Мужик

Сергей Бублий

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 17500 знаков с пробелами
Раздел: "ПРОЗА для ВЗРОСЛЫХ"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

- Жил да был в самом, что ни на есть, Санкт-Петербурхе не богач и не бедняк, не буржуй и не батрак, не герой, но и не трус, не банкир и не бандит, не политик и не воеводский, а просто мужик.

C.Кочнев
Мужик

(Для прослушивания включённых вокальных фрагментов можно загрузить версию текста рассказа по ссылке:
www.neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/proza/1188066.html?author
или http://issuu.com/43330/docs/__________ ).

Странный этот попутчик попался мне как-то километрах в тридцати от города. Был он несколько нетрезв, что сразу бросалось в глаза, но чисто, хоть и небогато, одет. В руке держал потрёпанную папку из тех, в которых носят ноты ученики музыкальных школ. Простецкое лицо выдавало рубаху-парня, какого не так часто встретишь в городской среде. Сразу заявил, что денег не имеет никаких, но если я довезу его до города, то точно не пожалею. Оказался неожиданно разговорчивым.
Однако я не пожалел.

- Жил да был в самом, что ни на есть, Санкт-Петербурхе не богач и не бедняк, не буржуй и не батрак, не герой, но и не трус, не банкир и не бандит, не политик и не воеводский, а просто мужик.
На вид так себе, обныковенный мужик, не выдающийся никакой. В меру работящий, без меры ленивый, хитроватый, когда надо, туповатый, когда не надо, или наоборот... Пьющий, не так чтобы много, но всё подряд, что течёт, без особого разбора… Курящий, правда, по две пачки в день, но однажды, сам даже удивился, как, бросивший. Не верите? И не надо. А вот он взял, да бросил, при том, что никакие таблетки для этого не глотал, припарки да примочки не накладывал, а уж пластыри и подавно не наклеивал. Просто однажды не стал курить, и всё! А будете подробности выспрашивать, так не скажу, хоть клещами тяните. Вот не скажу, и всё, потому как не знаю.
Значится, как бросил мужик сам по себе курить, так и прославился. Да прославился не от курильного бросания, а по особой статье. А что это за статья такая, и почему это такая особая статья?
А всё потому, что как примет мужик на грудь без особого разбору, всё, что горит и течёт, так и начинает италианские песни громко орать. «Ну и что? – спросит любой, - Что тут особого? Нравится, если, человеку италианская музыка, эта самая, можно сказать, бЕля канта!» Вот-вот, через эту самую белю канту и прославился мужик. А как прославился? - про то и разговор.
Канта, кстати, по-ихнему, по-италиански, это значит просто песня и больше ничего. А то многие там думают, сами не знают что. А мне про это клавицифировано Володя объяснил, а уж если Володя говорит, то это так и есть, и должно быть.
Он, почему мне так всё объяснил? Потому что он музыкант самый настоящий, а не какой-то там! Он каждый вечер у нас в переходе почти до десяти, если только зимой не очень холодно, на баяне своём… а может не баян это, а этот… кардеон… я тут нихт ферштейн… А когда очень холодно, то он вообще на работу может не ходить. Вот везёт же! Я однажды дней десять ходил в переход, его искал, а он, оказывается, просто не хотел и не ходил.
О, блин! Мне бы так?!
А я его искал почему? Потому что мы тут с супругой немножко это… того… во мнениях разошлись… ну, по телевизору… Она говорит: «Номер… - не помню я, какой, - умничка, соловушка, прям солист!» Я говорю: «Какой, на хрен, солист, если у него папа в жюри сидит… сидел вчера, или там, позавчера, не помню, когда, сидел… Понятно, что с папой в жюри позавчера каждый солистом станет! А ты выйди без папы и спой, эту…»
И вот тут я забыл, как эта, которую спеть надо, называется. Жена говорит «ария», а я вообще ничего не говорю, потому что забыл. Сначала ничего не говорил, долго ничего не говорил, а потом… сказал… Но всего один раз. А она раз двадцать сказала. А что сказала, я повторять не буду, потому что она мне сказала, а не вам. Ну… поцапались мы немножко.
И вот я и пошёл его искать. Ходил-ходил, ждал-ждал, а его нету, и всё! Я уже даже мысленно с женой помирился. «Пусть, - думаю, - пусть будет по-твоему, ария, так ария! И хоть ты меня, мягко скажу, букашкой вонючей называла, но я всё равно тебя люблю. И не вонючий я нисколько! А просто мне было обидно за букашку! Прости меня обратно к себе, а то лягу прямо здеся и буду здеся лежать, и всё!» Вот так я с ней помирился и пошёл домой к жене, в смысле к ней и пошёл.
А она дверь открыла и как звезданёт мне в ухо с правой! А сама рыдает прямо! Рыдает в голос, а звезданула?! Я не понял ничего. Чё, думаю, это она меня приласкала? Я же помирился! А ухо-то потрогал, а там хрустит что-то. Я говорю её совсем вежливо: «Я же с тобой помирился, а теперь у меня в ухе хрустит от твоего привета. Чё ты, - говорю, - заболела?» А она мне: «Сволочь ты! У меня, можно сказать, уже инфаркт произошёл! Я, - говорит, уже дочери позвонила, что ты, как есть, пропал!»
«Ничего я не пропал, - говорю, а у самого хрустит, я даже челюстью подвигал, хруст только сильнее, - с чего это ты взяла? А будешь драться, я с тобой больше говорить не буду… сегодня! И эту твою, дурацкую тепловарку, или как там она, не куплю, будешь на люминевой сковородке котлеты мне в больницу жарить! ПОняла?»
«Я пОняла, - говорит, - что ты дурак, и не нужна мне твоя тепловарка, потому что я волновалась, и по всем телефонам тебя по моргам искала! Вонючий ты таракан! Чего это ты в больницу засобирался тут? И спасибо, - говорит, - ты мне должен сказать, что только в левое ухо я тебе съездила! А не скажешь спасибо, могу и в другое ухо повторить, потому что люблю тебя, дурака!»
Тут она как сядет прямо на пол, как зарыдает, меня аж мороз пробрал. Стою и не знаю, что сказать. Похрустел ухом немного и говорю: «Ты, - говорю, - того, - говорю, - задницу простудишь на холодном полу. Вставай, давай, и нечего тут мне, - говорю, - из себя Жульету воображать! На руках не понесу, потому как ты необъёмный организм, сама вставай, давай, и того… Любит она! А я не люблю, что ли? Тоже, можно сказать, прикипел душой! Уж сколько лет! А угостишь если меня с другой руки, то точно пойду в больницу сдаваться, потому что от хруста в ушах не услышу ничего».
И тут я вспомнил… Вернее, не вспомнил, а показалось мне, что я вспомнил, будто у нас, вроде как, годовщина сегодня… или завтра… а может вчера была. А какая годовщина, не вспомнил, а только показалось.
Я ей говорю: «Дура, - говорю, - и другого слова у меня для тебя нету, вставай давай, да отряхни юбку, сидишь-то ведь на чем? На куртке моёйной, которую я перед самой свадьбой покупал, да распорол, когда сносилась, и коврик смастерил для прихожки. А когда это было, – говорю, - и не знаешь! А тоже мне – «люблю»! Вот нет, чтобы в паспорт-от посмотреть, прежде чем в ухо-то целиться! Давай, - говорю, - праздновать, а то опять торжество пропустим!»
И стали мы в холодильнике искать, чем праздновать будем. Да! Простила она меня по-настоящему и даже облобызала, можно сказать, а это для мужика, знаешь ли, самая важнявая вещь будет, получше всяких там пирожных-морожных и прочих разных, которых мы в холодильнике так и не нашли. А раз ни пирожных-морожных, ни прочих разных, окромя горчицы, в холодильнике и не было, то решили вместе в магазин немедля бежать, чтобы успеть засвидетельствовать, так сказать, и справить.
Вот.

Он пожевал губами, над чем-то похихикал и продолжал.

- Чё-та я отвлёкся от главной темы. А отвлёкся потому, что справили мы, а потом я паспорт-от нашёл, не помню где, и, как открыл, то обратно сразу спрятал. А потому спрятал, что годы-то мы неправильно перепутали… А как тут не перепутать, если, можно сказать, рОдная супруженица в никаком обличии на плечико минЕ склонившись, шепчет такие нежности, что даже, можно сказать, неудобно объявлять… Тем более, что, водка к тому времени уже кончилась, да и было-то немного, можно сказать, что и не было совсем, а к буржуйским напиткам мы не приученные, шампанским-манпанским всяким-разным, коньякам и прочим ликёркам-тыкилкам…
Спрятал паспорт, чтобы моя не нашла, и тут меня пробило чё-то, ка-ак за-апаю-уу:
Sul mare luccia
L’astro d'argento
Placida è l'onda
Prospero è il vento
Venite all'agile
Barchetta mia…
Santa Lucia!
Santa Lucia!

А потом:
Lasciatemi cantare
Con la chitarra in mano
Lasciatemi cantare
Sono un italiano!

Пою, а у самого глаза на лоб лезут – как это оно у меня само получается? Не понимаю!
Ни фига, себе! – думаю. Думаю и пою!
Ох! Получил я… по самые немогу!
Жена как меня заругает! Как закричит! Таракан вонючий – это самое было слабое! «Ты, - кричит, - крокодил ободранный, почему от меня умения вокальные скрывал столько лет?! Я, - кричит, - можно сказать, в полном навозе здесь утопляюсь, а он, макака сушёная, нет, не макака, а хуже – рангутанг с гамадрилой недоеденный - не мог раньше, что ли, искусственный свой талант народу предъявить?! Да мы бы, - кричит, - давно бы, кричит, - уже бы в Америках этих на Брайтоне с Бичем бы жили в отдельном дворце!»
Я в ответ ей кричу: «Не кричи, - кричу, - а то у меня опять в ухе хрустеть начинает от твоего приветственного жеста!»
Тут соседка наша в дверь звОнит. «Вы чё, - говорит, - Лобертину Ларетти выключили? Мы, говорит, на балконе заслушались прямо, а вы тут собачится начали, дослушать не даёте! Включайте обратно, народ просвещаться желает!»
Я говорю: «Какая такая Лабертина? Ты, чё, Марианна, переела чего-то на ночь?»
А жена говорит: «Нету у нас этой вашей Лабертины! Это мой дурак вокально упражняться вздумал!»
А Марианна говорит: «Не верю я тебе, подруга, твой дурак не то что вокально упражняться, он мычать-то не умеет. Мимо проходит, так только рукой норовит за задницу ущипнуть, да пискнет разве что вроде здрасьте!»
- Чего-чего? – моя говорит, - Кого это он норовит ущипнуть? Тебя, что ли? – и такое у неё лицо сделалось тут, что мне даже немножко страшно стало. Вдруг, думаю, поверит брехне?
- Ты, чё, - говорю, - соседка? Точно переела чего-то. Когда это я тебя щипал? Да и было бы за что щипать. А то так себе кузов, ни помацать, ни позырить.
Ой! Она как заверещит! У меня аж снова в ухе захрустело!
- Всё-всё! Хватит, – говорю, - верещать! Нечего, - говорю, - ерунду всякую языками в ступе толочить. Лучше я вам снова спою, чтобы вы обе в чувства пришли!
И запел.
Да так запел, что бабы в секунду замолкли, да рты поразевали. А чё я там запел тогда, щас точно не вспомню, кажись эту:

Oh dolci baci
О lanquide carezze
Mentr'io fremente
Le belle forme discioglio
Daiveli
Svani per sempre il sogno
Mio d'amore
L'ora e figgita
E muoio disperato
E muoio disperato
E non ho a mato mai tanto la vita tanto la vita
Ага! Классная штука! У меня самого прямо мороз пробежал по спине, а девки, смотрю, как были с разинутыми ртами, так и обнялись, и давай тихонько подвывать. А слов-то не знают, мычат лишь да ла-ла-кают.
Вот. Спел, значит, и говорю: «На хрена, - говорю, - мне тебя, - говорю, - за задницу щипать, когда у меня рОдная жена имеется, и у неё тоже задница есть? Ты, - говорю, башкой-то своей подумай, прежде чем такую фигню на меня нести. Вот так вот! – говорю, - И больше чтобы я этой ерунды в моём личном присутствии не имел радости слышать, пОняла? Ну? Чё ты молчишь? Спрашиваю: пОняла?
А она вдруг заплакала. И моя вдруг заплакала.
Короче. Часа три, наверное, пел я всякое италианское. И откуда что взялось, даже объяснить не могу.
Сначала Марианнин Сашка пришёл слушать, потом соседи, что снизу – Лёха с Иркой, ещё и пацана своего, Фёдора, приволокли. Дальше – которые справа, Тимофей и его сеструха, кажись Оксана, я её до этого один раз только встречал, она редко у нас тут бывает. За ними тесть Тимофея припёрся и давай табуретку искать, чтобы, значит, разместиться, а тёща не пришла, она с детьми осталась сидеть, и жена Тимофея тоже не пришла, потому что её не было… Не знаю, где она там шлялась, только не пришла.
Значит, к концу всего этого дела у нас в квартире весь подъезд собрался, и из соседних подъездов, кто мог, тоже втиснулся.
Ух, ты, - думаю, - лопнет, однако, квартирка-то, сейчас! А они всё идут и идут. И всем давай, пой… Под конец я коронную выдал. Ну, вы знаете, конечно.
Una furtiva lagrima
Negli occhi suoi spunto:
Quelle festose giovani
Invidiar sembro.
Che piu cercando io vo?
Che piu cercando io vo?
M’ama! S?, m’ama, lo vedo, lo vedo.
Un solo instante i palpiti
Del suo bel cor sentir!
I miei sospir, confondere
Per poco a' suoi sospir!
I palpiti, i palpiti sentir,
Confondere i miei coi suoi sospir
Cielo, si puo morir!
Di piu non chiedo, non chiedo.
Ah! Cielo, si puo, si puo morir,
Di piu non chiedo, non chiedo.
Si puo morir, si puo morir d’amor.

О, господи! Чё это я? Тьфу! Гамадрил засушенный!
Ладно, в общем, начал я всё не так вам рассказывать. Хотел про себя, но как бы не про себя, как будто это, там, приятель мой или, там, знакомый… Всё равно уже всё понятно…
Как мы этих всех из квартиры выгоняли?! Не уходят, блин, дальше слушать хотят! А мне-то завтра на работу вставать, а они-то спать будут от пуза. У меня работа сменная, на выходные попадает, завтра она и есть, моя смена, и послезавтра тоже, а потом три дня дома.
А тесть Тимохин не уходит, зараза. «Ты, - говорит, - ни френа, - говорит, - на аботу не пойдёф жафтра!» Он почему так говорит, потому что челюсть дома забыл. Она там, в стакане у него купается. «Ты долфэн эта… эта…» Сам почти плачет, выговорить не может, но очень хочет. Раза четыре начинал одно и то же, пока я понял, нет, не я понял, жена мне перевела, что должен я заняться тем, чтобы концерты устраивать, и тогда по телевизору покажут. А когда по телевизору покажут, то можно заработать даже на двухкомнатную квартиру и стать знаменитым. Как будто мы сами без него это не знали? Чудак, всё-таки этот тесть Тимохин, не знаю до сих пор, как его зовут.
Да.

Необычный мой попутчик-пассажир помолчал немного, чему-то поулыбался, на моё предложение покурить отрицательно помотал головой: «Я же бросил. Давно. Как-то, вот, однажды достал сигарету, повертел в руках и машинально обратно в пачку сунул. Верите? Всё – как отрезало – не хочу больше курить. Ни одной с того дня не выкурил».
- А как вы это объясняете?
- Да никак не объясняю. Просто я всю жизнь мою делаю так, как организму хочется. Он умнее меня, лучше знает, чего ему потребно. Хочет есть – ем, хочет пить – пью, петь – пою, курить – курю, в смысле – наоборот, не курю, раз он не хочет».
Он снова чему-то улыбнулся и продолжал свой рассказ.
- Вот и пошёл я снова Володю искать. Хожу-хожу, а нет его. Наконец, когда появился, я ему десятку сразу в кепку полОжил и говорю: «Ты, - говорю, - Лабертину слышал?» А он на меня давай смеяться, я чуть было не ушёл, но хорошо, что не ушёл, потому, что потом он мне объяснил и про Робертино, а совсем не Лабертина, и про арию, и много чего объяснял. Долго объяснял, дня три я к нему каждый день ходил, а он всё объяснял. Потом попросил меня спеть чего-нибудь. И, верите, открыл я рот, ну, чтоб запеть, значит, а не могу. Не идёт, и всё. Как будто кирпич какой в горле стоит – «пение запрещено».
- Подожди, - говорю, - щас я для храбрости, чтоб кирпич выскочил, приму немного. У меня с собой было, ну, сами понимаете, чего. Принял я, потом ещё немного добавил, и, вроде само полилось:
Je crois entendre encore
Cache sous les palmiers
Sa voix tendre et sonore
Comme un chant de ramiers.
Oh nuit enchanteresse
Divin ravissement
Oh souvenir charmant,
Folle ivresse, doux reve!
Как послушал Володя, то сказал, что мне обязательно надо написать письмо в передачу и обязательно надо записать на диск мои эти… как же он сказал? Не помню, чёрт… Слово такое заковыристое… Не, не вспомню, забыл!
- Где же я тебе диск возьму? – говорю, - С самосвала, что ли снимать? У меня запасных нет ни одного. Ну, это я тогда про диски знать ещё не знал ничего.
Он на меня как-то странно поглядел тогда, и говорит: «А ещё что можешь?»
- Да, что хочешь, - говорю.
- Что хочешь? – говорит, - А эту знаешь?
И начал тут на баяне своём, или кардеоне, вот, блин, до сих пор я их путаю… Хотя, у кардеона эти… белые с чёрными… как у пианины, а у него эти.. круглые, кнопки. Тогда получается – баян у него.
Вот. Стал он на баяне своём играть, а я подхватил:
La donna e mobile
qual piuma al vento,
muta d’accento — e di pensier.
Sempre un’amabile leggiadro viso,
in pianto o in riso,
e menzognero.
La donna e mobile
qual piuma al vento,
muta d’accento — e di pensier!
e di pensier!
e di pensier!
Вот. И стали мы с ним тренироваться, когда у него свободное от перехода время было. А потом у меня в гараже диски записали… два диска.

Он прокашлялся, поёрзал на сиденье и вопросительно посмотрел в мою сторону.
- Извините, - сказал он, - мне надо… у меня тут есть… можно?
Я согласно пожал плечами, тогда он вынул из внутреннего кармана крохотную фляжку, отвинтил пробку и в один глоток осушил содержимое. «А-а! – втянув носом воздух прибавил он, - То, что доктор прописал!»
Vesti la giubba, e la faccia infarina.
La gente paga e rider vuole qua.
E se Arlecchin t’invola Colombina,ridi,
Pagliaccio, e ognun applaudirà!
Tramuta in lazzi lo spasmo ed il pianto,
in una smorfia il singhiozzo e’l dolor — Ah!
Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto.
Ridi del duol che t’avvelena il cor.
О! Всё! Приехали! Выхожу я. Вот у этого дома остановите, будьте ласковы. Спасибо, дружище, выручили! Надеюсь, было нескучно?! Если увидите по телевизору, не удивляйтесь!
- А как вас зовут? На всякий случай!
- А зовите меня Паваротти! Весь двор так зовёт! Всё, пока!
- Знаете, - на прощанье сказал я, - у вас есть ещё один талант – вы замечательный рассказчик!
- Ага, - ответил он, - знаю. Меня раньше все Гомером во дворе звали. Бывай! Спасибо ещё раз!
Он аккуратно захлопнул дверцу и пошагал к подъезду.
С тех пор прошло много лет, но этого своего странного пассажира-попутчика я так по телевизору ни разу и не увидел.
А жаль!

© С.Кочнев, май 2014 г.

© Сергей Бублий, 2014
Дата публикации: 29.05.2014 02:56:14
Просмотров: 2502

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.