Полуденной азии врата. часть 2. гл. 10-12

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 79224 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.I."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Ополоснув рубаху и повесив сушиться, она вышла из воды обнаженная, прикрытая лишь огненно-рыжими волосами. Смутившись девичьей наготы, отводя глаза в сторону, он бросил:
— Свататься я ехал.
— Ко мне?..
— А то, к кому же! Люблю я тебя, Таисия.
— Один разок видел и влюбился…
— Выходит, что так.
Она подошла к нему и нежно провела рукой по щеке.
— Не буду я тебе женой, молодец.
— Меня Кузьмой зовут.
— И Кузьме не буду...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОБОРНИКИ СТАРИНЫ.

Примечания автора к главам, в конце данной публикации.

Глава десятая.

Равномерно ударяя веслами по воде, четырехтонный гребной шлюп-баркас «Малый» шел вверх по Иртышу медленно, с опаской. Он боязливо крался по водной глади, то и дело, останавливаясь. Находясь на носу, вахтенный постоянно делал на реке глубинные промеры, опуская в воду длинный шест с нанесенными резками футов, каждый по десять делений.
— Ну, чего там, Поликарпий? — тихо ругнувшись, спросил его шкипер Вторушин.
— Снимаемся, Кузьма Лукьянович.
— А на карте генерала Лихарева, мель не обозначена, — ворочая в длинных руках, большой свернутый вдвое лист чертежа, проговорил поручик Лилиенгрейн.
— Не обозначена, но есть. Мать ее!.. — снова ругнулся шкипер. — Хорошо хоть, пузом не взобрались. Пришлось бы снова на веревках стягивать. Вторая мель за день, и тоже не обозначена. Так будем идти, то мы, Гаврила Андреевич, не только к осени в Омскую фортецию не возвернемся, но и до озера Нор-Зайсан вряд ли дойдем. Где-нибудь в Усть-Каменогорской или Семипалатной крепостях и зазимуем.
— Это невозможно, Кузьма!
В ответ шкипер только тяжело вдохнул и развел руками. Проведя глазами вдоль теряющегося в потемках берега, он проговорил:
— Сумрачно уже, Гаврила Андреевич, якорь бросать надо. В ночи мы можем так сесть, что своими силами шлюп на глубину не стянем.
— Надо, так надо. Ты шкипер, твое слово главное.
— Смаил, на ночлег определяться будем, — обратился Вторушин к сидевшему на веслах подъесаулу Карташеву. — Возьми-ка с десяток драгун и отправляйся в дозор на правый берег.
— То берег не наш, Кузьма Лукьянович, — покидая весло, ответил ему Смаил. — Киргиз-кайсацкого кирейского рода землица. На суше власть не твоя, а поручика. Так, как прикажете, Гаврила Андреевич?
Смотревшие на Лилиенгрейна, чуть раскосые, глаза Смаила блеснули хитринкою.
— От бригадира Фрауендорфа в Омской крепости указание мне было: за границу оборонительной линии не заходить. Строго-настрого, он сие наказывал.
Вторушин тихо, почти про себя, опять вспомнил «матушку» и в сердцах добавил:
— Разве ж все указом усмотришь! На шлюпе рухляди меховой на пять тысяч золотом. Мало ли. Оберечься надо бы, Гаврила Андреевич. Коль мы на своем берегу лагерь разобьем, толку-то от такого охранения. Одна видимость, коя от вора не схоронит, а лишь привлечет.
— Так, как? — снова спросил поручика Смаил.
— Придется волю Его Превосходительства господина бригадира на время ночи забыть, — усмехнулся поручик. — Высадку разрешаю, но не больше десяти человек. И чтобы до утра не видно и неслышно было.
— Об том, Гаврила Андреевич, вы не беспокойтесь. Драгуны хоть и не казаки, но под моим присмотром на бережку определятся, словно ангелы, а не люди.
— Вот и хорошо, — подавая знак Поликарпию, чтобы быстро подобрал к сходу на берег самых сноровистых матросов, сказал шкипер. — А мы, Гаврила Андреевич, с остальными здесь останемся. И приказа, как и должно офицерам российским, ненарушим.
Спущенная на воду лодка с десятью временно определенными в моряки драгунами Олонецкого и Тобольского полков во главе с подъесаулом, быстро растворилась во тьме уже полностью овладевшей степью.
— Всего каких-то версты две, или три до Железинской крепости! — пытаясь что-то рассмотреть на карте, сокрушался Лилиенгрейн. — Если бы не эта мель!..
— Оставьте, поручик. Не слепите очи свои. Боюсь, что карта сия с секретом составлена.
— Это как?
— Промеры на ней просчитывать надобно. А отчего отнимать или прибавлять, и сколько? Того мы не знаем. Утерян ключ, к сей тайне. Пойдемте лучше спать. Матросы нам на носу постелили. У фальконета.
— Надо бы зарядить.
— Припас у орудия. Если шум, какой, или сигнал с берега пойдет, зачинить успеем.
Растянув свое двухметровое тело на носу шлюпа, Габриэль испытал неописуемое блаженство. Плыли они уже больше недели и все это время его великанский рост, явно не приспособленный для гребных судов малой флотилии, причинял ему массу неудобств. Только лежа поручик мог полностью расслабить мышцы.
Лязгнув замком фальконета и встряхнув, проверяя на сухость, бочонок с порохом, шкипер определился рядом.
— Почему, герр шкипер, не курит трубку? — шутливо спросил его Лилиенгрейн.
— А вы, Гаврила Андреевич, считаете, что, подражая царю Петру, все российские морские и речные капитаны неприметно должны курить трубку?
— Вы первый, кого я вижу не курящим.
— Там где прошло мое детство, табак считался сотворением антихриста. Не токмо курить, но и в руках его держать, был грех великий.
— Это где же?
— В Выговской пустыни. Мать моя Лукерья Федоровна, упокой ее душу, Господи, в лета девичьи теткой своей была приведена в женскую обитель, что на реке Лексе, в Олонецкой губернии тогда стояла.
— Почему стояла?
— Теперь уже нет такой. Разорена по указу Елизаветы Петровны. А ее обитательницы, что не пожглись и огню командами сыскными не приданы, нынче, кто в монастырях, а кто и в Сибири, при работах государевых.
— И твоя мать сгорела?
— Сгорела, — вздохнул Вторушин. — Сгорела, Гаврила Андреевич, да только не там. В другом месте. Отец-то мне Семен Денисов, той Выговской обители старец. В пустыни оговаривали, что они с братом Андреем от новгородского князя Бориса Мышецкого пошли, что еще от Смуты великой, когда в Новгороде шведы хозяйничали [1], в Олонецкую землю подался, и правнук которого, сто лет назад в Олонце [2] воеводою пребывал. Но то время давнее, и окромя слухов, бумаг в подтверждение не сохранилось. Мать мою, тот старец Семен заманил как-то к реке словом ласковым, силком взял, и молчать о сотворенном любодеянии страхами Господними заставил. После того случая, матушка мной и отяжелела. Еще пожила с ним годков пять, а как я окреп, тайком бежала на Умбу-реку в скит Аграфены Оскоминой. Та ее приняла и взяла под защиту, поскольку сама, было дело, пострадала от старцев Денисовых… Ладно, давай спать, Гаврила Андреевич. Хороший ты человек, душу излить, так и подмывает, но и тебе не все рассказать можно. Сие для твоей же пользы.
Поручик не стал настаивать на продолжении разговора. Глаза его слипались от усталости, и он вскоре уснул. Вторушину же не спалось. Сам не желая того, Кузьма Лукьянович разворошил воспоминания, и они разом нахлынули из прошлого, отгоняя от него сон…
Жили они с матушкой на Умбе вольготно и свободно. Поначалу в общине заправляла мать-настоятельница Оскомина, но когда Кузьме исполнилось десять лет, к ним в скит пришел бывший стрелец Фотий. Как потом Вторушин узнал, у них с матушкой Аграфеной была старая любовь, из-за которой, та и была изгнана из Выговской пустыни. Друг и старший товарищ Кузьмы Терентий был ему сыном, но в отличии матери Аграфена любила бывшего стрельца и в скит приняла его с радостью. Фотий нарек себя старцем Филиппом, Кузьму с Терентием и всех остальных обитателей скита в округе стали звать Филипповцами.
Старообрядческий скит Оскоминных в основном промышлял рыбой и с двенадцати лет Кузьма стал выходить на лов сельди. На ялике [3] вдвоем с Терентием, он спускался по Умбе до самого устья, в ее впадающих в Кандалакскую губу [4] рукавах, она шла крупная и жирная. Терентий был не в восторге от желания Кузьмы заглянуть яликом еще дальше, рыбной ловле он предпочитал возиться с глиной, чинить крыши скита и чертить угольками новые строения обители. Когда Кузьме исполнилось пятнадцать, он пришел к старцу Фокию и настоял, чтобы ему отдали ялик с одним гребным местом, давно рассохшийся, поскольку ходить на нем в одиночку никто не хотел.
Починив, заново просмолив и украсив нос своего корабля головой причудливой рыбы, Кузьма отправился на рыбную ловлю один. Спустился до речного устья и отважно вышел в залив Белого моря. Красота бескрайних водных просторов, соленые брызги в лицо и полная сеть сельди, так очаровали юношу, что он забылся. А когда опомнился, течением его отнесло далеко от реки, край берега уже скрылся из виду, и вокруг него было студеное осеннее море. Вернулся Кузьма в скит только через неделю. Лицо было исхудавшим, но глаза светились счастьем. Он побывал в море, и оно его отпустило с полным яликом рыбы.
Той зимой из скита бежал Терентий и старец Фокий два месяца продержал Кузьму взаперти, поскольку посчитал, что он знал о замысле его сына податься учиться на каменных дел мастера. Лишь по весне, уговоренный Аграфеной и матушкой, он выпустил юношу и даже повелел Кузьме ехать с рыбным товаром в город-порт Рогервик.
В основанный Петром Алексеевичем портовый город, на побережье Балтийского моря, Кузьма попал к началу лета, но без рыбного обоза. По дороге, как раскольников, их захватила воинская команда Ревельского полка. Рыбу они сдали в близлежащий монастырь, а обозников обули в колодки и повели в Рогервик. На государевых заводах Эстляндской земли требовались люди и их собирали по всему российскому Северу, используя любой повод для определения оных в каторгу.
Может быть, Кузьма так бы и сгинул от тяжелого труда, где-нибудь на заводе или верхи, но на его счастье в Рогервике тогда находился контр-адмирал Балтийского флота Федор Иванович Соймонов. и, между другими делами подыскивая моряков для экспедиции по описанию Северного морского пути, он заглянул в арестантский дом. На Кузьме был изорванный кафтан морского солдата петровских времен, год назад сторгованный за водку у пьяницы. Направляясь в Рогервик, тайком от матери он взял его с собой и надел когда отъехали от скита.
— Что-то ты больно юн для матрос-солдата. Да и больно широк он тебе, не по плечу будет, — спросил Кузьму адмирал, поправляя оторванный рукав кафтана.
— Рыбак я. Кафтан не мой… — ответил Кузьма, шмыгнув конопатым носом.
— Рыбак!.. А чей же кафтан?
— Мой...
— Вот тебе раз!.. То, мой кафтан. То, — не мой! Ты уж прими решение, да ответь окончательно.
— За штоф водки выменял. Стало быть, мой кафтан!
— Зачем же менял? Сам бы выпил лучше.
— Не-а... Душа к хмельному не лежит.
— А к морю?.. Моряком хочешь стать?
— Хочу!..
Глаза Кузьмы загорелись, впихнув маленькими угольками. Он подался вперед, словно не адмирал, само море его позвало. Соймонов спросил имя, и Кузьма бухнул: «Кузьма Лукьянович Вторушин». На самом же деле, до этого дня он не имел ни фамилии, ни, тем более, отчества. Вторушиными иногда называли себя старцы Денисовы, а Лукьяновичем прозвался Кузьма по матери Лукерьи, переиначив в мужское, подходящее по звучанию.
— Зачислить Кузьму Лукьяновича Вторушина матросом на шхуну к лейтенанту Малыгину [5], — велел адмирал, обернувшись к сопровождающим его морским офицерам. — Выдать ему полное обмундирование, а то, совсем истаскался моряк.
Кто-то из присутствующих чиновников Сыскного приказа [6] попытался Соймонову объяснить, что это вовсе не моряк Российского флота, а раскольник с реки Умбы, но адмирал его и слушать не стал. По приказу морского офицера Малыгина, на корабль которого, он только что был зачислен, матросы сопровождения впихнули Кузьму в строй прямо с кандалами.
Попав на корабль Степана Григорьевича Малыгина, Вторушин сразу же отправился в поход и постигал морскую науку не в классах училища, а в океане. Двумя шхунами лейтенантов Малыгина и Скуратова, российская экспедиция исследования Северного морского пути, к концу августа месяца 1737 года прошла до Карского моря и обследовала Обскую губу. В следующем году Вторушин отправился в Карское море на шхуне лейтенанта Скуратова. Борясь со льдами, повторная экспедиция полностью обследовала Обскую губу и вошла обратно в море. Лейтенантами Малыгиным и Скуратовым были составлены карты с подробным описанием обоих морских походов.
За два года тяжелейших скитаний по Северным морям, Кузьму Лукьяновича уже стали именовать по отчеству не только с легкой руки адмирала. Девятнадцатилетний старший матрос Вторушин поступает на обучение в роту штурманов при Кронштадте, где преподавал математику получивший чин капитана второго ранга Малыгин. Обучение длилось два года, по сдаче экзаменов на шкипера дальнего плаванья, Кузьме еще не было положенных двадцати одного года, но, при просмотре его послужного листа, никому и в голову не пришло спросить о возрасте нового российского штурмана.
В июне 1741 года началась война со шведами. Через год Малыгин получает капитана первого ранга и назначается командиром пятидесятичетырехпушечного фрегата, штурманом он берет Кузьму Лукьяновича. За две морские компании, боевых действий на Балтике 1742 и 1743 годов, рыбарь с реки Умбы стал не только отличных моряком, но и храбрым солдатом. По подписанному в городе Або со Швецией мирному договору, необходимость в Кузьме, как солдате, отпала, и Малыгин с Вторушиным вернулись в штурманскую роту Кронштадта, обучать морскому делу новых шкиперов российских. Для великой пользы русского флота Степан Григорьевич Малыгин вытребовал у адмиралтейств-коллегии фрегат, что ранее было делом неслыханным. Старшим штурманом учебного корабля, был назначен шкипер дальнего плаванья Вторушин.
Только зимой 1744 года Кузьма Лукьянович был отпущен в отпуск и поехал на реку Умбу к матери. Всю дорогу он думал, как встретят его в родном скиту. Для них Кузьма был человеком потерянным, состоявшим на службе у царствующей дочери антихриста Елизаветы. Но несмотря ни на что, его тянуло в родные края, по прошествии семи лет хотелось увидеть постаревшую матушку. Подъезжая к скиту Вторушин сердцем почувствовал неладное. Вроде, подворье даже разрослось. У реки стояли высокие стога, и от них шел свежий санный путь. На плетне, нахохлившись от мороза, сидели откормленные петухи, но все же ему стало неспокойно. Дома и сараи стояли новые, еще необветренные и не почерневшие, а это было не в обычаи староверов, если только прежние хоромы не сгорели от выжиги пришлых воинских команд.
На подворье Вторушина встретил старый приятель Терентий Оскомин. Оглядев его перехваченный белыми ремнями темно-синий шкиперский кафтан и уставную треуголку, он проговорил:
— Тебя и не признать, Кузя! К матери приехал?
— К ней...
— Что ж, сходи, повидайся. Сруб в коем она, да Фотий с Аграфеною сгорели, мы заново отстраивать не стали. Только сейчас там снега насыпало. Не знаю, пройдешь ли в форменной обувке…
Кузьма спрыгнул с коня и, не обращая, что потерял треуголку, побежал к дому, где провел детство.
— Повидаешься, заходи ко мне, — подняв ее и отряхнув от снега, проговорил вдогонку Оскомин.
Вторушин зашел к Терентию только к вечеру. Сам не свой он сел на лавку и пробормотал:
— Одни уголья остались...
— Таисия, дай-ка ему взвару горячего, с медом, — в ответ произнес Терентий, — а то продрог совсем моряк.
Кузьма поднял глаза и увидел перед собой огромные зеленые глаза, кокетливо притворенные длинными пушистыми ресничками. Из-под покрывающего голову платка выбился огненно-рыжий локон и пробежал по щеке девушки, когда подавая чашу она наклонилась к нему.
— Испей, молодец, а то захвораешь.
Голос Таисии был ласков и приветлив. Она словно журчала словами, и от этого Кузьме стало легче. Выпив обжигающего нутро взвару, он огляделся. Кроме Терентия и девушки в доме находился еще один парень. Примерно его ровня. На скуластом лице борода пробивалась редкой порослью, а взгляд был не холодный, но пронзающий. Он сидел у стола и, не отрываясь, наблюдал, как Таисия поила гостя.
— Повидался? — спросил Кузьму Терентий, когда тот напился и отдал ей чашу.
Вторушин кивнул и осипшим голосом прохрипел:
— Расскажи, как дело было…
— Да мы и сами не знаем. Не было нас здесь, Кузьма. А когда в прошлом годе пришли, нашли лишь пепелище. За лето отстроились, сызнова жизнь налаживаем. Теперь я в филипповском скиту старец, а это Игнатий Странник, — Оскомин указал на парня, — моя правая рука. Таисия, по отцу мне сестра родная. Фотия многогрешного, да Полины Новгородчанки дочь, стало быть. Если, хочешь, то оставайся Кузьма. Не прогоним.
— Я душой к морю прирос, Терентий. Без него уже, поди, и не смогу. Манит оно… Волнует, прямо как зеленые очи сестренки твоей. Так, что поеду я.
— Куда же? На ночь-то, глядя! — побеспокоилась Таисия, снова одарив его взором.
— Балтийскому моряку холод не почем, красавица. А дорогу я и по звездам отыщу. Обучен. Так что прощевайте, да злом не поминайте.
Последующие три года Вторушин обучал штурманов морскому делу, водил с ними учебный фрегат по портам балтийского побережья. Все это время, он вспоминал зеленые глаза Таисии. Очи ее были словно бурлящее море, без которого Кузьма не представлял своей жизни. Он понимал, что староверка из скита не пойдет замуж за моряка Ее Императорского Величества, и, посватавшись к дочери сослуживца, пытался позабыть Таисию. Но свадьба расстроилась, он так и не смог обречь другую девушку на страдания в замужестве. Мучаясь сам, Вторушин знал, как тяжело быть не любимым.
Наконец, в один из летних дней 1747 года, Кузьма задал себе вопрос: «Почему же не любимым? Ведь он даже не спросил девушку об том. Может она ждет, чтобы приехал и забрал». Мысль овладела им полностью. Выпросив у Малыгина отпуск летом, в период подготовки фрегата к очередному выходу в море, Вторушин сломя голову понесся из Кронштадта к берегам Умбы.
Подъезжая, он почувствовал запах гари. Пришпорив коня, он вылетел на берег реки, так до сита было короче, и увидел офицера, подминавшего под себя девушку. В сопротивлении, ее огненно-рыжий волос, словно языки пламени разметался по прибрежному речному песку. Несомненно, это была Таисия. Набравшись силы, она откинула офицера и, сверкая зелеными глазами, попыталась встать. Стоявший рядом капрал штыком ружья коснулся ее плеча, принуждая остаться на песке.
Кровь ударила Кузьме в голову. Выхватив пистоль, он подпалил его и разрядил в капрала. Спрыгивая с лошади, Вторушин обнажил шпагу. Честная дуэль, видимо, не входила в планы офицера. Он стал истерично орать, призывая на помощь драгун. Удар с плеча заставил его замолчать. Офицер уткнулся в песок и затих.
Поймав порывавшуюся бежать Таисию, Кузьма перекинул ее через седло и вскочил на коня.
— Игнатушка... Он княжич... Не трогайте его... Оставь меня!.. Там Игнатушка... — кричала она, пытаясь спрыгнуть, но Кузьма ее не слушал.
На призыв офицера уже бежали драгуны, и надо было уходить. Освоившись с двойной ношей, конь понес их в лес. Туда, где сызмальства Кузьма знал всякий указующий дорогу куст, каждую потаенную тропку.
Остановились они только у тихой заводи, где бабы скита обычно собирали рыбу, заходившую туда из малого притока Умбы, и сушили ее, развешивая на деревьях, вместе с найденными в округе грибами. Место было тихое и богатое запасом пропитания.
— Зачем офицера убил? — спросила Таисия омывшись в ручье. — Теперь осудят тебя, молодец.
Ополоснув рубаху и повесив сушиться, она вышла из воды обнаженная, прикрытая лишь огненно-рыжими волосами. Смутившись девичьей наготы, отводя глаза в сторону, он бросил:
— Свататься я ехал.
— Ко мне?..
— А то, к кому же! Люблю я тебя, Таисия.
— Один разок видел и влюбился…
— Выходит, что так.
Она подошла к нему и нежно провела рукой по щеке.
— Не буду я тебе женой, молодец.
— Меня Кузьмой зовут.
— И Кузьме не буду... Не знаю, как там далее сложится, только есть у меня муж. А если шибко хочешь, что невмоготу, так бери без согласия. Ведь голая пред тобой стою. Поскольку меня от насильника спас, сопротивляться не стану. Но знай: не люб ты мне, молодец.
— Посмотрим, как далее сложиться, — ответил ей Кузьма, и пошел собирать хворост для костра.
В Кронштадт теперь идти было нельзя. Убийство двух офицеров каралась смертью или каторгой. Ни того, ни другого Вторушин не боялся и сдался бы в Сыскной приказ, но он был не один. Рядом с Кузьмой находилась Таисия, девушка о которой он мечтал последние три года. Ответом-отповедью на его любовь, она разбудила в сердце моряка ревность. Мужское самолюбие вскипело в нем холодным штормом Северных морей. В ту ночь у заводи, Кузьма неистово ломал валежник и бросал в огонь, но стоило ему поглядеть, как, уснувшая у костра Таисия, согревшись, разбросала руки и, по-детски приоткрыв рот, тихо посапывала, ярость в нем миновала. Кузьма понял, что Таисия ему дороже всего, даже дороже моря, и, любит она его или нет, он не оставит девушку до тех пор, пока будет в нем нужда.
Немного пожив у заводи, обождав, когда из округи уйдет воинская команда, Кузьма и Таисия подались в Москву. Лошадь девушка продала в ближайшем селении, а морскую справу Вторушина обменяла на сапоги, холщевые порты и крестьянский зипун, для себя взяла платок, теплую одежонку. Шли они пешком, только к зиме добрались до места. По дороге она рассказала Кузьме, что была послушницей на Исеть-реке, в Верх-Течинской Введенской женской обители прислуживала одной опальной княгине, и она ей сказала слово заветное, с которым в Москве примут с радостью. И добавила: «А разбойники мы с тобой, или нет, молодец. И от кого хоронимся. Тем людям безразлично».
Людей, кому безразлично, они нашли, еще не доходя до города. Приблудившийся к ним юркий мальчишка, за небольшую плату согласился тайно провести до нужного места. Узнав, куда Кузьма с Таисией идут, он немного потоптался, пошмыгал носом и снизил цену вдвое. Обойдя заставы Москвы, они вышли к Сухаревой башне [7]. Сродни колокольне Ивана Великого, она каланчой возвышалась в преддверии Земляного города [8].
— Вот, она «Невеста Ивана Великого», — протягивая руку к оплате Таисии, проговорил он, — а изба с подворьем, что надобны ближе к Басманной слободе. На воротах юродивый вырезан.
— Бери гривенник [9], сговорились же! — пытаясь ему утереть рукавом нос, ответила девушка.
— Не… Медного пятака довольно. А то Ванька-Каин [10], за жадность накажет.
— А это, кто еще будет? — спросил его Кузьма.
— Кто Ванька-Каин! — глаза мальчишки удивленно округлились. — Туда ли вы направляетесь? Куда казали.
— Туда, туда… — мягко прожурчала Таисия, все же поймав его нос в широкий рукав. — А ну, дуй!
Мальчик с неохотой освободил обе ноздри, неуважительно косясь на Вторушина.
— Это он так, взболтнул… — разогнала Таисия его опасения, — Кто ж Ваньку-Каина не ведает!.. С нами пойдешь или останешься?
— Мальчик отрицательно мотнул головой, избавляясь от ее назойливого рукава.
— Тогда бери пятак и скорее беги в Обжорный ряд [11]. Замерз, воробей! Там хоть едой согреешься.
Когда мальчик убежал, Кузьма спросил:
— Откуда ты знаешь Ваньку-Каина?
— А я и не знаю. Для мальца сказано. Пошли подворье с юродивым на воротах сыскивать…
Журчание Таисиного голоса вдруг захрипело сиплым говором Поликарпия и тихо произнесло:
— Кузьма Лукьянович…
Тормоша за плечо, Поликарпий действительно звал Вторушина, и это был уже не сон и не воспоминания.
Кузьма открыл глаза и тихо спросил:
— Ты чего, Поликарпий?
— Огни по реке плывут, Кузьма Лукьянович.
— С какой стороны?
— А бес их знает! Аккурат посредине маячат.
— Заряжай-ка фальконет. Если что воинским парадом и пушечным боем будем встречать, — ответил моряку Вторушин и принялся будить поручика: — Просыпайтесь, Гаврила Андреевич, к нам гости с берега пожаловали.
— Гости? От кого? — пробурчал Лилиенгрейн.
— От кого сии люди, не ясно. Покуда, следуют они посередине реки, но идут не тайно с факелами.
— На киргиз-кайсацкой стороне, у Карташева тихо?
— Вроде, тишина...

Глава одиннадцатая.

Следуя по течению Иртыша прямо на шлюп, лодка действительно не таилась. Немного не доходя до них, она остановилась. Находившийся в носовой части маленький огонек факела проделал несколько движений, трижды изображая в ночи крест. После этого лодка вновь стала двигаться им навстречу.
— Вроде, как сигнализируют нам, что не нехристи плывут, — проговорил Поликарпий, направляя фальконет на лодку.
— И что с того? — спросил Кузьма Лукьянович.
— Христиане, стало быть.
— Крещены хуже нехристей бывают. Пушку зачинил?
— Готово, Кузьма Лукьянович.
— Матросов к побудке и чтобы тихо.
— Может, зря беспокоимся? — проверив пистолеты, зевая и прогоняя остатки сна, проговорил Лилиенгрейн.
— Может и зря… Только по другому нельзя, Гаврила Андреевич. Сколь мы уже форпостов прошли, и в каждом знают, что в дар китайскому богдыхану везем богатую меховую рухлядь.
— Откуда знают?
— Коменданты у нас больно говорливые. Не успели мы до Омской фортеции дойти, а местные жильцы полу женского, уже всю нашу рухлядь в мечтаниях бабских, по три раза на себя примерили. Народ-то всякий в Сибири, кто и с кистенем хаживал и в разбое по рекам гулял. Узнав о шлюпе с богатой добычей, вспомнит такой ухарь старое да лихое времечко, соберет сотоварищей во Христе и за нами на плоскодонках…
— Плывут сверху. Не следом.
— Лодочки-то, Гаврила Андреевич, легкие. Долго ли посуху их вокруг обнести и навстречу нам выйти.
— Не разбойники это и не киргиз-кайсаки, а казаки, Кузьма Лукьянович, — из тени, будто из воды вынырнул мокрый облик Карташева.
— Откуда, чтобы мне пусто было, ты Смаил, взялся? — ругнувшись, спросил его Вторушин.
— С берега… Разрешите, господин поручик, все, как есть обсказать.
— Докладывай.
— Снизу по течению реки к нам плывут служивые казаки крепости Железинской, в количестве пяти.
— Откуда ведомо? — спросил Кузьма и добавил матросу: — Поликарпий, погодь команду будить. Пойди на корму, поглянь. Не равен час, еще какой зверь плывет.
— Здесь, совсем неподалеку есть остров, — ответил тем временем Карташев, — так казаки во главе с офицером Вологодского полка, на том острове у костерка и харчевались. Когда мы на берег сошли, дымком повеяло да кашей гречневой. Драгун я секретом определил и велел ожидать, а сам вплавь до острова добрался. Узнал, кто такие, и послушал о чем гутарят.
— Ну, и о чем же? — поинтересовался Лилиенгрейн.
— Нас они ищут. Из нижнего Черлаковского, стало быть, форпоста к ним в Железинскую крепость нарочный прискакал. Доложил коменданту о шлюпе, тот и выслал казаков с офицером встретить. До ночи они на острове прождали, а как мы не объявились, офицер лодку с казаками по течению наладил. На поиски.
— Чего же ты, Смаил, до нас вплавь добрался, коль не воры, а железинцы по реке идут! — сдергивая с него мокрый кафтан и помогая выжать, проговорил Кузьма — Все же конец августа на дворе.
— Да подумал. Они с одной стороны, я с другой лодкою пойду. Спросонья не разберетесь, пальнете пушкою по ним, аль по нам. А в плавь я тихо пробрался, да предупредил, чтобы шум зазря не подняли.
— Обсушиться тебе надо, — произнес Лилиенгрейн.
— На берегу у костра и обсохну, Гаврила Андреевич.
— Так ты чего, Смаилка, — чертыхнулся Кузьма, — и назад в плавь собрался? Я тебя от Федора Ивановича из рук в руки получал, и до китайского амбаня должен доставить в полной сохранности.
— Не беспокойся, Кузьма Лукьянович, ничего со мной не содеяться. А вот драгуны, на незнакомом берегу одни. Они меня ждут. Так, что прощевайте до утра.
С этими словами Карташев исчез, так же мгновенно, как и появился.
— Как это у него получается!.. — удивился поручик.
— Сему искусству с детства сноровка надобна. Даже среди вольного казачества, оные люди особые. Пластунами [12] их кличут. С древних времен воинская наука от отца к сыну у них передается.
— Эге... гей... На шлюпе!.. — обрывая их разговор, прокричал с подплывающей лодки басовитый голос.
— Кто такие? — ответил вопросом Лилиенгрейн.
— Так это…— снова пробасил и немного замешкался голос в ночи. — Железинской крепости казачьи пятидесятник Вершинин и капрал Анциферов. Посланы мы поручиком Вологодского полка Мартенесом до вас. Стало быть, навстречу шлюпу, что из Омской фортеции по Иртышу мимо следует.
Говоря, обладатель басовитого голоса стал грузно взбираться на шлюп по брошенному Вторушиным канату. Кузьма протянул ему в помощь руку, но тот отказался, добавив к уже сказанному:
— Благодарствую, мы сами.
Через некоторое время он втащил свое огромное тело на палубу и докладывал Лилиенгрейну.
— Ваше благородие господин офицер, пятидесятник Степан Вершинин прибыл в ваше распоряжение. Капрал Анциферов еще прибывает, но скоро будет. С непривычки в веревках малость заплутал.
— А у вас привычка есть?
— Ныне, по годам моим, грузен стал, а ранее, что ваш пластун — раз и нет меня.
— Приметили все-таки Смаила. Слышишь, Кузьма?
— Казак казака… — ответил Вторушин, принимая на борт капрала.
— Это точно, — издалека видим! — договорил за него пятидесятник. — Мы то вас еще к обеду ожидали. Тут вечер… ночь… А вас нету. Вот, я и говорю поручику: мель одна понизу имеется, господин офицер, фарватером необозначенная, видимо, на ней и сидят. А он мне: «Не доверяешь ты картам, борода, — так он меня называет, когда злиться, — не веришь, поскольку не обучен». А чего им полагаться, когда те карты еще при моем деде составлены были. Тогда еще он говорил: «Не верно берега на них отведены и мели не верно». А после того, с Иртыша уж сколь воды утекло…
— При деде, говоришь? — заинтересовался поручик. — Что, он с генерал-майором Лихаревым по Иртышу до озера Нор-Зайсан ходил?
— Известно ходил. Его именем мыс на озере прозван и один из быков, что на вашем пути лежат, — удивился казак и сел на бочку с порохом, что стояла у фальконета. — Так вы чего, в слепую идете?
— Карта-то есть, — ответил ему Кузьма, — только промеры в ней, видимо, выставлены с секретом.
— Тогда водою и идти вам незачем, — прогромыхал пятидесятник. — До Усть-Каменогорской крепости еще на ощупь кое-как проползти можно. Где пузом, где юзом. А как на Братьев попадете, так и совсем пропадете.
— Разбойников мы не боимся, — ответил поручик, — пороху и заряда свинцового хватит.
— А кто говорил про разбойников? Братья есть быки — отвесные скалы, в самую реку оные выпирают, и душат русло. Семь Братьев. Дед баял так: «если попадешь на первого брата — побываешь на всех семи». А окромя их еще Козловский, Крестовский, Петух, быки Бишбанские. Ну и Вершинин. Деда моего, стало быть.
— Говоришь так, — буркнул Кузьма, — будто сам, а не дед на реке бывал.
— И дед бывал, и отец бывал, и мне приходилось.
— Стало быть, дорогу знаешь?
— Ведаю...
— Так какого рожна, ты заупокойные песни поешь!
— Так ведь я ведаю, не карта. Что и требовалось доказать. А то поручик Мартенес: «Борода… Не обучен…».
— Перед тобой, пятидесятник, Гаврила Андреевич. Офицер, весьма нами почитаемый...
— Подожди, Кузьма, — остановил его Лилиенгрейн, — Обидели видно человека, вот он нам и выдал. А что не тому, так это дураку не впрок. Умному же, всякое здравое слово наука. Где же офицер то ваш?
— Здесь неподалеку, на острове Ежевичном.
— Пошли в лодку, проводишь до него.
— Не стоит, ваше благородие. Опился водки и спит Мартенес. Мы на оном острове завсегда сено косим, для нужд крепости, стало быть, заготовляем, вот он в стожке и дрыхнет. Утром его, и то не поднять.
— Что же подождем рассвета. Наверно, ждать уже не долго осталось.
— Были бы на корабле, Гаврила Андреевич, — ответил Кузьма, — да в море, то сказал бы, что до третьей вахты склянкам еще дважды бить [13].
На утро шлюп-баркас «Малый» дошел до острова и, к великому удовольствию пятидесятника, двухметровый Лилиенгрейн буквально вынул из стога сена хмельного и ничего непонимающего поручика.
За впечатляющей сценой Карташев и Вторушин наблюдали издалека, с носовой части шлюпа. Офицерский мундир Вологодского полка ярко-красного цвета напомнил шкиперу ливрею лакея князя Черкасского [14]. Тяжело навалившись на фальконет, Кузьма загрустил. К нему вдруг снова вернулось прошлое…
Несмотря на вечер, освещенный лишь выпавшим на днях снегом и звездами, Таисия нашла нужный дом быстро. Даже в ночи, на еловых досках ворот хорошо просматривался вырезанный облик юродивого.
Кузьма три раза усердно вдарил об его святой лоб. За воротами лениво ответили:
— Чего стучим! Ночь на дворе… Вещун, юродивый Андрей почивает... Завтра приходите...
— Отвори, добрый человек, — лисой, масляно проговорила Таисия. — До завтра-то, нам не дотянуть. Замерзнем прямо на благодатном пороге.
— А мне чего… Замерзайте, — послышался со двора равнодушный ответ.
— Разве Анастасия завет давала, чтобы люди Божьи путника без пристанища оставляли.
Какое-то время было молчание. Ворота приоткрылись. Внимательно оглядев гостей, дюжий страж спросил:
— Какая Анастасия?..
— Та Анастасия, что за всех людей Божьих голову на плаху положила. Богородица Агафья Карпова.
— Проходи... Молодец с тобой?
— Со мной...
— Тоже проходи. Вам матушку или Христа, что ныне в теле юродивого Андрея пребывает.
— Сначала матушку. Повидаемся, а там, возможно, и Христа навестим. Утром…
— А ты кто ж такая будешь?.. — вдруг засомневался страж и снова загородил им дорогу.
— Таисия Филипповна я, дева-ученица Проклы, княгини Юсуповой-Княжево. Еще что сказать?..
— Ничего, ничего… И так на ветру много говорено.
— Так веди, — не медли!
Весь разговор девушки и сторожа Кузьма слушал и не понимал, о чем они говорят: «Христос в теле юродивого Андрея?»… Он видел только, как с каждым словом Таисии, грозный страж уменьшался в размерах, пригибаясь в поклоне. При ее последних словах он окончательно согнулся и попятился в сторону, толкая собой створу ворот и освобождая вход на подворье.
За время путешествия Таисия всегда беседовала с Кузьмой игриво, ласкаясь. Моряк привык к журчанию девичьего голоса, но сейчас она говорила твердо, словно хлестала плетью, Но обернувшись к нему и взяв под руку, Таисия, как и прежде, прожурчала: «Пошли до матушки, молодец». Кузьмой, она его не звала.
Бревенчатый дом, куда они пришли, был просторен со многими комнатами, крыльцами и переходами. Кормщица корабля Царства Духовного матушка Акулина Иванова [15], — женщина в теле, с прикрытой рубахою солидной грудью и закрученными в тугую косицу девы-учительницы пшеничными власами, которые, уподобляясь Деве Марии, она лишь накрыла льняным холстом, приняла гостей в Сионской горнице [16]. Рядом с ней находились еще две молоденьких девушки в просторных до пят льняных рубахах. Волос юных созданий был вплетен в белые платки с красными крапинками и чалмою уложен вокруг головок. Пока Кормщица пытливо расспрашивала пришлую красавицу об имени, одна из них, курносенькая, жарко смотря на Кузьму, немножко присела и тихонько выдохнула.
Матушка одарила ее укоряющим взором и протянула Таисии руку для почтительно-покорного поцелуя, но та лишь поклонилась и пропела:

«Богородица в пречистой своей плоти
подвиг земной свершила.
А в других плотях избранных, она еще свершает,
А к иным плотям избранных Дев, она еще взывает.
Бог тогда новое тело для Богородицы рождает,
Когда Дева от ласк дыханьем Богородицы умирает,
но вновь рождается».

От пения девушки, матушка изменилась в лице, но, выдержав паузу, торжественно поговорила:
— Девы, ученицы мои верные! Объявите всем, что завтра в ночь у нас состоится радение великое! Восприемница явилась нам, послана от девы-ученицы, убиенной Анастасии Карповой...
— Проклы, матушка, — на ее вопросительный взгляд, подтвердила Таисия.
— Проклы Юсуповой-Княжево!.. Спешите уведомить о том празднестве всех радельниц корабля нашего. Да принесите радельный наряд. Негоже Таисии Филипповне, в обыденном по дому Давидову ходить.
После ее слов, только одна из девиц покинула залу, другая, курносенькая, осталась. Ее взор поглощал Кузьму, что рассматривал висевшую на стене Сионской горницы картину «Страдание Богородицы Анастасии Карповой». На холсте была изображена статная дева, стоявшая возле плахи с поднятыми к солнцу синими очами, а вокруг ее головы, распущенных пышных волос, было начертано: «О, царь Рагита Сурья, возроди нас едино, как и умерли за тебя». Из ладони правой руки девы, на окровавленную плаху подал каплевидный огонек.
— Посвящен ли в люди Божьи спутник твой? — спросила, тем временем, Таисию матушка.
— Не посвящен.
— Так к завтрему радению, как солнце подниматься станет, и посвяти. Нилица, — обратилась Кормщица к оставшейся девушке, — отдай Таисии Филипповне сотканную тобой радельную рубаху. До утра, будь она хоть рукодельница великая, а своей не изготовить.
— Не надо!.. — резко ответила Таисия и, опустив глаза, мягко добавила: — Не готова я, матушка. Радельная рубаха не с чужих, от моих рук должна быти. Коль Нилица ткала, пусть Кузьму Лукьяновича она и посвящает.
В первый раз Таисия назвала его по имени, да еще и отчество добавила. Названая Нилицей, девица вся зарделось огнем, и благодарно переглянулась с гостьей.
— О ее воле утром узнаем, — ответила Кормщица, снова с укоризною поглядев на свою ученицу.
Тем временем вторая девушка принесла белую рубаху и платок в крупный красный горошек. Подойдя с поклоном, она подала радельный наряд гостье.
— Переоблачились здесь, Таисия Филипповна, — повелела ей матушка. — Возрадуй Сионскую горницу и нас, показом тела своего прекрасного.
С помощью Нилицы Таисия обнажилась. Раскинув по плечам огненно-рыжие волосы, она с вызовом поглядела на Богородицу. Матушка пожалела, что устроила ей просмотр при своих ученицах. Тело гостьи не имело ни малейшего изъяна, и по всем канонам людей Божьих подходило для воспреемственности в него Богородицы.
Признавая в гостье молодую ипостась Матери Земли, деву-восприемницу, Нилица первой опустилась на колени, припала к ее животу и проговорила:
— Разреши, Таисия Филипповна, я обласкаю власы твои гребешком Анастасии Карповой, и заплету косу твою огненную в ручей Девицы-Водицы.
— Харитон, — раздраженно крикнула Кормщица.
— Слушаю, матушка, — появился стаж ворот.
— Определи гостей на ночлег.
— Таисия Филипповна, пойдешь ли ко мне в светлицу почивать? — спросила Нилица, облачая ее в рубаху.
— Почему же не пойти! Пойду, милая, — ответила Таисия. — Только и про спутника моего, не позабудьте.
Как непосвященный, Кузьма был определен в сторожку Харитона. До самого утра он не сомкнул глаз, думал о произошедшем. Получается, что у Таисии имелась какая-то тайна, о которой, по-видимому, не знали в староверческом ските Филипповцев. Среди этих странных людей, она обладала властью, данной ей княгинею, инокиней Верх-Течинской Введенской обители.
На утро Кузьму сводили в баню и привели в покои матушки Кормщицы. Таисии в комнате не было. Уже знакомая Кузьме дева именем Нилица, стояла у окна и держала на согнутых в локтях руках в несколько раз свернутую льняную рубаху. Ворот наряда был заботливо вышит красными с золотой нитями. Дева была без платка, и зимнее солнышко играло с ее распущенными до самого пола волосами.
— Вот и Кузьма свет Лукьянович к нам в горницу пожаловал, — произнесла Кормщица, и, переведя взгляд на девушку, добавила: — Что ж, Нилица, слушаю тебя.
Дрожа, словно в комнате было морозно, та подошла к Кормщице и с поклоном обратилась:
— Матушка Богородица Кормщица корабля нашего, посвети Кузьму Лукьяновича в люди Божьи. Хочу я с ним под единым парусом сегодня быти. Хороводное радение во имя явления к нам Таисии Филипповны возглавить. Огнь Рагиты Сурьи, ласками в колыбель Лады собрать и передать тебе, матушка, для Девицы-Водицы.
— Посвящаю…— изрекла Кормщица. — Нашла ли ты наставницу Кузьме Лукьяновичу? Кто бы поведал ему заповеди превышнего бога над богами, царя над царями, пророка над пророками Саваофа. Об обрядах людей Божьих, о наших радениях: одиночных, всхватку и хороводных. Радениях во имя Матери Земли.
— Нашла, матушка. Таисия Филипповна милостиво согласилась поведать ему таинства людей Божьих и устав Царства духовного, корабля Кормщицы Акулины.
— Что ж, клонись, девица, от всего корабля нашего и вручай рубаху тобою тканую радельщику своему.
Нилица обернулась к Кузьме и, отвесив поясной поклон, робко вымолвила:
— Прими, Кузьма Лукьянович, из рук моих рубаху, наряд-парус, ризу белую, и выйди вечером со мною на хороводное радение. Отдай в длань мою Огнь Рагиты Сурьи, во имя Матери Земли. Всем кораблем нашим прошу тебя о том я, Нилица, Кормщицы Акулины дева-ученица.
Не зная, что за этим следует, Кузьма взял рубаху. Девушка повеселела и, поклонившись ему еще раз, убежала за Таисией. Та появилась в комнате, словно лучик солнца.
— Взял рубаху, молодец? Теперича пойдем, расскажу, чего вечером будет.
Широко и загадочно улыбаясь, она подхватила его под руку и повела просвещать.
Проведя посвященного в дальнюю камору, служившую для повествования о первых носительницах духа Богородицы, Таисия поведала историю их верования, начиная от Саваофа, и все тайные обряды и радения людей Божьих, корабля Акулины Ивановны.
Узнав, что означает хороводное радение с Нилицей и многое другое, Кузьма наотрез отказался одевать сотканную девушкой рубаху и выходить в Сионскую горницу. Туда, где, вечером, собирался идти под единым парусом весь корабль Кормщицы.
— Ты же рубаху взял, молодец, — ласкова прожурчала Таисия, услышав от него нежелание и отречение.
— Разве ж я знал, Таисия!.. Под парусом не раз приходилось мне ходить, но что бы так.
— А если бы, я рубаху поднесла?
Кузьма промолчал.
— Я тоже хороводиться буду. Как Дева тебя приласкает, смотри прямо в мои очи. Коль выйдешь в Сионскую горницу, обещаю, одним взором доведу тебя до Огня.
Кузьма снова промолчал.
— Нилицу жалко, — вздохнула Таисия. — После такого позора, не быть ей больше девой-ученицей Кормщицы. Ну сходи, Кузя! Обласкает она тебя разок-другой. Не обнищаешь! А ей радость и уважение всего корабля.
— Не могу я, Таисия!
— Ладно, Нилицу я под свою руку возьму. Глядишь, сильно-то не обидят. А тебя, молодец, защищать не стану! После того, что удумал, ни одна из Дев Божьих с тобой хороводится не согласиться. И быть тебе, молодец, сторожем, вместе со старым Харитоном. Но можешь и уйти!.. При подоле не держу.
— А если все же пойду в Сионскую горницу.
— Тогда и Христом стать можешь. Ихний-то, юродивый Андрей, хилый совсем. Вот-вот Христу новое тело занадобиться. А Нилица при тебе Богородицей, Кормщицей корабля станет. Над людьми Божьими власть обретешь.
— А ты, как же?
— А я уйду, молодец. До весны здесь побуду, и уйду. Мне вернуться на Умбу-реку надобно. Своего Княжича найти. Коль там нет, волчицей по следу рыскать стану, а отыщу. Сердцем чую, что жив он, не помер.
Вечером того дня Вторушин не надел радельной рубахи Девы Нилицы, и не вышел в Сионскую горницу. Просидел всю ночь в сторожке старого Харитона. Хороводное радение прошло без него, а на утро матушка Кормщица вызвала Кузьму к себе и грозно велела, чтобы покинул их Иерусалимский дом. Присутствующая при его изгнании Таисия, уговорила матушку оставить неоправдавшего надежд Нилицы радельщика, при доме сторожем.
Как и полагала Таисия Филипповна, опозоренная девушка, миром старших Дев корабля, навсегда лишилась звания девы-ученицы Кормщицы Царства Духовного, а ему было разрешено остаться, но строго-настрого велено дальше подворья не ходить и на крыльцо дома Давидова не подниматься. Исполняя обязанности сторожа, штурман дальнего плаванья Вторушин открывал и закрывал ворота за посещающими Христа людьми московскими.
Молчальник, юродивый Андрей без слов прозревал будущее. На Москве о нем шла великая слава, как о блаженном юроде, в молчании грядущее узревшем. Люд к нему тянулся разный, — купеческий, дворянский, монашествующий. Князья и княгини часто присылали за ним лакеев и юродивый Андрей, в торжественном молчании, покидал многоярусный дом Кормщицы на карете. Радения корабля Кормщицы теперь проходили без него, Кузьма лишь закрывал ставни Сионской горницы и следил, чтобы никто тайком во двор не пробрался.
По иронии судьбы, в Сухаревой башне размещалась московская адмиралтейская контора и вещевые склады Балтийского флота. Вторушин часто слышал доносящиеся оттуда команды морских офицеров и свисток боцманской дудки. От этого, иногда, ему хотелось выть на равнодушно плывущую в небе луну. Тайком от матушки Кормщицы, Таисия лишь изредка посещала Кузьму и услаждала его слух часовой беседою. Как-то прогуливаясь по темному в ночи подворью и ловя в ладошку снежинки, она обмолвилась, что после позора Нилица хотела убить его и себя, но ее уговорами отошла, подобрела. И теперь желает навестить своего радельщика. Потолковать с ним просто так. Рассказать о себе, его послушать. Но Вторушин снова отказался видеть Нилицу. На все дальнейшие намеки о свидании с бывшей девой-ученицей, он только мотал головой в категоричном отрицании и замыкался в молчании.
Так продолжалось месяца два, пока на московское подворье Давидовых хором не въехала шикарная карета княгини Черкасской, с двумя откормленными, краснощекими от мартовского промозглого ветра слугами в богатых ливреях, витиевато расписанных золотой нитью по красному сукну.
От Сухаревской башни снова послышались команды боцмана и, открывая ворота, Кузьма приостановился, тоскливо поглядев в сторону «Невесты Ивана Великого».
— Чего рот раззявил, скопец! — рявкнул лакей княгини, сидевший на козлах, и ожог плетью.
Вторушин покорно потянул притвор, слыша, как другой лакей, со смехом проговорил:
— Вроде, непохож на скопца. По этакой-то бородище, поди, вши по морде с собаку бродят.
— Точно говорю: скопец! У матушки Акулины, только скопцы при воротах служат, — повторно обжигая его плетью, в своей правоте утвердился первый.
От прилившей крови снова помутнело в голове Кузьмы. Ухватив лакея за добротное сукно ливреи, он перекинул его через себя и тот, словно куль с отрубями, грохнулся на жесткий весенний наст, — укатанное паломниками к юродивому ледяное подворье. Второй хотел, было, спрыгнуть с козел, но, не обещавший добра, взгляд Вторушина остановил его в порыве. Из-под лежавшего ничком лакея, по снегу стало расходиться пятно под цвет ливреи. Увидев кровь, второй истошно завопил:
— Убили!.. Сеньку убили!.. Лови убивца!..
Кузьма вышел из подворья и неспешно пошел к Сухаревой башне, но догонять его почему-то никто не решился и тогда он сам направился в Сыскной приказ.
По признанию в убийстве лакея княгини Черкасской, Вторушина неделю продержали в арестантском доме без опроса, лишь на восьмой день заключения его привели в маленькую комнату, где в богатом камзоле, но без парика, сидел жилистый человек. Руки примерно сорокалетнего мужчины тяжело и мощно возлежали на коленях, одна нога была закинута на другую и равномерно покачивалась.
— Проходи, Кузьма, — проговорил он и когда тот сел на стул, располагающе спросил: — Водки хочешь?
— Смотря, какой опрос будет, — ответил Вторушин, потирая запястье, зудевшие от снятых перед допросом кандалов. — Про себя я все сказал, а про других, кто, чем промышляет, — о том ничего не знаю.
— Не знаешь? Или говорить не желаешь?
— А тебе ни все ли ровно?.. Что убил, — признаю. Так и определяй по вине. Хоть на смерть, хоть в каторгу.
— Да ты, моряк, ведаешь, кто перед тобой!?
— Сыскного приказа служивый.
— Иван Осипов я, чудак человек. В народе Ванькой-Каином кличут. У меня не только Сыскной приказ, вся Москва под рукой состоит. Водки-то будешь?
— Нальешь, выпью.
Ванька-Каин усмехнулся, но водки из штофа в стакан налил. Кузьма выпил.
— Повезло же тебе, моряк, — продолжил он, когда Вторушин закусил рукавом зипуна. — Сразу две девицы ко мне на днях пожаловали! За тебя просить. Одна зеленоглазая да рыжая. Бойкая такая. Огонь, а не девка! Другая, — юная и скромная, но глазищами жжет так, что на душе теплеет. Рыжая… та, мне деньги предлагала. Сто рублей золотом за мужа своего сулила. А дева… Себя в пользование. Хочешь, говорит, постель греть твою буду, пока не надоем. Ноги мне согласна была мыть, да власами богатыми утирать, лишь бы только тебя вызволить.
— А ты чего ж?
— А… — Осипов махнул рукой. — Отпустил с миром обеих. Неужели мне из-за какого-то хлыща, будь он хоть и лакеем женки московского генерал-губернатора князя Черкасского, хорошего человека губить. Нашелся убивец-то. На Обжорном ряду в тот же день с горя обпился, да и замерз в сугробе.
— Я уби…
— Убийством оговорился с перепоя, — оборвал его Ванька-Каин. — А сейчас желаешь поступить в воинскую сыскную команду доносителя Ивана Ивановича Осипова и ловить на Москве воришек. Так?..
— Нет, не так! — отрезал Вторушин. — Лакея порешил я. А летом, в прошлом годе, на реке Умбе убил еще двоих офицеров. Капрала и поручика.
Осипов присвистнул.
— Ты чего, моряк! В своем ли уме… Ранее за такие дела жизни лишались. Теперича по зароку, данному перед алтарем при вхождении на царство матушкой Елизаветой Петровной, конечно голов не рубят, но в Рогервик, аль в Сибирь на работы каторжные навечно ссылают.
— Посылай в каторгу, только не Рогервик! — ответил Кузьма. — Там, я уже был.
Осипов присвистнул.
— Куда же пожелаете?..
— Знаешь, — оживился Кузьма, — одиннадцать лет назад повстречался мне по жизни адмирал Соймонов Федор Иванович…
— Большая птица? — заинтересовался Осипов.
— Человек правильный. В каторге ныне, на рудниках недалеко от Охотска. Вот если бы мне туда. Старый он, подержать бы адмирала надо, помочь.
— Озадачил, ты меня, моряк. Даже и не знаю, доброе дело делаю или худое. Иные, ноги мне лизать готовы, чтобы из арестантского дома выйти, а ты просишь в Сибирь тебя услать. Да еще к самому Охотску.
— Прошу. Очень прошу.
— Ну что ж, будь, моряк, по-твоему. Может и меня, лет так через десяток, где добром помянешь…
Дорога каторжан определенных в Охотск вилась по бескрайним просторам России и Сибири два с половиной года. Как после, справляясь о Таисии, Вторушин узнал, за это время в Москве попали под следствие, и удалец Ванька-Каин, и юродивый Андрей, и многие другие. Состав московского Сыскного приказа был полностью заменен прибывшей из Санкт-Петербурга специальной комиссией по разгульным воровским делам Москвы. По повторному «Делу о Хлыстах», проходило более четырехсот человек, среди которых было много священников, монахов и монахинь. Кормщице Акулине с подворья у Сухаревской башни удалось скрыться. На Орловщине она образовала новый корабль. В последствии, во многом ею измененная вера людей Божьих, стала называться Акулиновщиной.
Таисия Филипповна, прихватив с собою Нилицу, где-то бесследно затерялась еще по весне 1748 года, сразу же, как Кузьма и другие каторжане, позвякивая кандалами, покинули Москву в направлении Сибири.
Золотоносные рудники на реке Охте близ Охотского моря и людей их осваивающих, Вторушин увидел только осенью 1750 года. Узнав, что он бывший моряк, собратья по несчастью, повели его к адмиралу.
Встретив его объятиями, Соймонов проговорил:
— Никак в помощь мне прибыл, Кузьма Лукьянович?
— Откуда знаете?
— Слух быстрее человека. Ну, рассказывай, чего ты там натворил. Только не утаивай. От слов оных зависит, быть тебе товарищем моим или нет.
Вторушин все рассказал, как было, начиная с той самой их встречи в Рогервике. Не умолчал и про Таисию. После долгого повествования о коллизиях лишь одной человеческой судьбы, Соймонов обнял его, еще раз и, прослезившись, проговорил:
— Искренне рад, Кузьма Лукьянович, что в тебе не ошибся. А то, что ты ныне здесь! Так я, — тоже здесь. А завтра где будем? Мы еще поглядим.
Через год указом императрицы Елизаветы Федор Иванович Соймонов был освобожден от каторжных работ без возвращения былых чинов, с предписанием жить до конца дней своих в Цивильске. Провожая его, Вторушин и радовался и печалился одновременно. За год он успел его полюбить, как родного отца, которого у него по большому счету никогда и не было.
Минуло еще два года. На рудники пришло высочайшее распоряжение: «В связи с государственной необходимостью освободить штурмана дальнего плаванья Вторушина, какой бы вины на нем не было, снабдить необходимым: одеждою провиантом, деньгами для дальней поездки и направить с оказией в главную канцелярию Сибирского генерал-губернаторства.
Прибыв в Тобольск, Кузьма Лукьянович узнал, что он зачислен штурманом в экспедицию Соймонова по описанию забайкальской реки Шилки от истоков до устья, где и провел три года. По возвращению из данной экспедиции, Вторушин едет в Москву, но не найдя там Таисии, возвращается в Тобольск. Назначенный в 1757 году наместником Сибири, Соймонов снова посылает его в Охотск, открывать для местных рыбарей школу моряков и обучать их морскому делу. Через год сибирский губернатор отзывает Кузьму Лукьяновича в Тобольск, для создания на Иртыше малой речной флотилии.
Направляясь на озеро Нор-Зайсан, шлюп «Малый» сутки пробыл в Омской фортеции. Пока поручик Лилиенгрейн получал в омской канцелярии дополнительные указания от бригадира Фрауендорфа, шкипер Вторушин в который раз проверял исправность нехитрого такелажа [17] гребного судна. Стоя на носу, он увидел до боли знакомые зеленые глаза, словно ветром его сдуло со шлюпа. Уже через мгновение, он вырос возле Таисии.
— Поздорову ли живешь, молодец? — как всегда мягко, прожурчала она.
— А я тебя в Москве искал! — бухнул он, позабыв ответить на вопрос.
— В Москве?.. Там меня давно уж нет. Ванька-Каин нам о тебе все обскакал. И как ты от помощи его отказался, и как сам в далекий Охотск на каторгу вызвался. Назвал он и день, когда повели тебя из Москвы. Уж мы с Нилицей все глаза проглядели, провожая, а тебя так и не увидели. А на другой день, и мы ушли от Кормщицы Акулины. Поначалу на Умбу-реку подались. Княжича моего отыскивать, но, ни живого, ни мертвого, так и не сыскали. Тогда Нилица уговорила меня в Сибирь идти. К тебе, молодец, стало быть, поближе, потянула она меня. Ой, потянула!.. До Омской крепости дошли, и дороги далее, нам не стало. Второй год, уж как здесь.
— Таисия, правду Ванька-Каин сказал, то, что ты женой мне назвалась…
— Так это, чтобы тебя вызволить. Давно тебе сказано было: забудь меня, молодец. Я от своих слов не отрекаюсь, — проговорила она, уже не сурово, но по-прежнему настойчиво и мягко, лисой, добавила: — Нилица как от местных баб узнала, что у пристани шлюп с Тобольска, а по нему бравый шкипер расхаживает, именем Кузьма Лукьянович, так ко мне и прибежала. «Иди — просит, — он это!», а сама вся трясется, словно лист осиновый. «Раделец мой», — и все тут. Будто на свете другого шкипера и быть не может. Говорю ей: коль он, Нилица, тогда пошли на пристань, вместе и глянем. Что ты!.. И слышать моих уговоров не хочет. Любит она тебя, Кузьма Лукьянович, ой как любит. Сколь лет минуло, а дня не прошло, чтобы о тебе девонька спрос не повела. Мне и рассказать-то нечего! От Умбы до Москвы, в беседах о тебе мы уж сотню раз хаживали. Как вечер, Нилица меня и упрашивает: расскажи, да расскажи. Как шли, о чем говорили?
— Два раза видела, и по смерть влюбилась.
— Ой, молодец!.. Тебе и одного раза хватило!.. Аль уже забыл про первую нашу встречу на Умбе-реке?
— Не забыл…
— Вот, и она не в силах позабыть тебя. Может, позвать? Ведь туточки Нилица, неподалеку. Пусть хоть одним глазиком на тебя поглядит, словечком обмолвиться.
— Отходим мы, Таисия. Вон, уже и матрос Поликарпий со шлюпа машет. Зовет, стало быть, меня на борт...

Глава двенадцатая.

Махая Кузьме Лукьяновичу с берега, Поликарпий что-то прокричал. Втолкнув поручика Мартенеса в лодку, где уже находился пятидесятник, Лилиенгрейн взошел на нее сам и велел матросам отчаливать.
Руководимая Поликарпием лодка, отошла от острова и стала подниматься по Иртышу.
— Куда они?.. — удивленно, спросил он Карташева.
— В Жилизинскую... Ты чего, Кузьма Лукьянович? Не выспался? Поликарпий же тебе кричал, что они до коменданта направляются, а шлюпу, Лилиенгрейном велено: оную крепость обойти и незамедлительно следовать заданным курсом, во избежание потери времени. Сами они догонят нас на лодке.
— Призадумался я, малость, Смаилка, — огладив замок фальконета широкой ладонью, ответил Кузьма и приказал: — Вахтенный, сушить якорь. Команде на весла…
Поручик Лилиенгрейн догнал шлюп к вечеру. Кроме Поликарпия и четырех драгун Олонецкого полка, с ним был и казачий пятидесятник Вершинин.
— Ну-ка погляди, Кузьма Лукьянович, — проговорил поручик, расположив на перевернутой пустой бочке лист пожелтевшей от времени бумаги. — Оно, или нет?
Кузьма глянул.
На листе в два столбца были распложены цифры, а над ними начертано: «Крив» и «Прав».
— Поликарпий, дай-ка мне карту генерал-майора Лихарева, — уже более внимательно рассматривая лист, пробормотал он. — И принеси масленую лампу.
— Ну... Оно, или нет?.. — в нетерпении повторил Лилиенгрейн.
— Погодь, Гаврила Андреевич, не поспешай, — ответил Кузьма. — Поликарпий, где карта!
— Карта вот… Лампа куда-то запропастилась.
— К черту… Карту давай!
Разложив на бочке чертеж промеров Иртыша, Вторушин сверил их с листом и, выпрямляя спину, откинулся с довольным выражением лица.
— Есть промеры, Гаврила Андреевич! Смотри: Крепость Железинская в листе циферкой «53» и снежинкой намечена. Сие может только одно обозначать: пятьдесят третий градус Северной широты. Поскольку Ямышевская [18] намечена циферкой «51» со снежинкой и так далее.
— Широта и на карте Лихарева есть! Нам то, от этого идти не легче, Кузьма Лукьянович.
— Широты. А меж широтами, то есть крепостями, столбцы стоят. «Крив» да «Прав». На том, что кривдой назван, циферки в точности промеры на карте, А под столбцом правды цифры другие. И там где у Лихарева глубина, здесь мель обозначена, на которую мы вчера чуть не взобрались.
— Выходит, на листе верные промеры русла Иртыша!
— Они, Гаврила Андреевич.
— Ну, спасибо тебе Степан, удружил!
Лилиенгрейн обнял казака и расцеловал. Пытаясь избежать столь бурной благодарности со стороны офицера, пятидесятник проговорил:
— Мы ничего… Еще дед бумагу составил, и моему отцу наказал беречь. Так она у нас, за иконкой Николая Угодника, около сорока годков и хорониться. Только и с ней вам быки труднехонько проходить будет.
— А ты на что, Степан Елисеевич, — похлопал его по широкому плечу Лилиенгрейн. — Проведешь.
— Проведу. Почему же не провесть.
У Ямышевского городка, в вотчине барона Диринга, шлюп потерял целых два дня. В канцелярии пограничных дел решили пересчитать весь отправляемый китайскому богдыхану пушной товар поштучно, и поименовано занести в реестр трат на межгосударственные отношения. Сколько бы поручик не добивался ускорить процесс описи, поскольку уже подходил сентябрь, чиновники от таможни остались глухи его взываниям ко времени и упованиям быть благоразумными. Когда опись даров Сыну Неба в должном порядке была окончена, Лилиенгрейну объявили, что с ними поедет губернский секретарь Родион Петрович Шумейцев и после останется в Омской крепости.
Лилиенгрейн пожертвовал еще тремя драгоценными часами, но попытка навязать на шлюп надсмотрщика таможенникам так и не удалась. Шумейцева поручик обещал забрать на обратном пути. Крепость Семипалатную шлюп-баркас «Малый» прошел ночью. Лилиенгрейн высадился на берег, но, узнав, что комендант фортеции отправился в Ямышевский городок на именины барона Диринга, ту же вернулся и велел отплывать.
Фортецию Усть-Каменогорскую, они прошли без каких-либо помех. Комендант крепости майор Поливанов встретил шлюп еще на подходе. Услышав, что воспользоваться его гостеприимством, у моряков нет времени, он поначалу расстроился, но потом велел доставить из комендантского дома приготовленное для встречи съестное и хмельное прямо на корабль. Пображничав с Лилиенгрейном, Карташевым и пятидесятником сутки напролет, он, как ни в чем небывало, сел в лодку и, пожелав шлюпу семь футов под килем, вернулся крепость.
Дальше был самый опасный и трудный участок пути. Окруженный горами Иртыш бурно тек навстречу шлюпу. На протяжении около ста верст его русло проходило в ущелье и ему то и дело преграждали путь скальные утесы — Быки. Пятидесятник оказался прав, карта генерал-майора Лихарева, даже с правильными промерами глубин вряд ли могла помочь шкиперу. Чтобы пройти этот участок до ночи, не было времени мерить лотом [19] каменистое дно и сверять все с картой. Местами скрежеща, шлюп шел, полностью уповая на пятидесятника, на знание им фарватера вольной реки. Когда семь Братьев и остальные быки благополучно прошли вдоль борта, весело загребая веслами воду, «Малый», устремился на простор.
При впадении в Иртыш реки Бухтармы на киргиз-кайсацкой стороне появился небольшой воинский отряд. Какое-то время он мирно сопровождал шлюп, но у крепости Бухтарминской развернул коней в степь. От коменданта Лилиенгрейн узнал, что это были толенгуты султана Абулфииза сына хана Абулмамбета.
— Настроен к российской стороне, сей султан вельми не враждебно, — поведал он поручику, — а ваше сопровождение, Гаврила Андреевич, видимо, вызвано столь присущим степнякам любопытством.
Бухтарминская крепость была последней российской фортецией, дальше начиналась бывшая джунгарская земля, пару лет назад перешедшая под власть Цинов. Перед озером Нор-Зайсан, шлюпу встретился китайский караул. Поручика Лилиенгрейна подробно опросили о цели визита в Поднебесную и дали сопровождающего офицера, на халате которого был изображен носорог. Как потом Вторушину объяснил Смаил, китайская Табель о рангах делилась не на четырнадцать, а на девять классов. Носорог на халате воинский знак последнего девятого ранга и примерно ровняется нашему капралу или вахмистру. Но вел себя оный капрал, словно полковник и пока шлюп дошел до мыса Песчаного, удобной гавани озера Нор-Зайсан, нервы Лилиенгрейна и шкипера от общения с улыбчивым, но требовательным мандарином были на приделе.
На берегу их уже встречали. Представитель Лифаньюаня в Чугучаке, чиновник императорского двора шестого ранга, молодой и тоже улыбчивый маньчжур, наконец-то отогнал капрала от русских моряков. Увидев халат с изображением дикой кошки, тот перестал клянчить у Смаила должное за труды вознаграждение и растворился, словно облачко табака, которым провонял Вторушину весь шлюп. Поприветствовав гостей Поднебесной от имени Сына Неба, Будды наших дней и Господина Десять тысяч лет императора Цаньлуна, офицер, через перевод Смаила предложил Лилиенгрейну в дар: одну свинью, пять овец и пару лошадей. А так же, сладкое печенье и чай.
Карташев перевел поручику слова маньчжура и кратко, скороговоркой пояснил:
— Дары придется взять, Гаврила Андреевич. В Китае не приняты взятки в том понимании, как это мыслим мы. Но есть древний обычай: на подарок нужно отвечать тем же, при этом сумма ответного подношения должна превышать оный, минимум вдвое. Офицер уже знает, что мы везем богдыхану меха и хочет заполучить свою долю.
— Ответь, что я принимаю дары и приглашаю его на шлюп для презента, согласно здешним обычаям.
Смаил перевел. Улыбчивое лицо маньчжура стала еще более улыбчивым. Увешанный соболиными и куньими мехами, он заверил Лилиенгрейна, что разгрузка шлюпа не займет много времени, а посланник российский Смаил Карташев, со столь богатыми дарами к императору Поднебесной и письмами в Лифаньюань от Сибирского генерал-губернатора Соймонова, прибудет в Пекин не позднее конца осени, в целости и сохранности.
Шлюп-баркас «Малый» маленькие, юркие китайцы выпотрошили буквально за полчаса. Посчитали, переписали и, упаковав в тюки, водрузили на осликов. Погоняемая ими кавалькада неприхотливых, выносливых животных потянулась с мыса Песчаный в сторону Чугучака. У поручика со шкипером даже не оказалось времени, чтобы толком проститься со Смаилом. По русскому обычаю посидеть перед дальней дорогой.
— Китайцы! Бестии, да и только… — чертыхнулся Вторушин. — Вот, если муравьи где сахар прознают, тропку к нему проведут, и давай таскать. Все вытаскают. Кусковой!.. А растворят, и вытаскают. Так и китайцы… Дай только малое время.
В воздухе пахнуло табаком.
— Вроде провожатый наш объявился? — произнес с усмешкой Лилиенгрейн.
— Упаси господи, Гаврила Андреевич!
Но Господи моряков шлюпа не упас. Офицер Поднебесной в халате с изображением носорога, расхаживая по берегу и, в ожидании приглашения на борт, курил длинную китайскую трубку...
Обратно шли спехом. Сентябрь уже перевалил за середину когда шлюп «Малый» подошел к Ямышевскому городку. Как и обещал Лилиенгрейн, для доставки в Омскую фортецию из пограничной таможни он забрал губернского секретаря Шумейцева и подробно, в посменном виде отчитался о встречи с офицером Лифаньюаня. В Железинской шлюп-баркас высадил казачьего пятидесятника Вершинина и пошел дальше.
Как Вторушин не подгонял гребцов последние мили до Омской крепости, одолели с огромным трудом. Уже выпал снег и шлюп пробирался по шуге. Дно шлюпа обледенело, вода стала темной, тяжелой. Ломая весла, шлюп «Малый» подошел к пристани Омской фортеции во второй декаде октября. Той же ночью ударил мороз, и река встала в одночасье. Расколов лед вокруг корабля, матросы общими усилиями вытащили его на берег.
Подготовив судно к зимовке, и убедившись, что до весны «Малому» ничего не угрожает, Вторушин еще долго не мог решиться на встречу Таисией. Только к Рождеству он отправился ее искать на Ильинском форштадте Омской крепости.
Найти дом, где проживала зеленоглазая красавица с названой сестрой Нилицей, не составило большого труда. Народу в фортеции было мало не больше полутора тысяч и все друг друга знали. Изба, на которую моряку указали, по сибирским меркам и домом назвать было нельзя. Ничто иное, как прилагающая к хоромам какого-то купца, бывшая баня, стояла на отшибе. Топилась она по-черному. Кузьма открыл дверь и дым, с примесью стираного белья, ударил ему в лицо.
— Хозяйка!.. — позвал он. — Гостей принимаете?
Ему никто не ответил.
Вторушин вошел и огляделся. На лавке сидела Нилица. Она стала старше, стан ее немного расширился, кость укрепилась, но лицо осталось юным. Широко раскрыв очи, девушка смотрела на него и молчала.
— Здравствуй, Нилица, — проговорил он, пытаясь вывести девушку из ступора.
— Здравствуй, Кузьма Лукьянович, — медленно обтерев мокрые руки об край фартука, ответила она.
— Гостей, говорю, принимаете?
— Кому принимать-то. Я одна, Кузьма Лукьянович. Таисия в Барабинские степи подалась, Княжича своего искать. А я вот осталась.
— А ты разве не хозяйка?
— Хозяйка… Так, Кузьма Лукьянович! То вы ко мне пришли?.. Не к Таисии?..
— В гости я пришел, Нилица. В гости...
— Господи!.. Чего ж я расселась!.. — она соскочила с лавки, нервно пытаясь прибрать пышный волос под отсутствующий на голове платок. — Проходите, Кузьма Лукьянович. Присаживайтесь, где хотите. Я за занавесочку... Скоренько буду.
Вышла она к нему в нарядном сарафане, заплетенный в косу волос был украшен красной шелковой лентой.
Посмотрев на него, Нилица покраснела, потупилась и проговорила:
— Думаете, стара я, для того наряда.
— Радельная рубаха-то где?
— Не ношу более...
— Жаль… Я бы поглядел на тебя, в сем парусе.
Нилица подняла глаза. В первый раз Кузьма увидел в них не почтение с уважением, а озорство. Они немного плутовски сузились, и девушка выдала:
— Чего ж раньше не смотрел?
— Так ведь, при всех старухах…
— Я сейчас…
Нилица снова юркнула за шторку, и вернулась обряженная в радельную рубаху-парус.
За десять пролетевших лет, она оказалась ей немного узка в бедрах и от этого прорезь на боку стала заметной. Томно опустив в нее руку, девушка исполнила перед Кузьмой незабываемый танец одиночного радения, от которого ему стало жарко. Огнь Рагиты Сурьи постепенно заполнял его сознание и тело изнутри. Кузьму поглотило желание, готовое в любой момент безудержно выплеснуться наружу.
Нилица, была прекрасна и обжигающе горяча...

Примечания.

[1] Война шведского короля Карла IX с Москвою, начавшаяся в 1590 г., имела цель оттеснить русских от Балтийского моря и Финского залива. Войска государя Феодора Иоанновича под началом князя Д. И. Хворостинина взяли несколько городов в Карелии и произвели набег в Финляндию. Мир был заключен в 1595 г., но во время Смуты, под начальством авантюриста Я. Делагарди, шведы заняли Ладогу. Новгородцы призвали на престол шведского принца и сдали Новгород шведам. Ко времени воцарения Михаила Федоровича в руках шведов находилась Ингерманландия (Ижорская земля по берегам Невы) и часть новгородских земель. В 1613 г. шведы осадили Тихвин, но были отбиты. Попытка Москвы вернуть Новгород тоже была неудачной. Дальнейшая война со шведами свелась к обороне границ. В 1614 г. войска шведского короля Густава-Адольфа взяли Гдов, в 1615 г. неудачно осаждали Псков. Только в 1617 г. между Швецией и Москвой был заключен мир. Столбовский договор, по которому Россия вернула себе Новгород, но должна была уступить шведам Ингерманландию и Карелию. Петр I по Ништадтскому миру (Северная война 1700 — 1721 гг.) окончательно закрепил их за Россией.

[2] Олонец — город при слиянии рек Олонки и Мегреги, в 16 км. от восточного берега Ладожского озера. Одно из древнейших поселений Обонежья и упоминается уже в уставной грамоте новгородского князя Святослава Ольговича 1137 г. В 1648 г., по стратегическим соображениям, Олонецкий погост был отписан в казну. В 1649 г. там была поставлена крепость для защиты границы от шведов. Посадские люди Олонца занимались торговлей и промыслами. Во второй половине XVII в., на небольших судах они ходили даже в Стокгольм. В 1708 г. Олонец приписан к Ингерманландской губернии, в 1712 г. отдан в ведение адмиралтейства, в 1727 г. приписан к Новгородской губернии.

[3] Ялик — гребное судно от 14 до 20 футов длиною. Большие ялики рассчитаны на 2 гребца и 8 пассажиров, малые — на 1 гребца и 5 пассажиров. В старину строились из елового дерева, окрашивались разноцветными полосами снаружи и разрисовывались цветами внутри. По носу украшались изображениями фантастических морских рыб.

[4] Кандалакская губа — четыре больших залива отделяют Белое море от материка: Кандалакский на северо-западе, Мозенский на северо-востоке, Двинский и Онежский на юго-востоке.

[5] Малыгин Степан Григорьевич (ум. 1764 г.) — моряк, ученый, исследователь. В 1712 г. Малыгин был учеником Арифметических классов у профессора Форварсона. В 1731 г. он представил в Петербургскую Академию наук свою книгу «Сокращенная навигация по Картье де Редюкицон». Труд молодого офицера был одобрен, как первое на русском языке и довольно обстоятельное руководство, а автор приглашен преподавать математику в Штурманской роте. В 1736 — 1737 гг. Малыгин описал берег Ледовитого океана. Один из первых пробрался от устья Печоры до Обской губы и составил всему виденному подробные журналы и карты. В 1742 — 1743 гг. участвовал в шведской войне, после назначен начальником Штурманской роты. В 1750-х гг. был командиром кронштадтского порта, рижского, принимал участие в войне с Пруссией 1756 — 1763 гг. Скончался в чине капитана-командора и в звании начальника Казанской адмиралтейской конторы.

[6] Сыскной или Разбойный приказ — упоминаются в Московских актах с 1539 г. С 1571 г. он заведовал делами о разбое, грабеже и убийстве, палачами, тюрьмами. Ведомство Разбойного приказа простиралось на всю Россию, кроме Москвы. В XVII в. только с 1681 по 1687 гг. Москва состояла в его ведении, в остальное время делами по московским ворам ведал Земский приказ. С 1682 — 1700 гг. Разбойный приказ был несколько раз переименован, то в Сыскной, то Приказ сыскных дел, то обратно в Разбойный. В 1701 г., на то время Сыскной приказ был упразднен, дела его были переданы в другие приказы. В 1730 г. Сыскной приказ восстановлен и снова занимался разбойными делами, в том числе и Москвы. Окончательно следы допетровского приказного строя исчезли в России только при Екатерине II, с изданием в 1775 г. Учреждения о губерниях.

[7] Сухарева башня — построена по указу Петра Великого в 1692 г. в честь Сухаревского стрелецкого полка, единственного оставшегося верным во время Стрелецкого бунта 1689 г. С 1700 по 1715 гг. в ней открыли «Училище математических и навигацких наук», после переведенное в Петербург. Долгое время в Сухаревской башне помещалась московская адмиралтейская контора, она служила складскими помещениями вещей, заготовляемых для Балтийского флота и Архангельского порта. По высоте Сухаревская башня была немного ниже кремлевской колокольни Ивана Великого, поэтому в простонародье была прозвана его невестою.

[8] Земляной город — часть старой Москвы, со всех сторон облегающая Кремль, Китай — и Белый город. Сначала Земляной город назывался Скородом, со второй половины XVI в. — деревянным, от деревянной стены с башнями и воротами, и только после сооруженного около 1638 г. от устья реки Яузы до Чертольской башни земляного вала Земляным. Здесь находились слободы: Конюшенная, Бронная, Патриаршая, Огородная, Савничья. Вплоть до конца XVIII в. строения Земляного города были большею частью деревянные и глиняные мазанки.

[9] Гривенник — мелкая монета достоинством в 10 копеек. Первые меньшиковские гривенники из серебра биты в 1726 г. на Санкт-Петербургском монетном дворе. В 1741 г. проба монеты была понижена и менялась в последствии не один раз. С 1758 по 1763 гг. монета не чеканилась. Высочайшим указом чеканка гривенника была возобновлена в 1664 г., гривенник стал иметь портрет и вензель Екатерины II.

[10] Ванька-Каин (Иван Осипов Каин родился в 1718 г.) — московский вор, грабитель и сыщик, сын крестьянина из-под Ростова. В 13 лет был привезен в Москву, на двор купца Филатьева. Обокрав своего господина, Ванька-Каин подался в бега и, после целого ряда смелых похождений в Москве, отправился на Волгу, где примкнул к понизовой вольнице и разбойничал в шайке атамана Михаила Зари. В конце 1741 г., Ванька-Каин вновь очутился в Москве, явился в Сыскной приказ и объявил, что он сам вор, потому знает других воров и предлагает свои услуги к их поимке. Предложение Ваньки-Каина было принято, ему присвоили звание доносителя Сыскного приказа, в распоряжение которого поступила военная команда. Со временем весь Сыскной приказ Москвы был у него на откупе и потворствовал его проделкам. Ванька-Каин развил настолько бурную деятельность, что усмирять московских воров из Санкт-Петербурга был послан генерал-майор Ушаков с войском, под началом генерал-полициймейстера Татищева, с июня 1749 г. по июль 1753 г. в Москве была учреждена особая следственная комиссия. Весь личный состав московского Сыскного приказа за это время переменили. В 1755 г. Ванька-Каин был приговорен к смертной казни, но, по указу Сената, наказан кнутом и послан в каторгу, сначала в Рогервик, а потом в Сибирь. Деятельность Ваньки-Каина оставила в народе память этакого российского Робин Гуда — мошенника и в то же время справедливого и разудалого добра молодца. Ванька-Каин речь держит прибаутками, сказками да присказками, душу отводит в песне. До сих пор многие песни известны в народе под именем Каиновых. Последняя из них по времени считается знаменитая песня: «Не шуми, мати, зеленая дубравушка».

[11] Обжорный ряд — место торга готовым кушаньем для простонародья, где на три копейки можно было сытно поесть, а за пятак наесться от пуза, т. е. сколько съешь. Отсюда и название ряда Обжорный. В Москве Обжорный ряд находился близ Сухаревой башни.

[12] Пластуны («пласт», лежать пластом) — отличные стрелки, ходоки, люди выносливые, способные целые дни проводить в воде, в камышах, среди насекомых, под дождем или в снегу. Официально пластунские воинские команды в России появились только в XIX в. По штату 1842 г. они были учреждены при пеших и конных частях черноморского войска. Пластуны набирались из казаков и высылались вперед от сторожевой линии для сооружения в камышах и плавнях Кубани линию засад. Но воинское искусство пластунов, как и само название, уходит в далекое прошлое, к временам Хазарского каганата. Многие навыки пластунства среди казачества, особенно бывшей Кубанской орды, держались в тайне и переходили только по наследству.

[13] Склянка — морские песочные часы. Делались 4-часовые, часовые, минутные и полуминутные. Употреблялись на военных судах. После каждого получасового промежутка делался сигнал колоколом (били склянки) — т. е. давали число ударов, соответствующее числу промежутков, напр. в 31/2 часа били 7 склянок (3 двойных удара — в оба края колокола и 1 простой — в один край). Для каждой вахты (продолжающейся 4 часа на военных судах) начинали свой отчет склянок. 8 склянок обозначает 4, 8 и 12 часов, как пополудни, так и пополуночи. Шесть склянок второй вахты по-морскому означает семь часов утра.

[14] Черкаccкие — русский княжеский род, ведущий начало от кабардинского владетеля Инала, происходившего от султанов египетских и умершего в 1453 г. Темрюк Идаров (праправнук Инала) отправил в Москву сына Салтанкула (ум. в 1572 г.), названного во св. крещении Михаилом и в 1561 г. пожалованного в бояре, и дочь Марию Темрюковну (ум. в 1569 г.), которая была второй супругой Иоанна IV Грозного. Один из братьев Салтанкула, Хорошай-мурза, во св. крещении Борис Камбулатович, был женат на родной сестре патриарха Филарета Никитича, Марфе, пожалован в бояре, но участвовал в заговоре против Бориса Годунова и умер в 1601 г., в заточении на Белоозере. Его сын Иван в событиях первой половины XVII в. принимал деятельное участие. Двоюродный брат Михаила Темрюковича, Хокяг-мурза, во св. крещении князь Гавриил Камбулатович, служил воеводой с 1564 г., поляками был взят в плен и в 1585 г. освобожден. Князь Семен Ардасович служил воеводой в шведском походе 1540 г., потом в походах казанском (1544 г.), полоцком (1551г.), ливонском (1568 г.) и против польского короля Стефана Батория (1581г.), состоял наместником в Нарве. Со смертью (1651 г.) Каншова-мурзы, во св. крещении Дмитрия Мамстрюковича, боярина при царях Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче, прекратилась старшая ветвь князей Черкасских. Младшая ветвь Черкасских от Алегуко-мурзы, имевшего сына боярина Михаила (при Петре I воевода московский), и его трех сыновей: Андрея, Василия и Бориса. Сын последнего, Петр Борисович (умер в 1768 г.), именно он упоминается в книге, при императрице Елизавете генерал-поручик и московский губернатор. Оставил службу при Петре III с чином генерал-аншефа. И третья ветвь Черкасских от Урусскан-мурзы, во св. крещении Якова Куденетовича (ум. 1667 г.), его сын Михаил Яковлевич, был сибирским губернатором и имевшим двух сыновей: Петра (умер в 1701 г.) и Алексея (1680 — 1742 гг.), при Анне Иоанновне кабинет министр с 1740 г. канцлер.

[15] Акулина Ивановна — данное имя принадлежало двум так называемым богородицам хлыстовства первоначального периода: Сусловой и Лупкиной. Третья же Акулина Ивановна, скорее всего, носила другое имя, неизвестное нам, но в хлыстовстве звалась именно так. Она во многом видоизменила верование божьих людей, они утеряли основу, элементы одного из древнейших Восточной Руси и Поволжья языческих культов Рагиты Сурьи (Красного солнышка) и Земли Матери, Огня и Воды, и превратились в секту христианского псевдоучения. Это направление получило название Акулиновщины. В 70-х гг. XVIII столетия из Акулиновщины вышла новое религиозное направление скопчество, которое окончательно уничтожило первоначально имеющиеся у хлыстов отголоски язычества.

[16] Сионская горница — Пристанища хлыстов назывались «домом божьим», «сионским» и «новым Иерусалимом». Залы, где проходили всеобщие радения хлыстов: «Сионскою горницей», «Иерусалимом», «домом Давидовым». По верованию хлыстов, будущая жизнь начнется страшным судом. Первыми возродятся родоначальники хлыстовства. Труба божия господа Саваофа Данилы вострубит, небеса распадутся, и явится новое небо. Жившие в дальних небесах люди таинственно воскреснут и направятся от востока к западу. Оставшиеся на земле хлысты, полетят по воздуху на облаках вслед за воскресшими. Первый сборный пункт в Москве. Когда зазвонят в московский Царь-колокол, то по этому гласу все люди земного шара отправятся в Петербург, где произойдет страшный суд. Явится новое небо, а на том небе пресветлый град Сион. Там праведные Божьи люди будут гулять в роскошных садах, хрустальных дворцах, одеваться в золотые ризы, есть сладкие яства, постоянно веселиться, спать на божественных постелях и т. п.

[17] Такелаж — общее название всех снастей на судне.

[18] Ямышевский городок — основан полковником И. Д. Бухгольцем в 1715 г., на р. Иртыш при соленых озерах Ближне-Ямышевское и Ключевское. До начала 60-х гг. XVIII в. являлся административным центром таможенного и пограничного управления юга Западной Сибири, позднее перенесенного в Омск.

[19] Лот — прибор для измерения для небольших глубин. Известен с самых древних времен, состоит из свинцовой конической гири и разделенной веревки, называемой лотлинем.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 27.01.2010 22:53:15
Просмотров: 2637

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.