В дупле жила белка [Новелла первая]

Евгений Пейсахович

Форма: Повесть
Жанр: Детектив
Объём: 75452 знаков с пробелами
Раздел: "Detective"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

***
Клавдия Ивановна, умеренной полноты и пухлости уральская тётка, завивала на бигуди росшие у неё на верхушке волосы цвета смоченной дождём соломы. Не пластиковые – тогда бигуди делали из алюминия. Исключить нельзя, что прямо на авиазаводе и делали.
Ещё она, Клавдия Ивановна, была училкой начальных классов и любила выпить. Любила. Сердцу не прикажешь.
По понедельникам с утра она бывала поэтому несколько рассеянной. Но только по понедельникам и только с утра. Соблюдала.
Я бы ее, может, и вовсе забыл бы, учительницу первую мою, если бы она не научила меня, в числе нас, вдевать нитку в иголку и завязывать на конце нитки узел. Сейчас это умение мне совсем ни к чему, но сердце гордостью наполняется. Потом разные бесполезные умения добавлялись, по ходу жизни. Открыть ножом любую банку. Почистить картошку штык-ножом от автомата Калашникова. Пользы, конечно, никакой, а только гордость в поизносившемся сердце.
Хотя главное, конечно, не это.
Ещё Клавдия Ивановна учила нас писать буквы. Ликвидировала всеобщую безграмотность.
Когда же дошла до высот – до разбора предложения по частям, - вышла заминка.
- В дупле жила белка, – продиктовала она, мелко потряхивая завитыми кудряшками.
Вопрос «кто?» заминки не вызвал. А после вопроса «что делала?» гражданское общество погрузилось в молчание. Нырнуло в него и там затаилось.
Такое было время. Уже не кровожадное, но ещё привычно тревожное. Если бы в дупле жил, к примеру, Чапаев, или хотя бы Павлик Морозов, то какие-то предположения о роде их занятий кто-нибудь обязательно высказал бы. Даже если бы они жили в дупле вместе, кто-нибудь чего-нибудь ответил бы – и совсем не то, о чём вы подумали. В те времена об этом особо не думали, чем теперь так озабочены пузатые, откормленные, дряхлеющие дядьки в дорогих костюмах.
- Жила, - осторожно предположил я.
Для того чтобы высказать вслух осторожное предположение, нужно было иметь гражданское мужество. Мои соратники по несчастью оказаться в начальной школе замерли в ожидании. Пожурит меня Клавдия Ивановна мягко, за очевидную безыдейность, или гневно отберёт дневник, выгонит взашей из класса и отправит за родителями. Первое можно было принять за штраф и административный арест, второе – за расстрел или почти расстрел. За гражданскую казнь – это уж всяко. Покакал на наши светлые идеалы. Не примем его в октябрята, не возьмём в светлое будущее, нехер ему, отщепенцу, там делать с такими взглядами. Лучше привяжем его к позорному столбу, и каждый октябрёнок стрельнёт в него шариком жёваной бумаги из рогатки. Или из трубки. Если вытащить стержень из граненого корпуса шариковой ручки, получалось вполне себе пригодное для расправы над супостатом оружие. Заряжай! Пли!
А Клавдия свет Ивановна наоборот – расслабленно вздохнула, утвердительно тряхнула кудряшками и похвалила. К утру понедельника, и без того отягощенному навязчивыми воспоминаниями о воскресном празднике, вполне могло прибавиться ощущение ещё более тяжёлое, чем привычное похмелье, – будто бы она тщетно пытается научить чему-то необучаемое скопище дебилов.
Очень верное было бы ощущение. Горькая правда могла постигнуть нашу училку в тот чёрный понедельник, если бы не моё гражданское мужество.
Про других не знаю, а про себя не могу не признать: чуткая детская душа, ещё не особо изнурённая сексуальными фантазиями, вобрала в себя главное. Жить, раз уж такая скорбная необходимость, по трагическому недоразумению, возникла, – дело само по себе хорошее, достойное и никаких других действий не требующее. Собирай орехи свои в дупло своё, ешь, испражняйся, и продлятся дни твои бессмысленные.

***
- Прекрати, - сердилась Лариска - хватит, перестань уже наконец, ты его туда не засунешь, ты мне её порвёшь.
И стонала, будто от его беспросветной глупости утратила дар речи.
- Не порву, - пыхтел, потея от напряжения, Серёга. – Не такой уж он большой.
Со дня их свадьбы прошло всего ничего, меньше года, а Серёга уже раскаивался, что женился. По любому пустяку она начинала, начинает, будет начинать орать, беситься, слёзы лить в истерике. От горшка два вершка, а шуму от неё как от пожарной машины на вызове. И титьки у неё маленькие.
- Не влезает же, - визжала Лариска, будто он собрался терзать ее молодую упругую плоть раскалёнными клещами, - прекрати! Лучше просто руками.
- Ага, - Серёга с трудом удерживался от того, чтобы тоже не начать орать, - а если он из рук выскользнет?
- Не выскользнет, если прижимать покрепче.
- Ага. А прижимать его ты мне предлагаешь?
Ответить она не успела – Серёга всё ж таки впихнул его до конца, до самого дна.
- И как ты его потом вытаскивать собрался? – Лариска только ещё больше разозлилась. – Всё равно всё порвёшь.
- Вытащу как-нибудь, не переживай, - он поднял раздувшуюся и растянувшуюся в длину хозяйственную сумку с продолговатым арбузом.
И весь сыр-бор из-за того, что Лариска наотрез отказывалась тратиться на магазинные полиэтиленовые пакеты. Хотя и правда, такого арбуза – сама же его выбирала – и большой пакет мог не выдержать, порваться.
Матерчатая хозяйственная сумка, с которой они ходили в универсам, похоже, досталась Лариске от её покойной бабушки. Если не от прабабушки. Довольно вместительная. Самодельная, наверно. Пошитая из цветных – когда-то цветных, а теперь почти совсем выцветших – лоскутов льна. Не настолько драгоценная, чтоб семейную сцену из-за неё устраивать, прямо на выходе из магазина, на виду у любознательных покупателей. Не парча ведь, золотом расшитая, – всего-навсего старая льняная тряпка. Не могла до дому дотерпеть, истеричка. Хотя и там соседям через стену всё слышно, но хоть не видно, и то хлеб.
И титьки у неё маленькие. Прыщи какие-то, а не титьки. За что её терпеть, непонятно. Задница, правда, выше всяких похвал, но ведь это же не жизнь получается, это ж полная жопа.
Стоянка перед магазином была плотно заставлена машинами, по стёкла забрызганными чёрной грязью. Серёге хотелось закурить, но для этого надо было поставить сумку с арбузом на асфальт, без просветов покрытый блестящей чёрной слякотью. Попробуй поставь – Лариска опять начнёт орать, и курить тут же расхочется. Курение, может, и убивает, но слишком медленно. А захочется, чтобы сразу.
Проклятый арбуз был продолговатым, как кабачок-переросток. На ценнике значилось: арбуз астраханский. Убедить Лариску, что таких астраханских арбузов не бывает, у Серёги не получилось.
- Не будут же они врать, - рассерженно сказала она.
- Уже соврали, - попробовал возразить Серёга. – В Астрахани арбузы круглые, и собирают их в августе, уж никак не в апреле. А эти вообще неизвестно откуда взялись.
Все его возражения не имели никакого значения. Будто падали в чёрную пустоту. Хочешь что-то сказать – ради бога, свободу слова никто не отменял. Как и свободу не слушать сказанное, раздражаться по любому пустяку, а то и вовсе без пустяка, просто так, на ровном месте. Причину можно было придумать потом, задним числом. А можно было не придумывать. Без разницы.
Ветер дул с юго-запада, со стороны пруда, покрытого грязным, ноздреватым почти совсем растаявшим льдом. Продувал в проходах между серыми панельными пятиэтажками, напитывался запахами, усреднено-житейскими – еды, мусора, дешёвой косметики. И всё ж таки был весенним и обещал что-то, заставлял думать, что где-то, в своих истоках, он пахнет чистой талой водой и оживающим после долгой зимы лесом, напиленными дровами и растопленной баней, только что испеченным хлебом. Заставлял думать, но, конечно, обманывал. Наверняка и там густо пахло щелястым дощатым сортиром с выгребной ямой.
Надо было пройти через слякотную стоянку перед магазином, перейти дорогу, взобраться по скользкой тропинке, протоптанной в грязном, медленно тающем высоком сугробе, оставшемся от мартовских снегопадов, на газон, где перемешанного со льдом снега было по щиколотку, пересечь тротуар, срезать по другому газону путь во двор, пройти, неизбежно оскальзываясь, до своего подъезда и взобраться на последний, четвертый, этаж серого кирпичного дома.
Серёга пожалел, что не взял перчатки. Откуда было знать, что Лариске захочется арбуз чуть не в пуд весом. Ручки старой полотняной сумки обещали мозоль на ладони. Ему хотелось бросить сумку с арбузом в грязь и отправить ее пинком в ближайшую лужу, чёрную, с тёмно-рыжим пятном расплывшегося собачьего дерьма посередке.
- Ты тут до вечера стоять собрался? – сердитым начальственным тоном поинтересовалась Лариска.
Серёга двинулся молча. Уворачиваясь от тел граждан и гражданок, идущих навстречу ему с пустыми руками в магазин, и стараясь не сталкиваться со счастливцами, идущими по чёрной блестящей слякоти в попутном направлении с нагруженными полиэтиленовыми пакетами в руках.
Жить этой жизнью не хотелось.
Другой не было.

***
Санька Параев лежал на жёсткой дачной кушетке, прикрывшись тонким одеялом – когда-то давно оно было ярко-красным, но со временем повытерлось, истончало и стало бледно-розовым. Тело ныло, лицо саднило, досаждала левая ключица, на которую пришёлся самый тяжёлый из ударов. Чудо, что не сломалась.
Трое суток он не мог толком поспать, разве что забывался на час, много на два.
На дачу его отвёз Паша, оказавшийся – совсем неожиданно, если правду сказать – единственным деятельным из тех, кого Санька считал своими товарищами. Многих, наверное, по ошибке. Во всяком случае, толку от них не было никакого – у каждого свои дела: мол, извини, старик, ты же знаешь, я бы с радостью…
А Паша, низкорослый, худой, патлатый, отчаянный бабник, дважды разведенный, с утра до ночи занятый на работе, бросил все свои дела, оставил очередную сердитую девушку ждать себя и повёз Саньку на дачу, не задав ни одного лишнего вопроса. Печку растопил, сварил и заставил съесть пару картошек и выпить чаю. На следующий день снова приехал и снова растопил, и снова сварил, и заставил съесть. И на следующий. А это, если в два конца брать, два часа одной только езды, и не по самой хорошей дороге. И часа два на всё остальное.
А потом ещё и доктора привёз, серьёзного пузатого дядьку, но и сердитого. Столько ругани, сколько от этого доктора, Санька в свой адрес давно ни от кого не слышал, если вообще когда-нибудь. Мохнатые брови доктора мультяшно вздёргивались вверх, когда он сердито поражался Санькиной глупости.
От него же, от этого доктора, Санька узнал, хотя и не спрашивал, что его соперник в реанимации, что жить будет, но высокий шанс, что в состоянии более овощном, чем человеческом. Боксировать, во всяком случае, больше не будет, это точно – дай бог, чтоб на ноги встал и ходить начал.
- Я тоже больше боксировать не буду, - пробормотал Санька, уже сквозь сон, который навалился необоримо от вколотого ему доктором снотворного.
На следующий день, проспав больше двенадцати часов, Санька обнаружил, что может и хочет шевелиться, как-то жить. По крайней мере, есть и испражняться. Левое плечо ныло слабо, лицо почти не саднило, синяки медленно, но неотвратимо начали желтеть. Появляться в приличном обществе с таким рылом было бы рано, но, с другой стороны, и с нормальным рылом появляться там было ни к чему. Приличное-то оно только по названию.
Он слишком хорошо помнил последний бой, чтобы хоть кого-то считать приличным, кроме, может быть, Паши и доктора, который не только смазал все Санькины больные места, вколол снотворное, но и выписал ему бюллетень сразу на неделю. С оптимистичным диагнозом «Лёгкая травма головы». Времена настали такие, что бюллетень могли и не оплатить, но хоть за прогулы не уволят. Да хотя бы и уволили – Саньке это было всё равно.
О том, что надо ехать в больницу, сдавать анализы, делать рентген, томограмму и что-то ещё неразборчивое, нацарапанное на ворохе бумаг, оставленных доктором, думать не хотелось. Там ещё был рецепт на антидепрессант, с тоже неразборчивым названием и тревожным “Cito!”. Санька решил антидепрессант не покупать, потому что впадать в депрессию не собирался. Пусть другие в неё впадают, если охота.
Он надел, стараясь не особенно поднимать левую руку, тёмный пуховик, когда-то бывший пухлым, но совсем истощавший, и вышел из дачного домика на широкое длинное крыльцо с могутными сосновыми перилами.
Крыльцо было единственным, чем он попытался усовершенствовать утлый домишко с тех пор, как дача свалилась ему по наследству. Хотел сидеть под навесом в плетёном кресле-качалке, пить кофе и посматривать из-под широких полей шляпы на вздыбленные над грядками задницы соседей. Оказалось однако, что кресло надо каждый раз вытаскивать из дома и затаскивать обратно, потому что дачники из особо простодушных норовили уволочь его с собой, в своё дупло. Это казалось забавным, но лишало всякого удовольствия, и крыльцо осталось громоздким и занозистым архитектурным излишеством.
Заваленный покрытыми тонкой ледяной коркой и медленно проседающими под апрельским солнцем сугробами, коллективный сад, сборище разнокалиберных дач, казался чем-то придуманным, театральным, декорацией к несостоявшемуся спектаклю.
Старый пышный боярышник у крыльца, усыпанный яркими красными ягодами, усиливал ощущение театральности. И свиристель на его ветке. Одна. Или один. Обычно они прилетали стаями ещё в феврале, облепляли дерево и добросовестно обклёвывали. А в этом году задержались надолго. И весна задержалась. Поверить невозможно, что через пару недель всё растает и замелькают над грядками обтянутые трико и старыми джинсами задницы.
Птица, наклонила голову, посмотрела на Саньку, склюнула и проглотила ягоду, коротко и сердито цвиркнула, будто выругалась, и унеслась в пространство, растворилась.

***
Паша подъехал в половине одиннадцатого, когда Санька уже раздумывал, не пойти ли к шоссе, не подождать ли там проходящий междугородний автобус, чтоб вернуться в городское дупло своё, где наверняка часто и бестолково звонил телефон. Идти не хотелось, ждать на насквозь продуваемой остановке не хотелось тоже.
И тут ангел-хранитель Паша – завывает на первой передаче, преодолевает раскисший снег на безусловно условной дачной дороге. Насколько вовремя он появился, Санька только потом оценил, после. Избавил от лишних объяснений – это как минимум. Жизнь всегда не такая, какой кажется, но иногда, и только иногда, начинаешь думать, что кто-то сверху, или по крайней мере извне, ей руководит. Не всей, а так, фрагментами. Иногда – чтобы помочь, чаще – чтобы посмеяться. Правда - сам с собой мысленно соглашался Санька, - чувство юмора у этой сторонней силы очень необычное, не всегда понятное.
- Ты хоть в прокуратуру в таком виде не заявляйся, - хмыкнул Паша, когда Санька забросил в машину сумку, такую же тощую, как его пуховик, и забрался на переднее пассажирское сиденье.
- Что мне там делать? – удивился Санька. – Побреюсь, когда ссадины заживут. Или ты поцеловаться мечтал?
- Твой этот, как его, Михалыч звонил, - объяснил Паша, не обращая внимания на дурацкую шутку. – Тебя следователь разыскивал.
- Им что, - удивился Санька, - свидетелей не хватает? Вроде, полный зал был. Или те в показаниях путаются?
Теперь Паша вспахивал дорогу задним ходом, потому что развернуться тут было негде. И мотор завывал сильнее, чем на первой передаче, и шанс застрять в мокрой снежной няше был выше, так что реагировать на вопросы он начал только тогда, когда выкатился за ворота, кое-как развернулся и поднялся, скользя, скатываясь, помогая машине матом, на твёрдую поверхность международного шоссе. Тоже не шикарная была поверхность, изъеденная колдобинами, но всё же лучше садовой грунтовки.
- И откуда у него твой номер? – добавил Санька.
- А я же на его юбилей звук выставлял, - объяснил Паша. – Ты ж сам меня туда пристроил.
- А-а-а, да, - вспомнил Санька. – Вроде, так недавно было, и так всё изменилось. Был приличным человеком – и таким говном оказался. Скотина. Идёт он нахер.
- Я так понял, - поделился Паша, - что то дело то ли вообще не открыли, то ли открыли и сразу закрыли.
- Тогда какого хера меня прокуратура ищет? – раздраженно спросил Санька. – Букет вручить? Автограф взять?
- Не знаю, - пожал плечами Паша. – И Михалыч твой, похоже, не знает.
- Он больше не мой, - Санька с трудом подавил раздражение. – Насрать на него. Давай в аптеку по дороге заедем, рецепт отоварим. Так, на всякий случай. Чтоб кому-нибудь по балде не настучать. Ну, или наоборот, чтоб мне никто не настучал.
Лицо пожилой аптекарши, пухлое, мягкое, сморщилось ещё больше, чем уже было от природы, и – ни здравствуй, ни прощай – тётка прокаркала:
- Нет «Боярышника», закончился.
Паша, который предлагал Саньке остаться в машине, согнулся у него за спиной от хохота.
- А свиристели есть? – сердито поинтересовался Санька. – Или тоже улетели?
Он протянул аптекарше рецепт и повернулся к Паше за пониманием и сочувствием, но тот уже выходил из аптеки, согнувшись от смеха и размазывая по лицу ладонью слёзы.
Тётка посмотрела на рецепт, полезла в аптечные недра под прилавком и выудила оттуда квадратный картонный столбик с флаконом внутри.
- Спасибо, - вежливо поблагодарил Санька расплачиваясь. – И кстати, могли бы извиниться.
Извиняться она не стала, только молча посмотрела на Санькино побитое и давно не бритое лицо пустыми глазами.

***
Паша буквально заставил Саньку залезть в машину.
- До подъезда довезу, - сказал сердито и решительно. – Нечего с такой мордой по улице ходить.
Санька предпочёл бы пройтись, но спорить не стал. В самом деле – увидит кто-нибудь с работы, решит, что он побывал в глубоком запое и мучается теперь тяжким похмельем. Иди доказывай потом, что не верблюд. А если кто-то смотрел бой по телевизору, то и тем более укрепится в мысли о запое – причина-то вон она, все же видели. Любой бы запил.
- А тебе это можно принимать? – Пашина заботливость простёрлась в мутное будущее. – В смысле, таблетки. Это же этот, как его… ну… скажи, и я скажу.
- Допинг, - подсказал Санька. – Мне фиолетово. Я больше в их игры не играю. Я всегда по правилам играл. А они их нарушили. Не знаю, для чего. Рефери, судьи, сраный Вадим Михалыч – все. Михалыч раньше был приличным человеком, между прочим. Оставался бы приличным, полотенце бы на ринг бросил. Минимум за минуту могли бой остановить и этому недоумку, который в коме отдыхает, победу присудить. Хотя правильней было его дисквалифицировать, но я б даже спорить не стал бы: победил – и хрен с тобой. Скоты. Кивали друг другу, головами тупыми помахивали – думали, что я не вижу. Сволочи редкостные. Хотя их теперь столько, что уже и редкостными не назовёшь.
Паша покивал рулевому колесу и согласился:
- Ладно. Я в этом всё равно ничо не понимаю.
- Я уже, похоже, тоже, - вздохнул Санька. – И понимать не хочу.
- Значит, в магазин заедем, - Паша умел переключать тему с далекой и непонятной на понятную и близкую, как переключают передачи, с высокой на низкую.
- Давай, - согласился Санька, вспомнив, что варёная картошка за три дня успела опостылеть и что теперь пару месяцев смотреть на неё не захочется, на эту еду бессилия и отчаяния.
Паша свернул с улицы, когда-то давным-давно застроенной пленными немцами по пленным немецким проектам, в другую, более позднюю эпоху, хотя тоже пока ещё не очень позорную, эпоху солидных кирпичных пятиэтажек. Стоянка перед магазином, родившимся ещё позже, в одно срамное время и плавно перешедшим в другое, ещё более срамное, была плотно забита, Но Паша всё-таки нашёл место в грязном углу её, сначала высадил Саньку, которому иначе было бы не вылезти в тесном пространстве, потом задом въехал в низкий обледеневший сугроб и замер.
Перед входом в магазин молодая пара пыталась засунуть большой продолговатый арбуз в линялую, сшитую из лоскутов тряпичную сумку и бодро переругивалась.
- Прекрати, - сердилась девушка, стройная, миниатюрная, в короткой лёгкой дублёнке и такой же шапке с белой оторочкой, - хватит, перестань уже наконец, ты его туда не засунешь, ты мне её порвёшь.
И стонала, будто от его беспросветной глупости утратила дар речи.
- Не порву, - пыхтел, потея от напряжения, молодой человек в потёртом тёмно-синем пуховике, джинсах, забрызганных грязью чуть не по колено, и дешёвых тяжёлых ботинках, – Не такой уж он большой.
- Не влезает же, - возмущённо мяучила девица, будто молодой человек собрался терзать ее молодую упругую плоть раскалёнными клещами, - прекрати! Лучше просто руками.
- Ага, - юноша явно с трудом удерживался от того, чтобы тоже не начать орать, - а если он из рук выскользнет?
- Не выскользнет, если прижимать покрепче.
- Ага. А прижимать его ты мне предлагаешь?
- Видишь? – пожаловался Санька успевшему вылезти из машины Паше. – Я б такой девушке в день по два арбуза приносил бы, если б попросила. По четыре. Есть ведь у людей нормальная жизнь.

***
В прокуратуру и своему начальнику Санька позвонил сразу, как только прослушал оставленные на автоответчике записи. Большинство – хлам от любознательных местных мурзилок, жаждавших взять интервью. Одна – от длинноногой Светки с вечным её начальственным «Позвони мне!» Одна запись – от местного то ли бизнесмена, то ли бандита, и скорее второе, чем первое. Из его спича Санька мало что понял – на любезное приглашение поработать выбивальщиком долгов спич был похож примерно так же, как на угрозу, в случае несогласия.
- Ага, - сказал Санька в пустое пространство своей маленькой, два с половиной на два с половиной, кухни. – Как раз этого не хватало.
И показал автоответчику средний палец.
Антоныч, Санькин начальник, долго и замысловато матерился вибрирующим басом, но в основном о жизни вообще, а не о том, что Санька пропал без объяснений.
Следователь прокуратуры ответил сразу, будто сидел ждал звонка. Но сразу и отмахнулся:
- Обязательно надо поговорить, но не сейчас. Подходите в среду к часу. Второй этаж, кабинет двадцать три. Пропуск будет на вахте. Скажите только, где вы были вчера от восемнадцати до двадцати часов и сегодня в районе десяти утра. И кто может подтвердить.
Выслушал ответ, попросил Ещё раз проговорить фамилию врача.
- По-га-ров, - повторил Санька по слогам. – Виктор Ильич. Третья больница, травматология.
- Хм, - сказала телефонная трубка. – Интересно. Спасибо. – Брякнула и замолчала. Не до тебя, мол. Поважней дела есть.
Об этих срочных и важных делах Санька узнал только в среду от самого следователя, хотя, как оказалось, о них писали в местных газетах и говорили на местном телевидении. Газет Санька не читал, телевизор давно выбросил. Слушал музыку. Старые, изрядно поцарапанные, но бесценные виниловые диски, купленные в прошлую эпоху по немыслимым ценам на барахолке или обмененные там же, хранились у него в кладовке, на полке над старым, чуть-чуть только что не античным, деревянным сундуком, обитым тонкой жестью.
Четыре дня Санька, не считая того, что сдавал анализы и предоставлял голову для осмотра, ощупывания, просвечивания, слушал старые альбомы и читал старые книжки, лёжа на продавленном старом диване. А телефонный шнур просто вынул из гнезда, чтоб никто не мешал. И дверной звонок отключил, а на стук в дверь не отзывался. Те, кого он охотно впустил бы, знали условный стук. А длинноногая Светка обязательно разоралась бы перед закрытой дверью так, что не узнать ее было бы невозможно.
Но никто не приходил, и никаких новостей Санька до среды не знал.

***
Третья городская больница, или, по-народному, трёшка, мрачноватое четырёхэтажное здание из красного кирпича, процветала, насколько может цвести юдоль скорби, на окраине города, окруженная сосновым лесом, правда редким и загаженным.
Козырять красной корочкой прокуратуры Боре пришлось четырежды. Первый раз – на въезде, где, спрятанная в тесной будке с маленькой дырой-оконцем, особь неопределимого пола поднимала и опускала шлагбаум. Второй раз – на вахте внутри больницы. Там полная вахтёрша в докторском халате, даже выудила из недр себя очки, чтобы изучить содержание и проворчать:
- Такой молодой, а уже старший. Младшие-то у вас в детский сад ходют?
Третий раз казался лишним, потому что удостоверить личность на втором этаже больницы потребовал тип, похожий на беглого психа в ворованном врачебном халате. Толстый, небритый, с пятнами крови на мятом белом рукаве, он представился начальником отделения травматологии. Представься он адмиралом Нахимовым, оснований верить ему было бы столько же, но начальником отделения травматологии он всё-таки оказался.
- Четвертые сутки на работе, - объяснил он вместо извинений. – Врачей не хватает. А ваших тут уже столько перебывало, век бы вас не видеть, работать мешаете.
- Мне нужен только Виктор Ильич Погаров. Только поговорить. Можно прямо здесь. Много времени я у него не отниму.
- Погаров! – гаркнул беглый псих на весь длинный коридор, так что стёкла в старых деревянных оконных рамах задрожали.
Из кабинета с табличкой «Администрация» - золотой краской на чёрном фоне – выскочила толстая тётка в белом халате, в нахлобученной на растрёпанные рыжие волосы белой докторской шапочке и заблажила:
- Пожар! Пожар!
- Вера Николаевна! – возгремел беглый псих. – Не орите! Мне нужен Виктор Ильич! Вы мне сейчас травм добавите своим ором!
Вера Николаевна вздрогнула и тут же скисла. Пробормотала что-то сердитое себе под нос и скрылась в кабинете, хлопнув дверью.
Боря скривил губы в улыбке и заметил:
- Последствия самых невинных действий иногда трудно предвидеть.
- Что? – встрепенулся псих. И махнул рукой. – Ерунда. Ходячих пациентов у нас сейчас только двое. Один глухой, как тетерев, другой по ночам колобродит, днём спит. Ноктюрный. Привык к ночным сменам. Максимум, что может случиться, это что кто-нибудь с кровати упадёт. И то вряд ли. А, вот, Виктор Ильич идёт. Наслаждайтесь беседой. Только недолго.
- Спасибо, - вежливо поблагодарил Боря, пытаясь поподробней разглядеть приземистого, вызывающе пузатого доктора, плотно обёрнутого в белый халат.
Невозможно было с такого расстояния ни увидеть лицо, ни даже понять, из какой двери он, этот самый Виктор Ильич, появился. Просто вынырнул откуда-то. С левой стороны коридора, лишенного окон. В середине коридор разделялся напополам холлом, из окон которого с обеих сторон лился дневной свет и где бормотал телевизор. На весь коридор этого света не хватало, и две его части освещались дополнительно длинными белыми лампами, не чересчур ярко, на грани фола. По две пары довольно тусклых ламп на каждый глухой отрезок. И по три фиолетовых плафона торчали из правой стены – для дежурного ночного освещения.
Широкое лицо доктора, румяное, с выпирающими щеками, как хорошим докторам и положено, можно стало разглядеть, когда он прошёл половину коридора и оказался в части его, более освещенной. И брови его – мохнатые и возмущенно вздёрнутые – стали видны только там.
- На что жалуетесь? – ни здравствуй, ни прощай, доктор обозначил своё превосходство. По крайней мере, попробовал.
- В основном, на недомыслие, - признался Боря, скривив губы и прикрыв глаза. - Не всегда только на своё.
Он привычно вытащил из нагрудного кармана пиджака удостоверение, раскрыл и поднёс поближе к румяным докторским щекам.
- О, господи, - вздохнул тот. – Так вы тут надоесть успели, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
- Вы были последним, кто говорил с женой боксёра. Что вы ей сказали?
- Вдовой, - поправил доктор.
- В момент вашего разговора она была женой, - поморщился Боря. – Постарайтесь вспомнить дословно.
- И вспоминать нечего. Я уже говорил вашему этому, как его там.
- Коле Никонову? Он тупой. Повторите мне, пожалуйста.
- Сказал: на ноги мы его поставим. А дальше она слушать не стала. Заплакала и побежала к нему в палату. Что мне было делать? Догнать сказать, что он может овощем остаться? Ходячим кочаном. Если повезёт.
Боря скривил губы и медленно моргнул тяжёлыми веками.
- Вообще-то, стоило догнать и сказать. Может, у него был бы шанс остаться в живых.
- Не думаете же вы, - доктор сердито вздёрнул мохнатые брови, но осёкся и замолчал.
- Нет. Не думаю. Ни в чём не уверен, - Боря посмотрел поверх докторской головы вглубь коридора. – Больше к нему в палату как будто бы никто не заходил. Кроме дежурной медсестры. Но у неё мотива нет. А у вдовы был мотив. И ещё какой. Весомый и понятный. Он её избивал, и никто ей помочь не хотел, все отмахивались. Пять раз к участковому обращалась, два раза заявления в суд писала.
- Бедняга, - вздохнул доктор. – Сколько ж ей теперь дадут?
Следователь пожал плечами:
- Она сбежала. В неизвестном направлении.
- Вы ведь, наверно, всё сразу поняли? – предположил доктор.
- Нет. Я и теперь не понимаю, - признался Боря. – Любой бы первым делом её заподозрил. Чересчур удобно.
- А арестовывать не стали, - хотел доктор попрекнуть или похвалить, было непонятно.
- Вы нас не вызывали, - следователь снова скривил губы и медленно прикрыл и медленно открыл глаза. – Милицию вызывали – с неё и спрашивайте. Как по мне, так вдова не преступница, она жертва.
Доктор возмущенно вздёрнул брови и вознёс вверх перст грозящий:
- Но ведь это вы ей о смерти мужа сообщали. И на опознание возили. И отпустили.
- Сообщали, - согласился Боря. – Возили. Вам что – хочется, чтобы вдову побыстрей арестовали? Она могла просто на дачу уехать на выходные, имеет право. Кажется, теперь это становится модным – на даче от жизни прятаться. И от смерти. Но тут вот ещё какая интересная история с дачами. Вы в вечер убийства из больницы пропали. В обходе не участвовали. Господин Параев, сбежавший к себе на дачу, назвал вас как свидетеля, который может подтвердить его алиби. А теперь получается, что он сам свидетель, который должен подтвердить ваше алиби. С учётом того, что в больницу именно он убитого отправил, всё это подозрительно. Нуждается в проверке – вы не думаете?
И моргнул в обычной своей манере – медленно опустил и медленно поднял тяжёлые веки.
- А вам, я вижу, не терпится меня арестовать, - здоровый румянец доктора моментально стал почти лиловым и совсем не здоровым.
- Сказать правду, да, - кивнул Боря. – Задержать – меня прокурор всегда поправляет. Я бы не отказался. Мне иногда хочется всех задержать. Хотя бы притормозить. Всех. Включая прокурора. Он тоже хочет, чтоб я признал вдову убийцей и закрыл дело. Вам надо было сказать ей, что муж больше никогда её не ударит. Догнать и сказать. Она бы не заплакала – засмеялась. И пошла бы гладить его по головке. Довольная и счастливая. Поверьте, она предпочла бы, чтобы эта скотина мучилась долго, как можно дольше. Отчаянно хотела бы, чтобы он жил и мучился. Даже, положим, убийца её напугал. Напуганные женщина начинают кричать – как только что орала ваша Вера Николаевна. А вдова молчала. Значит, если и не душила мужа подушкой сама, была не против вдовой остаться. Потому что вы ей сказали, что поверженный муж оклемается и снова начнёт её избивать. Мужайтесь, мол. В общем, внесли свой скромный вклад.
- Я врач, а не социальный работник. И не участковый.
- Разумеется, - Боря ещё раз кивнул и ещё раз моргнул. – Того участкового, кстати, две недели назад уволили, к которому она обращалась. Мне, правда, не кажется, что это добавит хоть сколько-то справедливости. Нет гарантий, что следующий будет лучше. Опыт подсказывает обратное. И вдове наверняка так же казалось. Но ладно, всё равно мы тут ничего не исправим. Вспомните, пожалуйста, точно, насколько возможно, время, когда вы в тот день ушли из отделения. И кстати, где у вас тут пожарный выход? Ваша Вера Николаевна здравую мысль подсказала.
- Лестница в том конце, - Виктор Ильич ткнул указательным пальцем в сторону, откуда пришёл. – Сразу за моим кабинетом. Но вам проще на грузовом лифте спуститься. В центральном холле. Жмите на ноль.
Похоже было, что энергичная сердитость его испарилась, сменилась вялой задумчивостью.
- Спасибо, - поблагодарил Боря. – А этот аварийный выход – он же, наверно, всегда открыт?
- Он изнутри открывается, - проворчал доктор. Снаружи – нет.
- Спасибо ещё раз, - Боря кивнул, как будто бы сам себе, удовлетворенно. – И не обижайтесь. Если б задача была поскорей кого-нибудь арестовать, не исключено, что вы бы сейчас на шконке чалились.
- Из отделения я ушёл в шесть двадцать, - сухо сообщил доктор. – Ровно в шесть двадцать. Это легко можно проверить. На дачу Параева мы приехали около восьми. Он подтвердит.
Ещё он хотел добавить, что специализируется на травмах спортсменов и не мог отказать своему другу хотя бы поэтому. И что уже защитил кандидатскую диссертацию и собирает материал для докторской. Но решил смолчать, потому что это выглядело бы либо как хвастовство, либо как оправдание. Хвастался доктор редко, а оправдываться ему было не в чем. Не перед этим самонадеянным сопляком – это уж всяко.

***
Боря ещё раз кивнул доктору на прощанье и отошёл на несколько шагов назад, к посту дежурной сестры, откуда, из небольшого квадратного холла, коридор просматривался полностью.
- Я его видела, - свистящим шёпотом сообщила сестра.
- Подождите, - Боря, не повернув головы, поднял ладонь, будто защищаясь от шёпота.
И только когда в конце коридора открылась и закрылась за доктором дверь, повернулся к сестре и улыбнулся – не как улыбался раньше, скривив губы, а по-настоящему, дружелюбно и приветливо.
Она была похожа на школьницу, решившую поиграть в больницу. Вместо привычной куцей белой шапочки, на голове у неё красовалось что-то похожее на головной убор монашки. Видимо, под круглую шапочку её пышные волосы не помещались. Выбивавшаяся сбоку прядь сигнализировала: светло-русые волосы. И светло-серые глаза с лёгким голубым оттенком.
- Вы дежурили в четверг вечером? – спросил Боря.
Девушка кивнула:
- Пришла в половине седьмого, потому что Людка попросила прийти пораньше, у неё дочка простудилась.
- Ну да, - кивнул Боря, - с её-то мужем…
Он давно усвоил: с незнакомыми надо говорить так, будто давно их знаешь. Бросишь необязательную фразу, а содержанием они сами её наполнят.
- Я ей говорила, что так будет, - сердито сообщила девушка. – Она не слушала. А теперь мучается. А ей помогай.
- Мне нужны ваше имя, фамилия, телефон и адрес, - Боря решил, что надо не охмурять медсестру, а вернуться к работе.
Девушка не дала ему это сделать.
- У меня уже есть парень, - она рассердилась ещё больше, чем из-за своей подружки Людки.
Боря хрюкнул, прикрыв рот ладонью. Просто чтобы не засмеяться громко и не обидеть ребёнка.
- Я вас арестую за дачу ложных показаний, - пригрозил.
- Ну, - девушка заметно покраснела, - я всем так говорю. Ко мне пристают всё время.
- Я их осуждаю, но понять могу, - кивнул Боря. – Давайте вернёмся к делу. Ваши данные я могу узнать в отделе кадров. Так что и кого вы видели. И когда. Желательно по минутам.
Медсестра моментально посерьёзнела и сказала свистящим шёпотом, от которого у Бори защекотало в ухе:
- Виктора Ильича. Без двадцати семь. Он вышел из своего кабинета, зашёл к тому, которого задушили, а через пять минут вернулся.
- Как вы могли его разглядеть отсюда? Или он сюда подходил?
Девушка замотала головой так, что её монашеская панама чуть не слетела с головы. Она поправила её и объяснила:
- Он из своего кабинета вышел. А узнала я его по пузу, - она фыркнула и тоже, как делал только что Боря, прикрыла рот ладонью. – Такого пуза ни у кого тут больше нет. Есть один пузатый больной, но он почти не встаёт. Или только с костылями.
- А почему у вас пост здесь, а не в том холле, в середине?
Девушка осмотрелась, будто хотела убедиться, что никто не подслушивает, и сообщила шёпотом:
- Из-за лекарств. Я их тут караулю. У нас морфин есть. В том сейфе, - она показала пальцем на сейф, выкрашенный белой краской и с нарисованным красным крестом на дверце.
- Понятно, - кивнул Боря. – Можно мне от вас позвонить?
- Если в город, то через девятку, - она развернула и подвинула на край стола телефон.

***
- Вадя? – успел спросить Боря и тут же отодвинул трубку от уха, потому что она взорвалась восторженным ором.
- Боря, ты гений! Откуда ты знал?!
- Не ори, пожалуйста, - попросил Боря. – Нашёл его?
- Нашёл! – сотрясаясь, заорала трубка.
- Не ори, - ещё раз попросил Боря. – Ты его видел?
- Видел, - трубка заговорила чуть потише, хотя внутри там что-то явно бурлило и рвалось наружу.
- Какого он роста?
- До метра семидесяти не дотягивает. Коренастый. В армии был танкистом. Я всё про него…
- Пузо у него большое? Выпирает? – перебил Боря.
- Пузо? – удивилась трубка. – Нормальное, ничего выдающегося.
- Он тебя не вычислил?
- Не-е-е, - проблеяла трубка. – Я под работягу косил. В спецовке обляпанной. И вообще к нему не приближался.
- Пора приблизиться, - Боря вздохнул. – Лучше, чтоб Анатолий Андреич постановление на обыск подписал. Отважился бы. А то потом бочку на тебя покатит, если что не так пойдёт. Наряд с собой возьми, только не полных кретинов, пусть толковых отправят. Что искать, сам знаешь. И если какие опилки остались, все соберите.
Трубка что-то неразборчивое проворчала.
- Неважно, - Боря поморщился. – С пылью, с грязью, хоть с говном – всё собирайте. Пусть в экспертизе разбираются, это не наше дело. Если Андреич заартачится, то хрен с ним, заполни все бумажки сам. Потом додавим. И побыстрей давай. Я тут, похоже, задержусь. И пошли мне сюда Антона. Скажи ему – дверь и перила. На отпечатки, да. Два пролёта. Может, ещё что-нибудь, пока не знаю. Пусть бланки постановлений захватит, чтоб мне туда-сюда не носиться. Все. Всякие.
- Он же там уже был. С Колей Никоновым.
- Коля Никонов – болван, - оборвал Боря. – У него всё было под носом. Безнадёжный кретин. Геморрой будет глазными каплями лечить, потому в глаз попасть проще, чем в задницу. Ладно, начинай беготню. Сначала к Тоше спустись и насильно его сюда гони. Если просто позвонишь, он полчаса проваландается. Потом иди к Андреичу. Может, вечером встретимся, обкашляем. Или завтра утром. Но только так, чтоб к вечеру твой танкист в камере парился.
Он повесил трубку, прикрыл глаза и простоял так не меньше минуты. Потом медленно открыл и тут же наткнулся взглядом на взгляд медсестры.
- Вы грубый, - сказала она. – И ещё на ящера похожи. Ящеры моргать не могут, они только глаза закрывают, чтобы никого не видеть. И, наверно, думают, что спрятались.
- Вы должны были видеть кого-то из ходячих больных, - Боре было не до извинений и не до ухаживаний. – Кто-нибудь выходил из палаты?
- Да, - девушка брезгливо поморщилась. – Тот пьяница, который с аппаратом Илизарова. В туалет ходил.
- А дверь в туалет где?
- В конце коридора направо, но вам лучше…
- Мне не надо, - оборвал Боря. – Не сейчас, во всяком случае, но спасибо. Вы видели, как он туда заходил? Направо.
Девушка отрицательно помотала головой:
- Я к экзамену готовилась. У меня с зимней сессии один экзамен не сдан. Знаете, сколько у нас после Нового года увечных? Некогда было готовиться. А сейчас спокойно, и…
- А когда он из туалета вышел, видели? – снова оборвал её Боря.
- Не-а, - она снова помотала головой.
- А когда у вас бельё меняют?
- А при чём тут?.. – начала девушка, но Боря снова прервал её.
- Просто ответьте.
- Вообще-то, в субботу утром. Но из-за этого, ну, убийства, до сих пор не сменили. Нам работать спокойно не давали. Сестра-хозяйка рассердилась и ушла домой.
- Отлично, - кивнул Боря. – Идите немедленно и поменяйте подушку больному с аппаратом Илизарова. Его подушку принесите мне. Ни в коем случае не говорите, что вас следователь просил. Придумайте что-нибудь, чтоб он волноваться не начал. Принесите ему две подушки, скажите, что доктор ему велел спать головой повыше. Три возьмите – одну пускай под ногу подкладывает. Так убедительней получится. А то он может сбежать сразу, вместе с аппаратом Илизарова.
- Вы… - задохнулась от возмущения девушка. – Вы просто звероящер какой-то. Хотите, чтоб я людей обманывала.
- Вы их и так всё время обманываете, - напомнил Боря. – Кто, кстати, ваш парень? Не придумали ещё?
Если встать и пойти можно возмущённо, то именно так она и сделала. Сердито поцокала каблуками к белому хозяйственному шкафу, в глубину холла, выложенного чёрной и белой плиткой. Как одинокая пешка на шахматной доске. Одинокая пешка, ставшая одинокой королевой.

***
На то, чтобы отнести три подушки и принести одну, у девушки ушло минут десять. Всё это время Боря был погружён в навязчивые рассуждения, насколько рассуждения могут быть не вербальными, о превосходстве её задницы над остальной реальностью. И это под халатом. А если без? А если без ничего?
Возвращалась она улыбаясь – и в улыбке этой читалось знание о себе. О неоспоримом превосходстве своей задницы над остальными организмами и природными явлениями, включая цунами, извержения вулканов, пожары, наводнения, землетрясения.
Она отдала ему подушку в мятой и довольно грязной наволочке и посмотрела как будто бы вопросительно, но на самом деле требовательно.
Боря внимательно осмотрел подушку, скривил губы и удовлетворенно кивнул:
- Отлично. Наверняка то самое.
- Что – то самое? – девушка требовала внимания к себе, но Боре было не до того.
Набирая номер прокурора, он рассеянно объяснил:
- Орудие убийства.
И приник к трубке.
- Анатолий Андреевич, это Маевский. Я в третьей больнице, у меня в руках подушка, которой, похоже, задушили Упорова. Никонов не там искал. Нужны Антон, наряд и постановление об аресте. Ладно, задержании. Имя сейчас скажу.
Он вопросительно посмотрел на девушку, и та, забыв о преимуществах своих филейных частей, немедленно оказалась у себя за столом и повела пальцем по стеклу, под которым лежал список пациентов.
- Стоев, - сказала она. – Валерий Иванович.
- Стоев, - повторил в трубку Боря. – Валерий Иванович.
- Сорок два года, - добавила девушка.
- Сорок два года, - продублировал Боря.
Послушал сердитое ворчание в трубке и кивнул, будто соглашаясь:
- Я заполню на месте. Вы правы в том смысле, что проще арестовать вдову и заставить её признаться. Задержать, пускай. Ей будет безопасней признаться, чем сказать правду, она наверняка это понимает. Стоев – нет, он не убийца, он пособник. И он же наш главный свидетель, так что правду споёт обязательно, иначе на пять лет уедет, в лучшем случае, а там не больно-то водки попьёшь. С врачами согласую. Если нельзя, пусть его тут сторожат. Коля Никонов – конченый болван. А как его называть? У него всё под носом было, он всё прокакал. Да. Ваде нужно постановление на обыск. Задержит, да. Возбуждать незамедлительно. По подозрению в убийстве, да. В двух убийствах, точнее. У Вади всё есть, он сейчас к вам должен зайти. С вашей подписью будет убедительней. Он сам расскажет. И наряд ему тоже нужен. Толковый. Нет, сюда можно бестолковый, тут не опасно. Да. Сам отвечу, да. Спасибо. Нет, мне нужно дождаться Антона и всё ему объяснить. И ещё пару деталей выяснить, так что я тут задержусь. Спасибо. Буду, да. Обещаю. Ни шагу без ваших указаний.
Он положил трубку, хотя ему сильно хотелось швырнуть её посильнее, а потом и телефонный аппарат грохнуть об пол. Боря давно не чувствовал такого раздражения, почти бешенства, притом из-за пустяка, дежурного, обыденного, привычного. Прокурор хоть и готов был выполнить его просьбы, но так, чтоб возвысить себя в случае успеха и втоптать Борю со всеми его подчиненными в грязь в случае неудачи. В каждом звуке его вибрирующего барского голоса это ощущалось, в каждом слове, в снисходительной интонации.
Боре пришлось признаться себе, что дело, всего вероятнее, в девушке, даже имени которой он до сих пор не узнал. Раньше обыденность совсем не раздражала его. Он не хотел становиться героем, чего-то достигать, кем-то необыкновенным казаться. А теперь, когда над всем вознеслась её задница, обыденность стала казаться болезненно раздражающей, мешающей, нелепой.

***
- А какой-нибудь пакет, чтобы подушку засунуть, у вас найдётся? – Боря постарался упрятать своё раздражение.
Девушка оторвалась от мелкой квадратной бумажки, на которой что-то писала аккуратным почерком отличницы, встала, протянула бумажку Боре, повернулась и пошла к хозяйственному шкафу. Боря взглянул на бумажку, улыбнулся, забыл о раздражении.
Полетова Марина Витальевна – было написано. И номера телефонов: раб., дом. И адрес.
Он бы, понятное дело, и сам мог узнать о ней больше, намного больше, чем она написала. Но тогда бы знакомства не получилось. Доверие не было бы высказано. А может быть, и интерес. И обещание.
Вернувшись с пакетом из плотного прозрачного полиэтилена, она с сомнением посмотрела на подушку и спросила:
- Вы что, какого-то пузатого убийцу уже нашли?
- Зачем пузатого? Не надо пузатого. Вот же оно, пузо, - Боря потряс подушкой, для наглядности сложил её вдвое и прислонил своему животу. – Если мало, можно что-нибудь ещё засунуть. Пуховик, например. Потом халат надеть. И издалека Виктор Ильич получится. Вылитая копия, как моя бабушка говорила.
- Ой, - расстроилась Марина, - а я на Виктора Ильича подумала. Какая же я дура… А этот, ну, в общем, кто-то, значит, с аварийной лестницы зашёл. А кто-то же ему дверь открыл – она снаружи не открывается, иначе у нас тут разные посторонние бродить будут.
- Точно. Валерий Иванович и открыл. И подушку свою дал. За мзду, я думаю. Он же, вы сказали, пьёт. Убийца ему водку принёс, к гадалке не ходи. Куда, интересно, Валерий Иваныч пустые бутылки выбрасывает?
- Пустые бутылки тёть Клава собирает и потом сдаёт.
- И где её искать, эту тётю?
- На первом этаже, как раз где аварийная дверь, там табличка есть «Сестра-хозяйка».
- Спасибо, - Боря вздохнул. – Совсем от вас уходить не хочется, Марина Витальевна. Но работать надо. Да, чуть не забыл – надо будет составить акт изъятия подушки. Пришлю к вам Антона, он наш эксперт. Скажу ему, чтоб не приставал.
- А я скажу, что у меня уже есть парень.
- Теперь это больше похоже на правду, - улыбнулся Боря. – Кстати, если мой сотрудник, его Вадим зовут, сюда позвонит, пусть скажет, нашёл или нет. Кажется, теперь всё. Увидимся.
- Ой, а что он найти должен? – видно было, что девушка хочет потребовать ответ, но не решается. Решается только попросить.
- Обрезки ствола, - улыбнулся Боря. – Ствола ружья Беретта Бельмонте. Или хотя бы опилки. Убийцы обычно гораздо глупей, чем о них думают. Наши, во всяком случае. Потом подробно расскажу. Считайте, вы попали в цепкие лапы прокуратуры.
Марина покраснела, хотела что-то сказать, но махнула рукой:
- Идите уже, работать мешаете.

***
Здание прокуратуры, спрятавшееся во дворах в центре города, Сане понравилось. Небольшое, трёхэтажное, но с претензией. Оштукатуренное и покрашенное жёлтым, с зелёной крышей и таким же зелёным навесом в форме крыши над широким крыльцом с двумя белыми колоннами по бокам, оно производило впечатление мирное, спокойное, совсем не мрачное. Кресло-качалка само на такое крыльцо просилось.
И кабинет следователя ему тоже понравился – с большим окном, с видом на спокойный дворик с детской пёстрой площадкой, со старыми тополями и каким-то постриженным кустарником – шиповником, вероятно. Конечно, и тополя, и кустарник были голые; сезон ледяных горок уже закончился, а сезон классиков и песочниц ещё не наступил, да и тающий снег, традиционно для центра города, был грязен, но всё-таки вид за окном предполагал нормальную жизнь.
Следователь располагал к себе с первого взгляда – серьёзный, лет, может быть, тридцати, но с уже пробившейся сединой в тёмных волосах, с приветливой, хотя, очень могло быть, и обманчиво приветливой, улыбкой. Узкое лицо, губы тонкие, нос слегка чересчур устремлён вниз, веки тяжёлые. Костюм не очень строгий, но очень серый, и синий галстук с ослабленным узлом под расстегнутой пуговицей ворота.
На столе пузатый монитор компьютера и три пухлые папки цвета засохшего дерьма и с чёрной надписью Дело №.
- Вашего дела тут нет, - сказал следователь, заметив, куда смотрит Санька. – Вашего дела теперь и вообще нет, так что зовите меня Борисом Леонидовичем. Не гражданином следователем.
Он слегка скривил губы и добавил:
- Пока, во всяком случае.
- Но зачем-то вы меня позвали, - Санька поёрзал на неудобном фанерном стуле.
- Я просто в боксе ничего не понимаю, - объяснил следователь, будто оправдался. – А вы можете свидетелем по делу оказаться.
- По какому делу?
- Об убийстве. А может, и о двух убийствах. О подпольной букмекерской конторе – в любом случае, хотя им и не я занимаюсь.
- Не знаю, о чём вы говорите, но тут что интересно: только захочешь жить – тут же тебя носом в смерть тычут.
- А другой жизни не бывает, - следователь как будто удивился Санькиной наивности. – У нас тут, по крайней мере. Да, наверно, и вообще нигде.

***
- Для начала должен предупредить об ответственности за дачу ложных показаний, - он выудил из ящика массивного своего письменного стола тощую пачку разлинованных бланков с надписью поверху «Протокол допроса».
- Не очень любезно, но понятно, - кивнул Санька.
- Формальность, - следователь скривил губы в полуулыбке.
- А диктофона у вас что, нет? – спросил Санька. – Умной машины на службе у человека.
- Мне потом некогда будет слушать, - объяснил Борис Леонидович. – Мне, по сути, уже теперь некогда, но всё равно надо. Считайте, мы с вами просто разговариваем. Протокол – формальность. Я хочу услышать ваше мнение о матче.
- О наболевшем? – хмыкнул Санька. – А можно в протоколе записать, что они сволочи?
- Кто?
- Да все. Рефери, судьи, тренер мой, бывший уже. Соперник, который в коме.
- Вы что, - следователь удивлённо поморгал, - газет не читаете и телевизор не смотрите?
- И телефон отключил, - кивнул Санька.
- Ваш соперник уже не в коме.
- Ну, стало быть, очнулся. Какая разница?
- Не очнулся, - следователь почесал затылок концом шариковой ручки. – И никогда не очнётся. Его задушили подушкой. Девятнадцатого сего месяца. Вечером. Прямо в госпитале.
- Не я, - честно признался Санька. – Трое суток после матча толком заснуть не мог. Сил хватало только до сортира доползти. Это в кино отмудоханные ковбои вскакивают и сразу начинают других мудохать. В жизни всё скучнее. И мышцы ног потом, после всего, болели. Еле ходил. Не то чтоб мне удушенного совсем не жалко, но себя всё равно жальче. Он, я так понял, на местного бандита шестерил. Долги выбивал. Многие, наверно, радуются. Я – не. Но и горюю не сильно.
- Понятно, - кивнул следователь. – Расскажите, почему все сволочи.
- На телевидении плёнка наверняка есть. Там всё видно.
- Да. Но я хочу, чтобы вы мне рассказали. Плёнкой в другом отделе занимаются.
- Ну… а первую программку вы видели? Её месяца за два до турнира напечатали. Гляньте. Я там в паре с Лёхой Фёдоровым. То есть, извиняюсь, Алексеем. А удушенный – с Витюшей Альметьевым. Альметьев, чтоб вы знали, восходящая звезда. От горшка два вершка, а его уже в Канаду приглашают в профессиональный клуб. И он, я так думаю, уедет, потому нечего ему тут делать. Я только из-за Лёхи участвовать согласился. Мне на достижения наплевать. Бокс – это, если по-хорошему, игра. Не бойня. С Фёдоровым у нас счёт два – два. Ну, неважно. Хотя для меня и важно было. Альметьеву я вообще не соперник, но встретиться и поболтать приятно было бы. Он меня даже научил кое-чему, хотя и всех нас моложе.
Саня хмыкнул, помотал головой, будто удивляясь, и продолжил:
- И тут, представьте, то ли за три, то ли за четыре дня бывший мой, теперь уже бывший, тренер сообщает, что программа другая и что соперник у меня другой. Я даже сказать толком не успел ничего, а он орать на меня начал – мол, честь школы и всё такое. Как в старых китайских боевиках. Я его спрашиваю: когда программу поменяли? А он чо-то совсем невнятное понёс, но на вопрос не ответил. Ни когда поменяли, ни почему сразу не сообщили. Я же готовился с Фёдоровым старый спор решать – кто кого переборет. Ему, кстати, тоже, как мне, соревнования по барабану. У нас с ним азарт совсем другой. Личный. Персональный. А этого, прости господи, урода, которого удушили, я совсем не знал, не готовился. Альметьев бы его урыл, конечно. Безо всякой подготовки, просто ради интереса.
- Вы его, кажется, тоже неслабо урыли, - промычал следователь, не отрываясь от протокола.
- Вообще-то, нет, - вздохнул Санька. – На записи наверняка всё видно. За минуту до нокдауна рефери должен был остановить бой. Минута – это много. На ринге это очень долго. Это не бой был – избиение. Трое судей – обязаны были вмешаться. Плюс мой сраный тренер. Когда-то был приличным человеком. Скотина. Они с рефери переглядывались – думали, что я не вижу. Что мне было делать? Рухнуть как подкошенному? А этот, прости господи, покойник ухмылялся. Ему нравилось. Скотина. И публике, похоже, нравилось. Только мне почему-то не нравилось. Их всех дисквалифицировать надо – и судей, и рефери, и тренера. Рефери мог остановить бойню. Должен был. Обязан. Мог вовремя вмешаться и присудить победу новопреставленному. Я бы слова не сказал, спорить не стал бы. Хотя совсем-то уж честные судьи должны были покойника дисквалифицировать, а победу автоматом мне присудить. Даже в боях без правил есть правила. К примеру, там из пистолетов не стреляют и ножи не метают. А в боксе все правила прописаны. Гляньте на плёнке, когда сраный хронометрист в гонг ударил. Одновременно с тем, как ныне покойный головой в пол врезался. Загремел под фанфары. Есть ведь, мать их, правила. Фантастический баран этот хронометрист, невероятный. Клинический идиот. И рефери пошёл после гонга считать до десяти. Грёбаный абсурд. Извините.
- Без проблем, - кивнул следователь. – Мы тут и не такое слышим.
- Что ещё рассказывать? – Саня пожал плечами. – Меня этому финту Витя Альметьев научил. Как атаку на себя спровоцировать. Заставить противника делать то, что ты от него хочешь. И как такую атаку отбить, фатально для соперника. Ну, не в том смысле фатально, как получилось. Покойнику не повезло – в самое такое место затылком врезался, которое совсем не отпружинивает. Ринг старый, кондовый. И там несущая балка по центру. И где она к раме приколочена, там вообще мёртвое место. Это почти как о бетон башкой удариться. Такого я рассчитать не мог. Мне и вообще не до того было, чтоб что-то рассчитывать. Всё на автомате делал, лишь бы время прошло. Гляньте запись. Этот болван понял так, что я падаю. Я ждал, что он добивать меня бросится, но то ли у них по плану этот катарсис в третьем раунде должен был состояться, то ли, скорей всего, он просто полюбоваться хотел, как я падаю. Ну и раскрылся, выбивальщик долгов сраный. А у меня то ли просветление, то ли, наоборот, затемнение, не знаю, как считать, случилось. Рефери, кстати, мог бы и в этот момент успеть вмешаться. Ни фига, даже не шелохнулся. Витя Альметьев этот финт зовёт «удар ногой». Научил меня, как ногу сгибать, ставить, как распрямлять. И всё моей тупости удивлялся. Просил никому не показывать – патент как типа у него. Ну, в общем, где-то так всё было.
Санька замолчал. Не видел смысла рассказывать следователю, что последняя секунда боя показалась ему тягуче медленной, что ухмылка на лице его соперника успела смениться недоумением, а то и испугом. Что и сам Санька почувствовал вполне себе животный ужас, потому что ничего не мог изменить, будто не сам бил снизу прямым ударом в подбородок ненавистной морды, а кто-то извне вёл его руку и выпрямлял толчковую ногу, как руку и ногу куклы.

***
- Да, - добавил Санька, - ещё была последняя капля в бочке с порохом. Вадим Михалыч, тренер, скотина, сказал: Я в тебя верил. И лицо у него было – даже не знаю, с чем сравнить. Как если бы внезапно квартальную премию получил.
Следователь снова почесал шариковой ручкой в затылке, будто ручка была антенной, и он искал в чёрном своём, украшенном сединой, волосяном покрове место, куда ее воткнуть.
- Вы сказали, что Николая Упорова лично не знали.
- Кого? А, понял. Покойного. Нет, не знал. Первый раз на ринге увидел. И последний.
- Но при этом знали, что он выбивал долги для господина Митковского.
- Кого? А, понял. Звонил кто-то такой – то ли Митковский, то ли Витковский. Сообщение оставил. Я его, вроде, не стёр, привезу вам плёнку. То ли он меня на работу приглашал, то ли угрожал, я не понял. То и другое, наверно. Смысл такой, что я лишил его ценного работника, который долги для него выбивал, и теперь должен его заменить. В смысле, работника. Обязан. А иначе мне кердык. Всё очень вежливо. Прям, блин, властелин Вселенной, и никто ему никогда не отказывает. Говнюк какой-то. Насрать на него, извините.
- Толково всё объяснили, следователь кивнул. – Спасибо. Только, боюсь, ситуацию поняли не совсем правильно. Вот скажите, ваших этих Альметьева или Фёдорова – их можно было на договорняк уломать?
- Шутите? - удивился Санька. – Витя за один бой в Австралии в прошлом году столько получил, сколько мне тут за десять лет не заработать. Кто ему тут столько заплатит? А Лёха… ну, он просто Лёха. Пошлёт, даже слушать не станет.
- А вас – можно уговорить?
- Не знаю, - Санька пожал плечами. – Никто не пробовал. И смысла нет никакого. Ну, отмудохают меня образцово-показательно – кого это удивит?
- А если бы с Упоровым его босс договорился? Митковский. И с вашим тренером и остальными. За достойную мзду.
- О чём бы договорился? Чтоб тот меня посильней отмудохал? Бред. Для такой несущественной мелочи минимум шестерым, если рефери, судей, тренера и самого покойного считать, платить? Бросьте. Меня любой согласится бесплатно отмудохать. Может, даже доплатит за удовольствие. Как-то вы больно наивно рассуждаете… эээ… извините, так много болтал, что забыл… Осип Эмильевич?
Следователь засмеялся, откинувшись на спинку начальственного светло-коричневого кожаного кресла.
- Увы, - он помотал головой, - всего-навсего Борис Леонидович. Но всё равно спасибо.
- Извините ещё раз, - покаялся Санька.
- Нет уж, - хмыкнул следователь, - это вы меня извините. Не хочу вас расстраивать, но лучше вам это знать. Кроме вашего тренера, в вас ещё один человек свято верил. Некто Митковский. Тот самый, что вам звонил. Олег Николаевич. Его угрозы вам уже никак страшны быть не могут. И работу у него никто больше не получит. В пятницу около десяти утра его застрелили. Из обреза. Прямо в его ярко-красном Вольво. В районе автовокзала. На виду у изумлённой публики. То, что он вам как-то непонятно угрожал, между прочим, вполне могло быть мотивом. А свидетели, сами понимаете, все видели разное, так что и в вас убийцу легко разглядят если что.
- В каком таком смысле он в меня верил? Этот, ну… Второй покойник.
- В том, что ставку на вас сделал. Через поставное лицо. В букмекерской конторе других бандитов. Большую ставку. И в итоге выиграл солидную сумму. Мог бы десятерых подкупить – и всё равно в плюсе остался бы.
- Госссподи, - вздохнул Санька. - Значит, этот, как его, Упоров – он, выходит специально раскрылся? Ставка-то хоть какая была? В смысле, на что ставили?
- Ну вот, - кивнул следователь, – Кстати, о моих наивных рассуждениях. Начинаете понимать. На нокдаун во втором раунде. Ставка один к десяти. Хоть из этого и не следует, что ваш соперник раскрылся специально. Всё может быть намного замысловатее.
- Что на автобусе, что на машине, от автовокзала до моей дачи не меньше часа добираться, - Санька больше не хотел говорить о боксе. – На автобусе больше, потому что ещё пешком идти не меньше получаса. Проверить легко.
И вздохнул, будто простонал.
Ему хотелось быстрее вернуться домой и ни в коем случае ничего не вспоминать. В особенности – дурацкую ухмылку своего соперника. И испуг вместо ухмылки – в последний момент.
Следователь подвинул к Саньке по столу заполненный бланк протокола допроса:
- Ознакомьтесь. Внизу напишите: С моих слов записано верно. Поставьте дату и распишитесь.
Бланк был заполнен короткими вопросами и короткими ответами, чуть больше, чем на полстраницы. Санька удивился и медленно закрыл и открыл глаза, будто поддразнил следователя.
- Это что – всё?
- Это то, что может оказаться нужным. А вы хотели, чтобы я ваши переживания изложил? Стихами, может быть? Гражданской лирикой?
- Да нет, но… хм…
- Подписывайте – и свободны. Домашний телефон включите. Плёнку автоответчика не стирайте. Привезите. Либо мне отдайте, либо на третий этаж, тридцать пятый кабинет. Спасибо за содействие. И да, вдогонку. Сильно своего тренера не ругайте. Подробностями делиться не могу, но у него дочка больная. Лекарства дорогие. И он уверен, что на договорняк вы бы не согласились. Он, можно сказать, в вас верил. Если хотите, считайте за комплимент.
- Вообще-то, теперь уже не хочу, - вяло признался Санька, подписывая протокол. – Вы мне больше рассказали, чем я вам. Лучше бы, правда, мне всего этого не знать. Но всё равно спасибо. Интересно бы ещё понять, когда ставки начали принимать.
- За месяц, - следователь привычно скривил губы в неопределенной улыбке. – Простые граждане ставили на Упорова. Лучше забудьте. По-всякому, теперь никто выигрыша не получит. Живите себе в своём дупле. Всё равно ничего не исправите.

***
На столе у Бори больше не было пухлых папок с делами, дисплей был сдвинут на самый край, а остальное пространство завалено вещдоками, из которых самым большим была подушка, а самым маленьким – полиэтиленовый пакетик, набитый металлической стружкой. В третьем пакете покоился обрезок ружейного ствола, четвёртый топорщился электрической дисковой пилой, и алмазный диск лежал в пятом. Бутылка из-под водки “Smirnoff” красовалась напоминанием о чьём-то чудесном недавнем прошлом в ещё одном. Был и седьмой пакет, но тот пока хранился в сейфе, с виду угрюмом и неприступном. В нём лежали внушающие уважение, граничащее с трепетом, пачки долларов – пятьдесят тысяч в сторублёвых купюрах. Пять пачек по десять тысяч. Пересчитанные, описанные, поставленные на учёт.
- Так как ты всё-таки догадался? – тощий Вадя ёрзал на неудобном фанерном стуле для свидетелей и теребил клочкастую русую бороду. Прилично одетый, он смахивал на кандидата наук, но стоило обрядить его в какие-нибудь лохмотья, и ни у кого сомнений не возникало, что это давно не бритый бомж. На работе Вадя этим часто пользовался.
- О чём? – Боря скривил губы и посмотрел на коллегу снисходительно.
- Ну, что он купит такое же ружьё.
- Чисто предположил как вероятность. Как поправку на дурака. Могло и не сработать. Повезло. Если честно, не ожидал, что ты это так шустро раскрутишь. Заказчики хотели, чтоб твой этот танкист Истомин всё сделал быстро. У него времени не было другой ствол достать. Он вечером Упорова душил, ночью свою Беретту обрезал, чтоб можно было под пуховик спрятать, и номер сточил. Вот ты, к примеру, рыбалку любишь, так ведь?
- Ну да, - Вадя поёрзал ещё и поправил узкий галстук, который нацепил в преддверии совещания у прокурора, - и что?
- Какая у тебя любимая катушка? Ну, или любимый спиннинг.
- Катушка – Риоби, - без заминки ответил Вадя. – Спиннинг – Ямага, японский, с титановыми кольцами.
- Теперь представь себе, что твоя любимая катушка сломалась. Спиннинг, наверно, чересчур дорогой, так лучше этот ужас не представляй. Пусть будет катушка. Какую ты купишь, если эта сломается?
- Такую же и куплю, - Вадя посмотрел сердито и поскрёб бороду. – Дурацкий вопрос.
Боря скривил губы:
- Ну вот. Твой танкист так и поступил. Он охотник. Его любимое ружьё утратилось. Он сразу купил такое же. По-умному говоря, хотел сохранить гармонию. Чтобы всё было как прежде. Если бы не торопился, мы бы в этом деле ещё долго ковырялись. Все Беретты в округе проверять пришлось бы. Пешком. Всё равно нашли бы, конечно. Она всего-то третий год тут в продаже. Но пока мы искали бы, господин Истомин всполошился бы и уехал. Это в лучшем для него случае. Не надо ему было обрез на месте оставлять. Неопытный. Бросил обрез, потому что все так делают. А это ж не Тулка какая-нибудь древняя, которую не отследить. И не Байкал, которых тыщи накуплено, наворовано, перепродано. Да ещё, кретин, за новой игрушкой попёрся. То есть и убегать не собирался.
Вадя недоверчиво покачал головой:
- На дурака он не похож.
- Как все – местами не похож, местами – конченый кретин. Упорова в больнице виртуозно удушил, ничо не скажешь. Вдову напугал, велел помалкивать и вообще уехать на время. Понимал, что её начнут искать, а он будет пузо почёсывать да посмеиваться. Мог бы, кстати, свидетеля не оставлять, удушить и её тоже, простынёй, повесить на спинке кровати. Очень трогательно могло получиться. Имитировал бы её самоубийство – всем только на радость. Кроме вдовы, конечно. Зато нам бы работы было меньше. Он, что интересно, в трёшке в травматологии полгода назад со сложным переломом ноги лежал – винтообразный, кажется. Оскольчатый – что-то такое. Маринка его анамнез посмотрела. Так что всё, что ему нужно было, знал: где чей кабинет, как устроить, чтоб тебе пожарную дверь изнутри открыли, и у кого какое пузо. Тупой Коля на его разводку тут же повёлся. Не получилось бы со вдовой, Колюня пузатого доктора на эшафот поволок бы. Но с Митковским-то гражданин Истомин совсем дебилом оказался. Детская самонадеянность в любом возрасте наблюдается. У взрослых даже чаще.
- Вдова нужна, - вздохнул Вадя. – Она его вблизи видела, надо, чтоб опознала.
Боря хмыкнул:
- А этот, как его, который с ногой, Стоев – он же всяко опознает. Правда, он удушения не видел. Ладно, вдова сама подъедет. Я её ещё неделю назад нашёл и велел сидеть тихо, пока не скажу обратного. Только не проболтайся никому. И проследи, чтобы Коля цирк не устроил. Он, чтоб совсем себя идиотом не чувствовать, вдову в сообщницы запишет, даже не сомневайся. Если получится, то возликует. Не давай ему ликовать. Будет упираться, намекни, что я рассержусь и разнесу эту богадельню. Лучше не ему, а Анатолию Андреичу намекни. Он поймёт. Сигареты у тебя есть?
Вадя пожал плечами, покопался в кармане мятых штанов, выудил оттуда мятую пачку и бросил её на стол поближе к Боре.
- Ты же, вроде, не курил, - пробормотал. И полез копаться в другом кармане, чтобы выудить зажигалку.
- Не курил, не увольнялся и не женился, - Боря скривил губы в условной улыбке. – А теперь хочу покурить, уволиться и жениться. Заявление в ЗАГС мы с Маринкой ещё не подали, девушка размышляет. Хочет, чтоб я её уговаривал. Правильно делает. А заявление на увольнение я Анатолию Андреичу уже отдал. На очереди – покурить.
- Шутишь, - Вадя быстро и явно расстроился. – Что мы без тебя делать будем?
- Мне ещё два месяца отрабатывать, я много чего могу успеть. Правда, шеф меня наверняка на бытовуху бросит, чтоб я под ногами не путался. А сейчас ты без меня пойдёшь на совещание. Возьмёшь весь этот хлам. Антон подгонит заключения. Тоша счастливчик – с ним никто не спорит. Нам сложней. Вдову мы от горькой участи спасли, а дальше я в эти игры не играю. Рассказать тебе, что будет? Анатолий Андреич, пока не стал прокурором, был человеком-легендой. А теперь ему скоро на жирную пенсию, и он хочет спокойно на неё уйти. Дом в курортной зоне, куры, яйца из-под наседки, рыбалка и всё такое, полезное для здоровья. А мы – и я, и ты – мы вредные для прокурорского здоровья. Так что завершать дело он поручит Коле Никонову, потому что тот копать под букмекерскую контору не станет, у него ума не хватит раскрутить такое. А мы бы стали. Может, и раскрутили бы.
- Да легко, - пробормотал Вадя.
- Легко или трудно, но могли бы. Шефа это пугает. Моё заявление он подпишет со вздохом облегчения. У него, между прочим, и прибавка к пенсии уже могла образоваться. Как думаешь?
- Мы и его раскрутили бы, - кивнул Вадя. И вздохнул удручённо.
- Кстати, заметь, - Боря покачал головой и почмокал, передразнивая прокурора, - пятьдесят тысяч баксов – ровно та сумма, которую покойный Митковский у конторы выиграл. Очень по-своему, но они с ним расплатились точно, как в банке. Шутники. Тут есть где покопаться, Вадя. У этой конторы максимальная ставка – сто баксов. И вдруг они у какого-то проходимца принимают ставку в пять тыщ. Значит, знали, для кого проходимец старался. А наш шеф даже вопроса мне не задал, почему такую ставку приняли. Почитал протокол допроса Параева – это тот парень, который Упорова в кому отправил, – головой покачал, губами почмокал и очень мной доволен остался. А должен был спросить, не могли ли Упорова перекупить. И почему два человека в турнире не участвовали, хотя сначала заявлены были. Обязан был наорать и заставить выяснить. Но нет. Он как раз хотел, чтоб я нигде копать не начал и не отрыл бы чего-нибудь.
- Имеешь в виду, он не хочет, чтоб мы работали? – пошевелил бровями Вадя.
- Именно так, - уверенно кивнул Боря. – Слушай дальше. Если Упорова перекупили, на что очень всё похоже, то, стало быть, Митковского уже тогда приговорили, иначе Упоров против него, начальника своего и благодетеля, не пошёл бы. Что не дошёл – это другой вопрос. Не повезло. Параев оказался крепче, чем думали. А потом, по всему судить, у заказчиков что-то с киллером не срослось, и они его срочно на другого поменяли. Или решили лоха подставить. Или сэкономить – акция два в одном. Может, боялись, что Упоров очнётся и всё расскажет. Но скорей всего, казнили за невыполнение социалистических обязательств. В итоге мы палача на зону отправим, шестёрку, которая никого не выдаст, потому что никого не знает. Даже до валетов не доберёмся, про королей и тузов вообще молчу. А Коля вдову на шконку послал бы, если б не мы с тобой. На экспертизах бы сэкономил. И все были бы довольны. Кроме вдовы, конечно. Но только ты всего этого никому не говори ни под каким видом. И себя подставишь, и меня. Анатолий Андреич не дурак, всё понимает. Но не хочет серьёзных людей трогать, потому что у них крыша прочная. Опасно. Так что нас отодвинут. Да я, собственно, и сам уже отодвинулся. Букмекерскую контору наверняка скоро снова откроют, под новой вывеской. Все лавры Коле Никонову достанутся. Его именем улицу назовут, попомни мои слова. Тошнит меня от всех от них. Больше, чем от убийц.
Вадя, расстроенный, будто горем прибитый, слушал вполуха. Спросил надрывно:
- И куда ты теперь?
Боря пожал плечами:
- Зовут в адвокаты, но как-то я сомневаюсь. Лучше на курсы сварщиков записаться. Или юристом в скромную фирму пойду. Когда этой стране понадобятся мозги, наши уже на атомы разложатся, рассеются в пространстве. В общем, не знаю. С Маринкой посоветуюсь, - он скривил губы и хмыкнул. – Буду скромно жить в своём дупле. Собирать орехи на зиму. Всё равно ничего не исправить.
- Хороший финал, - осуждающе качнул головой Вадя.
- Лучший из возможных, - вяло отозвался Боря. – Хотя и скромный, конечно. Иди уже. Собирай хлам и отправляйся. Сигареты оставь, потом заберешь. Я ещё полчаса тут побуду. А потом меня Маринка ждёт. Девушке почему-то не нравится, когда её допрашивают. Ей нравится, когда она допрашивает. Она хочет свиданий в парке, прогулок по аллеям и первых робких поцелуев. Жалко, листья ещё не распустились. Никогда не думал, что мне такое может понравиться, но вот поди ж ты.
- Эх, - вздохнул Вадя, - Есть же у людей нормальная жизнь.

***
Серёга сидел на кухне на старой сосновой табуретке, окрашенной охрой. Когда-то очень давно окрашенной – половина краски с неё уже слезла, и обнажилось отполированное задницами потемневшее дерево. На столе с трубчатыми чёрными ножками и исцарапанным голубым пластиком столешницы стояли наполовину пустая бутылка водки и полный граненый стопарик, тоже из давно прошедшего времени.
В углу, за полузакрытой дверью, приютилась новая сумка на колёсах, клетчатая, красная с зелёным и синим, с весёлыми жёлтыми полосками, разделяющими цветные квадраты.
Лариска у плиты перемешивала на сковороде, мягко шипящей, нашинкованную капусту с редкими вкраплениями натёртой моркови и мелко нарезанным луком. Морковной стружки явно не хватало, и Лариска шумно огорчилась:
- Почему ты морковки побольше не купил?
- А на какие шиши? – Серёга потёр щёку, покрытую русой щетиной. – Второй месяц зарплату задерживают.
- Мог бы сумку не покупать, – выговорила Лариска.
- Ага, - Серёга кивнул рюмке, как единственному разумному своему собеседнику, у которого можно было найти поддержку. – И опять с твоим хламом за арбузом тебе идти, вопли твои слушать. Если бы Митковский не заплатил, ты бы вообще без моркови осталась, так что спасибо скажи.
- За что? – на замечание про вопли Лариска решила не обращать внимания. – За то, что его убили?
Серёга вздохнул протяжно, как вздыхают деревенские бабы:
- О-о-ой! Девять дней сегодня. Упокой, господи.
Он влил в себя водку из стопарика, поморщился и налил ещё.
За окном, выходившим на улицу со сквером, вдоль которого по обе стороны время от времени электрически завывали троллейбусы, медленно, по сравнению с зимними стремительными сумерками, темнело. Настоящая весна не торопилась вторгаться – входила медленно, крадучись.
- Так за что он тебе заплатил? – Лариске надоело перемешивать капусту, она плеснула в неё воды из чайника и накрыла синей эмалированной крышкой от старой, ушедшей в небытие кастрюли.
- Попросил, чтоб я ставку сделал в букмекерской конторе. На какой-то боксёрский матч. Не надо было ему билет отдавать – сейчас бы, может, кучу денег получил.
- Ну да, - Лариска села напротив Серёги на скрипучий венский стул, бабушкино наследство, - его убили, а тебе бы заплатили. Держи карман шире.
- Ну да, - эхом повторил Серёга. – Может, и убили бы. А на фига такая жизнь, когда морковки купить не можешь.
- Проживём без морковки. Грибы будем летом собирать.
Серёга растянул бледные шелушащие губы в улыбке и признался:
- Если честно, мне иногда поколотить тебя охота. А потом ты что-нибудь такое скажешь – и прям расцеловал бы.
- Нет, - поморщилась Лариска. – От тебя сейчас водкой пахнет.
- Я ж к тебе не лезу, - оправдался Серёга. – Просто говорю. А грибы-то чо – сушить будем на зиму? Натаскаем в нору, насушим и заживём? Как ёжики.
- Ты – как ёжик, - кивнула Лариска. – А я – как белка.
- И родим потом белку с иголками, - хмыкнул Серёга.
- Может быть, - согласилась Лариска. – Но это потом. А завтра пойдём арбуз покупать.
- На какие шиши? – Серёга опрокинул очередной стопарик, поморщился и помотал головой. – И водка – дрянь. Пойло.
- Белки всегда заначки делают, - отозвалась Лариска. – От тебя не спрячешь – ты всё пропьёшь.
- Мне своего одноклассника помянуть надо. Мы с Олежкой в школе дружили. Мне его жалко, хоть он и бандитом был.
- Как думаешь, - Лариска поставила локоть на голубой пластик стола и подпёрла подбородок крохотной своей ладошкой, - найдут убийцу?
А им надо? – Серёга посмотрел на жену сожалеюще, как на неразумного ребёнка. – Посадят кого-нибудь, чтоб дело закрыть. Кто мимо проходил. Эх… Ладно, чего там. Всё равно уже ничего не исправить.

***
Да, была у меня ещё училка - кроме той, что завивала кудри на бигуди. Эта была прямоточная, стремительная, завивалась только по праздникам, ростом метр с кепкой, но, кажется, то ли старая девственница, то ли вечная дева.
Как-то раз она мне напомнила учительницу первую мою – ту, что научила узел на конце нитки завязывать. Организовала народные массы то ли на классный час, то ли на комсомольское собрание – какую-то, в общем, совершенно не нужную лабуду – и попыталась устроить диспут на тему, живём ли мы (мы – не она, не путать) или только готовимся жить. Нет, вечную жизнь в царствии небесном она в виду не имела. Она имела в виду совсем другое. И правильный, с её точки зрения, ответ мог состоять в том, что пока что мы пользы родине (с большой буквы) не приносим, поэтому жить только готовимся. А вот как пользу начнём приносить, натаскаем её, как воду из колодца в вёдрах на коромысле, тогда да – начнём жить. А пока – извини.
Я ей, понятное дело, так ответить не мог. Только угрюмо выдавил из себя:
- Живём. А чо мы ещё делаем?
Ответь я ей развёрнуто, она разоралась бы, потому что, устремляясь, как ей казалось, к лучшему – в каком-то её, мало мне понятном, смысле, к возвышенному, - чуралась физиологии. То есть жизни как таковой. Так случается с недотраханными дамами. Даже с теми из них, кто регулярно мастурбирует или мастурбировал в прошлом. «Фу! - говорят они тебе (не себе - не путать) или думают молча. – Фу, какая гадость! Сегодня ты дрочишь, а завтра воровать пойдёшь! И ладно бы воровать. Ты родину (с большой буквы) предашь! Она тебя позовёт кого-нибудь убивать, кто ей не понравился, а ты, скотина, сбежишь! Немедленно надевай трусы и марш в военкомат!»
Ну, впрочем-то, ладно. Всё равно ведь уже ничего не исправить.

© Евгений Пейсахович, 2023
Дата публикации: 19.08.2023 22:22:17
Просмотров: 1044

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.