в круглых обледенелых приямках, заполненных талой водой. Самый низ этих стволов намок и потемнел, как будто сосны оступились и промочили в луже ноги. На северном склоне Чегета, круто спускающегося к тропе, между низкорослыми деревьями и кустарниками торчали из льдистого, зернистого снега стелящиеся корявые стебли рододендрона, блестя жёсткими тёмными листьями и показывая толстые кукиши нераспустившихся остроконечных пухлых бутонов. «Говорят, из листьев рододендрона альпинисты заваривают чай, – вспомнил Турышев. – По цвету получается очень похоже, только такой чай якобы снижает крайне важную мужскую потенцию».

Справа открылась недавно вырубленная в лесу широкая просека, которая после предстоящей корчёвки пней и выполаживающей крутой склон планировки грунта должна была стать вскоре выкатом будущей трассы скоростного спуска. По всей просеке виднелись следы работы бульдозера, перепахавшего снег, смешав его с жидкой грязью. Кое-где ещё лежали поваленные деревья, которые не успели убрать. Они были похожи на павших бойцов.

Наконец путники выкатились на широкую поляну, якобы выбитую когда-то в вековом сосновом лесу гигантской лавиной, сорвавшейся с Кугутаев и получившей название Большой. Это случилось так давно, что даже столетние старики не помнят той катастрофы. Но о ней узнали въедливые гляциологи по таинственным научным признакам. Профессор Тушин из МГУ и Оксана из ВНИИСНИЛа в своём заключении по выбору площадки для строительства нижней станции канатной дороги писали, что Большая лавина может повториться. Возможно, ещё через сто лет, но не исключено, что в ближайшее время. Поэтому строительная площадка была перенесена с удобной поляны на неудобный, выступающий в сторону Кугутаев отрог Чегета. Малинин долго и упорно протестовал, ибо это перемещение создавало большие неудобства для будущих лыжников и туристов, но пришлось смириться. Против науки кишка оказалась тонка.

Под этим отрогом, поросшим низкорослым худосочным кривым березняком, стоял грубо сколоченный из неошкуренных берёзовых досок высокий временный растворобетонный узел, напоминающий старую оборонительную башню сванских поселений. Рядом, прямо в снегу, валялись как попало бледно-серые угрюмого вида фундаментные бетонные блоки, поржавевшие конструкции металлических опор, роликовые батареи, железные ящики-бадьи, предназначенные для подачи на гору раствора и бетона, связки арматуры периодического профиля, огромные катушки с намотанными на них электрическим и телефонным кабелем или стальным витым канатом. От этого своеобразного стройдвора тянулась вверх хлипкая на вид нитка ВКД (военно-канатная дорога), по которой в рабочие дни подавались подвешиваемые грузы, нужные для строительства. Неподалёку, на крутом косогоре, стоял скучающий бульдозер, уткнувшись, словно обиженный, ножом в снег. Тут и там виднелись жирные пятна мазута и солярки, которые подчёркивали первозданную белизну снега. Казалось, разбросанное кругом железо недавно плакало горючими чёрными слезами в ожидании того, что скоро приедут бездушные сборщики металлолома, побросают всё это в самосвалы и отвезут для кремации в плавильную печь.

Баксан уклонился далеко влево, и отсюда уже не слышался его монотонный рокот, заплутавшийся в дальнем лесу. Зато было слышно, как весело журчит ручей, текущий из узкого ущелья Донгуз-Орун.

– Попьём, братцы-ребята, здесь особенная вода, – предложил Малинин. – Чистейшая, как слеза смеющегося младенца.

– Вы прямо как поэт, Сергей Сергеич! – сказал Шурдецкий и не забыл показать обворожительную улыбку.

– Когда я был мальчишкой, – раздумчиво произнёс Турышев, – я каждое лето проводил в деревне у бабушки недалеко от города Ефремова. Там был один мальчуган, его звали Балалай, он перепутал поэта с койотом и говорил так: «Поэт злей волков».

Сняли и положили на снег рюкзаки, отстегнули, низко нагнувшись, лыжи. Малинин опустился на колени, подложив под них пухлые кожаные слаломные перчатки канареечного цвета и, опершись руками о круглые камни, наклонился к ручью. Он хватал ледяную воду, вытянув губы трубочкой, словно дул на кипяток. Потом ждал, не глотая, пока она согреется во рту, чтобы не застудить горло. Каждый раз он запрокидывал голову и становился похожим на большую пьющую птицу в смешной австрийской шляпе с цветным пёрышком.

– Гляди, сейчас заснёт, – тихо сказал Турышев, кивнув в сторону Малинина и щурясь от солнца.

Шурдецкий осклабился, обнажив ряд крупных зубов, из которых два верхних, передних, из-за тесноты налезали один на другой. С плохо выбритого подбородка Малинина срывались сверкающие капли и падали в ручей. Малинин вытер рот тыльной стороной ладони и зажмурился от удовольствия, продолжая стоять на коленях, опустившись ягодицами на пятки.

– Вкусно, чёрт побери! Разве в Москве или где-нибудь там ещё, это самое, такое найдёшь? Нет. И даже не купишь ни за какие шиши… Красота-то кругом какая! Вы только посмотрите, ребятки. И тишина, слышите? А! Что ещё надо для счастья? Ведь мне завтра пятьдесят! – в очередной раз удивился он. – Подумать только! Полвека, а! И не заметил, как годы пролетели.

– Вот и жизнь прошла, как прошли Азорские острова, – процитировал Турышев Маяковского.

Шурдецкий с недоумением взглянул на Турышева, однако, не забыл улыбнуться, мимикой призвав Малинина разделить своё недоумение. Малинин никак не отреагировал на этот молчаливый призыв. Тогда Шурдецкий решил добавить что-нибудь значительное:

– Да вы, Сергей Сергеевич, ещё многим на трассе воткнёте!

– А! – воскликнул Малинин, дёрнув рукой, и поморщился. – Причём здесь трасса, Олег? Разве в ней смысл? Вот ты знаешь, в чём смысл?

– Чтобы жить, – ответил Шурдецкий и многозначительно улыбнулся.

– Жить! Не мудрено. А как жить? Вот в чём вопрос. – Малинин встал с колен и широко повёл рукой. – Вот в чём смысл: в этой вот красоте, в этом покое, это самое, в этой вечной неповторимости. Общение с природой, горы, солнце – вот свобода! А вы ещё хотели остаться, идти, видите ли, далеко. Пейте и пошли дальше, надо поторапливаться.

Напившись, путники собрали лыжи, надели рюкзаки и двинулись вереницей в прежнем порядке в дальнейший долгий путь. Они прошли немого вдоль ручья, оставляя в мокром снегу глубокие следы. Дойдя до небольшой лощинки, круто свернули вправо и стали подниматься в гору.

Горнолыжные ботинки не гнулись, поэтому приходилось ступать не всей подошвой по склону, как полагалось бы, а тыкать с небольшим размахом тупыми носками ботинок в снег, устраивая нечто вроде ступеней. Легче всего было Турышеву, который шёл последним. Позади него в снегу тянулась хорошо заметная следовая тропа, заполненная синими тенями. По обе стороны лощинки склоны поросли густым тёмно-зелёным лесом, он был набит тенью, как гильза папиросы табаком, и по контрасту с бело-голубым снегом казался почти чёрным. Лощинка служила как бы просекой, созданной самой природой, чтобы путникам было легче идти. К тому же отбрасываемая с левой стороны зубчатая тень позволяла пока ещё безбоязненно смотреть на пока ещё не слепящий алмазным сиянием снег.

Минут через сорок лыжники выбрались в зону альпийских лугов. Открылись необозримые склоны, покрытые искрящимся слепящим снегом, пришлось надвинуть на глаза солнцезащитные очки. Далеко впереди виднелись темнеющие косые обрывы почвы, которые обозначали проложенные недавно бульдозером серпантины грунтовой дороги. Какое-то время слышался только хруст снега под ногами, да раздавалось затруднённое учащённое дыхание идущих в гору людей.

Вдруг слева прогрохотала, будто дальние раскаты грома, сорвавшаяся с крутого склона Донгуз-Оруна небольшая мокрая лавина. Путники обернулись на звук и увидели, как клубится, ускоряясь и расширяясь, падающая снежная масса. Раздались пронзительные крики уларов. Они парами планировали, распластав неподвижные крылья, высоко в небе в сторону перевала, их крики-жалобы долго тревожили вернувшуюся тишину.

– Вот бы сейчас ружьё! – заметил Шурдецкий.

– Да прикладом тебе по заднице, – добавил вполголоса Турышев.

Чем выше в гору, тем снега становилось всё больше, идти приходилось с натугой, вытаскивая ноги из глубокого снега, словно пробку из бутылки, всё чаще сбивалось прерывистое дыхание. Поднялся пронизывающий ветер, задувая в раскрытые рты.

Добравшись до заметённой снегом дороги, путники остановились, чтобы передохнуть. Малинин присел на вывороченный бульдозером валун, подложив под тощий зад рюкзак, и тотчас заснул. Шурдецкий и Турышев прислонились рюкзаками к обрыву почвы и остались стоять чуть в наклонном положении. Они съели по куску желтоватого сахара.

– Сейчас бы попить! – мечтательно проговорил Шурдецкий.

– Ничего, потерпишь. Скоро уж придём, – откликнулся Турышев.

Малинин вздрогнул и проснулся.

– Да-да, скоро придём, – сказал он, будто продолжил прерванный разговор. – Думаю, через час будем на месте.

– Скорей бы канатка заработала, – ворчливо произнёс Шурдецкий. – Чего они так долго колупаются? Не понимаю. Третий год уже.

– Теперь уже скоро, – ответил Турышев. – Ещё год-два, и начнут наладку. А там ещё лет через пять всё будет готово. И начнут устранять недоделки. Всё по плану… В конце концов, твои лоботрясы подождут.

– Да, медленно строят, что и говорить, – заметил Малинин. – В чём причина, не пойму. Это самое, чёрт его знает! Вроде бы и проектная документация имеется, и сметы, и всё такое. А вот поди ж ты! – Он помолчал, глядя в сторону Донгуз-Оруна. А Донгуз-то, Донгуз, братцы-ребята! А! Я когда на него смотрю, думаю… Ну, как бы это сказать… Даже не знаю… – И тут же вновь заснул, уронив голову на грудь. Его молодые сослуживцы переглянулись между собой, скривив губы в ухмылке.

– Жутко красиво! – сказал Турышев. – Вон к той скале, – он показал рукой, – во времена древнеримских греков был прикован Прометей. Был такой чудак. Головой он доставал до самой снежной шапки. А там вон сидел коршун, который клевал ему печень. Ты бы согласился быть Прометеем, Слон? И приносить людям огонь.

– Сам ты… бегемот, – обиделся Шурдецкий и не стал улыбаться.

Начало смеркаться. Солнце спряталось украдкой за гребень Чегета, но пока ещё освещало верхнюю часть Донгуз-Оруна театральным розовым светом. Ледники, окрашенные отсветами закатного дня, казались обёрнутыми алюминиевой фольгой, в которую обычно заворачивают шоколадные конфеты. Ближние кулисы гор были фиолетовыми, за ними выглядывали сиреневые, а дальние выглядели бледно-сизыми, словно разбавленные водой.

– Нарисуй такое, никто не поверит, – сказал Турышев.

– Пожалуй, – согласился Шурдецкий и на этот раз улыбнулся.

Малинин вздрогнул, проснувшись.

– Пошли! – сказал он. – Это самое… А то время не ждёт… Что-то в сон клонит, честно признаться…

Темнело быстро, как во время начинающегося солнечного затмения. Только самые макушки гор полыхали пурпуровыми флагами.

К хижине пробирались уже по пояс в снегу. Ветер свистел в невидимых растяжках мачты брошенной метеостанции. Начало заметно подмораживать. Разгребли ботинками снег, чтобы отворить обитую оцинкованным железом дверь. Когда её открывали, дёргая изо всех сил, она жалобно заскрипела в ржавых петлях, будто выказывая недовольство нарушенным покоем. Долго стучали о высокий деревянный выщербленный порог ногами, сбивая налипший снег с задубевших ботинок.

Турышев стал старательно колоть туристским топориком одно из принесенных снизу поленцев на лучины для растопки. Малинин и Шурдецкий наскоро прибрались в тесной комнатке, где стоял колченогий, грубо сколоченный дощатый стол с двумя лавками по бокам и едва виднелась кирпичная, полуразвалившаяся печь. На стене висело огромное круглое зеркало без рамы. Было непонятно, зачем оно здесь и как его сюда затащили. В нём отражалась густая холодная темнота, которая делала и без того низкое помещение ещё более низким. Зажгли свечку, поставив её в пустую консервную банку. Зыбкое крошечное пламя стало отбрасывать на стены и потолок большие фантастические тени. Затопили печь. Сначала она сильно дымила, и дым резал глаза. Потом создалась тяга, печь загудела, запела весело. Дрова потрескивали, сквозь щели пробивались красноватые мерцающие лучи. Когда кто-нибудь из троих выходил наружу, двое других громко и дружно кричали вслед:

– Дверь!

Стало теплее, разулись, разом почувствовалась усталость. Малинин присел на ящик у раскрытой топки и заснул. На его освещённом продолговатом лице плескались отсветы пляшущего пламени. Турышев достал из рюкзака еду в полиэтиленовых мешочках и нарезал охотничьим ножом толстыми ломтями хлеб. Шурдецкий выставил на стол две бутылки вина.

– Сергей Сергеич, садитесь к столу, – позвал он, – всё готово.

Малинин вздрогнул, суетливо подложил в печку дров и подсел к столу. От поднятого Малининым движения воздуха пламя свечи затрепетало, тени заходили ходуном. Турышев включил фонарь и поставил его на стол рядом с бутылками. На низком потолке появился освещённый круг с неровными краями, комнатка озарилась бледным, призрачным светом. Тени от свечи попрятались по тёмным углам. Турышев с трудом вытащил из бутылки пробку, ввернув в неё штопор, и стал разливать вино по кружкам.

– Мне не наливай, – сказал Шурдецкий без привычной улыбки, так как её всё равно было бы плохо видно.

Турышев промолчал, никак не реагируя на глупую просьбу. Вино булькало, выливаясь из бутылки, и казалось чёрным, как нефть. В тёмном зеркале отражались силуэты людей, будто за столом собрались призраки.

Шурдецкий высоко поднял кружку, решившись произнести тост:

– Сергей Сергеевич! Уже наступил завтрашний день, – он показал часы на руке, отодвинув пальцем правой руки вязанный рукав свитера, – можно праздновать. Я предлагаю выпить для начала за ваш славный юбилей! И пожелать вам долгая лета! И всё такое…

– Поздравляю! – сказал Турышев.

– Спасибо, братцы-ребята! – голос Малинина дрогнул.

Чокнулись, сдвинув кружки, и каждый выпил всё до дна, запрокинув голову. Стали дружно закусывать. Шурдецкий жевал громко, как лошадь, и чему-то несказанно радовался. Вино разлилось теплом по телу, в головах зашумело, заиграло, запело.

– Мне больше не наливай! – сказал Шурдецкий.

– Ладно, – ответил Турышев и налил три полных кружки.

– Удивительно! – произнёс раздумчиво Малинин. – Пятьдесят лет! И не заметил как. Будто проспал. И толком ничего не сделал… Каждый человек должен что-нибудь сделать. И не просто что-нибудь, а что-нибудь важное, значительное, полезное. Чтобы остался след.

– Сергей Сергеевич! – радостно воскликнул Шурдецкий. – Вы такой человек! Вас все знают. Вы во время войны весь тырнаузский комбинат перевели через перевал Бечо. За вас!

– Брось, Олег! – поморщился Малинин. – Знаете, как говорил мой старший брат Шурка? Первое – воля, второе – труд, третье – будет у вас успех. Выпьем, это самое, за труд!

– Начинается! – шепнул Турышев. – На колу мочала…

Выпили, уже почти не закусывая. Турышев встал и, низко присев перед дверцей, подложил в печку дров. Они там постреливали, словно салютуя отскакивающими искрами. Лицо его озарилось, когда он открывал дверцу.

– Наливай ещё! – сказал Шурдецкий. – Чёрт с ним, с режимом! Однова живём, вино-хлеб жуём, девок с бабами жмём, песни весело поём.

– Ты и впрямь поэт злей волков, – ухмыльнулся Турышев.

Малинин быстро захмелел и торопился что-то сказать, пока не заснул. Глаза его сузились и блестели, словно их смазали машинным маслом. Турышев откупорил вторую бутылку и снова наполнил кружки.

– Вот ты, Олег, сказал, это самое, свободный человек…

– Я этого не говорил, Сергей Сергеевич! – очень удивился Шурдецкий.

– Неважно! – махнул рукой Малинин. – Не говорил, так мог сказать. Вот ты мне ответь: начальник СУ-3, Эгоянц Гришка, свободный человек или нет? Есть в нём стержень или нет? Или он как все?

– Сейчас бы хорошую музыку, – уныло протянул Турышев. – Любит выпивший человек хорошую музыку…

– Подумаешь, выпивший! – радостно возразил Шурдецкий и очень громко рассмеялся. – Всего-то по три кружки сухого красного вина. Считай по бутылке с гаком на рыло.

– А вино и впрямь хорошее, поддержал его Малинин – домашнее. Мне один сван десять бутылок принёс. Замечательный альпинист, между прочим. Джумбер Кахиани. Он и Миша Хергиани первыми прошли маршрут по стене Донгуз-Оруна. И вообще, Центральный Кавказ исхожен ими вдоль и поперёк. Один раз попали в лавину, но каким-то чудом выкарабкались. Лавина – это страшная штука. – Малинин уронил голову на грудь и заснул. Не прошло и трёх минут, как он очнулся и тут же продолжил, как ни в чём не бывало: – Эгоянц может мне сказать: что это за работа за такая, не бей лежачего? Нет, я, конечно, работаю и зарплату получаю. И так далее. А он с семи утра до позднего вечера. Небритый, грязный, придёт домой и только бухнется спать. А я и впрямь – не бей лежачего.

– Разделение труда, – многозначительно вставил Шурдецкий.

– Чёрт его знает, что такое свободный человек! Когда я стал импотентом, тогда я почувствовал себя свободным человеком. – Шурдецкий громко прыснул в кулак. – Но потом понял, что это не то. Это свобода тела, а мне нужна свобода духа. Вот мне Эгоянц завидует, а я ему. Я вкалывать хочу. Уставать, как он. И себя уважать.

– Люди эгоисты, что поделаешь, – сказал Турышев, зевнув.

– Ерунда! – Малинин сделал жест рукой, отводя возражения. – Как бы человек ни был циничен, в глубине души его всегда гложет чувство вины за свой эгоизм. Это совесть даёт о себе знать. Работать надо. Только работать до седьмого пота. Вот и весь смысл. Вот и весь смысл, – повторил он. – Нельзя болтаться в жизни, как это самое в проруби. Что я могу? Что я умею? Ни-че-го! Ну, на лыжах немножко, ну, горы понимаю, где какой снег, где может лавина сойти… И всё? Вот ты, Вадим, давеча сказал: Прометей. Да! Он людям огонь принёс, и его, это самое, за это, как говорится, к ногтю. А меня кто добрым словом? Кто про меня вспомнит? Полвека! Ни семьи, как надо, ничего. Всё некогда, всё свобода, пля, природа… Перекати-поле! Ну, ладно… Давайте выпьем за то, чтобы завтра нам повезло! И чтоб не было войны!

– Икону, икону давай! – шепнул Турышев.

– Что вы, Сергей Сергеевич! – совсем растерялся Шурдецкий. – Вы такой человек! Все вас уважают…

– Молчи, Олег! До востребования… Я, это самое, спать хочу. Давайте ложиться. А то вставать уж скоро…

– Сейчас чего-нибудь сладенького и прохладного, а то во рту кисло и жарко, – сказал Турышев.

– А сгущёнка у нас есть? – спросил Малинин.

– Есть, Сергей Сергеевич, – ответил Шурдецкий.

– Тогда я вас сейчас альпинистским мороженым угощу. Олег, возьми чистую кастрюльку, принеси снега. Верхнюю корку пробей и выгребай снизу, там глубинный иней. Только подальше отойди, где почище.

Через пять минут Шурдецкий принёс снег. Малинин открыл банку со сгущённым молоком и вылил его в кастрюльку. Молоко стекало медленно, в конце превратившись в тонкую ниточку. Малинин выскреб остатки алюминиевой ложкой и стал тщательно перемешивать молоко со снегом.

– Ну вот, можно приступать к десерту, – проговорил он, когда перемешивание было закончено.

– Классное мороженое! – удивился Шурдецкий. – Прямо как настоящее. Без дураков.

– Да, ничего себе, – согласился Турышев.

– Ну, вы тут доёдывайте, а я на боковую, – протянул Малинин, широко зевая в голос.

Стали укладываться. На деревянных топчанах валялись матерчатые матрасы, набитые сеном. На ватных подушках лежали сложенными байковые одеяла. Кое-где сено сбилось буграми, пришлось искать удобное положение для тел. От раскалившейся печи и выпитого вина сделалось жарко. Разделись до трусов. Одеяла временно подложили под себя.

– Надо бы дождаться, когда прогорят угли, и тогда закрыть вьюшку. А то недолго угореть, – громко зевая, пробормотал Турышев.

– Ничего, вы спите, я прослежу, – сказал Малинин и сразу же уснул, даже, кажется, ещё до того, как лёг.

– Сейчас бы бабу под бок! – мечтательно проговорил Шурдецкий и хрустнул суставами. – Место для этого дела оченно даже подходящее.

– Слон, а слон! – позвал шепотом Турышев.

– Слушай, я ведь обидеться могу…

– Ну-ну-ну! – прошептал примирительно Турышев. – Ладно, ты не слон. Ты знаешь кто? Шурды-мурды-талды-балды-кабарды до востребования. Я тебя спросить хочу кой о чём. – Он приподнялся на локтях и подул на свечку. Лепесток пламени сузился, вытянулся почти горизонтально и погас, будто оторвался. Турышев протянул руку, дотянулся до фонарика и выключил его. В комнатке сразу же сгустилась непроглядная тьма. Даже окошек не было видно. Стало слышно, как снаружи воет метель.

– О чём это? – не дождавшись вопроса, спросил Шурдецкий.

Турышев долго ворочался, пыхтя и укладываясь на скомканном матрасе, и молчал. Потом решился, наконец, задать свой вопрос, который его мучил, не давая покоя:

– Это правда, Олег, что ты Оксану из ВНИИСНИЛа огулял? Или наврал как всегда? Скажи, только честно.

Шурдецкому стало вдруг жаль Турышева, ему захотелось его успокоить и сказать правду. Но он промолчал и сделал вид, что спит, изобразив негромкий храп с присвистом.

Малинин проснулся в пять утра. Он позевал, почёсывая грудь, потом медленно оделся и стал будить молодых людей, которые во сне накрыли себя одеялами и свернулись калачиком:

– Братцы-ребята! Вставайте! Пошли восход смотреть. На Эльбрусе. Такое раз в жизни бывает. Просыпайтесь, просыпайтесь! Ну! Как не стыдно!

– Что? – спросил Шурдецкий спросонья.

– Я говорю, восход на Эльбрусе пошли смотреть.

– А-а! Сейчас, сейчас…

Малинин вышел, заскрипев дверью.

– Чего он? – спросил Турышев.

– Да какой-то восход дурацкий смотреть, чёрт бы его подрал! – Шурдецкий стал медленно одеваться, с трудом натягивая через голову на свой мощный торс красивый норвежский свитер с вытканными на нём бодающимися северными оленями.

– Вот старый хрен! Неугомонный какой! Поспать не даёт, – проворчал недовольно Турышев, продолжая лежать, съёжившись под одеялом. – Днём выдрыхся! А теперь дурью мучается, честным людям спать мешает…

Снова проскрипела дверь – Малинин шумно вошёл, внося с собой, словно охапку сена, морозный воздух.

– Ну, что же вы? Давайте скорей! – почти прикрикнул он.

– Идём, идём! – отозвался Турышев и стал поспешно одеваться.

Наконец все трое вышли одетыми из хижины. Двуглавая громада Эльбруса, расположенная как раз напротив, через Баксанское ущелье, выглядела серой и плоской. Низкое небо было серым, снег был серый, лица были серые. Только на востоке, в треугольнике между дальними горами, чуть розовел восход. Было непонятно, чистое небо или нет. Звёзды погасли одна за другой.

– Смотрите, смотрите! – воскликнул Малинин.

На обеих вершинах Эльбруса, начиная с макушек, вдруг появились алые, быстро увеличивающиеся в размерах полоски. Будто волшебник-маляр мазнул гигантской кистью. На границе с розово-алым снег заголубел. Гора словно раздалась вширь, сделалась объёмной и сразу приблизилась. Розовое стремительно наступало, загоняя голубое в синюю тень. Гребень Донгуз-Оруна вспыхнул короной ослепительного сияния. Из угла ущелья, между серыми кулисами причудливых гор, быстро окрашивающихся в сиреневые и синие цвета, стало вспучиваться что-то пламенеющее, похожее на жидкий чугун в разливочном ковше мартеновской печи. Через минуту на него уже нельзя было смотреть незащищёнными глазами. Снег вокруг заискрился мириадами разноцветных огней. Над горами взошло солнце.

– Вот это да-а! – восхищённо воскликнул Турышев.

– Да-а! – повторил вслед за ним Шурдецкий, широко улыбаясь.

– Вот вам и да-а! – усмехнулся Малинин.

– А вы чувствуете, какой наст! – с ликованием вскричал Шурдецкий. – Прямо как асфальт. Можно катиться куда хочешь. И топтать не надо.

– Что я вам говорил? – сказал Малинин. Он вдруг скис и стал поклёвывать носом, веки его покраснели.

– Пошли, Сергей Сергеевич! – позвал его Шурдецкий.

Наскоро позавтракали всухомятку остатками ночной трапезы и вышли с лыжами, выгрузив из рюкзаков все оставшиеся дрова. Пустые бутылки захватили с собой, чтобы не оставлять после себя мусор. Долго и старательно пристёгивали лыжи, низко согнувшись над ними. Влево от хижины бывшей метеостанции вверх уходил пологий искрящийся склон. Далеко вверху он переходил в гребень Чегета. Там хорошо были видны грозно нависшие над снежным цирком карнизы, надутые метелевым переносом. Как раз о них говорил завхоз турбазы ЦСКА Джебраил Тилов, повстречавшийся вчера лыжникам там, внизу. Несколько раз скатились по этому пологому склону, поднимаясь вверх лесенкой, оставив рюкзаки возле хижины. Лыжи совсем не проваливались, оставляя в снегу едва заметные следы. Шурдецкий скакал и прыгал, как молодой горный козёл. Когда он делал как всегда ловкие повороты, то всё время повторял: «Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!». Стало пригревать солнце, снег сделался мягче и уже начал оставлять после поворотов веерные шипящие хвосты. Турышев снял куртку, стянул с себя свитер, рубашку и пристроился загорать, соорудив из скрещенных палок и уложенных на темляки лыж наклонную лежанку. Но вскоре поднялся пронизывающий ветер, набежали облака, и Турышев отказался от своей затеи.

– Ну что, братцы-ребята, спустимся по северному склону, – полуутвердительно, полувопросительно произнёс Малинин.

– А не опасно, Сергей Сергеевич? – спросил Шурдецкий.

– Нет. Я думаю, нет. Всё-таки северный склон, и пока ещё рано. Вот часиков в двенадцать раскиснет, тогда это самое… Главное, чтобы снег не пошёл, – ответил Малинин, с тревогой поглядывая на посеревшее небо.

– Это было бы здорово! – загорелся Шурдецкий, широко улыбаясь. – Ну, Вадим, поедем? Представляешь, первоспуск по северу Чегета?

– Мне всё равно, – отозвался Турышев. – Лишь бы лавину не сорвать.

– По такому насту мы через четверть часа будем внизу.

– Тогда живо собираться! Пока ещё морозно, – сказал Малинин, с едва уловимой тревогой в голосе, и поехал к хижине.

Через несколько минут все трое были готовы к спуску. Перед ними лежала огромная снежная чаша, так называемый северный цирк, который далеко внизу завершался линией обрывов с торчащими из-за неё верхушками тёмнеющего леса. Было хорошо видно, как из-под гребня Чегета по крутому склону осталось множество дорожек от скатывавшихся комков снега, которые останавливались на полпути. Неожиданно пошёл мелкий снег.

– Сначала надо прямо вниз, а потом забирать вправо. Там должна быть полка вокруг грудки. Ну, с богом! Я вперёд, вы – за мной. Олег, ты замыкающий, – сказал Малинин и оттолкнулся палками.

Шурдецкий и Турышев молча следили за тем, как он делает свои длинные, неторопливые, «старинные» повороты. Малинин спускался в высокой стойке, немного согнув ноги в коленях, двигаясь косо поперёк склона, передавая тяжесть тела на «внутреннюю» по отношению к дуге ногу. Затем «внешнюю» ногу перед самым поворотом медленно выставлял вдоль склона так называемым «полуплугом», как бы показывая направление дальнейшего движения, и постепенно переносил тяжесть тела на неё, помогая себе уколом длинной палки с одновременным закручиванием тела в пояснице – от склона. Выглядел это не очень спортивно, но вполне эффектно.

– Классика «чайника», – прокомментировал Шурдецкий и, хлопнув по плечу Турышева, коротко скомандовал: – Давай!

Турышеву почему-то так не хотелось ринуться вниз, в пугающую неизвестность, какая-то неизъяснимая тревога поселилась в нём, сжимая сердце. Эту тревогу, скорее даже некое предчувствие, он не сознавал явно, но ощущал, как она живёт в нём. «Ну, не оставаться же, в самом деле, здесь, наверху! – подумал он машинально. – Как я это потом им объясню? Испугался, что ли?» И, нерешительно оттолкнувшись палками, заскользил вниз, стремительно набирая скорость, словно нырнул в холодную воду.

Через пару секунд привычный азарт лыжника взял верх над минутным испугом. «Эх, была ни была!» – сказал он сам себе, присел чуть назад, выпустив из-под себя лыжи, пригрузив весом своего тела задники и освободив носки лыж, чтобы они, колеблясь из стороны в сторону, могли вольно гулять вдоль склона, подчиняясь ловким, однообразным, наподобие качающегося маятника, движениям таза лыжника вслед за попеременными уколами палок, и начали выписывать на снегу красивые сопряжённые змееподобные дуги, одновременно вырывая задниками в снегу глубокие рваные следы.

В это время снег, падающий немного театрально крупными хлопьями, резко усилился. Уже почти перестали быть видными следы длинных, пологих дуг, оставленных лыжами спускавшегося первым Малинина. Мимо Турышева с шипением пронёсся в низкой стойке Шурдецкий, подавшись своим мощным торсом вперёд, как бы нависая над носками своих лыж, широко расставив ноги, выставив перед собой согнутые в локтях руки и прижав к бокам расположенные параллельно склону лыжные палки. Он крикнул хрипло, как будто предупреждал об опасности:

– Не отставай! – И тут же скрылся в снежной мгле.

Неожиданно, как это нередко бывает в горах, потемнело, и снег повалил сплошной стеной. Турышев на ходу развернул лыжи поперёк склона и, проскребясь несколько метров боковым соскальзыванием, подняв вихрь снежной пыли, резко остановился. Он тяжело и часто дышал, стараясь перевести дух и хоть немного сообразить, куда двигаться дальше, где верх, где низ. Он сдвинул на лоб слаломные очки – мир из оранжевого превратился в мутно-серый. Падающие ближними снежинки казались чёрными мухами.

Теперь уже сделалось отчётливо страшно, сердце запросилось в низ живота, застучало тревожно и часто-часто, руки затряслись мелкой дрожью, дыхание не успокаивалось. Склон, видно, был достаточно крут, ибо Турышев, немного опомнившись, стал ощущать ногами резкий косогор, уводивший куда-то вниз и в сторону. Он попробовал на дрожащих ногах ехать плугом, инстинктивно, будто новичок, прижимаясь к невидимой горе и забирая правее предполагаемой линии падения склона. Но, чрезмерно осторожничая, он так круто забирал вправо, что вскоре почувствовал, как лыжи остановились. Тогда он решил делать осторожные повороты из упора, но скованное страхом тело не хотело слушаться, и Турышев свалился, как самый завзятый «чайник», рухнув через нижнюю лыжу, не успев перенести на неё тяжесть своего тела, зато успев вывихнуть ногу в голеностопном суставе, о чём поведала ему острая боль.

Турышев лежал на крутом склоне головой вниз, зарывшись наверху лыжами в глубокий снег, и почти не мог пошевелиться. Знаменитые советские «каэлэсы», как водится, не сработали в самый нужный момент, лыжи не отстегнулись и намертво держали в снежном плену ноги высоко над головой. Он попытался, преодолевая боль, высвободить из этого плена лыжи и вслед за ними ноги. Но ничего не получалось.

Тогда он попытался, напрягаясь мышцами живота, дотянуться руками до креплений, чтобы отстегнуть их. И снова ничего не получилось. Только сильнее сбилось дыхание. Он повторял свои попытки вновь и вновь, но все они оказались тщетными. Он почувствовал, как кровь приливает к голове, что он задыхается от неудобного положения тела и чрезмерного напряжения сил, и им овладела паника. И он закричал во всё горло что было мочи:

– Оле-ег! Оле-ег!

Ему никто не ответил. Стояла жуткая, гнетущая тишина. Казалось, будто слышен был только шорох падающего снега. «Надо успокоиться! – твердил он себе. – Не могут же они оставить меня здесь одного. Увидят, что я отстал, и вернутся за мной». Но паника лишь усилилась. Турышев прокричал ещё несколько раз, голос его срывался, хрипел и стал напоминать дикий вой попавшегося в капкан лесного зверя.

И вдруг он услышал странный, тревожащий душу звук, как будто кто-то страшный рвал в ожесточении полотняную рубаху у себя на груди. Что-то лопнуло, ухнуло, и Турышев с нарастающим ужасом почувствовал, как склон под ним тронулся, поехал куда-то вниз и полетел с грохотом к пропасти, вовлекая в своё ускоряющееся движение огромную снежную массу, состоящую из свежевыпавшего и продолжающего падать пушистого снега и сломавшейся под ним снежной доски вместе с находящимся под ней толстым слоем сыпучего глубинного инея. Этот бурлящий, клубящийся, грохочущий, поднимающий вихри снежной пыли, неудержимый поток захватил Турышева в свои смертельные объятия, забил ему рот, нос и уши снегом и, выворачивая ноги с прикреплёнными к ним лыжами и руки с болтающимися на темляках лыжными палками, потащил его, кувыркающегося, словно тряпичная кукла, в пропасть. Но Турышев, к счастью, уже ничего не чувствовал, сознание его отключилось навеки.

Огромная, скачущая по крутым склонам, клокочущая, словно кипяток, лавина достигла в своём стремительном падении дна ущелья, перескочила через Баксан, влетела в чахлый лес, ломая на своём пути сосны и берёзы как спички, разогреваясь от страшного трения, превращаясь из частично пылевой в мокрую, и остановилась только тогда, когда упёрлась мордой в противоположный борт Баксанского ущелья, едва не зацепив своим краем хозяйственные постройки СУ-3, завалив почти полкилометра дороги, соединяющей посёлок Терскол с поляной Азау, и превратилась, медленно остывая, в снежный бетон, почти не поддающийся лопате.

Когда впоследствии бульдозер, ревя двигателем, пробивал в этом грязном, набитом камнями, бледно-сером снежном бетоне путь, чтобы освободить дорогу, в конце его трудной работы образовался коридор с отвесными стенами высотой под два метра. Из этих стен там-сям торчали, словно голые кости, обломки деревьев.

Услышав позади себя грохот лавины, Малинин и Шурдецкий, не дождавшись Турышева, чрезвычайно встревоженные, то и дело застревая в глубоком снегу, поспешили кое-как спуститься вниз, к турбазе Минобороны, чтобы оттуда по телефону немедленно сообщить о случившемся на КСП (Контрольно-спасательный пункт). Там отреагировали незамедлительно. Из близлежащих альплагерей был срочно собран спасательный отряд, который во главе с начальником КСП Костей Расторгуевым тотчас же торопливым шагом, почти бегом, отправился к месту схода лавины. Малинин с Шурдецким присоединились к отряду, оставив своё лыжное снаряжение на попечение завхоза турбазы Джебраила Тилова, который, узнав, что пропал Турышев, в растерянности проговорил, неуверенно обнажив в кривой улыбке свои золотые зубы:

– Как только пошёл сильный снег, я тут же доложил Мишке-спасателю. Он сразу пошёл наверх, вам навстречу.

– Мы его не встретили, – ответил Малинин. – Видно, пути разошлись. – Было заметно, что он потрясён, будто боксёр, получивший удар в челюсть.

– Сейчас пойдём искать Вадима, – добавил Шурдецкий таким тоном, как будто сообщил радостную весть. Но улыбаться при этом, конечно, не стал, поскольку на этот раз понимал неуместность своей коронной улыбки.

– Ни пуха ни пера! – произнёс мрачно Джебраил.

– Пошёл к чёрту! – сказал скривившись Шурдецкий.

Когда спасательный отряд прибыл на место, сразу стало ясно, что поиски бесполезны. Однако Малинин – бледные губы его тряслись – уговорил Костю Расторгуева, чтобы отряд прошёл весь путь схождения лавины снизу доверху. Только из уважения к знаменитому альпинисту начспас согласился. А снег всё шёл и шёл не переставая. Для очистки совести ребята потыкали там-сям твёрдый бугристый снег лавины своими длинными, как пики, щупами-зондами, но ничего имеющего отношение к Турышеву не нашли и спустились вниз.

– Сергей Сергеевич! – сказал начспас, – я больше не могу рисковать людьми. Может сойти повторная лавина.

Закончив бессмысленную работу, спасотряд ушёл, а Малинин с Шурдецким до самой темноты всё лазали и лазали вдоль лавины, карабкаясь вверх-вниз по крутому склону.

Труп Турышева нашли туристы лишь в конце июля, когда растаял почти весь снег лавины. Изломанное, но сохранившееся от разложения в этом своеобразном холодильнике тело Турышева лежало среди ветвей поваленных деревьев недалеко от левого берега ревущего в это время года Баксана. Самое удивительное заключалось в том, что на ногах Вадима чудом держались лыжи, «каэлэсы» не дали им отстегнуться даже в сумасшедшей круговерти лавины.

Похоронили Турышева там же, где нашли, расчистив для этого небольшую площадку. По просьбе Малинина, начальник СУ-3 Эгоянц поручил плотникам изготовить из толстой фанеры памятник в виде пирамидки, похожей на те, которые устанавливали павшим воинам во времена Великой Отечественной войны, когда была такая возможность и было точно известно, кто погиб. Пирамидку покрасили в красный цвет и прикрепили к ней табличку с соответствующей надписью.

Из Красноярска, где жил Турышев, до того как попал на Кавказ, приезжали его родители, остановившись в квартире Малинина. Он и отвёл их к месту захоронения. Они поплакали на могилке сына, положили на камень, на котором стояла пирамидка, цветы и уехали. Для перевозки тела погибшего в лавине сына на родину у них не было средств. Да и смысла, если разобраться, не было тоже.

Эпилог

1. Лавину, сошедшую в тот роковой день по северной стороне Чегета, стали называть «лавиной Турышева». Она проложила тогда путь в виде довольно широкого лотка, свободного от леса, который служил раньше естественной преградой, задерживающей снег. По этому лотку, как по наезженной дороге, стали сыпаться в дальнейшем лавины одна за другой, и каждая расширяла, углубляла, скребла и шлифовала это ложе. Первая же такая лавина зимой следующего года снесла фанерный памятник Турышеву, и никто не стал его восстанавливать.

Лавинная опасность начала угрожать стройдвору, базе механизации, сараям со складскими помещениями и клубу строителей СУ-3. И даже, со временем, самому посёлку. Пришлось принимать неотложные меры по защите от этой серьёзной опасности. Самым эффективным и относительно недорогим методом оказался превентивный, который, если коротко, сводился к тому, чтобы вызывать искусственно небольшие лавины, уменьшавшие дозированными порциями объёмы снегосбора, не позволяя накапливаться катастрофической массе.

Сначала это делали альпинисты-спасатели, которые после сильного снегопада поднимались на ребро Чегета и пытались обрушить оттуда надутые ветром карнизы, которые при падении вызывали относительно безопасные лавины. Но это было довольно рискованно, поэтому в дальнейшем стали прибегать к взрывным работам. Тырнаузский вольфрамомолибденовый комбинат присылал группу взрывников, Мишка-спасатель вёл их почти тем же путём, по которому шли когда-то Малинин, Шурдецкий и Турышев до бывшей метеостанции, потом группа поднималась по ребру до гребня Чегета и там закладывала свои столбики аммонала, похожие на керны горной породы. Взрыв почти всегда давал желаемый результат. Но этот способ тоже был не очень удобен, так как часто отвлекал горняков комбината от их основной деятельности. Тогда был найден (не без помощи зарубежного опыта) новый способ: обстрел гребня Чегета из артиллерийского орудия.

Где-то отыскалась зенитная пушка военного времени. Она оказалась вполне боеспособной, что лишний раз подтвердило гордое мнение российских военных о непревзойдённом качестве отечественного вооружения. Пушку привезли в Терскол, нашли для неё подходящее место, откуда можно было вести огонь прямой наводкой. С тех пор пушка-ветеран получила постоянную прописку в горном посёлке Терскол. И теперь, как только наверху накапливается достаточное количество снега, из пушки ведётся прицельный огонь по местам снегосбора. Иногда бывает достаточно одного удачного выстрела, чтобы вызвать небольшую лавину. Она катится вниз и останавливается как правило перед самым Баксаном, образуя так называемый лавинный конус. Пока ещё не были построены канатные дороги на Эльбрусе, на этот конус, где плотный снег лежал почти до конца июля, ходили кататься на лыжах любители летнего катания. А место это долгое время продолжало называться по-прежнему «лавиной Турышева».

2. Примерно через год (а может быть, два) после того, как три работника дирекции строительства ходили на бывшую метеостанцию отмечать 50-ти¬летний юбилей своего директора, было закончено строительство первой в Приэльбрусье кресельной канатной дороги на гору Чегет. А в начале зимы следующего года была проведена на трассах Чегета зимняя спартакиада по горнолыжному спорту. Скоростной спуск, как и ожидалось, выиграл тогда замечательный лыжник Виталий Гармонистов, умевший порхать по крутым склонам, как мотылёк.

Сборную команду Кабардино-Балкарии в единственном числе представлял Олег Шурдецкий. Он планировал принять участие во всех видах горнолыжных соревнований, но успел пройти только скоростной спуск и то не до конца, упав, когда до финиша оставалось около трёхсот метров. Верхнюю часть трассы он прошёл довольно резво, даже разогнавшись со старта коньком, но после «плеча» мощные ноги его налились тяжестью и почти перестали слушаться своего хозяина. Его стало боком сносить по трассе, и зрители кричали ему: «Выше! Выше!», чтобы он мог войти в следующие ворота с острого угла и не терять драгоценные секунды на сопротивление боковому сносу. А ему сквозь свист встречного ветра слышалось: «Тише! Тише!». Это придавало ему немного духу, и он держался из последних сил. Когда же, наконец, показалась финишная прямая, представлявшая собою ложбину, получившую название «труба», оставалось только преодолеть коварный трамплин – небольшой бугорок, перед которым необходимо было сделать опережающий прыжок, вовремя подобрав ноги под себя и устремившись корпусом тела вперёд – так называемый «оп-тракен».

Но тут силы покинули Олега окончательно, он сел «в горшок», лыжи выстрелили вперёд и вверх, и он после этого естественного трамплина летел уже головой вниз. Как он не сломал себе шею, так и осталось загадкой. Трассу тут же закрыли, пока его на специальной алюминиевой спасательной лодке под названием «акия» спускали вниз, к дежурившей на финише машине скорой помощи. Он был без сознания, изо рта у него шла розовая пена. В Тырныаузе его подлечили, но операцию на шейных позвонках делать не стали, чтобы совсем не угробить. И он так и остался навсегда кривошеий.

Через пару месяцев он уволился из дирекции и вернулся в Москву, где следы его затерялись. А трамплин, сыгравший с ним горькую шутку, получил название: «бугор Шурдецкого». Некоторое время спустя этот бугор срыли бульдозером, так как он действительно представлял серьёзную опасность, но место это, уже совершенно гладкое, так навсегда и сохранило за собой это название – «бугор Шурдецкого».

3. После гибели Турышева Малинин крепко сдал. Стало скакать давление, появилась сердечная аритмия, а через месяц его в предынфарктном состоянии, которое установила опытный терскольский фельдшер Фатима, увезли в Нальчик. Там ему сделали редкую по тем временам операцию, так называемую ангиопластику артерий, снабжающих кровью сердце, и в местах раздутых стенозов (сужений) поставили два стента. Однако избежать инфаркта миокарда это не помогло. Инфаркт развивался непредсказуемо и остановился лишь тогда, когда в передней стенке левого желудочка образовалась аневризма, напоминающая грыжу в автомобильном колесе. Малинин получил инвалидность и вскоре навсегда покинул так любимые им горы, вынужденный вернуться в родной Ленинград.

После того как наловчились с помощью зенитной пушки бороться с лавинной опасностью, северную трассу Чегета время от времени стали открывать для любителей острых ощущений, или, как теперь стало модным говорить, экстрима. Путь, проложенный впервые Малининым, в день своего пятидесятилетия, вокруг выступающей «грудки» Чегета, стали называть «полкой Малинина». Дирекция строительства в её первоначальном составе практически распалась. На место трёх основных выбывших работников пришли новые люди, в основном балкарцы. Из старых остались только бухгалтер Роза и кладовщик Геннадий Иванович.

4. Оксана из ВНИИСЛИЛа успешно защитила диссертацию по снежным лавинам и получила учёную степень кандидата географических наук; для чего это было ей нужно, осталось загадкой. В Терсколе её больше никогда и никто не видел. Она переехала жить в город Черкесск Ставропольского края, куда с повышением в должности перевели на новую работу её мужа. Там она родила дочку, прелестную девочку, которую назвали Яна. Злые языки болтали, что девочка похожа на Шурдецкого. Но это ровным счётом ни о чём не говорит. Мало ли кто и где на кого похож.

_____________

© Юрий Копылов, 2010
Дата публикации: 02.06.2010 16:01:23
Просмотров: 2909

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.