Конец (что б не сказать по-крепче)
Александр Учитель
|
Форма: Миниатюра
Жанр: Литературная критика Объём: 11123 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Конец (что б не сказать по-крепче) Философский комментарий к поэме Венедикта Ерофеева “Москва-Петушки” Венедикт Ерофеев достойно завершает полуторастолетнюю русскую литературную традицию, идущую от Грибоедова и Пушкина. После него ничего сколько-нибудь выдающегося по-русски уже не было написано, а если будет когда-нибудь написано (что сомнительно), то это будет уже другая традиция. Поэма “Москва-Петушки” просто переполнена культурными ассоциациями, и поэтому невероятно сложна для комментирования. В этом Ерофеев близок поэзии Анри Волохонского, но, если Волохонский преклоняется перед европейской культурой, то Ерофеев отвергает ее начисто. И делает он это не с позиций русопята: “Знать ничего не знаю и знать не желаю”, и не с позиций “борца с европейским империализмом” из колоний. Ерофеев не зря называет Ибсена и Гамсуна своими земляками: он и есть их земляк, и католицизм его тоже не случаен – он принадлежит к европейской культуре по праву, а не из милости, и волен издеваться над ней сколько угодно. “И рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка - серпом по яйцам.” – Вот вам вся европейская культура в общем виде: германский Тор со своим молотом сверху, греческий Крон, оскопляющий серпом Урана, снизу, а между ними – беспомощная христианская традиция. С русской культурой дело обстоит не лучше. Ерофеев напоминает мне чем-то подругу моей старшей дочери, Машу Глозман (Цур) – автора замечательного документального фильма “Magia Russica” о советской мультипликации. Родившаяся и выросшая в Израиле в “русской” интеллигентной семье (отец – поэт, мать – художница), Маша восприняла русскую культуру, как б**дство и пьянство, маскирующиеся под духовность, или, как она выражалась, описывая типичную “русскую” квартиру, в бытность свою подростком: “полный бардак, полно пустых бутылок и масса книг”. Только пасынок России, бомж и алкоголик со своей страшной судьбой, мог так примерно все и описать: “если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плеча и неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, б**дки и прогулы”. Отсюда и амбивалентное отношение к Ерофееву в России, отсюда же и тот позорный факт, что ни одно эмигрантское издательство не готово было опубликовать самиздатскую рукопись “Москва-Петушки”, пока Анатолий Якобсон не оценил ее по достоинству. Хороших комментариев к “Москва-Петушки” нет, по той простой причине, что надо быть настоящим энциклопедистом, что бы свободно плавать в том потоке литературы, живописи, музыки, истории, философии, религии, и многого другого, который туда выплеснут. Я решил ограничиться философией, не потому что в ней разбираюсь (философского образования у меня нет), а просто этот пласт текста показался мне наиболее интересным. Ерофеев глумливо проходится по всей европейской философии нового времени, от гуманизма эпохи возрождения до экзистенциализма 60-х годов 20-го века. Гуманизм: “Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, ослабляет душу. Со мной почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно”. В самом деле, чего в гуманизме больше, культа человеческого духа или тела? “Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть - больше того - есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня, посреди площади, начнет тошнить со всех трех сторон”. Разграничение физической, духовной и сверхдуховной сторон человека восходит к каббале: nefeš (נפש, ruah (רוח, nešamah (נשמה, но именно основоположник гуманизма, Пико делла Мирандола, познакомил с ней впервые христианскую Европу. Кант: “… это ведь - пукнуть - это ведь так ноуменально... Ничего в этом феноменального нет - в том, чтобы пукнуть...” “Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар - кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет - "превратно" бы еще ничего! - но именно строго наоборот, то есть совершенно по-свински, то есть антиномично.” Ноумен (гр. νοούμενον у Канта служит греческим эквивалентом немецкого Ding-an-sich (“вещь в себе”), то есть непознаваемый в принципе физический объект, а феномен (гр. φαινόμενον – греческим эквивалентом немецкого Ding-für-sich (“вещь для себя”), то есть доступное органам чувств проявление такого объекта. Ерофеев пользуется этими понятиями в прямо противоположном смысле, то есть, как он сам выражается, “антиномично”. Антиномя (гр. ̉αντινομία – тоже кантианский термин, означающий противоречие. Если же учесть, что, как верно заметил Шопенгауэр, сам Кант употребляет понятие “ноумен” неправильно (поскольку это – медио-пассивное причастие от греческого глагола νοέω – “думать”, и означает, в действительности, наше представление об объекте, а не сам объект), то количество “антиномий” в этом пассаже дойдет до трех (включая “дам”). “Для того, чтобы начать ее исследование, надо, разумеется, ее вызвать: или ан зихь (термин Эммануила Канта), то есть вызвать ее в себе самом, - или же вызвать ее в другом, но в собственных интересах, то есть фюр зихь. Термин Эммануила Канта. Лучше всего, конечно, и ан зихь, и фюр зихь, а именно вот как: два часа подряд пейте что-нибудь крепкое, старку, или зверобой, или охотничью.” “Мы - дрожащие твари, а она - всесильна. Она, то есть Божья Десница, которая над всеми нами занесена и пред которой не хотят склонить головы одни кретины и проходимцы. Он непостижим уму, а следовательно, Он есть.” Здесь появляются уже немецкие эквиваленты ноумена и феномена, но основное содержание этого паcсажа не в них. Кант, как известно, выбил почву из-под религиозного рационализма, ведущего начало от философии Аристотеля, которую мусульманский философ аль-Фараби 10-го века впервые приспособил к монотеизму. Позже Маймонид перенес эту доктрину в иудаизм, а Фома Аквинский – в христианство. Она заключается в том, что существование творца вселенной может быть рационально доказано в философских терминах. После Канта это утверждение потеряло смысл. Религиозным ответом стало обращение к мистике, выразившееся в протестантском пиетизме и в еврейском хасидизме. Ерофеев, как и положено доброму католику, остается в рамках рационализма, следуя здесь нео-томизму, который объявил принцип неопределенности квантовой механники ультимативным доказательством бытия Божьего, неизвестным Канту. Гегель: "Мне как феномену присущ самовозрастающий логос". А ректор Сорбонны, пока я думал про умное, тихо подкрался ко мне сзади, да как хряснет меня по шее: "Дурак ты, - говорит, - а никакой не Логос!” Здесь феномен употребляется уже в гегельянском смысле, как манифестация Мирового Духа, коему и присущ “самовозрастающий логос”. Понятие логоса (гр. λόγος восходит к философии Платона, где оно означает посредника между миром идей и материальным миром. В этом же смысле логос упоминается в первой строке евангелия от Иоанна. “Вот еще Гегель был. Это я очень хорошо помню: был Гегель. Он говорил : "Нет различий, кроме различия в степени, между различными степенями и отсутствием различия." То есть, если перевести это на хороший язык: "Кто же сейчас не пьет?".. Здесь Ерофеев третирует “Науку логики” Гегеля, как бессмысленный набор слов, следуя в этом за Шопенгауэром, который считал всю гегельянскую философию мистификацией. По Шопенгауэру Ерофеев тоже проходится в другом своем произведении, “Василий Розанов глазами эксцентрика”: А “Шопенгауэр сказал: “В этом мире явлений...” (О нет, я снова не могу продолжать, снова спазмы.)” Нитцше: “Между первым и вторым стаканом охотничьей? Тоже нет. Между ними была пауза в тридцать секунд, а я не сверхчеловек, чтобы в тридцать секунд что-нибудь успеть. Да сверхчеловек и свалился бы после первого стакана охотничьей, так и не выпив второго...” Cверхчеловек – Übermensch Нитцше: гипотетическая личность, стоящая “за гранью добра и зла” и сама определяющая для себя мораль. “Брось считать, что ты выше других... что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред...” “Будто не знаешь! Получается так - мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред...” “Ты, конечно, все можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред, ты Каин, а мы как плевки у тебя под ногами...” Каин и Манфред – герои одноименных трагедий Байрона, получивших широкое распроcтранение в России благодаря тому, что были опубликованы в собрании сочинений Бунина среди его переводов. Их романтические образы, навеянные, в значительной мере, “наполеоновской легендой”, оказали сильное влияние на Нитцше, который даже написал музыку для “Манфреда”. Ерофеев использует их, несомненно, в нитцшеанском смысле, как парафразу сверхчеловека. Марксизм: “К русским условиям, - сказали, - возможно, это и применимо, но к французским - нет; cтервозность, сказали, у нас еще не высшая ступень и уж далеко не последняя; у вас, у русских, ваша б**довитость, достигнув предела стервозности, будет насильственно упразднена и заменена онанизмом по обязательной программе; у нас же, у французов, хотя и не исключено в будущем органическое врастание некоторых элементов русского онанизма, с программой более произвольной, в нашу отечественную содомию, в которую - через кровосмесительство - трансформируется наша стервозность, но врастание это будет протекать в русле нашей традиционной б**довитости и совершенно перманентно!..” Ерофеев высмеивает здесь не советский марксизм-ленинизм, который он справедливо игнорирует, а западный нео-марксизм с его идеей конвергенции, популярной в 60-е годы. Экзистенциализм: “Догоняю Луи Арагона и говорю ему, открываю сердце, говорю, что я умираю от внутренних противоречий, и много еще чего - а он только на меня взглянул, козырнул мне, как старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и дальше пошел. Я опять их догоняю, и теперь уже говорю не Луи, а Триоле: говорю, что умираю от недостатка впечатлений, и что меня одолевают сомнения именно тогда, когда я перестаю отчаиваться, тогда как в минуты отчаяния я сомнений не знал... - а она, как старая б**дь, потрепала меня по щеке, взяла под руку своего Арагона и дальше пошла... Потом я, конечно, узнал из печати, что это были совсем не те люди, это были, оказывается, Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, ну да какая мне теперь разница?” Здесь совершенно блестяще обыгран основной мотив философии Сартра: невозможность настоящего диалога, за исключением внутреннего. Сама эта мысль ведет начало от понятия отчуждения у Кьеркегора. Итак, эпоха подражаний кончилась. Ерофеев говорит с западным интеллектуалом на равных и на понятном ему языке (в этой связи, нелепы рассуждения о “непереводимости” Ерофеева). От всего джентельменского набора русского интеллигента у Ерофеева остался один только понтийский царь Митридат шестой, которого в России, за неимением собственной древней истории, считают “почетным русским”. © Александр Учитель, 2008 Дата публикации: 27.07.2008 09:29:37 Просмотров: 3672 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|