Спасти ворону

Юрий Копылов

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 62890 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Спасти ворону

Спасти ворону – тоже мне двучлен, бином Ньютона! Экая невидаль! Спасать ворону не ахти какой великий подвиг. Это вам не рядового Райана спасать. Но всё же ворона тоже живое существо и тоже хочет жить на белом свете и летать по воздуху неба. И ворону тоже жалко, если она попала в беду. Вот об этом и рассказ.

Вернадский Владимир Иванович известный советский учёный, академик, создатель науки о биосфере. Его именем названа широкая улица, лежащая от её пересечения с Ленинским проспектом до её пересечения с Университетским проспектом.

Что такое биосфера, я долго не понимал. Да и теперь толком не понимаю. Но для себя определил эту сферу, чтобы не прослыть полным тупицей, как «мыслесфера». Я подумал, что мысли имеют материальную основу и, как всё материальное, никуда не исчезают, а мечутся в этой самой биосфере Земли, как атомы или электроны. Или как электромагнитные волны. И человеческий мозг, этот биологический компьютер, вырабатывающий мысли, посылает их в биосферу, где они постоянно живут. И мысли одного человека могут, при определённых условиях, восприниматься мозгом другого человека. На этом основана так называемая парапсихология и, в частности, работа маятника. Качаясь на нитке, вдоль или поперёк (и всегда только вдоль или поперёк, никогда косо), маятник может подсказать человеку, держащему его неподвижно над фотографией другого человека, жив тот человек или умер. А если нет фотографии, то можно просто написать имя, отчество и фамилию. И над написанным текстом подержать маятник.

У нас маятники не продавались, потому что считалось, что всё это бредни идеализма. Поэтому я использовал гайку и стал называть свой маятник «гайкой». Почти никогда гайка меня не подводила, но иногда начинала капризничать и даже врать. Знающие люди подсказали мне, что время от времени маятник (гайку) надо чистить, погружая её в поваренную соль. Я стал так делать и вскоре убедился, что это не враки. С тех пор я с «гайкой» не расстаюсь и всегда задаю ей вопрос, который меня интересует. Когда мои близкие надо мной смеются, я не обращаю на них внимания и продолжаю слепо верить «гайке». Как верующий верит во Христа. Моя гайка живёт в маленьком игрушечном латунном сундучке, который всегда стоит на столе, где я обедаю. Или на письменном, где я пишу свои сочинения.

Наш 18-этажный дом стоит в самом конце проспекта Вернадского и является как бы крылом гостиницы «Салют». Она, эта гостиница, входила в перечень олимпийских объектов, приуроченных к Московским летним Олимпийским играм, состоявшимся в августе 1980 года. Эта олимпиада была и остаётся знаменитой тем, что злонамеренные враги России решили бойкотировать её за то, что мудрое советское руководство ввело свои героические войска в Афганистан под видом братской помощи Бабраку Кармалю, о котором я знал ещё меньше, чем о Вернадском. Я помню эти Олимпийские игры и вкусную финскую колбасу «салями», и улетавшего «мишку», и песню Пахмутовой, и слёзы расставания, и грустное торжество великих советских спортсменов в отсутствии сильнейших атлетов мира.

На другой стороне проспекта Вернадского, почти напротив нашего дома, было построено помпезное здание Академии Генерального штаба (к Олимпийским играм никакого отношения не имеет, зато имеет отношение к вороне), получившее в народе ядовитое название «пентагон». Поговаривали, будто бы от Кремля к этому самому «пентагону» была проложена особо секретная линия метро или даже отдельное шоссе, по которому в случае необходимости можно было мчаться со скоростью автомобиля представительского класса. Так или не так, но в проектном институте имени Мезенцева, куда я иногда заглядывал по делам службы, мне говорили под большим секретом, что рядом с проспектом Вернадского находится под землёй целый город. Не иначе как на случай атомной войны, думал я.

В Академии Генерального штаба учился высший командный состав Советской Армии, где полковники и генералы обучались тому, как лучше убивать людей. Не знаю, по этой ли причине или по какой-либо другой генералы с лампасами или полковники без лампасов с отупевшими лицами и мутными глазами расходились после скучных занятий и тянулись по направлению к станции метро «Юго-Западная». По дороге они то и дело валились наземь от переизбытка выпитой в конце занятий водки или коньяка. Фуражки сваливались с их буйных голов и катились колесом, вихляясь, по траве или по снегу в зависимости от времени года и капризов погоды московского климата.

Моя жена, красивая статная женщина, гуляя с собакой, часто встречала этих бедолаг. Она женщина удивительная – всегда удивляется, и жалобная – всех жалеет. Её Людмилой зовут. Я и женился на ней, потому что меня мои родители Русланом назвали. Получилось: Руслан и Людмила. Как у Пушкина. Она в деревне воспитывалась, за 101-м километром, в Тульской области. Поэтому мужиков понимала и относилась к ним с состраданием. И к животным, птицам, ко всякой живой твари относилась с уважением и любила их лечить. Ей бы при такой склонности в ветеринарную академию поступить, а она, окончив школу с «золотой медалью», попёрлась сдуру в МВТУ имени Баумана, потому что училище это находилось недалеко от дома, где Людмила проживала вместе со своими родителями. И поступила она не на какое-нибудь лёгкое отделение, или факультет, скажем, к примеру, на экономический либо технологический. А она – на факультет кузнечнопрессового оборудования. Ну что тут сказать? Волос у бабы длинён, а ума, как у курицы.

Отец Людмилы, Журавлёв Алексей Сергеевич, работал лекальщиком на заводе «Красная Звезда», который выпускал самое секретное оборудование, и Людмила, кроме завода, с громкими гулкими цехами, не представляла себе иной взрослой жизни. В деревне и на заводе она научилась разным острым выражениям, и не дай бог попасться ей на язычок: так отбреет, что только держись. Я знал эту её особенность и старался ей не перечить. Оно мне надо? Я так считаю, что нет. Себе дороже.

Тут кстати надо сказать, что наша многочисленная семья: мы с женой, её и мои дети – все были образованными людьми и умели говорить на правильном русском языке. Но так повелось с детства, что мы дурачились, коверкая язык. Это казалось нам смешным. Мы называли наши выражения коверкотами. По мере взросления мы начинали понимать, что ничего смешного в этом нет. Но привычка осталась и укоренилась. Поэтому мы нет-нет, а всё же баловались, и с языка порой сами срывались разные искажизмы, жаргонизмы, провинциализмы, деревенщина, а то и матерщинка. Поэтому читателю будет иногда казаться, что герои этого рассказа малокультурные люди. Но на самом деле они обычные московские люди – как все.

Кстати, в том же училище учился тогда будущий государственный деятель, прощелыга и приспособленец, Пастухов Борис Николаевич. Но умный, стервец, этого у него не отнять. Он говорил: я работать не буду, нашли дурака на четыре кулака. Я пойду лучше по комсомольской линии. И пошёл. И забрался на самую верхотуру комсомольской иерархии, став Первым секретарём ЦК ВЛКСМ. Но сейчас речь не об нём, а об вороне, поэтому оставим его в покое. Пусть себе живёт без критики, а мы вернёмся к нашим баранам. Конец у всех один. И этого конца не избежать.

– Слушай, Руслан, птвою мать, – говорила мне моя жена Людмила, – я тащусь от ужасного удивления, когда гуляю вечером с нашей собакой Филей. Он пьяных не любит и лает на них беспрестанно. А эти генералы из Генерального штаба валяются почём зря и то и дело падают наземь, пытаясь подняться, чтобы дальше идти. Ихние фуражки сваливаются у них с головы и катятся колесом по пыли или по грязи. Мы с товарками, другими собачницами, помогаем этим обормотам подняться, отряхаем их малость, фуражки нахлобучиваем им на головы и говорим укоризно: что же вы, ребята, так шибко надрались? Ведь вас и обокрасть могут. Здесь недалёко лес, там мазуриков полно. А они смотрят лупоглазо, полоумные, и отвечают заплетающимся языком: ништяк, красавицы, всё путём, всё в ажуре.

– Ты знаешь, Еруслан, я в детстве насмотрелась на мужиков, которые в день получки или аванса из проходной в заводе «Красная Звезда» выходят и пачками валятся, а жёны их стерегут, чтобы деньги отобрать. Чтобы их не пропили совсем. Но ведь то рабочий класс, гегемон ему в рыло. А чтоб генералы вот так, нипочём не поверила бы, когда сама бы не видала.

– Я думаю, Людмила Алексевна, – у них в сердце совесть бередит. Думаешь людей убивать просто? Как бы не так.

– А если это террористы? – говорит мне в пику Людмила.

– А террористы не люди, что ли? Сызмальства все жить хотят. Это уж потом из них смертников делают путём воспитания и пропаганды.

– А как же война? – не унимается Людмила. – К примеру, отечественная. Когда француз на нас напал, потом немец.

– Отечественная война это другое дело, совсем другой коленкор. Здесь надо Родину защищать, детей своих, жён, матерей и стариков беречь, чтобы они дальше жили, сколько кому судьбой отмерено.

– А террористы людям бошки отрезают. Что же, их жалеть надо?

– Их жалеть не надо, но и самим лезть в чужеземные страны не следует. Терроризм сам по себе не рождается. Скажи на милость, зачем полезли в Венгрию? Зачем в Чехословакию, Прибалтику, Афганистан, в Сирию, в Украину? Своей земли мало? Да что там говорить? Столько земли нахватали, самая большая в мире территория, полезных ископаемых полно, а всё мало. Жадность фраера сгубила – известное дело.

– Так ведь ихние правительства, навроде передавали по телеку, я слышала, просят наше правительство помочь им справиться с враждебным элементом, с возмутителями спокойствия и благоденствия.

– Да будет тебе, Людмила, ерунду повторять, что из телевизора льётся рекой, будто это Ниагарский водопад. Надо свою голову на плечах иметь, а не кочан капусты. Давай-ка лучше ужинать. Я твою стряпню очень люблю. Очень вкусно ты готовишь. И сытно. Как в ресторане.
На этом наш пустопорожний идеологический спор прекращается. Да пора и честь знать. Всё меня в сторону уводит. Взялся рассказать про ворону, а сам всё про другое. Видно, душа моя скорбит, когда в головах затруднение истины наблюдается. Но всё же перед тем, как рассказать про ворону, надо ещё допрежде рассказать про собаку, тем более что она имеет к вороне непосредственно прямое отношение.

У нас с Людмилой общих детей не было, потому что мы поженились поздно, когда для рождения детей время уже ушло. Зато у меня от первого брака было два сына, оба оболтусы. Одного, старшего, звали Артём, другого, младшего, Евгений. А у Людмилы от первого брака была дочка, её звали редким именем Надя. Когда она рожалась из матерного живота, у неё возникли трудности из материнской утробы наружу. Трудности заключались в том, что у неё матерная пуповина обернулась вокруг шеи и едва её не задушила. Поэтому акушерам пришлось срочно прибегать к специальным щипцам. И бедной девочке при рождении нанесли большой урон голове. По этой ли причине или по какой-либо другой Надя, когда выросла, стала проявлять некую, выражаясь простым народным языком, экзальтацию. Она безоговорочно верила всему тому, что говорилось в телевизоре, и даже с восторгом восхищения воспринимала льющийся с экрана бред. Это меня сильно раздражало. Она, например, верила беспрекословно, что Крым всегда был российский и это слишком правильно, что его внаглую оттяпали от братской Украины. И никакие доводы против этого она просто не слушала. А Людмила мне говорила с тяжким воздыханием сочувствия:

– Ну что ты хочешь, Руслан, ей же щипцами голову нарушили. Зато она добрый человек, честная и неподводная, никогда и никого не подведёт.

Так вот, про собаку, про которую я обещался рассказать. Звонит мне как-то Артём (наши дети давно уже от нас отдельно жили) и говорит мне непосредственно в телефонную трубку:

– Па, я хочу подарить вам с Людмилой сурприз.

– Сюрприз не дарят, а преподносят.

– Я знаю, – говорит Артём загадочно, – это шутка юмора.

– Опять, – говорю, – какая-нибудь очередная хохма? – спрашиваю я.

– Нет, папа, на этот раз всё вполне серьёзно и даже ответственно. Это нечто фантастическое. Это надо видеть.

– Ты знаешь, – осторожно говорю я сильно подозрительно, – дорогой мой старший сын Артём, первенец и дуралей, дарёному коню в зубы не смотрят. Но думаю, у тебя достало здравого смысла не дарить мне коня, хотя ты знаешь мою страсть к лошадям.

– Ты как-то говорил мне, – продолжил Артём, – что тебе стало трудно вставать утром и хочется поваляться в постели. Говорил?

– Говорил.

– Так вот. Я хочу тебе сделать предложение, от которого ты не сможешь отказаться при всём желании.

– Прошу стрелять только в голову, – сказал я.

– Па, оставь свои мрачные шуточки. Речь идёт о щенке. Я подумал, что если у тебя будет собака, то тебе придётся волей-неволей подниматься пораньше и выходить с ней гулять. Летом, весной и осенью будешь бегать с ней трусцой, а зимой – на лыжах. Сзади Академии Генерального штаба есть отличный лесопарк, как раз для прогулок с собакой.

– Почему же сразу трусцой? – обиделся я. – Я ещё могу марафон пробежать. Если не задохнусь на первых метрах дистанции.

– Ну вот, видишь? – сказал Артём.

– А где ты её взял? – спросил я с тревогой. – Это не бойцовская порода?

– Нет. Я знаю, ты мне говорил, я помню. Что же, я, по-твоему, не понимаю, что ли? Очень симпатичный пёс.

– Ну, что же, привози, посмотрим, – говорю я.

– А мне приезжать не надо. Я уже здесь. Говорю с тобой из автомата, который находится во дворе, напротив твоего окна.

Я выглянул в окно с торопливым интересом. Смотрю, из кабины нашего дворового автомата, который мальчишки-сорванцы страсть как любят курочить, уставился на меня Артём и машет мне приветливо рукой. В глазах у него некоторая опаска, как бы я не заартачился. Мне это хорошо видно, потому что мы живём с Людмилой на втором этаже. Этот этаж приподнят над землёй, потому что на первом этаже нет жилых квартир, там разные административно-хозяйственные помещения. Под нами, например, «Госстрах». У нас нет балкона. Это, пожалуй, единственный минус. Но с другой стороны, их нашего окна можно выпрыгнуть на газон в случае непредвиденного пожара и не обязательно при этом сломать ногу.

– Ну, что ты там стоишь? – кричу я в окно. – Давай выходи поскорей, я сверху погляжу, кого ты привёл.

– Нет, – отвечает Артём, – ты иди пока домофон отворять, я тогда выйду. А то сурприза не получится. И выдет непорядок.

Я пошёл в прихожую нажать на кнопку домофона, а Артём тем временем проскочил из телефонной будки под навес подъезда, и я не успел «сурприз» сверху увидать.

Когда к нам кто-нибудь приходит, обязательно нужно пользоваться домофоном, иначе в подъезд не попадёшь. Это так стало после того, как сомнительные террористы взорвали гексогеном жилой дом на Каширском шоссе. Я как раз в тот момент затеял ремонт в квартире, и мне на грузовом такси привезли огроменные бумажные мешки с песчано-штукатурной смесью. Каждый мешок весит 50 кг. Грузчики подняли эти мешки на лифте и стали затаскивать их в квартиру. А в нашем подъезде жили сплошь бывшие работники Комитете госбезопасности, которые по роду своей деятельности были хорошо знакомы с гексогеном. А над нами жил бывший чекист, очень бдительный и подозрительный тип. Он спустился в шлёпанцах на наш этаж, не поленился, и спрашивает у меня как бы между прочим:

– Что это у вас тут в мешках?

Я взял и ляпнул сдуру впопыхах, думал, смешно получится:

– Гексоген, – говорю, – по случаю на секретном складе купил.

Этого чекиста-пенсионера как ветром сдуло, чуть один шлёпанец не потерял. А через пять минут у нас в лифтовом холле было уже полно милиционеров. Они быстро разобрались, что к чему и вскоре убрались. После этого случая верхний сосед при встрече со мной никогда не здоровался, поджав толстые губы. Видно, обиделся, что я не взорвал свою квартиру.

Так вот. Приходящие к нам гости вынуждены были пользоваться домофоном и спрашивали у нас с интересом:

– Почему у вас внизу на табло загорается надпись: «орёл»?

– Это не «орёл», – говорю я, – это «open», что означает: «открыто».

Словом, открываю я Артёму дверь в квартиру, и врывается что-то беснующееся, прыгающее, лопоухое и сверкает апельсиново-лимонным окрасом и блестящим чёрным носом, словно начищенным ваксой носком сапога. Я нагибаюсь, чтобы его рассмотреть, повнимательней, а этот «сурприз» прыгает и лижет меня прямо в губы. И пахнет от этого существа молочным щенком. Я утёрся рукавом, и мы прошли в кухню, где от окна светло.

– Правда, прелесть? – спрашивает Артём настороженно.

– Погоди, – говорю, сынок, – дай чуток очухаться и разглядеть разборчиво. Дело всё ж-таки серьёзное, живая тварь в доме – не шутка, а большая человеческая ответственность. Ещё щенков, возможно, принесёт.

– Ну, разглядывай. Это, промежду прочим, кобелёк.

Шерсть у пса была мягкая, шёлковая, необычного цвета и как бы расчёсанная по пробору вдоль спины. Как будто его покрасили и причесали в салоне красоты. Морда и грудь белые, на лапках белые чулочки, кончик хвоста тоже белый. А глаза круглые, как пуговицы, смотрят с интересом.

– Где ты его взял? – спрашиваю у Артёма.

– Он сам взялся. Я гулял, а он за мной увязался. Я домой, и он за мной.

– Может быть, его кто-нибудь ищет как пропажу, – предположил я.

– Да я уж кого только не расспрашивал, объявления расклеивал, никто не отозвался. Что же теперь его выбрасывать? Я подумал, отдам отцу, он будет с ним гулять. По-моему, ничего плохого, окромя хорошего.

– Так-то оно так, но надо спросить Людмилу. Сегодня выходной, она поехала проведать Надю. Давно не виделись. Вот она вернётся домой, тогда и решим судьбу твоего щенка. По-моему, он какой-то породистый пёс. Может быть, это лабрадор, как ты думаешь?

– Лабрадор сильно крупнее. И потом, если был бы породистый, то на нём ошейник был бы. А так – нет.

– А может, это какой-нибудь карликовый лабрадор. Уж очень породистый, сукин сын. На внешний вид экстерьера, стройный и шебутной.

– Я вижу, он тебе понравился, – закинул удочку Артём.

– Ещё неизвестно, что скажет Людмила. Ты же знаешь, она с норовом.

Ближе к вечеру приехала Людмила. Она ещё не успела раздеться, как пёс бросился ей в ноги, усиленно виляя хвостом.

– Ой, какая прелесть! – воскликнула Людмила. – Артём, это твоя собака? Никогда такого не видела.

– Это «сурприз», – сказал я. – Артём хочет подарить этого пса нам насовсем. Что ты на это скажешь?

Короче говоря, я с тех пор стал по утрам гулять с собакой. Купил ему ошейник, на пластинке выбил зубильцем номер нашего телефона. Сначала пса назвали Фил Лимон. Он откликался и на кличку Фил, и на кличку Лимон. Я стал водить его на собачью площадку и учить командам. Вскоре он уже знал команды: «к ноге», «рядом», «стоять», «сидеть» и «лежать». Людмила сказала, что ему надо место определить и научить его, чтобы он знал своё место. У нас угол был, где одежда висела, а внизу стояла тумбочка-пуфик, на который можно было садиться, чтобы шнурки удобно было зашнуривать.

– Не зашнуривать, а зашнуровать, – сказал Артём.

– Не зашнуровать, а зашнуровывать, – вмешался я. – И завязывать шнурки двойным морским узлом. Чтобы потом легче было развязывать.

– Тоже мне парусник нашёлся, – скептически заметил Артём.

А Людмила проворчала как всегда:

– Хватит трепаться попусту, сдвиньте лучше тумбочку в сторону.

Мы сдвинули тумбочку на кухню, а в углу, где она до этого стояла, постелили старое ватное одеяло. Я похлопал ладонью по одеялу и сказал:

– Фил, это твоё место. Здесь ты будешь спать. Ты понял?

Фил Лимон вильнул хвостом и прилёг на одеяло. Людмила сказала:

– Хватит называть его Лимоном или Филом. Пусть будет просто Филя. Он теперь как член семьи. – И с тех пор Фил Лимон стал Филей.

По утрам я делал с ним пробежки в лесопарке, который находился позади «Пентагона». Сначала надо было перейти проспект Вернадского, где стояла церковь, используемая тогда под склад театральных декораций, а теперь там храм Архангела Михаила, который очень приглянулся всяким бандитам, они там любят прощаться и отпевать всяких убитых в криминальных разборках. И креститься, кто в детстве не был крещён.

По проспекту Вернадского в то время машин ехало мало, но я, переходя его, брал Филю на поводок и велел ему идти рядом. Потом была бензоколонка, мы её обходили вокруг и выходили к ограде «Пентагона». Ограда была высокой и напоминала решётку Летнего сада в Ленинграде. За оградой стояли списанные истребители, штурмовики, танки и пушки. Возможно, учащиеся в академии офицеры и генералы учились на этих самолётах летать, управлять танками и стрелять из пушек. Так сказать заочно. Но я этого не видел, потому что слушатели учились в аудиториях.

От угла ограды надо было пройти (или пробежать) рощицей, сиречь сосновой куртиной. Миновав её, я попадал на асфальтовую дорогу. Иногда по её обочинам стояло несколько автомобилей, на которых приезжали те, кто хотел погулять по лесопарку, летом позагорать, зимой побегать на лыжах. От того места, где дорога сворачивала влево, на проспект Вернадского, вправо уходила аллея, ведущая к центральному кругу. Перед самой аллеей был шлагбаум, чтобы машины не заезжали в лесопарк. Здесь я спускал Филю с поводка, и он бегал недалеко от аллеи, уткнув нос в землю, читая собачьи новости, надеясь унюхать желанный след течной суки.

Чуть в стороне от центрального круга был пустырь, где мальчишки играли в футбол. Филе нравилось смотреть на эту игру, и он с лаем носился за мячом. Уберите собаку, кричали мальчишки. Пока я приказывал ему, подавая команды «к ноге», «ко мне», он так распалился, что отогнал мяч в сторону и схватил зубами за то место, где была шнуровка. Мальчишки хотели было отобрать свой мяч, но Филя громко рычал, не желая отдавать добычу.

Я уже говорил, что Филя не любил пьяных и лаял на них. Кроме того, лаял на всё, что казалось ему непонятным или тревожным.

Однажды, когда мы шли через сосновую рощицу, возвращаясь домой, Филя вдруг ощетинился, зарычал, бросился через кусты и залился громким лаем. Я свернул с тропинки, чтобы посмотреть, что его так встревожило. И увидел висящего на сосне мёртвого человека. Одет он был очень бедно, на нём была драная куртка, холщёвые штаны, на голове вязаная шапочка, которая налезала ему на уши и закрывала глаза. Свободная от шапочки нижняя часть лица и большие кисти рук, сильно отощавших от худого нищенского питания, высовывающиеся из рукавов куртки, были обескровлены смертью и безжизненно бледны, словно вылеплены из алебастра. На сосновом суку была перекинута верёвка, на которой он висел. Руки и ноги вытянулись, и повешенный производил какое-то необычно длинное впечатление. Он чуть покачивался и крутился то ли под ветром, то ли по закону маятника.

Мне стало страшно, я взял Филю на поводок и скорым шагом отправился к посту ГАИ, который находился на въезде в Москву со стороны Киевского шоссе, в двадцати километрах был расположен аэропорт «Внуково». Я привязал Филю к дереву и поднялся по ступенькам в застеклённое помещение, где сидели гаишники.

– Тебе чего? – спросил один из них.

– Там, в лесу человек повесился, – сказал я.

– А ты откуда знаешь? – гаишник был недоволен и заспан.

– Гулял с собакой, смотрю, он висит на дереве.

Гаишник подозвал с улицы другого гаишника и сказал тому:

– Вот парень говорит, что там человек повесился.

– Вот ещё! Не было печали, черти накачали. Моё дело следить за соблюдением дорожного движения. И не допускать нарушений. А за повешенными пусть смотрит милиция. Позвони в отделение. А ты, – обратился он ко мне, – подожди там, наружи, подожди милицию, дорогу покажешь.

– Я не могу ждать, – соврал я, – мне на работу надо.

– А документы у тебя есть, которые удостоверяющие личность?

– Что же, мне с собакой гулять с паспортом в кармане. Потерять недолго. И дорогу к повешенному найти просто: как раз от вас к нему тропка ведёт.

– Да пусть идёт, – сказал гаишник заспанного вида. – Вроде он ничего. Пусть только номер телефона оставит. У милиции могут быть вопросы.

Я продиктовал свой номер, вышел из поста ГАИ, нашёл своего Филю. Он махал хвостом, повизгивал и потявкивал, словно говорил: «Ну чего ты там так долго? Я уж думал, что ты про меня забыл».

Я взял Филю на поводок и пошёл окольным путём, чтобы не проходить мимо повешенного. Позади Академии Генштаба в то время ещё сохранились остатки древней булыжной мостовой, оставшейся от бывшей когда-то здесь деревни Тропарёво. Сохранился и старый замусоренный пруд, на который садились перелётные птицы, улетавшие, когда приходило время, на юг, в тёплые края. На берегу этого пруда, в низинке, где в пруд втекала тухлая речка Тропарёвка, бездомные построили себе шалаш из веток и еловых лап и в нём ночевали. Публика там была подозрительная, и Филя всегда злобно лаял, когда я приходил к пруду делать зарядку.

Мальчишки из жилых домов по левой стороне проспекта Вернадского сделали себе рогатки и сбивали диких голубей. И относили их бездомным, получая за каждого убитого голубя по гривеннику. Бездомные ловили в пруду рыбу, мелких окуньков, голавликов, ёршиков. Они питались мелкой рыбёшкой, голубями и хлебом. Они разводили костёр, который красивым заревом отражался в пруду, и жарили на вертеле рыбу и голубей.

Когда в 1993 году танки стреляли по Дому правительства, часть его защитников сбежали через чёрный ход. Их искали и расстреливали. Однажды, когда я делал на берегу упражнения, размахивая руками с зажатыми в них камнями, откуда ни возьмись возник, как феникс из пепла, человек подозрительной наружности, однако, в шляпе, в усах и выращиваемой бороде. Глаза неприятные, бегающие, будто он от кого-то прятался.

– Пожрать есть? – спросил он охрипшим голосом.

– У меня нет. Может быть, вон у тех есть, – показал я на бездомных.

– Пошли со мной! – сказал незнакомец приказным тоном.

Я немного сдрейфил, но спросил смело:

– С чего это вдруг?

– Потом покажешь мне, как отсюда выбраться.

– Показать некому? А сопровождать тебя я не намерен.

Он расстегнул куртку и молча, неприветливо, угрожающе показал мне заткнутый за пояс пистолет «Макарова». Кобуры не было.

– Ты шутишь? – спросил я неуверенно.

– Я не шучу.

И я пошёл с ним к шалашу бездомных. Там ему дали пару холодных печёных картошек и ломоть хлеба. Незнакомец мигом сожрал еду и напился воды из ручья. И я повёл незнакомца через лес вдоль оврага, ведущего к небольшому озерку, за которым рычала машинами кольцевая дорога МКАД.

– Вон там, – показал я рукой, – есть удобный переход через МКАД. Дальше лесом и перелесками можно добраться до аэропорта «Внуково».

– Спасибо. Если будут спрашивать, ты меня не видел.

– Само собой, – сказал я. И мы разошлись в разные стороны.

Я торопился домой, думал, Людмила беспокоится, что я где-то болтаюсь. Иду знакомой тропкой, думаю, как там мой незнакомец. Может быть, его поймали и, чтобы с ним не возиться почём зря, где-нибудь в лесу пристрелили. А может быть, он сам кого-нибудь грохнул с испугу из своего «Макарова». Почему это люди так ненавидят друг друга, что даже друг друга убивают. И совершенствуют орудия убийства. И предают своих. Ну, я понимаю, что для защиты от нападения на твою семью, на твою страну нужно иметь вооружение. Но зачем в таком количестве и такой разрушительной силы? Вот она – гонка вооружений. Глупые люди. И уж совсем глупо оружие продавать. Разве непонятно, что проданное оружие рано или поздно обернётся против того, кто его продал? Глупые люди! Честное слово.

Иду так, размышляю втихаря, держу направление на угол ограды Академии Генерального штаба. От этого угла поворот налево, к центральному входу, откуда по окончании теоретических занятий выходят пьяные в дым слушатели и бредут по направлению к станции метро «Юго-Западная», мимо храма, облюбованного бандитами и богачами, что почти всегда одно и то же по сути дела. А вправо уходит пустырь, где стоит бензоколонка.
Иду через сосновую рощу-куртину, вижу двоих сорванцов гнусного школьного возраста, которые стреляют щебёночными камешками из рогаток по голубям. Я, естественно, к ним. Они не убегают. Я отнимаю у них рогатки, разламываю их и выбрасываю вон.

– Зачем вы по голубям стреляете? Убивать живых птиц – это грех.

– Вы что, дядя, верующий? Зачем наши рогатки разломали?

– Я не верующий, так как атеист, в натуре. Но знаю, что убивать – это плохо. Поэтому и говорю, что грех.

– А зачем тогда вы мясо едите?

– Я мяса не ем, – вру им, – я ем рыбу. Она живность хладнокровная, её есть можно. А вы, – спрашиваю, – кто такие, шибко мудрые, мать вашу за ногу, и не боитесь, чтобы я вам по башке настучал?

– Мы тимуровцы-гайдаровцы. А голубей мы стреляем, чтобы отдавать бездомным, которые живут вон там, на пруду. За каждого подбитого голубя они нам по гривеннику дают.

– А деньги вам на что?

– А мы этим бездомным разный хлеб покупаем. Чтобы они с голоду не подохли. И продолжали бы жить дальше.

– Ну что ж, – говорю я назидательно, – тимуровцы-гайдаровцы, помогать бедным это хорошо. Только лучше бы они работать пошли. А если вы им питание будете обеспечивать, они от лени помрут.

– Мы им то же говорили, а они говорят, работы нет.

– Как это нет работы? – говорю я. – Такого не может быть, чтобы в такой большой стране не было работы. Я, к примеру, когда учился высшему образованию, грузчиком на холодильнике, что на Дубининской улице находится, подрабатывал на хлеб насущный потную копеечку. А за то, что я на вас наехал и наругался, прошу пардону. Но всё равно, если ещё раз увижу, что вы птиц стреляете, рогатки отниму и по кумполу вам настучу.

– Это, дядя, несправедливо. Кроме того, мы не только голубей стреляем, а ещё ворон. Эти бездомные и ворон трескают за милую душу.

– Ворону тоже убивать нельзя. Она тоже хочет жить в воздухе неба. Поглядите пристально, какая она красивая. Чёрная и серая.

– Нет, дядя, ворона нечистая птица. Её называют «летающая крыса».

И в это время пошёл мокрый дождь. И стало значительно холодней. А укрыться негде. Мальчишки убежали, а мы с Филей пошли скорым шагом, благо дождь ещё не разошёлся и не стал шуметь во всю ивановскую. И тут Филя залаял громко, с тревогой в пасти, и бросился в кусты, которые росли возле последней сосны. Неужели, думаю, ещё кто-нибудь повесился с горя пустой жизни? Я за Филей продрался через кустарник, а там последняя сосна, с высокими толстыми сучьями, стоит одиноко на открытом месте. А под ней сидит ворона. Она к земле прижалась, видно, хочет спрятаться и стать незаметной. Одно крыло растопырилось, вроде веера, и лежит неподвижно. И клюв сломан, из него кровь сочится. Тоже красная, как у людей. Филя лает, я велел ему молчать. И он замолчал, видит, птица не в себе, вроде как подранок. Я нагнулся над вороной, хотел её поднять, а она вдруг спорхнула и отскочила в сторону. По всему видно, летать она не могла.

И в это время грянул ливень – проливной. Как из ведра. Я три раза пытался ворону схватить, но она каждый раз от меня упархивала. Я тогда снял с себя куртку и метнул её, вроде лассо. И так метко получилось, что куртка сразу накрыла птицу с ног до головы. Я сразу брякнулся на колени и придавил руками куртку, чтобы не дать вороне ускользнуть. Завернул её в куртку, оставил свободным только раненый клюв, чтобы ей дышать свежим воздухом. И мы пошли с Филей к дому. Можно было, конечно, спрятаться от дождя на заправочной автостанции, там был навес для машин. Но смысла в этом не было, всё равно мы уже промокли насквозь, как говорится, до костей. И до дома оставалось метров триста. Не больше. Да и холодно до чёртиков.

Людмила как увидела, что мы с Филей принесли, сразу в крик. Она человек очень добрый, как бы сердечный, но не хочет этого показать ни под каким видом, чтобы другие люди не сели ей на шею или на голову. Потому она иногда кричит и ругается грубыми словами, которым она научилась ещё в детстве, когда жила у бабушки с дедушкой в деревне и ходила там по грибы или за ягодами и лесными орехами в лес.

– Что это за свинство! – кричит она, как базарная торговка. – Всё на меня ты хочешь свалить, дурак гороховый! И магазины, и рынок, и уборку, и стирку, и готовить, и собаку. Мне ещё теперь только вороны не хватает. Как тебе не стыдно так над бедной женщиной измываться!

– Людмила, не ори, пожалуйста, как торговка на одесском привозе, – говорю я ей сдержанно, – будь настолько любезна. Что же, по-твоему, мне надо было её бросить в лесу? Она раненная. И посмотри, какая она изумительно красивая. Совершенно чёрная, с небольшой серью.

Как только Людмила услышала, что ворона раненная, сразу притихла и вспомнила, что она женщина очень добрая. Стала разворачивать ворону из моей куртки, смотрим с удивлением, потому что ворона сплошь чёрная, ударяет в синеву, будто это уголь-антрацит, только что вынутый из шахты, и немножко местами в фиолет. Ни одного серого пёрышка. И глаза злющие презлющие, зыркают и сверкают, как тусклые агаты, и обещают больно клюнуть по руке, если люди начнут просто так к ней приставать.

Людмила осмотрела птицу и говорит толково:

– Это, Руслан, не ворона, а ворон. Только ворон это не муж вороны, а птица такая отдельная. Он может даже говорить человечьим голосом, как попугай какаду. Если его научить. А птица, которую ты мне принёс, не взрослый ворон, а воронёнок, потому что у взрослого ворона размеры тела и крыльев не в пример больше. У этого воронёнка сломано крыло и клюв разбит. Не исключено, что у него лапа перебита. Надо его срочно показать ветеринару, специалисту по птицам. Кажется, он называется орнитолог.

А у нас как раз почти напротив, только Ленинский проспект перейти (тогда ещё не было подземного перехода) и пересечь замусоренный, загаженный лесочек, – ветпункт, куда жители носят домашних животных: городских кошек, собак и прочих хомяков,

– Переоденься в сухое и пошли.

– Дай, – говорю, – дождь перестанет.

– Время не ждёт, – говорит Людмила. – Птица за это время околеть может. Гляди, она уже глаза закрыла и не шевелится. Возьми большой зонт, и пошли поскореича. Я понесу, а ты зонт руками крепко держи.

Смотрю, действительно, воронёнок притих, пригрелся возле батареи водяного отопления и лежит, распластавшись на полу в кухне. Видно, собрался с жизнью прощаться навсегда. Жалко мне его стало. Я с себя мокрую одежду снял, растёрся сухим полотенцем докрасна, оделся во всё сухое, взял зонт, положил ворону в сумку и молнию застегнул. Только небольшую щель оставил, чтобы она там не задохнулась, если ещё живая. И мы пошли.

Народу в ветпункте оказалось немного, и скоро мы попали к ветеринару. Увидел он, кого мы ему принесли, и говорит:

– У нас по птицам есть только один специалист, но она сегодня не работает, потому что по графику у неё выходной день, приходите завтра.

– Как это так завтра? – возмутился я. – Ворона к тому времени может околеть до смерти. Вы всё же врач-ветеринар, поглядите, чем ей можно помочь. Я почти уверен, что вы давали клятву Гиппократа.

И Людмила тоже чуть не плачет, глаза у неё на мокром месте.

– Я вижу, – говорит она ветеринару, – что вы человек добрый. Посмотрите её, не то я зареву, вам же стыдно станет. Пока мы тут с вами разводим турусы на колёсах, тары-бары-растабары, птица может околеть.

У ветеринара были толстые от мускулов волосатые руки, оголённые от рукавов по локоть, и он был больше похож на разбойника с большой дороги, чем на доктора Айболита. Он рассмеялся:

– Слёзы женщины для меня страшней всего на свете. Я не могу допустить, чтобы такая красивая женщина зря рыдала. У меня может разорваться сердце. Давайте сюда вашу ворону.

Он натянул на руки резиновые перчатки и ощупал нашу ворону. Пока он её осматривал, он разговаривал и не забывал эротически поглядывать на мою Людмилу. Было видно, что он хочет нас успокоить.

– Как зовут вашу ворону? – спросил он, разглядывая торчавшие лапки.

Видно, у вороны случилась потеря птичьего сознания, возможно, она впала в кому и лежала, не двигаясь.

– Мы ещё не знаем, – сказала Людмила, построив глазки вверх и вбок.

– Если вы ещё не подобрали ей имя, – продолжал ветеринар, – предлагаю вам на выбор две клички: Чук или Гек. Как, ништяк?

– Она что, самец? – спросил я, немного обеспокоенный тем, что этот разбойник подбивает клинья к моей Людмиле. Нашёлся тоже мне Казанова!

– Я сказать точно не могу, это может безошибочно определить на девяносто девять и девять десятых процента наш специалист по пернатым, но она, как я вам уже говорил, будет только завтра.

Закончив осмотр, он сказал:

– К сожалению, ничего утешительного для вас я сказать не могу. У вашей вороны повреждено крыло, вывихнута правая лапка, сломан клюв. Летать она не сможет. Но это ещё полбеды. Главное заключается в том, что она не может пить и есть. А это, как вы сами понимаете, основа белкового обмена, то есть самой жизни. Ей грозит обезвоживание, и она вряд ли протянет до утра. Примите моё соболезнование, но я ничем вам помочь не могу.

– Что же нам делать? – растерялась Людмила, готовая разреветься.

– Попробуйте обратиться в ветеринарную клинику нашего административного округа, которая находится на улице Россолимо. Там наверняка есть птичники. Может быть, они вам помогут. Там могут поставить вашей вороне капельницу. Но стационара там тоже нет. Стационар для птиц, насколько мне известно, есть за границей, например, в Германии. Но это очень дорого. Вряд ли у вас найдутся такие деньги. Так что в итоге я советую вам купить в зоомагазине другую ворону. Хотя я не уверен, что в магазине бывают вороны.

– Знаете что? – сказала Людмила, – Я думала, что вы человек добрый сам по себе, а оказывается, вы… – она не договорила и разрыдалась. Лицо её сделалось некрасивым, а губы скривились ижицей. – Пойдём, Руслан, отсюда поскорее, – обратилась она ко мне, – пока этот изверг не посоветовал нам ещё что-нибудь такое. В таком же бесчеловеческом роде.

Дождь всё лил и лил, просто стеной. Так что, пока мы шли к дому, мы всё же промокли до нитки. Зонт не помог, потому что его старались вырвать из моих рук сильные порывы ветра. Дома мы переоделись. Я спросил:

– Ну что, поедем на Руссолимо?

– Ты что, глупый дурак? – пошла вразнос Людмила. – Мозгами тронулся? У тебя что, не все дома? Ты что, не слышал, что сказал ветеринар? Это исчадие ада, этот изверг рода человеческого. Ты уши прочистил бы скрепкой канцелярской. Пока мы до этого Россолимо доедем с пересадками, птица окочурится. Я сама всё сделаю. Без всяких веретинаров. Помоги мне лучше для нашей вороны место приготовить.

– Какое ещё место? – не понял я, с отчаяньем бестолковости.

– Чтоб ей там жить, – грубо сказала Людмила. – Совсем стал тупой.

У нас на кухне, между тумбочкой для посуды и стеной, смотревшей наружу через окно, была щель, где размещались трубы к батарее водяного отопления. В эту щель Людмила засовывала разделочные доски, противень и медный таз с деревянной ручкой, в котором она варила по осени разное варенье: вишнёвое, сливовое, яблочное, клубничное. Самое моё любимое – это вишнёвое. А потом – клубничное.

Мы вытащили медный таз, противень, скалку для раскатки теста и всё такое. Людмила протёрла мокрой тряпкой узкий участок пола в этой щели, постелила старое ватное одеяльце. Я вытащил из сумки бездыханное тело раненой вороны, оно было едва тёплым, и перенёс его в это логово. А потом мы задвинули выход из этого помещения той тумбочкой, которую раньше передвинули из коридора, чтобы освободить место для Фили.

– Теперь поищи поскорей на книжных полках книгу под названием «Жизнь животных», – велела мне решительно Людмила, – и поищи в этой книге, если ты ещё не разучился читать, что едят вороны.

– А как мы её назовём? – спросил я растерянно, потому что не знал, что спросить. – Чук и Гек мне не нравится, слишком уж литературно. Слово «ворона» состоит из двух частей: «вор» и «она». Я предлагаю «вор».

– А если он – она? – съехидничала Людмила.

– Тогда нужно что-нибудь среднего рода, скажем, «ворьё». Эта кличка сгодится и для самца, и для самки. Без разницы. Понятно, нет?

– Сам ты самец, – проворчала Людмила. Но с предложенной мной кличкой нехотя согласилась. – Пусть будет пока «ворьё». Сейчас некогда этими пустяками упражняться. Потом, может быть, что-нибудь потолковее подберём. Например, просто «ворюга».

Она нашла в аптечке, висевшей в чулане на стене, оставшуюся от детей спринцовку. Эта такая резиновая груша с пластиковым наконечником, которой мы пользовались, когда надо было детям поставить клизму. А ещё раньше, когда дети были ещё грудными младенцами, Людмила смазывала наконечник вазелином и, вставляя осторожно его в дитячий задний проход, ширяла там во все стороны, выпуская из кишечника «газики», чтобы у деток не болели животики и они не орали. Она набрала в спринцовку воды из графина, я ей светил фонариком в темноту, где лежала птица, и вставляла осторожно ей в сломанный клюв наконечник. Надавливая грушу, она впрыскивала в глотку «ворья» немного водицы, и птица вынуждена была её глотать. Тем временем я вычитал из книги, что ворона птицы всеядная. У неё нет зубов, поэтому она глотает камешки, которые переламывают, перетирают пищу. Кстати многие другие пернатые, в том числе домашние куры, этим приёмом тоже пользуются. Выслушав моё сообщение, Людмила сказала:

– Камешки я вороне всунуть не смогу, буду готовить ей исключительно жидкую пищу. Жидкую, но питательную.

Филя, понимая, что идёт лечение нового жильца, вёл себя сдержанно, стараясь не отвлекать наше внимание на себя, и не показывал ревности. Лежал на своей подстилке, положив голову на лапы, и поглядывал кверху своими умными, почти человечьими глазами.

Рядом с трубой отопления ворона отогрелась и разомлела.

– Не знаю, – сказала Людмила, – всеядная ворона или не всеядная, но думаю, что куриный бульон ей не помешает.

Она сварила бройлерную курицу, положив в кастрюльку дополнительно морковку, корневую петрушку и головку лука. Когда курица сварилась, Людмила подождала, пока бульон остынет до комнатной температуры, налила, держа за обе ручки кастрюльку, бульон в стакан и из него уже набрала бульон в спринцовку. И после этого, так же, как до этого водой, напоила птицу бульоном. Ворона была вынуждена глотать, но по-прежнему вела себя неподвижно и не открывала обморочных глаз.

Рядом с нашим домом, по направлению к метро «Юго-Западная», был магазин, как теперь стало модным выражаться, шаговой доступности. Этот магазин много раз менял своё название и всё время перестраивался. Сначала он был «Пиво, минеральные воды», потом стал «Овощи-фрукты». В тот момент, когда происходила описываемая история с вороной, магазин назывался «Мясо-рыба-овощи». За мясом всегда была длинная очередь, а картошку, капусту, свёклу можно было брать из контейнеров. Овощи были упакованы в нечистые плотные бумажные пакеты. Каждый пакет взвешивался заранее, цена была одинаковая, но всё же отличалась в зависимости от содержимого. Картошка – одна цена, морковка – другая, свёкла – третья. А цену капусты можно было узнать, прочитав её на грязном обрезе кочерыжки, коряво написанную химическим карандашом.

Мясник, торговавший мясом (мясо было в те времена мороженным, привозимым в магазин из промышленного холодильника; к куску мяса всегда прилагался довесок, выбранный мясником из обрезков), был армянин, звали его Грант Айказович. У него было красное лицо, кавказские усы, с напуском ну губы, и восточные масляные глаза. Он артистически орудовал большим топором, с коротким ухватистым топорищем, смачно хыкая перед ударом, и каждый раз попадал точно по тому месту, куда целил. Все называли его Грант, а отчество его для русского уха было непривычным, поэтому оно никогда не произносилось. Гранту очень нравилась моя Людмила, и он всегда отрубал для неё самый лакомый кусок, расплывался в улыбке под чёрными, как дёготь, усами. И глаза его блестели скользким маслом вожделения. Я к нему ревновал, но он вёл себя сдержанно, не давая открытого повода ни для дуэли, ни для рыночной ругани, ни для драки мордобития.

Людмила купила пакет картошки, морковь, свёклу, капусту и встала в очередь за мясом. Грант приметил её и ждал, когда подойдёт её очередь. Он выбрал самый лучший кусок и отложил его в сторону. Все стоявшие в очереди молчали, наблюдая, как мясник нарушает у всех на виду правила розничной торговли. Думают, начнёшь возникать и качать права, вовсе приличного куска мяса не дождёшься. Да ещё в довесок получишь голую кость. Однако стоявшая перед Людмилой зловредная старушка, подошла как раз её очередь, нахально заявила скрипучим, как снег под ногами, голосом:

– Мне, пожалуйста, вон тот хороший кусочек завесьте, который вы в сторону отложили только что.

– Это для той дамы, которая вслед за вами в очереди стоит. Это моя приятельница, её Людмилой зовут. Она мне хорошие брюки пошила, – врёт Грант напропалую. – Она вчера в очереди стояла, ей мяса не досталось. Я обещался ей компенсировать. К тому же у её мужа, его Русланом зовут, сегодня день рождения. Это ему от меня подарок. Так что будьте любезны.

А эта старушка, вся морщинистая, как черепаха Тортилла из сказки про Буратино, не унимается – и в крик:

– Это, – кричит, – коррупция чистой воды! Сей же час мне подайте книгу жалоб и предложений. Я это дело так просто не оставлю.
– Что вы, гражданка, орёте благим матом, как ворона, которой где-то бог послал кусочек сыру? – говорит Грант как можно сдержанней. – Что же, по-вашему, я не имею полного права распорядиться на своём законном рабочем месте в государственном магазине? Так, что ли, можно вас понимать?

Старушенция исключительно кричит что есть мочи:

– Вы слышали, граждане, он меня вороной обозвал. А мне, между прочим, восемьдесят лет со дня рождения. Мне такие незаслуженные оскорбления очень обидно слушать при всех. Помогите мне сей же час вызвать сюда милицию. И будьте, умоляю вас, свидетели.

– Грант, – говорит тут Людмила красивым грудным голосом контральто, – отдайте этой пожилой гражданке кусок мяса, который вы для меня отрубили. А мне отрубите небольшой кусочек третьего сорта, но чтобы была при этом мозговая косточка. Это мне для вороны нужно.

– Какой вороны? – не понял Грант. – Я что-то не врублюсь.

И Людмила, приблизившись через прилавок к продавцу, как бы по секрету лапидарно изложила ему историю про раненую ворону. Но люди, стоявшие в очереди, всё отчётливо слышали и стали проявлять массовое сочувствие. Поднялся невообразимый гвалт. Как в бане.

– Пусть! – кричит какой-то долговязый тип с дальнего конца очереди. – Нечего тут, в конце концов!

– На такой обширный зад сшить брюки уметь надо. Видно, мастер, – ехидно добавляет молодящаяся дама.

– Отдайте, товарищ продавец, каждой женщине то, что они просят. У меня ревматизм и давление долго стоять на ногах и выслушивать разные басни Крылова, – говорит громко полная дама.

– Золотые слова, вовремя сказанные, – добавляет третья из очереди.

– Это же совершенно другое дело! – кричит четвёртый мужичонка. – Это как пить дать чистое враньё про ворону. Вороны в доме не живут. Кто там близко к старухе стоит, дайте ей по шее, чтобы она заткнулась.

– Ещё как живут. У меня, к примеру, живёт черепаха.
Приходит Людмила домой, рассказывает мне про очередь в детальной подробности. Я смеюсь, пофыркивая. И запел ни с того ни с сего:

Гремя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведёт.

– Совсем спятил, – говорит Людмила. – Поёт незнамо что. Какой ты, Руслан, глупый дурак. И со слухом музыкальным у тебя явный пробел. Видно, тебе в детстве большой медведь на ухо наступил.

Хочет она, по-видимому, себя возвысить через унижение меня. И главное, всё это говорит при вороне. Она пока в сознание не пришла, но, может быть, слышит все эти слова в тумане беспамятства. Как знать?

– Ты знаешь, моя милая, – говорю я Людмиле, – мелодия музыки внутри у меня хорошо звучит. Не знаю точно где: в сердце или в мозгах извилин, но только все песни советские помню. И мирные и фронтовые. И даже некоторые арии из оперного репертуара.

– Например? – спрашивает Людмила.

– Например, – говорю, – ария Дона Базилио про клевету из оперы Россини «Севильский цирюльник». Хочешь, спою?

– Нет, не надо, я тебя умоляю!

– Ну, как знаешь. Я считаю, что музыкальный слух есть у всех людей от рождения. Только у одних он внутри гнездится, а у других снаружи. Из тех, у кого он снаружи, получаются композиторы, музыканты и дирижёры. А из тех, у которых внутри, поэты и писатели. Понятно, нет?

– Это ты на себя, что ли, намекаешь без зазрения совести? Тоже мне писатель нашёлся. Хемингуэй, понимаешь, плять. Сейчас кругом одни Хемингуэи развелись. Куда не придёшь, висит портрет Хемингуэя. С бородой. Лучше бы приготовил что-нибудь пожрать вкусное. А то, плять, весь дом на мне, будто я не женщина, а лошадь. Ещё вот ворону на меня повесил.

– Если, – говорю я ей, – несчастная ворона тебе в несносную тягость, можешь выбросить её на помойку у нас во дворе.
– Я всегда говорила и повторяла, что ты глупый дурак. Я знала, я говорила, – обиделась Людмила. И повторила: – Я знала, я говорила.

– Я тогда приготовлю овощную икру, – говорю я примирительно.

Людмила на меня надулась, а я подумал: в самом деле, надо сварганить икру, её мои дети очень любят. Эту икру меня моя мама научила делать, когда ещё живая была. Не знаю, насколько важен распорядок закладки ингредиентов, но я всегда его строго соблюдаю. В память о маме. Кстати, и рецептуру надо записать. А то помру, и рецепт вместе со мной канет в Лету. Вот в этом рассказе про ворону я, пожалуй, и запишу. И Людмила, возможно, станет читать, и дети тоже. И память обо мне немного продлится. Если разбираться, для чего человек живёт на свете? Он живёт, чтобы его помнили.

Значит так. Беру самую большую эмалированную кастрюлю, которая есть в доме. Наливаю в неё немного воды из-под крана и ставлю на газовую конфорку – ведь у нас в квартире газ. Пока вода согревается, чтобы закипеть пузырями, я чищу морковку и натираю её на тёрке стружками. Не так много, но и не мало. И сдвигаю с разделочной доски ножиком натёртую морковку в кипящий в кастрюле кипяток. Огонь на газовой горелке немного убавляю, чтобы морковка не пригорела. Идём дальше.

Ставлю на две другие конфорки две сковородки с толстым дном. На разделочной доске нарезаю кубиками кабачки. И обваливаю их в муке. Руками, чтобы лишняя мука сквозь пальцы просыпалась. Жду, когда кубики кабачков обжарятся в подсолнечном масле – это называется пассировкой – (масло должно быть рафинированным, без запаха), и добавляю их в кастрюлю с морковкой. При этом помешиваю большой деревянной ложкой. Помешивать надо время от времени постоянно, это основа технологического процесса. Поэтому весь процесс, к сожалению, приходится стоять на ногах.

Затем нарезаю острым ножиком баклажаны. И тоже кубиками. И обваливаю их в муке, как раньше кабачки. Добавляю в сковородки подсолнечного масла, щедро, не жалея, и обжариваю баклажаны. А когда они готовы, смахиваю их из сковородок в кастрюлю, где томятся морковь и кабачки. И вновь помешиваю, немножко скребыхая по дну, очищая от прилипаний. А после нарезаю болгарский перец, предварительно вычищая стручки от семян, чтобы перец не горчил и не портил вкуса икры. Резать можно как попало, но не крупно, не обязательно колечками. Нарезанный перец обжариваю (уже без муки) на одной сковородке – двух, пожалуй, уже будет многовато. И опять – в кастрюлю. И приступаю к помидорам. Помидоры нарезаю сначала кружками, а потом режу вдоль и поперёк. Почему ножик должен быть острым? Чтобы не мять овощ, а резать его. Это даже приятно. Помидоров жалеть не надо. Их можно обжарить и на двух сковородках. И снова, по мере готовности, в ту большую кастрюлю.

Затем наступает очередь репчатого лука. Лук это важный компонент, к нему надо относиться уважительно и не скупиться. Надо очистить луковицы от шелухи и головки шинковать мелко. Обжаривать на сковородке до розовой корочки, главное – не пережарить. Ну и, конечно, туда же в кастрюлю, не забывая, повторяю, помешивать. Затем надо нарубить всякой зелени: петрушки, укропа, кинзы и т.д. И тоже обжарить в масле. И в кастрюлю. Добавить несколько зубков чеснока. Посолить (по вкусу), посыпать щепоткой красным перцем и помолоть несколько горошков чёрного. Добавить пару чайных ложек сахарного песку и высыпать несколько столовых ложек «вегеты». Тщательно промешать ложкой то, что получилось, и отставить в сторону кастрюлю остывать. Попробовать, не добавить ли соли. Можно проявить фантазию: кто любит сливы, добавить пару слив, кто любит яблоки – яблоки.

Когда икра достаточно остынет, разложить её в чистые банки доверху. Налить немножко масла, чтобы получилась защитная плёнка. Закрыть пластмассовыми крышками туго, перевернуть кверху дном. А когда банки остынут, загрузить их в домашний холодильник. И всё – икра готова. Будете пробовать и есть, следите, чтобы не проглотить язык.

Теперь мой должок перед мамой выполнен, можно вернуться к нашим баранам, то есть к описанию жизни через призму вороны.

На четвёртый день ворона заскреблась и открыла глаза. Глаза блестели, как чёрный жемчуг, смотрели зло и строго. Но с надеждой продлить свою жизнь подольше. Надежда компас земной не только для людей, но и для птиц. И для всех животных, живущих на планете Земля. Возможно, и для рыб и насекомых, но наука об этом нудно молчит.

На следующий день ворона разразилась обильным жидким стулом, источавшим жуткий аромат. Людмиле пришлось всё это убирать, зажав нос. А ещё через три дня ворона подтянула крыло и встрепенулась. Так дни шли за днями. Ворона ускоренно шла на поправку. Клюв её поджил и стал заметно увеличиваться в размерах. Казалось, что он превышает размеры головы. Гладить себя ворона не позволяла. Она стала злобно выхватывать из рук Людмилы куски мяса и больно клеваться. Часто Людмила стала плакать.

– А что касается глупых и умных дураков, – говорил я Людмиле, – то умные дураки знают, что они дураки, и думают так, потому что умеют сравнивать. А глупые дураки думают, что они умные, потому что сравнивать, скорей всего, не умеют, их в школе этому не учили.

– Глупый дурак это ты? – спрашивает Людмила.

– Если глупый дурак это я, – отвечаю примирительно, – то ты просто дура. Набитая притом.

Так мы и жили, то ругались почём зря, то мирились. Я по утрам бежал с Филей, а Людмила весь день лечила ворону. И дулась неизвестно почему. Характер такой привередливый. Я пытался научить ворону говорить человеческим голосом. В пику мне, чтобы Людмила сдулась.

– Скажи, «ворюжка»: глупый дурак. Сколько тебе повторять: глупый дурр-рак Руслан. Поняла, тупая ворона? Глупый дур-р-рак! – В ответ ворона только каркала, однако шепелявила, поскольку клюв её долго не заживал.

И вот однажды мы с Людмилой отлучились куда-то на пару минут по важным делам. Возвращаемся примерно через час с гаком, в квартире нашей подозрительная первозданная тишина, нарушаемая неким шорохом. А Филя смотрит на нас виновато: положил голову на лапы и ждёт, что ему сейчас влетит. Через несколько минут выяснилось, что пёс наш проворонил ворону, в то время как ему велено было не допустить, чтобы она отодвинула тумбочку, загораживавшую ей выход из закутки, где она обитала и гадила жидким помётом. И вообще обнаружилось много прелюбопытного.

Оказывается, наш Филя давно уже научился отворять дверь, ведущую из коридора в комнату, где стояла наша семейная кровать для сна и супружеской любви. Станет на задние лапы, положит одну переднюю на ручку двери, нажмёт, и дверь отворится. А дверь по правилам технической пожарной безопасности отворяется внутрь помещения, чтобы прибывшим пожарным легче было спасать угоревших при пожаре. Филя проникнет в спальню и уляжется на нашу семейную кровать смотреть эротические сны, вдыхая волнительные запахи наших с Людмилой тел, въевшиеся в матрас, подушки, простыни, наволочки и покрывала. А как только услышит шорох ключа в замочной скважине, опрометью на своё место. Филя глаза прикроет бельмами и делает вид, что он здесь не причём. А дверь в комнату была строителями, как водится, присобачена к дверной коробке с перекосом, поэтому она затворялась сама под собственным весом, без вмешательства глупых людей или разных животных. Мы долго этого не замечали, только удивлялись, откуда в пылесосе столько собачьей шерсти.
Так случилось и на этот раз. Как показало следствие знатоков, роль которых мы исполняли дуэтом с Людмилой, ворона так окрепла, что постаралась взлететь, чтобы выбраться наружу, но сил у неё хватило, только взмыть чуть-чуть вверх, преодолеть преграду в виде тумбочки и рухнуть на пол. Она немного отдышалась и попрыгала кособоко к двери, ведущей в комнату нашей однокомнатной квартиры. Ещё раз отдышалась, будто была перелётная птица, которая спикировала на пруд. Потом взлетела и вцепилась лапками в ручку двери. Защёлка отщёлкнулась, дверь от сквозняка приотворилась. Ворона спрыгнула с ручки на пол и отодвинула клювом дверь. И проникла в комнату. А дверь обратным порывом сквозняка захлопнулась. И тут мы вошли в квартиру. И тут Филя залаял, показывая нам, что глупая ворона там, в комнате, и что он не виноват. Что это она сама.

Когда мы отомкнули дверь и вошли в комнату, нашему тревожному взгляду открылась ужасная картина: этот оголец вцепился когтистыми лапами в занавеску на окне и размахивал крыльями, стараясь добраться до оконного стекла и расколошматить его, чтобы вырваться на свободу. Весь ковёр на полу был заляпан физиологическими продуктами выделений жизнедеятельности вороны. Запах стоял кошмарный. Людмила сказала:

– Фу! – и сморщила свой красивый большой нос.

– Это выходит за все рамки, – сказал я. – Думаю, что ворона уже вполне оклемалась и пришла пора отнести её к тому месту, где я её нашёл.

Людмила не сразу, но согласилась:

– Ещё неизвестно, сможет ли она летать.

– Надо попробовать, – сказал я уныло. – Говорят, вороны живут до трёхсот лет. Я такого срока не выдержу.

С трудом нам удалось поймать ворону, она яростно сопротивлялась и так сильно клюнула в руку Людмилы, что к чёрно-белым экскрементам вороны добавились обильные пятна красной крови моей ненаглядной супруги. Я завернул ворону в куртку и запихнул в сумку. И застегнул молнию. А эта дрянь, тварь безмозглая, сидит там недовольная и хрипло каркает, будто харкает. И что возмутительно, старается каркать голосом Людмилы.

В те времена светофора при переходе через проспект Вернадского ещё не было, как не было и перехода с нарисованными на асфальте белыми полосками. Я взял Филю на поводок, и, улучив момент, когда мне показалось, что машины, несущиеся по проспекту, от меня далеко, побежал к храму. Но Филе что-то не понравилось, он стал артачиться и упираться. Я услышал скрип тормозов, и в метре от меня занесло машину, она перескочила через бордюрный камень и врезалась бампером в бугор, на котором стоял храм. Из машины выскочил разъярённый водитель и набросился на меня с криком:

– Ты, раздолбай, тебе жить надоело? Ты при переходе улицы ворон считаешь? Ты мне машину изуродовал, кретин! Плати за ремонт, урод!

Я отдал ему все деньги, какие у меня были с собой, и попытался объяснить виновато, что я несу ворону. Шофёр раздражённо выслушал меня, видно было, что он торопился. Потом повертел пальцем у своего виска и укатил. А я, дрожащий обидой, пошёл дальше знакомым путём, мимо заправочной станции, к углу ограды Генерального штаба. «Проклятая ворона! – сердился я, – от тебя одни неприятности, плять. Я из-за тебя чуть не погиб под колёсами автомобиля». И в это время повалил снег, скоро перешедший в ледяной дождь. С градом величиной с воронье яйцо. Я вороньих яиц никогда не видел, но потому, как градины больно стегали по моему измученному организму, был уверен, что яйца, на которые они были похожи, именно вороньи. Так обрыдла мне эта ворона. Если бы я был автомобиль, то на капоте, осталось бы много вмятин. Но я был человек и старался прикрыть голову озябшими руками. Мелкими перебежками, с одышкой, я добрался до той сосны. И сел в мокрый снег, подложив под себя сумку, уже практически полностью изодранную огромным клювом вороны. Филя молчал, понимая, что в его собачьей жизни наступают большие перемены: теперь наша любовь к опостылевшей вороне будет полностью принадлежать ему.

Отдышавшись, я медленно развернул куртку, мокрую и холодную, ворона выскочила на свободу и села, нахохлившись. Я подумал, что она, наверное, отвыкла летать, и придётся мне вновь возвращаться домой с вороной. Не бросать же её одну в лесу.

– Ну ты, тварь, плять! – прикрикнул я. – Давай лети, в конце-то концов.

Филя воспринял мой отчаянный крик как команду и громко залаял, гоня ворону прочь. Вдруг ворона встрепенулась и взлетела на нижний толстый сук жёлтой сосны, покрытой слюдяными чешуйками, похожий на тот сук, на котором когда-то недалеко повесился бездомный.

Я сидел в мокром снегу, мне стало грустно, по моему лицу стекали струйки мокрой воды. Я не был уверен, что это были слёзы расставания, но мне показалось, что струйки воды имели солёный вкус. Возможно, я ошибался заблуждением, но я вдруг осознал, что закончился ещё один этап в моей жизни. Сколько ещё будет таких этапов – бог весть. Вдруг ворона взмахнула крыльями и стала влетать восходящими кругами.

– Прощай, ворона, – сказал я. И тихонько заплакал.

Вдруг послышался шум трепетания крыльев, ворона вернулась на сук, склонила голову набок, сверкая умными, похожими на чёрный жемчуг глазами, и прокаркала голосом Людмилы:

– Дур-рак! – И добавила: – Глупый дур-р-рак!

И на этот раз полетела широкими петлями всё вверх, вверх, туда, где жили дикие голуби и воробьи, согреваясь возле вентиляционных шахт чердачного пространства Академии Генерального штаба Министерства обороны СССР. И исчезла там навсегда.

Я вернулся домой в расстроенных чувствах. Людмила плакала, тихонько всхлипывая. Я повторил ей то, о чём недавно подумал:

– Людмила, не горюй, завершился этап нашей жизни, который мы будем впредь называть «Спасение вороны».

– Это не ворона, а ворон. Я читала в книжке. Я говорила, я знала. – И повторила, заливаясь слезами: – Я говорила, я знала.

– Какая разница, моя милая, всё равно он – ворона. Будем жить дальше. До последнего этапа и последнего вздоха. Чтобы осталась память. Человек, в сущности, живёт для памяти.

Я где-то слышал или где-то читал, что бывали случаи, когда прирученные птицы после долгого отсутствия навещали своих спасителей, и думал мечтая: вот, может быть, и моя ворона когда-нибудь прилетит и постучится клювом в стекло окна на кухню, где она жила, а жена моя Людмила её лечила. Но ворона, эта подлая тварь, никогда, ни разу не прилетела. Возможно, вы будете смеяться, но я тосковал.

А потом мне захотелось написать рассказ про ворону. Взял и написал. И назвал его «Спасти ворону». Тот самый рассказ, который ты, уважаемый читатель, только что прочитал. До новых встреч!

Конец

© Юрий Копылов, 2018
Дата публикации: 09.11.2018 18:28:17
Просмотров: 1619

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.