яяяяяяя. Роман. Часть 2. Как на божественной драме жизни.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 28681 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Содержание.
1. Друг.
2. Как на божественной драме жизни.
3. Телепортация.
4. Роман про приключения героев.
5. Инопланетяне.
6. 1+1=1.
7. Сны.
8. День рождения.
9. Федорчук.
10. Загробная компенсация.
11. Юродствовать общину.
12. Оживить мёртвое дитя.
2006-2010.

Как на божественной драме жизни. Пьеса.

«Мы уже победили,
просто это ещё не так заметно».
Б.Г.
Действующие лица.

Гена Янев.
Смерть.

Гена Янев.

Я ехал в лицей для богатых к жене на работу работать в интернете, посылать в редакции, сайты, издательства стихи, эссе, прозу про то, что русская литература не мертва. В вагон электрички метро на станции «Лубянка» вошли трое, папа, мама и сын, по виду из провинции, потому что всё время улыбались, как будто попали куда-то, местные не улыбаются и глядят мимо. Папа высокий, под два метра, нескладный, в заношенной аляске, руки рабочие, улыбался ласково и несчастно. Мама некрасивая, но хорошо одетая, видно, что она управляет процессом, с волосками на пальцах и на щеках улыбалась открыто. Сын со скрипкой, нескладный и открытый, такой комнатный, что даже не боится, улыбался сам себе. На улице такого не терпят, там за такие вещи сразу обвиняют, что у тебя есть что-то, чего у них нет. В консерваторию поступать приехали из Костромы.

Смерть.

Я ехал из лицея для богатых с женой с работы, работал в интернете, посылал в редакции, сайты, издательства, стихи, эссе, прозу про то, что русская литература не мертва. В вагон электрички метро на станции «Лубянка» вошли двое недоразвитых, держась за руки, муж и жена, в одежде семидесятых, улыбающиеся своим усильям быть людьми. У них у каждого на лице было по книге эссе, стихов и прозы про то, что они не виноваты и ещё про то, что они виноваты.

Гена Янев.

В лицее для богатых, где я работал в интернете, посылал в редакции, сайты, издательства стихи, эссе, прозу про то, что русская литература не мертва, редактора жирным кеглем печатали на обложках из состраданья, чтобы не было иллюзий, что они авторов не печатают, только знакомых и знакомых знакомых, и свои фотографии. Но я нашёл один журнал где-то в Америке, там они сделали вот что. Они печатали всё, отрезанные ногти, седые волосы, гаданья, инструкции по использованию презервативов, гордыню, свидетельством того, что жизнь на месте своей нежизни вдохновенный подарок, бытиё на месте небытия сообщенье, из ничто никогда в бесконечную вселенную и обратно, что раз Фома не хотел так поверить, то хоть вложив персты в раны Христовы пусть поверит, что русская литература не мертва, потому что ничего кроме русской литературы нету.

Смерть.

Мне кажется, ты посмотрела за меня. Мне очень хотелось посмотреть, но я подумал, что это вера всуе. Потом оказалось, что это крещенская ночь. Тебе выпало, «мертва, мертва, ставлю 10 червонцев». Ты гадала по Шекспиру. Это там где Гамлет закалывает якобы крысу, думает что короля, а на самом деле царедворца.

Гена Янев.

Мария стала Григорием Афанасьевичем Яневым, такое впечатленье, моим папой. Взяла мою боль и сделала из неё свою и пошла дальше всех. 20 лет назад она была большая, добрая и наивная. Сейчас она маленькая, злая и виноватая.

Смерть.

Эвридика Орфеева стала Владимиром Леонидовичем Барабашом, её мужем, кажется, который смотрит и улыбается устало, потому что всё сделал. Жёны стали мужьями, мужья умирают.

Гена Янев.

Майка Пупкова ещё никем не стала и тут нечего загадывать в ночь на крещенье. Она только смотрит и делает так же. Мария говорит Никите как артист Гаркалин в фильме «Ширли-Мырли» своему двойнику Кроликову неприличный звук, имитирующий газоотделение, мол, всё, пипец. Дальше возможности нету играться. Майка Пупкова тоже так стала говорить папе, потому что всё повторяет. Она ещё не знает, что тоска, вдохновение, призвание настоящие. Это как голос, как сеть, тащит тебя, зовёт, ты сам не знаешь куда, к счастью или к несчастью.

Смерть.

Она будет это потом в музыкальных образах узнавать, или в мужской тоске, или во власти неограниченной над двумя людьми с той же фамилией, или в русской литературе будущей. Ведь главное для неё, для тебя, для всех то, что случилось с Гамлетом. И так нельзя, и сяк нельзя. Мстить, быть чмом. 8 трупов, ужасная резня, все хлопают и расходятся, в ночь на крещение нагадавши себе убить двойника с больной совестью, прорваться к старости, чистоте.

Гена Янев.

Как Антигона Московская Старшая третий раз перечитывает мою книгу «Гражданство» и никак не поймёт, зачем я так много о смерти думаю, ведь она же всё равно придёт как несчастие, а пока будет одно счастие. И говорит Марии, только ты Никите не говори. Бесполезно, гении автономны как ангелы, едят сами себя и не испражняются.

Смерть.

Страшно, Господи, в твоей воде. Мария боится, что умрёт, потому что тяжело и верёвка на шее надувается. Лучше я придумаю историю, что все голые, потому что образы, живут в деревне, папа, мама, ходят друг за другом как за юродивыми, говорят слова, их слова наша жизнь.

Гена Янев.

Эти слова пока летят сквозь космические расстояния, разворачиваются, как на экране дисплея, становятся трёхмерными. Например, папа говорит, Валя. Это слово становится девушкой с грудью и животом, которая спит под божницей и мечтает жить в Москве. Например, мама говорит, Гриша. Это слово становится врачом на скорой, который колется и спасает людей с лицом с божницы в Мелитополе.

Смерть.

Что потом? Много чего потом, много мальчиков Ген Яневых в электрических проводах бегут по компьютеру в разных местах бывшей империи, Мелитополе, Москве, Мытищах, на Соловках. Их любят девочки Марии Родиновы, обречённые на бессмертие и от этого тоска. У них дочки Майки Пупковы и тёщи Эвридики Орфеевы, которые любят разное и думают на него, что это деньги и слава. А это папа и мама в деревне Родиновка живут голые, потому что образы, ходят друг за другом как за юродивыми и управляют вселенною.

Гена Янев (читает).

В молодости я однажды попал по огрнабору в Северный Казахстан на
снегозадержание. В ПМС-60 (путевой машинной станции) нас было человек
триста, та еще публика. И был один мужик лет тридцати пяти, которого все
называли писателем. Нормальный мужик, спокойный, замкнутый, "Тройной
одеколон" не пил. Никогда ничего он не записывал, а в небольшом чемоданчике
(его называли "балеткой" у него хранилось несколько общих тетрадей и пачка
чистой бумаги. Иногда он заботливо перебирал их, даже любовно. Как будто
предвкушал, как однажды сядет и что-то в этих тетрадях напишет. Иногда я
думал: а что он сможет в них написать?

Смерть (читает).

Я вспомнил об этом давнем случае, когда читал (и прочитал очень внимательно
до конца) Ваш роман в рассказах "Как у меня все было". Непростое было
чтение, честно скажу. Несколько раз бросал, но потом все же вновь
принимался. Все пытался понять: что это, собственное, такое? Литературная
небесталанность чувствуется. Хороши (хоть и отрывисты, неразвиты) Соловецкие
пейзажи, ход селедки, острова-рыбы, останки СЛОНа. Но не они главное в
книге. А что? Если говорить общими словами, судьба автора, его творческие
искания.

Гена Янев (читает).

Невольно вспомнился Розанов с его "Опавшими листьями". Но Василий Васильевич
высказывался, как правило, по конкретным поводам. Пожалуй, ближе всего по
жанру "Времятрясение" Воннегута, сочинение довольно болтливое. Но даже
мелочи из его жизни интересны, потому что он Воннегут, автор "Колыбели для
кошки", "Бойни номер пять" и совершенно потрясающей повести "Мать-тьма". А
что такое автор "Как у меня все было"? Да ничего. Тривиальная биография,
тривиальные, с претензией на интеллектуальность, мысли о всяком разном - от
Бога до литературы. Подкупает преданность литературе, влюбленность в нее, но
она не может заменить крупности характера и оригинальности мышления.

Смерть (читает).

То, что у Вас получилось, я бы назвал пред-литературой, мечтаниями о
литературе. Будь тот мужик с "балеткой" пообразованнее, его тетради могли
быть наполненными такими же текстами.

Гена Янев (читает).

У меня нет намерения Вас обидеть, я Вам искреннее сочувствую, потому что Вы
выбрали в литературе тупиковый путь. Он никуда не ведет. Только к
самокопанию и растравливанию обиды на издателей, которые Вас не печатают. И
не будут печатать, уверяю Вас. Когда я приношу издателю рукопись, он первым
делом спрашивает: "Это про что?" Ответ "Про жизнь" не принимается. А что
можно сказать про Вашу рукопись? Только одно: "Ни про что".

Смерть (читает).

Я вовсе не толкаю Вас на путь коммерческой литературы, ни Боже мой. Русская
словесность не ею жива. Есть Шишкин (скорее с "Взятием Измаила", чем с
"Венериным волосом", есть Зорин с "Завещанием Гранда", есть изумительный
рассказчик Екимов с "Теленком" и "Не надо плакать". Да много чего есть. Я
вижу пользу для Вас, что Вы все-таки написали свой роман, в том, что Вы
прошли свой путь до конца и увидели, что в конце тупик. Можно, конечно,
замкнуться в гордыне: мир не понимает меня, не дорос. Будет досадно,
если Вы так поступите.

Гена Янев (читает).

Вот странно: Вы пишете о последних 15 - 20 годах, а я, читатель, этого не
чувствую. А ведь судьба человека, даже маленького, попавшего в бурю
времени - одна из вечных тем настоящей литературы.

Смерть (делает самолётик, пускает).

Образец редакторской прозы. Это был удар под дых, на добивку. После смерти мамы, остались без Соловков, эпилепсии, вялотекущей онкологии, аневризмы сонной артерии, диагноза.

Гена Янев.

Это было страшнее, чем в детстве в 11, когда из Польши из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг, как это всё будет, а меня не будет.

Смерть.

Это было страшнее, чем в армии в 18, когда мама ко мне в часть приезжала, и я к ней выходил на КПП с синим лицом, никто никого не любит, не жалеет.

Гена Янев.

Это было страшнее чем в институте в 24, когда сначала привёл специальную женщину, потому что достался своей девственностью, а потом девочка двух месяцев ползла по дивану и было ясно, что сейчас упадёт и убьётся, и я не мог сдвинуться с места от обречённости, чтобы подхватить на руки.

Смерть.

Это было страшнее, чем в семье в 30, когда прогнали из дома за то, что неродной. На Ярославском шоссе патрульная милицейская машина и церковь запертая в 2 часа ночи. Переночевал на ногах, днём в иностранке написал рассказ про бессмертие с тем, чтобы потом выброситься из окна соседней многоэтажки, но было уже незачем, потому что стал родной.

Гена Янев.

Это было страшней, чем в литературе в 36 на острове. Голый в сторожке в лесу моется, а к окну прильнули зэки, архимандриты, красноармейцы, белогвардейцы, и смеются, что у него припадок драмы.

Смерть.

Это было самое страшное в 42 в стране с глазами, которые не сморгнут, потому что им этого не надо, оно у них есть, но оно слишком страшное.

Гена Янев.

А потом наступило новое. Чехов смеялся над душечкой, которая любит всех, мужа покойника, студента постояльца, племянника гимназиста, что она так профанирует любовь, что любовь единственна.

Смерть.

Толстой плачет на душечку, что перед всем, Гитлером, Сталиным, Хиросимой, первородным грехом, провалившимися реформами это наше единственное спасение.

Гена Янев.

Мужик с балеткой станет Шаламовым, который писал, чтобы запомнить, а не запоминал, чтобы написать, потому что когда на главную зону прилетишь это будет единственное, что у нас останется. Ты закрываешь балетку, а там, на том конце провода глаза смаргивают и у них в голове мысли проносятся.

Смерть.

Из «Времятрясения» я помню только два сюжета, зачем Сахаров сначала бомбу построил, а потом боролся за мир, что ни один рыбак не станет рыбу тащить так далеко, просто филейными частями лодку набьёт. В первом случае, жизни бы не было, во втором, маленькой повести, что у рыбака крыша поехала и он связался с космосом, в котором мужик с балеткой с югославской фамилией Саваофович даёт нам шанс напечататься сумасшедшими буквами. Ведь у него в балетке мы с нашими балетками.

Гена Янев.

Просто берёте и опускаете в своё чувство образ, как если бы в метро в электричке мулат и красавица познакомились, а рядом скины бесились, что у них нет мозгов. И не забудьте, что вам придётся всё время потом так делать. Кроме того, и у скинов есть мозги, и у Москвы есть Московская область, и у красавицы, тонкой, нежной, юной как мечта есть внешность, для которой промышленность Европы вырабатывает крем-тональник, пальто стильное как старинная шпага и краситель волос с длинным описательным индейским названьем, если блондинке посветить фонариком в ухо у неё глаза загорятся, для которых наши нефтяные бурильные скважины работают без передыху.

Смерть.

Кроме того, и у меня есть будущее, например такое. В 1965 году я родился, когда в армию с зоны призывать стали, из-за демографической ямы, войны и террора. В 1976 году папа умер в мёртвой точке поколенья, когда Веня Ерофеев написал «Москву – Петушки», Саша Соколов «Школу для дураков», а Распутин «Живи и помни». В 2003 году мама умерла, когда я начал писать «Как у меня всё было». И настала новая мёртвая точка поколенья. Тут мне и пригодятся мулат и Ракитина из метро. Просто я беру и опускаю в своё чувство образ. Те потом скажут что это искусство, а сейчас они меня туда не пускают. Что это значит?

Гена Янев.

Что у скинов есть мозги, что у Москвы есть Московская область, что у мулата и Ракитиной есть будущее, что у бурильных скважин есть Европа. Мулат уедет на Соловки, когда Ракитина окажется стервой и там тихо сопьётся под свои мулатские мысли о ходе наваги, трагические как Софокл, Шекспир и Пушкин. А Ракитина поймёт, что только его она и любит, но это будет уже другая история, про их сына, потому что мёртвая точка поколенья получила своё мясо. В нас есть неподвижность и эта неподвижность во мне. Безумные, они даже не знают на что я их обрёк. Пусть они сделают по-другому. Это и есть новое искусство. Они даже не познакомились, я всё придумал. Правда, это не значит, что это неправда.

Смерть.

Люди живут, не хотят умирать, это так понятно. Душа болит, уж больно это красиво. А умирать надо и даже понятно как умирать надо, как папа и мама в мёртвой точке поколенья, от наркотиков и от рака. Но сил нет трудиться, когда эта неподвижность омертвевает всё за деньги, которую потом назовут искусством Софокл, Шекспир и Пушкин, потому что всё что после неё чисто как у монахов, зачатие, смерть, измена. Может быть это и не наша неподвижность, Ракитиной, моя и мулата Навагина, может это неподвижность Степана Самошитого, Бога, который смотрит, кукла, подаренная на сороковой день рожденья женой Родиновой Марией, с книжной полки и запоминает.

Гена Янев.

Тоже ведь работа до смерти и после смерти, пока те не пускают нас в искусство, что они искусство, а мы не искусство. Нечистота, неподвижность, чистота, подвижность расчленяемы до ангела и после ангела, но не нами, а жизнью, Навагиным и Ракитиной. А мы, Родинова Мария и Гена Янев уже уходим и нам страшно быть мясом. Вот предмет страданья Софокла, Шекспира и Пушкина, почему у них на иконах всегда слёзы. Ведь это всё мы, искусство, зачем же мы себя губим, словно мы котёнок Патрик Зюскинд и собака Блажа Юродьева и ничего не понимаем. Но даже они нужны как рама шерстяная вокруг внутреннего холода у портрета, что же мы как на морозе, у нас на лице замерзают слёзы, а мы ничего не чувствуем, потому что нам никто не сказал, что мы портрет, искусство.

Смерть.

И как же я любил, ангел Степан Самошитый, Господи, эту землю с её внутренним страданьем и внешней неподвижностью Ракитиной и Навагина, что они даже познакомиться в метро не могут. Совсем с другими будут у знакомого в квартире целоваться, она ему потом скажет, хочешь один совет, старайся, чтобы зубы зубов не касались, потому что он ей понравится, потому что он в одежде изольёт семя, потому что девственный. Всё растворится во всём, но только через 10 лет встретятся и друг друга полюбят. Соседки будут слушать стоны и замирать от внутреннего восторга. И ещё через 10 лет расстанутся, потому что смерти очень страшно. Вот в чём дело, вот почему редакции, сайты и журналы говорят, нет, всё время, они своей смерти боятся, и это так понятно, я их прощаю. Лучше бы сходили покурили во двор под ракиту. Это тоже смерть, только мгновенно проходит. И тогда бы догадались что надо сделать.

Гена Янев.

Я их простил и написал про Навагина и Ракитину, они меня простили и напечатали, не смотря на то что это немного страшно, мы разделили деньги как пираты по братски, и сын Навагина и Ракитиной в мёртвой точке поколенья стал не скинхед, а Пушкин, потому что он ещё не боится быть мясом, а мы уже боимся, ангел Степан Самошитый с той стороны и с этой, до чистоты и после. А впрочем, всё и так так. Зачем же я всё утро писал про это, я не понимаю, разве что это. В 05. 20 в форточку залезла соседская кошка и меня разбудила. На вставших часах было 05. 20, столько же сколько на идущих. Я подумал, совпаденье, и попытался заснуть, но не получилось. Тогда я стал писать рассказ «Ракитина» про это, чтобы выкинуть всё это из головы и спокойно уснуть, когда выйдет зимнее солнце на веранде в феврале в воскресенье.

Смерть.

Да, забыл, для реализма, звучит как, бля, реализма, вульгарно, у Навагина мама подзалетела с негром и он Ракитиной в метро улыбался нежно, потому что Ракитина была очень красива, это даже я признаю, пень замшелый, она была похожа на лодку, ветлу и теченье. Жалко только что теперь в интернете сплошная порнуха, как будто у красоты могут быть ягодицы, а впрочем, это ведь значит только, что наши дети сильнее нас и различают смерть до чистоты и после, словно они ангелы Степаны Самошитые, а не скинхеды, которые смеялись в метро громко, что почитают всех нулями и единицами себя.

Гена Янев.

Вместо тусовки у меня литература, и вместо вина у меня литература, и вместо работы у меня литература, и вместо зарплаты у меня литература, и вместо религии у меня литература. Так что то, что остаётся в остатке, это вроде медитаций буддистских монахов, которые 100 лет своё я о сущности мира мочалят, чтобы я вымочалить на вершинах Гималаев. На это я весь мир налипает, бьёт столб в небо на вершинах Гималаев, вот кто виноват в глобальном потепленье, а не орбита и озоновые дыры. Таким образом я влияю на историю, чтобы история поторопилась со своим преодолением себя, что вершина Гималаев везде.

Смерть.

Соседка Цветкова на работу не ходит, видно решила рожать, ей 30. Жёлтое солнце, там внутри плод набухает. На веранде ангел Степан Самошитый, кукла, вышитые гладью иконы «И зацветёт миндаль, потяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс, ибо отходит человек в вечный дом свой», «И отрёт Бог всякую слезу», изделия мастера местных ремёсел Родиновой Марии, в глаза смотрят, как я объясню это.

Гена Янев.

И я объясняю. На одном канале ночью порнуху показывают. Мясо, мясо, мясо. В женской консультации Цветкова раздевается, глаза внутрь обёрнуты, линия живота, впуклая, выпуклая, синяки от носа к ушам. Другая Сидорова как дом проглотила, вся нежность мира на бёдрах. В армии в бане мы и не знали, что мы такое можем, нас ведь учили, что мы государство, в хрен в сиську мать, они не были уверены, они боялись, что это не так. У соседки Цветковой много мужчин было, это не сплетня, просто мы ведь и правда государство.

Смерть.

Государство это вроде матрёшки, у него внутри зона, а оно внутри у церкви. Я в детстве мечтал быть писателем, но ничего для этого не сделал. Просто это меня потащило. Само. Папа 40 лет молился. Мама 60 лет рожала. Дочка почти 20 лет работает артистом дыры в животе. Я 120 лет смотрел в одну точку, стоило или не стоило рождаться. Я решил написать рассказ про это.

Гена Янев.

Я начал так, если ты пойдёшь в лес за грибами, то тебя там обязательно изнасилуют, если ты купишь на базаре тушёнку, то можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят. Бросил, скучно. Подумал, потом покурю. Написал по-другому. У жены лицо Будды, у тёщи лицо ангела, у меня лицо соседки Цветковой.

Смерть.

Соседка Цветкова на крыльце курит, у неё в животе набухает жёлтое февральское солнце. Чудо это страшно, потому что если не чудо, то смерть. Это моя тайна, я её унесу с собой, хоть буду каждый день работать.

Гена Янев.

Как кузнечик, тынк в одну сторону, тынк в другую сторону. Как мы с собакой Блажей Юродьевой ходили на Светлое Орлово по узкоколейке, а на обратном пути она пропала, я сразу понял в чём дело, наши на Красноармейском рыбачат. Так есть связи или нет связей? Осязание, встроенное в сягах кузнечика как в фантастических триллерах, что оно видит жёлтую воду. Обоняние, встроенное в носу собаки, что она за три километра за много часов знает, что на дороге были хозяйка с хозяйкой. Я 10 лет на Соловки езжу, потому что сначала Соловки были остров одиноких, потом спина рыбы, которая как вынырнула, так занырнёт обратно, пока мы строили инфраструктуру и боролись с терроризмом, потом Соловки стали глаза из асфальта.

Смерть.

У Хамида Савкуева на картинах нет порока, потому что всегда есть второй. У кандальника птица, которая его кормит, у змеелова змея, у рыбака рыба, у проращивающей лук, у мима манекен, у мальчика крыса. Даже если его нет, то он подразумевается или ожидается, и сразу это райская реальность. Что смерти ещё не будет, что будет ещё жизнь, что все тебе помогать будут, даже если не будут. Ты от них уедешь, чтобы их помнить. Ну и что, когда очень тяжело, важно не делать лишних движений, чтобы всё оставалось таким, какое оно есть. Тогда сразу выступит помощь, что я это и есть второй, помощь, который со всеми дружить, любить, верить может. Просто все ещё не знают, что им это надо, а когда узнают, будет поздно.

Гена Янев.

Труппа театра «Около», режиссёр Кама Гинкас, художник Хамид Савкуев, актёр Максим Суханов станут искать, кто написал про них так точно в интернете 10 лет назад, когда была мёртвая точка поколенья и зубья не зацеплялись за зубья. А если зацеплялись, то для того, чтобы второго родить через 15 лет после первого или для того, что бывшая империя противостоит будущей на ментальном пространстве. А про то, что весь этот мир просто Рембранту снится никто не думал. Ответственность чуть ли не вся лежала на мне, новой формы, как роман «Евгений Онегин», поэма «Мёртвые души», что наши чувства это скорее геология, чем искусство, как в «Войне и мире».

Смерть.

Никто мне не мог на это ответить, как я ни старался. Из всех редакций присылали «нет», набранное жирным кеглем. Я взбунтовался, ещё непонятно, кто кому снится, я Рембранту или мне Рембрант. Рембрант, зима, которая длится теперь 2 недели и от того всё прекрасней. Мёртвая точка поколенья, 1976, умер папа, Веня Ерофеев пишет поэму «Москва – Петушки», Саша Соколов пишет драму «Школа для дураков», Валентин Распутин пишет исповедь «Живи и помни». Мёртвая точка поколенья, 2006, все работают и улетают на Мальдивы с мужчиной. Хамид Савкуев, Максим Суханов, Кама Гинкас, труппа театра «Около», рисуют, играют, ставят «Как у них всё было», я всегда на Соловки уезжаю.

Гена Янев.

Не знаю, жизнь как длящееся самоубийство, счастья полные штаны, произведенье искусства. Так что забудешь по какому поводу у тебя эпилептический припадок, пока не увидишь как Емелька Пугачёв на все стороны кланяется перед казнью и причитает, простите, православные христиане, что я был вам послан за ваши грехи в наказанье. Артист, едрёныть.

Смерть.

Я один раз на Соловках жар-птицу видел. Расскажи, что такое? На Вичиных озёрах, там их много, целая система, как пруды квадратных и с изрезанными берегами, серых, красных, перламутровых, чёрных, смотря какое дно, торф, глина, песок, камни. Между ними болото, на болоте морошка и жар-птица. Ещё 150 млн. закланных в жертву. Жар-птица сказала, это их земля, она была ничья, а потом стала их, ты не хочешь, чтобы она твоей стала?

Гена Янев.

Мне стало страшно, я-то знал что это значит. Ты уходишь и ко всему притрогиваешься руками, тебе хочется плакать. Ах жар-птица, жар-птица, кому только ты этот вопрос не задавала, папе, маме, бабушке Поле. И все сразу становились прекрасны, и умирали. Никто не может пойти до конца, они ещё не верят, они может быть потом поверят, когда будет поздно. А пока что они хотят только тащиться. Почему я, жар-птица? Ведь столько сложных, чистых, красивых, страшных, почему я?

Смерть.

А почему я решил, что это рассказ? Я хотел показать абсолютно без комментариев 3 слоя жизни. Убийство журналистки за то, что она не поверила политикам. Как Паша в Чернигове много лет ходит к матери друга в больницу. Как дядечка редактор написал в журнале, что я чернуха, потому что меня с 10 лет долбит, что народ больше не любит. Комментарий только в названии. Есть фильм Дана Тановича «Ничья земля», он на материале югославской войны показывает почему она ничья, никто не может пойти до конца, поверить, потому что это слишком страшно, смерть, все хотят только тащиться, смотреть кино, потому что это искусство. Но это не значит, что люди не стараются, иначе просыпаются раздражение и ожесточение. И вот сугубо документально и очень ненавязчиво, вскользь, я хотел показать как они это делают. Одни помогают, другие остаются одни, третьи идут до конца, и целые государства с президентами, силовыми структурами и населением вдруг оказываются у себя дома туристами. Сначала они злятся, потом наступают реформы, которые всегда сводятся к тому, что люди подстраиваются к новым правилам игры, потому что хотят жить достойно, иметь квартиру, машину и дачу, и рожать.

Гена Янев.

Надо слушаться. Всё-таки главное в учителях, Акакии Акакиче Башмачкине, Антигоне Московской Старшей, Марии Родиновой, Максиме Максимыче Лермонтове, Катерине Ивановне Достоевской, Бэле Самураевой, что они умеют слушаться и терпеть. Это очень тяжело, появляется отчаянье с годами, ты всё делаешь и ничего не получаешь, кроме памяти, этой язвы желудка, когда даже поговорить не с кем, все как загнанные лошади. Да, признаться, ты и сам не веришь в разговоры. И усталости, всё подавляющей усталости.

Смерть.

Почему жертвы священны в любой цивилизации и в любой религии, потому что это их земля. Мы сначала не замечаем, когда молодые, потому что хотим счастья, только тащиться, как артисты драмы. Когда стареем, мы уже знаем, что счастье – несчастье, но мы боимся уходить, мы привыкли здесь. Надо уходить постепенно, надо слушаться. Мы там ничего не знаем, в той реальности, там какая-то вода вместо городов и какие-то звёзды вместо нежности.

Гена Янев.

Что мы как туристы у себя дома, в этом много смирения, в этом много лукавства. Что это ничья земля и мы здесь гости, что она могла бы быть нашей, если бы мы пошли до конца. Что бы мы там увидели, там на конце? Об этом бесполезно говорить тем, кто не там, это как конфета тому, кто не любит сладостей. Что же это за ловушка, если ты изначально в жопе и болтаешься, зачем же ты попал сюда в жертвозагонятели? Дело в том, что тогда ты увидишь на суде в армии, как забитый молдаванин ушёл домой в деревню, которая была недалеко и его образцово-показательно женщина-судья в форме на два года штрафбата. Что такое штрафбат знали все, что это страшнее зоны.

Смерть.

И тогда ты увидишь по той тоске, что тебя подставили и ты подставил. До года подставляли тебя, после года подставлял ты. Но ты уже не мог по-настоящему дедовщину удержать, бить в пуговицу за то, что молодой потерял нюх. И государство от Финляндии до Японии развалилось из-за тебя. Гришковец сделал из этого искусство, кухонный славняк, я не буду говорить про стыдное. Как «Иронию судьбы или с лёгким паром» в госпитале с молотком в трусах смотрел, потому что после вечернего построения драться, какой род войск достойнее, десант или человеколюбье.

Гена Янев.

Я не буду сейчас про стыдное и потом не буду, никогда не буду. Лежит человек на прыгающей мине и все разъезжаются, он ещё живой, но уже труп, его все подставили, потому что никто не может пойти до конца. Поэтому Христос, а не Дао и Будда. И это тоска, и это у нас в животе. Мы будем рожать с надеждой на счастье сюда в несчастье, где все подставляют всех, раздеваются до трусов на подиуме и показывают на волосы на груди, это не я, это искусство, а что же я? Я это тоска.

Смерть.

Веня Ерофеев и Саша Соколов это наши пророки. Рид Грачёв и Мартышка это наши ангелы. Б. Г. и Бродский это наши святые, которые поломались, но продолжают светиться. А я кто? Я житель. Я знаю свой следующий шаг, смотреть всё время, а больше я ничего не знаю. Если бы все сделали шаг навстречу друг другу, авторы не говорили пошлость, редактора не халтурили, население не было слепоглухонемым для счастья, то было бы прожить легче. Жёлтое золото между глазами было бы слово Бог, все бы его ели и ходили с животами, полными младенцев. Камни бы верещали. Люди не болели бы кокетством и корыстью. Сон был бы явью. А так нас всех удавят. Останется одно дерево на болоте и родит солнце. Чёрные, несчастные трупы зашевелятся под лучами и скажут, круто получилось.
2007.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 15.11.2010 15:10:16
Просмотров: 2665

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.