Долгий одинокий вояж

Виталий Шелестов

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 22336 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сколько уже раз приходилось делать бесполезные попытки разгрести свою память и в самых её дальних и труднодоступных углах отыскать хотя бы намёк, крохотную деталь или вообще хоть что-то, что могло бы указать на первые ростки отчуждения, пробившие себе сорную дорожку в их отношениях! Ему почему-то казалось, что если он найдёт или вспомнит нечто похожее, то появится шанс уж если не исправить что-то (куда уже исправлять!), то хотя бы проанализировать и получить урок на будущее… которого, он всё больше убеждался, взрослея, быть уже между ними не могло. Что же такое происходит между близкими людьми, почему всё чаще слышишь то и дело о семейных скандалах и разрывах, а порой о необратимых трагедиях? Почему людям всё труднее уживаться друг с другом, несмотря на всё растущую инфраструктуру социальных, психологических и прочих служб, никчёмных на деле и лицемерных по сути, не способных даже отдалённо представить, чего порой хотят от них отчаявшиеся в своей безысходности люди? И почему так устроена человеческая неуёмная природа, что былая привязанность растворяется со временем сначала в равнодушии, переходящей в раздражение и затем в тупую глубинную ненависть?..

Глеб не помнил своего отца; родители разошлись ещё когда он только начинал ходить. Со временем он узнал, что у того быстро появилась другая семья, что мать при разводе отказалась от всяких материальных претензий в виде законного алиментного подаяния, и жили они вдвоём достаточно скромно. Правда, оставленная им двухкомнатная квартира позволяла, пока Глеб был ещё несмышлёнышем, сдавать одну комнату временным жильцам, но вскорости пришлось от этого отказаться по понятной причине: Глеб подрастал, и ему необходим был свой угол. Поначалу казалось, будто ничто не должно бы предвещать такого, что могло способствовать отчуждению: неполноценных семей кругом, пожалуй, не меньше обычных, условия проживания пусть и не шикарные, но многие бы позавидовали и такой обстановке… Как же могло произойти, что очень скоро относительно размеренные условия не поспособствовали близким семейным отношениям между Надеждой Степановной и её сыном, и что их поначалу скромная и тихая обитель превратится со временем в очаг раздоров и полного отчуждения? Опять вопросы без ответов. И самое плачевное здесь заключалось в том, что оба постоянно их себе задавали, но всякий раз терялись перед такой завесой неопределённости, что в смятении отступали, с горечью понимая дальнейшую бесполезность попыток во всём разобраться, и стало быть, сознавая, что дальше будет ещё хуже.
Случались, конечно же, и тёплые моменты в их жизни, когда какой-нибудь пустячок (а многие, особенно кто достаточно повидал и испытал, знают, что именно случайная мелочь может утешить не хуже большого праздника) в виде чудной выходной погоды или удачной покупки после томительного отирания в очереди овладевал хорошим настроением одного и передавался другому; и тогда они отправлялись в кино или на лоно природы, а иногда и просто делились впечатлениями о чём-либо встреченном или увиденном, обсуждали то или иное событие, просто болтали на разные темы… Но со временем такое стало происходить всё реже, — по мере того как Глеб взрослел, и его интересы становились всё менее понятными Надежде Степановне, для которой он по-прежнему оставался ребёнком, хрупким и беспомощным, постоянно нуждающимся в её заботах. Ну и кроме того, фактор безотцовщины и отсюда неполноценности с каждым годом усиливал отчуждение не только в доме, но и среди сверстников Глеба. Он всё чаще стал замечать, как многие его чурались, особенно ребята из обеспеченных и престижных семей. Элитарность как составляющая любой социальной системы – ни для кого не новь, только в подростковом возрасте это и многое другое переживается особенно болезненно. Видя вокруг себя бытовую и, как ему казалось, нравственную убогость, Глеб постепенно черствел душой, замыкался в себе, особенно при матери, раздражённо огрызался и кривился при расспросах о школьных и прочих делах. Надежда Степановна в глубине сознавала происходящее, но поскольку и у неё на этот счёт не было никаких иллюзий, полностью терялась, и в попытках замаскировать эту растерянность, приглушить её хотя бы эмоционально, тоже старалась не отставать, а то и показать лишний раз, кто из них всё-таки главнее. Но это только усугубляло и без того гнетущую обстановку. Конфликты вспыхивали всё чаще и вследствие любой бытовой неурядицы – от вывешенного для просушки белья до кляксы на письменном столе.
Несоответствие в характерах и вкусах проявлялось всё заметнее. Так, Глеба сызмальства воротило от молочных продуктов, в то время как холодильник был постоянно забит творожками, простоквашами и ряженками, без коих мать не могла обойтись ни дня. Их музыкальные пристрастия были ещё более отвратными: Глеб обожал хард-рок, при звуках которого Надежда Степановна приходила в ужас, а вот её любимые народные хоры вызывали у сына лишь презрительный тик на физиономии. И почти во всём остальном их представления отличались диаметральной противоположностью. Хоть и принято считать, будто разность потенциалов должна притягивать, законы физики становились бессильны перед антагонизмом двух родных по крови и абсолютно чуждых по своей внутренней сути людей. Обоюдное раздражение по любому пустяку вошло в норму, оно сделалось каждодневным атрибутом их словесных прений, чаще всего перерастая в ссоры и неоправданные обвинения в чём угодно.
Глеб стал надолго пропадать из дому. Стоило матери там появиться, он тут же под любым предлогом исчезал за дверью, направляясь куда глаза глядят. Поскольку близких друзей у него не было, он чаще всего бесцельно шатался по дворам и подъездам, что, разумеется, со временем претерпело «качественные» изменения. Появились случайные приятели, и как следствие – по нисходящей: вино в подворотне, романтика и бесшабашие мнимой свободы, пьяные потасовки и привод в милицию. Надежда Степановна как следует взгрела притихшего отпрыска, когда это случилось впервые, да только запоздали уже к тому времени и эти очистительные процедуры, и горестные заклинания в его адрес. Между сыном и матерью грузно и неумолимо лёг барьер полного отчуждения и холодной ненависти…
Как ни странно, к отцу Глеб тоже не испытывал никакого влечения. Вероятно, потому что не помнил его. Стоило лишь на миг представить, как он встретится с той семейкой, как на него будут там глазеть, сразу подкатывало жгучее отвращение не только к этим благополучным (он был в этом почему-то убеждён) «сородственникам», но и опять-таки к матери, не способной в своё время удержать возле себя человека, который как-никак был ей небезразличен и после развода, — и в этом Глеб был убеждён не меньше. В доказательство этому он как-то случайно наткнулся дома на целую пачку фотографий, изображавших родителей в молодом, добрачном возрасте. Его удивило своё внешнее сходство с отцом, что, однако, нисколько не изменило отношения к тому, а даже усилило озлобление: как же всё-таки можно спокойно ходить, спать, жрать, если где-то бродит неприкаянная частичка тебя самого, и которой постоянно тычут с укором: «Вылитый папочка...»
Именно так: в этом рефрене, который Глеб слышал периодически не только от матери, но и от её родни, со временем всё больше ощущались нотки отвращения, словно этот факт объяснял им всё: причины, следствия и вероятные результаты всего происходящего. Как-то, не выдержав очередного сокрушённого причитания, рявкнул ей прямо в лицо: «Да кто тебя заставлял с ним амуры заводить?! Нашла теперь козла отпущения на все времена?.. Вот!» — и вскинул перед лицом матери сложенную в кукиш ладонь. Было дьявольски сладко торжествовать при виде задрожавших губ, широко распахнутых и заблестевших от подступившей влаги глаз, всего вида поникшей фигуры, казалось, вот-вот готовой рухнуть от малейшего прикосновения. Глеб, скривившись в брезгливой мине, удалился тогда прочь с чувством мнимого превосходства, которое редко его посещало до той поры, и которое очень скоро растворилось в более привычной пелене холодной и гнетущей неприязни.
Ему стало всё ненавистно в этой убогой квартирке: стены, окна, мебель, неистребимый кисломолочный запах на кухне, горшочки с филодендронами и алоэ, расставленные во всех углах. Кое-как закончив школу, он с нетерпением ждал военкомовской повестки как билета в иной мир, — пусть неизвестный и суровый, но в котором уже не будет всех этих мышиных поползновений с мелочными придирками и укорами, в которых проглядывалось уже нечто параноидальное. Он коротал оставшееся время с такими же фланёрами, занимаясь мелкой спекуляцией различного барахлишка и традиционно проматывая сомнительную выручку, если таковая имелась. Дома появлялся лишь когда знал наверняка, что там никого нет, и можно с облегчением прикорнуть несколько часиков в тишине…
Когда наконец стали известны время и место явки на призывной пункт (а это произошло почти в один день с совершеннолетием), Глеб зашёл домой, чтобы наскоро собрать все нужные вещи и документы. Его ждал сюрприз: нарядно одетая и в новой причёске мать с подарком – обрамлённой и застеклённой картинкой-эстампом неизвестного художника, где которой был изображён парусник на фоне закатного моря. Делая робкие попытки улыбаться, Надежда Степановна стояла посередине комнаты и перебирала в руках какую-то зеленоватую безделушку, — как скоро выяснилось, брелок для ключей из поддельного малахита, тоже ему в подарок. Глеб, которому уже давно ничего не дарили, кроме разве что халявной поддачи, с брезгливым недоумением оглядывал эту сценку. На кой пень ему, особенно теперь, эта мазюкалка неизвестно откуда, ещё и в придачу с брелоком, который в ближайшие два года будет так же необходим, как и эти горшочки с цветами вокруг! Он и произнёс это вслух, добавив, что за выкинутые на ветер деньги лучше бы купила водки, — не так тошно было бы покидать эту конуру…
Будь Глеб постарше и поопытнее, наверняка бы понял, что эти ненужные и по-своему трогательные подарки были по сути лишь стремлением матери сделать хотя бы крохотную попытку к примирению, почувствовать кусочек теплоты перед долгим расставанием. Но взращённая за все эти годы взаимная неприязнь толстым слоем загородила собой ту искорку упования на лучшее, что так тускло и безнадёжно мерцала перед ними. Ко всему прочему Глеб уже был нетрезв и намеревался идти продолжать кутить в одно местечко, где его ждали. И потому якобы задуманная матерью семейная идиллия у тюлевых занавесочек и охи-вздохи показались ему настолько абсурдными и карикатурными, что он тут же расхохотался – зло и цинично, с издевательским постаныванием. Лицо Надежды Степановны сразу осунулось, взгляд увял, резко обозначились горестные складки у рта. Она опустила голову и, медленно присев на край стула, тихо и отчётливо стала произносить: «Уходи… Прочь… Не могу больше… тебя видеть… Пьяная… тупая скотина… Будь ты… проклят…» Глеб перестал бесноваться, несколько секунд постоял, молча глядя на неё, и затем чувствуя, как изнутри подступает огромный ком распирающей ярости, сипло выдохнул: «Папочке привет...», после чего взял со стола картинку-эстамп и с такой силой хватил ею об стену, что осколки разлетелись по всем углам комнаты. Брелоком запустил в экран телевизора, и тот, не выдержав, треснул паутинной сетью, как от пулевого попадания. Надежда Степановна, уронив голову на руки, часто содрогалась от тихого плача, и такое её поведение нисколько не охладило яростного пыла, охватившего Глеба: участь никчёмных материных подарков разделили опостылевшие цветочные горшки, расколотые о пол здесь же. Когда волна бешенства постепенно отхлынула, Глеб, переведя дух, распинал ногами в разные стороны глиняные обломки и чернозём, напился из водопроводного крана на кухне и, набросив на плечо рюкзак со всем необходимым собранным, медленно вышел из дома, — на этот раз насовсем…
Те несколько дней, оставшихся до призыва, он коротал где придётся: на вокзалах, в теплотрассах, чердаках заброшенных домов. На сборном пункте его никто не провожал, он стоял на отшибе, пряча от всех глаза, грязный, голодный, с многодневной щетиной на изнурённой потемневшей физиономии…
Раннее знакомство с правоохранительными инстанциями не могло не повлиять на мандатное распределение Глеба по роду и месту службы. Его зачислили в стройбат – эдакое сонмище неприкрытой дедовщины и закостенелой пародии на военизированные подразделения. Впрочем, со временем здесь выявились и свои преимущества: через год удалось сдать нужные нормативы и заиметь «корочку» будьдозериста-экскаваторщика – специальность, востребованную не только в строительстве. Это давало возможность по окончании службы отправиться куда-нибудь подальше от ненавистного городка, где его никто не ждёт, и уже самостоятельно начать обустраивать другую жизнь. Как ни странно, но здесь, среди тупого и однообразного казарменно-муштровочного быта, Глеб стал ощущать свою полноценность и способность быть на равных с другими, насколько это могло быть возможным в такой среде. Должно быть, где-то внутри него существовала некая духовная ниша, где он подсознательно содержал в нераскрытом виде свои планы на будущее. И здесь, в армии (точнее, на военных стройках) появилась возможность всё это изучить и подготовить для возможной дальнейшей реализации.
Связи с матерью он не поддерживал. При одной мысли о ней становилось тягостно и муторно, словно посетил больничную палату с неизлечимыми. Но и не думать о ней он тоже не мог. Это было сильнее его. Правда, теперь воспоминания казались смутными и отстранёнными, словно всё происходило с кем-то другим, и, возможно, это было связано с опять-таки ощутимыми переменами не только в жизни, но и в мировоззрении Глеба. Тот мощный эмоциональный разряд, происшедший при расставании, видимо, сыграл роль катализатора, отсеявшего в бурной реакции ненужные флюиды, что мешали попыткам разобраться в сложившейся ситуации. Ему теперь казалось, что происшедшее с ними обоими являлось следствием ошибочного идеалистического представления матери не только о будущем Глеба, но и о жизни вообще; он не оправдал её воздушных замков не потому, что оказался слишком «заземлённым», а по причине её собственной духовной инфантильности, что не умела и не желала более трезво воспринимать окружающее. Своей вины в происшедшем Глеб не отрицал; но это нисколько не смягчало его ненависти к прошлому, где никто даже не пытался шагнуть ему навстречу или хотя бы ободрить-утешить добрым словцом…
Демобилизовавшись, он сразу же завербовался на строительство одной из западносибирских магистралей. Учитывая скудность выбора, можно было считать, что сама Фортуна проявила к нему снисходительное сострадание. А дальше – достаточно предсказуемые житейские суровые будни, без которых не обойтись любому молодому человеку, решившему самостоятельно держаться на плаву в общем людском коловороте. Взлёты и падения. Радости и отчаяния. Верность и предательство. Честность и лицемерие. Но самое главное – появились какие-то приоритеты, задачи, устремления. А значит, жизнь обрела смысл…
Правда, Глеб не утруждал себя измышлениями о сущности бытия, ибо нелёгкий труд в таёжных и приполярных условиях вытесняет из головы какие бы то ни было потуги философского характера. Однако цели и задачи для себя он определил чётко. И они были простыми, как у большинства таких же работяг в тех местах: заработать побольше, чтобы купить себе жильё в большом и чистом городе, а уж потом, как говорится, обустраиваться на месте и… наверное, начинать жить по-новому, стало быть…
И всё же в душе продолжала время от времени кровоточить старая рана; от неё невозможно было избавиться, как и залечить с помощью времени и каждодневных забот. Он уже не испытывал к матери той жгучей ненависти, что заставляла когда-то стискивать зубы и мрачнеть при одной мысли о ней; но и признаков давно забытых сыновьих чувств, захороненных под пластами отчуждения, тоже в себе никак не мог раскопать. Одно время Глеб пытался заглушить свои воспоминания с помощью водки, но быстро понял, насколько это губительно и бесполезно, тем паче, что примеров тому кругом было предостаточно. Он знал, что мать жива и как будто здорова по изредка приходившим письмам троюродной сестры, с которой поддерживал слабый контакт ещё с армии; однако никаких приветов и встречных пожеланий та не передавала, из чего можно было заключить, что и его где-то там, в давно покинутом мирке, стараются предать забвению…

Что есть наши сны, и кто может объяснить, откуда в них порой можно ощутить всё куда ярче и проникновеннее, чем в реальной обстановке? Почему слепые от рождения люди часто видят в снах предметы, в их описании совпадавшие с действительными? Наука параллельно с мистикой выставляют наперегонки аргументы в свою пользу, тем самым ещё больше запутывая друг дружку в полемических дебатах о материальном и духовном. Глеб часто задумывался о природе снов, которые, надо сказать, видел почти каждый раз, засыпая; причём иногда они приходили к нему не поодиночке, а один за другим, прокручиваясь, словно на киноплёнке, где он сам принимал главное участие. Он где-то читал, что Менделееву именно во сне привиделся фантом его Таблицы, и нисколько не удивлялся этому; нужные мысли и ему приходили не всегда наяву. Но за последние годы один странный факт никак не укладывался в его голове: он не видел там своей матери. И это его очень удивляло; одно время он пытался в свободные от вахт дни отыскать разъяснение в шарлатанских брошюрках на похожую тематику, но данная просветительная акция оказалась ещё никчёмнее водки, и лишь отвратила Глеба от всяких стремлений изучать нечто подобное… И было ещё кое-что: очень часто Глебу снилась та самая картинка, что была им безжалостно осмеяна и уничтожена в день своего проклятия и совершеннолетия. Парусник на ней казался живым среди колышущихся волн, а иногда были заметны и люди на палубе и мачтах, снующие в заботах и, как хотелось думать, мечтах. А вот приблизиться к нему почему-то никак не удавалось: неощутимые препятствия странными силами удерживали отовсюду и с какой-то вязкой настойчивостью…
...На этот раз Глеб неожиданно оказался в родном Городе. Стоит какой-то праздничный день, вернее – уже вечер, потому что вокруг стемнело и горят уличные фонари. Он и ещё двое его приятелей бредут по скверу, который тоже узнаваем: в нём очень часто в школьные и последующие времена Глеб тусовался в различных компашках, пил-курил-сквернословил, флиртовал с девчонками, — одним словом, нерукотворный храм бурной юности. К ним присоединяются ещё молодые люди, все узнаваемы и жизнерадостны. Звучит танцевальная музыка, в воздухе стоит запах веселья: женских духов, табачного дыма, игристого вина… Глеб, в былые времена не особенно жалуемый вниманием, теперь почему-то в числе фаворитов: его похлопывают по плечам, угощают дорогими сигаретами, девушки очаровательны и приветливы. Он рассказывает что-то забавное из эпизодов в своей жизни, и вокруг взрываются каскадами здорового смеха. Все собираются куда-то идти, — кажется, в кафе-бар продолжать веселиться. Глеб бросает с непринуждённой улыбкой взгляд по сторонам…
На некотором расстоянии от всеобщего разгулья по краю дорожки бредёт одинокая фигура. На ней старенький потёртый плащ и резиновые ботики. Седая голова полуопущена, глаза смотрят перед собой, — устало и как-то по-детски, отстранённо и без хмурой бытовой озабоченности. Бредёт медленно и слегка прихрамывая. В одной руке авоська с дешёвыми молочными суррогатами, в другой – завёрнутый в газету прямоугольный предмет, похожий на книгу. Глеб сразу понимает, что это вовсе не книга, а… но ведь она…
…Он некоторое время спросонья медленно покачивал головой; её ломило так, что лежать неподвижно было нестерпимо. В ушах стоял звон, он задыхался от нехватки кислорода. Но то было не похмелье, он давно уже не притрагивался к спиртному. Это было следствием только что увиденного. Только что – и в такой дали отсюда… Немалых усилий стоило подняться с кровати, сунуть ноги в сапоги и набросить на плечи куртку. Пошатываясь, Глеб как можно тише, чтобы не разбудить остальных, почти наощупь выбрался из помещения и наконец вдохнул полной грудью свежего ночного воздуха. Почти бегом метнулся за угол и уже там дал волю скопившимся чувствам. Мелко сотрясаясь и выпуская из себя короткие мычащие звуки и всхлипывания, он плакал как ребёнок, прислонившись к складской пристройке. К нему подбежал сторожевой пёс – хаски по кличке Зак и принялся беззвучно тыкать в руку своим мокрым холодным носом, не то сочувствуя, не то успокаивая. Глеб медленно присел на деревянную рубочную колодку и, достав их куртки сигареты, стал прикуривать их – одну за другой, не удерживая в дрожащих руках и роняя под ноги. Слёзы текли беспрерывно, он часто и глубоко дышал, иногда невольно заглатывая воздух, словно кто-то невидимый душил его за горло. Постепенно ему становилось легче: вместе со слезами душа Глеба высвобождалась от многолетнего тягостного груза отчаяния и тоски, давивших на него даже в снах. И происшедший эмоциональный катарсис, вызванный порывом, возможно, мистического характера, если не вмешательством иных добрых сил, произвёл свою очистительную миссию: образ самого дорогого человека, несчастного и одинокого, ошеломил Глеба до самых глубин его сущности и сделался ангелом-спасителем, призванным помочь и что-то изменить к лучшему…
Где-то подспудно Глеб сознавал всё это; обессилевший от такого смятения чувств, он сидел, откинувшись спиной к стенке пристройки, теребил уши прильнувшей к нему собаки и тихо шептал, подняв глаза к небу:
«Мама… я знаю… ты простила меня… Все будет хорошо… Ты потерпи ещё немножко… я скоро вернусь, мама…»

Здесь можно было бы и поставить точку во всей этой истории. Или нет – многоточие. Ведь то, что должно произойти дальше, предсказать нетрудно, даже не имея при себе воображения. Возможно, кто-то и посчитает вышеописанное неправдоподобным: уж слишком просто, дескать, всё разрешилось – благодаря какому-то сну и произведённому им на персонажа впечатлению. Но ведь и сама жизнь соткана порой из таких простых истин, которые мы, сами того не замечая, усложняем в силу некоторых обстоятельств. А в случае с Глебом и его матерью, для которых, безусловно, зарождался виток новых отношений, можно с немалой долей вероятности предположить, что ими руководило нечто большее, чем традиционные родственные чувства. Здесь, как хотелось бы надеяться и верить, оказали своё чудодейственное влияние те пробудившиеся ростки того духовного начала, что заложено почти в каждом из нас.

2016 г.

© Виталий Шелестов, 2017
Дата публикации: 19.03.2017 11:38:49
Просмотров: 2018

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.