Carpe diem. Лови мгновение.
Наталья Уланова
|
Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни Объём: 41019 знаков с пробелами Раздел: "Повесть" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Памяти П.Х.Л. Carpe diem. Лови мгновение. Или «будь счастлив в эту секунду». Я здесь второй раз в жизни. Знакомая с лета комната показалась теперь совсем иной. Не верилось, но запечатленные памятью вещи, не тронутые, оставленные на местах, поменялись внешне. Они будто стерли с себя краски и прогнали домашний уют. Яркий свет от пятирожковой люстры заливал всё вокруг белым сиянием, выставляя каждый предмет отчетливой, особой, независимой индивидуальностью, еще явнее выказывая холодную неприкаянность настоящего. Ковер с явственно прорисованными узорами, тахта, книжный шкаф, фотографии внуков в красивых рамках и мелкие, пустячные предметы на полках буфета. Посередине комнаты покрытый хрустящей скатертью стол, фарфоровая вазочка с конфетами, пара раскрытых книг, очки, старая лампа. Все эти вещи, видимые во всех подробностях, казались теперь отдаленными, потерявшими, как экспонаты музея, материальную значимость своей жизни. Он прямо сидит на стуле, уронив на грудь совершенно поседевшую в последние дни голову. Наверно, задремал и не слышит, как я вошла. Тихо присаживаюсь с другой половины стола. В комнате оглушительная тишина, несмотря на работающий телевизор и хрипловатое дыхание человека напротив, что-то тревожно-бередящее досматривающего в своем коротеньком сне... Оглушительная тишина глубокого одиночества. Оно цепляет острыми коготками, невидимо покарябывая, выстуживает, бесцеремонно прогоняя отсюда прочь. В этой комнате стерильной чистоты, аскетического порядка человеку извне становится очень не по себе… Сижу тихо, боюсь двинуться, что-то нарушить в этом замершем царстве. Ведь я сюда на минутку… Там в моей стремительной жизни дорога каждая из них. И такое высиживание — непозволительная роскошь. «Дядя Петя, проснись… Проснись…» Но он будто только глубже заснул. Шумное дыхание живого человека наполняет воздух едва заметным запахом тления. Или это я так внушила себе? С тоскою озираюсь вокруг. Хочу уйти, уйти, уйти!.. Мысленные перечисления того, что давно бы смогла, успела сделать, еще больше взвинтили. Он же знает, как мне некогда, не может не знать… Ну что же это такое? Сижу. Терпеливо сижу. Больше не смотрю на него, больше не прошу проснуться, не слышу телевизора и веселого барахтанья соседских детей за дверью. Сижу и ловлю себя на мысли, как начисто позабыла, что можно вот так спокойно сидеть, не торопиться, не спешить, не хватать жизнь наспех, будто заглатывая с большой ложки. Оказывается, можно. Но хочу ли я так? Нет! Моя гонка, с её непреходящей усталостью, хроническим недосыпанием, глубокой загруженностью, непредвиденностью и непредсказуемостью следующего шага, — живее, роднее, привычнее. А здешние мысли, они ведь съедают заживо! И потому, я решаю оставить блок сигарет на столе, и, не дожидаясь, уйти. Порываюсь встать. И тут… Он поднимает на меня печальные глаза, нездешние, отсутствующие, смотрит долго, пронзительно, словно распознает. И вот, лицо, покореженное горем, опечатанное навалившейся старостью и заметно проступившими морщинами, разглаживается. Улыбкой. — Здравствуй, ты пришла, Наталка-Полтавка.… А я и не слышал, как ты вошла, спал что ли? А как ты…а, соседи пустили. Ладно, давай, рассказывай, как дела! Неделю тебя не видел. Сейчас обо всем поговорим. — И через паузу, в виноватой надежде: — Купила? И на моё короткое «Да» — большой облегчительный выдох и маленькие чертенята в глазах. — Вот молодец! Вот спасибо! Выручила как ты меня! А то две последние пачки, а я когда еще на работу попаду? А эти сигареты только в нашей кафешке есть. Разбуженное настроение хозяина постепенно наполняло атмосферу жизнью. Воздух что ли стал теплее … — А что, нигде их не продают больше? — Не знаю, может, продают, но я только там беру. Много лет беру только там. — Замельтешил, не глядя в глаза. Справлялся, гасил в себе непредвиденное разочарование от такого непонимания очевидного. — …Ладно, пойду, подымлю на кухне, а ты пока телевизор посмотри. Я быстро… Посиди. Проходя мимо, жесткой рукой, не терпящей возражений, всучил мне деньги. Безукоризненно честный по самой природе своей, аккуратный и добросовестный, этот человек страшился любого пятна. Но в значительно большей степени его тревожило не оставить пятен на совести. Вернулся вновь многословный, несдержанный, внимательный, и — нарочито веселый… Тонкие правильные черты лица, густо сохранившаяся шевелюра, и бесцветные глаза под тяжело набрякшими веками. Эти глаза умели быть такими разными. И пусть бы они лучше были белыми, колючими от бешенства, чем такими, как сейчас. Совсем без жизни. В комнате стало еще невыносимее… Уйти и никогда больше не приходить сюда! Внутреннее нетерпение рвалось наружу, не давало усидеть на жестком стуле. Я всё порывалась встать, вскочить. Колебания эти невозможно было не уловить. — Посиди еще… Пожалуйста. Мне тут одному совсем невыносимо. — Посижу. ………. Занятая усмирением себя, я практически не слышала слов дяди Пети. Этого нельзя было не заметить. — Скучно тебе со мной, — отметил он в глубокой печали. — Да нет, устала просто. Вы же знаете как нас мотают… — Да, да, конечно… Мы тоже в свое время работали, но не так, как вы… У вас там чересчур всё непросто. Хотя, начальника вашего я после той истории с собаками зауважал! Ох, как зауважал! — Ой, что вы такое говорите? Что еще за собаки? — мне вдруг сделалось весело. Я вспомнила, как однажды не приметили приблудную кошку и закрыли ее на выходные в отделе. Беспорядок, что она учинила, не обеспокоил тогда никого, потому что было разодрано в клочки письмо за подписью Президента… И это было первое, о чем спросил в то утро директор. …Вспоминать, как выбирались из казусной ситуации, потом всегда ведь так смешно… — А ты разве не знаешь? — Нет… — я недоуменно пожала плечами и как-то разом раздумала веселиться. — Молодец он у вас! Человек! Ну раз не знаешь, слушай. Там, в дальних цехах собаки развелись, в ночную смену женщины стали бояться ходить. Вроде не нападают, но напугать — это за милую душу. Вовсю практиковали. Огромные же кобели вымахали. В общем, в наш отдел жалоба поступила. Ну наш умник и заключил договор с живодерней. Оставалось подписи главных специалистов собрать, чтобы приехали, произвели отстрел этих…бобиков. — Ой, не рассказывайте мне дальше… У нас во дворе не помните что ли, как Цивиль тогда убили? Мне это на всю жизнь впечатление… Вот уж подумать не могла, что и сейчас есть такая служба. — Еще как есть! Диких животных много развелось… Так вот, захожу к вашему с этой бумажкой. Он меня, на удивление, вежливо принял, усадил. Эта, ваша строгость, нам чай принесла в хрустальных стаканчиках. Они сверху еще серебром, что ли отделаны? Конфетки, лимончик, салфеточки. Как мне всё понравилось! Я улыбнулась. Приметил изыски нашей новой сотрудницы. — У нас теперь всё высокого качества, Петр Ефимович. Мы не только производим впечатление, но и выходим на новый уровень. Держим марку отдела. Раньше-то мы сами ничего не могли… — А, ну да, понимаю… — коротко поддакнув моему сарказму, он продолжил свое. — Так вот, он прочел эту бумажку и прямо отшвырнул мне обратно. И как давай орать. Во всю глотку орал. Он орет, а я улыбаюсь. Потому что, то что он орет, очень даже по мне оказалось. Только он сам себе хозяин, может не подчиниться, а я вынужден ходить с этой гадостью… Встал я, руку ему пожал, поблагодарил за человечность. Тут и признался, как отныне его зауважал. Он ведь какой у вас, к себе близко не подпускает. Со стороны гад гадом. А оно вон как получилось… — Да, он хороший. — Ты не представляешь, как я рад, что узнал его настоящего. Наверно, час еще сидели, знакомились. Я ему все про себя рассказал. Теперь за руку здороваемся. — А что там дальше? — я боялась ответа, но не могла не спросить. Дядя Петя погрустнел. — Да ну, без его подписи обошлись… Нет, но то что он не подписал — это для меня показатель! — Ой ты господи… Какие гады. — Да ладно тебе… А если бы покусали кого? Другого-то выхода нет. Судьба у них, значит, такая. Ладно, давай, я тебя покормлю. А то ведь голодная после работы-то. — Нет-нет, я пойду. Я редко у кого ем. — Мать так приучила? Правильно приучила. Ну, давай, хоть чаю вместе выпьем. Иначе я тебя не выпущу. …Смотри, из какой чашки я тебя поить буду. Он ловко присел к нижней полке шкафа, совсем как молодой. Погремел там посудой. — Вот она, красавица! Из Израиля в подарок получил… Мы любовались бокальчиком вместе. Голубой снаружи, а внутри — розовый. Изящная ручка, изящная ножка. Правда, диковинная вещица. Таких красивых мы тут еще не видели… — О, из такого я два раза захочу! Дядя Петя, посмеиваясь, ушел на кухню. ……… — О чем ты думаешь всё время, о чем молчишь? Я же вижу всё. Вот он тот самый момент, та черта, к которым подводят отношения. Сейчас от меня зависит — упрочиться им или же всё останется, как вчера. Поверхностное, ни к чему не обязывающее общение, без общей тайны. Ну, и что же я? Я решилась шагнуть навстречу. Сказать то, о чем знать никому не должно. И всё-таки… Пустилась ли я в те откровенные признания, какие позволительно делать лишь одному единственному человеку, родственнику по духу и сердцу? Или же… Язык больше не лип к гортани, рядом был чуткий, внимательный, хотя и не слишком близкий человек, но все-таки друг. Сдержанность оттаяла и куда-то делась, а я хоть и принялась рассказывать о многом, но так и не выболтала самое сокровенное… Да и этого оказалось с лихвой. Поразило, как он, недослушав, сложил мозаику, расставил акценты, распознал героев… Он так знает меня? Жизнь? Небывалость… Или же, сидящему в одиночестве человеку не составляет особого труда вообразить и домыслить, придав истории достоверность? — Я не могу всего тебе сказать, деточка…но… — И я не смогла всего… Не слыша меня, дядя Петя размышлял, вроде как подбирал доступные мне слова. — Понимаешь, наперед не известно о событиях, что поменяют судьбу, но если человек еще не потерял способности изумляться, ничто не исковеркает его. Помяни мое слово, выжившему есть на что надеяться там, впереди. А доброта, что свалилась на тебя... Эта доброта, как духи на разлив. Много, запах терпкий, всепроникающий. Но все знают, что это подделка. Но люди-то разные, и не каждому дано распознать истину. Кто-то не видел настоящего, кто-то смирился, что лучше просто не будет, а кто-то от безвыходности... Эх, если бы я умел разрешать такие сложные вопросы… Ты молодая, в тебе кипят эмоции, возмущение, и мои слова во многом непонятны. Поживешь, понаблюдаешь...научишься жить. И потом, если человеку умело показывают только красивое, доброе, вечное, куда ты, как танк, прешь со своей правдой? Да кому она нужна? Тьфу на тебя, дуреху такую! Ох ты ж, …смотри-ка, ревет… Ну поплачь, поплачь… А пакостничать или нет — это уж каждый пусть сам выбирает. Запомни: свое никогда не потерять. Ты не жди, а живи, и никогда не ищи там, где искать не стоит. А сейчас пойми одно, если вы перестали радовать друг друга… То лучше как-то параллельно пожить, подумать о чем-то более важном и вечном для вас. …И еще… как бы мы не отворачивались, в этой жизни мы все повязаны, и очень зависимы друг от друга. Это и прекрасно, и трогательно, и страшно. А ты, великая моя наивность, помоги, уйди сама. Ведь, по большому счету, что изменится в твоей жизни? Ничего. Но разве ты будешь меньше любить, глупая? Нет, вот этого как раз у тебя никто и никогда не отнимет. — Дядя Петя рассмеялся почему-то. — …Ну, давай, утри слезы, и выше нос, Наталка-Полтавка! Твое счастье, значит, еще впереди. «…Мудрый Вы мой человек... Если бы я, упертая, что-то в состоянии была понять…» Конечно же, я мало что поняла и вынесла из его речи. Очень, очень странно он говорил. Но слова эти, интонация их и душевность, сделали нас много ближе. И потому, расслабленная, я решила раскрыться до конца. — …дядя Петя, а еще… Еще я уезжаю отсюда… Собралась уезжать. — Что?.. — он, как ошпаренный, вскинулся, впился в меня новым взглядом и весь сжался, желая, но больше страшась задать следующий вопрос. — И куд-да-а? Он еще надеялся, что я произнесу что-то другое. Но я ведь не понимала ничего… Господи, сколько восторга было во мне, значимости момента… Ведь я открываю ему свою тайну! — В Нюрнберг. Я ждала заполучить радость в ответ. Но наткнулась на непереносимый холод. Разом ушла любезность. Он теперь отводил взгляд, зябко пожимал плечами. И молчал. Столешница стала нейтральной полосой. Каждого из нас, и каждого по своему, давно покинуло спокойствие, а эта излишняя тишина привнесла еще больше напряжения. Я поняла, что сморозила что-то не то, сказала что-то не так, и теперь не находила места, не знала, как вести себя дальше. Но и он тоже хорош! Не сумел порадоваться за меня! …Подобными мыслями полнится голова. И как это обычно бывает, ошибившись раз, понеслась глупить дальше… — А что, все уезжают. И вы бы если вовремя уехали, всё было бы иначе. Там врачи, лечение на высоком уровне… Тетя Эся была бы… Дядя Петя вздрогнул всем телом, сделался белее мела. За миг его глаза выметали в меня колчан острейших стрел… Но во второй миг он уже владел собой. «Да, — подумала я, — напрасно начала про жену…» С глубокой терпимостью к моему беспросветному невежеству, которое ему, перегруженному жизненным багажом, было столь внятно видать, он, намолчавшись, принялся рассказывать о... И тотчас, все самое непонятное становилось ясным, как день. — …не знаю, может я говорю высокопарно, но ты здесь родилась. И потому, не имеешь права предавать… Он рассказывал, с какой быстротой уходит от него действительность, и накатывают воспоминания. Лица, правда, даются теперь с трудом. Но свой родной городок, сквозь дымку, пелену времени он видит отчетливо. Давно не живущие на земле люди ходят по улицам, переулкам, смеются, ругаются, едят мороженое... Город, ставший реальностью его настоящего, снова вернулся на то место, где живы его умершие родные. Но я опять, вроде всё понимая, недопонимала главного. Вот бывают же такие беспросветные дни! — Ладно, хорошо, мне не советуете уезжать. Ну а сами же вы не отсюда…уехали бы…тогда не в Германию, а в свой… — Тьфу ты!!! Наверно, если бы не природная сдержанность дяди Пети… Да, я понимала, что он мог меня ударить. И наверно был бы прав. Так расстроить сердечника! Но, тем не менее, кляня себя и виня, настраивалась против его странной в моем понимании позиции и оголтелости слов. Ведь в этом упорстве, нежелании изменить жизнь к лучшему, я мысленно винила его в потери жены. «Как он может этого не понимать!» Мы прожигали друг друга взглядами. Мы сидели на расстоянии вытянутой руки, далекие, непостижимые, хотя могли потянуться и коснуться друг друга. Дядя Петя закашлялся. Тревожно так... «Господи, как же я его довела… Теперь он меня не простит…» Но, тем не менее, тревога оказалась напрасной. Даже при таком крушении дружбы, проклевывалось крошечное утешение, что все-таки многие из лучших душевных качеств не разбрелись, а все тут, на местах. Словом, вернулись решительность, смелость, вера, что всё еще можно наладить. Вернулись помочь. Увидеть в случившемся лучшую сторону. Правда, понимание этого пришло ко мне много позже. Он говорил долго. Я слушала и молчала. И была во всем этом монологе нескрываемая и какая-то оголтелая ненависть к той незнакомой ему, чужой и чуждой жизни. Но это была только пристрелка, не самое главное. А главное, что он скажет дальше. А сказал он вот что. — Знаешь, почему так хорошо возвращаться в прошлое? Потому что не стыдно, ничего еще не прошло и все по-людски. А вы за легкой жизнью гонитесь. Ага, принимают они сегодня нас. Спасибо большое! Кланяюсь до земли! Не надо мне ничего от них! Я когда из концлагеря бежал… Да ну, что вам говорить… Ничего вы не понимаете! Пропасть между нами, пропасть! Презрительная отмашка рукой и быстрый, резкий взгляд из вспыхнувших внезапно глаз. Взгляд, навсегда отметающий прежнее отношение. Этот разговор — самый откровенный, самый точный. Пожалуй, все сказано. Больше говорить было не о чем. И, наконец, до меня дошло. … … … Тихо поднявшись, ухожу. Он сидит, уставившись в телевизор. — Ну, я пойду, дядя Петя… — Иди, иди. Не поднялся, не пошел провожать. Я молча оделась в коридоре, прошла в предбанник. Дверь в соседскую квартиру нараспашку. Заметив меня, соседка вышла, доброжелательно разулыбалась. — Уходите уже? — Да, домой пора. — Вы через дорогу да живете? Я знаю. Заходите к нему почаще, пожалуйста. Не смотрите, что улыбается, он уже совсем другой Петя… Совсем другой. Но вы не волнуйтесь. Мы за ним смотрим. Двери у него, у нас всё время открыты, я, пока он не ложится, часто захожу, смотрю. Давление мерю. Вы не волнуйтесь, мы хорошие соседи. Дружим. А он сейчас где? — после добродушной тирады вопрос вновь надавил и напомнил, как мы расстались. — Телевизор смотрит. — Ему плохо? Обычно он всех провожать выходит… Что-то на него не похоже… А вы что ему принесли, не сигареты случайно? А то ему нельзя. Совсем нельзя. — Акцентируя последнее, она глазами теперь сверлила дырку на моей переносице. Конечно же я принесла ему сигареты. А как было не принести, когда из суматохи дня выбивает неожиданный звонок с еще более неожиданной просьбой. Курящий человек болен, не выходит из дома, впервые позвонил, впервые обратился с просьбой. Возможно ли отказать? Я не смогла. Не смогла. Понимая прекрасно, что несу ему запрещенное. Увещевала, просила, пыталась образумить. Но голос в телефонной трубке поначалу просящий, крепчал в нетерпимости и категоричности. И…я не смогла отказать. А теперь, и так непросто от разговора, от осознания поступка, а тут еще непереносимый упрек извне… Тут, как нельзя, кстати, появился дядя Петя. Увидел соседку, улыбнулся через силу. — Всё хорошо, хорошо, Нура… Видишь, наша поселковая ко мне зашла. Наташа, а ну-ка, обратно. Я не стала, не момент, препираться по поводу «поселковой» и покорно вернулась. Вновь встала у стола, не находя слов и проглатывая виноватость. — Вот, книжка тут. Возьми, почитай. Это мои израильские друзья написали. Там фамилии, фотографии, всё-всё есть… И вот еще, не удивляйся, но у меня там имя и отчество другие. Вот, смотри. Это, значит, я. — Он смотрел, предвидя вопрос, но не дождался и продолжил более терпимым тоном. — Только, не читай на ночь. Тяжелая она. Хотя, я хочу чтоб прочла именно сегодня. Может, что-то поймешь. А теперь, иди, устал я. Спасибо тебе за сигареты. Нет, постой! — Он поспешно отворил дверцу шкафа. — На, отнеси сыну. — Нет-нет, не возьму! — Фу ты, ну ты, — чертыхнулся дядя Петя. — Мне это баловство ни к чему, а ребенок порадуется. Он прямо впихнул мне в руки импортную упаковку вафель, которую нигде и ни за что невозможно было купить. Избранные люди получали их в посылках — оттуда. — Спасибо… Знаю, что совсем наглею,.. а, случайно, мацы американской такими квадратиками у Вас нет? — Есть! Как же нет! — он поспешил к буфету и осторожно достал завернутые в белое тонкие листики. — Один, один! — запротестовала я, заметив дележку пополам. — Мало говори! Я знаю, что делаю! Мальчишка порадуется… — Еще как порадуется! Он любит! Мы любим. Но уже несколько лет чего-то без мацы остаемся… — Непорядок. — Еще какой… Дальше мы улыбались. И до порога он меня проводил по всем правилам положенного гостеприимства. Соседка вышла тоже. Тут мы уже с ней вдвоем заталкивали его за дверь. Кашлял он всё-таки сильно, а на площадке сквозняки. — Наталка, книгу смотри, прочти сегодня же! Завтра расскажешь, как она тебе. Аккуратно читай, не помни, смотри. — Ой, я, что ли не знаю как с книгами обращаться? Тем более с чужими! Обижаете Вы прям меня, дядя Петя. — Посмотрела на него укоризненно. — Ну-ну, не сердись и щеки понапрасну не дуй. Эта книга очень важна для меня. Там не только обо мне, там о друзьях моих много написано, да что там говорить — обо всех нас… Дома передала взволнованному сынку гостинцы, перелистала книгу и не заметила, что читаю. Читала долго, не реагируя на происходящее вокруг, не откликаясь и пугая своим состоянием отсутствия здесь и полного погружения туда. Очнулась больная. С горящими щеками, разрывной болью в висках, натянутым до предела нервом, который никак нельзя было обеспокоить, так рано бередить. «Как же ты беспощаден со мной, дядя Петя…» «Какая же я беспросветная дура, дядя Петя… Ведь я ничего этого не знала про Вас…» Я отложила книгу на середине, понимая, что не смогу вернуться к ней вновь. Никогда. Ни за что. Не смогу досмотреть эти черно-белые фотографии. Зазвонил телефон. Я быстро запрятала её среди других книг и ответила на звонок. — Ну что? Читаешь? — Читаю… — И как? — Читаю. — Ну, хорошо, читай-читай… ………………….. Конечно же, я и раньше мимоходом сталкивалась с этим человеком. Кто он такой? Он… Мне уж он точно никто! Так… Один из сотрудников пятитысячного коллектива. Один из прочих незнакомцев. Один из начальства. Недоступен. И подумаешь, что живем где-то поблизости. Да и мама моя по состоянию здоровья рано выпавшая из обоймы старшего поколения сотрудников как-то не особенно отзывалась о том, с кем ее, так или иначе, сводила трудовая деятельность. А с мнением мамы я считалась. Год, второй, третий, десятый. Четырнадцатый. По мере их накопления я, начав с нижней ступени, сама росла по служебной лестнице, субординация стиралась, но мы не становились ближе. Мало того, встречаясь, не здоровались. …Время идет, многое меняя в судьбах и окружении. Тяжелая пауза. У штурвала — новый лидер. Мало-помалу обновляется и наше производство. Господи, кто бы мог подумать, что сложный участок рафинированных углеводородов утратит свою значимость и пойдет под слом. Ну да, взрывоопасное производство! А начальник, отдавший жизнь свою этому детищу, как-то сразу становится начальником бывшим, и, перерядившись в штатного сотрудника, каждое утро покуривает теперь у нашей проходной с печальной искоркой в посмеивающихся глазах. Не понимая еще многого, встречаюсь с этим взглядом и каждый раз пресекаю мысль, а может, смеется это он надо мной? Взбегаю на свой этаж, несусь к зеркалу и долго рассматриваю себя. Что не так? Что?! Вот же неприятный человек! А еще такой пожилой. Эту мысль, разумеется, я никогда не озвучиваю. В этих вечных подозрениях, сомнениях и настрое непросто ответить на распахнутую улыбку. Хотя, с недавнего времени мы теперь здороваемся. Я — коротко и сухо, он — еще более насмешливо. …Время идет, соседи обычно общаются. Так и мы свой первый в жизни разговор начали о моих вечно насупленных бровях, к нему обращенных. Я, разумеется, отрицала. Но с каждым новым утром вымученная прежде улыбка всё быстрее разглаживалась. И вскоре, я жизнь свою представить не могла без этих взбадривающих встреч. Каждый раз, каждый раз он встречал меня искрящейся россыпью блескучих синих глаз. Было в этом взгляде что-то такое восторженное, что я, замороженная своей жизнью, оттаивала, а чему-то даже смущалась. Поднималась потом по лестнице и улыбалась, улыбалась, улыбалась… Затем,.. я всё чаще задерживалась подле него. Мы перебрасывались парочкой незначительных фраз. Но больше смеялись. Будто, заряжались друг от друга на весь грядущий день. Вокруг глаз у него собиралась сотня морщинок. Мне так нравилось смеяться с ним… Я будто училась чему-то заново. Смех его был много моложе, живее, разноцветнее. Всё хотелось научиться, перенять эту открытую ясность его до сих пор не очерствелого сердца. А ведь кто-то говорил, что он прожил сложную жизнь… Но ведь не узнать, а спрашивать как-то неловко. Со временем расскажет сам. Наверное. Он всё чаще подымался к нам в отдел. Сидел долго, общался с удовольствием с тем, кто оказывался посвободнее. А я, увлеченная делами, все чаще оборачивалась, если его заигрывания с кем-то из сотрудниц казались мне чересчур. Дядя Петя же, довольный этим оборотом, вовлекался в игру еще плотнее и задорнее. — О, смотрите, ревнует! — Очень надо! — говорила я и важно отворачивалась. Его полюбили, полюбили у нас все. Но тем не менее, другом он звался только моим. С тех пор и пошло: «Иди, твой друг пришел», «Друга твоего сейчас видела», «Твой друг там опять любезничает…» На последнее так и хотелось спросить: а я тут причем? Но ведь хотели мне сказать об этом! В нем было что-то особенное, делавшее его удивительно притягательным для всех. Он очаровывал, согревал одним своим присутствием и одновременно обнадеживал, что впереди ждет только хорошее. Мы любили фотографироваться. — Давай, Наталка, садись ближе. Вот умру, будешь потом вспоминать! Его же хотелось за такие слова убить … Но в то же время, до смешного приятно, блаженно, счастливо. Нет, такие не умирают, такие бывают всегда! …А потом он в один день куда-то исчез. Оказалось, слегла жена. Белолицая красавица Эся. Он ходил за ней сам. Не жаловался, не опустился внешне, лишь все быстрее тухли глаза, бледнело и серьезнело лицо. Мы с подругой как-то навестили их в порыве помочь. Но куда там. Квартира сияла такой чистотой, что страшно было ходить. Тетя Эся, всё такая же красивая, но уже безмолвная от болей, источала вокруг себя белый свет. И ничего тут у них не было постороннему страшно! Дядя Петя, пока мы сидели с больной, был весь в делах. То холодильник размораживал, то пол подтирал. Попутно рассказывая, что собирается белить потолок в кухне, а потом менять унитаз. Мельтешил, не сидел на одном месте. Но вот принялся выпроваживать нас. — Перевязку буду делать. Вам этого видеть не надо… Мы, потрясенные, ушли. Глупые, откуда нам тогда было понимать, что занимая себя делами, надрываясь, он уходил от страшного в голове. — Не сплю, совсем не сплю, — начал заговаривать он в сентябре. До глухого отчаяния было недалеко. …В октябре заболела я. Месяц мы ничего друг о друге не знали. …В ноябре звонок и одно только слово: «Всё…» Что могла я ему на такое сказать, когда сама висела от жизни на волосок и едва ворочала языком… И совсем уж не имел значения факт, что я оказалась первой, кого он известил. После положенных слов сочувствия… — …я дома, болею… — Ах, ну да, ну да, не придешь. Извини, — и даже здесь не забылся, сказал. — Выздоравливай! Жалко его, тетю Эсю… Светлая память… Но себя жальче. Из-за одного лишь слова мое выздоровление под угрозой срыва… Вспыхнуло в голове огнем. И опять потемки… Лечащий врач недоумевала, подруги негодовали. — Как он мог так тебя расстроить! Зачем он тебе позвонил! Это ровным счетом ничего бы уже не поменяло…а ты вон в каком опять состоянии! И я с ними соглашалась. Со мной так было нельзя. …Все быстрее я теперь старалась пройти мимо него, разговоры суше, а затем и вовсе пара фраз. А что, здоровье слабое, а мне работать надо. Каждое лишнее слово, — это ушедшая из меня энергия. Так думала я. Вести так себя было нечестно. Но я, его друг, всё больше и дальше отдалялась от дяди Пети, с трудом выдерживая его участившиеся мне звонки. Он каждый вечер взялся звонить мне домой. Будто не понимая, утратив ощущения, тянулся, тянулся, тянулся. Я была соломинкой, за которую он цеплялся. В настроении натянутой струны прошел декабрь. Ничего не менялось, пока как-то раз я его не увидела на улице и не вздрогнула, как от удара. Видеть меня он не мог, и я невольно пошла за ним следом. Дорогу переходил не мой красивый и подтянутый дядя Петя, а какой-то совершенно незнакомый понурый старик. Из авоськи высовывалась красная редиска и топорщился зеленый лук, непонятно отчего добавляя фигуре еще больше несчастья и неприкаянности. — Дядя Петя, — нагнала я его и коснулась рукава пальто. — Может, Вам чем-то помочь? Он, глубоко погруженный в мысли, не сразу из них вернулся. — А, ты… — сказал он вяло. — Нет-нет, иди. Я вот салат сейчас сделаю. Витамины. Ушел. А я осталась. Стояла и смотрела вслед, на сгорбленную, не выпрямленную даже ради меня спину. Эта встреча надорвала во мне глупость. Время от времени я теперь звонила сама. Но кто бы знал, каких усилий стоило набрать комбинацию шести простых цифр. А еще сложнее ответить на звонок, в строго определенный час. — У тебя есть минутка? — Конечно, есть… — я кое-как справлялась со своим огорчением. Незаметно вошел новый год. Праздники, суматоха. День, второй он не звонил. Я не звонила тоже. Оправдывала себя делами, гостями, усталостью, чем угодно. На работе мы не увиделись тоже. Вечером я плескалась в ванне, в коридоре надрывно звонил телефон. Я не хотела подходить, но он не смолкал. Оставляя мокрые следы, прошлепала к телефону, отозвалась. А в трубке хрипы… Еле разобрала. — Вот ты не звонишь…а я звоню сказать…чтобы ты не волновалась…что я не звоню… — Дядя Петя, это Вы? Вы где? — мокрая, озябшая, я ни на шутку разволновалась. — Вы где? В трубке хрипы, надрывный кашель. — …в больнице я…три дня в реанимации…не мог тебе сообщить… Ты не волнуйся, только ты не волнуйся. … … …как смог встать, сразу тебе звонить. А ты даже не знала, где я, да? — он нашел силы на досадную усмешку. Стыдоба… ………. Мы с сыном помчались в больницу. Быстро разыскали палату, вошли. Как же непривычно видеть в пижаме того, кто обычно при галстуке и в костюме… — Дядя Петя, миленький, как Вы? Лежите, лежите, не подымайтесь. Посижу рядышком… Он рывком сел в кровати, задохнулся, как-то растерянно неспокойно вытянул руки, будто разыскивая и не находя в воздухе опору. — Наталка-Полтавка, пришла… Садись, садись. А что…хорошо у меня всё. Врачи тут хорошие. Обслуга тем более. Вон и службы под боком, далеко мне не ходить. Доктор утром был, сказал, что положение серьезное, но отнюдь не безнадежное. Так что, всё у меня хорошо! Напрасно вы переполошились. Хотя, мне приятно… — он устал говорить. Откинулся на подушку, сделал глубокий вдох, выдохнул и разулыбался. Всё, как всегда. Но только впалые щеки и бледность непередаваемая. Принесли больничный ужин. Толстая вермишель плавала в голубой водичке молока. ……………… Он выкарабкался тогда. С недельку посидел дома, а потом вновь оказался в больнице. Мы ходили к нему, а он нервничал, что забирает столько времени. Стал волноваться за какие-то тарелки, что не так стоят, какие-то рубашки, что не так висят… Теряя последние силы дотошно инструктировал, как все это должно быть. Распаляясь, до стеклянного негодующего блеска в глазах стал помнить какие-то обиды, говорить о них… Побушевал, а затем резко пошел на поправку. Слава, слава Богу! ……………… И наши дела наладились бы совсем, если бы не эта книга… Его настоятельное желание донести до меня свою жизнь, открыть правду, истончило меня еще больше. На следующий день я вернула ему книгу, честно сознавшись: — Не дочитала. И не смогу. — И, в качестве оправдания, привела веский аргумент. — Вы же знаете, мне нервничать нельзя. А тут такое… На этот раз он обиделся. И не скрывал этого. Долго смотрел на меня разгорающимися бешенством глазами. — Пр-р-равильно. Зачем это вам читать. Дай сюда. — Он бесцеремонно вырвал книгу. Я потянулась, захотела попросить обратно. Но и этого не смогла. ……………… Мальчик Петя. Счастье, что тебе, лишенному детства, родных, удалось выбраться из этой страшенной мясорубки живым! Спасибо за твою жажду жизни, за характер, за ум! Я помню тебя и люблю. ……………… Лови мгновение. Какая еще наука вытекает из смерти близкого человека? Иногда он представлял, что тоже мог умереть. Умереть вместе с ними. Стало быть, за прошедшее, каждый новый день что-то вроде подарка... Это в самую точку. ……………… Как же мы радовались друг другу, когда он, наконец, вышел на работу! В то утро он говорил, говорил, говорил… Сегодня, мы были не в силах оторваться один от другого. Я смеялась от души, он покашливал и похохатывал тоже. Что-то почудилось мне в захвате его крепкой, не отпускающей руки… Но вырвалась, пожурила за явные признаки донжуанства и в прекрасном расположении духа взбежала на свой этаж. Но на первом же лестничном пролете обернулась, свесилась с перил и еще раз улыбнулась ему. «Какой красивый, жизнерадостный он сегодня! — мелькнуло в голове. — Значит, жизнь налаживается! Ура!» Как же хорошо и легко мне работалось в тот день! И дома такой легкий и добрый выдался вечер. Об остальном, наверно, и говорить не стоит… В половине двенадцатого я очнулась. — Сынок, что-то не так. Но что не так, не пойму… — Дядя Петя сегодня не звонил. — А-а-а, — меня обожгло изнутри. Я рванула к телефону, но остановилась. — Поздно. Нет, позвоню… — Это так просто, нажать на шесть кнопок. Гудок, второй, третий. — Нет, не подходит. Наверно, спит. Давай тогда и мы что ли… Не спала, ворочалась, бесконечно поглядывала на часы. Это так тяжко видеть, как утекает время и как мало остается его до побудки. А ты еще не спала!!! Уже было второе февраля. Вспомнилось, что в начале года мне предсказали, что параллельность цифр в этом году принесет счастье. С этой мыслью заснула. Ровно в восемь утра на рабочем столе звонок моего внутреннего телефона. Все, кто был в комнате, невольно напряглись. Такого в обычном дне не бывает. Взяла трубку, послушала и сразу положила её обратно. — Что? Что? Что? Что? — послышалось со всех сторон. Голос пропал. Я не умею говорить. Я могу только смотреть. И лить слезы. Они оставляют на моей красной кофте мокрого шелка темные неопрятные пятна. Не сойдут! А ведь её так любил дядя Петя. Любил. Время прошедшее… — Кто ей звонил?! — заволновалась моя подруга. — Не знаю… Вскоре наша строгость вернулась. Ну да, это так просто перезвонить на местную АТС, и всё узнать… — Её Пётр Ефремович ночью умер. ……… — Наташа, ты не работаешь сегодня, — сказала моя подруга. — Я поговорила с начальством, нас отпустили к нему. Собирайся. Сейчас поедем, купим самые красивые розы. Таких у него в жизни не было. Ты меня слышишь? Поехали! Мы долго ездили по городу, от одного цветочного к другому. Подруга выбирала, спорила с продавцами, советовалась со мной. Приличия ради. Ничего не понимая, я затравленно смотрела на нее, кивала. Хотя…держала их потом в руках, но не видела, не ощущала этой охапки бордовых роз. По году его рождения, как сказала подруга. Я думала только о том, как зайду туда, в этот дом, в эту квартиру. В третий раз в жизни. Как увижу его. … … … Комната уменьшилась в размерах и стала темнее. Наверно от людей. Терпко пахло свежей древесиной. И я поняла, что это самый ненавистный мне на свете запах. Я думала, что захочу отсюда прочь, сию же минуту прочь. Но нет, было совсем не страшно. Мало того, я дышала, как полагается. Мало того, кто-то уступил место, и подошвы новых туфлей оказались прямо напротив меня. Я смотрела на них. Лейбочка, циферки, каблучок, трещинки… Кто-то же лежит под этим покрывалом, в этих неношеных при жизни туфлях! Этот кто-то совсем не пугал своим присутствием. Неужели… Нет, он не был дядей Петей! Подруга больно сжимала руку, и тут по спине побежал колючий холодок. Что это? Западня, ловушка, тупик? Кто так бережно выключает сознание, тупит ощущения, чтобы суметь пережить этот день… Так это его заперли в тесный ящик. Почему все так?!! Кто безо всякого предупреждения остановил эту жизнь… Вдруг стало трудно двигаться. Нечего ждать. Ровно в девять вечера больше не будет звонка. Снедало острое чувство стыда за время, что когда-то жалела на него, за глупые обиды, непонимание… Незаметно, но в общении с этим человеком, прошло много времени. Он проникся тобой и всем твоим существованием на земле… А теперь — неожиданная тишина. Ты с налету влетаешь в эту пустоту, понимая, что его нет, и не будет больше никогда. Понимаешь, какой он был хороший. И что, оказывается, ты его невозможно любила. Как же пусто становится от этого понимания. Совсем-совсем пусто. Совсем. …Но вдруг, за всей этой навалившейся грустью, увиделось улыбающееся лицо дяди Пети. И всё, что он говорил, я, наконец, понимала. А дальше… Нас выпроводили на улицу. Среди чужих людей, кучно столпившихся у подъезда, стояли наши сотрудники. Сразу захотелось к ним. Соседка дяди Пети тоже была там и, как это обычно бывает, в подробностях, наверно, в который уж раз, пересказывала случившееся. Всё было, как обычно. Правда, он жаловался на тяжесть в груди, и раньше обычного попросился спать. Она уложила его, укрыла потеплее и ушла к себе. Я стояла, слушала и явственно представляла, как это всё происходило вчера. Понимала, отчего не позвонил. Будто видела, как он, заботливо укрытый, сиротливо лежал на своем диване. Пару часов спал, как младенец, и тут зашелся в кашле… А потом…соседка, скорая, больница. Но никто и ничто не в состоянии были помочь. Так начиналось второе февраля. Соседка замолчала. Ниточку разговора подхватила представительница старой гвардии, строгая суровая женщина, начальник отдела кадров. Близ неё без надобности находиться редко кто отваживался. Но в такой день, все рядом. — Эся его сломала, он не смог пережить… Три месяца продержался. Вчера был у нас, веселый, кто бы мог подумать… Правда, жаловался на изжогу. Его кто-то пирогом угостил. — Она посмотрела в мою сторону спокойно и пристально, выдержала долгую паузу. — Говорит, съел и горит всё внутри, жжёт огнем. Потом сказали, рано ушел, отпросился. Да, было ощущение счастья от этого человека… Больше я не слышала разговоров, не видела, что происходило потом. Стояла ошарашенная пониманием, что пирог-то этот был моим! Это я его пекла позавчера, радовалась, готовилась к встрече… Это от моего пирога ему сделалось плохо!!! Господи, как же теперь жить на свете… Процессия уехала, люди разошлись, а я еще долго стояла в его дворе одна. Весь этот мир звуков примолк вместе со мной. Но постепенно начала замечать, что по двору носятся дети, галдят, играют с мячом, наглядно демонстрируя, что жизнь продолжается, и как она жива и красива. Почирикивали довольные воробьи, выклевывая первые почки. Весна в этом году обещалась ранней. «Дядя Петя, так ты не позвонил, потому что считал виноватой меня… Меня?» Не было дня, чтобы этот ужас не крутился в моей голове. Тяжело, но вот еще во что не хотелось верить, …что дядя Петя назвал мое имя. И все вокруг знают, осуждают, но просто молчат. Ни с кем я не могла поговорить об этом. Ни с кем… …Летом приехала мама. Мне стало хорошо с ней. Мы много гуляли, разговаривали обо всем на свете. С ней я отдыхала душой, начисто отходила от всяких волнительных дум. Мама любила ходить в город через черногородский мост, но каждый раз я отвлекала её, уводила иным путем, чтобы миновать ту страшную больницу, в которой случилось непоправимое. Это здание стало для меня сосредоточением зла. Видеть я его не могла. …Но в этот день сворачивать было поздно. Стечение ли обстоятельств, или я дошла до пика, но совершенно без всякой подготовки, забыв о вечном правиле никогда не расстраивать маму, в зашкаливающем перевозбуждении я много, очень много говорила. Рассказала всё от начала и до конца. Но главным для меня было не выговориться, а узнать у нее, …правда или неправда то, что из-за меня умер этот человек? От неожиданности навалившегося на нее, мама вздрогнула, смешалась. — Надо же…Петя ушел… Чего это он так разбаловался… Она расстроилась, невозможно расстроилась. Почему? Ведь недолюбливала его. Или через призму нашей с ним странной дружбы ей высветился совсем иной человек? Перемена порадовала. …Мама хоть и собралась, но все еще смущенная, как-то очень коротко уверила меня, чтобы я даже не думала о подобном. — Раз такое, ты там была совершенно не причем… Когда человек говорит, мы слушаем и невольно проникаемся его логикой. Не значило ли это, что мама лишь приободрила меня, постаралась ответить так, чтобы я перестала корить себя. И теперь еще одним человеком, считающим меня виноватой, стало больше?.. Дальше мы молчали. И было не понять — это день расклеился или я. ….. Как бы там ни было, в дальнейшем, этого краткого заверения мамы оказалось достаточно, чтобы я вновь полюбила жизнь и перестала считать себя отрицательным персонажем этой истории. Этот зеркального отражения год и, правда, поменял многое. Пробудилась судьба и позаботилась обо мне таким образом, какого и представить себе невозможно. Жизнь пошла хорошая, и все, что случалось дальше, было правильно. Ведь когда человек думает и страдает — это всегда хорошо. И все, — мысли эти нужно только чуть-чуть направлять. А я… пусть глупая, нелепая, смешная, …но для себя я определила одну простую вещь: искренности мне теперь не потерять. © Наталья Уланова, 2011 Дата публикации: 24.05.2011 19:15:57 Просмотров: 2837 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|