Дыхание Красного Дракона. Часть 1 гл. 5

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 27701 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.III."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

— Штаб-лекарь уже отпел меня, дед Иван, — ответил Захарин. — Не жених я ныне.
— Он отпел, а мы отпляшем! Есть одно средство, Евсей. Старое… Еще бабками нашими в потребу нам завещанное. От водянки хорошо помогает, так, что ты, вахмистр, не торопись на тот свет.
— Да я и не тороплюсь.

«Дыхание Красного Дракона» третья книга из тетралогии «Степной рубеж». Первую «Полуденной Азии Врата», и вторую «Между двух империй», смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЕЛИЗАВЕТЫ ВТОРЯ РАЗВЛЕЧЕНИЯМ.

Глава пятая.

Дождавшись окончательного схода снега и высыхания почвы в подгорье у излучины реки, Аким Иванович Тюменев повелел инженер-поручику Тренину приступить к разметке и планировке верхнего и нижнего форштадтов. С наступлением апрельских погожих дней закипела работа по новому оборонительному рву и валу ограждающих задуманные форштадты от внезапного нападения.
С учреждением сатовки крепость была уже не в состоянии вмещать живущих и дважды в год приходящих к торгу людей из городов России купцов. Крепость требовала расширения уже вне своих стен. В первую же неделю Великого поста из Омска к службе прибыл штаб-лекарь Ревельского полка поручик Выспянский. От бригадира Фрауендорфа, он привез коменданту святого Петра уведомление о распоряжении Сибирского губернатора Соймонова усилить Ново-Ишимскую линию пограничным батальоном. Сформированный из части конного башкиро-мещеряковского, а так же соединенной роты Ревельского и Тобольского пехотных полков, он будет расквартирован непосредственно в крепости.
Для принятия пополнения требовались: новые лазарет, офицерские дома, казармы и конюшни для лошадей. Склады провианта, арсенал и прочие тоже нуждались в расширении. Решено было выстроить пристройку к церкви и новую хлебопекарню. Снова с утра до вечера стучали топоры, и в весеннем воздухе стоял запах сосновой смолы, янтарными каплями слезно-стекающей по свежесрубленному дереву.
Время не терпело, и в строении новых сооружений Аким Ивановичем были задействованы все, и офицеры тоже. От данной повинности освободили себя лишь коллежский асессор Шумейцев и штаб-лекарь. Не желая покидать таможенную избу, Родион Петрович с утра до вечера рылся в бумагах прошлогодних торгов и с регулярным постоянством тайно беседовал с Барымтачей — драгуном Приваловым. Что же касается штаб-лекаря, то поначалу вяло, но приступив к планам постройки нового лазарета, он быстро к тому совсем охладел и возложил обязанности по смотрению оного сооружения на цирюльника Ишимского нерегулярного полка Якова Коржакова. Вскрывать гнойные язвы на телах солдат, лечить их от лихорадки, дизентерии и, в избытке витающих в степном воздухе, прочих болезней, Сигизмунд Янович тоже не собирался. Врачебную практику в воинском соединении он возложил на него же самоучку Коржакова, годом ранее назначенного в Ишимский полк лишь для необходимых во врачевании, но простейших функций. Для пана Выспянского единственной больной в крепости стала страдающая от мигрени Софью, которую он и лечил. Поручице Румянцевой Сигизмунд Янович посвящал большую часть служебного времени, полностью игнорируя основные обязанности.
В свою очередь, узнав о должном скором прибытии молодого шляхетского рода штаб-лекаря, Софья Корнеевна заболела, и до его приезда предпочла находиться в крепости на хлебах Анны. По случаю постоянных приступов головной боли и тошноты, она проводила мужа с казаками подъесаула Потанина обратно в Пресновскую крепость, а сама осталась хворать в главной цитадели Ново-Ишимской оборонительной линии. Прибыв на место службы, Выспянский без труда определил заболевание Софьи Корнеевны не более как женский каприз, но быстро оценил возможность создания на почве ее прихоти видимости долгого лечения. Переговорив наедине около часа, они поняли друг друга. Сигизмунд Янович поставил больной диагноз прогрессирующей мигрени и прописал ей каждодневные водные процедуры.
Жалуясь на общее недомогание, потерю аппетита и головную боль, Софья Корнеевна каждый день нарочито сетовала Акиму Ивановичу на то, что не отбыла вместе с супругом, и вынуждена отягощать штаб-лекаря приступами и отнимать его у бедных солдат. После первого же визита Выспянского к оханьям у Софьи добавились обязательные при истинной мигрени бледность и светобоязнь.
Каждое утро поручицы начиналось с недомоганий и жалоб на несносную половинчатую боль в голове. У Софьи Корнеевны в крепости не было прислуги, и она попросила Анну оставить при ней «свою дворовую девку». Шустова вынужденно согласилась и, пряча глаза, объявила Акулине, что она временно поступает в распоряжение больной. Отданная в рабство солдатская женка Крутикова каждый день добрых два часа носила из колодца воду и кипятила для принятия госпожой Румянцевой водных процедур.
Баню барыня не переносила, но с удовольствием плескалась в большом деревянном ушате, поставленном прямо посредине большой комнаты, где раннее была штаб-палата, отчего в одном из лучших домов крепости стало сыро, и появилась плесень. После долгого возлежания в горячей воде, Софья Корнеевна заставляла Акулину умащивать свое пышное тело благовонными маслами и насухо вытирать чистым льняным полотенцем. После довольно длительного лечения от мигрени поручица обычно дремала на лавке в обнаженном виде до четырех часов по полудню, проснувшись, принимала пищу по английскому образцу и, лишь затем, начинала одеваться. Каждодневная пытка Акулины заканчивалась вечером. В шесть часов Софья Корнеевна придирчиво осматривала в зеркало прическу, прислугой сооруженную на ее голове, и отпускала от себя. Утром следующего дня все повторялось в точности до малейших подробностей…
Евдокия покинула Пресновскую крепость, сразу же, как с торга прибыл Ахмет, прихватив с собой в Троицк Таисию, Зарыт и ее возлюбленного. Смотреть на вечно пьяного мужа Софье дюже не хотелось, вот и она и придумала заболеть. Но это было не основной причиной ее хворобы. На самом деле, мигрень была лишь не покидать крепость Святого Петра. Причиной же неожиданного нервного расстройства пышнотелой тридцатилетней красавицы стал вовсе даже не пан Выспянский, — тот ей был нужен лишь для видимости лечения, заинтересовал ее Александр Андреев. После трехмесячного служения на форпосте Плоском, куда его отправил Тюменев после разговора с Капитаншей, юный подпрапорщик, наконец-то, понял всю бесполезность общения с Анной. Из опалы Андреев вернулся, то ли гневный, то ли грустный и сразу же был отмечен скучающей по случаю окончания Масленицы Румянцевой. При появлении в крепости Александра с ней и случился первый приступ мигрени. Почувствовав некий интерес к своей персоне со стороны поручицы, Андреев-старший забыл о Капитанше и перенес весь амурный пыл восемнадцатилетнего юноши на пышногрудую даму, который, к удивлению Шустовой, та весьма благосклонно приняла.
Пока поручик Румянцев находился в покоях коменданта, общение подпрапорщика и Софьи Корнеевны носило мимолетный характер, Александр стал регулярно посещать вечерние посиделки в штаб-палате и даже участвовать в интермедиях младшего брата, а после отъезда Румянцева их свидания приобрели более интимный характер. Отказавшись ехать с мужем по нездоровью, Софья Корнеевна вскоре сослалась на советы штаб-лекаря и, найдя в себе светобоязнь, перестала посещать штаб-палату, не стал приходить на посиделки и Александр.
Наблюдая за происходящим, Анна хотя бы внешне старалась быть спокойной и терпеливо переносила сложившиеся обстоятельства. Об порочащих замужнюю женщину связях поручицы и старшего Андреева она и не догадывалась, ее слишком занимали собственные дела, — увы, не амурные.
В тот вечер — пятницы масленичной недели, Андрей так и не пришел. После того как все разошлись отдыхать, Софья Корнеевна выразила охоту почивать в доме Капитанши и как не пыталась Шустова ее отговорить, поручица своего решения не изменила. Вместо того чтобы провести ночь в любовных ласках, о которых она мечтала все последнее время, Анна провела ее в пустой болтовне, деля вдовью кровать с поручицей.
Прошла неделя, вторая. Окончательно убедившись, что из крепости Румянцева в ближайшее время выезжать не собирается, Анна пошла к коменданту. Ей стоило больших усилий убедить Тюменева поселить Румянцеву в бывшей штаб-палате, Тюменев не желал и слышать, приводя простой довод, пока Софья гостья есть шанс, что все же она уедет. Вконец выйдя из себя, Капитанша выкрикнула, что по количеству вместимости воздуха дом, где был старый штаб весьма удобный для больной мигренью дамы. Пожав плечами, Аким Иванович согласился и добавил, что приберег данное помещение под жилье ей. Капитанша осеклась, выправляя ситуацию очарованием своих карих глаз, она поцеловала надувшегося и нервно искавшего своего «дракона» старика в шершавую щеку.
Наконец-то избавившись от нежелательной гостьи, Анна стала искать случая для повторного приглашения поручика к себе. Но это оказалось не просто. Ее гордость боролась с ее любовью, сам Андрей не проявлял никаких желаний. Несмотря на старание Андреева-младшего, дворянские посиделки в новой штаб-палате получались скучными. Самойлов приходил на них редко, сидел с угрюмым молчаливым лицом, лишь иногда подавая реплики к общей беседе. После повторного прибытия в крепость Родиона Петровича между офицерами рот Ишимского нерегулярного и Олонецкого полков и таможенником часто пробегала черная кошка недомолвок и колкостей. Присутствие в крепости Софьи Корнеевны не притушило страстей, а появление в ней пана Выспянского их лишь усилила. Офицеры фортеции Святого Петра стали другими, ощущение Анны маленькой крепости как общего для всех дома ушло безвозвратно.
Шустова даже не знала, что стало главной причиной несостоявшегося той ночью свидания — нежелание Андрея или Софья Корнеевна, так не вовремя вселившаяся в ее одинокую вдовью жизнь. Интуитивно она чувствовала, как Андрей отдалялся от нее. Та тонкая нить, которая их связала поцелуем на снежной цитадели, натянулась до придела и в любой миг готова была порваться, ее надо было связать с другой, третьей… свить из отношений хотя бы тоненькую веревочку, но с наступлением апреля Андрей покинул крепость. Самойлов сам вызвался командовать солдатами определенных комендантом для рубки пригодного к строению леса в пятнадцати верстах вниз по Ишиму. Он попросту бежал, решив провести лето в живописном сосновом бору, и раскинул там временный бивак. Теперь их разделяло небольшое, но расстояние.
Не в состоянии избавиться от тоскливых мыслей Анна решила обновить свой маленький домик. С помощью Крутикова, она обмазала его белой глиной и поменяла простые ставни на ставни с резными наличниками. В этом доме Капитанша собиралась поселить воспитанницу Дарью, для самостоятельной жизни, но теперь, по случаю болезни Румянцевой, они снова жили в нем вместе. Дарья полностью освоилась в крепости. Став любимицей деда Ивана, который взял ее под негласную защиту и стал звать внучкой, она приветливо общалась со всеми кроме Румянцевой, Шумейцева, Привалова и нового штаб-лекаря. По-русски Дарья говорила несколько своеобразно, что вызывала у людей улыбки и добрый смех. Девушка часто делала это специально, каждый раз изобретая новые слова, ей нравилось, когда вокруг веселились от ее голоса.
С конца марта весь день Дарья пропадала в лазарете, с наступление весны у многих солдат от недостатка витамин вздувались и гноились ноги, руки и другие части тела и она помогала Коржакову пускать кровь, очищать гниющие раны. Облегчая драгунам и гренадерам весенние страдание, даже сама научилась делать надрезы. Анна не удивлялась тому, с какой охотой бывшая одалиска, носила тазы с гноем и темной кровью в специальную яму в отдалении от берега реки и стирала льняные перевязки. В лазарете вот уже месяц лежал вахмистр Захарин и, находясь там, Дарья большее время уделяла ему.
Пять недель назад Евсей провалился под лед на прилегающем к Вороньему острову озере и захворал. Поначалу ничего необычного в его болезни не было, но вскоре он стал пухнуть. Могучее тело казака отекло до невероятных размеров…
В опасение всевозможных поветрий старый лазарет находился вне крепости, на небольшом ровном плато у самой реки. С одной стороны он был защищен водной преградой и крутым обрывом, с другой крепостью. Там же инженером Трениным был размечен и новый, но пока туда свозились бревна, возводить лазарет решено было после окончания копки рва и установки по периметру рогаток.
Пан Выспянский редко, но все же бывал на строительстве, важно прохаживался среди бревен и давал полковому цирюльнику кое-какие распоряжения. В один из таких визитов по просьбе Коржакова, он нехотя зашел и в лазарет, осмотрел распухшего вахмистра. Найдя его «вельми неполезным» штаб-лекарь посоветовал полковому цирюльнику ограничить больного в питие и поспешил удалиться.
— Видно, пришло время помирать мне, Яков, — проговорил Захарин, когда Выспянский вышел.
— Да ты чего, Евсей! Мы еще на твоей свадьбе погуляем! — ответил Коржаков, поглядев на бледную Дарью, притихшую без дыхания возле лежавшего рядом с вахмистром рыжего Кирьяна. — Пойду-ка я деда Ивана позову. Вдвоем, глядишь, скумекаем, как тебя от беды избавить.
Когда Яков вышел, Кирьян заерзал на лежанке, пытаясь встать.
— Помоги, Дарьюшка, ноги, словно колодки.
— Зачем тебе вставать? Яков велел лежать.
— Душно тута, я у реки полежу, а ты пока Евсея добрым словом приласкай.
Девушка его подняла, хотела проводить до двери, но тот дал понять, что дальше он уже сам.
Дарья подошла к дышавшему хрипло Захарину. Лицо вахмистра было раздуто, словно искусанное осами, пытаясь ей улыбнуться, он лишь пошевелил толстыми, местами лопнувшими губами.
— Евсей, тебе же больно! — беря его руку в ладони, проговорила Дарья.
— А я ведь хотел сватов к Анне Матвеевне летом заслать, — с трудом проговорил он.
— Сватов?..
— Ты мне, Дарья, еще тогда в становище султана глянулась. А как увидел тебя в кожухе да в платке цветастом и вовсе затосковал. Во сне ты мне сниться стала.
— Ты хочешь стать моим единственным господином, мурза Евсей? — причудливо проговорила Дарья и улыбнулась. В ее глазах стояла готовая скатиться по щекам влага, но еще никогда так радушно, с замиранием сердца, она не улыбалась. Ей хотелось прижаться к Евсею, приласкать, но девушка побоялась тем ему навредить.
— Если ты того позволишь, Дарья, — услышала она ответ Захарина.
— Раньше никто моего позволения не спрашивал. Мурза — господин и муж, он не должен спрашивать. Стань моим мужем, Евсей, и не спрашивай.
— Чудно ты говоришь, Дарьюшка. Как же не спросить девицу, любит она, аль нет? Без любви и сам намаешься и жену тоской изведешь.
— Когда мой первый хозяин Али-Гафар заставлял меня танцевать на знойном кашгарском базаре перед проходившими мимо покупателями, на поясах которых весели увесистые кошели, я представляла себя богиней Лакшми и мысленно уносилась в Кашмир, на родину, которую совсем не знаю. Я помню лишь сказание о величественном Раме и лотосоокой Сите [1]. В честь ее я поучила первое имя Сита, это древняя легенда брахманов [2] о могучем кшатрии и его верной красавице жене.
— Кашмир?.. Это далеко?
— Далеко. Там всегда тепло и много красивых цветов, которые девушки сплетают в гирлянды и украшают возлюбленных. Но когда я была совсем девочкой, туда пришел шах Ахмад Афганский, а с ним много сильных воинов и жадных купцов. Мать меня отослала на реку где много лотоса, но я соскучилась и вернулась. Меня поймал один из гулям-шахов и продал толстому кашгарцу Али-Гафару, который назвал меня Заремой и продал другому купцу…
— У нас на Купалу девушки тоже плетут венки, — оборвал ее Евсей. — Но в крепости все больше бабы и долгая предолгая зима.
— Зато здесь много могучих кшатриев, которые защитят меня, если придет Ахмад Афганский.
— В том не сомневайся. Россия, знаешь, какая большая! И воинов у нее много. А с шахом Афганским, коль придет, мы и казачьим гуртом справимся.
— Таких добрых кшатриев Дарья нигде не встречала, и Дарья уже выбрала себе того, у чьих ног она, как богиня Лакшми перед Вишну [3] готова просидеть до конца всех своих жизней.
— Я знаю, Дарья, это поручик, — проговорил казак и сделал усилие, чтобы высвободить руку.
— Нет! — она удержала ее. — Мурза Андрей был в прошлой жизни. У Лакшми много жизней и много имен. Сначала она была Ситой, потом — Заремой, теперь она Дарья, и любит кшатрия Евсея…
Дарья наклонилась и тихонько коснулась губами распухшего рта Захарина.
— Яков, ты вроде говорил: помирает Евсей, — раздался голос деда Ивана.
Разговаривая, они не заметили, как вернулся Коржаков с дедом. Залившись краской, Дарья вскочила и попыталась скрыться за дверью, но дед ее ухватил за руку и остановил.
— Погодь, внучка. Нужна ты нам, лечить твоего суженного будем.
— Штаб-лекарь уже отпел меня, дед Иван, — ответил Захарин. — Не жених я ныне.
— Он отпел, а мы отпляшем! Есть одно средство, Евсей. Старое… Еще бабками нашими в потребу нам завещанное. От водянки хорошо помогает, так, что ты, вахмистр, не торопись на тот свет.
— Да я и не тороплюсь.
— Вот и ладно, — проговорил дед, тихонько похлопав его по плечу, и крикнул: — Заходь, казаки!
В тесную комнату лазарета вошли десятник Калюжный и еще пять плечистых сотоварищей вахмистра. Дед Иван велел им поднять Захарина на простыне и выносить во двор.
— Пойдем, внучка, с нами, — обратился дед к Дарье, когда все вышли.
— Куда?
— В баньку, оно куда же... Я ее слабенько истопил. Попаришь суженного. Не убоишься голого мужика-то?
— Своего не убоюсь.
— Пошли, коль так…
Идя следом за несущими Евсея казаками, дед снова придержал ее за руку и продолжил:
— Старое это снадобье, Дарья, доброе. Да не все его сдюжить могут. Здесь к жизни охота должна быть сильная. Евсей один как перст, а сейчас ему женка нужна. Ой как нужна! Поняла о чем гутарю?
— Поняла, деда, — снова краснея, ответила Дарья.
— Ты уж меня, старика, прости, внучка. Не расцени, что в укор я то тебе скажу: была бы ты девкою, не попросил бы такого. Нашел бы бабенку.
— Кого же это?
— Хотя бы Катьку. Остап противиться не станет. Евсей казак добрый, ему никто из солдат крепости в бабе не откажет. Не она так другая согласиться. Не в том дело, Дарья, — любит то он тебя, и жизнь только ты в него вдохнуть можешь.
— Так ведь я согласна, деда? Евсей муж мне и господин. Я его сама выбрала и никакой Катьке даже мертвого не отдам.
Дед посмотрел на Дарью с прищуром, одобряюще.
— Стало быть, опоздал я присказками. У вас уж сказка сложилась. И давно?
— А что такое — присказка? — сощурила в ответ черные очи Дарья. — Пришли уже. Может, лучше в баню зайдем, деда.
— Хитра лиса… Что ж пойдем.
В мыльне было тепло, но не жарко, в углу стоял деревянный бочонок с печной золой и скрученная тонкая кошма. Казаки уже сняли с Евсея полотняную рубаху и положили на полог.
— Угли еще горячи, Иван, как ты давичи и велел, — доложил Калюжный.
— Кладите, ребята, его на кошму, а перед тем добро посыпьте ее углями, — указал дед. — Да смотрите, чтобы горячи были, но красных не имелось.
Когда казаки исполнили повеление, дед Иван продолжил:
— Теперь засыпайте золой и заворачивайте, да потуже. Чтобы куль, как у грудного ребяти получился и ложите обратно на полати.
Дарья жалостливо глядела, как словно младенца Евсея закручивали в кошму, за время всей экзекуции он даже не простонал.
— Ступайте, детинушки, далее мы тут сами управимся, — проговорил дед, когда Захарина уложили на полог. — Вечером придете — золу менять будем. Да бабам нашим накажите, чтобы печи натопили — углев горячих много надобно.
Казаки вышли.
— Ну вот, красавица, теперь настал твой черед, - проговорил Иван. — Я человек старый, потому прямой. Боли у него сейчас смертные, не человеческие боли. Видишь, как зубьями Евсеюшка скрепит, крепиться. Отвлеки его от них, приласкай. А то не сдюжит казак. Одежонку-то сними — жарко здесь.
— Ты, деда, здесь будешь? Или пойдешь?
— Уйду. Мне твои прелести смотреть ни к чему. Как испарина с него пойдет — обтирай. да смотри кожу не повреди она у него от водянки проклятущей тонка стала. Немного погодя я к тебе Саньку пришлю — мягких тряпиц принесет.
— Волос мягче, деда.
— Какой волос?
Дарья не ответила. Она скинула платок и провела рукой по голове. От мимолетного изящного движения тугой клубок распустился, и пышная волна иссиня-черной реки густых волос Дарьи хлынула к ее округлым бедрам. Дед невольно залюбовался. Пушистые, они словно шелк текли по чарующему стану молодой женщины, завиваясь в кольца. Воспитанница Анны по крепости всегда ходила в платке и тут она раскрылась словно прекрасный цветок.
— Ну, Евсей, грех от такой красоты не подняться. Благослови тебя Бог, внучка.
Иван перекрестил лотосоокую Ситу из далекого Кашмира по православному и удалился, мягко притворив за собой двери.
Несколько суток Дарья не выходила из бани. Каждых четыре часа приходили казаки во главе с Калюжным и приносили свежую золу. Они снова и снова засыпали ею Евсея и закручивали в кошму как младенца. Перед тем как войти казаки долго кашляли и громко говорили, ожидая когда Дарья откроет. Несколько раз, между церковными службами, к ней забегала попадья Александра, остальным посещать полковую баню дедом временно было строго-настрого запрещено. Даже потерявшая воспитанницу Анна, поговорив с Иваном, отказалась от мысли ее навестить.
Как не держали младшие чины в строжайшей тайне происходящее, на шестой день про народное лечение Захарина в крепостной мыльне узнал штаб-лекарь. Коржаков прибежал к деду, чинившему в полковом сарае утварь для грядущего сенокоса, и сходу бухнул:
— Пан Выспянский, — мать твою! Прознал нашу затею, Иван, — в баню засобирался. Что делать-то?
Дед сплюнул и отложил в сторону кованый клин для косы-литовки.
— Что же штаб-лекарю не сидится у поручицы с ее мигренью. Как назло и Анна Матвеевна на верхний форштадт подалась… Беги-ка ты, Яков, до поручика Тренина, к нему ближе. Он там, у сатовки с ребятами воду в ров пускает. Более нам защитников нет.
— Пойдет ли?
— Евграф Евграфович человек, чинами не кичится. Поможет. Ну, беги, Яков, беги…
На счастье деда Выспянский не торопился. Когда Иван прибежал к бане, там еще никого не было. Легкий дымок из кирпичной трубы мыльни мирно стелился по сизому с просветами небу.
Сдерживая дыхание от быстрой не по годам ходьбы, дед стукнул в двери.
— Дарья…
— Чего, деда?
— Приберись, внучка. Сигизмунд Янович скоро пожалует. Кажись, кончилось наше лечение.
Ответа дед не услышал. Во двор крепостной бани, с высокими поленницами из колотой березы, вошел штаб-лекарь. Его не по-мужски стройная, приталенная в боках фигура, невероятно изгибалась, лавировала между уложенных рядами прошлогодних дров. Боясь чем-либо запачкать ярко-зеленый камзол подпоручика и увивающий шею красный шарф с нагрудной бляхой Ревельского полка, сделав несколько крутых галсов, он подошел к Ивану.
— Попарится, ваше благородие желаете? — спросил дед, как можно громче.
— Коллежский асессор Родион Петрович сегодня утром поведал мне, что вы, отставной инвалид Редькин, тут знахарство развели! — ответил Выспянский, пытаясь оттолкнуть деда. Но Иван врос в землю словно гриб.
— Знахарство с Божьим словом делается, оттого и помогает, — ответил он.
— Отойди, старик. Я не посмотрю, что ты инвалид, и назначу шомполов. Из реестра ты не выбыл и значит, можешь быть подвержен любому из имеющихся солдатских наказаний, согласно воинского устава.
— Быстр ты на расправу, Сигизмунд Янович, больно уж скор на приласкание к нижним чинам. Только шкура у меня не раз шомполами дублена, а все же таких как пан, я многих на своем веку пережил.
— Ах ты мерзость! Как ты смеешь мне, потомку рода шляхетского словом перечить!
Посчитав, что сказанного недостаточно, Выспянский ударил деда в лицо, но дед Иван устоял. Штаб-лекарь замахнулся снова.
— Как погляжу, сударь, вы не к лекарству, а к заплечным делам призвание имеете! — остановил его руку Тренин. — Сигизмунд Янович! Потрудитесь оставить деда в покое и поговорите лучше со мной.
— Извините, поручик, но я нерасположен к общению, — высвобождая запястье из захвата Евграфа Евграфовича, ответил Выспянский.
— Зато, вельми расположены к рукоприкладству, — отпустив руку штаб-лекаря вниз и только тогда разжав стальные пальцы, настойчиво продолжил разговор Тренин. — Должен вам сообщить, сударь: мною отписана служебная записка на имя коменданта крепости о том, что если и дальше вы будете лечить только госпожу Румянцеву от мигрени, намеченные Акимом Ивановичем на осень форштадты при оной крепости возводить станет некому. Очень жаль, что еще утром я не знал других ваших достоинств. То бы к обстоятельно изложенному в рапорте недостатку на работах нижних чинов, неприметно бы, добавил: ваш запрет топить баню, для еще оставшихся на ногах, и каждодневный массаж лица, путем самоличного избиения.
— Я знаю, как относится к вам комендант, инженер-поручик, но к счастью, есть еще вышестоящие военное начальство и оно скоро узнает, как вы тут распустили гарнизонных служащих.
— Не сомневаюсь, господин подпоручик. Только сейчас вам лучше удалиться.
Выспянский фыркнул, но все же последовал совету Тренина. Поспешно вышел из двора бани, снова причудливо извиваясь галсами.
Тренин проводил его выразительным взглядом и повернулся к Ивану.
— Спасибо, Евграф Евграфович, — произнес Редькин. — Благодаря мне теперь в крепости у вас еще один недоброжелатель.
— Когда их становится больше трех, Иван — то перестаешь считать. Как там Евсей?
— Я на ногах, ваше благородие, — открывая дверь из бани, ответил ему Захарин и, пошатываясь, прошел до начатой поленницы.
С трудом сгибая худые ноги, Евсей сел на дрова. Длинная льняная рубаха на его исхудавшем теле висела словно была с другого плеча. За время болезни борода у него отросла до груди и от худобы сильно обострились черты лица.
Следом за ним в полном молчании вышла Дарья. Пряча свой пышный волос под цветастый платок, она устало опустилась рядом с ним, и уложила голову на колени вахмистра. Под ее глазами были темные круги, но они святились непередаваемым светом глаз женщины наконец-то отыскавшей свое счастье.
— Через недельку, Евграф Евграфович, прошу в избу на воскресие раба Божьего Евсея, — снова проговорил Захарин. — Пока я помирал, Дарья мне многое поведала о жизни. Оказывается в стране Индии, у народа индийского, вера такая есть: худой человек умрет и переродится в гада ползучего, а хороший обратно в человека, да еще краше прежнего станет. У моей Дарьюшки, как в сказке, было три жизни. Но последнюю, она разделила со мною. Отдала, стало быть, половину мне. Теперь у нас жизнь одна на двоих. Если она помрет, то и мне срок недалече.
— Никак на свадьбу зовешь, Евсей? — подмигивая деду, засмеялся Тренин.
— Анне Матвеевне поклонимся, подарок поднесем. Уж тогда и свадьбу громкую справим… Квасу хлебного, ох как хочется, Дарьюшка.
— Можно ли? — она посмотрела на деда Ивана.
— Тетерича можно. Да ты сиди, сиди, внучка. Вижу, что притомилась — за шесть-то дён борьбы за любимого. Я сам казаку и казачке кваску поднесу, да с поклоном. А вы пока, дети, на солнышке побудьте. Солнышко-то сил нам прибавляет, да сердце радостью наполняет.
Евсей вкинул голову к небу и зажмурился. Из-за большого тучного облака выглянул краешек полуденного светила и брызнул ему в лицо своим теплым, ласковым лучом.

Примечания.

[1] Сита (санскр. Sita — борозда) — в индийской мифологии сначала олицетворение борозды и земледелия (в ведийскую эпоху, напр. в Ригведе), позже превращающееся в царевну Ситу, супругу любимого героя индусов Рамы. Так как Рама является также одним из воплощений бога Вишну, то и супруга Рамы Сита понимается как одно из воплощений Лакшми, божественной подруги Вишну.

[2] Брахман – представитель сословия людей интеллектуального труда и жрецов, первого сословия в ведической системе деления общества. Индивидуальная душа; имперсональный, всепроникающий аспект Всевышнего; Верховная божественная личность; вся материальная природа, или махаттаттва.

[3] Вишну (Vishnu — деятельный, от корня vish — действовать, быть деятельным) — один из высших богов индусской мифологии, составляющий вместе с Брахмой и Шивой божественную триаду — тримурти. Лакшми сидящая у ног Вишну, одно из самых распространенных изображений миологических сюжетов в Индии.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 12.06.2010 20:11:38
Просмотров: 2558

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.