Рождающая дождь

Владислав Шамрай

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 27404 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

С чего началась эта необычная история? Может быть, с Солнца? Был ясный день 4 июля 1914 года. Земля находилась в афелии – самой дальней точке от Солнца. Чуть больше ста пятидесяти миллионов километров. Мне, сидящему на веранде гостиницы, казалось, что оно действительно было меньше, чем обычно. Сдувшийся карлик. Даже его суточное движение по небосклону напоминало семенящие шажки гейши. В эти дни Солнце казалось мне совсем несерьёзным, как каждый, кто уменьшается в размере – автоматически становится неудачником. Или, может, она началась с чашки крепкого кофе, приготовленного по особому османскому рецепту? Его зёрна, выросшие в окрестностях Харара, привезённые в холщовых тюках из внутреннего порта Гамбела, наполняли меня особой магнетической энергией. Если покрутить фарфоровую чашку, то под особым углом можно увидеть, как уменьшенное светило отражается на антрацитной поверхности. Чёрное солнце.
Моя тётушка владела маленькой гостиницей в этом приграничном городке. Захудалая железнодорожная станция давала ей небольшой заработок в виде проезжих коммивояжёров и редких туристов. Старые простиранные простыни с лихвой компенсировались тем самым стаканом молока, который получал по утрам каждый постоялец. Всё изменилось неделю назад. 28 июня был убит Франц Фердинанд. Европа замерла в предчувствии катастрофы. Даже не замерла, а задвигалась. За эту неделю через гостиницу, как через перевалочный пункт, прошло больше народу, чем за полгода. Война ещё не началась, но всем стало понятно, что ожидание окончено. И жизнь уже не будет такой как прежде. Это напоминало оркестровую паузу, количество пропущенных тактов в которой измерялось последними днями.
По просьбе отца я приехал сюда из Марселя, чтобы решить некоторые неотложные семейные дела и попробовать переубедить тётушку продать гостиницу и переехать к нам. Я привёз ей папино письмо, написанное старательным, как в молодости, почерком. Прочитав его, она не думала и пяти минут. Отойдя от мутного окна, она пристально посмотрела на меня. Кончики её губ искривились то ли в вымученной улыбке, то ли в снисхождении. Ей было далеко за пятьдесят, и годы не поскупились оставить на её лице все зависящие от них следы. Ей не придавали шарма ни седые волосы, закрученные в тугой узел, ни отсутствие зубов. Я редко видел её, и потому для меня она за два раза превратилась из обаятельной женщины в строгую и мрачную старуху. Я не испытывал к ней особых эмоций, но с ней был очень близок мой отец, и потому я с почтением терпел и тяжести переезда, и её менторский тон.
– Вот что, Лукас, – она строго смотрела поверх очков. Судя по тональности вступления это было прямое обращение к отцу, а я исполнял лишь невидимую роль телеграфного столба. – Тут особо нечего говорить. Я никуда не поеду. Я напишу ему письмо, а ты, будь так добр, скажи следующее. Я всю жизнь прожила в этом городке. Всё то немногое из хорошего, что было в моей жизни, связано с этими местами. Здесь похоронен мой муж и пятеро твоих кузенов, двое из которых родились мёртвыми, а трое не дожили и до двух лет. Я помню запах каждого из них. Когда рождается ребёнок – это не просто три килограмма твоей плоти. Это и есть ты. И потому могилы детей держат крепче, чем могилы родителей. Можно убежать от войны и смерти. Но нельзя убежать от самого себя…
Она отвернулась к окну и замолчала. Она сидела неподвижно и лишь прерывистое дыхание выдавало чудовищное волнение. Я тихонько встал и, слегка поклонившись, вышел из комнаты.

Следующий поезд уходил лишь через пять дней. Это был проходящий до Реймса, оттуда – до Парижа. Делать в этом городке было нечего, и почти всё время я проводил, праздно шатаясь и рассматривая приезжих. Они мне казались муравьями с чемоданами. Вся их жизнь, всё самое ценное, что у них было, всё, ради чего они жили и что боялись потерять – всё уместилось в разноцветные квадратные коробки. Казалось, есть прямая зависимость между их размером и смыслом жизни этих людей. Столовое серебро, одежда, фамильные драгоценности, бумаги, картины. Война – то единственное время, когда вся эта блестящая и дорогая мишура служит людям. В другие времена – люди служат ей. Вы видели, как меняют наброски Тиссо или эскизы Дега на одежду и хлеб? Я видел…
Они сразу привлекли моё внимание. Казалось, что особенного? Семья. Трое. Глава семейства был похож на старого казначейского служащего – круглое пенсне, поношенный, но аккуратный костюм. Типаж банковского клерка. Но в его ссутулившейся фигуре, погасших глазах и всколоченной седой бороде я видел подлинную обречённость. То, как он тяжело двигался и говорил – словно не спал целую жизнь. Его неотрывно, придерживая под локоть, сопровождал сын. Их фамильный нос и форма ушей не оставляли никакого сомнения в генетическом родстве. Ему было лет четырнадцать. Вытянувшийся, но ещё не совсем складный. Полумужчина. Он смотрел вокруг, сведя брови, пытаясь казаться взрослым и серьёзным. Только несформированной юности свойственен такой вызов. А сзади, отстав на несколько шагов, тяжело шла она… Я редко встречал женщин как столь броской красоты, так и столь явного желания скрыть её. Серое платье в ромбики, аккуратно заколотые рыжие волосы. В её ярких глазах истинного ирландского оттенка, в зависимости от перемены освещения, словно пробегали невидимые течения. Они были как поверхность моря, под которой существовала самая древняя жизнь. Чуть опухшие губы. Веснушки. И лишь прозрачная мраморно-бледная кожа говорила о какой-то болезненности. Она натужно кашляла, закрывая рот кружевным платком. Тяжёлое дыхание. Пройдя несколько метров, она останавливалась для передышки. Она была беременна. Огромный опустившийся живот, который она поддерживала одной рукой. Мне казалось, что она родит прямо сейчас, посреди этой комнаты, посреди всех снующих людей. «Самое время», – подумал я. В этом взбесившемся мире появление каждого живого существа выглядело ненужным и инородным. Мужчины вышли во двор, а она села у окна. В полуосвещении штор её лицо выглядело ещё более завораживающе. Она поправила непослушный завиток у уха и взяла стакан утреннего молока. Обхватив его обеими ладонями, она огляделась вокруг. Наши взгляды встретились, и я стыдливо опустил глаза. Закурив сигарету, я подошёл к тётушке, которая перебирала письма и счета у секретера.
– Кто она? – я кивнул головой в сторону незнакомки.
Тётушка мельком взглянула и сухо ответила:
– Из Эльзаса. Месье Серпер, его сын Александр и дочь Элиза. Замкнутые люди. Почти не выходят из номера. Они приехали дней десять назад и живут за стенкой от тебя. Ты разве их не слышал?
– Нет. Может, я не обращал внимания. У них всегда тихо.
– Они выкупили двухкомнатный номер, хотя можно было поберечь деньги и жить в одной комнате, – тётушка двинула плечами. – Но я не против.
– А где её муж? Она ведь беременна.
– Не знаю. Может, к нему и едут. – Тётушка отвернулась, всем видом давая понять, что разговор окончен.

Весь день прошёл в тягостной кисельной скуке. Прогулявшись по городу, я наскоро поужинал яйцами со свежим хлебом, намереваясь пораньше лечь спать. Во сне время пролетает быстрее. Небо совсем заволокло тучами. Я лёг под плед, слушая, как первые капли падают на стекло. Я почти уснул, но крик через стенку разбудил меня. Кричала женщина, с паузами, то тише, то громче. И хотя в интонациях была боль, мне было понятно, что она рожает. Я помнил, как рожала мама моего младшего брата. Тогда в доме всё было кувырком. Простыни, горячая вода, нервный отец. Все закончилось часа за два-три, сменившись радостью и хлопотами. Крики и стоны шли из-за стенки Серперов. Но ни шагов, ни других голосов я не слышал. Будто она была одна. «Странно, – подумал я. – Неужели никого с ней нет? Или просто ходят тихо?» Она что-то говорила, но я не мог разобрать слов. А дождь усилился ещё больше, заглушая своим шумом всё вокруг. Дай бог, чтобы всё побыстрее закончилось. Я обмотал голову полотенцем, и постарался заснуть. Полночи я ворочался, вглядываясь в кошмары своего подсознания. А утром, измученный и уставший, спустился вниз. Налив в чашку крепкий чай, я подошёл к тётушке.
– Вы не слышали, кого родила моя соседка сегодня ночью?
– Элиза Серпер? – удивлённо спросила тётя. – Впервые слышу.
Она быстро и обеспокоенно встала.
– Поднимусь к ним. Может, нужна помощь. Они ведь сами не попросят.
Она поднялась по лестнице наверх, а когда минут через пятнадцать спустилась вниз, всем видом выказывала крайнюю озабоченность.
– Они не открывают дверь. Может, спят. Схожу попозже.
Собрав счета, она отправилась к себе. Я посмотрел через окно. Тучи клубились, как букли парика. Всё небо было залило тёмной фортепианной краской, и на её гладкой поверхности отражались блики молний. Снова начинался дождь. Я взял томик любовного романа и отправился в номер, с надеждой выспаться хоть днём. Не успел я прочесть и пяти страниц, как снова услышал стоны. «Она опять рожает или что-то случилось?» Я был очень обеспокоен. Красота Элизы казалась столь хрупкой, что эти роды наверняка могли закончится трагедией. Я по-прежнему не слышал ни старшего Серпера, ни Александра. Одев пиджак, я выскочил из номера. Я подошёл к их двери и с силой постучал.
– Месье Серпер! Месье Серпер! Вам нужна помощь?
Тишина.
– Месье Серпер! Может, вызвать доктора?
Мне показалось какое-то движение за дверью. В конце концов мне надоела такая конспирация. Мне не хотелось лезть в их жизнь, но и не хотелось, чтобы у тётушки в гостинице кто-нибудь умер.
– Месье Серпер! Если вы не откроете, я позову жандарма!
Через секунду замок щёлкнул. Дверь чуть приоткрылась. Он смотрел на меня устало и отрешённо. Рубашка была мокрой от пота.
– У нас всё в порядке, молодой человек. Спасибо за беспокойство.
Он попытался закрыть дверь, но я всунул ботинок в щель.
– Это не похоже на порядок, месье, – я был холоден. – Что у вас происходит?
Поняв, что я не отстану, он открыл дверь и отошёл в сторону.
– Ну что ж, входите. Может, вы нам и поможете.
Он отступил, и я зашёл в полутёмную комнату. Все вещи стояли уже упакованными, словно каждую секунду были готовы к отъезду. Маленькая комната была прикрыта, и оттуда слышались стоны Элизы. Александр сидел на стуле в углу и зло смотрел на меня.
– Садитесь, – сказал Серпер. – Вы ведь всё равно не отстанете. Всё повторяется. Опять.

Дождь лил как из ведра. Серпер налил в чашки дешёвого бледно-жёлтого шабли́, и, дав мне стул, сел напротив.
– Я ценю вашу обеспокоенность и желание помочь, но, поверьте мне, – это бесполезно.
– Она умирает?
– Нет. Ну что вы… Она не может умереть. Не во время родов… Нам придётся уехать через пару дней, так что я могу рассказать вам.
Он сделал пару глотков вина и посмотрел за окно. У него был вид побитой собаки. Всколоченная седая борода. Нестиранный воротник рубашки.
– Вы видите этот дождь? В нём нет ничего необычного. Вода падает с неба. Он идёт и не меняется миллионы лет. Он самодостаточен и независим от нашего желания. Так было. До недавних пор…
Он замолчал и несколько минут смотрел на извивающиеся на стекле капли.
– Мы жили счастливой семьёй. Дети росли в достатке. Их мать умерла рано, и потому Элиза, будучи на семь лет старше, заменила её для Александра. Они были очень близки. Всегда вместе. Она всегда была очень красивой девочкой. Вся в свою бабушку. Когда она стала старше, эта красота быстро сводила с ума многих мужчин. У неё не было отбоя от кавалеров, и когда два года назад она забеременела, я хоть и был ужасно расстроен, но особо не удивился. Беременность проходила благополучно и, когда настало время, мы были готовы. Но… ничего не случилось. Это странно звучит, но она никого не родила. Промучившись почти сутки, чуть не умерев от боли. Схватки прекратились, и она чувствовала себя как прежде. Опять беременна. Потом схватки повторились через месяц, потом через две недели, бывало, по три-четыре дня подряд. Она была испугана, как и мы. Я обращался ко многим докторам. Одни говорили, что это ложная беременность, и нужно подождать, чтобы она исчезла сама. Другие выслушивали сердцебиение плода, и лишь качали головами, никогда не сталкиваясь с такими случаями. Прошло полгода. Роды повторялись без какой-либо закономерности. Она теряла кровь. Теряла терпение в этой безысходности. Страшнее всего жить в неизвестности. Мы не боимся лишь того, что понимаем. Того, что можем разобрать на части и чему можем дать название. Порой мне кажется, что этот страх и привёл людей к великим открытиям. Я не ходил лишь к священнику. Я не пережил бы, если бы он признал в ней нечто демоническое. Нет. Только не моя девочка. Всегда набожная. Такая светлая и отзывчивая. Врачи рекомендовали то горный воздух, то отвары трав. Мышьяк в малых дозах, от которого её рвало сутками подряд. Литий. В одной из клиник Швейцарии её лечили новым методом – электрическим током. Она теряла сознание и мочилась под себя. Мне пришлось забрать её и уехать. Ещё мне предложили в качестве крайнего средства сделать ей операцию – вырезать матку и посмотреть, в чём причина. А вы как думаете – было мне легко? Но я заметил странную закономерность. Всегда, слышите, всегда, как она рожает, – идёт дождь. Сначала я не обращал на это внимания. Потом это заинтересовало меня. Дождь был всегда. Никогда не обходилось без него.
Он подошёл к столу и достал пачку засаленных, потрёпанных бумажек. На них были какие-то графики и таблицы.
– Я стал записывать каждый случай. Это необычно звучит, но, кажется, я знаю кого, или, вернее, что она рождает.
– Что? – я замер в изумлении. Вся эта история казалась мне фантастической выдумкой старого маразматика.
– Она рождает… дождь. – Серпер встал и заковылял к закрытой комнате. Там он остановился, прислушиваясь. К тому времени дождь совсем утих. Наступили сумерки.
– Всё в порядке. Она спит. Когда люди стали что-то подозревать – нам пришлось продать дом и уехать. И вот теперь так – из угла в угол, пока кто-нибудь, вроде вас, не влезет в нашу жизнь. Я не виню вас. Вы действовали из лучших побуждений…

– Этого не может быть, – выдохнул я. – Не может быть.
Серпер усмехнулся. Он взял верхний листочек бумаги и показал мне.
– За те три месяца, что мы ехали из Силезии и живём у вас, она рожала двенадцать раз. И всегда шёл дождь. Он был семнадцать раз.
– Вот видите, – воскликнул я. – Это доказывает, что всё сказанное лишь совпадение.
– Нет, – устало покачал головой Серпер. – Это доказывает, что, возможно, есть ещё кто-то, такой же, как она.
Она опять застонала. Совсем тихо. Александр закрыл руками уши и тихо сказал:
– Пап, когда она заткнётся?
Серпер вздохнул и повернулся ко мне:
– Когда это всё случилось, они сильно отдалились друг от друга. Он её боится. Можно жалеть калеку, и ты будешь любить или презирать его, в зависимости от своих побуждений. Но если ты боишься его – то будешь только ненавидеть. Он юн и многого не понимает. Даже я не могу многого понять… Я просил бы вас не рассказывать о нас никому. Да и вряд ли вам кто поверит.
Я встал. Нужно было многое обдумать. Я вышел в коридор. Александр, встав со стула, быстро выбежал за мной. Я обернулся.
– Месье, вы ведь заберёте её? Заберите её!
– Она ведь твоя сестра. И осталась ею. Она любит тебя и твоего отца, – этот разговор начинал раздражать меня.
– Нет. Она уже не моя сестра. Она стала совсем другой. Вы даже не представляете, как тяжело слышать её, даже видеть её. Как толстая черепаха. Меня тошнит, когда она ест. Я больше не могу чувствовать этот запах. – Он почти плакал.
– Идите в комнату, Александр, – зло сказал я и хлопнул перед его носом дверью.

Почти всю ночь я лежал и думал. Поверил ли я им? Не знаю. Но мне хотелось, чтобы это была правда. Я хотел быть частью чуда. Не так близко. Пусть и со стороны. Простые люди наподобие меня всегда стремятся к чему-то, что они понять не в состоянии. Быть рядом, если не повезло владеть этим. Потому мы ищем знакомства с необычными и знаменитыми людьми, которые, как нам кажется, обладают редкими свойствами, возможно даже не присущими людям. Мы хотим прикоснуться к ним, услышать их голос или запах. Даже просто прочесть о них в газетах. В их ореоле и мы кажемся самим себе значимыми и необычными. Или, наоборот, мы причиняем им вред или даже убиваем. «Смотри ты, – думаем мы. – Он или она такие вот поцелованные Богом, а я легко могу сломать ему руку или разбить ей голову. Пусть не зазнаются. Я могу вогнать его в долги, лишить семьи, положить её насильно в постель. Значит, я выше их! Не такие они и особенные!». Мне всегда казалось, что грубая сила и возможность возвыситься над зависимым человеком доставляет людям наивысшее удовольствие. Человек трепещет перед людьми, не похожими на него, обладающими редкими талантами. А с другой стороны, он ненавидит их, стараясь словами или действиями уравнять с собой. Великое уравнение. Выведенное в самой ткани времени. Через высоту алгоритмов – к среднему значению. И необычный человек далеко не то же самое, что необычная вещь. Вещи дано долгое существование, длиннее вашей жизни. И тогда, когда вас не станет – её заберет другой. И это как предательство. Необычному человеку дан тот же срок, что и вам, что исключает досаду грядущей потери. Мимолётность. Запаха, звучания ноты, блика света на воде, жизни наконец. Именно мимолётность гарантирует их неповторимость. Их эксклюзивность. Их ценность. У меня в жизни не было чудес, и наступающие времена никак не предусматривали их появление. Потому я не мог пройти мимо самой, пусть и призрачной, их возможности.
Так поразмыслив до утра, я точно знал, что сказать Серперам.

– Месье, – говорил я, стараясь быть как можно более убедительным. Они все были в комнате. Александр с его равнодушием и отстранённостью. Элиза, которая была очень бледна. Она постоянно натужно кашляла. Даже на расстоянии были слышны хриплые звуки гармоники у неё в груди. – Месье, я хочу помочь вам. Вы были у многих докторов, испробовали все средства, успев отчаяться от неудач. Но необычному человеку может помочь лишь другой такой же человек. Мой отец работает химиком на спичечном заводе Марселя. Сообщество химиков тесное и закрытое. И именно от моего папы я знаю, что сейчас в Марселе, проездом из Парижа, пребывает один из самых знаменитых алхимиков – Фулканелли. Он занимается не только поиском философского камня, но и тайной бессмертия. Говорят, он добился немалых успехов. Он видит будущее и единственный, кто может дать совет в этом странном деле. Умоляю вас, отпустите Элизу со мной. Вы можете мне верить, я человек слова. Я не причиню ей вреда. Вы можете расспросить обо мне мою тётю…
Серпер молча встал и с трудом подошёл к окну. Был светлый и тёплый день. Он глядел, прищурившись сквозь стекло. О чём думал он? Обо мне? О дочери? О себе? Прошло минут десять, но тут вмешалась Элиза:
– Я поеду, папа. Может, и вправду это мне поможет. Может, посмотрев в будущее, Фулканелли узнает, как мне вернуть прошлое. Я больше не могу. Мне кажется, я умру в следующий раз. Если ты меня любишь – отпусти меня…
– Пусть едет, – отозвался Александр. – Раз уж ты сам не можешь ей ничем помочь…
– Хорошо, – только и отозвался Серпер.

Всё было решено. Так просто. Мы собрали все те немногие необходимые вещи и через два дня отправились на станцию. Серперы нас не провожали. Старик совсем занемог. Мне показалось, что он и отпустил Элизу только потому, что чувствовал свой близкий конец. Мы сели в поезд и не спеша отправились сначала до Парижа. Во время этого длительного пути мы почти не разговаривали. Мне совсем не нравилось состояние её здоровья, но я надеялся, морской марсельский воздух поможет ей.
Вечером, пред самым приездом в Париж, она была очень опечалена.
– Что мы делаем? Зачем я вам? – спросила она.
– У вас дар, – сказал я. – Дар необычайный.
– Нет, – она грустно покачала головой. – Я думаю, дар больше относится к людям физически нормальным. Если вы здоровый человек и сыграете, например, Брамса, концерт для скрипки с оркестром, виртуозно, то всё скажут о вашей гениальности. Но если у вас, к примеру, нет руки и вы сыграете тот же концерт, скажем, языком, – она улыбнулась, и я снова отметил чарующую красоту её движений, – ставя правильно все оттенки и такты, может, ещё лучше, чем руками, то вас лишь пожалеют, отметят, что это достаточно неплохо, мило, достойно. Но не более того. Вся ваша концертная деятельность закончится на благотворительном вечере, где за вашей спиной будут сочувственно шушукать, или в цирковом балагане. Здоровый человек кажется всем отмеченным Богом. А калека кажется таким, кто украл, ну или выклянчил кусочек всевышнего внимания. Вы гениальны, пока вас не видят. Потому можно, например, писать, укрывшись за книгами. Рисовать. Для этого не нужно смотреть людям в глаза. Можно не говорить о себе. Так же и с любовью. Пока ребёнок красив, здоров и розовощёк, родные любят его настоящими чувствами. Стоит ему измениться – я не говорю, что отношения становятся неискренними – но сюда начинают примешиваться жалость, досада, зло, по большей мере на самих себя, долг перед собой и людьми, безысходность. Всё это превращается в ядовитый абсент. Я чувствую это.
– Я не согласен, – я смотрел в её глаза, и мне казалось, в них отражались все самые волшебные места мира, леса и города, минареты и солнечные долины. Словно в зелёных бериллах махараджи я видел в них и своё рождение. – Ваш дар в том, что вы меняете мир. Не знаю, как. Не знаю, зачем. Но это происходит. Далеко не каждый может изменить хоть что-то вокруг себя. Художник или солдат, философ или скульптор. И вы, Элиза… и вы тоже. Потому мы и едем в этом поезде.
– Вы знаете, Лукас. Счастлив тот, кто может повелевать своими способностями. Вызывать их или прятать в угол. Я не могу даже этого. Самое большое благо для меня – это стать такой, какой я была прежде. – Она лишь улыбнулась и отвернулась к окну.

По приезде ей стало намного хуже. Мы поселились в маленькой гостинице на окраине Парижа. Она ничего не ела и лишь тяжело дышала. К ночи я пригласил к ней доктора. Старенький еврей осмотрел её, выслушал лёгкие и сердце. Он сказал, что у неё тяжёлое воспаление лёгких и рекомендовал обильное питьё, постельный режим и грудной чай. По улучшению состояния – пиявки. Всю ночь она металась в бреду, а я сидел, вытирая ей лицо тёплым полотенцем.
– Я хочу домой. Папа... папа... – шептала она.
Под самое утро она словно пришла в себя и попросила стакан тёплого молока. Я выбежал на улицу и долго искал молочную лавку. Через час я вернулся в полутёмный номер.
– Элиза. Элиза, – тихо позвал я.
Но её уже не было. Я поднял тяжёлые шторы и отодвинул стоящий на подоконнике столетник. Начиналось чудесное утро, без единого облачка на небе.
Оформляя свидетельство о смерти, я сказал судебному приставу, что она беженка, и у неё нет родных. Это было почти правдой. Те несколько франков, что у неё были, и часть своих денег я потратил в похоронной фирме, которая и взяла на себя все хлопоты. Я отправил письмо тёте с просьбой обо всём сообщить Серперам, если они ещё не съехали. Все её немногие вещи я оставил в номере. Я положил ей в кармашек лишь недорогое яшмовое кольцо, которое ей осталось от матери, понимая, что его наверняка всё равно украдут.
К вечеру, когда небольшой сосновый гроб опускали в могилу на окраине кладбища Пер-Лашез, я ехал домой, думая, почему все самые невероятные истории в мире почти всегда заканчиваются плохо…

Через год я был мобилизован в армию. Пройдя всё расстояние от ужасов Сомма и Вердена до вагончика Компьенского леса, я навсегда запомнил лишь один эпизод. Не то, как атаковали англичане. С тяжёлыми тридцатикилограммовыми вещмешками они шли медленными плотными рядами в атаку. Немцы убивали их тысячами. Как мне стало известно позже, они не успевали менять стволы в пулемётах из-за перегрева. Многие солдаты и офицеры сходили с ума, видя такое количество жертв. Мне даже не так запомнилась вонь хлора, растекавшегося по окопам, и часы, проведённые в душных противогазах. Был октябрь 1916 года, и наша дивизия вместе с англичанами отбросила немцев в глубь фронта. Чудовищные потери при Сомме оценивались более миллиона человек с обеих сторон. Это была война на истощение. Война на истребление. Мы не воевали. Мы просто уничтожали друг друга. Убивали как скот на скотобойне. Смерть рассматривалась нами как прямая необходимость, без которой нельзя было ни поесть, ни заснуть. Казалось, над землёй поднимаются не испарения человеческих тел, а души. Вязкие души. Они налипали на сапоги, делали горькой воду, но мы старались не замечать их вкус. И когда стало понятно, что часть нашей дивизии уходит в тыл, Анри Дюран, огромный светловолосый конюх из Амьена, рассказал нам в окопе скабрёзный анекдот. И мы хохотали, хохотали как сумасшедшие, глядя на эти поля смерти. Мы были живы, и это ни с чем не сравнимое счастье заставляло нас забыть обо всём и кататься по земле, схватившись за животы. Я никогда не был так счастлив, как в то октябрьское утро. Никогда. Ни до этого, ни после… Он был весёлым парнем, этот Дюран. Жизнерадостным и острым на язык. Через неделю, во время прямой пехотной рукопашной атаки, по иронии судьбы штык такого же молодого немецкого парня угодил ему прямо в рот, навсегда прервав его красноречие. Война стёрла наши эмоции. Стёрла наши желания. Стёрла наши жизни, давая редкий шанс – всё начать сначала…

Прошло больше десяти лет. Я возвращался домой на ночном поезде. Всё небо было окутано тучами, а я стоял в проходе вагона и смотрел в окно. Дверь вагона-ресторана хлопнула, и я обернулся. Я его сразу узнал, несмотря на годы и приобретённую смоляную редкую бороду. С ним была невзрачная молодая женщина, видимо, жена, и две симпатичные девочки-близняшки лет пяти в одинаковых белых платьях с чудными красными ленточками в светлых волосах. Они шутили, смеялись, видимо, наслаждаясь поездкой как приключением. Когда они прошли мимо меня, я обернулся и сказал:
– Здравствуйте, Александр.
Он обернулся. Потом быстро поторопил девочек к купе, которое было почти в конце вагона. Я лишь услышал, как его жена спросила: «Кто это?». Он промолчал. Конечно, он меня узнал. Открыв дверь, он что-то сказал девочкам, и те, заливаясь смехом, зашли внутрь.
– Ты ничего не хочешь спросить? – сказал я ему вслед. Он остановился и, не поворачиваясь, ответил:
– Нет, извините. Мне надо идти к своей семье.
Он переступил порог, но, перед тем, как исчезнуть в геометрии проёма, полуобернулся и, глядя на мои ботинки, сказал:
– Надеюсь…у неё все в порядке.
Дверь закрылась. Я отвернулся к окну и, чуть приоткрыв его, вдохнул свежий воздух. Мне стало легче. По всей полосе фланелевых туч, на много километров вокруг шёл дождь. То прекращаясь, то пускаясь вновь, он словно похлопывал по крышам вагонов в такт. Глядя на него, я особенно остро чувствовал, как мне хочется быстрее приехать домой. Ведь можно любить и можно не любить. Можно верить, а можно искать доказательства. Никто не вправе осудить вас за способности, которые не приобретаются и не приходят с усилиями. В мире, который и сам далёк от совершенства, порой даже неприлично выглядеть иначе, ведь тогда появляется подозрение, что и сам этот мир может выглядеть по-другому, превращая реальность в обычную иллюзию. Но в этом преобразовании и заключается весь смысл бытия, а не простого существования. Это колдовство жизни, этот калейдоскоп перевоплощений подвластен как движению небесных светил, так и простому усилию самого простого человека. Не важно, сколько вы делаете шагов, не важна цель, которая ведёт вас к завершению. Рождаете ли вы дождь или рисуете углём, сидите в окопах Вердена или просто чувствуете иначе. Всё будет меняться, и в этой перемене не важно даже, кто вы – маленький человек или Большая Медведица.

© Владислав Шамрай, 2019
Дата публикации: 24.06.2019 16:40:23
Просмотров: 1636

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.