Златая цепь
Владимир Викторович Александров
|
Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 84434 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
ЗЛАТАЯ ЦЕПЬ (карманная сага) I . «Несть податям числа по всей Руси великой! Всяк платит за особость, вольность и язык, За острое перо, за нрав, за гений дикий, За то, что мама был калмык…» (Лёвша) Да садись, садись, не боись. Много с тебя не возьму. Нет, паря, я беру не рублями, беру беседой. Это куда ценнее рубликов, особенно, если собеседник интересный. По магистрали-то мы быстро проскочим. А, как съедем с магистрали, нам с тобой верст сто двадцать култыхаться. А по тем ухабьям - это часа два самое меньшее. Вот время-то и скрасим. Значит тебе в Закукуйский монастырь? А чего, на экскурсию? Или из сродственников кого навестить? Ах, на житие, да еще и на ПМЖ? Ну, ты паря, даешь! Да «паря» - это не оскорбление, а «парень» значит. «Пацан» по-нынешнему. Ага, не хочешь быть «пацаном»? Похвально. А кем, послушником? Ну-ну… Всех слушаться будешь. Это, как в армии. Не захочешь, а придется… А чего ты за монастырскую ограду решил спрятаться? Мир, он, вон какой огромный, ты его еще и разглядеть не успел, а уже за ограду. Может, накуролесил чего? Признайся честно. Я, конечно, не духовник. Зато мент, ха-ха-ха! Да нет, не шучу. Мент. Целый полковник. Просто сегодня без формы. На дачу еду. Да не дергайся ты, не сдам. Наоборот, может, посоветую чего. Да понимаю я, понимаю: действительность тебя не устраивает. Так и меня она не шибко устраивает. Только, если верить вашей же доктрине, действительность - она от Бога, так как же ты от нее бежать смеешь? Не все, говоришь, от Бога, кое-что и от Сатаны? Ну, а Сатана от кого? А я так понимаю, трудно человеку без пастыря. Если, конечно, человек овцой себя ощущает. А, если еще слепой овцой – то и без поводыря. Вот признайся, не скучно чужими-то глазами на мир взирать? Вроде, как сам еще и на свет не родился. Сидишь себе в животике у мамки, тепло, сытно, уютно, мамка и защитит, и ответ за тебя держать будет. Лепота! Вот наша действительность, отчего тебя не устраивает, как думаешь? Правильно! Пьют, блудят, крадут, врут, предают. А отчего? Все рабы! Да это не я, это еще Ленин сказал: «В России сверху донизу все рабы!» Он и в революцию-то ударился, чтобы дубинкой загнать рабов в царство Свободы. Да не вышло – сам оказался рабом собственной доктрины. Вот так у нас и ведется: один раб доктрины, другой раб денег, третий раб похоти, четвертый раб лени. А есть и рабы своих рабов. Каждый от чего-то зависит. А на поверку выходит, что из этих хреновых зависимостей и действительность наша складывается. Так говоришь, совсем независимых нету? Может быть, может быть… Хотя знавал я одного человека. Он, во всяком случае, старался быть независимым. Да ведь и раб, понимающий, что он раб, уже тем самым не совсем раб. Кто таков? Человек. Человек по имени Лёвша… Почему Лёвша? Затрудняюсь, вот так, в двух словах… Мда, кое в чем права Библия: «Во многие знания многие печали»… Что ни говори, а знание подтачивает веру, как-то разрушает ее изнутри… И не приведи Бог веру потерять! Так вот, мы звали его Лёвша. Во-первых, так называла его тетя Бася, мать Лёвши. Ее низкий голос по вечерам взывал на весь военный городок: - Лёвша, иди вже есть клубнику! Или: - Лёвша, иди вже пить кефир! Голос был низкий, грудной, хотя со щуплой спины тетю Басю можно было принять за девочку-подростка. Да и спереди. Поскольку она была не такая сисястая, как другие офицерские, и в особенности старшинские, жены. В классном же журнале Лёвша значился как Лёва Кацман. Как мы к нему относились? Да не очень. Ну, во-первых, вечно тетя Бася его тискала и слюнявила, чуть ли не в попочку целовала. А ведь пацан уже во второй класс ходил. Он, конечно, стеснялся, вырывался из ее объятий. Но все равно это было как-то не того. Да и в потасовки наши не встревал. Все считали, слюнтяй. Хуже того, дристун, хоть и сын героя. Во-вторых, вечно сидел, обложившись книгами по геологии, минералогии, биологии, психологии, археологии. Я как-то спросил его: - Зачем тебе все эти «логии»? А он недоуменно пожал плечами. - Интересно же! Конечно, в те времена мы, в отличие от вас, нынешних, все читали. В основном, конечно, про войну, там, про шпионов, а вот Лёвша еще и коллекции собирал. Их финский домик был завален камнями, которые он стаскивал изо всех близ и не очень близлежащих оврагов, деталями самолетного оборудования, метеозондами и другими железками неизвестного назначения, папками с гербарием, альбомами с марками, которые Лёвша ухитрялся приобретать у чухонских спекулей на сэкономленные от школьных бутербродов мятые рублики. Когда кто-нибудь из класса пытался идти по Лёвшиным стопам, очередные родители, натыкаясь в тесном жилище на «пункт сбора металлолома» или мастерскую «по перековке мечей на орала», организованные сынулей, обыкновенно неодобрительно ворчали: - Бессистемность, разбросанность. Человек должен быть целеустремлен. Нельзя хвататься за все, что ни попадя! И при всем при том Лёвша, несмотря на то, что любые причуды его родители стоически и безмолвно переносили, коллекцией бабочек так и не обзавелся, хотя и носился с сачком по полям. Но поймав бабочку, лишь недолго разглядывал ее, отпускал и по памяти зарисовать в тетрадку. Мы не раз говаривали ему: - Да не мучайся ты, наколи булавкой и засуши, как люди, потом разглядывай хоть до посинения. А он нам: - Бабочек нельзя убивать, они красивые. Слюнтяй! И еще был Лёвша человек верующий. И не в том дело, что он верил в Коммунизм – светлое будущее всего человечества, или, что пионер – всем ребятам пример, другие пацаны и из нашего 2-го «А» тоже в это верили. Лёвша верил в собственное непорочное зачатие. К семи, а уж к восьми-то годам, точно, все шкеты нашего военного городка знали, откуда берутся дети. И только Лёвша считал, что детей покупают в специальном магазине. Мы не уставали потешаться над ним, но Лёвшина вера была непоколебима, как Брестская крепость, как руины Сталинграда. Родители Лёвши были евреи. Правда, понимать это мы стали гораздо позже, а в восьмилетнем возрасте, когда после Великой войны еще не минуло и десяти лет, весь мир для нас делился на русских и немцев. Следы этой войны проступали повсюду и в боевых наградах наших родителей, которыми мы хвастались друг перед другом («у моего бати вся грудь в орденах», «а у моего – вся грудь и еще пол спины!»), в останках боевой техники гниющей по сосновым лесам, в увечьях время от времени случавшихся с пацанвой, бесстрашно ковырявшейся во внутренностях снарядов, что в изобилии водились в прибрежных Балтийских дюнах. К счастью, увечья были мелкими, технику безопасности «раскулачивания» снарядов, передававшуюся от поколения к поколению, мы блюли свято. Впрочем, кроме русских и немцев существовали в нашем мире еще чухонцы или просто «чухня». Так мы звали местных, всяких там латышей да эстонцев. Они нас терпеливо презирали, а мы их в ответ обиженно ненавидели. Ведь наша родная Советская армия принесла им на кончиках штыков долгожданное освобождение от невыносимого капиталистического угнетения, а они… Они буржуи недорезанные, националисты поганые, все наперебой мечтали о возвращении в отдельные городские квартиры с газовыми плитами и фаянсовыми унитазами. По дороге из школы мы с чухонскими пацанами самозабвенно «чистили» друг другу ряхи, в чем Лёвша никогда не принимал участия. Почему? Ясно же, дристун! Неоднократно побитые превосходящими силами аборигенов, мы считали за честь регулярно совершать налеты на их частную садово-фруктовую собственность. После очередного рейда мы, хвастаясь друг перед другом, вытряхивали из-за пазухи трофеи и снисходительно предлагали Лёвше угощаться. Но Лёвша, глядя куда-то в сторону и поверх наших голов, вздыхал: - Грязного не ем. - Да, яблоки чистые, дождичком помытые, – успокаивали мы его. Но Лёвша был неумолим: - Краденые – значит грязные. - Они не краденые, – возмущались мы, - а трофейные! Чухонские! - А чухонцы, между прочим, тоже советские люди. Ну, что тут скажешь! Так что было за что Лёвшу, если не недолюбливать, то, по крайней мере, относиться к нему ревниво. Нам вечно ставили в пример его интеллигентность. Не школьные оценки, не ум, не знания, а именно интеллигентность. С одной стороны, в детях в те времена поощрялась скромность и даже застенчивость, а с другой стороны Лёвша играл на скрипке. Добро бы на чем-либо другом, а то на скрипке! На другом мы и сами пиликали. Почти у каждого в военном городке имелся персональный мучитель-аккордеон. И когда собирались гости, то к садистскому удовольствию родителей каждый из нас негнущимися пальцами по очереди униженно мацал «Амурские волны». А вот Лёвша играл без принуждения. Вроде как для собственного удовольствия. Хотя, какое может быть удовольствие от гамм? А он мог часами. Даже, когда родители не маячили на горизонте. Проходя мимо финского домика, в котором обитало семейство Кацманов, и слыша стаккато и пиццикато, мы, пацанье, посмеивались и жалели Лёвшу, а взрослые жалели не Лёвшу, а его самоотверженных родителей. Жалели, но с завистью вздыхали, и озабоченно поглядывали на нас. Ведь из Лёвши, наверняка, получится Ойстрах, а из их детей неизвестно что. Про «во-первых» почему Лёвку Кацмана звали Лёвшей я уже сказал. Но было и «во-вторых». Была у Лёвши еще одна особенность. Или, если угодно, нестандартность, которая в то время считалась пороком и требовала непременного исправления. Лёвша был левшой, чем доводил учителей до белого каления. И ни расширенные педсоветы с представителями районо, ни родительские увещевания не могли направить пацана на путь истинный. Отчаявшийся дядя Миша, Лёвшин папаша, геройский командир эскадрильи торпедоносцев, потерявший глаз в воздушном бою, стыдливо отворачивал свой стеклянный протез от директрисы и лепетал: - А, может, ну его? Может не стоит спорить с природой? Директриса пепелила его гневным взглядом. - У советских людей на всех одна природа, и мы не можем позволить каждому писать, какой рукой ему вздумается. А, скажите на милость, какой рукой ваш сын будет голосовать? Работать на токарно-винторезном станке? Какой рукой он будет стрелять в бою из винтовки? Последний аргумент на душу военного действовал безотказно, и Лёвшин папаша плелся домой, в очередной раз, давая себе слово взяться за ремень. И одни раз он-таки решился потрясти им перед Лёвшиным носом, но Лёвша при виде ремня вместо того, чтобы смириться, осатанел: - Разве великий Макаренко завещал нам воспитывать детей ТАК? Дядя Миша устыдился и навсегда оставил этот сомнительный аргумент в вечном споре отцов и детей. Быть может, именно эта Лёвшина упертость позволила ему сохранить целомудренное мировоззрение до самого пионерского возраста. Он даже скрипку свою, между прочим, сделанную на заказ и потому весьма недешевую, не пожалел и перестроил под левую руку. Да, да, представь себе, поменял местами струны и стал держать смычок в левой руке. Учителя в музыкалке просто обалдели от такого святотатства! А Лёвше, как с гуся вода, такие пассажи выделывал! Однажды Соловей принес в школу стишок. Соловьем мы звали Витьку Соловьева вечного второгодника и, как сейчас принято говорить, беспредельщика. Он еще до нас два года просидел в первом классе, теперь второй год сидел с нами во втором и собирался, не смотря на ужас и протесты педколлектива, засесть в нем и на третий год. И как не били челом классручка и директриса, самолично не раз являвшиеся к Соловью домой, Соловьиха, мать Соловья, была непреклонна: «Уж лучше пусть за партой сидит, чем в колонии!» А отца у Соловья не было, хотя в метрике и стояло отчество Сергеевич. Соловьиха, заправщица дизелей подводных лодок на судоремонтном заводе, по секрету хвасталась своей лучшей подруге, что сын ее Витька родился от самого Сергея Лемешева. Приезжал, дескать, знаменитый певец с фронтовой бригадой в расположение их подплавбазы, ну и тут такое закрутилось!.. Мы отчаянно завидовали Соловью. Нет, вовсе не из-за Лемешева, над мифическим отцовством которого едко подшучивали наши родители, а тому, что Соловей, во-первых, был старше нас, а во-вторых, родился ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ. Мы-то все родились после войны, когда наши отцы уже отвоевались и вернулись к мирной жизни. Поэтому Соловей частенько становился для нас источником житейской мудрости и презентатором нового и потому запретного. Так благодаря щедрости Соловья мы познакомились со «жвачкой», жевательной резинкой, от которой, по мнению учителей, у людей заводится рак. Или, так, чтобы не пролилось ни капли, по глоточку причастились в сортире к «Кока-коле», которая, по мнению наших родителей, напичкана градусами и наркотой. А в-третьих… Но об этом позже. Так вот Соловей принес в школу похабный стишок: «Когда я шла на речку, За мной следил бандит. Когда я раздевалась, Он мне и говорит: «Какие у вас ляжки! Какие буфера! Нельзя ли вас часочек, Часочек-полтора?..» Ну, и далее, и в том же духе, только уж совсем непечатно. Ох, и ржа стояла в мужской уборной! До икоты. И только Лёвша удивленно пожал плечами и пробормотал, застегивая штаны: - Дрянь стишки. Во, бред! А надо сказать, что Лёвша, сколько я его знал, а знал я его с пятилетнего возраста, когда моего отца перевели служить в этот военный городок, так вот Лёвша сам сочинял стихи. Я даже до сих пор помню начало первого стихотворения, которое он мне прочел, сочиненного не без помощи дедушки Крылова: «Попрыгунья-стрекоза гордо пучила глаза…» И самый конец: «Работяга-муравей поглядел из-под бровей, грозно топнул три разА – зарыдала стрекоза…» Потом были и посерьезнее. Например, целая поэма, написанная на десятилетнюю годовщину свадьбы родителей: «Папа с мамой – десять лет. И от маминых котлет Он на страх врагам - атлет, А не тощий, как скелет! Мама с папой – десять лет. У плиты возиться тяжко, Но зато она стройняшка – Хоть сейчас бери в балет!» Дальше не помню, но заканчивалась поэма словами: «У папы с мамой юбилей, Мне крикнуть хочется: «Налей!» Так что Лёвша – он и в сортире был Лёвша. Вот за это никто к нему в друзья особо не набивался. Но иногда он сам увязывался за нашей компанией. Однажды весной, шумно шляясь по Балтийскому побережью в надежде раскопать очередной немецкий арсенал, чтобы надыбать пороху для фейерверков, мы наткнулись на белые мешочки использованных презервативов. И тогда мы решили учинить ликбез. Один из нас, поддев презерватив лопатой, поднес его к самым Лёвшиным черным выпуклым глазам и строго спросил: - Это что? Лёвша помялся, посопел и страдальчески отвел глаза. - Это, - наставляли мы Лёвшу, - гандон! Понял? А знаешь, они для чего? Чтобы дети не рождались. Вот ты переживаешь, что у тебя ни сестренки, ни братишки. А это потому, что твои родители (далее следовало непечатное слово) с гандоном! Лёвша вытянулся в струну, как комиссар на белогвардейском допросе с известной картины Иогансона, репродукцию которой мы изучали на уроке рисования, и даже побледнел. - Мои родители этими глупостями не занимаются! А ни сестренки, ни братишки у меня нет, потому что они денег еще не накопили. А накопят – купят! И вообще вы всё врете – советские люди этим не занимаются! Ошарашенные неожиданным отпором, мы растерянно спросили: - Тогда откуда здесь гандоны, если советские люди не (снова непечатное выражение)? И тут Лёвша изложил свою теорию послевоенного мироустройства: - Это же побережье, пограничная зона. А по морю много всякой швали шляется: и немцы, и американцы. Это, может, они там на своих кораблях этим занимаются, а потом в море выкидывают. Вот до нас их фашистская гадость и доплывает. А, может, кто специально подбрасывает. Для провокации. Только не наше это. Не может у нас такого быть. Лёвшин пафос мы восприняли, как должное. Дети советских военных, мы были политически подкованы. Даже обычная наша считалка звучала так: «Опа-жопа, Америка-Европа, Япония-Китай, А ну-ка, вылетай!» Мы все верили в нашу неизбежную победу во всемирном масштабе. А когда дело касается вопросов веры, тут спорить бесполезно. Вот и мы не стали спорить, а просто на следующий день по дороге из школы затащили Лёвшу в аптеку. Сами-то мы заглядывали туда регулярно, покупали сушеную чернику – 20 копеек пакетик. Вкуснотища! Только язык после нее черный-пречерный. И вот, тыкая в стекло витрины Лёвшиным носом, мы свистящим шепотом потребовали у него объяснения: - Говоришь, у нас такого быть не может? А это, по-твоему, что? Это, это, за 44 копейки? Лёвша стряхнул с себя удерживающие его руки и гордо и громко прочел: - «Изделие № 2»! Разумеется, ни у кого бы из нас язык не повернулся попросить у аптекарши продать нам «Изделие № 2», чтобы продемонстрировать Лёвше содержимое упаковки. Но мы не считали себя проигравшей стороной, поскольку на следующее утро в школу пожаловал наш главный аргумент – Витька Соловьев и, зажав Лёвшу в угол, вынул из кармана «Изделие № 2», которое, как он похвастался, стырил у матери. Мы обступили их и смотрели, что будет. А Соловей разорвал пакетик, достал из него белую резинку, растянул ее и принялся прилаживать на цыплячью Лёвшину шею на манер галстука, куражливо приговаривая: - ПионЭр – всем ребятам примЭр! И это Лёвше-то, который так серьезно готовился к вступлению в пионеры, глотая подряд все, какие мог найти, книги о пионерах-героях! Ах, лучше бы Соловей этого не делал… Так вот, теперь, в-третьих, отчего мы завидовали Соловью. В-третьих, у Соловья была финка. Не те жалкие «финорезы», что мы втихаря от учителя клепали на уроках труда вместо положенных отверток. А настоящий трофейный финский нож из броневой стали, привезенный Соловьихой из Паркаллауда, где в те времена Советский Союз в добровольно-принудительном порядке квартировал на территории нейтральной Финляндии базу для своих подводных лодок. Вот уж, финка была, так финка! Брошенная на спор ловкой рукой Соловья, она впивалась в сосновую доску, как нам казалось, по самую рукоять! Да, лучше бы Соловей этого не делал. И лучше бы мы все этого не делали! Потом в течение жизни я не раз имел возможность убедиться, что не стоит рушить ничьи иллюзии. Во-первых, человека может просто-таки оглоушить разочарование. А оглоушенный он на черт-те что способен. А во-вторых… Во-вторых, кое-чего лучше и вовсе не ведать, поскольку «во многие знания многие печали». Мы, например, до этого момента даже представить не могли, что именно Соловей, когда Лёвша вцепился костлявыми пальцами в его нечесаные патлы и кадык, окажется вовсе не орлом, а заурядным дристуном. А тщедушный Лёвша сделается похож на богатыря Самсона, разрывающего пасть льву, на фонтане Петродворца, куда родители меня возили после первого класса за хорошую учебу. И уж, конечно, нам и в голову не приходило, что кроме русских, немцев и чухонцев на свете существуют еще и ЕВРЕИ! Это открыл нам Соловей уже на пороге школы, вырвавшись из Лёвшиных когтей и растирая кровавую юшку по обслюнявленным сусалам. Эти самые евреи тайно живут среди русских и косят под русских, а копни поглубже, так наш Лёвша – никто иной, как «жид пархатый» и, хуже того, «мацаед обрезанный». А Лёвшин отец, дядя Миша, ва-аще, вовсе даже не морской летчик, потопивший два вражеских транспорта и эсминец, а кривой еврей, который потерял глаз не от немецкого пулемета, а выковырял этот глаз ржавым гвоздем, чтобы на фронт не идти. Ну, последнему-то мы, разумеется, не очень поверили, потому что все видели дядимишины ордена и, конкретно, орден Александра Невского, предмет особой Лёвшиной гордости, поскольку ни у кого из других отцов такого не было. Да, а какую же роль в этом происшествии сыграла финка, которую Соловей таскал в кармане? Представьте себе, никакой. Или почти никакой. Ее потом нашли на полу. И была она скручена, наподобие штопора. А лезвие из броневой стали и вовсе было в зазубринах, словно изгрызено. Как такое могло случиться? Уму непостижимо!.. После этого случая Соловей надолго исчез из класса к тайной радости учителей, благо на носу были летние каникулы, и всем хотелось думать о вещах более приятных. Изредка патлатая соловьиная башка прорастала сквозь кусты бузины, что тянулись вдоль дороги от школы и орала вслед Лёвше: - Сколько-время-два-еврея-третий-жид-по-веревочке-бежит!.. Лёвшины кулаки сжимались, а глаза наполнялись яростью и брезгливостью. И вроде бы ничего особенного не случилось, но, в то же время кое-что, черт возьми, стало меняться… Незадолго до каникул наш класс стали настырно готовить к принятию в пионеры и, чтобы приучить к ответственности перед товарищами (главным образом, старшими), решили нагрузить каждого какой-нибудь общественной заботой: одного назначили ответственным за металлолом, другого – за макулатуру, третьего – главным по чистоте рук и ушей, четвертого – физоргом… А Дору Ерофееву поставили культоргом. Почему именно Дору? А Дора три года «впитывала в себя Европу», живя с родителями в ГДР, пока отца не перевели служить к нам. И проездом она повидала вдобавок еще и Польшу, поэтому, здороваясь со старшими, делала книксен. А учителями, да сплошь женщинами, да еще в Прибалтике, это очень ценилось, как свидетельство причастности к высокой культуре. Правда, по-немецки Дора кроме «гутен таг» была ни бум-бум, потому что за ограду военного гарнизона им выползать не позволяли. Правда, из Европы она вместо книжек притаранила кипу журналов мод и была дурой. Но для классручки дура вполне годилась, умничать не станет. В классе, в общем-то, спокойно отнеслись к раздаче должностей. Все они, как и положено, достались подлизам и дурам. И только Лёвша отчего-то обиделся за культуру. Когда классручка объявила кандидатуру Доры, Лёвша возьми да ляпни: - Высокая будет культура, Когда ей командует Дора! Дора, стоя у учительского стола, надменно взглянула на Лёвшу: - Правильно, но не складно! Лёвша наивно округлил глаза и поинтересовался: - А как будет складно? И Дора, сложив бровки домиком, снисходительно растолковала: - Если «культура», то складно будет «дура». Когда Дора дотумкала, как она попалась на Лёвшину удочку, было уже поздно, весь класс валялся под партами. Возвращаясь на свое место, Дора прошипела, да так громко, чтобы было слышно всем: - Вас, евреев, нигде не любят. Ни в Германии, ни в Польше! Европа – это был аргумент! Если раньше мы относились к Лёвше просто ревниво, теперь мы вдруг разглядели, что он вовсе не такой, каким нам казался, и не совсем такой, как все. Раньше мы, например, не обращали внимания на Лёвшин нос с горбинкой, а теперь мало по малу он стал казаться нам вопиющим. Или взять хоть леворукость. Вот играем на физре в волейбол. Так все подают с правой руки, и только Лёвша – с левой. Попробуй, отрази такой мяч! Это ж раздражает. Не помню, кто первым назвал это «еврейскими приемчиками», и ведь прижилось… А фамилия Кацман? Раньше она нам казалась вполне морской. Есть же на кораблях боцман, мичман, лоцман. «Кацман» для детского уха слышалось словом из того же ряда. А оно оказалось, во как, еврейская фамилия! Потом все-таки наступили каникулы и Лёвшу отправили к бабке в Одессу. А новый учебный год я начинал совсем в другой республике бескрайнего СССР, куда моего отца перевели к новому месту службы. Лёвша не относился к числу моих закадычных друзей. И не по причине его какой-то особой замкнутости, хотя в друзья, и в правду, ни к кому не набивался. Находясь рядом с Лёвшей, я будто бы стеснялся чего-то. Чего? Не знаю. Возможно, и другие ребята испытывали нечто похожее, только не подавали виду. Оттого и сторонились. Хотя и посмеивались промеж собой. Время от времени я, конечно, бывал у Лёвши дома, обменивался марками, брал читать книги, и всегда был накормлен до отвала. Радушная тетя Бася, самолично пережившая блокаду Ленинграда еще в школьные годы, заставляла нас даже суп есть с булкой, обильно намазанной сливочным маслом. И почти во все блюда добавляла сахар. Правда, на Лёвшино «теловычитание» это не оказывало ровным счетом никакого влияния. Особенно вкусным был у них чай. Казалось бы, ну, чай и чай. Обыкновенный грузинский или азербайджанский (про индийский или цейлонский тогда и слыхом не слыхивали). А возвращается вечером дядя Миша с аэродрома, вынимает из кармана лимон… Кстати, лимоны в то время тоже были редкостью, в магазине не купишь. Просто геройский летчик дядя Миша пользовался уважением даже среди аэродромных буфетчиц. Так вот, достает дядя Миша лимон и просит тетю Басю: - А сделай-ка нам «чайку с любовью». И тетя Бася принимается колдовать. Она тоненько режет лимон, перетирает лимонные дольки в чашке с сахаром, потом как-то по особенному плещет кипятком, настаивает… И вот все мы сидим, калякаем и балдеем от обыкновенного азербайджанского чая, который в нашей семье назывался пареным веником, а в Лёвшиной семье отчего-то становился «чаем с любовью». Время от времени Лёвша огорошивал меня каким-нибудь странным вопросом. Однажды по весне, когда тетя Бася, впрочем, не впервые, слегла в больницу. Лёвша объяснил: - Депрессия. Врачи говорят, обострение синдрома блокадника. А потом глянул на меня внимательно и спросил: - Как думаешь, может человек быть душевнобольными? Разве душа есть? - Конечно, нет! – С готовностью ответил я. – Душа – это поповские выдумки. - А что же тогда болит? После отъезда из всего нашего класса я дольше всех вспоминал почему-то именно Лёвшу. Особенно врезался мне в память один наш спор… В школе нам на рисовании задали придумать картинку на тему вступления к «Руслану и Людмиле». Надеюсь, Пушкина-то вы, паря, в школе еще проходите? Да? Ну, тогда ты должен знать: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» - ну, и так далее. Ну, я добросовестно изобразил и дуб, и русалку на ветвях в чешуе и сиреневом лифчике, как у мамы. И лешего в кустах, похожего на нашего вечно пьяного школьного сторожа. И, главное-то, кота ученого. Черного с белой грудкой, в точности, как мой Мурзик. Только в ошейнике и на цепи. Так клево получилось, что я принес рисунок Лёвше. Похвастаться. Дескать, кое-что мне удается лучше, чем ему. Ну, и получил от него по полной программе. - Это почему это у тебя кот на цепи? - Ну, сказано же: «все ходит по цепи кругом»! - ПО цепи! А не НА цепи! - Дурак ты Левша, какая разница? - Сам ты дурак! «Златая цепь на дубе том», а не на коте! Какой кот станет сидеть на цепи? Да он ни за какую колбасу не согласится. - Все-таки ты, Левша, дурак, это же не простой кот, а ученый. - Тем более! Станет тебе ученый вертухаться по команде «направо – налево». Да еще песни, какие прикажут, за колбасу петь. Джордано Бруно, вон, костра не побоялся. А кошки так вообще дрессировке не поддаются, это тебе любой зоолог скажет. А знаешь, что было на знамени восставших рабов Спартака? Кошка! Так что Пушкинский кот ходит не на цепи, а по цепи, по золотым звенышкам. А, раз он кот ученый, то звенышки – это знания. А дуб, на котором висит золотая цепь – это наш мир. А у тебя не кот ученый, а покорная дворняга… Писать письма Левше я постеснялся, а Интернета в те годы не существовало даже в проекте. Какое-то время я пытался представить, что он читает? О чем думает? И приобщился ли, наконец, к тайне деторождения? Но со временем эти мысли вытеснились другими, более приличествующими возрасту… Ты, часом, не уснул, паря? Все молчишь. Думаешь? Следовательно, тебе интересно. Ну, слушай дальше, время позволяет… II. «Русалка плещет, леший свищет, Кот воет, дуб в ночи скрипит… Пиит реальности не ищет - Он в эмпиреях вечно рыщет, Боится, рифма убежит…» (Лёвша) Узнал ли я ответы на свои детские вопросы? Земля, как тебе известно, круглая, и рано или поздно прибудешь в точку отправления. Вот и мы с Лёвшей снова стыкнулись. Правда, произошло это, аж, через двадцать с лишним лет. И в Афгане. Тогда многие приличные люди встречались в Афгане. Я в чине майора командовал танковым батальоном, а он оказался врачом. Нет, не военным, а вольнонаемным, и в порядке «братской помощи» пользовал местное население. У меня как раз случилась беда. Не ранение, что было бы заурядно, а похуже. Несколько экипажей подхватили какую-то заразу. Что-то вроде грибка. Сначала зуд и опрелости на ступнях, пузыри, а потом… Короче, снимает боец портянку, а кожа со стопы слезает, аж, слоем, как оторванная подошва с ботинка. И это при тамошней жаре да еще в раскаленной машине. В медсанбате ребят мурыжили, мурыжили, да плюнули. - Что-то, - говорят, - видно, местное, нами еще не изученное. Обратитесь к доктору Кацману, он среди местных свой. Может, знает, как с этой напастью бороться. Отправился я в афганский госпиталь, у входа толпа местных, то ли декхане, то ли медперсонал, то ли, вообще, «духи» – ни черта не разберешь. - Где, - спрашиваю на ломаном пушту, - найти Кацмана? А мне отвечают: - Не знаем такого! - А кто принимает? - Еврейский доктор, тут все к нему. Только без очереди не советуем, ты хоть и «шурави», а народ горячий, многие при оружии. Вот так вот! Мусульмане, а все к еврейскому доктору. Да, наше пребывание в Афгане кое-что сдвинуло в их заскорузлых мозгах. Местные вояки и сервелатик привезенный втихаря трескали, и сальцем не брезговали. А уж водочку всерьез уважали! Как же, спросишь ты, вера, которая им все это запрещала? Да любая вера постоянно входит в конфликт с реальной жизнью. И редко, когда остается целой и невредимой, как девственность при непорочном зачатии. Тут, на счастье, подвернулась пара как раз прикормленных ребят из «царандоя», местные менты, они меня и отконвоировали до самого кабинета, и даже в двери впихнули. А за столом на фоне окна рисовался орлиный профиль. Пригляделся я повнимательнее… Вот так доктор Кацман, он же «еврейский доктор»! Лёвша собственной персоной. Свозил я его к моим орлам в медсанбат. Лёвша пока осматривал их, сокрушенно крутил головой. - Орлы!.. Ну, орлы…Так я и думал… Вытащить-то мне вас, орёлики, не проблема. В три укола и два компресса. Но надо же и о профилактике заботиться. Примите подарок… И Лёвша извлек из докторского саквояжа не что-нибудь, а увесистую упаковку «Изделия № 2». У меня, аж, глаза на лоб полезли. - Это что же, вы всей ротой пользуете одну бабу?! - Не обязательно, - успокоил меня Лёвша и обратился к болящим: - И кончайте-ка вы, орёлики, тырить друг у друга плохо стираные портянки! А вечерком мы с ним загудели на всю ночь. Правда, гудел главным образом я, Лёвша, как выяснилось, завязал. Надоело. И, перескакивая с пятого на десятое, он поведал мне, что с ним произошло за последние двадцать лет. Сестренку он все-таки дождался. Она родилась года через полтора после отъезда нашей семьи из военного городка. Но вот беда, Лёвшина мать после рождения дочери не прожила и года. Ей, блокаднице, нельзя было больше рожать, а аборт она делать отказалась, как ни уговаривали врачи. Мда… «…Но зато она стройняшка – Хоть сейчас бери в балет…» Дядя Миша, Лёвшин отец, было, запил, но Лёвша взвалил все заботы о сестренке на свои тощие плечи, чтобы отец больше мог проводить времени на службе и меньше бывать в доме, где все ему напоминало о покойной тете Басе. Скрипку, конечно, пришлось забросить, не много-то наскрипишь над ухом у спящего младенца. Так что лет до семи Мара, так назвали Лёвшину сестру, росла на руках у брата. А аккурат к Лёвшиному выпускному школьному вечеру дядя Миша женился, не зря же Лёвша отпускал его на длинном поводке. Жену взял хорошую, вдову друга, разбившегося летчика. Кореянку по национальности. Друг привез жену в 45-м с Дальнего Востока. Вот только родить она не могла. Японцы ей, еще девчонке, отбили все внутренности. К Маре она сразу привязалась, и Лёвша со спокойной душой мог поехать поступать в институт. Причем, практически, в любой. Он был одинаково готов по всем предметам, дело было за выбором. Он и поступил в какой-то мудрено-физический с ядерным уклоном. Тогда все этим бредили. Вот только продержался в нем недолго. Еще при поступлении в институт Лёвша нашел приют у двоюродного дяди Яши (точнее, не дяди, а двоюродного дедушки). Дяде Яше было лет этак 65, занимал он четырехкомнатные апартаменты в доме сталинской постройки на «Соколе» и был одинок. Потому, когда Лёвша успешно сдал экзамены, он не отпустил внучатого племянника в общежитие, радуясь живой душе, нечаянно скрасившей его одиночество. Дядя Яша был профессором медицины и когда-то числился ассистентом у академика Збарского, с которым в 52-м и загремел за решетку по делу «врачей-отравителей». Дядя Яша, подобно Кутузову, носил на лице черную повязку, поскольку, как и Лёвшин отец, был одноглаз. Только глаз он потерял не от немцев на войне, а от наших на Лубянке. Наливая себе и племяннику экзотический в те времена французский коньяк «Наполеон» в хрустальные бокалы, он вспоминал: - Они сказали, что этот глаз никуда не годится, раз он не способен разглядеть в моем начальнике врага народа. Обещали отобрать и язык, раз он вовремя не доносит куда следует. Слава Всевышнему, не успели, сдох их усатый главарь. И поскольку дядя Яша чуть не тридцать лет под руководством Збарского провел в недрах Мавзолея, обслуживая потрошеного вождя, знал он многое. Даже слишком многое, чему Лёвша долго и мучительно не решался поверить. Но дядя Яша знакомил племянника со все новыми и новыми материалами, среди которых протоколы судов над Иосифом Бродским, а так же над Синявским и Даниэлем были самыми безобидными, и за чтение которых даже в ту Хрущевскую «оттепель» могли закатать «за можай». Но дядя Яша устал бояться. Он даже глазным протезом не обзаводился принципиально, а ходил с повязкой. - Чтобы напоминать бандитам об их преступлениях. Может у кого-нибудь из них проснется совесть. Хотя, конечно, сильно сомневаюсь. А поскольку Лёвша никому не прощал вранья, мало-помалу стрелка компаса в голове у парня поменяла направление с коммунистического на «анти», что приводило в ярость Лёвшиного отца, когда сын появлялся на каникулах. Дело доходило чуть не до рукопашной. - Этот Яшка – форменный поц! – Брызгал слюной убежденный коммунист дядя Миша, – Классовый враг! Жалко, что ему не выдрали язычину. Позже, в 70-х, когда прокатилась еще робкая волна исхода евреев на «историческую родину», дядимишиному негодованию не было границ: - Крысы бегут с тонущего корабля! - Разумные существа, – возражал Лёвша, – чего ради они должны тонуть вместе с прогнившим кораблем? Но это к слову. А тогда на одном семинаре по истории КПСС Лёвшиной группе было задано нашарашить реферат по работе Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Лёвша сдал работу, а через пару дней был вызван в деканат, где обнаружил весь партком института в полном составе. Там ему вернули документы и послали на все четыре стороны, сожалея, что не могут послать на лесоповал, как в 37-м. А произошло вот что. Лёвша, когда писал этот чертов реферат, на полях тетрадки, видимо, машинально накарябал стишок. Да так со стишком и сдал. «Как то Надя шутки ради Ильичу давала сзади. Так родился реферат «Шаг вперед и два назад». Впрочем, Лёвшу этот эпизод не выбил из седла. Его вообще было трудно вышибить из седла. К этому времени он уже потерял интерес к техническому устройству мироздания, ему захотелось понять место человека в этот самом мироздании. Стараниями дяди Яши он был принят в «Склиф» в должности медбрата. Пару лет пропарился, а потом решил поступать в мединститут, благо школьные знания из его головы не выветривались в отличие от нас, сверстников-разгильдяев. Дядя Яша благословил Лёвшу, но поставил условие, что документы он будет подавать не в 1-й «мед» им. Сеченова, где он заправлял профессорской кафедрой, а во 2-й – им. Пирогова. - Мы евреи, и к нам внимание повышенное. Зачем нам всякие разговоры? И, стремясь предупредить возможные возражения, предложил: - Хотите, Лёва, анекдот? – К племяннику дядя обращался исключительно на «вы», - Представьте, Лёва, заваливается в Ад инспекция. «В основном, - говорят, - порядок. А вот за три котла извольте писать объяснительную. Почему у вас у одного котла никакой охраны, у другого только пара чертей, зато у третьего сгрудилась целая бригада?» А Сатана объясняет: «В первом котле варятся русские. У них, если кто высунется, его свои обратно запихивают. Им никакая охрана не нужна. Там, где двое чертей, варятся хохлы. У них, если один выскочил, старается и кума вытащить. Им и двух охранников хватает. А в третьем варятся евреи. У них, если один выскочил, всех своих вытащить старается. Поэтому-то там и дежурит целая бригада». И вы знаете, Лёва, это, таки, слегка похоже на правду. Мы народ маленький, людьми не разбрасываемся. Может поэтому мы подарили миру и Фройда, – в такой транскрипции дядя Яша именовал Фрейда, – и Фройда, и Маркса, и Эйнштейна, людей перевернувших представление о мире. Не говоря уже о таких «мелочах», как Колумб или Нострадамус. Одни только испанцы должны нас благодарить и за Мигеля Сервантеса, и за Федерико Гарсия Лорку, и за генерала Франко. И, вы не поверите, Лёва, за Фиделя Кастро. Потому что все эти ребята – не католики, а марониты. А в марониты, Лёва, шли евреи спасавшиеся от инквизиции. Они хоть и называют себя христианами, богослужения ведут на арамейскоим языке. То есть, фактически, на иврите. Дав миру Христа, мы, Лёва, могли бы быть самой уважаемой нацией среди цивилизованных народов. Но один Иуда порушил наш авторитет на многие века. Всего один паршивый Иуда! Кто бы мне ответил, почему это так? Ведь у любого народа полно своих иуд… И пошел Лёвша в доктора... А, когда закончил институт, отчего-то стал раздумывать, куда податься, хоть и получил вместе с красным диплом входной билет в аспирантуру. Однажды за рюмкой «Наполеона» они с дядей Яшей поспорили, в чем состоит смысл жизни, и Левша принялся доказывать, что смысл жизни в самовыражении. Дескать, в каждом человеке заложены некие возможности, которые он должен в течение жизни реализовать. - А хотите, Лева, старый анекдот? – предложил дядя Яша. – Умирает Наполеон. На том свете встречает его Всевышний и говорит: «Прежде, чем ты предстанешь перед страшным судом, я готов выполнить любую твою просьбу». И Наполеон просит показать ему самого великого полководца всех времен и народов, втайне надеясь, что этим полководцем окажется он сам. Но Всевышний привел его в какую-то комнатушку, в которой маленький лысый еврей сосредоточенно строчил на швейной машинке штанишки. Наполеон с недоверием поглядел на этого замухрышку и спрашивает: «Какие битвы он изволил выиграть?» «Ни одной, - ответил Всевышний, - просто при жизни ему не представилась такая возможность». - Грустно, - сказал Левша, - выходит человек прожил жизнь зря. - Вы так думаете? – усмехнулся дядя Яша. - А как же, - взъерепенился Левша, - если бы каждый имел возможность и желание самореализоваться до конца, наш мир стал бы куда счастливее и совершеннее. Дядя Яша лишь грустно усмехнулся. - А вот товарищ Гитлер таки сумел самореализоваться. Слава Всевышнему, хоть не до конца. И товарищ Сталин сумел. А если бы им удалось самореализоваться до конца, мы бы с вами, Лева, либо сгорели в Освенциме, либо замерзли в Магадане. Мда… И вообще, Лева, из своей жизни я вынес, что миру глубоко наплевать на ваше самовыражение. Конечно, люди любят громкие имена. Но их абсолютно не занимает, заслуженные это имена или краденые. К тому же злодеев они почитают ничуть не меньше, чем святых. А может и больше. И захотелось Левше туда, где врачей мало, а опыта много. Напросился он в дальние края и попал в Сургут. А Сургут – это не только нефть, омуль и соболь. А и ссыльные, и спиртяга до усрачки, и ноги, отмороженные по яйца, и поножовщина с вывороченными кишками, и «жакан» в спину от миролюбивых ханты-мансийцев, имевших негласное право на отстрел беглых зеков. И все это разнообразие на всего-то тысяч пятьдесят сургутян. Так что опыта, оказалось, по самое «не могу». Мотаясь по вызовам дорогами, вернее, бездорожьем, Югры на попутках, вездеходах и вертолетах, Лёвша вернулся к своему детскому увлечению, гербарию. Только теперь он носил чисто прагматический характер. Лёвша искал лекарственные травы, из которых выколдовывал разные настои, отвары да эликсиры, составы которых терпеливо выпытывал у местных шаманов или менял у охотников-промысловиков на колбасу, сгущенку и патроны. Популярность его росла. Вершины она достигла, когда он чуть ли не на коленке ухитрился пришить лесоразработчику отпиленную «Дружбой» руку. Благо дело было зимнее, холодное, и вертолетчики вовремя перебросили из Нягани, где случилось членовредительство, так и не успевшего протрезветь членовредителя. А в посылочном ящике со льдом – укутанную лесным мхом безвинно отлученную от тела руку. Но особым уважением он пользовался среди геологоразведчиков. Ну, во-первых, потому, что сочинял для них песни, которые они пели потом у костра под гитару. Всякие песни сочинял. И трогательные: «И, если тебе не пишу я с пути, Не слишком, родная, об этом грусти На кой тебе черт получать от меня Обманные вести вчерашнего дня».* И смешные: «Тяжело по тайге пробираться, А голодному бесполезно, Мы хотели поужинать рацией, Но она оказалась железной».** А, во-вторых, Лёвша же неплохо разбирался в камнях. Ведь что такое десяток поисковых групп на неисхоженные таежные пространства площадью почти с Францию? Вот однажды с территории богом забытого стойбища остяков неподалеку от Черного болота и приволок он кусок асфальта. Приволок да и бухнул его на стол своему корешу, начальнику геологоразведочной партии. Тот лишь досадливо махнул рукой. - Ты, Лёвша, все-таки дилетант. Асфальт – туфта. Тут этого асфальта до жопы! Значит, месторождение-то старое, легкие фракции, бензин да керосин, давно испарились, осталась одна гуща. А кому нужна гуща? - Это на глаз, – не сдавался Лёвша, – а если на нос? Чистейший бензин! Начальник партии покорно понюхал образец да и сообразил, что Лёвшино Черное болото, видимо, регулярно подпитывается из нефтеносного пласта. - Ну-ка, покажь на карте. Месторождение оказалось прямо-таки роскошным, у самой поверхности, хоть ведерком черпай. Да одним этим месторождением удавалось закрыть план по разведзапасам на пятилетку вперед. Ребята предлагали даже назвать месторождение именем первооткрывателя. Есть же, к примеру, Штокмановское месторождение. - Ну, уж, извините! – Отказался Лёвша. – Кацман – фамилия опасная. Даже провокационная. Вот станете вы разрабатывать месторождение – леса выкорчуете, реки-озера отравите, живность изведете, а потом сами же приметесь вопить: «Экологическая КАЦМАНстрофа!» И снова евреи будут виноваты. А когда по просьбе тогдашнего сердечного друга СССР премьер-министра Афганистана Нура Мохаммада Тараки геологи были приглашены для поисков нефти в Афганистан, Лёвше было сделано предложение, от которого он не мог отказаться. Ведь в те времена выезд за границу, да за любую, да для еврея – это же почти чудо. Тогда даже Кобзон считался невыездным. Да и как он мог бы не принять предложение, если среди отъезжающих находилась и Лёвшина пассия, «прекрасная геологиня». И случилось это задолго до войны. Так что, когда нас в составе 103-й гвардейской перебросили из Белоруссии в Кабул, Лёвша давно числился там своим и свободно калякал на пушту. А, когда началась война, Афганское правительство выпроводило с почестями ставших обузой геологов на родину в Союз. С ними уехала и «прекрасная геологиня». Левшу же, как лицо, в котором афганская сторона была крайне заинтересована, оставили добивать контракт. И началось у него с девушкой долгое эпистолярное общение. Письма он писал то трогательные: «Зачем просить, любимая, коня, чтоб раненого вынес он из боя, из гущи тел, сверкания огня, и чтоб меня нес день и ночь сквозь горы, лес и степь к твоим губам, что могут одним прикосновеньем воскресить. Любимая, не надо, не проси. и даже если вынесет из боя, к тебе помчится – слишком долог путь: пока доскачет – я в седле истлею».*** То дурашливые: «Пускай тебя, любимая, не рота, Не полк, не батальон, не даже две… Но что б тебя посмел обидеть кто-то, Так я его убью по голове!»**** Так вот Левша уже свободно калякал на пушту, неплохо – на дари и урду, знал пару слов на фарси и на кой-то черт взялся зубрить арабский. Мы советские люди, конечно, были интернационалисты. Так нас воспитывали. Всю жизнь. Сначала «Пионерская правда», потом «Комсомольская правда», а потом и просто «Правда». Но про меж собой всех этих восточных людей мы именовали «урюками», «чуреками», «чечмеками», а, то и просто, «чурками». Да таковыми их и считали. Хоть и несли им свободу на своих штыках. - Расисты смешные люди. – Прослушав мои доводы, вздохнул Левша. – А ты типичный расист. Вы решили, что раз справляете нужду в фаянсовые унитазы, то значительно превосходите араба-бедуина. А сами говорите по-арабски, и даже не подозреваете этого. - Докажи! - Изволь. Что ты говоришь, в случае непонятушек? - Непонятно, где зарыта собака? - А с чего бы, не думал? И почему собака? Все дело в том, что «сабака» по-арабски значит «предшествовать», а «зариат» - причина. Так что русское «где зарыта собака» по-арабски – «что за причина предшествовала»? Или вот «вешать собак». «Вишайат» - по-арабски клевета. Я уже не говорю про «выдрать, как Сидорову козу». Ты хоть задумывался, какой-такой Сидор? Да просто по-арабски «сэдар каза» означает «вышло решение судьи». Так что выдеру я тебя не, как Сидорову козу, а по вполне законному решению Высшего судьи за то, что ты пользуешься своим языком и понятия не имеешь, что в нем откуда взялось. Ну-ка, объясни, откуда взялось «куда Макар телят не гонял»? Ни за что не догадаешься. А араб тебе растолкует, что «макарр» означает «место», «талет» - «долгий», «него» - «путь», а «нял» - «получил». А сложи-ка все вместе: «Получил место, куда долог путь». Прямо о твоей командировке в Афган. Только не лезь в бутылку! Потому что по арабски «лз» - «приставать», а «аль-батыль» - «без причины». Глянь в зеркало – ты же араб. Типичный араб! - А ты дурак! - Только учти, что «дурак» - тоже арабское слово. И «балда» - по-арабски «дура». И «балбес» (бал би са) – «плохая голова». Ну, очень плохая… Непонятно отчего и непонятно на кого я тогда рассердился. - Согласен, допустим, это занятно. Но не более. Как могут помочь эти сведения в твоей врачебной практике? На это Левша лишь загадочно улыбнулся. - Помимо перитонитов, гангрен и заворотов кишок в мире есть еще много чего интересного… Помнишь наш детский спор? Кот ученый ходит НА цепи или ПО цепи? Я стараюсь ходить ПО цепи. И чем больше я узнаю нового, тем дальше могу пройти по «златой цепи»… Я не знаю, кто создал наш мир, и создал ли его кто-нибудь? Но за тот крохотный промежуток времени, что отпущен мне для пребывания в мире, я изо всех сил пытаюсь его понять. И ты пытаешься. И араб-бедуин пытается. Мы все - такие маленькие зеркала, каждое их которых отражает близкий ему кусочек мира в доступном ему ракурсе. А вот цельной картины не видит никто. Только кусочек. Совсем крохотный кусочек. А когда я знакомлюсь с другими зеркалами, причем с любыми – большими и маленькими, тусклыми и яркими, косыми и кривыми, моя картина мира расширяется. Чем больше в моем распоряжении зеркал, тем более объемной и цельной она становится. И тогда мне кажется, наверное, кажется, конечно, кажется, скорее всего, только кажется, что я проникаю в чей-то грандиозный замысел. И я перестаю чувствовать себя пленником этого мира, его рабом, потому что становлюсь почти вровень с его создателем. Впрочем, как говорит дядя Яша, это не более, чем домашняя философия… Как-то Лёвша в очередной раз поспорил с дядей Яшей о самовыражении, как смысле жизни. И дядя Яша в ответ на Лёвшины закидоны вдруг предложил: - Ой, да бросьте вы, Лева! А хотите, я лично самовыражусь? Прямо сей секунд. И прямо перед вами. Следите за теми хрустальными бокальчиками, что в серванте. Дядя Яша поднялся со стула, расправил грудь, отвел в сторону правую руку и громовым голосом заревел: - Жил был король когда-то, При нем блоха жила. Милей родного бра-аата Она ему была. Ха-ха-ха-ха, блоха! Ха-ха-ха-ха, блоха! Лёвша никогда не слыхал такого глубокого баса-профундо, хотя еще в детстве насобирал целую коллекцию грамзаписей, где хранились голоса и Федора Шаляпина, и Марка Рейзена, и Тито Гоби, и Сальваторе Баккалони. Бокалы в серванте, взбесившись, тряслись в пляске Святого Витта и восторженно дребезжали на все двенадцать ладов хроматической гаммы. - Ну? Ваш хваленый Штоколов отдыхает! – Гордо объявил дядя Яша, любуясь произведенным эффектом. – Вы не ожидали, Лева? Вот так я мог бы самовыражаться. Если бы хотел. Но я не хотел. Разве только в компании. Хорошей компании… А, помнится, еще кантор Винницкой синагоги говорил мне: «Не скажу за Мариинку, но в Одесской опере все бабы будут твои!» А я подумал: на хрена мне все бабы? – И тут дядя Яша похлопал себя по ширинке. - Он-то у меня один, на всех не хватит. А потом цветы, аплодисменты… Цветы не переношу – аллергия. А аплодисменты… Дядя Яша засмеялся. - Звон бокалов в серванте – чем не аплодисменты? И, заметьте, Лева, звенят только пустые бокалы. Наполненные молчаливы. Артист – раб публики, причем, всякой публики, а я жаждал свободы…и сделался урологом… Почему? Когда наш отец, мой и твоего деда, из самостоятельного мужика враз превратился в раба отхожего места и ночного горшка, а потом в муках скончался от рака простаты, я и решил пойти во врачи. И непременно в урологи… А после революции хороший уролог был на вес золота, меня передавали из рук в руки, как фамильную драгоценность, и я довольно быстро сделался придворным медиком. О, я вырезал яйца всему их ЦК! Они думали, что у них золотые яйца. А они у них обычные, Лева, старческие, протухшие. Фи!.. Но я и сам не заметил, как стал ихним рабом. Конечно, ведь в скудные годы я столовался в их спецбуфете, получал их спецпайки, я знал все их интимные тайны: кто, с кем и сколько раз, – но за это они держали меня на коротком поводке. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы на меня не положил глаз сам Збарский. Он узнал, что я интересуюсь цитологией, (а ей тогда еще мало кто интересовался), и позвал меня в свой подвал под Мавзолеем. И вот тогда, о! Тогда настало царство свободы, которое на митингах обещали нам большевики. У нас почти не было выходных, мы их сами себе отменили. Мы вовсю занимались цитологией. Мы работали над клеткой, мы готовили ее к бессмертию! Сначала консервация тканей, борьба с разрушением. Потом анабиоз. Про анабиоз, Лева, вы сегодня можете прочесть в любом фантастическом романе. Потому что анабиоз может дать возможность людям долететь до дальних звезд. И я летал, Лева. Поверьте, я летал к звездам в подвале под Мавзолеем… Как хорошо, Лева, что они и их вертухаи все сплошь безграмотные и тупые! Они не понимали, чем мы занимаемся, а то подгребли бы нас значительно раньше. Но когда они нас все-таки подгребли, то не нашли ничего лучшего, как состряпать дело врачей-отравителей. Хотя, спрашивается, кого мы могли отравить? В Мавзолее-то? Неужели их потрошеного вождя? Хотя Лёвшин контракт в Афгане давно закончился, он бесконечно продлевался по просьбе местных властей. Но однажды Левша бросил все и срочно запросился домой. Я примчался за ним на БТРе, поскольку вылетать предстояло в ночное время военным бортом с запасного аэродрома, который базировался у черта на рогах. На мой вопрос «что случилось» Лёвша, не глядя на меня, нырнул в чрево БТРа и, лишь устроившись у триплекса, и убедившись, что машина тронулась, молча протянул мне клочок бумаги. То была телеграмма, состоявшая из нескольких непонятных слов: «БОЛЬ НЕВЫНОСИМА, ТЧК, КЛЮЧИ НА КАФЕДРЕ, ТЧК, ДЯДЯ ЯША, ТЧК». Все так же, не глядя на меня, Левша задумчиво и безучастно произнес: - Дядя Яша умер. - С чего ты взял? – Возразил я. – Не мог же покойник прислать тебе телеграмму? И Лёвша поведал мне еще об одном давнем разговоре с дядей Яшей. Случился он аккурат перед самым отбытием Левши в Афган. Дядя Яша сам затеял этот разговор. Видимо, уже тогда он поставил себе диагноз, о чем Левша не подозревал. - А знаете, Лева, я бы мог остаться при глазе, вернее, при обоих. А может еще и при ордене, и при синекуре. Подпиши я донос на моего шефа Збарского. Но я этого не сделал, хотя представлял последствия… И, знаете, Лева, что удержало меня от этого шага? Я не хотел быть их рабом. Я уже не хотел быть ничьим рабом. Хотя, когда бьют палками по почкам и по голым стопам – это очень-очень больно… Но, говорят, Всеволоду Мейерхольду было еще больнее. Поэтому он подписал. - А если бы вам было больнее? - Не-ет, они не сумели бы сделать мне больнее. Я, Лева, вооружен. Я ведь терпел, сколько было сил. А если бы силы кончились, я бы просто остановил себе сердце. - Как? – Изумился Лёвша. - Я знаю как. Я, таки, профессор медицины, почти академик. Я не академик только из-за Збарского. Лёвша не мог поверить собственным ушам: - Вы такое перенесли ради него, а он... Но дядя Яша его остановил: - Збарский здесь не причем. Збарский меня сам выдвигал. Но Збарский еврей. А зачем ИМ еще один еврей академик? У НИХ лимиты. И сколько Лёвша ни просил дядю Яшу открыть ему, как можно остановить собственное сердце, дядя Яша отказывался наотрез: - Вам это не понадобится, Лева. Сталин умер. Странно, но при всей своей мудрости дядя Яша остался оптимистом… III. «Нет, весь ты не умрешь – твой дух в заветной лире Жене передадут – пусть бережно хранит. Пусть радуется сын, что, вот, в подлунном мире Сыскался хоть один пиит…» (Лёвша) Ключи от квартиры, как и телеграфировал дядя Яша, действительно дожидались Лёвшу на кафедре. И он, вступив во владение перешедшей к нему по наследству шикарной кооперативной квартирой на Соколе, поселил в ней свою «прекрасную геологиню». «Прекрасная геологиня» оказалась еще и прекрасной альпинисткой и, вкусив столичного комфорта, стала успешно карабкаться вверх по министерской лестнице. Когда же Лёвша заикнулся, что пора бы завести детей, ему было заявлено, что нечего плодить нищету, и что ребенок может появиться не иначе как в качестве подарка к защите Лёвшиной диссертации. Поначалу-то с этим проблем не проглядывалось. Левшу приняли в ЦИТО с распростертыми объятиями. Как же, как же, афганец! Человек с бесценным опытом массового травматизма в условиях войны! Но наступили времена «перекройки», и в ЦИТО случилось нашествие людей с золотыми зубами и купленными дипломами с Кавказских гор. И Левшу стали потихоньку выдавливать. Как раз к этому времени сформировалась мощная волна еврейской эмиграции. Даже дядя Миша, Левшин отец, сидя в Одессе, куда он перебрался, выйдя в отставку, принялся паковать чемоданы… Вот ты, паря, удивляешься: «Как? Дядя Миша? Горячий патриот? И в эмиграцию?» Тут требуется сказать несколько слов в его защиту. Дядя Миша был ведь, по существу, военный не кадровый. В юности он об армейской жизни не мечтал ни сном, ни духом, с детства терпеть не мог муштру. Перед самой войной он закончил физмат университета и готовился к аспирантуре. Летать же для собственного удовольствия и охмурения девчонок научился в студенческие годы в аэроклубе. А уж, как началась война, прошел ускоренные курсы военлетов, получил лейтенантские погоны и попал на фронт. Но после войны, когда он свободно мог демобилизоваться (тем более инвалид) и вернуться к своим физико-математическим наукам, неожиданно для самого себя остался в полку инструктором, молодняк натаскивать. Как позже признался дядя Миша, дело шло к рождению отпрыска, и вначале он, привыкший к офицерскому довольствию, побоялся, что не сможет содержать семью на хилую аспирантскую стипендию или инженерскую зарплату. А потом и окончательно принял армейскую жизнь как свою судьбу. Ведь у жизни при армии есть еще одно неоспоримое преимущество. Все моральные заботы армия берет на себя. Тебе не надо думать, что делать по жизни, все решения принимаются руководством, исходя из неких стратегических интересов. Твое дело лишь свято верить в мудрость и непогрешимость неведомых тебе высоких начальников и добросовестно исполнять их приказы. А, что такое добросовестно, прописано в уставах. Кто друг и кто враг, прописано в циркулярах. А что осталось неясного, растолкуют замполиты. Так что напрягать голову и сомневаться, а тем паче раскаиваться в содеянном не требуется. Чем не твоя монастырская жизнь, а, паря? Известно же, вам, верующим живется легче. Но вот настали иные времена, когда байки замполитов не только обесценились, но и вывернулись на свою гнилую изнанку, и мы с Лёвшей прикатили в Одессу, чтобы проводить дядю Мишу с супругой в «землю обетованную». Лишь спустя тридцать с лишним лет я обратил внимание, как похож дядя Миша на Лёвшу. Такие же худые руки, тот же узкий и высокий череп. И выдающийся «шнобель» меж черных выпуклых глаз. Вылитый Лёвша. Только… не то что бы состарившийся, а какой-то потерянный. А дядя Миша, хотя Лёвша ни словом, ни взглядом не напоминал ему о «крысах, бегущих с тонущего корабля», принялся каяться и оправдываться. - А что вы хотите, ребята? В наших «котелках» так долго варили дерьмо, - говорил он, разливая по стаканам «Каберне» - что теперь любые мысли попахивают дерьмом! Нас три четверти века продержали за колючей проволокой. А теперь миллионам людей с психологией зеков дают безграничную свободу. Вы можете себе представить, что это будет? Я могу. Это будет национальное самоубийство! Только я не хочу этого видеть. Свою жену кореянку дядя Миша заранее отправил в ульпан при синагоге изучать основы иудаизма, хотя сам, сославшись на возраст, поленился. Теперь, отъезжая в Израиль, он имел личного переводчика с иврита, знатока торы и толкователя талмуда, убежденную иудейку по имени Ли-Чен-Ман. - Простите, что сваливаю, ребята. Сваливаю и вам настоятельно рекомендую. Как только освоюсь, начну готовить местечко и для вас. Но Лёвша и не думал уезжать. Ни Лёвша, ни его сестра Мара, которая к тому времени была замужем и родила двоих ребятишек. Более того, перед тем, как дядя Миша начал карабкаться по трапу теплохода, Лёвша сунул ему в карман бумажную салфетку, на которой в буфете, где мы принимали «на посошок», успел накарябать четверостишье: «За что люблю я воробья? За то, что он такой, как я. Когда приходят холода, Не улетает никуда».***** И в девяностых ударили такие холода, что мы бросились спасаться, и каждый сам по себе. Лёвшу наконец-таки выдавили из ЦИТО. Прямо и без обиняков заявили: «Езжай к своим. У нас тут холодно, а там тепло». А меня выдавили из армии. Наш полк расформировали, а танки выбросили на помойку вместе с комсоставом. Пенсию назначили такую, что на туалетную бумагу не хватит. А ведь надо еще и есть, и семью кормить. Куда податься? Тут как раз народ массово повалил из «ментуры», и «ментовка» обезлюдела. Ну, я и сунулся. Они были так рады, что налепили мне на погоны лишнюю звездочку, и стал я подполковником. Когда мы это дело обмывали, Левша подарил мне что-то вроде эпиграммки: «В тихом шепоте кроется яростный крик, В чайной ложке таится половник, И, готовый проснуться в решающий миг, В подполковнике дремлет полковник». Самого же Левшу выдавили не только из ЦИТО, но и из семьи. Он уже закончил бракоразводный процесс и занимался разменом дядияшиной квартиры. Слава Богу, ему не пришлось потратить ни копейки денег, которых у него не было. Наоборот, за свои четырехкомнатные хоромы на Соколе он выменял две вполне приличных квартиры в новостройке. Однушку – для себя и трехкомнатную – для «прекрасной геологини» с новеньким мужем. Он, как и я, вознамерился сменить род деятельности. Когда-то еще в советские времена друзья ему обещали издать книжку детских стихов в местном Ханты-мансийском издательстве. Главное, что он в и сам это время был местным, ведь издание местных поэтов и прозаиков в те годы поощрялось. Стихи были смешные, например «Сумасшедшая жирафа»: «Жирафа Купила четыре шкафа. Один – вместо шарфа И тройку для кайфа. Если на улице солнце не греет, Жирафа гуляет со шкафом на шее. Если же греет, - дверь на засов, - Жирафа кайфует в одном из шкафов. А гости придут - нарядиться жирафа. Правда, костюм достает не из шкафа – Шляпа и галстук пылятся в углу, Смокинг с жилеткой лежат на полу Как тут гостям не огорчиться – Жирафе надо серьезно лечиться! Кто ж денежки тратит, сперва не узнав, Как правильно нужно использовать шкаф?» Ну, и прочее в том же духе, слегка стилизованное под Англию. Но какому-то из ответственных ханты-мансийцев, прочевших гранки, не понравилась, то ли эта самая Англия, то ли не очень ханты-мансийская фамилия автора. Он вызвал автора в свой кабинет и объявил, что книжка выйдет при условии, что ее будет открывать стихотворение про Ленина. Левша возьми да и заяви, что есть такое, и продекламировал ему свое «Как-то Надя шутки ради…» Ну, результат, надеюсь, тебе, паря понятен? И вот теперь, в девяностые, объявился этот самый ханты-мансиец, который приватизировал издательство, и предложил Лёвше издать не только «Как-то Надя…», но целую книжку подобных стихов, где будет, и про Ленина, и про Сталина, и про Хрущева, и про Горбачева и даже про Фиделя Кастро, лишь бы было побольше клубнички, за которую читатель готов платить полновесными у.е. И что он уверен в положительном ответе такого талантливого поэта, которому не давали ходу при коммуняках. И Лёвша ответил именно положительно. То есть просто положил на него. - Когда всплывает все говно, Поэту лучше лечь на дно! Таким, дословно, был его ответ. Занялся он вначале отхожим промыслом, сам Левша это называл «отходняк». Пристроился в какую-то фирмочку, которая занималась организацией юбилеев, презентаций, корпоративов и прочего, писать в стихах поздравления к свадьбам и прочим славным датам. А так же рекламные вирши для расплодившихся FM-радиостанций. И когда наелся этого добра досыта, распрощался без сожаления и в своем стиле. Сдал заказчику рекламу такого содержания. «От Скандинавии до Южной Америки Она спасает детей от истерики. И ты не отказывай сыну, Если он просит «Бледину»!» Ха-ха, паря! Да ты не правильно понял. Не «блЯдина», а «БлЕдина»! Это в девяностые фирма была такая зарубежная. Фирма по производству детского питания. Да разве в те годы заботились о благозвучности? Тащили в страну, что попало, лишь бы подешевле, а продать можно подороже. Да ты, судя по возрасту, и сам из поколения, вскормленного «Блединой». А потом представилась новая возможность. Из школ, так же как из «ментовки», повалил народ. Педсосотав. Преподавать стало некому. Лёвша предложил свои услуги в качества учителя литературы, и его с легкостью взяли, даже не испросив диплома. Правда, директор, убежденный демократ, предупредил: - Платить буду сущие копейки. По мне, так я бы вообще вам не платил. Но учебная программа утверждена наверху. Подумайте сами, ну, на кой-черт нам русская литература, пока не проведена ее тщательная ревизия. И видя недоуменное Лёвшино лицо, принялся развивать свою мысль: - Я бы перво-наперво разобрался, кто из так называемых писателей заслуживает стоять на книжной полке, а кто нет. Многих, очень многих я бы выкинул на свалку. Всяких там Рылеевых, Кюхельбеккеров, Герценов, Белинских… - Это за что же? – Полюбопытствовал Левша. - За то, что довели нас до жизни такой, - махнул директор рукой в сторону переполненной урны, вокруг которой уже скопился бруствер из мусора. Лёвша, который сразу понял, к чему клонит директор, хмыкнул: - Насколько я помню из истории литературы, господа Чернышевский и Белинский мусор на пол не бросали. Но директор строго на него поглядел. - А дух разрушительства? Вам этого мало? Как там пелось в «Интернационале»? «Весь мир… разрушим, а затем!..» И что стало затем? Вот оно, ваше «затем»! И директор снова ткнул пальцем в сторону кучи мусора. - А начали мутить воду именно декабристы. Мутили, пока не разбудили Герцена. Герцен проснулся и принялся звонить в свой «Колокол» на всю страну да так, что и Белинский проснулся! А Белинский разбудил Чернышевского. А Чернышевский – Плеханова, Плеханов – Ленина, Ленин – Сталина, и пошло, и поехало! Левша не выдержал и хмыкнул: - Теперь я, наконец, понял, почему меня мучит бессонница. Меня все время кто-нибудь будит с книжных полок. Потом взял себя в руки, и стараясь быть серьезным, спросил: - Но раньше всех проснулся Пушкин, если мне не изменяет память. Так что же, и Пушкина долой? Директор думал так долго, что Левша не выдержал. - А не получится ли снова: «разрушим до основанья»? Наконец, директор вышел из задумчивости и вынес приговор: - Пушкина, пожалуй, нет. Пушкин у нас числится в демократах. Пока. Пушкина, так и быть, оставьте… И стал Лёвша учителем литературы. «Пушкин – так Пушкин!» - сказал себе Лёвша и принялся сдирать с него бронзовые латы, напяленные на его плечи в предыдущие эпохи. Он пел ученикам под гитару песни Окуджавы, Высоцкого и Митяева, посвященные поэту, и на его стихи. Зачитывал совсем не хрестоматийные воспоминания Вяземского, Анны Керн, куски из Вересаевского «Пушкин в жизни»… И постепенно Александр Сергеевич перестал видеться школярами застывшим истуканом с площади имени «самого себя», а сделался вполне даже своим парнем. Нет, упаси боже, не «корешем» или «братком», а именно живым человеком хоть и с умом, который имеет место быть далеко не у каждого, но с закидонами и проколами, которых у каждого предостаточно. Вот, например, как Александр Сергеевич лопухнулся с переводами «Песен западных славян», собранных, якобы, добросовестной исследовательницей мадам Гузла, а на самом деле, высосанных Проспером Мериме из большого пальца левой ноги. Да ты, паря, бьюсь об заклад, не в курсе этой истории. Что вы из Пушкина, кроме «Вещего Олега» да «Лукоморья» помните-то?! Эх, не послал вам Бог такого учителя, как Лёвша! А Лёвшины уроки обросли легендами, на них стали напрашиваться любопытные коллеги, которые и сами порой втягивались в его литературные ристалища. Вот, например, он вознамерился доказать детишкам, что хотя Пушкин и гений, слагать стихи вполне по плечу и им самим. Тогда, как раз вошли в моду все эти телевизионные конкурсы: «Кто больше слопает попкорна?», «Чей язык длиннее?» «Чей муж глупее?» и прочая несусветная хрень. А он возьми да проведи конкурс переводов с русского на русский. Как это? Сейчас проясню. Вот как поэт переводит стихи с иностранного? Кто-то, хорошо знающий язык, делает ему подстрочник, то есть дословный перевод и пишет транскрипцию, чтобы поэт понял, как эти стихи звучат в оригинале. А сам поэт уже подбирает и выстраивает нужные слова, чтобы смысл хоть приблизительно сохранился и, главное-то, сохранилась форма – стихотворный размер и ритм. По этому принципу можно, хотя бы ради шутки, переводить с русского на русский. Лёвша предложил взять всем известные строчки Пушкина: «Зима. Крестьянин, торжествуя, На дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя, Плетется рысью, как-нибудь…» Потом составил подстрочник, как если бы это делал какой-нибудь иностранец. «Зима»… Как бы это переводил бы иностранец? Ну, так и переводил бы - зима, холодное время года. «Крестьянин» – фермер, земледелец и т.д. «Торжествует»? Торжество – это праздник. «Дровни» – это что-то имеющее отношение к дровам. «Обновляет путь». Обновление пути – это, с точки зрения иностранца, ремонт дороги. «Чуять» – значит нюхать. «Плетется рысью, как-нибудь» – сам понимаешь, что такое. И стали детишки наперегонки с учителями делать переводы. Гоготу было, когда Лёвша принялся зачитывал их вслух! Все я, конечно, не помню… «Начало зимнего сезона. Крестьянин едет с торжества, А конь, нанюхавшись озона, То в лес бредет, то по дрова». Или вот тоже неплохо: «Зима. Для лыжного забега Колхозник трассу пролагал. Но конь простыл, наевшись снега, И к финишу не добежал». Но победителем Лёвша объявил историчку. Вот ее перевод: «Реформам, фермер, салютуя, Прибил к дровам российский флаг. Зимой инфляция лютует – Плетется лошадь натощак». С этой самой историчкой и случился у Лёвши затяжной, но вялотекщий роман. Я знаю о нем довольно смутно. Лёвша не больно-то любил посвящать в детали своей личной жизни. Но однажды, когда этот роман уже приказал долго жить, Лёвша прилично надрался, что случалось с ним считанные разы в жизни, и позволил себе кое-что прояснить. Вначале-то все было хорошо – и любовь, и радость, и взаимное уважение. И взаимное восхищение. Только, вот беда, встретились они людьми уже зрелыми. А зрелость – это не только мудрость, а и накопившиеся неистребимые привычки. Например, привычка к жизни в одиночку, а стало быть, к полному суверенитету. Особенно неуступчивой историчка была во взглядах на свой любимый предмет. Она была сторонницей конспирологических теорий и полагала, что все беды России проистекают от чьих-то интриг, внешних и внутренних. Вот, например, 1917 году большевики соблазнили народ социальной демагогией, а теперь это делают либералы с помощью экономической демагогии. - Вздор, вздор, вздор! – Не соглашался Лёвша. – Что первопечатник Иван Федоров издал в Москве кроме «Апостола»? Ни-че-гошеньки. Его типографию спалили переписчики, боявшиеся потерять привычные заработки. Даже грозный царь Иван не сумел его защитить. Реформы Бориса Годунова сошли на нет, едва начавшись. Потому как незлобливый попался царь. Флот, детище русского царя Петра сгнил через три года после его смерти за ненадобностью и был восстановлен только при немке Екатерине. Чем закончились реформы Аракчеева, Сперанского, Витте, Столыпина? Откат! И еще откат! На колу мочало – начинай сначала… Нет, дорогая, уж, если кто и виноват в бедах нашего народа, то только его собственная патологическая боязнь любых перемен. - Да как же их не бояться, - возражала историчка, - когда перемены на Руси вечно сопровождались кровищей? - Сопровождались, - не сдавался Лёвша, - но происходило это именно из-за сопротивления этим самым переменам, из-за чего реформаторам приходилось показывать зубы. А когда реформаторы оказывались недостаточно свирепы или выдыхались, реформы ждал провал или даже откат на десятилетия назад. Рабство привычного. Шаг из-под палки сделаем, а второй уже страшно. Так и стоим всю жизнь враскоряку. Да над пропастью. Это у нас называется «особый путь»… - Умом Россию не понять! - Ну, тогда подскажи, каким местом?.. Вот ты, паря, думаешь: «Смешно! Александр Македонский, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?» А это, паря, и есть Россия. Она и в личной жизни – Россия. Вот и кончилось это чисто по-русски. Грустно кончилось. Ушел-таки Лёвша из школы. Да нет, конечно, не из-за исторички. Главным образом не из-за нее. По крайней мере, не только из-за нее. Так совпало. Кончились 90-е, а с ними – и реформы. Пришел новый министр Образования, который объявил, что в эпоху рынка нам не нужны творческие личности, от коих одни проблемы. Нам нужны стандартные личности, то есть потребители, от коих в казну доходы. А посему вводятся стандарты образования, а всякая, там, самодеятельность – под нож. И хватит тратить народные денежки на изучение формы и идеи литературного произведения. А еще лучше, если мы с помощью образования станем зарабатывать денежки для казны – займемся натаскиванием детишек на тестирование! И педколлектив, – народ все подневольный – принялся дружно доить родителей, а Лёвшину методу заклеймил как вредную «кацманщину». Историчка сказала, что большинство всегда право, и Лёвша уединился в своем однокомнатном склепе в Бирюлево, где из мебели были только книги. Окольными путями он получил сведения, что историчка родила сына, порывался сына увидеть, но получал только отлупы. А он очень хотел детей. И за неимением собственных вечно возился с племянниками. М-да… Вот, собственно и все… Почему все? Дальше он умер. Как? А как все умирают. Вру, не совсем, как все. Перед смертью успел пошутить, как это он умел: - Космонавту положено к звездам лететь, В фуэте балерине ворочаться… Но кому-то же надо и раком болеть, Даже, если ему не хочется… Мне бы раньше заподозрить неладное. В тот день, когда Лёвша надрался и исповедовался о романе с историчкой. Он как-то уж очень неожиданно сменил тему. - А знаешь, друг мой, природа права. Это в прежние времена, когда развитие общества шло ни шатко, ни валко, жизнь сына повторяла жизнь отца, жизнь отца повторяла жизнь деда, старики были ценным источником информации. Особенно при поголовной безграмотности населения. А потом жизнь побежала. И народ побежал. Из деревни в город. Из Европы в Америку. Из пушки на Луну. Если нужен тебе дельный совет, пронафталиненный старпер тебе уже не поможет, безнадежно отстал от жизни. Лучше прочти книгу, написанную профи. Это называется образование. Но с течением временем и книги, даже лучшие, отстают от жизни. - А как же традиции? - Традиции… А кто, по-твоему, загнал нас в ту жопу, в которой мы оказались? «Ты начальник – я дурак». «Не подмажешь – не поедешь». «Не пойман – не вор». «Моя хата с краю». Потом, какие традиции, когда нынче все меняется с такой скоростью!.. Информационные технологии и те устаревают быстрее, чем рождаются… Ты себе представляешь, куда все движется? - Нет… - А как надо жить? - Нет. - А что надо делать? - Нет... - И я, нет. Выходит, что мы с тобой уже просто путы у жизни на ногах. Проедальщики ресурсов… Только позднее, уже в больнице, я понял, в какую дверь он колотится. - И умираем мы, мой друг, не сегодня. Мы умерли, когда перестали попадать в ногу с жизнью. Когда исчерпали потенциал обновления. Ты думаешь, Пушкин погиб на дуэли? На дуэли погибло тело Пушкина. А его личность, творческая личность, умерла, когда сменила стихи на прозу. Все хорошие стихи, какие мог, он уже к тому времени написал, а проза получалась не очень. Ну, не Гоголь. И с занятиями историей не выгорело. Слишком импульсивен, системности не хватило. Не Карамзин. А пойти, подобно Адаму Мицкевичу, по служивой части не захотел, неусидчив. Да и ленив. Барин все-таки. Что оставалось? Играть на бирже? Как любитель он пытался. Но сделать профессией? Ты можешь себе представить брокера Пушкина?! Вот и полез под пулю… - Когда-нибудь наука решит проблему… - Проблему бессмертия? Не приведи Бог! Во-первых, никаких ресурсов не хватит. Во-вторых, что бы мы все, и африканцы, и бенгальцы, и полинезийцы стали делать? Простые работы уже переходят к автоматам. А мы будем курить бамбук на халяву? А, главное-то, Костя, видеть твое лицо на протяжении столетий!.. Это ужасно. Это ж с ума сбечь можно! И о чем мы будем вести беседы? О карьерных успехах детей, внуков, правнуков, праправнуков, прапрапрапра?... Да тебя первого затошнит от вечной жизни… Умер он в день своего рождения. Подгадал и остановил сердце. Эту йоговскую премудрость он освоил еще на Востоке. Когда мы явились к нему в палату со своими поздравлениями, все было кончено. Осталась только диктофонная запись. Всю пересказывать не стану. Но вот главное: - Помнишь в детстве я как-то спросил тебя, есть ли душа, а ты ответил, что нет. Так вот, душа есть. И это совсем не то же самое, что сознание. Сознание приходит к нам после рождения, а душа дается до рождения. Если бы это было не так, если бы новорожденный был чистым листом бумаги, откуда бы он знал, когда нужно сосать, когда нужно хватать, отчего плакать, кому улыбаться. Спроси любого «айпишника» может ли работать даже самый навороченный «комп» без программы? Душа это и есть – врожденная программа. Только душу ребенку дают вовсе не родители (и не в половых же клетках, согласись, это смешно), родители дают только тело, емкость под душу. Но от размеров и формы этой емкости во многом зависит, как количество души, которое в емкость вместится, так и пропорции душевных качеств. Сознание же контролирует взаимоотношения души и окружающего мира. Дает ход нужным и полезным, с его точки зрения, качествам души и держит в узде вредные. Вот почему человеку так необходим сон. Душа устает от контроля со стороны сознания. А во сне она как бы сбрасывает стягивавший ее корсет и, видимо, проходит «профилактику» с помощью тех же сил, что отправили ее в мир. Совершенно, как автомобиль на станции техобслуживания. Только вряд ли это все делает Бог. В моей модели мира для Бога вообще не находится подходящего места. Ну, разве что в мифологии. Просто не надо думать, что Вселенная – безмозглая дура! Но тут человека подстерегает некая опасность. Если разум слишком силен и самонадеян, человек может сделаться невольником разума. Если слаб и робок – невольником души. И только поэтически одаренные люди могут поддерживать хрупкое равновесие, переводя музыку души на язык разума и испытывая при этом счастье. Правда, далеко не всегда и ненадолго. Но как я им завидовал! У меня-то с этим дела обстоят неважно, потому все что бы я ни делал, никогда не выходило за рамки добросовестной графомании… Что происходит с душой после смерти? Этого я пока не знаю. Но до ответа на вопрос осталось не долго… На поминки я собрал, кого только смог. Через сеть «Одноклассники» отыскал даже нескольких наших из детства. Тех, чьи фамилии вспомнил. Кое-кто откликнулся. Как ни странно, отыскался антисемит Соловей. Витька Соловьев. И, что самое смешное, он имел двойное гражданство и строительный бизнес в Израиле. Приехать он не смог, зато, не поскупился и щедро спонсировал поминки. Не затаил детскую обиду. Зато приканала Дора Ерофеева, наш бывший культорг. Я не собирался ее приглашать, так она увязалась за одной из наших, с кем была в переписке. Дора с легкой руки нашей классручки так и взросла на культуре. К тому моменту служила каким-то там столоначальником в городском департаменте культуры. Из-за этой Доры поминки закончились скандалом. Из-за Доры да из-за того, что я надрался по-черному. Как водится в таких случаях, сказав все, что полагается, о покойном, мало-помалу перешли к дню сегодняшнему. Говорили, что Лёвка был чуть ли не последним из могикан Советского народа. Что таких все меньше, а все больше коррупционеров, бандитов и проституток. А виноваты во всем начальство и интриги мировой «закулисы»… Словом, мололи всякую дежурную чушь, которую каждый вечер перетирают на кухне. Выпили-то, слава богу, изрядно. Я не выдержал и встрял: - Начальство! Интриги! А бандитов и проституток, нам, что ЦРУ поставляет? Если уж кого мы и должны бояться, так только себя. Все бандиты и проститутки - сыновья и дочери простого люда. Кому, как не мне, менту, это знать! Скажете, да как же так? Люд-то при советской власти три четверти века воспитывали на идеалах, на Павке Корчагине, на Маресьеве, на «Песне о соколе». Моральный кодекс строителя коммунизма наизусть заучивал. А едва поводок ослабили, все в одночасье слетело, как изопревшая шелуха. Значит, все эти три четверти века идеалы зазубривали, а мечтали-то о деньгах. Причем, о легких. Вот в детях наших эта сокровенная мечта и воплотилась. И винить некого. И точка. Дора пьяненько хихикнула: - Вот, и «Песня о соколе» не помогла! Я всегда считала, что поэзия – это извращение. Представляете, сидят взрослые дяди и подбирают рифмочки: цветы – винты, пальто – полупальто… - Культура – дура… - напомнил я. Дора сделал вид, что пропустила это мимо ушей, но вконец озлилась. - Излишня роскошь. Поэтом больше – поэтом меньше. Не трагедия. Нашему обществу не требуется много поэтов. Я, не помня себя, заорал в ответ: - А что требуется ВАШЕМУ обществу? Чтобы у вас было много чиновников? Понятно, если в обществе много поэтов, мало места для бандитов и проституток. А вам требуется, чтобы их было много. Вам требуется, чтобы было много торговцев. Чтобы Иванов покупал у Петрова, Петров – у Сидорова, Сидоров – у Кузнецова и так далее по цепочке. По золотой цепочке! И чтобы концы этой цепочки были у вас в руках, тогда все они покорно и бесстыдно согласятся платить вам дань, чтобы не угодить в тюрягу. А поэты мешают вам сделать общество покорным и бесстыдным!.. Мда,.. вот такая получилась «златая цепь»… Когда мы с Марой поставили Лёвше памятник, то на гранитной плите выгравировали эпитафию, которую он сам себе придумал: «Посетил этот мир с такого-то года и числа по такое-то… Многое не понял, но было интересно. Спасибо, Лёвша» Мы так и не договорились промеж собой, кого же Левша, в конце концов, благодарил. То ли нас, живших с ним в мире бок о бок?.. То ли сам мир?.. То ли того, кто его в этот мир прислал?.. Ого, паря, да мы похоже проскочили поворот на твой монастырь… Я-то на автомате на дачу еду, а ты что ж не напомнил? Заслушался? Ну, не велика беда, верст десть назад отмотаем. Но только что-то под ложечкой засосало. Не находишь? Давай сначала ко мне заглянем, тут рукой подать. Мара нас замечательной окрошкой накормит. Да, Мара, жена моя. А я не сказал? Ну, прости… Да, я ведь тебе так и не поведал, как Лёвша узнал тайну деторождения. Об этом он рассказывал только мне. Не вздумай ляпнуть об этом при Маре. Почему, сейчас поймешь… Однажды случилось чудо. А как еще можно назвать чертовщину, когда сработал рекламный плакат, висевший не только во всех «Сберкассах» СССР, но и в финчасти родного авиаполка? «Покупайте облигации трехпроцентного внутреннего выигрышного займа!» У майора Кацмана, Лёвшиного отца, выиграла облигация, из числа тех, что ему полагалось покупать с каждой получки, чтобы помочь советской экономике догнать и перегнать Америку. Целых двадцать пять тысяч, это ж застрелиться можно! Ровно столько стоил в те годы «Москвич-402» или, как его тогда величали, Новый «Москвич». Но о покупке машины дядя Миша не смел и мечтать! Потому что в ту эпоху мало было иметь в наличии эти немалые деньги, требовалось иметь незапятнанные характеристики с места службы, ходатайство начальства… А, самое-то главное, терпение, потому что, даже при наличии всего этого, надо было записаться на получение машины и стоять, стоять, стоять, не тратя деньги, в очереди года три, а, может, и все пять. По силам ли такое советскому офицеру, простому герою ВОВ, да еще еврею? Поэтому Лёвшин папа сам не знал, радоваться своему счастью или нет? И куда употребить такую уйму денег? Зато Лёвша обрадовался. Он надеялся, что родители выполнят, наконец, свое обещание относительно покупки братика или сестрички. Но дни шли за днями, а праздник на Лёвшиной улице не наступал. Дядя Миша нашел свалившимся с неба тысячам более достойное применение. Он стал гулять. Нет, не по бабам и не по ресторанам и, уж, тем более не по ресторанам с бабами. Такое среди советских семейных офицеров было не принято, по крайней мере, в открытую. А начнешь в открытую – сразу попадешь на карандаш к политорганам. А, уж, политорганы семейного разложения не допустят. Так что майор Кацман гулял достойно, по-семейному. В гостях у него перебывали все сослуживцы. С женами и детьми, с тещами и свекровями. Сначала по одному кругу, потом по другому, по третьему… Лёвша с грустью наблюдал, как отцовские деньги превращаются в армянский коньяк, крымское шампанское, рижский бальзам, копченые балыки и липкие эклеры, к которым парень был совершенно равнодушен. В уме он пытался прикинуть потери. И однажды не выдержал и, когда отца с матерью не было дома, залез в родительский платяной шкаф, где под стопкой отцовского белья безо всякой сберегательной книжки покоился уже серьезно похудевший выигрыш. Сберкнижки в ту эпоху заводили далеко не все, многие их стеснялись, вроде как это попахивало скопидомством, которое строителям коммунизма не слишком к лицу, особенно в преддверии скорой отмены денег. Лёвша пересчитал оставшееся и приуныл. При попытке завести очередной разговор об увеличении семейства, отец лишь отшутился. И когда сын в отчаянии снова заглянул в платяной шкаф, то пришел в ужас, «рог изобилия», что таился под стопкой отцовского белья, окончательно иссяк. Лёвша не мог поверить в крушение своих надежд, он стал лихорадочно обшаривать все полки подряд. И под стопкой материнского белья он обнаружил… «Изделие № 2»! Причем в нескольких экземплярах. А где-то месяцев через девять Лёвша-таки получил на руки долгожданную сестренку. Нет, на сей раз никакого чуда не произошло, сестренка родилась в полном соответствии с законами природы. Просто, в порыве мести Лёвша проколол все упаковки с «Изделием № 2» тонкой иглой, которой мать штопала носки своим мужчинам. Какие чувства испытывал при этом Лёвша, он так миру и не открыл, поскольку до конца дней своих считал содеянное им постыдным. Вот теперь, пожалуй, все. Нет, не все. Вот та самая фонограмма. Хочешь послушать? Это его голос. - …Все с дрожью в голосе произносят строку из Цветаевой: «Уж, сколько их упало в эту бездну!..» Ровно столько, сколько пришло… Но почему-то никто не восхищается: «Уж, сколько их пришло из этой бездны!» Наверное, всех пугает слово «бездна». А она просто – БЕЗ ДНА. У нее и не может быть дна, потому что она должна вместить в себя все, все, все. И что было, и что будет. И саму себя. Загляните в нее. Смелее! Свыкнитесь с ней. Примите ее. Мы все родом оттуда. И не слишком переживайте. Считайте, что я просто вернулся на родину… Примечания: Звездочками отмечены стихи следующих поэтов: * А. Городницкий ** В. Лейкин *** Я. Топоровский **** Б. Клейнман ***** В. Левин Автор благодарит и приносит им свои извинения за то, что использовал их стихи без разрешения. © Владимир Викторович Александров, 2015 Дата публикации: 04.02.2015 20:22:21 Просмотров: 2136 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|