Евангелiя отъ попугаевъ гл. VII. Огорченiе попугаевъ
Евгений Пейсахович
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 12671 знаков с пробелами Раздел: "Евангелiе отъ попугаевъ. Документальная проза" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
В кабинете настоятеля храма импликантов на двухтумбовом столе из морёного дуба стояла бронзовая настольная лампа с абажуром из толстого ярко-зелёного стекла. Круглый пук света ложился на стол, освещал эбонитовый телефонный аппарат с дисковым набором и письменный прибор (чернильница, перекидной календарь, стакан для ручек) из сероватого мрамора с белыми прожилками и чёрными разводами. Остальное пространство казалось погруженным в заросший ряской пруд. - Политики к вам ходят – их вы не прогоняете. И журналисты, - огорчённо воззвал Станбулополо. В морге он привык понимать справедливость как всеобщее равенство. Настоятель лизнул верхнюю губу, вытер рот ладонью и изнурённо улыбнулся: - Никого не прогоняем. И вас не прогнали. Вопросник для политиков занимает полстраницы. Для журналистов и приматов – осьмушку. Санитар морга – другое дело. Вопросник больше тысячи страниц. Правда, если вы пишете стихи, то и осьмушки много. Зачем оно вам? Изменить всё равно ничего не сможете. Они неловко столкнулись носами, но смогли разминуться без повреждений. - Мне всё время хочется тебя уменьшить, но я не знаю как, - мужчина был огорчён искренне. - Меня никто никогда не уменьшал, - призналась Эста. – Так и звали полным именем. Она хотела добавить: даже в постели – но вовремя удержалась. - Логика губительна, - сказал он и прикрыл простынёй упруго мускулистую безволосую грудь. – Если бы сегодня не встретил по дороге трёх уборщиц с сигарами, решил бы, что катастрофа вот-вот. Одна была похожа на Рузвельта, хотя сигары курил Черчилль. Его квартира походила на чисто прибранный закуток спортзала: разного веса пары чёрных гантелей на стеллаже в ряд, на полу разобранная штанга, с потолка свисает боксёрская груша с белесыми вмятинами на боках. Стены увешаны дипломами и свидетельствами на непонятных языках – иероглифами и закорюками, в рамках под стеклом или просто прикнопленными к. Ещё старый одежный шкаф с зеркалом во всю дверь и на крохотном круглом столике рядом с тахтой древний номер журнала «Животноводство» с чёрно-белым портретом доярки рядом с коровой. - Настоятель всем заказчикам отказывает, - вздохнула Эста. - Он боится, - объяснил мужчина. – Объясним им, что происходит, – они нас же в виноватые запишут. Придётся или мешать людям делать плохое, или бежать. Видела беженцев? Большие, серые, и у них пятна по всему телу. Тусклые такие пятна, продолговатые, зеленоватые. Может быть, мы даже начнём курить сигары. Как уборщицы. Или как Черчилль. - Брррр, - Эста перевернулась на живот и натянула простыню на голову, позаботившись, чтобы обнажились ягодицы. – Если уж настоятель боится, то я не знаю. - Он боится заповедь нарушить, - объяснил мужчина. – Начать мешать людям делать плохое. - Если бы ты отшлёпал меня, - сообщила Эста из-под простыни, - то поступил бы очень плохо. А если бы потом изнасиловал, то и ещё хуже. Давай, грязный подонок! Начинай, мерзавец! Ненавижу тебя! Я всё равно не нарушу заповедь, как ни старайся! Станбулополо вздохнул: - Моего друга убили. Морковью. - И что? Разве это преступление? - Нет, конечно, - согласился Станбулополо. – Но если бы я знал... - Ничего бы не изменилось, - после каждого предложения настоятель делал паузу, будто ставил жирную точку. – Зря перевели бы бумагу и деньги. Женщину раздавили на тротуаре. Уборщица. Сколько денег было – все отдала. За прогноз. Наша сотрудница взялась. Из жалости. Сердобольная. Назвала заказчице день, место, время, когда её собьёт машина. У заказчицы в тот день был выходной, так что она не стала заранее переводить часы на зимнее время. Вероятно, забыла. Выждала лишний, как она думала, час и пошла в магазин. Просто чтобы вы понимали. Поезда в лучший мир уходят по расписанию. Секунда в секунду. Что проку вам знать это расписание? Всё равно не опоздаете. - А про себя? Про себя вы всё сосчитали? – Станбулополо засветился надеждой поймать настоятеля на общей слабости прознать про грядущий выигрыш в лотерее. - Вера не позволяет, - настоятель отрицательно качнул головой. – Импликанты стараются понять, а не участвовать. - Всё так безнадёжно, - Станбулополо тоже качнул верхушкой, будто ответил жестом на жест. - Вовсе нет, - настоятель никогда не хмурился, не улыбался, не выказывал симпатии или антипатии, не давал повода думать, что собеседник ему надоел. – В истории с уборщицей было ещё кое-что. Ей сказали: бросите курить – вас не раздавят. Она курила папиросы. Купить их в том районе можно только в одной табачной лавке. Она зашла туда по дороге в магазин пищеподобных продуктов. Это заняло минут десять. Очередь. Медлительный продавец. Мы должны были посоветовать ей перейти на сигары. Уборщицы любят хорошие сигары, и купить их можно на каждом углу безо всякой очереди. Весьма огорчительно. Но шанс был. - У вас такие высокие ступени на крыльце, - вздохнул Станбулополо. - Да, - настоятель еле заметно кивнул. – Очень высокие. Спускайтесь осторожно. Каждый вечер Фалера погружался в графские Мемории, как дайвер в прохладную воду взбаламученного моря. Волна не большая, но видимость из-за поднятого со дна воспоминаний мелкого песка не то чтобы сильно ухудшена, но причудлива. Волна накатывает на берег и сталкивается с другой, что уже возвращается. Линза увеличительная сменяется линзой уменьшающей, но подзорной трубы не получается – они не хотят быть вместе в одной тубе. Графа носило вместе с волнами туда и обратно, возвращало в одно и то же место по нескольку раз, и он не помнил, был ли уже здесь, и не хотел проверять, а только многословно и сердито извинялся. «Пронзительный читатель может и обязательно будет сбит с толку беспорядочной вереницей картин, возникающих в моей памяти, - Фалера вёл пальцем по неровным строкам; ноготь по краю вымазан был кровью от корост, выковыренных из носа. - Увы, мой младенческий друг, выстроить их так, чтобы всё стало понятным, мне не под силу. Когда доживёте, болваны, если у вас получится, поймёте, если ума хватит, каково это – дни изливать в годы, страшась глянуть вперёд. Но и назад смотреть – то и дело из мельтешения однообразных событий выпирает неживой головой беззвучно мычащий конюх, взыскующий если не женской ласки, то хотя бы памяти в виде носимой раз в год по улицам куклы.» Фалера пытался понять, почему снова и снова граф возвращается к конюху, но не постигал. Выходило, если набраться терпения и прочесть всё внимательно, на совести графа была жизнь его первой жены, кончившей молодые дни свои в болоте на теперешнем Гиблом Своротке, углу проспекта Диколаева и улицы Дегенератов. Там же, как явствовало из Меморий, с помощью графского друга Полицмейстера сгинул и следователь, которому история пропажи графини показалась подозрительной. Там же, при прямом и непосредственном участии графа, был сделан инвалидом начальник департамента дорог. А граф всё скорбел и скорбел о конюхе, к смерти которого не имел ни малейшего отношения. В этом была загадка, разгадать которую Фалера не мог. В истории о конце карьеры потерявшего подвижность и память начальника департамента дорог ключевую роль играла – по словам графа – Налька, или Нанела, младшая сестра Якупа, графского кучера и близкого друга. Молодая, взбалмошная и опасная. Два вечера понадобилось Фалере, чтобы сначала мелькнула мысль, а потом пришло убеждение, перемешанное с недоверием, что с этой самой бывшей молодухой Налькой, скрюченной ворчливой и крикливой старухой-вахтёршей бабой Налей, он каждый день здоровается, когда приходит на работу. Ристаза негодовала. - Подари ей тепло, и она скажет тебе большое человеческое спасибо. Только объясни этой сраной дуре, что говорить спасибо она должна голая. - Сама, наверно, поймёт – зачем объяснять? – её сотрудник, огорчённый худой кучерявый брюнет, домучивал себя несостоявшейся любовью и хотел сочувствия. - Ни х*я она сама не поймёт, - Ристаза была категорична, и если бы воздух был плотным упругим холодцом, легко рассекла бы его ребром ладони. – Сам никто ни х*я не понимает. Молотком только если в башку въе*ашить, тогда да. После кончины прежнего начальника тёмный дубовый паркет в их отделе стремительно рассохся, стал трещать и хлопать под ногами. Новая начальница, пожилая полнотелая Фила Ректовна, только ахала и жаловалась любому, кто подвернётся, но пробить дорогостоящий ремонт не могла. Ристаза, будто от неё требовалось уравновесить ситуацию, из прежней плаксивой и податливой превратилась в непереносимо резкую и решительную. Пока начальница, положив ладонь под обтянутую трикотажем мощную левую титьку, ахала за перегородкой, Ристаза помыкала сотрудниками, шпыняла бездельников и не терпела возражений. Её полюбили и за глаза стали уважительно звать Наша Сука. Каменный истукан на предзаводской площади стоял теперь с развёрнутой на девяносто градусов головой и недвижно пялился в окно заводоуправления, рядом с которым по недостижимую для него сторону стоял Ристазин рабочий стол. Руку с каменной газетой, хотя это стоило многих мучений и времени, он смог приподнять и отвести слегка в сторону. Лужа перед постаментом сначала высохла, обнажив чёрное, с зелеными разводами, дно, потом засыпалась снегом, и надежды, что под каменными сапогами вспузырится Ристазин жалобный всхлип, совсем не осталось. По утрам на тяжёлых нижних веках истукана набухали капли росы и замерзали белесыми вытянутыми прыщами. Солнце почти не грело, и щёки истукана медленно обрастали пупырчатым льдом. - Молодой когда был - красавец, добряк, умница. И что из него в конце вышло? Мёртвый старикашка. Фалерин кабинет был мал и, из-за аллергии хозяина на книжную пыль, гулко пуст: письменный стол, скромный и голый до срамоты; на приступке из древесно-стружечной плиты – компьютер с древним пузатым монитором и такой же светло-серый, как монитор, кнопочный телефонный аппарат; два, свеже-коричневого дерьмового цвета, кресла на трубчатых никелированных ножках. Баба Наля теребила усохшими пальцами полу чёрного рабочего халата и обстреливала кабинет короткими очередями взглядов, ни разу не попав в Фалеру. Вопрос о графе её совсем не удивил и даже, показалось Фалере, доставил удовольствие по адресу. Она норовила нырнуть в прошлое поглубже, до своего рождения, и скакала мыслью с ветки на ветку не хуже, чем граф в его Мемориях. - И жили хорошо. Не огорчались. Порядок был, а не как сейчас. Женились и детей рожали. Разводились и детей убивали. Мать мне рассказывала, до войны безотцовщины не было. Захотел развестись – пожалуйста. Детишек поубивай да и разводись. Никто худого слова не скажет. Когда старый-то граф сбежал, чтоб жену и сынишку не тронули, такого уж не было. Мой-то Делаклерушка так и вырос без отца, молодой-то граф всё над дочкой квохтал, а я и не помню, как зовут её. Он её всё ласточкой да солнышком звал, а то чаще сокровищем. Перепали бы нам с Делаклерушкой крохти, да у молодого графа, полюбовника-то моего, и крохтей не оставалось. Баба Наля говорила сорок пять минут. Потом сдвинула манжет халата, глянула на хронометр в платиновом корпусе, опоясанном мелкими бриллиантами, и завершила: - Ну вот. Запишите домашнее задание. Изложить рассказ о молодом графе своими словами устно. А теперь урок окончен. Фалера сидел застывши, съехав по креслу вниз, вытянув ноги и опустив, сколь возможно, голову. Глаза его казались такими же стеклянными, как линзы близоруких очков. Указательным пальцем левой руки он однообразно стучал по столешнице: тум, тум, тум. Если бы не это, можно было подумать, что он уже достаточно остыл, чтобы отвезти его в катаверную и сдать прозектору. - Отвезите его в катаверную и сдайте прозектору. И напомните Станбулополо, чтобы не рифмовал акт списания. Бритый санитар молча кивнул бородатому хирургу, стащил крупное мужское тело, наспех ушитое дратвой, с операционного стола на каталку, прикрыл его мятой простынёй и поскрипел по коридору к лифту. Толстый линолеум мягко пружинил под маленькими вихляющими колёсами каталки и приглушал скрип. Санитар вспомнил время, когда он был безумным ребёнком. Вспомнил утро в деревне: лёгкая влажная дымка над избами, матовый шёлковый туман, похожий на густую паутину, сплетенную между соснами, гордая и сердитая перекличка петухов, журчание мелкой быстрой речки, мычание тощих коров, гонимых на пастбище, перестук ботало. Он почувствовал запахи леса, свежепиленных дров, остывающей бани, свежего лошажьего навоза. Жизнь тогда пролегала подобно теряющейся вдали просеке, и не было в ней удушающего формальдегида, а только хвоя, опилки, густо-коричневые выпуклые лошажьи какашки и плоские коровьи блины на пыльной траве и глинистом грунте дороги. Санитара неотвратимо потянуло спеть что-нибудь грустное и раздольное, но ничего связного он не смог отыскать в памяти, огорчился и заплакал – беззвучно, безвсхлипно, безутешно. © Евгений Пейсахович, 2017 Дата публикации: 11.11.2017 08:25:24 Просмотров: 2573 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|