Святые

Юрий Иванов

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 26593 знаков с пробелами
Раздел: "Помогай, Господи, раз уж начал..."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

- Горит, горит, сука! – тощий наводчик Санька радостно ударил по щитку орудия и, словно козел, подогнув длинные ноги, подпрыгнул над бруствером, - я же говорил, что попал!
- Да где? Чего ты врешь-то, балабол? Лежи, б-балда! – вечно смурной Андрей Игнатыч, громадной лапой сильно шлепнул Саньку по каске, пригибая голову напарника книзу. И тут же по щитку, словно горсть мелочи, брызнули осколки и камешки – ту-ду-дыть, туды-ть, бать-бать-бать…
- Жопу, жопу ниже опусти, отстрелят на хрен!
- Да чо ты, старый, вон же он, видишь… Там, за журавлем, смотри… Дымит слева, - улыбающийся Сашка выполз из-под ладони заряжающего, поправил каску и снова полез на бруствер, - смотри, мерин ты сивый, как пацаны немца бьют!
Санька повернул грязное, но счастливое лицо к Андрею. На одном глазу был черный след от прицела, напоминавший фингал. Глядя на пацана снизу вверх, тот сухо и презрительно сплюнул в сторону.
- Чухонец ты заполошенный! Да надо больно! Была охота башку под пули даром подставлять, - тем не менее, Игнатыч привстал и, всматриваясь вдаль, почмокал потрескавшимися губами, - горит, с-стервец, горит… Мелкий он какой-то, Семенов…
- Да, иди ты мелкий. Тигр, не меньше!
От этих слов Игнатыч громко хрюкнул. Пыль перед носом вздыбилась затейливым облачком. Он по-конски зафыркал, уткнувшись каской в кусок засохшей глины и закашлялся от смеха в наползающем на позиции дыму.
- Ну ты и лепить, Санек… И где таких клепают? Да на такой барабульке еще товарищ Ленин в семнадцатом речи у Финского вокзала толкал. А может, это и не ты? Может, «рыдван» сам на мине подорвался? Давай-ка, валим отсюда в блиндаж, а то сейчас немец накроет… Мы тут с тобой и так лишнего засиделись, пехота вон закопошилась - обедать что ли собираются или и впрямь в атаку идти? Нам-то с тобой пожрать достанется сегодня или нет?
- Подожди, папаша. Тут еще один бронебойный остался. Давай, пихни-ка его в пушку, щас я во-о-он ту самоходку попробую, – вдохновленный удачей Санька уже придавил себя к окуляру, медленно вращая наводку, отыскивая среди дыма свою новую цель.
- Далеко слишком и едет быстро. Не-е, не попадешь. Да это и не самоходка, вроде, а броник…, - Игнатыч, тем не менее, встал, взялся за последний снаряд и легко втолкнул его в приемник, - готов!
- Самоходка. «Мардер», - наводчик сдвинул каску на затылок, перебирая пальцами по колесикам, - Чо я не вижу что ли? Попаду. Што ты все мне под руку-то, дядя… Ты щас не торопи меня… Уйди, лучше, от греха. Я быстренько – бдынц и готово. Ты беги пока в окоп, я теперь сам… Да иди ты, чо ты как ангел все надо мной вьесся?
Сашка уже ничего не видел и не слышал. Он азартно влип в окуляр орудийного прицела и теперь спокойно, размеренно выискивал на корпусе быстро двигающейся наискосок от края деревни серой самоходки заветное место, куда он всадит свою последнюю болванку. До нее был почти километр, не меньше, но наводчик знал - его «ЗИСка» сможет стопроцентно достать немца. Но все равно, шустрого немца надо подпустить поближе.
«Лишь бы не промахнуться. Хоть бы ты встал, паразит… Что там у тебя на боку написано. Ага! Вижу - «Клаус»! Ах, ты сука! Вот скажи, куда ж ты прешься на своей телеге, майн либе Клаус?»
Левая нога немного дрожала в колене, и пот катился по шее, но он ничего не чувствовал. Он вжался в орудие, сросся с ним и ушел в этот узкий коридор пространства прицела, что сейчас открывался перед наводчиком серой массой бревенчатой стены какого-то ветхого сарая, из-за которого выползала вражеская бронированная машина. Этот дымный пейзаж, расчерченный крестообразными графическими метками оптики, занимал сейчас всего человека целиком - полностью, без остатка... Ничего важнее этой картины не могло быть. Только эта пушка на гусеницах, только этот крест на крутом боку корпуса, только фигура танкиста - «Клауса» наверху. В черной пилотке и наушниках, он пристально разглядывал в бинокль что-то справа от машины. Потом голова резко повернулась в сторону Саньки.
Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в этом юном Клаусе. Панцергренадер пристально смотрел через окуляры прямо на наводчика и улыбался, как дурак. Сашке даже показалось, что немец его увидел. Это ощущение продолжалось какую-то секунду не более, а потом вдруг разом - «вжик!» и исчезло. Но после него осталось какое-то неясное чувство стыда, словно чужие люди увидали его совершенно голым и теперь ухмыляются про себя, отворачиваясь в стороны. И этот гребаный Клаус, тоже как-то язвительно пожал плечами и, не переставая улыбаться, отвернул свою башку, вперив бинокль в кусты справа от себя.
Сашка вдруг отчего-то разозлился. «Подожди, сейчас, еще чуть-чуть, сучонок, наверняка… Я не хочу отпускать тебя, Клаус. Ну, остановись, хоть на секунду!»
Словно подслушав мысли наводчика, самоходка замедлилась и стала немного разворачиваться, потом резко встала и ее орудие зашевелилось.
«Вот падла! А ведь, майн либе Клаус что-то нашел и сейчас хочет навестись и выстрелить».
Там, далеко за рощицей, километрах в трех шел бой, по-видимому, наши танки пытались атаковать длинное и несуразное село Рождественно с другого фланга. Сам бой был ему не виден, но он знал, что это так – сполохи, дым, канонада, да и пехота рядом с их, почти угробленной штурмовиками, батареей копошилась давно. Было видно, что наши вот-вот пойдут в атаку – народ сильно нервничал и покрикивал громче обычного.
Наконец, прицел остановился ровно посередине корпуса «Мардера».
«Все, брат, Клаус! Капут!»
Санька открыл рот и дернул спуск. Орудие резко, с грохотом отпрыгнуло. Он едва успел убрать голову и отскочить синхронно с ним. А потом сразу же приник к окуляру, быстро вращая ручку и возвращая ствол обратно, чтобы посмотреть на дело своих рук.
«Мардер» горел. Было видно, как внутри рвется боекомплект – машина неровно подпрыгивала, словно пьяная лягушка и, пыхая дымом, радостно салютовала в небо огненными вспышками.
Но Саньке было почему-то грустно. Он не мог понять, отчего в его сердце не было радости. Такой, какая пришла к нему еще полчаса назад, когда он шлепнул кособокого «чеха» у колодца с журавлем. Легкий танк Pz-35(t) был смешным, угловатым, в заклепках, точно броневик из первой мировой. Тьфу… А ведь, как рад был… Чего ж сейчас-то желчь стоит у самого горла? Может, потому что видел это дурацкое улыбающееся лицо врага так близко?
Надо было уходить – снарядов больше не было. Артиллеристы сделали свое дело. Юнкерсы, терзавшие пехотные позиции все утро, накрыли два орудия батареи, побили кучу народу, раздраконили весь арсенал и сожгли грузовики с боеприпасами. По сути, от всей батареи на высоте оставались он да пожилой великан Андрей Игнатыч. Раненых пушкарей увезли в тыл, взводный Зорин убежал добывать боеприпасы и пропал с концами, а они с Игнатычем остались при орудии.
Немцы пусть вяло, но два раза, ходили в атаки на высотку, и красноармейцам пришлось здорово поработать. Бог миловал – орудие не накрыли. Но долгая удача на передовой – дело, как известно, почти немыслимое. Все тут так тонко и эфирно с этой удачей – ни объяснить, ни понять. Удача, она словно любовь, приходит к человеку как-то вдруг и также нежданно – негаданно уходит, причем именно в те моменты, когда ты считаешь, что тебе наконец-то поперло и так будет всегда. После этого, как правило, прилетает шальная мина и падает точнехонько в твою удачно замаскированную щель.
Санька воевал уже почти два года и все это прекрасно понимал. Он со вздохом оставил свою пушку и потрусил в крохотный блиндажик, что артиллеристы отрыли еще вчера -и недалеко от орудия и поближе к пехотинцам.
- Ну что, подбил? – равнодушно спросил Андрей, раскатывая на клочке газетки табачок, - курить будешь?
- Ага, полыхнул сильно. Давай, сыпани немного.
- А чего смурной такой? Врешь, поди, промазал, трепач…
- Да, нет – попал точнехонько. Надо бы орудие прикрыть получше. Там веток полно, пойдем накроем, а то юнкерсы не ровен час заметят.
- Успеем, прикроем. Кури пока, не егози. Вот увидишь, сейчас артподготовка будет и наши в атаку полезут. Авось немца-то и одолеют.
И действительно, не успел Санька затянуться, как в тылу загрохотало. Над высоткой полетели снаряды, падая где-то на немецкой стороне. Он высунулся из окопа, приподнялся на локтях и увидел, что пехота нехотя вылезает наверх из уютных щелей и медленно начинает свой бег навстречу смерти по задымленному, распаханному воронками цветочному полю. В окружающем шуме ничего не было слышно, кроме тонкого визга пехотного лейтенанта неподалеку: «Уря-я-а-а!»
- Пошли, родимые… Откуда, Игнатыч, ты такой умный? Тебе бы полком командовать, а ты тут снаряды катаешь…
Андрей внимательно посмотрел на Саньку.
- Воюю давно, пацан, вот и умный. Третью войну уже добиваю.
- Да, ладно… - Сашка удивленно присел и недоверчиво округлил глаза, - а в гражданскую?
- В гражданскую воевал, только вот… Не все так просто, парень, - Андрей осекся и остро посмотрел Саньке в глаза, - Ну, как тебе, глупому комсомольцу, все рассказать? Ты ж не поймешь ничего. «Пионеры юные, головы чугунные». Отстань! Кури, вон. Думаю, скоро взводный появится, сухпаек привезет. Эй, младший сержант Семенов, а Вам не кажется, что он как-то удачно слинял сегодня, а? Мы с тобой весь день с супостатами воевали, а этого Зорина все нет и нет. Куда он делся-то? Что-то он отлынивать от передовой стал после контузии. Запил, собака, или бздение открылось, как думаешь?
Саньке же очень хотелось спросить Андрея о чем-то таком грандиозном, великом… Ведь он же наверняка воевал с беляками за Советскую власть, за трудовой народ, за мировую революцию... Сердце дрогнуло в романтичной истоме, в молодой голове от ощущения внезапного сближения со всем этим ожили какие-то неясные детские образы и страшная обида, что все самое интересное в истории он пропустил и никогда ему не удастся бешено скакать на гнедом коне по алому маковому полю с красным знаменем в руке. И никогда ему уже не быть героем. Где тут им станешь? Солдатская жизнь обыденна и скучна - стреляй да прячься. Не зря тоску зеленой назвали.
Он еще раз внимательно посмотрел на Игнатыча. Тот мирно сидел на дне окопчика, согнув ноги, и покуривал. Нет, не похож Андрей на пламенного революционера – обычный пожилой мужик, здоровенный, в грязной штопанной гимнастерке, на седой голове какая-то расползшаяся пилотка, серые брезентовые сапоги, небритый, лицо в пыли, большие заскорузлые черные пальцы… Прищуренные глаза и вечная мудреная ирония при каменном крестьянском равнодушии и очень прямой спине. Он был похож на маминого брата, красавца - дядю Мишу, который куда-то неожиданно пропал в тридцать восьмом. После этого все делали вид, что его вообще никогда и не было.
«Кстати, да, а куда дядя Миша-то пропал? Черт знает что! Революционер должен быть другим и точка! Пламенным что ли, неравнодушным, целеустремленным… Святым! А этот… Дед-пестун. Не-е, ерунда какая-то…Не может быть».
- Эй, на батарее! Есть кто живой? – взволнованный голос взводного Зорина раздался откуда-то с тыла.
- А ты как думаешь? – ехидно прокричал в ответ Андрей. И пробормотал: «Явился колобок…» Санька фыркнул и весело прокричал: «Стой, вражина! Кто идет! Стрелять буду! А ну, говори пароль!»
- Семенов ты, что ли? Это я Зорин! Какой еще пароль на хер? Я это, я! – сначала над окопом показались щеки с маленькими глазенками, потом круглая задница-глобус, и в блиндаж ссыпался крепышок-коротышка, в ветхой солдатской гимнастерке с новыми погонами младшего лейтенанта. Следом за ним в окоп шлепнулся объемистый вещмешок. От Зорина явственно попахивало спиртным.
- А-а… Герр лейтенант, легки на помине. Вы бы пригнулись, а то тут постреливают, да и осколки от мин, бывает, долетают. Наши-то в атаку пошли, слышали? Теперь немец бьет дурой во все подряд.
- Фу, слава богу, пацаны, я вас нашел. Ну, как орудие, как вы? Чего ржете? Я сухпаек приволок, - он принялся развязывать мешок и выкладывать в протянутые руки тушонку и хлеб.
- Да ничего. Оба, слава богу, живы и орудие цело – снаряды, правда, только что закончились. Зато Семенов – орел! Два танка подбил. Один «Тигр», только малось ржавоватый и в заклепках... Надо бы, товарищ лейтенант, к награде бойца представить, а? Вы-то как живы остались? Мы за Вас так беспокоились, думали, бросили Вы нас, променяли на спирт да на девок медсанбатовских, – подтрунивал над колобком Андрей.
- Так чего, блин, раненых пока пристроили, потом еще на складе маялся… Такая везде гвардейская бюрократия. В дивизионе доложил про батарею, так меня же и дураком сделали. Подводу доставал, тоже, маета мает, тьфу… Ну, выпил малость с технарями. А снаряды я привез – семь ящиков, правда, всего дали. Маловато для хорошей-то войнушки, а? В кустах оставил – метров двести отсюда. Как стихнет - перетащим.
- А чего ждать-то, лейтенант, пошли прямо сейчас. Наши-то воюют без поддержки, нас «в богадушумать» проклинают. Чую, залегли уж, пятиться со страху начинают… Надо помочь. Давай, показывай, где твои ящики?
Зорин чуть побаивался дядьку Игнатыча, тот говорил всегда так, что возразить ему у лейтенанта не было никаких сил. Его рост, каменные ручищи и сощуренные стальные глаза, вкупе с какими-то извечно-справедливыми словами, здорово пугали коротышку. Что-то в этом солдате было непонятное, опасное и властное. Он ничего о нем не знал, но было видно, что этот небритый папаша с неуловимой офицерской выправкой не просто солдат, а что-то гораздо-гораздо большее. И если он ничего о себе не говорит, значит, есть ему что от людей прятать.
«Времена такие. В штрафной, помню, с бывшим секретарем обкома пайку делили. Меньше знаешь - крепче спишь».
От воспоминаний о штрафной он поежился и вздохнул: «Ну, подсади тогда, детинушка!» Сильные руки ловко подкинули его, и лейтенант вновь оказался наверху. Через пару секунд пушкари уже бежали вниз к схрону со снарядами, чтобы перетащить тяжелые ящики на позиции.
Орудие ожило. С лейтенантом их было уже трое, а это уже расчет. Когда-то сильно контуженный, Зорин хоть и пригибал голову от каждого свиста, но если доходило до боя, дело свое знал хорошо. Не зря его недавно из рядового сразу в младшие лейтенанты произвели – понимал, парень, как надо из пушки по врагу стрелять. И не трус он был - и Санька и Игнатыч это хорошо знали, просто бывают такие люди – у них отваги как раз от страху и прибавляется. Им страшно, и колени дрожат, и живот прихватывает, и хочется убежать, схорониться, а они, вместо этого, зубы стискивают, белеют лицом и словно мертвеют на время, оглушенные своим страхом – не чувствуют ничего, не слышат, только орут что-то свое благим матом и прут вперед, выставив штык. И не дай бог кому на их пути попасться. Разорвут, забьют до смерти, намотают кишки на этот самый штык без всякой к кому бы то ни было пощады. Потому что не живые они в это время и не чувствуют ничего, кроме смертного холода в затылке, и в глазах у них ничего нет, кроме бычьей кровавой пелены. И ни любить они уже не могут, ни ненавидеть – все на автомате. Все ради спасения самого себя.
Пехота, почувствовав поддержку с высоты, вновь поднялась в атаку. Там, далеко, у самой восточной окраины села, слышно было только монотонное: «А-а-а!!!». Крошечные фигурки падали, поднимались и снова падали в пыльцу ярких цветов на нескончаемом луговом ковре. Казалось, они просто хотят понюхать эту гармонию живых запахов, эту пьяную радость летней природы, и насмерть нанюхавшись, не могут более подняться с изумрудной травы.
- Саня, огонь! – хрипло орал невменяемый Зорин, глядя в бинокль на поднявшиеся цепи. Он совсем перестал обращать внимание на разрывы вражеских снарядов, что сейчас ложились по всей высотке, - в черном сарае пулемет, наводи. Вали его, Саня! У нас хорошая позиция. У нас оч-чень хорошая позиция! Игнатыч, осколочно-фугасная граната! Заряжай! Огонь!
Пушка грохотала не переставая. Хрупкое село разрушалось на глазах, было видно, как ссыпались вниз желтые соломенные крыши, как взлетала в небо коричневая труха, белые куриные перья, ошметки разноцветных женских тряпок, листья горящих, словно свечи, могучих вязов на берегу зеленого прудика…
Все к черту! Незачем стоять на нашем пути! Мы пришли, и теперь это наша земля, и мы будем делать с ней все что захотим! Мы выжжем отсюда каждого, кто осмелится в этом усомниться!
Там, на земле, где только что была нормальная жизнь, все превращалось в прах. Эта расхристанное село, кое-как залечившее немецкие раны сорок первого года, вновь убивалось и втаптывалось в июньскую пыль, теперь уже своим, советским сапогом. И ему сегодня не дано выжить. Оно потеряло на это право, впустив к себе немцев, на нем теперь тавро отверженного, клеймо проститутки, табличка с надписью: «Я фашисткая сволочь!». И неважно, что это село ни в чем не виновато. Где вы видели, чтоб страдал виноватый? Страдают, как раз, невиновные и, как правило, все страдания их происходят от истинных преступников.
Сейчас беззащитные сельские домики будут растоптаны и сожжены этим временно сошедшим с ума младшим лейтенантом, который в данную минуту просто не понимает, что такое жалость, сострадание, чужая боль или слезы... Он выполняет сверхзадачу, он спасается от своего ужаса смерти с помощью лютой холодной ярости, идя навстречу своим кошмарам. Он избавляет, тем самым, от страха пехоту, которая уже в третий раз за сегодняшний день поднялась в атаку, намертво зацепившись за крайние сараи и бани села.
И теперь эти грязные серые цепи пересиливших свой страх вооруженных злобных людей уже ничто не в силах остановить. И они свершат то, для чего поднял их в полный рост под пули молодой комбат - тот, что давно лежал где-то там, позади, в охапках полевых цветов, напоив их своей кровью и утопив себя в запахах божественной чистоты и райской свежести навечно.
- Лейтенант, воздух! – Андрей сильно затряс привалившегося к брустверу Зорина и повернул. Тот был не в себе. Его снежно-белое лицо с синими губами казалось лицом совершенно неживого человека. Расширенные донельзя черные зрачки резко контрастировали с матовой бледностью белков. Смотреть в такие глаза не хотелось, там уже жила матушка-смерть.
- С-сука, ты контуженная! Хорош уже! Валим! Юнкерсы прут!
Он схватил непослушное тело лейтенанта в охапку, прижал его руки к телу и поволок к блиндажу.
- Санька, живо мотай отсюда! Воздух! – Игнатыч еще успел увидеть, как наводчик, произведя выстрел, отскочил от пыхнувшего дымом орудия, - Беги, дурак!
В это время справа горячее земляное облако грубо обрушилось на него всей своей тяжестью, врезавшись в лицо и тело жесткой глиняной шрапнелью. Выпустив свою ношу, Андрей подлетел куда-то вперед и вверх, ударился о снарядный ящик и перевернулся, неподвижно распластавшись в неглубокой минной воронке. От сильного удара с головы сорвалась каска, и его стало засыпать нескончаемым потоком сухой земли и камней, словно он попал под разгрузку железнодорожного вагона со щебнем. Сыпучий грунт бил и бил его по телу и лицу, хороня заживо, наглухо забивая песком и пылью глаза, уши и нос, сминая его ребра и живот чудовищной могильной тяжестью. Прежде чем впасть в забытье, Андрей успел подумать о том, что ему страшно хочется курить.

- Оленька, я, наверное, сегодня к тебе вернусь. Ну, не плачь. Зачем плакать, радоваться надо. Мы же, наконец-то, будем вместе. Так уж вышло. Что поделаешь – снова война. Ты поймешь, я знаю. Родная моя, ты всегда понимала меня. Что? Что ты говоришь? Куда ты, Оля? Господи, да где это я? – в голове стоял шум моря, - Море… Откуда тут море? Оля, Оля! Ты же простудишься! Хватит смеяться, стрекоза, пойдем домой! Смотри, какой шторм, накинь мою шинель на плечи. Не уходи! Ну, куда ты все убегаешь, принцесса моя?
Шум нарастал все гуще и гуще. Водяные валы с ревом бились о камни волноломов, и миллиарды мелких, взлетающих ввысь, капель образовывали над ними водные коридоры. Осенняя Ялта была погружена в серую влажную хмарь предчувствия зимних холодов.
Ветер истошно подвывал, роняя плетеные кресла и пытаясь сорвать холщовые навесы в летнем кафе. А у фонарного столба на набережной дрожал и позванивал чей-то одинокий велосипед. С акаций неслись листья, и темное небо сливалось с серо-цинковым туманом над пляжем у подножия медведицы-горы.
Вдалеке двигалась тонкая фигура молодой женщины в длинном пальто и шляпке. Она размахивала руками, кружилась и радостно кричала в это небо над бушующим морем.
«…Ветер воет... Гром грохочет...
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.
- Буря! Скоро грянет буря!...»
- Оля! Постой! Я иду к тебе!
Его руки обнимают тонкую талию. Как приятно, господи, ощущать в пальцах это хрупкое тело. Какие глаза! Боже, ну почему у нее такие глаза?
- Я люблю тебя, Оля! Скоро окончится эта война и мы будем вместе навсегда, вот увидишь. Я не смогу жить без тебя, мое счастье! Ну скажи, что ты меня любишь!
- Дурачок мой, мальчик мой. Мой храбрый гвардии поручик, - она запрокидывает голову и смеется. Ее рука гладит его по лицу, влажные смешливые глаза приближаются…
«Что это? Где всё? Где Оля? Почему темно? Я ничего не вижу. Кто это тянет меня за руку? Куда? Я не хочу! Мне хватит!»

- Игнатыч, Игнатыч, очнись! – Санька держал голову Андрея на коленях и пытался ему открыть забитые землей глаза, - дядька, родненький, не помирай! Контузило тебя здорово. А лейтенанта-то убило, и орудие разбито… Да как же я тебя такого здорового дотащу-то, господи!
Он стал руками отбрасывать землю. Потом схватил раненого за плечи и попытался тащить. Тело нехотя подвинулось на несколько сантиметров и безнадежно застряло.
- Да что ж ты, блин! Погоди, старый, сейчас я ногу откопаю, - земля под пальцами плохо поддавалась – сухая, глыбистая, с камнями, - ч-черт! Да где ж нога-то твоя, Игнатыч?
Там где он копал, ноги не было. Переломанная в колене, она загнулась в сторону и была придавлена ящиком со снарядами.
- Ничего, Игнатыч, терпи! Щас я, щас… Та-ак… Дай я ногу-то поверну. Больно, знаю. Ты не уходи давай, говори что-нибудь. Куда-а! Очнись, Игнатыч, очнись… Не уходи! Ты же у нас герой революции... Ты никак не можешь уходить, ты еще должен мне все рассказать.
Освободив непослушное тело, сержант с трудом оттащил напарника к блиндажу и побежал к расположению пехотного батальона. Сегодня рано утром, после смертельной атаки штурмовиков, они уже таскали туда своих раненых. Теперь от всей батареи он остался совсем один, да вот Игнатыч еще...
«Чем же его так, а? Никак в себя не придет, дед. Вроде ран нет, а совсем плох дядька…»
- Эй, славяне! - Санька кричал, но вокруг никого не было, - Санитары! Мы с батареи, раненого заберите!
«С-сука… Батальон-то весь ушел в наступление. Теперь в селе они. А там еще бой не закончился. Ч-черт, да как же я тебя доволоку-то туда, Андрей Игнатьевич?»
Он снова вернулся к блиндажу. Игнатыч лежал под плащ-палаткой и не двигался. Санька открыл его лицо и понял, что Андрей уже мертв.
- Вот так вот, дядька… Вот так-то вот, герой ты мой дорогой.
Сержант расстегнул карман гимнастерки убитого и достал документы. Их было совсем ничего. Перебирая скромную пачку бумаг, он увидел, завернутую в слюду, старую коричневую фотографию с мятыми краями. Внизу карточки светлела надпись «Ялта, июнь 1920 года». Там, на фоне южного моря, держась за руки, вполоборота друг к другу, были запечатлены молодая красивая женщина в шляпке и молодой, франтоватый поручик с офицерским Георгием на груди. Господи! Да ведь это же Игнатыч!!!
Санька вздрогнул. Этого не может быть… Это просто невозможно. С фотографии на него смотрела мама. Точно такую же карточку она хранила в своей маленькой блестящей шкатулке. Санька хорошо ее запомнил – маленьким мальчиком, оставаясь один, он часто тайком перебирал нехитрые мамины сокровища – крестик на цепочке, тонкое колечко с камушком, какой-то медный брелочек в виде птички, сломанный монокль и несколько писем, перевязанных ленточкой. Он никогда не читал их, но держал в руках и даже нюхал. Они пахли как-то не так, по-другому, каким-то неуловимо чужим запахом, противоестественным для их с мамой жизни в пахнущей керосином, щами и ваксой коммуналке. Однажды из пачки выпала фотография – мама и какой-то молодой белогвардеец. Потом и шкатулка, и эта карточка безвозвратно исчезли, но Санька помнил о ней. Иногда она всплывала перед его глазами сама собой.
Мама на том фото была совершенно другой. Она была такая молодая и красивая! Не такая как обычно – грустная, усталая, даже блеклая служащая какого-то непонятного учреждения. Всегда унылая, в мешковатой серой одежде… Она оставалась такой до самой смерти.
Здесь она светилась. Вообще все фото светилось. Этот офицер и она. Сначала Санька с неприязнью отнесся к этому беляку. Почему он с мамой, зачем? Но потом совершенно забыл о его чуждых погонах и крестах.
Глаза. Глаза этих двоих были такими чистыми и ясными, что Саньке казалось, что от фотографии исходит сияние.
Это ощущение света поразило его и сейчас. Глядя на это фото, он понял, что увидел в нем тогда – это была любовь. Любовь людей, с ликами святых, пришельцев из другого мира. Эти двое были похожи на представителей прекрасной, но погибшей, цивилизации, жившей на Земле когда-то давным-давно и исчезнувшей в огне времен без следа.
И еще ему было совершенно ясно, что теперь влюбленные соединились и живут на небе, ибо где им еще жить? Он знал - теперь они вместе, и он был рад за них.
Санька долго смотрел на знакомую фотографию и не мог от нее оторваться. Мысль о том, чтобы с ней расстаться, показалась ему абсолютно невозможной.
«Кто ж ты, Андрей Игнатьевич? Мама ничего никогда не говорила о тебе. Может, ты мой отец? Как же я теперь без тебя? Что ж вы меня все оставили?».
Он бережно смахнул пыль с фотографии, завернул ее в слюду и убрал себе в карман. В горле стоял ком, и мучительно ныло в груди. Серое, испачканное глиной, щетинистое лицо убитого было спокойно. Игнатыч был похож на статую дремлющего античного воина, уставшего от долгого перехода по пустыне. Наверное, ему снились сны из прекрасного прошлого. Саньке показалось, что вот сейчас старый солдат проснется и проговорит: «Не дрейфь, Санек! Прорвемся…».
Черный дым с запахом горящей резины налетел от разбитого орудия, заставив сержанта закашляться. От кашля где-то внутри лопнул тяжелый пузырь слез. Он приподнял Игнатыча, прижал его голову к себе и, качаясь из стороны в сторону, тихо завыл.

***

© Юрий Иванов, 2011
Дата публикации: 23.09.2011 17:48:54
Просмотров: 3302

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Николай Спиридонов [2011-09-24 09:58:14]

Изрядно написано.

Ответить