Джеймс, мой ангел

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 16102 знаков с пробелами
Раздел: "После утраты смыслов"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1

Бывает, сон от реальности не отличишь. Вроде, вздор, но организованный. Каждая деталь цепляется за другую, и ничто не деформируется, всё остаётся безусловным в жёстко сцепленных элементах, от начала и до конца. Даже до начала: в таких снах помнишь, что произошло раньше. Ещё и спать не ложился, а оно уже было тут, уже случилось и повлекло. Прошлое организовано так же плотно, как ненастоящее настоящее. И творожистое будущее уплотняется по мере того как.
Иногда достаточно рыкнуть извне, что это сон и не имеет значения ничто из. Не всегда получается. Не можешь отстраниться, существуешь внутри, подчиняешься.
Конечно, думал я, директриса сама виновата. Она же Ирину Андревну послала представителем от. Той, больной, простуженной, на бюллетене надо было сидеть. А она попёрлась. Сутки поездом. Наглотавшись аспирина. Убаюканная стуком колёс на стыках рельсов. Ублажала себя чаем из граненого стакана в подстаканнике. Чай слабо колыхался. Дешёвый, конечно. В пакетике. Бодряще подкрашенный свёклой. Пространства, заросшие лесом, разглядывала в окно. Деревни, торчащие из сугробов. Приобщалась к. Тянулась душой. Гордилась – собой и пространствами.
Отказалась бы ехать – больная там или здоровая, - уволили бы, конечно. Сослали. Так ведь жива бы осталась. Живут же как-то люди по окраинам бытия, медвежьим углам, или как оно там называется, где холод минус пятьдесят, печки топят дровами, бани в огородах и сортир – дощатая будка над вонючей ямой. Из окна поезда очень здорово всё такое смотрелось. Притягивало. Внушало.
- Вы ведь понимаете, товарищи, - волновалась директриса, - какую честь нам оказали. Она стояла на месте, но так колыхалась рыхлыми массивными телесами от переживаний, что глаз за ней уследить не мог. Расплывалась, паразитка, в тесном пространстве перед исцарапанной классной доской с широкими разводами от недовытертого мела. – Доверили нашему коллективу Ирину Андреевну расстрелять.
- А могли бы всех нас перевешать, вместе с учениками. Чтоб зараза не распространялась, - военрук блеснул обрамленной седыми волосами плешью и звёздами на подполковничьих погонах.
- А зачем её нах расстреливать? - учитель физкультуры, молодой рыжий парень с плоским лицом отличался болезненной дефектностью речи. – Можно же нах просто повесить. Она красивая. Голую нах повесить.
- Тогда груди надо подкачать, - предложил военрук. – Парафином. А то быстро обвисают, налюбоваться не успеешь.
- Больно она худенькая, - усомнилась директриса, но тут же спохватилась и оборвала себя. – И помните, что мы Ирину Андреевну не для своего удовольствия убиваем, а потому что нам сверху поручили. Оказали доверие. Приказали расстрелять, а не повесить.
- Ладно нах, - согласился физрук. – Расстрелять голую.
- Груди подкачать, - на всякий случай утвердил военрук. – Парафином.
- Какалия Милосердовна! – молодая, но пышная словесница по-ученически подняла руку и жалобно наябедничала. – Ирина Андреевна не нарошно же чихнула. Она простуженная была.
- Три раза, - скорбно сообщила директриса и повела рукой, будто отодвинула от себя жалобу. – Три раза подряд во время доклада сами знаете какого. И кто доклад читал. Безнаказанно чихать на принципы нашего воспитания никому не позволено – тут даже и обсуждать нечего. Нам и не поручали обсуждать. Поручили расстрелять.
- Джеймс, - злым свистящим шёпотом зову я, нагнувшись к парте, чтобы спрятаться за широкой сутулой спиной учителя физики по прозвищу Филин. – Джеймс, мать твою!

2

Ненавижу, когда он входит так торжественно. Чёрное лицо сияет, будто начищено ваксой и отполировано бархоткой. Пышное жабо накрахмалено до состояния незыблемости, и ярко-красное подобие фрака топорщится острыми фалдами. Из-под серо-голубого обшлага на левом рукаве торчит угол белого конверта – послание, которое при жизни мне всё равно не получить. На что Джеймс совсем не способен, так это ощутить нелепость картины.
Солнце настырно пробивается через кремовые шторы, ложится лаком на светлый паркет моей спальной, отсвечивает от полированной стали кофейника.
- Слишком рано, масса, - баритонально сообщает Джеймс.
Он в преклонном возрасте, но так широкоплеч, плотен, строен, что драться с ним полезет только безумный, хотя я с удовольствием вырвал бы у него поднос и вмазал по чёрному лбу, почти не тронутому морщинами.
- Буди, гад, - я ору и мечусь, сминая влажные от пота простыни, под и над.
- Рано, масса, - ни сожаления, ни злорадства, ни желания утвердить свою правоту ни в голосе, ни в выражении лица, которое обходится вовсе без выражения.
Ему надо просто поставить поднос на круглый столик из карельской берёзы рядом с раздвинутым тёмно-синим бархатным балдахином и начать наливать кофе в крохотную фарфоровую чашку. От запаха я тут же проснусь и попрусь на свою тесную вонючую кухню молоть зёрна и варить кофе. Запахи и вкусы во снах не существуют сами по себе и, приятные или противные, требуют пробуждения.
Ладно. Не хочет по-хорошему, значит придётся по-плохому. В конце-то концов, кто кого обслуживает? Не я же его.
- Пошёл отсюда, - ору я, резко взмахиваю рукой и больно бью по бетонной стене, оклеенной утратившими цвет обоями.
И просыпаюсь, конечно. Больно бью – это же не стене больно.
Просыпаюсь в темноте. Прямоугольные часы в пластмассовом корпусе тускло светят цифрами 3:37. Срань господня. Джеймс был прав. Рано.

3

- Фамилия, - глаза у дознавателя бессмысленно серые и сырые, будто цвет радужки, и без того блеклый, вчера вечером усердно разводили водкой и она не успела высохнуть. Так и было наверняка.
- Двухфамильный, - я доброжелателен и готов сообщить о себе всё, включая вероятность половых сношений, помноженную на единицу, деленную на коэффициент занятости. Трахатьба асимптотически стремится к нулю. Некогда и негде.
- Говорите обе, - он слабо помавает ребристой пластмассовой шариковой ручкой над бланком протокла допроса.
- Уже сказал, - я даже готов улыбнуться его тупой шутке, но не успеваю.
Он записывает: сообщить фамилию отказался.
- Я назвал вам свою фамилию, - стараюсь быть мягким и интеллигентным. Изо всех сил стараюсь.
Дознаватель согласно кивает и продолжает писать: пререкался со следствием.
Понятия не имею, что делать. Этот белобрысый пацан младше меня лет на десять, глупей лет на сто и пронырливей на все двести. Не то чтоб меня это беспокоило – но злит.
За зарешеченным окном, единственном в его тесном кабинете, слабый ветер чешет спину о тёмно-зелёные листья тополей. Слышно, как трамваи деликатно скользят по рельсам, чем-то внутри себя ритмично постукивают, погромыхивают и подвывают. Значит, это центр города. А я живу на окраине, где за окнами берёзы и троллейбусы. И получается, что это не сон. Выходит, Джеймса звать бессмысленно.
С другой стороны, зима, вроде бы, была. Но вроде бы, во сне. Надо, наверно, всё-таки позвать.
- Так и будем в молчанку играть? – этот молодой скот ещё и относится ко мне снисходительно. Под серым пиджаком на нём глаженая белая сорочка и узкий галстук на резинке. Людям в глаженых белых сорочках и галстуках на резинке верить нельзя, хоть что они поверх надень – пиджак, мундир, кожанку, телогрейку, плащ или армяк.
Вертеть туда-сюда головой отрицательно или кивать положительно – в нашей беседе мне одинаково бессмысленно.
Он записывает: от дачи показаний отказался.
И тускло, но очень уверенно угрожает:
- Мы можем задержать вас на двадцать четыре часа для выяснения личности.
Я с облегчением вздыхаю – одновременно там, там и там, в душном кабинете дознавателя, в просторной спальной на широкой кровати с резными высокими спинками и на своей узкой тахте в двенадцатиметровой комнатёнке с посеревшей от времени и табачного дыма побелкой на потолке.
Человек всю жизнь пытается выяснить, что он за личность, и результат достигается в лучшем случае на тройку с минусом. В лучшем случае и у самых умных. А тут обмылок в галстуке на бельевой резинке думает, что управится со мной за двадцать четыре часа. Джеймса не зови – понятно, что это сон. Нереально же быть таким идиотом.

4

- Дедушкины останки выставляют на две шаткие табуретки и сопливым носом тычут ребёнка в складчато обитый красной материей гроб: посмотри, что ты наделал, негодяй! Отказывался есть манную кашу! Прятал дедушкины зубы! Ты нас всех в гроб загонишь! Конечно, предохранители у ребёнка, будущего достойного члена общества, вора, насильника и убийцы, начинают медленно плавиться.
Передо мной зал, ровно заполненный одинаковыми дознавателями в серых пиджаках, глаженых белых сорочках и узких чёрных галстуках на резинке. Я читаю им лекцию о детской преступности. Воробей, пристроившись на открытой фрамуге, звонко долбит клювом в стекло и глухо – по деревянной раме. Потом слетает на фанерную трибуну, откуда я вещаю, и выдаёт трель будильника. Пытаюсь прихлопнуть его, но без результата – птица проходит сквозь ладонь, как сквозь пустое место, и продолжает звенеть.
Мать стучит в дверь – по деревянному переплёту и рифлёному стеклу. Будильник вот-вот надорвётся.
Не хочу в реальность. Деться некуда. Надо зачем-то.

5

Семиклассника Саньку Долбуева техничка выволокла из гардероба за ноги и потом уже, в пустой рекреации, сорвала с его коротко остриженной головы полиэтиленовый пакет. Прокачивать грудину и приникать шелушащими губами к его шелушащимся губам она не стала, а повлачилась в кабинет директрисы снимать с себя ответственность.
- Открой сокрыты негой взоры, - бубнили по очереди мои пятиклассники, пока в пяти шагах от двери класса Санька с закрытыми негой взорами досматривал мультик, последний в своей короткой, но яркой жизни. Там уже финальные титры шли.
Его поспешно – чтобы на перемене не мозолил неживым видом наивные глаза пятиклашек – отнесли в кабинет директрисы и положили на единственный в школе диван. Широкоплечий пожилой физик Александр Игнатьич нёс за ноги, топорща брови в предчувствии нехорошего. Физкультурник Серёга, высокий и по-боксёрски сутуловатый, шёл задом наперёд, подхватив Долбуева под мышки. Мёртвая задница провисала и норовила напоследок проскользить по белым и голубым квадратам поливинилхлоридной плитки.
Директриса семенила рядом и осуждающе смотрела на Александр Игнатьича, который был классным руководителем Долбуева и автоматически значился первым кандидатом в виноватые. Второй кандидаткой была Ирина Андреевна, щуплая, слегка рыжеватая словесница, густо покрытая веснушками, на урок к которой Санька не пошёл, а пошёл в гардероб нюхать клей «Момент» и смотреть мультики. Пухлая, мягкая, округлая во всех видимых и скрытых частях, директриса по ходу сочиняла гневную речь для внеочередного педсовета.
- Сразу надо было бить тревогу, - гневно проговаривала она мысленно, - а не ждать, пока ребёнок умрёт.
Девять суток, считая от кончины, мятежная Санькина душа парила над микрорайоном, застроенным плоскими серыми пятиэтажными муравейниками, проницала его весь и дивилась малому количеству скорби по себе и никчёмной прозе жизни.
Ирка Басметьева, его белотелая одноклассница, не допускавшая даже за косичку себя дёрнуть, в закутке тёмного грязного подвала накапала валерьянку на клитор, примостила кошку к юным интимностям и извивалась от удовольствия, сидя рядом с горячими трубами выпуклыми голыми филеями на пыльном бетонном полу. Димка Антонов, тощий очкарик, отличник из седьмого бэ, дрочил под одеялом у себя в тесной комнатушке. Ольга Генриховна, англичанка и по совместительству немка, всегда вкусно, но умеренно, строго и неприступно пахнущая дорогими духами, мёрзла в троллейбусе по дороге к любимым. Это было хорошо, разумно, экономично, потому что посередине дороги ждал ее один любимый, на пару лет помоложе, а в конце, в самом троллейбусном кольце, изнывал от предвкушения другой, года на четыре постарше.
- Надо было сразу бить тревогу, - заведующая районо раскаленными щипцами вырвала слова из головы директрисы, забросила их в себя, изрыгнула и возгремела, - а не ждать, пока ребёнок умрёт.
Она была огромна и от гнева колыхалась вся.
Александр Игнатьич уже успел подписать один протокол допроса в прокуратуре и отовариться в аптеке пропранололом, который ему не поможет.
Ирина Андреевна скорбно горбилась над партой и прикидывала, что она потеряет, если уволится. При скрупулезном подсчёте выходило, что ничего не.

6

Яшина избушка тесна, темна и пахуча, но только в ней в меня свободно вливается и из меня изливается. Вливается алкоголь и изливаются слова, хоть бы даже и особого смысла в них нет. Или совсем никакого.
- Я не уверен, что понимаю, какой кошмар порождающий, а какой – порождаемый.
Сквозь плотный сигаретный дым, который лениво вытягивается через открытую избушкину дверь, Яшина седеющая борода смотрится зыбким облаком.
- Что – совсем разницы никакой? - доносится из облака.
Мои внутренности обожжены самогоном с привкусом резины. Горло, надсаженное на шести подряд уроках, шершаво, и язык покрыт желчного цвета налётом. Подсевшим голосом я сознаюсь с максимальной честностью:
- Имеется разница. В ночных кошмарах есть постоянный персонаж. Единственный. Остальные меняются. Могут совпасть с реальными, могут не совпасть. Им пофиг. А он не меняется. Чёрен, как новый школьный ботинок. Мой ангел. Самое светлое, что во мне есть. Его можно позвать – и он прервёт сон. Следующий, правда, будет такой же, если не хуже. Тогда ангела можно снова позвать. Он знает, что каналы переключать толку нет никакого, и не торопится. А днём мне звать некого – длится и длится одно и то же. Никто меняться не думает. Так только – если помрёт. Один парнишка недавно копыта отбросил – клеем надышался. Теперь мы все убийцы. Главный убийца – физик. Начальство его затравило. Теперь в больнице с инсультом. На похоронах расскажут, какой он был геройский дядька. Заманало уже.
- Кажимость одна, - сообщает Яша из своего седеющего облака. Крайне неразборчиво.
Глотает все гласные, кроме ударных. Крепость самогона бьёт по мозгам достоверностью, вознижает и привышает одновременно.
За избушкиным мелким оконцем ранняя зимняя темнотища и скудный фонарь на покосившемся деревянном столбе. На провисшие провода закинуты ещё два – они тянутся в избушку и бесплатно питают её удушающим теплом самодельного нагревателя. Издалека эта окраина окраины кажется чужой и пугающей – ни один электрик, инспектор, проверяльщик, или как их там зовут, не попрётся сюда ночью блюсти законность.
Тёмная до черноты дряхлая окраина – то светлое, что есть в реальной реальности .
Я возвращаюсь домой мелкими зигзагами. Тропа в снегу узкая и норовит выскользнуть из-под ног. Слева от меня темное широкое пространство пруда – лёд, засыпанный слоем снега не меньше полуметра. Оно кажется совсем чёрным, это пространство, дружелюбным и безопасным. Шестнадцатиэтажные башни и длинные серые пяти- и девятиэтажные дома пытаются цветными занавесками в светящихся окнах отгородиться от чуждого им дружелюбия.
Как раз недалеко от первой из двух шестнадцатиэтажных башен меня кто-то бьёт сзади и сбоку чем-то тяжко твёрдым, явно ожидая, что я тут же свалюсь в сугроб и меня можно будет всласть обшманать. Опущенное ухо кроличьей шапки амортизирует удар. Очки мои летят в снег, я разворачиваюсь и бью в чьё-то тёмное рыло, не особо заботясь о том, куда попаду. Перчатки я забыл у Яши, со мной это часто случается. Кожа на костяшках – чувствую даже спьяну и на морозе – ободрана. Тёмная фигура противника что-то роняет, то ли палку, то ли железный прут, и пятится задом. Медленно пятится, ватно, бессознательно. Нокаут. Хлипкая молодёжь пошла.
Вторая фигура, пониже и более тощая, удаляется намного быстрее. Не бежать же за супостатом. Пусть сам надышится клея и сдохнет.
Я огорчён и восторжен. Это как первый робкий поцелуй. Позвольте поцеловать ваш клитор, сударыня. Премного благодарен. Одним ударом. Сразу за всё. За ночные и дневные кошмары, за поверженного инсультом Александр Игнатьича, за мороз и солнце, день чудесный. Будто тётку из районо в нокаут отправил и всех, кто выше её на их сраной лестнице в их сраное небо.
- Джеймс, - восторженно, хотя и огорчённо, говорю я пустому и тёмному вымерзшему пространству. – Чёрт тебя подери, Джеймс, мой ангел. Пожалуйста-препожалуйста. Если нельзя по-другому, пускай сны останутся. Поменяй мне реальность.

© Евгений Пейсахович, 2018
Дата публикации: 16.07.2018 08:02:30
Просмотров: 2418

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.