Час демонов

Константин Семёнов

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 24489 знаков с пробелами
Раздел: "Грозненские рассказы"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Час демонов

Говорят, древние китайцы больше всего не любили время с двух до четырёх часов ночи. Час Демона. Или час Быка. Вроде бы, они считали, что в это время властвуют демоны зла и смерти.

Не знаю… Я человек сугубо материалистический и в мистику не верю. Но что-то в этом есть.

Вот и сейчас — мне даже не надо протягивать руку к мобильнику, чтоб узнать, который час. Два, или около того. Час «демона», блин! Ну, демона, не демона, а что теперь до четырёх не уснуть — это точно. Можно, конечно, выпить. Против бутылки водки ни один демон зла не устоит. Но я не буду этого делать. Мои демоны другие — это демоны памяти, и на водку им плевать. Так же как и на коньяк, и на виски. Проверено.

С ними невозможно бороться, им можно только уступить. Тогда они успокоятся. На время. До следующей ночи.

Мои демоны не отличаются разнообразием, и я прекрасно знаю, чего они хотят. Сейчас они это получат.

Сейчас. Одну минуту…

Сначала сесть на кровати. Дотянуться до сигарет. Можно и не курить, но могу я позволить себе некоторую слабость? Недолго, всего пять затяжек. Подождут.

Ну, вот и всё. Я готов. Пошли, пройдёмся? Вы ведь этого хотели, верно? Конечно, этого — вон как затрепетали. Или это сердце? Неважно.

Пошли.

Сегодня в городе тепло и чуть пасмурно. Это хорошо — мне нравится такая погода. Не то что, когда солнце плавит асфальт, и раскалённый воздух обжигает лёгкие. Тогда приходится петлять сложным маршрутом, прячась в тень, а сейчас можно идти как угодно. Впрочем, маршрут я не выбираю — он приходит сам собой. Так же как и погода.

Или это демоны? Неважно…

Сегодня я в самом центре. На перекрёстке проспекта Революции и улицы Мира. Трамвайные пути, сквер Полежаева, магазин «Спорттовары» и две границы. Об одной мало кто знает — это всего лишь граница двух районов. Кому она нужна? Вторая более известна — это граница «Брода». Кто-нибудь ещё помнит, что это такое? Я помню.

Вон тот балкон. На третьем этаже, прямо над кафе «Арфа». Там жил Серёжка Антонов. Мы учились вместе с первого класса. Он был невысокий, крепкий, с шикарной иссиня-чёрной шевелюрой, пронзительно голубыми глазами и длинными, как у дёвчонки, ресницами. Он их стеснялся. Ресниц. Ему казалось, что для мужчины это страшный недостаток. А девочки охали и завистливо говорили, что вот, если бы у них.… В шестом классе Серёжка состриг свои девчоночьи ресницы мамиными маникюрными ножницами. Веки опухли, он стал похож на алкоголика в последней стадии и вообще перестал ходить в школу. Впрочем, ресницы быстро отросли.

Это с ним, с Серёжкой, я в первый раз попал на «Брод». Как «взрослый», без родителей. Вверху темнело бездонное небо, таинственно шелестели в свете новых неоновых фонарей клены, и бурлила вокруг плотная беззаботная толпа. Взрослые, дети, одиночки, компании, стайки. Смех, музыка, шёпот. И девочки. Нарядные, взрослые, не то что днём. И мы — трое шестиклассников, завороженные карнавальным водоворотом, старающиеся за скучающими лицами скрыть робость и отчаянное стеснение. Серёжке это удалось первому. Он вообще был смел с противоположным полом, этот ловелас с ресницами Мальвины. Ах, как он знакомился с девчонками! Ленивая грация леопарда, гипнотизирующий взгляд и укол матадора. Песня! Мечта! Недосягаемая мечта для таких, как я.

В 84-м майор Сергей Антонов подорвался на мине в Афганистане. Несколько лет по госпиталям, пять или шесть операций. Когда я видел его в последний раз, иссиня-черная шевелюра была белой, как первый ноябрьский снег. Обожженные, редкие ресницы ничем не напоминали Мальвину. Они так больше и не отросли: огонь оказался надежнее маникюрных ножниц.

Я не знаю, успел ли он уехать из города до начала. На всякий случай его балкон у меня сиреневого цвета. Он так похож на синий.

Ещё полквартала, поворот на Чернышевского. Старинный захламленный двор, невесть как сохранившийся в самом центре. Почему-то его называли «Парижские тайны». Или это я путаю?

Вон за той тяжёлой дверью жил Сашка Панинский. Квартирка у них была маленькая, неудобная. Как они только помещались там вчетвером? Сашка жил в малюсенькой комнате вместе с братом. Если бы не самодельные откидные кровати, на день намертво «приклеивающиеся» к стенам, по комнате вряд ли можно было бы пройти. В детстве я очень завидовал Сашке из-за этой кровати.

В школе у него была кличка «Пан». Из-за фамилии, конечно. Хотя… Она ему шла. Высокий, стройный, с широкими плечами и светлыми волнистыми волосами. Вполне мог бы играть в кино какого-нибудь ясновельможного пана. Лицо, правда, подкачало — широкие скулы и нос картошкой. Но кто его знает — может, шляхтичи и такими бывали. Сашка был неисправимый оптимист, жил только сегодняшним днём, и был убеждён, что всё достижимо, если очень захотеть. А ещё он был дико, до безрассудства отчаян и смел

В шестом классе мы оба увлеклись марками и как-то пошли в сквер завода «Красный Молот», где собирались филателисты. Походили, завистливо поохали, остро ощущая собственную убогость. Вернее, ощущал только я, Сашка на такие мелочи плевать хотел и был уверен, что скоро и его коллекция будет вызывать зависть и восхищение. Главное, видите ли, хотеть и верить. Оптимист! Мы поссорились, и я пошёл домой один. Улица Грибоедова в этот час была совершенно пуста, никакой опасности я не почувствовал. Даже когда через ограду сквера перелезла стая из четырёх – пяти пацанов. Впрочем, тогда уже было поздно. Через секунду меня окружили наглые ухмыляющиеся рожи, и коленки противно задрожали.

— Марки! — потребовал старший, раскрывая складной нож.

Он был явно чеченцем, такие вещи мы отмечали чуть ли не инстинктивно. Остальных я не разглядел — вроде бы, были и русские, но не уверен: глаза как завороженные смотрели только на нож.

— Не надо… — залепетал я. — Ребята… я… не.… Помогите!..

В тёмных глазах мелькнула скука. Чеченец спрятал нож в карман и чуть ленивым движением заехал мне в ухо. Сзади подставили подножку, и я грохнулся на асфальт. Головы грабителей остались далеко вверху, зато ноги стали громадными, страшными и, чтоб не видеть их, я закрыл глаза.

— Эй! — загремел знакомый голос. — Стой!

Я ещё секунду подождал и осторожно открыл глаза. От центрального входа с дикой скоростью бежал Пан. Метрах в пяти он притормозил, поднял с земли внушительную палку и снова бросился вперёд, размахивая ею, как шляхтич саблей.

— Убью!

Грабители растерялись. Старший сунулся было Сашке навстречу, еле уклонился от удара «саблей» и быстро, словно обезьяна, сиганул через ограду назад в сквер. Миг — и улица вновь была пуста, только из-за ограды доносились ругательства и угрозы. Сашка рывком поднял меня с земли, подхватил валяющийся рядом кляссер, и мы помчались от греха подальше. Остановились у старого Аракеловского, и только тогда Сашка посмотрел на меня. Молча. Спокойно. Даже сочувствующе. Но, боже мой, как же мне было стыдно!

Через неделю я записался в секцию бокса. Через шесть лет получил КМСа.

А Пан… Он хотел стать военным лётчиком. Мечтал. Бредил. На вступительных экзаменах ему доходчиво объяснили, что военные лётчики с такой «пятой графой» стране не нужны. Пан не поверил. Не может быть. «Какая разница, что он еврей? Ведь он так хотел, так стремился! Нет!»» Тогда его срезали. Просто и привычно.

Лётчиком Сашка всё-таки стал, правда, гражданским. В 94-м, после ноябрьского штурма, когда над Грозным носились «неопознанные» самолёты, Пан появился в городе в последний раз. Заставил родителей бросить всё — вещи, квартиру — и вывез их из города. Теперь он в Израиле. Два инфаркта, язва, жена давно ушла к другому. Но Пан всё такой же оптимист и надеется дожить до 120-ти лет.

Он уехал из города задолго до начала и поэтому его дверь у меня ярко светится синим.

Ещё пара шагов. Громадный, занимающий целый квартал дом. Глубокая арка с коваными воротами. Самая знаменитая в городе антенна, нагло торчащая на крыше посреди огромных букв привычного лозунга «СЛАВА КПСС!». Лампочки на второй букве «А» частично перегорели и она больше похожа на «Л». Ничего, скоро починят.

Пятое Жилстроительство.

Здесь у меня несколько приметных окон.

Вон там, на третьем этаже, жил Алик. Алхазур Ахмедов.

Мы познакомились в восьмом классе, на математической олимпиаде. Я туда попал случайно. Заболела девочка, представлявшая нашу школу на всех без исключениях олимпиадах, и руководство скрепя сердце пошло на «запасной вариант». Вообще-то, я в математике профаном отнюдь не был. Задачки и примеры решал легко, не затрудняясь. Но и только. А Алик…

Алик оказался математической звездой. Вундеркиндом. Хотя по виду и не скажешь: на «отличника-очкарика» он не походил никак. Спокойный, уверенный, модно одетый. Короче, обычный пацан. Точнее… обычный чечен. Да, да, именно это поразило меня тогда больше всего. До глубины души! Как это может быть? Ладно, пусть эта отличница с дурацкими косичками знает математику лучше меня — к этому я привык. Ей же делать больше нечего, она даже на танцы не ходит. Но чечен! Это уже слишком! Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

Но это было. И Алхазур Ахмедов легко и просто пощёлкал все вопросы и задачки, которые меня вводили в ступор.

Мы познакомились. Друзьями не стали, но приятелями — да. Алик открыл мне мир математики. Прекрасный и величественный мир, всегда готовый наградить любого морем ни с чем не сравнимого удовольствия. Если он, конечно, войдёт в этот мир, и войдёт с желанием, а не по принуждению. Меня никто не принуждал. Я вошёл. Вошёл и остался там навсегда.

В холодное январское утро 95-го профессор Алхазур Ахмедов нёс воду, набранную в пожарном водоёме. Осколок мины пробил ему затылок. Тот самый затылок, который он когда-то чесал, столкнувшись с особо красивой задачкой. Каким-то образом его вывезли в Урус-Мартан, оперировали. Он даже прожил потом ещё несколько месяцев.

Он не уехал из города до начала, и его окна у меня кроваво-красного цвета.

Пятое Жилстроительство наклоняется и уходит назад. Что такое? Стремительно мелькают старый обком, кинотеатр «Космос», трамвайный мост. Куда это я? Ведь хотел ещё задержаться в пятом «жилаке». Там же ещё…Ничего не понимаю.

Ещё один перекрёсток. Движение замедляется. Трамвайные рельсы с Шерипова поворачивают направо, на Партизанскую. Надо же, куда меня занесло! Вернее «когда». Трамвай же давным-давно идёт прямо. С 71-го. Или с 72-го? Не помню…

Зато теперь понятна цель моей «самоволки». Ну точно — сворачиваю налево и перехожу на другую сторону. Ещё тридцать метров — и вот она. Старое четырёхэтажное здание выглядит здесь, среди одноэтажных домиков, чужаком.

Захожу во двор, оглядываюсь. Вспомню ли?.. Вроде бы, вон те окна на третьем этаже, почти закрытые огромным тутовником. Летом асфальт здесь всегда был чёрным, над ним кружились осы. Точно!

Здесь жила Таня Мальцева. Самая красивая девочка на свете. Во всяком случае, так казалось в пятом классе. Да и в шестом, и в седьмом. В неё были влюблены все мальчишки нашего класса. И параллельных, и даже старших. Я? Конечно, да ещё как! Порой казалось, что если она сегодня не скажет хоть несколько слов, не посмотрит, то и жить больше незачем.

А она не смотрела. Нет, не то чтобы совсем не смотрела, но… Таня прекрасно понимала, что нравится всем, и с энтузиазмом этим пользовалась. Улыбка одному, кокетливый взгляд другому, третьему. Сегодня в фаворитах один, завтра другой, послезавтра.… Всё старо как мир. А тогда…

У меня было два преимущества. Я сидел сзади нее, отлично решал задачки, да и диктанты писал неплохо. И за себя, и за Таню. Благодаря этому я мог сколько угодно смотреть на её затылок и шею, и касаться рук, передавая листок с ответами. А после каждой контрольной был награждаем возможностью проводить её до подъезда. Жаль, контрольных и диктантов было так мало.

Таня раньше всех вышла замуж. В 92-м её сыну было уже двадцать. Он был хороший паренёк — увлекающийся, неравнодушный, умный. Видимо, пошёл не в маму. А ещё он неплохо писал. Если бы писал что-нибудь другое…

Но он не хотел другое. Писал о положении в Грозном и, вообще, в Чечне, о судьбах русских, вынужденных покидать город. Немного пафосно, немного преувеличивая, но в общем-то вполне объективно. Ни до прямой лжи, ни до животного национализма не скатывался. Печатался в мелких газетках, которых тогда появилось великое множество. Интересно, что их часто можно было купить в грозненских киосках. Никто не прятал: хочешь читать — пожалуйста. Казалось, это такая игра.

Осенью 93-го в их квартиру ворвались люди в масках. А, может, масок на них и не было. Сына убили не сразу, сначала долго мучили. Делали ли что-нибудь с Таней, неизвестно. За три дня, пока не похоронили сына, она не сказала ни слова. Даже не плакала, только смотрела в никуда остекленевшим взглядом. А потом Таня повесилась. В той же самой квартире на третьем этаже, окна которой летом всегда закрывал огромный грозненский тутовник.

Её окна тоже отсвечивают красным.

Небо на секунду дёрнулось, и вот я опять у Пятого Жилстроительства. На том же месте, откуда что-то заставило меня рвануть в «самоволку». Правильно: нечего менять маршрут. Тем более так…

Сбоку, со стороны проспекта Орджоникидзе Пятое Жилстроительство не выглядит так монументально. Нет ни больших балконов, ни арок — обычный дом.

Это не важно. Всё равно вон те окна я не спутаю ни с какими другими. Четыре окна на втором этаже, прямо над мастерской по ремонту ювелирных изделий.

Здесь жила Ира Кобелева. Ира. Ирочка.

Учились вместе с первого класса, даже пару лет сидели рядом. Ходили по одним улицам, вместе ездили в пионерский лагерь. Но я её не «видел».

Что случилось потом? Банальная химическая реакция, стрела древнегреческого пацанёнка или просто пришло время? Почему именно она, какими уравнениями можно это объяснить? Если можно.

Я заметил её только в девятом. Ярко, почти как летом, светило сентябрьское солнце, и небо было чисто и бездонно. Так мне помнится теперь — тогда я ничего вокруг не замечал. Ничего, кроме неё. Господи, какая там Таня! Вот же!.. Это.…Да как я?.. Где?.. Боже!

Одновременно со мной её «увидел» Серёжка Антонов. Затрепетали «ресницы Мальвины», замер леопард, приготовившись нанести привычный, отточенный до совершенства удар. Раньше это было бы для меня приговором: куда мне против Сержа? Что случилось тогда? Почему я даже не обратил внимания на грозного конкурента? И почему на него не обратила внимания она? Опять уравнения. И нет решения.

Но прочь математику! Не интересовала тогда меня математика. Ничего меня не интересовало. Только она. Ира. Утром. Днём. Вечером. Ира! Мы смотрели друг на друга. Мы ходили вместе в школу и из школы. Мы гуляли. Разговаривали. Молчали. Держались за руки. Целовались. Мир был ярок и насыщен, и каждая секунда вместе была как вечность.

После девятого мы поехали на Каспий. Шесть или семь человек. Пан, Серж, Таня, ещё кто-то. И, конечно, мы с Ирой.

Кто теперь помнит, каким был тогда Каспий? Отличные песчаные пляжи, мелкие бухточки, укрытые со всех сторон громадными валунами, родники… Их было тогда ещё полно, хватало всем.

Хватило и нам. Тридцать метров ярко-жёлтого ласкового песка, отделённые от остального берега двумя валунами. Увитая колючками гора. Родник с чистейшей водой. Море. Яркое солнце днём, и небывалое, усеянное мириадами звёзд небо ночью.

Ночью всё и случилось.

Губы давно опухли от поцелуев. В тёмной июльской ночи остались только мы, звёзды и море. Звёзды смотрели на то, что они видели уже бессчетное количество раз и молчали. Море тихо шумело, заглушая доносящуюся издалека музыку и крики. Потом остались только плеск волн и наше дыхание. Расстегнулась одна пуговица, потом другая. Легко и просто, словно сама собой расстегнулась никогда не виденная до этого застёжка лифчика. Непонятно куда исчезло всё остальное. Волны зашумели сильнее, сливаясь с ритмом дыхания. Звёзды приблизились и закачались. Сильнее, ещё сильнее, ещё…

Прошла целая жизнь, но я помню, будто это было вчера. Всё помню: давно исчезнувшие скамейку в сквере, сам сквер, от которого остались только воспоминания. Каспий с навсегда исчезнувшими бухточками. Плеск волн. Песок. Руки, губы, грудь… Я даже звёзды помню. А вот лицо её я забыл. Совсем. Напрочь. Пытаюсь вспомнить, но не могу. Вспоминается другое лицо. То, которое я тогда ещё не знал. Почему так? Думаю, я знаю ответ.

Ира уехала из города в 80-х, задолго до начала. Как и положено, её окна у меня ярко-синего цвета. Такого же, как у Пана. Такого же, как у многих других. Нет, вру — они ярче и темнее. И если присмотреться, на тёмно-синем фоне можно увидеть мелкие яркие точки. Много. Лишь чуть меньше, чем было тогда звёзд.

Я останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам, будто не знаю, куда двигаться дальше. А может, и правда, не знаю? Это неважно. Мои демоны подскажут. Они всегда подсказывают.

Балкон над «Столичным». Второй этаж. Балкон Женьки Баринского. Повеса и шалопай. У него я первый раз услышал «Битлз» и Высоцкого. Он заложил, что я слушаю «Свободу», и он же первым отдал свою кровь, когда меня пырнули ножом.

Убит снайпером в 95-м. Окна отсвечивают красным.

Два окна на третьем этаже. Балкон во двор. Маша Жарикова. Та самая девочка с дурацкими косичками, которая выступала на всех подряд Олимпиадах. Я ей даже не завидовал — молча признавал превосходство. Но скоро на Олимпиады по математике стали посылать меня. И тогда я первый раз заметил, что мне кто-то завидует. Сильно. До слёз. Было немного неудобно и… приятно.

Уехала в середине восьмидесятых. Сейчас профессор и доктор наук.

Окна синего цвета.

За глухой стеной совсем другой дворик. Старинный, тесный, с одним общим балконом в виде террасы. С общими посиделками во дворе и туалетом на улице. Словно из фильма про Одессу.

Чтоб попасть туда, надо вернуться назад, свернуть на проспект, нырнуть в тёмную тесную арку. Мне проще — я двигаюсь прямо через стены. Раз, два, и вот они — три окна на первом этаже, в глубине малюсенького палисада.

Здесь жил Гарик Астарьянц. Гений футбола. Как играл, какие забивал голы! Играл всегда и везде; казалось, больше на свете его не интересует ничего.

Летом 94-го я шёл по забитой торговцами улице Р. Люксембург. На самодельной скамейке сидела бабушка. Перед ней на газете лежали потрёпанные книжки. Одну я купил. Тоненькая книжка в мягкой обложке. Стихи. Автор — Гарик Астарьянц.

Он, оказывается, писал стихи. И какие! Светлые и грустные, пронзительные и неотразимые. Бьющие без промаха. Так же, как его удары по воротам.

Гарик пропал в 94-м. Вышел и не вернулся. По всему его окна должны быть красными, но я не хочу. Мало ли.… Пусть будут сиреневыми.

Невидимые часы тикают громче, и я ускоряю шаг. Времени осталось мало, а я должен успеть. Мои демоны придумывают разные маршруты, но они всегда заканчиваются в одном и том же месте. Уже скоро.

Я иду дальше. Мимо кафе, мимо фотоателье в подвале, мимо «Детского Мира», мимо сквера. Солнце садится, и в домах зажигаются окна. Они у меня трёх цветов. Сиреневые, синие и красные.

Первых больше всего. Это окна тех, о ком я ничего не знаю. Не знаю, успели ли они. Я не могу отметить их синим, не хочу видеть красными. Поэтому пусть будут сиреневыми. Всё ближе к синему.

Синие — окна тех, кто уехал до начала. Мне не важно, как и когда они уехали. В 80-х, или перед самым началом войны. Хотели или нет. Продали квартиры или бросили. Главное, что до начала.

Красные — это те, кто остался. И не важно, остались ли они живы или нет. Критерий опять тот же — они не успели до начала. Или не смогли.

Есть ещё окна тех, кто не уехал, потому что уже не смог. Их убили «до». Их не так много, как сейчас принято считать, но они есть. Тоже красного цвета.

Я понимаю, что это довольно глупая классификация. Для некоторых она, может, даже обидна. Не надо, я никого не хочу обидеть.

Ни сиреневых, ни синих, ни красных. Вон их сколько — целый город.

В темноте ярче всех светятся красные. Я помню их всех. Могу назвать поимённо, но на сегодня прогулка заканчивается. Осталось только одно окно. Вон там, на третьем этаже пятиэтажки. Сразу за мостом. Его многие помнят, этот дом. Помнят по громадному плакату с кокетливо улыбающейся стюардессой и призывом «Летайте самолётами Аэрофлота». Сейчас темно, и плаката не видно. А окна видны. Ещё бы — ведь они так ярко светятся. Ярко-красным, почти багряным светом.

Там жил я.

Всё — город исчезает.

Час Демона закончился.

Я закуриваю ещё одну сигарету. Последнюю. Ритуал.

Следующий шаг — закрыть город. Со всеми его улицами, скверами и набережными. С фонтанами и скамейками в тени лип. С аллейками и теннисными столами в старых дворах. С тополиным пухом и бочками кваса на изнывающих от зноя улицах. Вот он — весь передо мной.

На маленьком экране ноутбука.

Весь мой город — это только карта. Очень подробная, но карта. Мои прогулки, мои шаги по пахнувшему пылью асфальту — всего лишь движения курсора по застывшим навеки улицам и площадям. Двинул мышкой направо — и ты на Первомайской, налево — в Заводском. По-другому путешествовать по этому городу невозможно. Во-первых, его, такого, давно уже нет, и не будет никогда. Во-вторых, я теперь не могу ходить иначе. Вообще не могу.

В феврале 95-го я возвращался в подвал с водой. Обычное дело, почти рутина. Главное — вернуться вовремя, пока ещё не начались обстрелы. Ну и слушать, конечно. Вдруг…

Залп я услышал и сделал всё правильно, но не повезло. Резкий удар, земля вздыбилась из-под ног и оказалась вверху. Ещё удар, ослепительные круги перед глазами, дикая нестерпимая боль в спине и — спасительная пустота. Никого и ничего. Мрак.

Когда я очнулся, небо уже серело. Тяжёлое мрачное грозненское небо. Оно висело низко, почти над головой, и ему не было дела ни до чего. Потом оно дёрнулось и отступило назад. Совсем немного, чуть-чуть. А меня снова прошило болью.

— Тише! — шепнуло мне небо. — Тише, милый.

И снова отступило назад, наградив меня новой вспышкой боли.

— Всё будет хорошо! Я тебя дотащу, ты только потерпи немного.

А, вот оно что.… Это не небо. Это она. Валя. Жена. А почему?..

— Тише!

Почему она здесь? Она не должна была выходить из подвала, пока я.… Ни в коем случае. Ни за что! Нельзя, чтобы оба…

— Тише! Уже немного… Я дотащу.

Не дотащит. Сейчас рассветёт — и начнётся. Останемся оба. Зачем ты? Как глупо…

— Сейчас! — шепчет она.

Обветренные губы касаются моего лба, и я открываю глаза. Неба не видно, небо закрывает лицо. Родное, знакомое до мелочей лицо, затмившее для меня все лица на свете. И мне кажется, что она, и правда, сможет.

Она бы не смогла. Через десять минут начался обстрел, наш квартал накрыло как никогда. Не успела бы.

Помог Мовлади. Самый хмурый и вредный чеченец в нашем подвале. Он считал нас, русских, повинными во всех смертных грехах. Твердил об этом постоянно, с мрачным удовлетворением. Находиться с ним рядом было тяжело.

Они тоже ходили за водой. Мовлади и другие. Русские и чеченцы, мужчины и женщины. А теперь возвращались, переждав «внеочередной» обстрел в подъезде. Их было много. И все они пробежали мимо. Я не осуждаю их — всё правильно. Зачем рисковать ради покойника? Раненые у нас почти не выживали, им некому было помочь.

Я выжил. Ноги перестали слушаться только пять лет назад. А до этого я даже ходил. Тринадцать лет. Целых тринадцать лет. Долго.

Я не знаю, что стало с Мовлади. Не знаю, где он жил, не могу отметить его окна красным цветом.

А Валя… Она со мной. Я прекрасно знаю, где были её окна до встречи со мной. Легко мог бы дойти до них в одной из «прогулок», но никогда этого не делаю. Зачем? Каким светом они светятся, я знаю и так; ничего напомнить мне они не смогут. Её лицо по-прежнему затмевает для меня все лица на свете, и я помню абсолютно всё и так. Без подсказок. Тут демоны надо мной не властны.

Она и сейчас рядом — в соседней комнате. Спит, но стоит мне зашевелиться чуть не так, и она тут же будет здесь. Поэтому я стараюсь не делать лишних движений. Всё должно быть как всегда. Валя знает о моих демонах и никогда меня напрасно не тревожит. Вот если они вдруг не отпустят, тогда она придёт. Сама. Придёт, закроет своим лицом весь мир и скажет, как тогда:

— Тише, милый!

Я закрываю ноутбук, откладываю его в сторону. Медленно опускаюсь на подушку. Это нетрудно: одна металлическая ручка прикреплена к стене, другая — к дивану. Всё продумано. Пультом выключаю свет ночника и закрываю глаза.

На часах без десяти четыре. Мне не нужно смотреть, Я знаю это и так. Столько же было и тогда — восемнадцать лет назад. Я помню.

До свидания, мои демоны.

© Константин Семёнов, 2011
Дата публикации: 13.12.2011 19:33:35
Просмотров: 2978

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.