Две Марии

Марина Черномаз

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 13084 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Мы с мужем решили превратить старый дедовский дом в дачу. Начали с того, что занялись выгребанием всяческих залежей «очень нужных» вещей, десятилетиями копившихся на чердаке. Потому как не чердак это теперь будет вовсе, а второй этаж! Муж Сережка «сокровища» в мешках вниз спускал, а я, сидя на низенькой табуретке перед домом, перебирала все это «богатство»: что на выброс, что еще может послужить. Рядом на скамеечке сидела бабушка Маня и строго надзирала, дабы я ничего нужного не выбросила.
- Ой, глянь-ка, Олечка, это же мамы твоей, Тани, кружка! – бабушка Маня выудила из кучи хлама большую зеленую кружку без ручки. Эмаль на кружке порядком облупилась, проглядывала ржавчина, но еще виден был рисунок: белокурый ангел, и надпись золотом.
- Тут по-немецки написано, - я рассматривала кружку, - дата какая-то.
- Этого ангела-хранителя ей немецкий солдат подарил, в войну, - пояснила бабушка Маня. - А сам погиб. Некому его хранить стало.
Немец, дарящий девочке в оккупированном селе ангела-хранителя, показался мне фигурой нереальной, вроде марсианина. О чем я с усмешкой и сообщила бабе Мане. Бабушка нахмурилась:
- Может, он и неплохой человек был.
- Фашист он был, бабушка, оккупант, убийца, - рассердилась я.
- Солдат. Он был солдат. Не он войну начал. Твой дед тоже убивал. В немецких селах.
- Мой дед не мог мирных людей убивать! – я почти закричала.
- Пуля не выбирает, - грустно сказала бабушка. – Эрих тоже не хотел убивать. Он мне сам сказал.

Июнь сорок первого застал Марусю с мужем и детьми в деревне у свекрови. Приехали в отпуск, погостить, ребят оздоровить, помочь по хозяйству. Услышав объявление о войне, Данила засобирался назад в город.
- А мы? – испугалась Маруся.
- Оставайтесь у мамы. Здесь спокойнее будет. Видишь, самолеты на город летят, а село – кому оно нужно? Его бомбить не будут, - успокоил жену Данила. – Не бойся, Мань, война недолго продлится, мы этих фрицев в два счета разобьем.
- Зачем она мне тут, с двумя ртами, самим есть нечего, - бурчала баба София. Но сын на нее цыкнул, пришлось бабе смириться. Но смотрела исподлобья: не любила она невестку, и рождение внуков не примирило Софию с выбором единственного сына. И чтоб ему жениться на Кате из их деревни? Крепкая баба, хозяйственная! Нет, в город его понесло, на завод! Там и нашел эту, голопузую городскую. Да еще и шибко грамотную!
Данила ушел, Маруся с детьми остались. Всячески старалась угодить неприветливой Софии, работала в огороде за троих, чего не знала по хозяйству – спрашивала, училась. Вскоре из города приехала старшая дочь Софии, Ганна, со своим выводком, и Марусе и вовсе места не стало в доме, пришлось перебираться на «черную» половину, где зимой скотину держали. Хорошо, там тоже печка есть, не замерзнут. Хотя, война же ненадолго, они домой уедут…
- Ничего, - успокаивала она детей, к зиме война окончится, - домой вернемся.
- Ага, окончится! – фыркнула Ганька злорадно, - отступают наши, не слышала разве?
Слышала Маруся, конечно, слышала. А сердце не хотело мириться с очевидным, лелеяло веру в то, что минет их лихо, и все снова опять будет хорошо, и впереди светлое будущее.

…Много воды утекло, много случилось всякого страшного, темного, пока не повернула беда от их порога, и поползли завоеватели несолоно хлебавши назад в свое логово.

- Ма, - Степка влетел в хату, задыхаясь от бега, - немцы в селе. Староста их по хатам разводит, жить у нас будут.
- Свят, свят! – перекрестилась София, - может, пройдут мимо? У нас и места нету.
Не успела закончить, калитка распахнулась и они увидели, что по дорожке к дому идет староста Матвей Калиныч, немцами еще в начале оккупации поставленный, и с ним трое солдат в касках и с автоматами.
- Нинка, брысь на сеновал, и Люську забери. И носа не показывайте! – рявкнула на своих девчонок-подростков Ганька. Наслышаны о насилиях оккупантов, а девки у нее – как яблочки, оголодавшему по бабьему телу фрицу – на один зуб.
- Здорова будь, София Ивановна, - вежливо приветствовал Калиныч бабу Софию.
- Буду, коли Бог даст, - пробурчала София. Калиныч на ее нелюбезность внимания не обратил, знал о тяжелом характере хозяйки.
- На постой солдат принимай, София, дня на три. Они у нас не задержатся, - Калиныч улыбнулся хитро одними глазами, - поспешают.
- Драпают, - негромко уточнил Степка. Маруся легонько толкнула сына в плечо: уймись, не нарывайся.
- Поспешают, - сделал ударение староста. – Так что, София?
Староста Матвей Калиныч сам на тот пост вызвался, сельчане поначалу кляли его – продался оккупантам, а потом переменили свое мнение: ловкий хитрый староста умудрялся так вести политику с новыми хозяевами, чтобы и село сберечь, и людей. И мало кто знал, что по ночам наведывались к Калинычу из лесу, за продуктами и новостями. И что раненых партизан у него на пасеке лесной прятали. Многих спас хитрый Калиныч. Жаль только, наши, освободители, прогнав оккупантов, разбираться не стали, и сельчан не слушали, и поставили бывшего сельского учителя Матвея к стенке вместе с женой. Это уже после войны их в герои записали, в партизаны…
- Побойся Бога, Матвей, - прошептала, побелев, старая София, - у меня три девки в доме, как я мужиков пущу? Им же потом только в петлю…
Матвей нахмурился:
- Пускай твои девки у Килины Кривой пока переночуют, сказано же – на три дня.

Ганька со своими девчонками огородами укрылись у Килины. Марусю София не пустила:
- А кто этим охальниками есть готовить будет? Подавать-убирать? Я, старая немощная?
Маруся, сцепив зубы, ни жива, ни мертва, пошла накрывать обед. Консервы у фрицев свои были, но и борщом пустым крестьянским они не побрезговали, и картоплю всю подъели. Да и завалились спать в «чистой» половине хаты.
Маруся с детьми сидела за столом под яблоней, и не знала, что делать теперь: убежать, пока солдаты не отдохнули, да не захотели «порезвиться»? А баба София? Как ее бросить? Случиться беда, как смотреть мужу в глаза будет: не уберегла мать старую. А София от своей хаты – ни на шаг, стережет. А чего стеречь? Захотят – плеснут керосином, бросят спичку, и хате конец.
- Мам, я кушать хочу, - попросила четырехлетняя Таня. – Дай хлебушка.
- Нет хлебушка, Тань, – прошептала Маруся. А сама подумала: «Уходить надо, пока не поздно».
- Степаш, - шепнула сыну, - бери Таню, идите к соседям, к Панасу безногому, у него немцев нет.
Степка набычился: «Не пойду. Мне папка велел от тебя ни на шаг!» Таня молча вцепилась в Марусину юбку, смотрела большими глазами, полными слез.
Вдруг дверь в хату открылась, и вышел один из «постояльцев». Маруся сжалась от ужаса: что теперь? Строго глянула на Степу: молчи. Знала: сын может что-нибудь сказать такое, что все им конец придет.
Непрошенный гость сел за стол напротив Маруси, улыбнулся. Было ему на вид лет тридцать пять, или чуть больше. Светловолосый, нос в веснушках, уши смешные торчат. На щеке от улыбки ямочка, как у нормального парня. Даже симпатичного. А сколько у него крови человечьей на руках?
- Гут киндер, - сказал немец, кивая на детей. – Фрау – гут.
Он сделал жест, будто хотел погладить Марусю по руке, она быстро сняла руки со стола, спрятала. Но понимала: не спрячешься, бежать надо было, а теперь поздно. Детей бы спасти.
- Не трогай маму, фриц поганый! – крикнул Степан. Маруся под столом сжала коленку сына, сказала: «Тише Степочка, спокойно».
- Их нихт Фриц, - засмеялся немец. – Их бин Эрих. – Он ударил себя ладонью в грудь: Эрих.
Показал пальцем на Марусю: Ду?
- Мария, - тихо ответила Маруся. Физиономия немца расплылась в улыбке до ушей. Он что-то быстро залопотал по-немецки. Потом спохватился, сказал медленно:
- Майне фрау – Мария. Ду, - показал пальцем, - Мария. Эрих фрау – Мария.
- Мам, чего он к тебе лезет? – прошептал Степа. – Давай я зайду со спины и лопатой его по башке.
- Тише, сиди. Кажется, его жену тоже Мария зовут.
В это время немец вытащил из кармана на груди слегка помятую фотографию, положил на стол. На фотографии – женщина с замысловатой прической и двое мальчиков.
- Мария, - Эрих ткнул пальцем в фото. – Генрих, Карл. Унд ду? – кивнул он Степе.
- Степан он, - ответила быстро за сына Маруся. Господи, что ж этому фрицу не спится? – А это Татьяна.
- О! - обрадовался почему-то немец. – Татьяна! Пушкин. Их либе Пушкин, - он сделал жест, будто книгу раскрыл.
- Чего? – Маруся неожиданно позабыла про свой страх. – Чего ты любишь? Пушкина? Вот и сидел бы дома, любитель!
Наверное, немец понял ее по интонациям голоса. Покачал укоризненно головой, показал на Марусю пальцем:
- Дайне манн? Зольдат? Зольдат, - утвердительно сказал немец. – Коммунист.
Маруся обомлела. Вот и все. Сейчас он кликнет своих, и ей конец. «Только бы детей не мучили!» - мелькнула мысль. Но немец продолжал:
- Эрих – зольдат. Дер криг, - помолчал секунду, призадумавшись. – Нихт гут.
- Так зачем же твой Гитлер полез на нас, если нихт гут? – Маруся удивилась своей смелости. От отчаяния? Все равно умирать? Так хоть выскажу все.
- Гитлер – капут, - вдруг громко сказала Танюшка. – Мой папа придет с войны, и мы поедем домой! Мой папа всех немцев поубивает!
Эрих ничего не понял, кроме первой фразы, но засмеялся, поманил Танюшку пальцем:
- Ком цу мир, кляйне Татьяна.
Танюшка испуганно прижалась к матери. Маруся обняла детей руками, молилась про себя: «Господи, пусть мучают только меня. Пусть детей убьют сразу!» А Эрих что-то говорил, негромко и грустно. Маруся поняла только слова «криг» - война, и «либе» - любовь. И еще «капут» - конец. Кажется, он говорил, что война кончится, он вернется домой, и будет любить свою жену и детей.
Внезапно у калитки показался еще один фриц, что-то прокричал, и побежал дальше. Где-то вдали играла труба. Похоже, тревога. «Постояльцы» забегали, собираясь, и через десять минут уже мчались к воротам. Маруся с детьми притаилась за углом дома. Но Эрих нашел их. Взял Танюшку за ручку, притянул к себе, достал из вещмешка большую эмалированную кружку с нарисованным ангелом и надписью золочеными буквами. В руке ангел держал пальмовую ветку. Немец вложил кружку Тане в ладошку, на миг прижался лицом к ее волосам, глубоко вдохнул, словно хотел унести с собой детский запах. Коснулся лба губами. И побежал догонять своих.
Таня швырнула кружку на землю:
- Фриц поганый! Какашка! – яростно терла лоб ладошкой.
Маруся подняла трофей. На боку у кружки эмаль чуть выщерблена, словно ударило ее что-то. Да и лик ангела слегка поцарапан. Марусиных школьных познаний немецкого хватило, чтобы понять, что надпись, кажется, говорила: пусть ангел тебя хранит, или что-то в этом духе. Три подписи: Мария, Генрих, Карл. И дата: эта кружка прошла с солдатом Эрихом два с половиной года войны. Хранил, значит, ангел.

А над селом уже завывали бомбардировщики, спешили куда-то на запад, куда «драпали» захватчики.
Степка вылез на крышу сарая, вопил в восторге: «Наши! Наши!»

Через два дня староста Матвей Калиныч прошел по дворам, созывая народ на сход.
- Такое дело, сельчане, наши – на этом слове он сделал маленькую паузу, улыбнулся, но сразу посерьезнел, - разбомбили колонну немцев. Надо бы пойти, похоронить их.
- Собакам, собачья смерть! – крикнул кто-то из толпы. – Пусть их псы хоронят.
Калиныч покачал головой:
- Грех это, люди. Нельзя покойника бросать без погребения, на растерзание, не по-христиански. Давайте проявим милосердие. Там овраг недалеко, надо снести тела в овраг, и засыпать.
- А они проявляли милосердие? Вон, в Яблуновке скольких расстреляли… А в Мирошках в церкви семьи активистов пожгли, а… - загалдел народ.
Матвей поднял руку, призывая к тишине:
- Посмотрите на это по-другому. Гниющие тела – это зараза. Нам только холеры не хватало.
Уговорил Матвей. Не всех, но человек пятнадцать взяли лопаты, отправились на дорогу. Складывали трупы, какие целиком, какие, разорванные бобами, по частям, на воз. Свозили к оврагу, сбрасывали, засыпали землей. Быстро драпали немчура, даже не похоронили своих. Маруся стояла на краю оврага с лопатой. Летела земля, накрывала вечным покровом непрожитые годы, несбывшиеся надежды, недолюбленные любови… Вдруг кольнуло в сердце. Знакомое лицо, уши лопушком, веснушки… Рот приоткрыт, но не в крике, а словно, в поцелуе, последнем, прощальном. Кому посылал солдат Эрих, любивший Пушкина, свой последний поцелуй? Женщине по имени Мария? Так звали мать сына Божья… Детям своим? Или девочке Татьяне, которой он отдал своего ангела-хранителя?
Маруся вернулась домой, полезла на мусор, отыскала выброшенную в сердцах кружку «от фрица». Обмыла, обтерла. Спрятала в чемодан. Пусть лежит ангел-хранитель, оберегает ее детей.

… Я представила тот далекий вечер…

Дети – дядя мой Степан и мама моя Татьяна - спали, а моя еще молодая бабушка Мария сидела у окна, смотрела на звезды, думала о том, что война скоро кончится, ее Данила вернется домой, и они поедут в город, и впереди у них большая прекрасная жизнь. А еще думала о том, что где-то далеко вот так же у окна сидит другая Мария, охраняет сон своих детей и ждет с войны своего мужа Эриха. И не знает, что лежит он в овраге в общей могиле на краю украинского села с красивым названием Березовка…

Дед мой, Данило, подорвался на мине 14 мая 1945 года. После Победы.

© Марина Черномаз, 2008
Дата публикации: 11.05.2008 22:51:10
Просмотров: 4275

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.