Прозрение
Вионор Меретуков
|
Форма: Рассказ
Жанр: Ироническая проза Объём: 25195 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
…В Первой Градской больнице, в челюстно-лицевом отделении, как всегда, было плохо с местами. И меня, подремонтировав, выкинули из палаты. А чтобы я не очень-то возмущался, меня на несколько дней положили в коридоре этажом выше. Там лежали больные после перенесенного инсульта. «Почему не приходит Вова?» – раздраженно обращалась одна больная к дочери. Старуха, по мнению врачей, находилась на пути к выздоровлению и вела себя весьма активно. То есть болтала все, что ей взбредало в голову. «Ты что, оглохла? Я спрашиваю, почему не приходит Вова?» - повторила она. «Вова на работе», - кротко ответила дочь. «А Толик? Толик-то где? – ныла выздоравливающая. - Он, паршивец, ни разу меня не навестил». «И не мудрено». «Что ты хочешь этим сказать?» - возмутилась старуха, приподнимаясь на кровати. «Мама! Толик же умер десять лет назад!» Больная опустилась на подушки и прошептала, глядя в потолок: «То-то я смотрю, его все нет и нет...» И спустя минуту, с глубокой обидой: «А вообще-то, мог бы и прийти!» ...За неделю до этого мне стало плохо. В больницу меня привезли вечером. В приемном покое мне довольно долго пришлось дожидаться своей очереди. Я сидел в коридоре рядом с каким-то мужчиной в больничной пижаме. У мужчины был безучастный вид, и от него сильно пахло спиртным. В коридоре мы были одни. Время было позднее, не было ни нянечек, ни уборщиц. Мужчина беспрестанно курил и мял лицо бледными пальцами. Дверь в кабинет была открыта, и я видел, как полупьяный врач, в расстегнутом на волосатой груди халате, снимает показания с пожилого малорослого мужика без глаза. Вернее, глаз был, но находился он не там где ему положено, то есть на лице несчастного, а в его руке. Врач капризничал, и голос у него был высокий и неприятный. Мужичок, отвечая на расспросы врача о месте жительства, годе рождения и прочей чепухе, держал ладонь с глазом лодочкой и прижимал ее к щеке, вероятно, в надежде, что врачи, когда у них появится время, око, выбитое в драке, вновь вмонтируют в глазницу. Глаз, весь в крови, покоился на ладони и был связан с глазницей тонкой, похожей на ниточку, жилкой. Мужичок, тоже полупьяный, смотрел на врача уцелевшим глазом и терпеливо отвечал на расспросы. Он слегка постанывал. Но не возмущался. Видно, привык. Мне в голову пришла сумасшедшая мысль, а что если в выбитом глазе сохраняются остатки жизни, и мужик видит этим глазом?.. В голову влетела еще одна сумасшедшая мысль - может, мужичку лучше ничего не менять и с таким глазом и остаться: ведь ему тогда цены не будет. Стоит он себе за углом, а в вытянутой руке глаз. Он его выставляет, а сам находится в безопасности. Таким глазом вполне мог бы заинтересоваться Пентагон. Или можно в цирке за деньги глаз показывать. Ему, бомжу, можно сказать, счастье привалило... А врач продолжал расспрашивать. Голос его стал монотонным. Мне захотелось спать. У моего соседа кончились сигареты. Я угостил его. Он снова закурил. - Вон там, сзади, - мужчина пальцем указал на одну из дверей в коридоре, - лежит Леха. После работы вмазали по стакану какой-то дряни. Правда, Леха вмазал два. Меня откачали, а вот его... – мужчина опустил голову. Я обернулся и в глубине ярко освещенной комнаты увидел каталку, а на ней тело, покрытое простыней. Из-под простыни выглядывала голая пятка с фиолетовым номером. Номер я запомнил. Сорок первый. - Теперь мне каюк, - тусклым голосом сказал мужчина. Я посмотрел на него. - Срок мне светит, такая вот петрушка, - пояснил он и зябко повел плечами. – Я какой-никакой, а начальник, прораб. А Леха – мой подчиненный. Распитие на рабочем месте... Мать честная, я ведь вчера клялся Наташке, что завяжу! - мужчина обеими руками схватился за голову. Наконец за одноглазым пришли. Мужик встал. Когда его уводили, он продолжал держать левую руку у лица. Санитар поторапливал его: - Перебирай ножонками-то, ну что ты, прям как не родной! Врач быстро заполнил мою карту и выставил за дверь. Велел ждать в коридоре. Вернулся санитар и сразу направился в кабинет врача. Через минуту из глубин коридора выплыла широколицая женщина с папиросой в зубах и, ни слова не говоря, унесла мою одежду. Взамен я получил выцветшую пижаму, два левых ботинка без шнурков, черное пальто с одной пуговицей и ушанку с кожаным верхом. В такой ходил мой сосед по лестничной площадке, водопроводчик дядя Федя. Я кое-как втиснулся в обнову и, хромая на обе ноги, повлекся за санитаром. Шапка не налезала, и я нес ее в руке. В башмаках не было стелек, и сапожные гвозди впивались в подошву. Я вспомнил осмысленные страдания Рахметова и зашагал веселей. В холле приемного покоя я задержался у зеркала. Я был похож на заключенного. Или на блудного сына из «Не ждали» Репина. Те же больные глаза фанатика и готовность к смерти. Шапка в руке взывала к подаянию. Я себе очень понравился. Никогда я не выглядел столь убедительно. На улице было безумно холодно. У входа стояла потрепанная «Волга» без номеров. Крыша ее заиндевела. Окна были без стекол. Бородатый водитель, похожий на Деда Мороза, в тулупе, валенках и лохматой шапке с опущенными ушами, хмуро посмотрел на меня и сказал: - Застудишь голову, чудик! - Не лезет, - ответил я и показал шапку. Он скривился и что-то пробормотал. Мне послышалось: «Не лезет… А с чего ей лезть-то?! Отрастят себе калганы, интеллигенты несчастные, вот шапки и не лезут...» Мы с санитаром погрузились в машину. Санитар посмотрел на листок, пришпиленный к медицинской карте, и крикнул Деду Морозу: - В двенадцатую. Мотор затарахтел, и мы поехали. По салону гулял ледяной ветер. Я сумел-таки нахлобучить шапку, и голове стало еще холодней. В тот же вечер мне сделали операцию. Операция длилась часа два. Уже ночью меня привезли из операционной и положили в коридоре. В палатах мест не было. Утром меня навестил Мишка Розенфельд. Он осмотрел мое временное пристанище и крякнул. Особенно возмутила его моя раскладушка. Пружины отсутствовали, матрац провалился, и я практически лежал на полу. Мишка приосанился и пошел разыскивать заведующего отделением. - Сейчас я ему, курве, устрою веселую жизнь. Паскуда! Держит больных, словно свиней... Минут через пятнадцать он вернулся. Глаза его были подернуты влагой. Вид у него был мечтательный. - Очень мила... – произнес он задумчиво, - очень! Выяснилось, что отделением руководит женщина, причем женщина молодая и красивая. - Высший класс! Редчайший экземпляр! Бюст у нее изумительный... – Мишка опять крякнул и подкатил глаза. – А взгляд такой, что я едва не кончил. Клянусь, если она еще раз на меня так посмотрит, я не удержусь и трахну ее, невзирая на присутствие медперсонала… - Значит, ты договорился? Он широко раскрыл глаза: - Ты что!? Не мог же я, в самом деле, залезть на нее прямо в кабинете... - У тебя одни бабы на уме, скотина! – зашипел я. – Я ж не об этом!.. Мишка хлопнул себя ладонью по лбу. - Прости, прости, прости! Видишь ли, она говорит, что, действительно, свободных мест нет. Но она побожилась, что при первой же возможности... - Какая же ты сука, Мишка! - Ничего, потерпи, - успокоил он меня, - через пару дней я сумею добиться твоего перевода в Кремлевку, в Кунцево. Сразу не могу. Нужный человечек отдыхает на Багамах. Мишка не подвел: через два дня он позвонил мне и сказал, что договорился с Кремлевкой и что сегодня за мной придет машина и отвезет в Кунцево. Но я гордо отказался, мотивировав свой отказ тем, что «я всегда должен быть со своим народом». Мишка обозвал меня идиотом. Но я ни разу не пожалел о своем решении. В больнице я познакомился с весьма занятными субъектами. Например, с усатым красавчиком, которому в драке соперник откусил кончик носа. Звали усача Ашотом. В челюстно-лицевом отделении Ашоту сделали пластическую операцию. Операция состояла из нескольких этапов. Сначала у Ашота отрезали лоскут кожи на животе и приживили к локтю. Какое-то время бравый армянин ходил с прижатой к животу рукой. Это было неудобно, но терпимо. Неделю спустя локоть с лоскутом кожи приторочили к носу. От этого голос красавца изменился и на время стал гнусавым. Ашот, весь забинтованный, с вытянутой как бы в фашистском приветствии рукой, был похож на раненного, но несломленного нациста кавказской национальности. Как раз в этой стадии многоступенчатой операции мне и довелось с Ашотом свести короткое знакомство. В курилке он охотно делился со мной своими воспоминаниями о драке. Раз от раза речи его становились всё красочней и экспрессивней. Протянутая рука добавляла ему убедительности. При этом Ашот яростно ругал грузин. Оказывается, нос ему откусил уроженец Кутаиси. - Все грузины сволочи, - безапелляционно заявлял Ашот, - все, все, все! Абсолютно все! Ненавижу!!! Я вспоминал одного из своих самых верных друзей, добрейшего и благороднейшего Валю Чантурия, всю его замечательную гостеприимную родню и недоверчиво пожимал плечами. - Ну, не знаю… не могут же все грузины быть сволочами. Ашот резко поворачивался ко мне и, сверкая черным глазом, гугниво рокотал: - Да? По-твоему, не могут?! А это что?! – он наклонял ко мне свое безносое лицо. - А, по-моему, могут и еще как могут! Посмотри, как они кусаются! Через неделю я вышел на свободу. Под левой нижней челюстью у меня теперь красовался ровный беловатый шрам. Любознательным барышням я как бы нехотя разъяснял, что в молодости воевал в Нибелунгии. А шрам этот - след от удара палашом. Никто ни разу не спросил меня, что это за страна такая, Нибелунгия, и какого черта я там делал. *********** Кстати, именно там, в больнице, мне впервые в голову влетела шальная мысль о чудесных превращениях металлов. Как-то ночью, истерзанный болью, я ворочался на липких от пота простынях и думал о смерти. …Было непроглядная темень. Сестра зашторила окна, и ни единый луч света не пробивался в мою больничную келью. Я лежал на койке и предавался невеселым раздумьям. Повторяю, я думал о смерти. Я был болен, я знал это. Я смирился… Или почти смирился. Видимо, на какое-то время я забылся сном, потому что, когда открыл глаза, было уже совсем светло. За окном бушевала весна. Ветка ольхи билась в стекло. Когда я окончательно проснулся, то понял, что болезнь, поразившая тело и душу, заодно воздействовала и на сознание. Вот тогда-то в моем сознании, обострившемся из-за болезни, возник эмбрион гениальной мысли о том, как превратить кусок железа в сверкающий золотой слиток. Моей заслуги в этом не было. Это была победа неких сил, витавших над почти сломленным духом. Это была победа моего болезненного воображения, это был выплеск энергии такой невероятной силы, что она могла смести с лица земли не только меня с моими мыслями, но и любого, кто приблизился бы ко мне на расстояние пистолетного выстрела. И именно болезни можно приписать гениальное прозрение. Если я был бы здоров, никогда мысль о том, что кусок черного металла можно превратить в металл драгоценный, не пришла бы мне в голову. Это был уловленный мною импульс, вернее толчок, приведший меня к осознанию того, что все это - превращение железа в золото - не пустые фантазии, не блеф, не вздор, а реальность. И если уцепиться за эту мысль, то со временем можно подойти и к открытию Формулы. В которой уже не было бы места железу. Зато оставался бы его туманный след, указывающий путь к самому красивому металлу на свете. ****************** Я исписал уже пропасть страниц и никак не могу вырваться из объятий Хроноса. Еле-еле перевалил через пятницу и застрял где-то на отрезке между четырьмя и пятью часами утра. Вместе со мной застряли во времени и мои друзья. Тьма за окном не желала рассеваться, Мишка и Соловей продолжали пить водку и лениво обмениваться репликами. Незаметно для себя я уснул. Проснулся я в двенадцатом часу. Друзья мои испарились, словно их и не было. Я обследовал квартиру. Все было прибрано. Конечно, это Мишка. Чистота – его стиль, его визитная карточка. Я поплелся в ванную. Синяк был на месте. Только теперь он качественно изменился. Цветовая гамма радовала бы взор, если бы синяк, отливавший всеми цветами радуги, помещался не на моем лице, а на лице какого-нибудь другого человека: лучше, если бы это было лицо моего обидчика. Я побрился, принял душ и опять припудрил левую, пострадавшую, щеку. За ночь щека слегка припухла. С левой стороны я был похож на синюшного больного, без особой спешки ползущего к выздоровлению. С правой же - выглядел вполне презентабельно и мог претендовать на место портье во второразрядном отеле. Я подумал, что именно этой стороны я и должен буду придерживаться, когда буду беседовать со своей новой знакомой, если хочу, чтобы она не сбежала от меня в первые пять минут. И пусть я буду походить на Собакевича, которому дали по шее, но никакая сила не заставит меня повернуться к ней щекой, сияющей всеми цветами радуги. На мгновение я представил себе, как буду смотреть на свою новую знакомую. Как буду скашивать глаза, как кривить рот… Тьфу! Уж лучше сразу повернуться к ней пострадавшей щекой. Я бросил взгляд на часы. Половина первого. Время заметно ускорило свой ход. Я позвонил Лене. Сказал, что заеду за ней на такси. В семь вечера. Говорил я быстро, чтобы у нее не возникло и мысли о свидании в Александровском саду. - А как же Александровский сад? - все же спросила она. Вот же упорная девица! - Какое-то время мне не стоит появляться в общественных местах, - тихо сказал я. - Вас разыскивает милиция? - Нет. - Жена?.. - Я не женат. - Что так?.. - Не сделал привычки, боюсь: говорят, семейная жизнь сушит. Она задумалась. - Гоголя начитались… Я был неприятно удивлен, не хватает только, чтобы эта Лена оказалась интеллектуалкой. В половине восьмого мы были у Гурама. День рождения прошел скучно. Без скандала. И без драк. Мишка и Поприщенко помирились и весь вечер проплакали, лакая водку из фужеров. Лена заметила мой синяк. «А вы, оказывается, драчун», сказала она и кротко улыбнулась. Обязанности тамады взял на себя дальний родственник юбиляра, приехавший из какой-то глухой высокогорной деревушки. Говорил он по-грузински. Это еще более усилило ощущение скуки. Потому что все поняли, о чем он говорил. Потом тамада поднял и вывел из-за стола упирающегося юбиляра и сплясал с ним лезгинку под магнитофонную запись ранних Битлз. Это было отвратительно. Я посматривал на Лену и чувствовал, что погибаю… Я не лирик, не поэт, мне не найти слов, чтобы передать чувство, которое меня охватило. В нем было все: и страстное желание, и нежность, и воспоминания о юношеских грезах, и ноющая боль в груди, и предчувствие беды, словом, чего там только не было, в этом сумасшедшем чувстве. Я и не предполагал, что мое сердце еще способно на такие опасные выкрутасы и возвышенные волнения. Я боялся, что главная мышца не выдержит и даст трещину. Стоило мне посмотреть в ее глаза, как я почувствовал, что тону в их глубине, наполненной серебристой влагой. Я бы, наверно, и в самом деле утонул, если бы не печальный опыт, который, к счастью, всегда со мной. Он не раз спасал меня в критические моменты, которые, дай я себе волю, могли привести меня к болезни, любовной горячке, а там и к венцу, которого я боялся не меньше, чем черта с рогами или плахи. Мы сели в машину. Говорили о том, о сем... Потом вдруг замолчали. Было понятно, что мы едем ко мне. Это было неизбежно. Эта неизбежность не радовала нас. Но она нас и не пугала. Мы оба осознавали, что существует некая третья сила, которая выше нас, выше наших желаний, выше намерений, выше рассудочности, сила, которая управляла не только нами, но и тем, во что мы веруем. И дело было не в непреоборимом стремлении незамедлительно лечь в постель, чтобы заняться сумасшедшей любовью, любовью с вскриками и томными стонами, а в чем-то другом, с чем я еще ни разу прежде не встречался… В такси я на какое-то время потерял способность соображать. Сказались многочисленные рюмки водки, выпитые на юбилейном вечере. Возможно даже, я потерял сознание. Или уснул. Когда я пришел в себя, то понял, что стою в незнакомом подъезде, перед незнакомой дверью и рядом со мной стоит Лена. Своим ключом она открыла дверь, и через мгновение мы очутились в холле, размерами превосходящем мою квартиру. Помню ковер, в котором по щиколотку утонули мои ноги. Огромное овальное зеркало, оправленное в бронзовую раму с завитками, стрелами и купидонами, отразило две крадущиеся фигуры. Через мгновение зеркало очистилось и стало темным, словно на него набросили покрывало. В противоположном углу холла, возле двустворчатой застекленной двери, я увидел рыцаря в стальных доспехах. В каждой руке рыцарь держал по обыкновенному разделочному мясницкому топору. На стальной груди рыцаря был выгравирован крест. Из-под опущенного забрала высовывались клочья медно-рыжей бороды. Ни слова не говоря, мы сбросили с себя одежду и мимо рыжебородого крестоносца проплыли в спальню… Как бы сами собой загорелись светильники под бордовыми абажурами, осветив громадную кровать под темным балдахином. Я успел заметить, что на одной из прикроватных тумбочек стоит старинный телефонный аппарат с золоченой трубкой. В какой-то момент мне показалось, что я нахожусь в музее новейшей истории. Причем в той его части, которая посвящена интимной жизни какого-нибудь стремительно разбогатевшего парижского парвеню, который и дня не мог прожить без новой возлюбленной. …Утром меня разбудил телефонный звонок. - Ну, какая сука?.. - плачущим голосом начал я, спросонья не сообразив, что я не дома. Скосив глаза, я увидел обнаженное плечо девушки и вспомнил, что нахожусь в чужой квартире, в чужой спальне. Но трубка была уже у уха… - Доброе утро, Лев Николаевич, - услышал я. Голос был мне совершенно не знаком, - вас беспокоят из ФСБ. Я резко отнял трубку от уха, словно это была не трубка, а ядовитая змея. Из трубки доносились какие-то звуки, похожие на человеческую речь. Я опять приложил трубку к уху. - …вался, мы ..тели бы… - бубнил посланец спецслужб. - Простите, как вас зовут? – прервал я бормотание. - Майор Лепешинский, Павел Иванович, - как бы неохотно представился мой собеседник. Вот те нА – Лепешинский, да еще Павел Иванович. Какая-то помесь Чичикова с примой-балериной Большого. - Очень приятно, - сказал я приветливо, – а вы не ошиблись номером? - Вы знаете, - задушевным тоном сказал майор, - мы здесь редко ошибаемся. - А ФСБ… это что? Бывшая КГБ? - ФСБ – это ФСБ, - отчеканил Павел Иванович, и в его голосе мне послышался намек на раздражение. - Мы хотели бы с вами встретиться, Лев Николаевич. Вы не против? И тут я окончательно проснулся. - Конечно, не против! – откликнулся я с жаром. - Тем более что речь, наверняка, пойдет о защите государственных интересов моей горячо любимой отчизны… - Не стоит иронизировать, - сказал чекист. - А что я такого сказал? - Не стоит иронизировать, - повторил мой собеседник. - Вы не могли бы подъехать в понедельник к нам, на Лубянку… ну, скажем, - я услышал, как он перелистывает календарь, - часам к двум дня? Я задумался. - В два часа я обычно обедаю. Лучше в три. - Вот и прекрасно. Там приемная… - Я знаю… - Знаете? Странно… - Ничего странного в этом нет, любезнейший Павел Иванович… Кстати, вас, случаем, не в честь Чичикова… - Не в честь, - быстро ответил он. Он уже не скрывал раздражения. – И к Ольге Лепешинской я не имею никакого отношения… Итак, в три часа дня, шестнадцатого июля. Постарайтесь не опаздывать. И захватите паспорт. - Кружку брать? - Кружку?.. – майор помедлил, как бы что-то решая. - Пока не надо. - И на том спасибо, - пробормотал я. - Не понял… - Вы не могли бы сказать, о чем пойдет речь? - Вот мы с вами встретимся, дорогой Лев Николаевич, вы все и узнаете. Мы вам все-все расскажем, - голос моего собеседника звучал почти радостно. Майор быстро попрощался и положил трубку. «Вот и добрались…». Только сейчас до меня стал доходить весь ужас положения, в котором я оказался. Они знали, что я нахожусь у Лены, какого-то черта или вернее с каким-то неясным расчетом позвонили на ее домашний номер… Зачем? Чтобы показать мне свое всесилие? Почему не позвонить мне на мобильник, или по домашнему телефону, или, в конце концов, на кафедру?! Мальчишество какое-то… Или… Я повернул голову и посмотрел на свою возлюбленную. Лена лежала с закрытыми глазами. Но ресницы ее подрагивали. Я быстро встал и пошел искать ванную. Я был уверен, что девушка смотрит мне вслед. …Вернувшись домой, на Воздвиженку, я остаток воскресного дня провел у телевизора, попивая пиво и предаваясь невеселым раздумьям о своем будущем. Я испытывал сильнейшее чувство тревоги. Звонила Лена. Звонила дважды. В первый раз сказал ей, что занят, ибо не могу оторваться от плиты, поскольку готовлю себе сиротский ужин с перепелами, омарами, почками по-генуэзски и запеканкой из тыквы. Она хихикнула и перезвонила через час. - Ты насытился? Как запеканка? - Запеканку съел. Перехожу к гречневой крупе… - Вообще-то я не хотела тебе звонить… Но… Почему ты так… так поспешно ретировался? - Лена! – закричал я. – Почему они?.. - Кто – они? - Почему эти люди в синих погонах звонили по твоему номеру? - Можно я приеду к тебе? - Сначала ответь на вопрос. - Я хотела бы приехать. - Ты что, голодна? - Нет, вернее, да… - голос ее звучал растерянно. - Тогда лучше завтра… Я все съел, дома шаром покати. Ничего нет, ничего! нет ни муки, ни круп, ни соли, ни мыла, ни спичек. Завтра с утра я буду болтаться в центре, словом, позвоню… И еще, я тебя люблю. Я соврал, но мне хотелось, чтобы это было правдой. ***************** …Утром в понедельник в парикмахерской у Покровских Ворот мастер, молоденькая девчонка с сумасшедшими глазами, окончив стрижку, предложила мне «подправить» брови. Я удивился. С подобным предложением мне сталкиваться не доводилось. - Я что, похож на Брежнева? Девица пожала плечами. Я заметил, что она жует резинку. Девица переминалась с ноги на ногу и угрожающе щелкала ножницами. Я повернул голову сначала направо, потом налево, самым внимательным образом изучая в зеркале свои брови. Хорошие брови, в меру густые и ровные. И тут я подумал, когда это еще мне предложат такую экзотическую услугу - подправление бровей. Вряд ли у них там, на Лубянке, во множестве водятся мастера по бровям. Хотя были же у них когда-то специалисты по ногтям… - Подправляйте, черт с вами, - я махнул рукой. ************* …В институт ехать не хотелось. Я немного побродил по бульварам, зашел в ресторанчик выпить кофе и выкурить сигарету. Раньше в этом кафе была молочная лавка, где я мальчишкой покупал кефир и сметану. Я сидел за столиком у окошка и с тоской смотрел на улицу, которую знал с детства. Я посмотрел на часы. До визита на Лубянку оставалось еще четыре часа. Я набрал номер Лены. …Ее приезд ничего не прояснил. Звонок майора из органов удивил ее не меньше, чем меня. - Ты всегда так много пьешь? – спросила она. Неожиданный переход несколько покоробил меня. Я не люблю, когда стесняют мою свободу: напиваться где, с кем и когда угодно я считаю своим неотъемлемым правом, которое не уступлю никому и никогда. Лена сидела напротив меня и потягивала коктейль – смесь водки и яблочного сока. Внезапно меня словно горячей волной окатило. - Поехали! Ну их всех к черту! Мы поймали такси и поехали ко мне… (Фрагмент романа «Формула Старосельского») . © Вионор Меретуков, 2011 Дата публикации: 15.03.2011 15:18:45 Просмотров: 2705  Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|