все

Глеб Диков

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 35631 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Большинство из нас уверены, что «маньяк» - это непременно особь мужского пола. Большинство из нас думает, что он агрессивен, скрытен, труслив, внешне омерзителен. И когда мы узнаем, что наш сосед, с виду тихий, вежливый и улыбчивый малый, работающий учителем физкультуры в местной школе, школе, в которую ходят наши дети, и есть та самая «особь», мы очень удивляемся.

Удивляемся, как он был хитер и изворотлив. Удивляемся и негодуем: как отвратительно то, что он вытворял.

Он просверлил отверстие в деревянной перегородке между девичьей раздевалкой и крошечной комнаткой, в которой хранились мячи и маты. Его застукала уборщица. Вошла в комнатушку тогда, когда он уже не мог остановиться.

- Как омерзительно! – говорим мы перед тем, как, собрав наших чад, расходимся по квартирам.
- Каков негодяй! – возмущаемся за ужином.
- Уму непостижимо! – восклицаем перед сном, и знаете что?

Это самое верное из всего, что было нами сказано. Нами, аккуратно смывающими душем в черное отверстие слива комочки желтоватой спермы. Нами, тщательно заворачивающими в мохнатое полотенце, еще сохранивший влажность и температуру тела, фалоимитатор, перед тем, как выйти из ванной.

Когда я говорю «Нами», я хочу сказать: Теми, кто бы никогда так не поступил, кто не подглядывал бы за девочками. Теми, кто никогда не забывает защелкнуть щеколду в ванной комнате. Теми, кто никогда не говорит об этом вслух.

Когда я говорю «никогда», я хочу сказать: Никогда!

При случайной встрече мы можем обсуждать разные вещи. Хвастаемся обновками, осуждаем политиков, делимся кулинарными рецептами, подробно записываем способы лечения из народной медицины. Мы говорим:
- Здорово наши сыграли вчера.

Или:
- У нашего тоже сыпь. Садик закрыли на карантин. Теперь придется взять больничный, или маму напрячь.

Но никогда не говорим:
- Я вчера отлично вздрочнул.

Нет, мы не такие. Мы не сверлим отверстия в простенке. Мы не понимаем, как можно докатиться до такого, и мы правы.

Это абсолютно непостижимо для наших умов.

Кроме того, мы бережем свою репутацию. Репутацию хорошего человека, человека безопасного для общества. Если спросить нас о чем-то подобном, мы не задумываясь ответим:
- Ну что вы? И в мыслях такого не было.

Потому что, мы действительно хорошие и безопасные. Не такие, как тот учитель физкультуры. Хотя, ему как раз о репутации думать не нужно. Наверняка соберут педагогический комитет, и по-тихому отправят его на пенсию собирать марки, или коллекционировать порножурналы. Ему уже пора, шестьдесят четыре года все-таки, да и директору такая шумиха не нужна. Так что, все уладится, как и наше возмущение, и со временем мы даже заново начнем с ним здороваться, с этим тихим, вежливым и улыбчивым пенсионером. Ведь дело не дошло до изнасилования, или, боже упаси, до поножовщины. Он конечно не такой, как мы, но, слава богу, не убийца. Может жить с нами, отличными от него. В конце концов, что с того, что мы не постигаем умом? Ведь когда мы едем в метро, и мы старательно отводим взгляд от соблазнительного, круглого животика сосредоточенно читающей конспект студентки, или стараемся не думать, от чего у того парня так оттянуты джинсы.

Потому что мы не такие.

Зато теперь мы знаем, как он выглядит – маньяк. Это не маленький тщедушный человечек с испуганными глазами, которые он прячет за толстыми стеклами очков, отчего они кажутся еще более маленькими и трусливо бегающими. На коже его лица не заметно прыщей и волосы его совсем не жирные. Напротив, его щеки так гладко выбриты, что на них можно писать чернильным пером, а волосы сухие, ломкие, и их с каждым годом становится все меньше. Все пуговицы его пальто на месте, а на брюках такая прямая стрелка, что ей можно резать бумагу. Теперь мы знаем, что он аккуратен и чистоплотен. От него не пахнет засохшей мочой, или кислым запахом въевшегося в одежду табачного дыма, он пахнет домашней выпечкой и недорогой, но приятной туалетной водой. А рука его обязательно сжимает ручку толстого, набитого тетрадями портфеля. И если вы не подходите под эти описания, можете быть спокойны: вы абсолютно нормальны. А уж тем более, если вы женщина, то без сомнения…

Вы не такие.

Надеюсь, я понятно объяснил?

***

Это не сложно – ответить на вызов. В конце концов, что тут такого? Никто же не делает отверстий в деревянной стене, наугад, но безошибочно выбрав сверло, по диаметру совпадающее с размером зрачка. Это не назовешь даже нарушением этикета. Мало ли, кто посмотрит на вас в общественном транспорте. Взгляду всегда можно найти объяснение или оправдание. Но такой взгляд всегда узнаешь, перед тем, как последовать за ней. И шагая по мраморным лестницам, впечатывая тонкими каблучками в гранитную плитку свой призыв, она, то удаляется от тебя, то позволяет почти догнать, до тех пор, пока не выйдет из метро. Там она обязательно остановится, разделив поток людей на две реки, дожидаясь пока ты догонишь ее и пригласишь в кафе. Инстинкт погони. До дрожи в пальцах, без мысли в голове. И почему-то обязательно кофе. Так удобней знакомиться.

- Ты у меня третий, - сказала она тогда, и мне было не понятно: третий сегодня, или вообще?

Третий, кто сегодня цедит сквозь зубы кофе (как же я ненавижу эти крошечные чашечки в обустроенных под дорогой класс кафетериях), стараясь не выпить его, уже остывший, залпом? Или третий, кто ответил «да», стоя в тесном костюме с цветком в петлице, и непривычно блестящих лакированных туфлях, перед «дорогими гостями» и дородной тетей, равнодушной к твоим проблемам? Я так этого и не узнал.

После этого, как правило, кофе какой-то ненатуральный. Растворимый. Но, я уже говорил, тогда не особо задумываешься над такими вопросами. И так получилось, что сначала она не могла выдержать моего натиска, после я начал уставать от ее возросшего аппетита, а еще через несколько лет мы оба как-то поостыли. Мы ходили по квартире в халатах на голое тело, не стесняясь друг друга, но когда мы собирались выйти на улицу, мы тщательно готовились, подбирая платья и туфли, рубашку и галстук, духи и одеколон, ее бутафорские очки и мой любимый толстый портфель. Только там мы становились другими. Я хочу сказать: Совсем другими. И сидя в общественном транспорте, старательно отводили глаза от слишком длинных разрезов, слишком узких брюк, и слишком откровенных декольте.

А тогда она просто сказала:
- Ты у меня третий, - и я не понял смысл сказанного. Или, скорее понял, но превратно, и постарался занять свою голову чем-то, что поможет разгрузить остальное.

Все просто, главное стараться не думать о ней. Закрываешь глаза и вспоминаешь что-нибудь неприятное или сложное, абсолютно не имеющее отношение к тому, чем ты сейчас занят. Она стонала, и не один раз спрашивала меня:

- Ну, когда ты уже? - а я застрял на семерке, вспоминая таблицу умножения.

Когда я в последний раз посмотрел на часы, они показывали половину пятого утра, и заметив мой взгляд, она чуть отодвинулась, и спросила:

- Что ты делаешь?

Семью восемь – сорок восемь. Черт, неверно же, я и сам понимаю. Когда-то эту азбуку цифр в нас вколачивали силой, и ведя меня из школы домой, моя бабушка выслушивала обращенное ни к кому:
- Дважды два – четыре. Дважды три – шесть…

Тогда я легко проходил даже девятки. Говорили, у меня была особая способность к математике. А сейчас с трудом дошел до семерки, и застрял.

- Что ты делаешь? – спросила она, хотя, подозреваю, и сама отлично понимает, чем я занят.

Я стараюсь оттянуть свое удовольствие для ее наслаждения. Я считаю минуты. По созданному кем-то стереотипу должно быть одиннадцать, ведь так? Я бью рекорд. Я застрял на семерке на пару с лишним часов. Еще никогда в моей жизни тыльная сторона зеленой тетради не выглядела так насмешливо, стоя у меня перед глазами. Теперь и сам рад бы закончить, но мой организм завис вместе с мозгом, и тоже пытался решить задачу. Не могу определить момента, до которого я сдерживал его. И не собираюсь вспоминать, когда он начал сдерживать меня.

Когда, наконец, мы оторвались друг от друга, мокрые от напряженной работы мышц, с тяжелым дыханием, она положила голову на согнутую руку, и сказала:
- Скажи, а кто это придумал – думать о чем-то, чтобы задержать семяизвержение? Это же неестественно, и думаю для здоровья вредно. То есть, я хочу сказать: если ты кончаешь за какое-то определенное время, значит в этом твоя природа. Так? Мы зачастую ищем партнера, подходящего нам, но претворяемся, что нам хорошо, вместо того, чтобы найти того или ту, кто нам по-настоящему подходит. С кем не надо претворяться. Ведь они должны быть, такие люди, совпадающие с нами во всем. Ведь они есть?

Я не ответил ей, но подумал, что есть. Такие люди есть, но мы их никогда не полюбим. Мы даже не узнаем, насколько мы подходим друг другу. Вместо этого мы будем упрямо листать гороскопы, ходить к гадалкам, готовить приворотные зелья, и претворяться, что нам хорошо именно с этим человеком. Мы почти поверим сами себе, поверим, что нашли любовь, ради которой сможем отдать даже жизнь, а не просто достать луну с неба, или назвать созвездие ее именем.

Так я подумал, но не сказал вслух. Вместо этого я произнес:
- Пятьдесят шесть.
- Что? – не поняла она.
- Правильный ответ – пятьдесят шесть.
- Ты законченный псих, – обиделась она, и ушла в ванную.

Мы познакомились у выхода из метро, где она остановилась, разделив людской поток на две реки, и это было больше двадцати лет назад.

***

Скажите, а когда вы обнаружили под матрасом сына его первый порно журнал? Сколько ему тогда было? Тринадцать? Пятнадцать? Скажите, в этот момент вы запаниковали, или наполнились гордостью за него? Вы перепрятали журнал, или выбросили? Конечно, вариантов много, но я уверен в одном – даже если вы и отправили его в бессрочное путешествие по городским помойкам, где его найдут и пополнят свою библиотеку квартирующие там бомжи - перед этим вы его посмотрели. Возможно даже с женой. Возможно, даже возбудились, и у вас был секс. Возможно удачный. И после него, когда вы удовлетворенно откинулись с сигаретой на подушку, она сказала:
- Тебе нужно поговорить с ним.

И вы, конечно, поговорили, стараясь затронуть эту тему деликатно. Вы говорили ему о том, что знаете об отношении полов. На простых примерах, и ваш пухлый малыш, с видом пойманного рецидивиста, нервно дергал первый пушек под носом. Рассказывая ему эти маленькие хитрости, вы, конечно же, подумали о том, что нынче времена другие, что битый час вы объясняете этому раздолбаю прописные истины, вместо того, чтобы поступить так, как когда-то поступил с вами ваш отец. А именно: просто выпорол, но перед этим изъял ценный фолиант, который, к слову, не принадлежал ни вам, ни тому, у кого вы его взяли. Но эту часть своих воспоминаний вы опустите. Все-таки время другое…

Когда это случилось в моей жизни, я не скажу. Скажу только, что новая встреча с сексом, пусть даже в глянцевом эквиваленте, была настолько же редкой, насколько удивительной. К тому времени мы с женой прошли уже все этапы, какие нам были известны. И хотя в редкие моменты сексуальной близости, моя жена все так же напоминала о себе, но той, разделяющей людской поток, это было… ну, скажем, как растворимый кофе.

Ненатуральным.

- Что это у тебя? – спросила она, когда из моей руки вывалился сложенный втрое вкладыш.
Из нее на мою жену нагло пялилась пышноволосая блондинка. Волосы моей супруги стали заметно короче, и ежевечерняя завивка не делала ее сексуальней.
- Я нашел это, - ответил я, - Под матрасом у Сашки.

Спросите меня: Что я искал под матрасом?

- Господи, - воскликнула она, - И что ты думаешь делать?

Я ничего не собирался делать. Ни объяснять, ни пороть. В нашей семье это не моя задача.
- Ты должна поговорить с ней, - ответил я, и у жены тут же разболелась голова.
- Господи, - повторила она, - Ей-то это зачем?

Я тоже просмотрел этот журнал. Каждую страницу. Глядя на аппетитные тела, я почувствовал, что больше возбуждаюсь от этих неживых кукол, чем от собственной жены. Мне ужасно захотелось запереться в ванной комнате, пустить горячую воду, и мастурбировать, пока сетчатки моих глаз еще хранят в себе оттиск этих фотографий.

Само собой я не подумал «мастурбировать». Ведь мы не такие. Я просто почувствовал, что мне это нужно. Я хочу сказать: Мне была нужна разгрузка. Я где-то читал, что лучше всего снимать стресс именно сексом.

Я хочу сказать: Мастурбация – тоже секс.

В моем предпубертатном возрасте мне не нужны были журналы.
- Снегирева идет, - уныло говорил друг моего детства по кличке Косыга.
- Да, - в тон ему вздыхал я, и Косыга начинал тот ежедневный разговор. Рассуждения на тему…
- Скажи, - обращался он ко мне, - как бы ты трахнул Снегиреву?
- Не знаю, - шмыгал я носом.
- Она тебе нравится? – не отставал он.
- Ничо так.
Косыга по взрослому выдувал из папиросы отставший табак, сжимал гильзу и закуривал.
- Да, - вздыхал он, - Я бы ее…

Я не знаю, как бы он ее. Эту мысль он никогда не заканчивал вслух, и когда я брал из его рук папиросу, я видел, что его глаза затуманены, что он находится в совершенно другом месте. В таком состоянии Косыга всегда говорил то, что думал.

- А ты дрочишь на нее? – вдруг спросил он.
- Ты что, – возмутился я, - больной что ли?
- Ну и дура, - равнодушно ответил он, - Если сперму не спускать, я слышал, мошонку разорвать может, - и забрал у меня дымящийся окурок.
- Ну? – не поверил я.
- Вот тебе и ну, - сказал он и затянулся, - Я каждый вечер спускаю.

Я смотрел, как он откусывает намокший от слюней конец гильзы, и представил себе, как он дрочит в туалете, а после, не помыв рук, стягивает из отцовской пачки папиросу. После того разговора я бросил курить. После того разговора я не встречал людей, говорящих об этом. Я сам об этом никогда не говорю.

Когда я говорю «никогда», я хочу сказать: Никогда!

Ведь я не такой.

Сейчас я не могу сказать, был ли Косыга маньяком. Я часто переезжал, часто менял друзей, забывая о старых. В моей жизни появлялись новые «Снегиревы», и мне совершенно не были нужны глянцевые журналы, оставляющие отпечаток на сетчатке моих глаз. Не мешала даже одежда. И я никогда не говорил об этом, но не говорить, не значит не делать. По крайней мере, я всегда знал, для чего это мне. Чтобы не разорвало мошонку.

Но для чего это нужно моей дочери?

Я спрятал журнал в антресоли, за коробкой со старыми игрушками. Эти игрушки Саша точно ворошить не станет. Я боюсь найти у нее новую, с электрическим приводом внутри, отдающим свою вибрирующую энергию на гладкий пластиковый корпус. Или резиновый? Черт их знает, из чего они сделаны.

- Привет, па, - говорит этот «ангел».

По интонации я понимаю, что жена не смогла. Она не говорила с ней, и не было слез стыда, но я молчу. Если скажу я - будет хуже. Но хуже всего то, что я пытаюсь понять причину, пытаюсь увидеть в ней не мою маленькую девочку, а просто рано повзрослевшую женщину. Я думаю: Да, бедра действительно округлились. И осанка стала совершенно другой. И груди… Наверное второй размер. У ее матери были чуть больше, упругие, ровные, с розовыми, острыми сосками, и мне нравилось покусывать их.

Я хочу сказать: Мне нравилось лет двадцать назад.

Вот когда я запаниковал. Я животное. Мои руки чешутся, а глаза предательски держат в памяти образ пышноволосой девчонки, поставившей ногу на стул так, чтобы была видна гладко выбритая область у нее между ног, а чуть выше маленький островок ровно остриженных волос, в форме неправильного прямоугольника. Почти такого же, как тот, учебнике геометрии, только перевернутый вверх тормашками. Я вижу этот образ каждый вечер в течении недели, пока у женщины слева болит голова.

- Что с тобой такое? – раздраженно спрашивает она, - Не видишь, как мне плохо? Я сама не своя с того дня.

Я лежу на спине, и правой рукой глажу напряженную плоть. Мое сердце колотится с бешеной силой. Бу-бум. Бу-бум. Мне ли ее не понять? Я тоже сам не свой с того самого дня.

- Ну, как, как ей сказать? – говорит супруга, и истерично сжимает виски.
- Не знаю, - отвечаю я, и закрываю глаза.

Я вижу море. Огромное, голубое и гладкое. Я вижу девушку, с фигурой моей дочери. Она лежит на спине, подогнув правую ногу и из одежды на ней только смешные очки из далеких шестидесятых. Она смотрит на меня, и говорит:
- Вам не будет так сложно намазать мне спинку? Боюсь, до конца дня я вся сгорю.

Я тупо киваю в ответ, и в моей опустевшей голове, потеряв одну букву, гудит эхом ее последняя фраза: «Я вся горю».

- Эй! – толкает меня жена, - Это уже слишком. В МОЕЙ постели?! Журналов начитался? Маньяк чертов.

Мне нечего ответить, и слабо огрызнувшись, я поворачиваюсь набок, свернувшись в позу зародыша. Так легче переносить напряжение.

Она не разговаривала со мной две недели. Без объяснений и скандалов. Просто молчание. Не готовила мне ужин, не загружала стиральную машину моими вещами, не гладила и не складывала их. Мне приходилось самому, и я, конечно же, все делал не так. К тому времени я уже слабо ориентировался в количестве выдвижных ящичков шкафа. И когда я ошибочно, слишком резко выдвинул не тот ящик, второй сверху, чтобы сложить свои сорочки, из его темной глубины выкатился этот предмет. Вот так было разрушено мое мнение о том, что маньяк – это особь непременно мужского пола. Только я не знал, кому он принадлежит.

Надеюсь не Саше.

- Это твое? – спросил я у жены.
Она резко выпрямилась, и в глазах ее заиграл упрямый огонек.
- А чего ты ждал? – сказала она с вызовом, - Скажи спасибо, что не изменила тебе с первым попавшимся.
- Спасибо, - ответил я.
- Ты что, издеваешься? Я женщина, и мне нужна забота, ласка. А ты? Ты не обращаешь на меня внимания, от тебя доброго слова не добьешься. Да у меня нормального секса не было уже полгода.
Я посмотрел на вибратор, и ответил:
- Мне можешь не говорить. Я умею считать, - и, немного подумав, - Ты говорила с Сашей?
- Нет.
- Это правильно. Не нужно.

Когда она ушла, я достал из-за ящика с игрушками журнал, и положил его на то место, где нашел. Что в этом страшного?

Уверен - это не больше чем любопытство.

***

Так хочется все исправить, но как только начнешь, жирным пятном на воде всплывает вопрос: Зачем?

- Что с тобой такое? – спрашивает жена, - Уже и таблица умножения не помогает?

Я не знаю, как ей объяснить. Когда-то я ценил эти часы, и мне до самого утра хватало нежности, а теперь… Сначала мне кажется, что меня просто разорвет на куски, а после хочется поскорее закончить это. Хочется повернуться на бок, и уснуть. Я уже давно не перемножал цифры. Я никогда не занимался подсчетом количества фрикций. Теперь для меня не имеет значения, как долго я это делаю.

- Лучше бы и не начинал, - ворчит она, и раздраженно одергивает одеяло.

Время, в которое мы живем – эпоха уныния. Теперь все по-другому, даже любовь. Любовь – это ответственность за тех, кто тебе по-настоящему дорог. Не чувства, а именно ответственность. Теперь даже секс без эмоций. Она выбирает позу, и руководит процессом.

- Вот так, - говорит она, - Теперь медленней.

Подо мной ее спина, знакомая и изученная за двадцать лет, а мне хочется видеть море, песок, ослепительное солнце, и искрящиеся влюбленные, восторженные глаза. Хочется так, что я слышу, как скрипят мои зубы.

В соседней комнате Саша смотрит телевизор.

Жена стонет.

Головка члена набухает.

- Не спеши, – слышу я следующую команду.

Потом она присоединяется к Сашке, и я слышу, как они вместе смеются над каким-то комедийным сюжетом.

***

Телефонная трубка в моей руке влажная, так вспотели ладони. Я говорю в нее:

- Я же просил не звонить мне, когда я дома.

Я говорю: И вообще – откуда у тебя мой домашний номер?

- Когда ты звонишь сюда, ты понимаешь, чем это может закончиться?

По телефону я слышу, что ее телевизор включен на том же канале, что и наш. Она спрашивает, смотрел ли я фильм «Осенний марафон». Она говорит:

- Правда, похоже? – и кладет трубку.
- Кто звонил? – кричит жена из соседней комнаты.

Вместо ответа, я кричу Саше, чтобы она передала своим ухажерам, что по телефону я их не укушу.

- Опять молчали в трубку? – то ли спрашивает, то ли утверждает жена.

Ее зовут Вита. Не жену, а ту, которая звонит мне, и когда не я поднимаю трубку, молчит, не прерывая связь. Она появилась случайно. Когда я говорю случайно, я хочу сказать: Этого могло не произойти. Просто так получилось, что аттестаты были готовы уже давно, нужно было только забрать их, но секретарь заболела, и директор попросила меня съездить за ними. Она сказала, что я могу не торопиться. Что я могу привезти их завтра.

- Назовем это: оплаченный выходной день, - улыбнулась она.

Это был просто пирсинг на пупке. Сережка, в форме рыболовного крючка. Сверху она закреплена золотистым шариком, а с загнутого кончика сверкает камнями красный трилистник. Я старался отвести взгляд, но голубая капля росы, повисшая с нижнего листа, качалась в такт движения состава метро, так и притягивала взгляд. И когда я оторвал взгляд от украшенного пупка на аппетитном животике, я встретился глазами с его обладательницей. Я был пойман на месте преступления, хотя и не сверлил дыр, и не старался подглядывать ни за кем. Ощущая свою вину, я смотрел в ее глаза, и понял: Те девочки, все без исключения, от первого до одиннадцатого класса, знали о том «глазке». Они знали, что за ними наблюдают, и выгибаясь, старались подчеркнуть формы, которых лишена мужская половина земли. Сняв маечки и бюстгальтеры, они поворачивались лицом к деревянной перегородке так же, демонстрируя свои прелести, как теперь показывают пирсингованные пупки. Я понял это потому что узнал этот взгляд, и проехав свою остановку, проехал следующую, докатился почти до конечной, и там догнал ее, разделившую людской поток на две реки.

- Я здесь живу, - сказала она, - Проводишь меня?

Так просто? Ясно, значит, обойдемся без кофе. И ладно. Все равно я его ненавижу, в этих чудовищно маленьких чашечках. Почему-то обязательно несладкий. А дома бухаем в двухсотграммовый бокал столько сахара, чтобы хватило бы на все случайные встречи, сколько бы их не было.

Она сказала:
- У меня есть презервативы.

Я говорю:
- Послушай, тебе не будет трудно оставить телевизор включенным?

Он обычно работает, когда я делаю это в ванной. На всякий случай.

На платяном шкафу стоит клетка с попугаем. Мы входим в комнату, и она говорит:
- Птенчик чем-то недоволен? – а я думаю, что когда вернусь домой, обязательно поговорю с Сашкой о журнале.

Кому-то хватает трех дней, кому-то недостаточно всей жизни, но ясно одно: мы все сверлим простенки. Я хочу сказать: абсолютно все. Таблица умножения для меня слишком просто. Пройденный этап. Поэтому я думаю о журнале, о жене, о Сашке, которая уже вот-вот сама выскочит замуж. О том, что Вита ее ровесница, и возможно Сашка тоже приводит домой какого-нибудь дяденьку, с набитым аттестатами портфелем. О том, куда пропадает коньяк, присланный мне из Еревана другом детства. Это действует лучше таблицы. Когда я выхожу из ванной, на улице уже темно. Попугай смотрит на меня, и, видно по взгляду, не очень одобряет выбор хозяйки.

- Птенчик чем-то недоволен? - говорит Вита, и целует меня в нос.

Я не понимаю, к кому она обращается. Если ко мне, то: Ну что ты девочка? Просто птенчик сейчас не прочь получить по голове, и так сильно, чтобы оказавшись в больнице, было, как объяснить свое исчезновение дома. Я еду в метро не поднимая глаз. Мне не стыдно. Мне страшно.

Мятая рубашка и брюки, галстук сбитый вбок, дверной звонок.

- Привет, па, - весело встречает меня Саша, - Где ты был? Мама в ярости.

Я что-то хотел сказать про журнал? Нет, сначала в душ, стоять под струями горячей воды, и наблюдать, как часть меня стекает в жерло черного слива.

- Смотри, - останавливает меня «ангел», - что я сделала. Мама разрешила.

И я смотрю. Простая сережка, в форме рыболовного крючка. Сверху она закреплена золотистым шариком, а с загнутого кончика сверкает камнями красный трилистник.

- Модно? – спрашивает она.

Я хотел поговорить с ней о журнале, теперь нет. Звонит телефон, и Сашка говорит кому-то:
- Ну, говорите же, - ждет пару минут, и говорит – Ну как хотите.

И кладет трубку.

***

Я не знаю, почему так случается, и могу говорить об этом часами. Так мы проводим время с Косыгой. Он тоже знаток. Мы сидим с ним в пивной, потому что меня только что выставили за дверь. Не из-за Виты. По-крайней мере я был очень осторожен.

Начиналось все, как обычно с доброго утра. С доброго дня. И день прошел, надо сказать, как по маслу.

Я прогуляюсь, сказал я жене. Я сказал: купить что-нибудь к ужину? День получки, плюс неплохая премия, плюс почти отсутствие долгов. И погода, ну просто отличная. Да, хорошо. Я понял – мяса и вина. Мясо будет в маринаде, и… Какое взять? Белое, или красное?

И правда, мы давно не устраивали никакого праздника. И я устроил себе один. В одном из бутиков, какими наполнен любой супермаркет. Надо же. Это было писком моды в моей юности. Тогда, двадцать лет назад, когда она стояла разделяя людской поток, я был одет именно в такой же. С закатанными рукавами с белой подшивкой. Золотые восьмидесятые. Даже цвет такой же. Даже настроение то же.

- Знаешь, - говорит Косыга, - Обида имеет свойство накапливаться. Ты не грузись. Это пройдет.

Но я ни разу в своей жизни не поднял на нее руку, а тут, из-за глупого пиджака с завернутыми по локоть рукавами.

- Па, - прыснула Саша, - С каких пор ты стал в секонде подъедаться?

В секонде? Это почти вся моя премия!

- Очень мило, - засмеялась жена, - Долго думал?

Я говорю Косыге:
- Понимаешь, дружище? У меня создалось впечатление, что я беспомощный. Что я не умею купить даже пиджак так, чтобы не вызвать смех. А было столько удовольствия, когда я его покупал.

Столько гордости, что я даже заехал похвастаться Вите. Она сказала:
- Сойдет для карнавала, или тематического вечера для тех, кому за тридцать, и кто очень скучает по своей молодости.

Ей легко говорить. Ей двадцать. Почти ровесница Сашки.

- Ой не могу, - смеется дочь, - Цирк уехал - клоуны остались.

- Вот тогда я и сорвался – говорю я Косыге, - Сам не знаю, как получилось…

Но я ударил ее. Не сильно, но хватило для того, чтобы меня выставили за дверь.

- Женщины! – говорит Косыга, многозначительно подняв палец вверх, - Согласись… - хочет продолжить, но теряет мысль.

Это мне не мешает. Я согласен.

Женщины.

Наверное, она ждала меня, выглядывала в окно, потому что когда я вернулся, дверь уже была открыта. На столе стоял ужин. Мясо в маринаде. Вино было лишним.

- Фу, - сказала она – От тебя так несет. Ложись спать, - и ушла смотреть телевизор.

Зазвонил телефон.
- Ты добрался?

Да, Вита. Я дома. Все в порядке.

- Я беспокоилась. Знай, что ты всегда можешь приехать и остаться. В любое время, когда захочешь.

Я говорю: Ладно, и кладу трубку.

- Смысл жизни, - говорит Косыга, - Для тех, кто его ищет, теряется в поедании пищи, и в желании солидно оторваться с какой-нибудь девахой. И вот теперь, скажи мне: что такое любовь?

Любовь – это ответственность за тех, кто тебе по-настоящему дорог.

- Чушь, - говорит Косыга, - Любовь – это секс.

Положенные кем-то одиннадцать минуть страсти и самопожертвования.

Положив трубку, я швыряю купленный пиджак в угол, снимаю рубашку, и иду в ванную. У нас смежные комнаты. В дверях я сбрасываю брюки, а соскользнувшие трусы ногой отбрасываю куда-то в сторону телевизора.

- Ты что, - говорит жена, - С ума сошел?

Я выхожу в коридор, абсолютно голый, и сидящая на кухне Саша смотрит на меня, широко раскрыв глаза.

- Пьянь, - догоняет меня голос из комнаты.

Я не прикрываюсь. Что там она не видела, в этих журналах? Анатомически я такой же. Я иду в ванную и открываю воду. Нестерпимо горячую. До жжения. До всхлипа. Я не запираюсь. Сидя на дне ванны под бьющими струями я слышу, как открывается дверь.

- Па, - говорит Саша – Прости меня.

Я плачу.

***

Жена смотрит на меня, и в ее глазах уже высохли слезы.

- Ты, по крайней мере, хоть можешь объяснить, в чем дело? – спрашивает она.

Она говорит, что пиджак – это не повод для развода.

- Назови мне настоящую причину.

И я называю. Я говорю, что больше не люблю ее. Потом мы занимаемся сексом. Она шепчет мне в ухо:
- Зачем ты меня бросаешь? Ради кого?

Секс – это тоже оружие.

Она шепчет мне в ухо:
- Ты уходишь к какой-нибудь дешевой шлюхе?

Она говорит, что все мужчины такие. Готовые бросить все, ради дешевых шлюх. Она внушает мне эту мысль, повторяя без перерыва:
- Дешевые шлюхи, дешевые шлюхи, дешевые шлюхи.

Это похоже на рекламу.

Я говорю в телефонную трубку: Ты сама предлагала.
- Просто, это немного неожиданно, - говорит Вита.
Но ты же сама говорила: в любое время.
- Сейчас не самый подходящий момент, - говорит она, и я понимаю, что мужской голос в телефонной трубке – это не телевизор.

Птенчик не доволен.

- Вот так, - говорит жена, - Теперь медленней.

Головка члена набухает.

- Нет, - говорит Вита, - Я вовсе не рву отношения. Просто сегодня не тот день, когда ты можешь прийти.

Жена говорит:
- Что с тобой такое? Как двадцать лет назад, - она сладко стонет, и говорит – Похотливое животное. У меня уже все болит там.

Конечно, она врет, прошло не более получаса. Но мне все равно приятно. Я так злюсь, что мне не нужно думать о чем-то сложном. Все и так совсем не просто. Я занимаюсь с ней сексом, а после все равно иду в ванную, когда работает телевизор. Это уже как рефлекс. Мужской голос бубнит что-то невнятное, что невозможно разобрать сквозь шум льющейся воды. В комнате звонит телефон, и кто-то, то ли жена, то ли Сашка, у них такие похожие голоса, говорит в трубку:
- Не надоело?

До смерти.

На улице солнечно, я выхожу на балкон и растягиваюсь на дачном шезлонге. На таком же лежала пляжная красотка в смешных винтажных очках. Пластиковое сидение накалилось до бела. В комнате что-то падает, и жена кричит, что так обычно бывает, когда в доме нет настоящего мужика. Я отвечаю:
- Открой выдвижной ящик.
Второй сверху. Если слишком сильно дернуть, он сам выкатывается из глубины.

И так я остался еще на двадцать лет.

***

Любовь – это ответственность перед людьми, которые тебе дороги. Но мне не понятно? Как так получилось? Я хочу сказать: Как получилось, что все стало таким ненатуральным. Как кофе, несмотря на надпись «Pure» на упаковке. Как секс, от которого получаешь какое-то животное наслаждение, а не то чувство полета и восторга, как в юности, когда кружится голова от теперь уже простого поцелуя. Где мы теряем этот гормон, дающий нам ощущение счастья? Ощущение новизны при каждой новой встрече. Ощущение, что это случилось в самый последний раз в твоей жизни, и такого больше не будет. Когда я говорю «не будет», я имею в виду: Никогда. Любовь – это ответственность. А мне почему-то хотелось именно любви. Такой, чтобы не думать ни о чем. Чтобы все текло само собой. Чтобы даже ссоры, были остры как лезвие безопасной бритвы.

Когда вы соберетесь поговорить об этом, не приглашайте к разговору друга, особенно если вы знакомы с Косыгой. Лучше сделать это с совершенно незнакомым человеком, где-то в противоположном районе города, чтобы после никогда не встретиться с собеседником. Но я говорил как раз с Косыгой.

- Слушай, - говорит он, - Ты думаешь, ты единственный, кто живет с этим?

Я кажется уже говорил: Косыга эксперт. Абсолютно во всем. Он говорит:
- Подумаешь, мастурбация! Кого ты удивил? Просто разница в том, что раньше ты делал это, потому что тебе не хватало секса, а теперь, потому что у тебя есть желание заняться этим с другими, но есть обязанности. Создаешь иллюзию. Не ты первый, друг.

Вообще-то, я хотел поговорить не об этом. Но мой друг детства все понимает по своему. Он говорит, что если я хочу вернуть те ощущения, у него есть верный способ. Он говорит: «Держи. Я это на себе опробовал», и достает из кармана белую пластиковую баночку, как из аптеки, только без опознавательных знаков.

- Всегда ношу с собой, чтобы дома не нашли. И этикетку сорвал потому же. Иначе скандал, сам понимаешь. И еще, - говорит он, - Дам совет: не принимай их дома, когда там кто-то будет кроме тебя. Лучше попробовать для начала, когда ты один.

Под шум бьющей воды, под телевизионный бубнёж.

И тогда, сказал он, я забуду, что мое биологическое тело живет в дисгармонии с внутренним миром, если перевести слова Косыги на человеческий язык.

- А онанизм – это ерунда, - говорит он, - Все это делают.

Я хочу, чтобы все понимали: Я никого не виню. Дело не в моей жене, не в Вите, не в сотни других женщин, с которыми я был знаком. Я хочу надеяться, что их была сотня. И дело не в моем друге, который искренне, и я в это верю, хотел мне помочь. Я сделал это сам, в перерыве между уроками. Проглотил эти чертовы пилюли, сразу две. Вот почему я оказался в кабинете директора.

Она сказала, что это единственный выход.
- Со временем все уляжется, - сказала она.

В соседнем кабинете до сих пор играет радио. Какая-то тематическая передача, и мужской голос бубнит что-то невнятное. Как телевизор у меня дома. В коридоре кто-то орет, что выбьет из меня эту дурь.

Я сижу на краешке стула, потупив взгляд, как первоклассник, разбивший окно мячом. Что я могу сказать? Что старуха совсем выжила из ума? Было слишком много свидетелей. На ее крик сбежалось половина школы.

Со временем все уляжется, сказала директор, и я успокаиваю себя: Да, со временем все эти девочки улягутся, и будут вспоминать об этом, но где-то внутри, не рассказывая своим детям. А сейчас все ищут причину. Все кроме меня. Я ее знаю. Просто я в глубокой жопе.

Директор говорит:
- У вас почти пенсионный возраст, и это хорошо. Таким образом, мы сможем закрыть глаза на инцидент. И родители успокоятся. Вы же понимаете: Главное не довести это дело до огласки.

Она смотрит на меня с состраданием.
- Господи, - говорит она, - как же Вас угораздило, дорогой Вы мой? Столько лет безупречной работы.

Пластиковая баночка все еще у меня в кармане. Может поделиться ей с директором. Кажется у нее тоже не все ладно в семье, если верить уборщице.

-Такое пятно на школу.

Ничего страшного, думаю я. Эти пятна легко отстирываются. Все это знают. Даже эти девочки из-за фанерной загородки.

Особенно та самая уборщица, которая каждый день рассказывала нам, чем по ночам занимаются «наши детишки» под ее окнами. Она это видела собственными глазами. Может назвать фамилии.

- Я очень чутко сплю, - говорила она.

Может потому, что было страшно пропустить подобное зрелище? Может быть, поэтому с таким особым чувством она смакует это слово, повторяя его на каждом углу, не смотря на запрет директора. Может быть, это она проделала это отверстие, сковырнув неровно обрезанный сучек отверткой?

Голос в коридоре истошно орет, что загонит всю школу валить лес. Он кричит, что здесь не учебное заведение, а скопище маньяков.

Теперь все мы знаем, как он выглядит - маньяк.

Коричневый костюм, на брюках ровные стрелки.

Утром жена пекла пирожки. С яблоками. Из портфеля до сих пор идет этот запах.

После бритья я пользуюсь «Олд-Спайс». Не дорого, но я результатом доволен.

Под глазами мешки, и все они усеяны мелкими морщинками, а щеки выбриты до синевы, и гладкие, как мрамор.

Я понимаю, какое-то время со мной не будут здороваться. Увидев меня на улице, молодые мамаши будут сжимать детские ладони так, что дети будут плакать от боли. И сидя здесь, в этом кабинете, я думаю: Нет. Я не такой. Я такой же как все – человек опоздавший на похороны собственной любви. Человек, пытавшийся воскресить ее пугающими способами из магии вуду. И когда я слышу, что все вы не такие, я хочу сказать: Не обманывайте себя. Мы все попадаем в такую ситуацию, кто раньше, кто позже, но все.

Мы все такие…

Надеюсь, я понятно объяснил?

© Глеб Диков, 2010
Дата публикации: 29.06.2010 14:18:03
Просмотров: 2888

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Ольга Питерская [2010-06-29 23:27:56]

Вот они, оказывается, какие - маньяки.

Нравится мне вас читать, Глеб. И такие темы берете - просто ух.

И мне нравится думать, что не все. Любовь - это, конечно, ответственность, но ведь не только, правда?

Ответить