Между двух империй. Часть 4 гл. 5-8

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 87530 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Ханум молча сидела напротив, поджав ноги под себя. В красном, расписанном золотой нитью с крупным жемчугом кимешеке, в складках которого пряталась свернутая в кольца тяжелая коса, и в камчатном платье-халате того же цвета, она была великолепна. Наслаждаясь минутами тишины и богатым нарядом женщины, Газибек допил чай и отставил чашу в сторону. Теперь можно было спрашивать, но Карашаш лишь предложила еще чаю.

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИПРАВА К ВОСТОЧНОЙ КУХНЕ.

Глава пятая.

После большой охоты мужчины уже не возвращались в Уй-Бас, а разъезжались по аулам. К своим кочевьям отправились и женщины. Наступила зима, покои дочери султана Булхаира опустели. В нем не слышался девичий смех, и жигиты не пели песен о первом еще неосознанном влечении. Вечера Карашаш проводила скромно в уединении. Не вмешиваясь в дела мужа, она хотела разделить с ним любовь, но не власть. Последнее время Абылай редко посещал стоявшую в Уй-Басе юрту второй жены, и красавица Карашаш жила переживаниями молодой девушки, племянницы батыра Кулсары. Одним из долгих зимних дней прошлого года, юная Зарыт рассказала ханум о своей любви к Шагуру, о том, что им никогда не быть вместе, что отец не согласиться отдать ее за своего раба.
Карашаш не понаслышке знала, то обстоятельство когда для благородных сыновей отцы состоятельных казахов предпочитали сватать жен на зюнгорской или поволжской стороне, но, естественно, их выбор не распространялся на привезенных из тех мест рабов. Старшины казахских жузов роднились с джунгарам и калмыками, признавая их знать выше своей, и оставляли дочерей Киргиз-кайсацкой степи без надежды на любовь. Если у батыра и была первая жена из казахского рода, то вторая, обязательно, становилась джунгарка. Такая несправедливость к дочерям собственного народа, часто оговаривалось политическими интересами, но от этого благородным, скучавшим от одиночества девушкам и оставленным женам, не становилось легче.
Возможно, сложившееся обстоятельство, грозящее перейти в традицию, Карашаш принимала слишком близко к сердцу, потому что в свое время дочь ойратского нойона Тамыш юностью и навеянными понятиями о девичьей красоте забрала у нее Абылая. К своему изумлению, она еще в юности поняла, что женская красота не только быстро увядает, но и мужчины нередко меняют общепризнанное восприятие красавицы. То, что вчера считалось чарующим, сегодня становилось лишь привлекательным, а завтра сходило до уродства.
Война на всех общая, но у каждого она своя, и с начала данного столетья у женщин Степи, тоже была борьба за продолжение рода, в буквальном, а вовсе не в переносном смысле. Сколько ухищрений, искусства соблазна и прочего пришлось применять дочерям казахских родов, чтобы отвоевать право на счастье. В течение десятков лет они украшали себя серебром и сурьмили глаза, увеличивая раскосость миндалевидных очей, чтобы быть похожими на волжских и джунгарских ойраток. Женщины тешили мужское самодурство и, тем самым, собственными руками утверждали в Сары-Арка чужеродную красоту.
Обладая большими с поволокой очами, светлым лицом и, словно смоль, черными, вьющимися до пят волосами, дочь султана Булхаира померкла в глазах любимого мужчины, не потому что Тамыш была моложе ее, а потому что джунгарка обладала той самой красотой, которая восхвалялась. По прибытию мужа из джунгарского плена смоль волос Карашаш прокрыла первая седина. Пробежав по ним легкой паутинкой, она возвела ханум в средний возраст. На самом же деле, вторая жена султана в год Белого кояна находилась лишь в начале четвертого мушела. Ее рано выдали замуж и только к тридцати, она расцвела телом в полную силу. Наполненная страстью, Карашаш мечтала поделиться ею с Абылаем и только с ним. Но у него теперь была другая женщина, белый уй которой, султан предпочитал не только ее юрте, но и юрте былой соперницы Тамыш. Должная красота женщины в Великой Степи снова изменилась. Джунгария попала в железные когти Желтого дракона, и на смену красавиц с раскосыми глазами и приплюснутым носиком в Сары-Арка пришел облик угловатой девушки, почти мальчика с маленькой ножкой и острой грудью, это была женская красота Срединного царства.
В юности, после смерти отца, Карашаш жила при улусе ханши Бопай, властной и красивой женщины. Жена ее дяди хана Абулхаира не обладала чертами джунгарок, напротив, она была пышногрудой, чернявой. Ее миндалевидные очи были до краев наполнены голубой поволокой, но Бопай принадлежала к одной из дальних ветвей ведущих свой род от сына Чингисхана Джучи. Язык у мужчин не поворачивался назвать ее некрасивой и тем опорочить славу ее происхождения. Девочкой Карашаш часто слышала, как ханша сетовала на глупцов, что смотрят в сторону Джунгарии в поисках невесты. Муж Бопай, хан Младшего жуза Абулхаир, тоже не прошел мимо веяний времени, привез молодую жену из поволжских степей.
Боян была калмычка, дочь одного из богатых старшин Ногайской дороги. С собой она привезла кула, красивого молодого парня по имени Бакжи, служившего толмачом у Артемия Волынского, губернатора Астрахани приведшего волжских калмыков к присяге российской императрице. На Поволжье кроме всего прочего, Бакжи слыл шаманом древнего культа предков и наводил страх на пришлых проповедников тайных турецких эмиссаров сеющих недовольства. В 1732 году толмач Бакжи попал в плен к влиятельным старшинам, несогласным идти в русское подданство, и был отдан Боян в качестве свадебного подарка.
После постройки на реке Орь названой Оренбургом российской крепости, опасаясь, что высокограматный калмык убежит к российской стороне, молодая жена хана Абулхаира продала знающего язык русских кула старшине Байчуле, жена которого была родной сестрой влиятельного на Приишимье батыра Кулсары. Тогда Карашаш исполнилось только десять лет, и многие события проходили мимо ее любознательности, но случай с говорившим по-русски шаманом Бакжи почему-то остался в ее детской памяти. Она и не помышляла, что через какое-то время, когда станет женщиной средних лет, судьба сведет ханум с юной Зарыт, младшей дочерью старшины Байчулы и Шагуром, сыном калмыка, четверть века назад привезенного ханом Абулхаиром с Волги за Яик вместе с молодой женой Боян.
После песен и игр, по поводу прибытия сотни Кулсары в Уй-Бас, проводив новую подругу Алтынай и немного, почти мимолетом, жестами и глазами пообщавшись с любимым, Зарыт вернулась в гостеприимную юрту Карашаш. Ханум встретила девушку участливо и поинтересовалась: почему та была столь грустна в забавных играх? Но та ей не ответила. Карашаш усадила Зарыт рядом и, ласково обняв, спросила ее о Шагуре, но девушка опустила глаза и снова отмолчалась. Тогда ханум стала рассказывать о своей юности. Слушая повествование ханум о прошлых годах, как в покоях хана Абулхаира Карашаш несколько раз видела отца Шагура, Зарыт заинтересовалась, и, после нескольких подробностей, открылась ханум в том, в чем никогда бы не призналась даже матери.
Побег юных влюбленных из Степи, Карашаш не только сохранила в тайне, но и сама готовила. Тщательно подобрав восемь коней, она снабдила девушку богатыми украшениями, без сожаления сняв с себя подарки своего брата султана Досалы, которыми в последнее время, он безмерно ей докучал. Брата она не любила, да и родственной связи с ним у Карашаш никогда не было. После смерти отца он забыл о рожденной от другой матери младшей сестре, и вспомнил о ней только в последние годы.
Понимая, что любовь Досалы возникла лишь из-за ее близости к Абылаю, набравшего в Степи силу уважаемого народом Приишимского правителя, ханум не дорожила подарками брата, считая их подношениями. Карашаш обладала умом приемной матери Бопай и при прочих обстоятельствах могла бы властвовать в Среднем жузе подобно ханше, но Абылай был несравним с Абулхаиром, к тому же она любила мужа. Досалы считал сестру глупой, осыпая ее дарами, он никак не мог понять простую истину: если женщина любит от сердца, она хочет подчиняться, а не властвовать. А что касается остроты ума Карашаш, в том брату только лишь предстояло удостовериться в самое ближайшее время.
Ханум посоветовала Зарыт тайно отъехать в сторону Ново-Ишимской оборонительной линии, объяснив, что знание русского языка поможет влюбленным перебраться на Волгу в Калмыцкие степи. В последнюю ночь перед расставанием, юная девушка и женщина с пылкой душой, нерастраченной в любви с мужем, просидели в обнимку у очага в большой зале. Там, где еще недавно звучала домбра и увешанные коврами кереге наполнялись задиристым каимом жигитов. Там, где в ясных девичьих взорах плескалась неуемная молодость.
По началу они смотрели на языки пламени и молчали. В объятиях Карашаш Зарыт было уютно. Ей не хотелось говорить, но, вспомнив совет, она спросила:
— Ханум, скажи: почему что бы спасти свою любовь, надо ехать к русским?
— Потому, милая, — мягко ответила Карашаш, — что свою любовь русские часто находят в Степи.
— Как это?
— Хочешь узнать ответ, там, где его нет? Тогда, Зарыт, сама мне ответь: почему ты полюбила Шагура?
— Не знаю…
— Вот, видишь! Как же, я могу ответить за других? Любовь волшебна, порой она возникает вопреки обычаям рода, традициям и даже вере в предков. Когда я вошла в возраст первой луны, ханша Бопай повезла меня в Оренбор. Это был еще не тот, что сейчас стоит на Сак-маре и Яике большой город, а маленькая крепость на реке Орь. Там мы гостили у мурзы Тевкелева, и он рассказывал мне о России. О нашем сходстве, бережно хранимом в народе, и в глазах у него была печаль. На мой вопрос «Отчего, уважаемому мурзе, так грустно?», он ответил, что многое ныне изменилось.
— Крепость перенесли на другое место?
— И это тоже… — задумчиво ответила ханум, оглаживая волосы Зарыт. — А однажды, увидев, что я сурьмлю глаза увеличивая раскосость, он засмеялся и рассказал мне историю об одной похожей на меня девушке. О княжне Юсупово-Княжево, которую, чтобы придать ей истинную красоту, на Москве белили, пудрили, осыпали белой мукой и лепили на щеки мушки. Я тогда очень удивилась его шутливым словам, обиделась и ответила мурзе что-то очень глупое. А он мне сказал: «С лица воды не пить, дочка. Красота девушки и женщины в естественности, уме и сердечности, лишь это по настоящему цениться у мужчин, к какому бы роду они не принадлежали. Если ты хочешь быть красавицей земли зюнгорской, ищи в оном народе внутреннюю красоту, а не намазывай на лицо его внешний облик».
Следуя его совету, я стала смотреть на окружающих меня людей, разделяя их не на джунгар, башкир, русских и казахов. Мусульман, православных и язычников. Не на кривых и стройных, худых и полных. А увидела в них добрых и злых, смелых и трусов. Честных и лгунов, хвастливых и скромных. И своим новым взором, я многое приметила. Даже такого, что и примечать мне не стоило.
В Оренборе я провела больше месяца и невольно стала наблюдать тайную любовь мурзы Тевкелева к ханше Бопай. Моя названая мать отвечала мурзе взаимностью, но не делила с ним юрты. Тогда я поняла, что любить совсем не означает возлежать на одной постели с мужчиной и иметь от него детей. Любовь это гораздо большее, чем соединение плоти, и кто любит, тот подчиняется, а не подчиняет. Именно так любил мурза Тевкелев ханшу Бопай. Их разделяло многое, а соединяла лишь одно, но оно было больше того многого, в десятки, сотни раз!
— Но, ханум, я хочу иметь детей от Шагура! — протестуя сказанному, воскликнула Зарыт.
— Ты будешь их иметь, милая, — грустно улыбнулась Карашаш. — С Шагуром вас объединяет много и разделяет лишь одно — нежелание твоего отца, понять вашу любовь. Нужно время чтобы он передумал и лучше провести его в какой-нибудь крепости. Русские охотно берут со Степи себе женок, а если бы священнослужители не вгоняли пришлых в христианскую веру, то их уходило бы к ним еще больше. В крепостях вы легко найдете себе помощников. Нет меж нас различия, коль мы влюбляемся в их мужчин, а они желают наших женщин, обездоленных и поменянных собственными мужчинами, то на джунгарок, то на маньчжурок. Вот выйдешь из Степи, сама поймешь насколько, он окажется близким, тот далекий и родной край. Названый русским лишь по православной вере.
— И Алтынай об этом говорила. Она рассказала мне о Белой волчице, русской, что однажды пришла в уй ее дяди и теперь хочет стать его женой, а девушке матерью.
— Стало быть, отправляя тебя на Ново-Ишимскую оборонительную линию, я права, Зарыт. И вы с Шагуром без труда найдете себе место для счастья в российских крепостях, как Ак-Каскыр нашла его в Степи. Езжайте и ничего не бойтесь. В жизни существует мало того, чем стоило бы женщине дорожить. И дающая детей любовь, самая главная из этих ценностей.

Глава шестая.

Отправив влюбленных к крепости Святого Петра, Карашаш внутренне поникла, последний светоч существования ханум отъехал из Уй-Баса. Собственным руками, она отправила от себя, то, что грело ее израненную душу в отсутствии мужа. Абылай был на зимней охоте, и она представляла себе, что ждет возлюбленного из Кзыл-Агаш совершенно отчетливо осознавая, что, по возвращению, султан посетит не ее юрту. Ханум всегда была готова к приему мужа. Подбором подчеркивающей изгибы стана одежды, украшением женской стороны шелками и совместного ложа подушками, Карашаш попросту убивала ненавистное время одиночества. Каково же было удивление ханум, когда она получила послание от мужа.
Письмо принес табакши Ораз. Угостив старого учителя зеленым чаем с верблюжьим молоком, Карашаш с нетерпением дождалась его ухода. Обессилено упав на подушки, с замиранием сердца и дрожащей рукой, она развернула уже нежданную весточку от любимого и прочитала. К сожалению ханум, это не было любовное послание. Довольно сухо, Абылай уведомлял ее о том, что на днях юрту его второй жены посетит бывший хаким Яркенда Исмаил Гази и принесет Карашаш вести от ее старшего брата султана Досалы. Абылай писал, чтобы она была вежлива с гостем и согласилась на просьбу брата, по оказанию Газибеку некоторых услуг, какими бы странными по началу, они не показались его добродетельной жене.
По прочтению, щеки Карашаш запылали огнем. Какое-то время, женщина была просто в бешенстве и от всей души пожелала Абылаю, чтобы оговоренный в послании Гази в качестве услуги захотел бы ее тела. Это шальная мысль развеселила ханум, прогоняя обиду. Карашаш рассмеялась, звонко по-девичьи, чувствуя, что давно уже так не забавлялась. Выполнив волю мужа, она бы с превеликим удовольствием рассказала ему об том.
«Рассказала! Ведь Абылай обязательно навестит ее юрту, чтобы узнать чего хотел гость от его жены!», — мелькнуло в голове ханум. Настроение Карашаш стало игривым, и она потянулась по кошачьи, в очах загорелись зеленые огоньки. У нее появился шанс побыть наедине с любимым, и она найдет способ, чтобы рассказ продлился до самого утра и закончился следующим вечером.
Ощущая себя героиней «Хезар-эфсане»[1], прекрасной и обворожительной Шехризадой, ожидающей царя Шехрияра, Карашаш начала подготавливать приход гостя, как это умеют только восточные женщины. Увы, бывший хаким Яркенда был еще не Абылай, но гость был присказкой, за которой ей обещана сказка.
От предвкушения грядущей страсти с любимым, ханум расцвела и стала источать свет, сводящий мужчин с ума. Карашаш скинула одеяния умудренной жизнью женщины, спрятала седину волос под каштановый окрас хной и надела багряный наряд из узорчатой камки [2]. Похожая на утреннюю зорю, она изливалась сиянием на служанок и те начинали отражать его, словно луна не виденное ночью солнце. Очень скоро умелыми стараниями ханум немного поблекшая от печалей хозяйки юрта превратилась в сверкающий шатер любовных удовольствий, где жила самая сладкая сладость Карашаш.
По прибытию в Уй-Бас, Исмаил Гази был уведомлен табакши Оразом о том, что султан отсутствует. Отдохнув после дальней дороги, он посетил юрты жен султана. Визит вежливости по старшинству, первой был оказан байбише Сайман. Второй, Гази хотел навестить Тамыш, но отъездом к сыну Касыму, она избавила его от этого. И только третьим посещением бывшего хакима Яркенда был уй ханум Карашаш. Ожидая увидеть потем-невшую от времени белую юрту с засохшей в ней без любви женщиной, Исмаили немало удивился, когда его взору предстал сверкающий шатер воркующей и святящейся женщины, от которой шла теплота и безмерное участие. Бывший хаким Яркенда даже засомневался: та ли эта Карашаш? описанная Досалы, как безвременно высохший луговой цветок.
Ханум приняла гостя на половине мужа. Там было все так, будто Абылай только что вышел, и сейчас вернется. На стенах весела упряжь, оружие, предметы охоты, на торе стояло накрытое шкурой леопарда кресло. Дух султана витал под шаныраком. Карашаш стояла по левую сторону пустого кресла, видимо в данный момент олицетворяющего присутствующего мужа.
— Да смилуется над твоим благочестивым домом Всевышний, уважаемая ханум, дочь султана Булхаира и жена Приишимского правителя Абылая, — проговорил Гази, минуя порог не коснувшись и преклоняя колено вступившей в юрту правой ноги.
— И тебе милость Голубого Неба, достопочтенный гость, не обтирай босаги [3]. Проходи, — величаво сходя с торе, ответила Карашаш. Облегающая ее роскошный стан, комка сверкнула узорами от пламени очага, когда она подняла взор и, плавно отняв от груди руку, пред-ложила гостю присесть к низенькому столу и угоститься горячим чаем.
Исмаил не стал перечить хозяйке, отказ был не в обычае. В Степи никто не станет говорить с гостем, пока тот не утолит голода или жажды в доме хозяина. Поданный миловидной служанкой желтый от жира зеленый чай, заправленный верблюжьим молоком с куртом, и приготовленные в сливочном масле румяные баурсаки, быстро утолили в недрах желудка Гази и то и другое.
Наблюдая, как гость неторопливо опустошает пиалу, Карашаш одаривала его ласковым взором, но за столь нежной милостью бывший хаким Яркенда почувствовал желание вывернуть его нутро на изнанку. Несомненно, здесь ждали прихода Гази, и только условности степного этикета не позволяли красавице начать разговор.
Ханум молча сидела напротив, поджав ноги под себя. В красном, расписанном золотой нитью с крупным жемчугом кимешеке, в складках которого пряталась свернутая в кольца тяжелая коса, и в камчатном платье-халате того же цвета, она была великолепна. Наслаждаясь минутами тишины и богатым нарядом женщины, Газибек допил чай и отставил чашу в сторону. Теперь можно было спрашивать, но Карашаш лишь предложила еще чаю.
— Я утолил голод, уважаемая ханум, — отказался Гази, так и не дождавшись от нее вопроса. — Позволь мне сказать: зачем мои ноги переступили порог твоей юрты.
— Я слушаю тебя, досточтимый гость! — жестом велев служанке удалиться, проговорила Карашаш.
— Меня зовут Исмаил Гази, прибыл я из Коканда к вашему мужу султану Абылаю с посланием от Ирданы-бия, но кроме этого я привез вам, уважаемая ханум, письмо от вашего досточтимого и славного брата.
— Разве Досалы сейчас в Коканде?
— О нет! Султан Досалы кочует со своим улусом за Яиком, а его письмо к сестре, передал мне фатих из Хазрета. Узнав, куда я направляюсь, достопочтенный Мамет-ходжа попросил отдать его вам. Что я и делаю с превеликим на то моим удовольствием.
Поясняя как весть от Досалы, дошла до юрты его сестры, Гази приложил свиток с печатью султана к своему лбу и передал в руки Карашаш. Она его развернула, и, прочтя, вкинула горячий взор на гостя.
— Мой досточтимый старший брат пишет мне о вас, уважаемый! Как такое возможно? Если вы лишь руки, что мне предали его послание.
— Прошу не гневаться, многоуважаемая ханум, и не жечь меня своими прелестными очами, — ответил Гази. Как ни старался, настоль прямой вопрос женщины сразу он не нашел других слов, но поспешил исправить оплошность и продолжил: — Сооружая остов юрты, мастер никогда не будет делать к ней дверные косяки и порог. Настолько сильно в Степи поверье о том, что если для нового дома все сделать одному, тогда опрометчивое деяние приведет к смерти самого мастера. Так и дела от милостивого и милосердного Аллаха нельзя совершить в одиночку. Султан Досалы помог мне, написав своей сестре письмо.
— Вы хорошо знаете законы Степи, уважаемый. Я заметила это, когда вы вошли. Ныне редко кто помнит, что юрта имеет душу, и надобно чтить ее поклоном.
— Благодарю, достопочтенная ханум, у вас не только красивый взор, в нем светиться ум. Среди женщин это гораздо большая редкость, чем знание древности среди суфиев ордена накшбандийа, к которым я принадлежу.
— Мне лестны твои слова, Исмаил, — ответила ему Карашаш, в первый раз назвав по имени и пододвинувшись ближе, — но берегись! Как у Руми красиво сказано:

«Однажды суфий, человек святой,
На гвоздике узрел мешок пустой.

Увидел суфий эту благодать,
И стал в слезах одежды рвать.
«Лишь в нем, — воскликнул суфий, — нет коварства!
В нем царство нищих и от бед лекарство!»

Кричали: «Вот спаситель наш от бед!» —
Другие суфии за ним вослед.
Они порой смеялись и рыдали,
Мешок пустой хваленьем восхваляли.

У простака вопрос сорвался с уст:
«Что прославлять мешок, который пуст?»
Ответили ему не без презренья:
«Ты здесь к чему, ты чужд воображенья?

Ступай отсюда, если ты такой,
Что зришь лишь то, что можно взять рукой.
В мечтах влюбленный видит днем и ночью
Предмет любви, невидимый воочью!».

На что Гази удивленно ответил:
— Лишь человек, что «чужд воображенья» мог бы сравнить мое преклонение пред вами, уважаемая ханум, с преклонением пред пустым мешком. Я давно не слышал стихов Руми из уст женщины, но, благодаря милости Аллаха, в эту благодатную осень я был одарен ими дважды. И обе эти женщины столь прекрасны и умны, что мое сердце окончательно ими покорено.
— И кто же другая?
— Она живет в священном Хазрете. Простая, любящая двух бедных девушек женщина. Но, полагаясь на волю и милосердие Всевышнего, уважаемая ханум, я хотел бы вернуться к посланию вашего брата.
— Он просит меня исполнить вашу просьбу, но не говорит: какую? Думаю, мне не придется краснеть и сливаться лицом с платьем, что сегодня я надела, ожидая мужа с большой охоты.
— Разве Абылай прибывает в Уй-Бас?
— Нет. Но долг жены всегда ждать своего мужа. Вы выпили чай, уважаемый Исмаили, оставив на дне пиалы немного не растворившегося курта. Позвольте разделить его с вами [4], и тогда у нас не останется недомолвок. Ведь этого хотел от меня мой брат Досалы?
Не ожидая ответа, Карашаш окунула длинные унизанные перстнями пальцы в пустую чашу и, собрав крошки творога, высыпала Гази в рот, предварительно лизнув их кончиком языка. Она уже забыла, как это волшебно и волнующе, — властвовать над мужчиной. От нахлынувших сладостных чувств, прошедших теплой волной по телу, грудь ее томно приподнялась, в глазах забегали бесенята. Наслаждаясь собой, ханум проворковала:
— Теперь мы брат и сестра, таков обычай Степи: отведавшие остатки курта, словно дети одной матери. Проси, Исмаили, я выполню твое пожелание.
— В Уй-Басе есть еще один гость, — с усилием проглатывая не растворившейся в чае творог и рискуя тем подавиться, проговорил Гази, — князь Ураков. Он ожидает прибытия Абылая в становище, и будет говорить с султаном. Я хочу знать, о чем?
— Хорошо, — отодвигаясь от суфия, ответила Карашаш, всем видом показывая, что ожидала от него совсем другого желания. — Я подумаю, как это сделать. Моя служанка, что подавала угощенье, сообщит тебе о том, когда Абылай будет в Уй-Басе. Больше желаний нет?
— Нет, уважаемая ханум.
— Тогда оставь меня, Исмаили. Мужчина в доме женщины в отсутствии ее мужа, лишний повод для чесания языков других его жен.
Печаль окутала чело Карашаш, в глазах заблестела пеленой влага, плечи ее пустились, и она сникла. Оставляя за спиной двери юрты ханум, Исмаил Гази был уверен, что, лежа на подушках, женщина рыдает, проклиная его недогадливость. И он был прав, но лишь отчасти. Карашаш действительно подмяла изящным телом пару шелковых подушек, и сотрясалась от смеха, зажимая ладонью рот, чтобы гость ее не услышал.
В голове ханум уже составляла картину, которую опишет Абылаю в подробностях. В своем будущем представлении Карашаш изменила лишь соблазнения. Их в ее повествовании будет намного больше, ведь предназначены они не для ушей Газибека, а для взора мужа.
Через несколько дней, когда взошла полная луна, с тыльной стороны юрты послышался топот копыт об снежный наст сразу нескольких коней. У коновязи раздался приглушенный, но повелительный говор мужчины. Без сомнения это был долгожданный гость. Карашаш метнулась к дверям уя, и сама отворила.
В ее дом вошел Абылай. Крытая манглунгом шуба султана и соболья шапка сплошь были усыпаны снегом, усы и бороду обволок иней. Жестом повелев служанке удалиться, ханум припала к мужу. Она готова была слизать весь снег с его лица, шубы и даже сапог лишь бы Абылай никогда больше ее не оставлял одну.
— Ты пришел, мой мурза! — опуская голову на грудь султана, проговорила она…
Накормленный из ладоней, разомлевший от горячей пищи султан возлежал на ложе и довольно ухмылялся, поглаживая ус, когда расставшись с одеждой, ханум рассказывала о Гази. Карашаш томно вздыхала, округляла очи, играла пышными власами и волновала мужа плавными движениями тела. Ее соблазнительный танец, в сопровождении шутливых слов, длился пока в глазах мужа не появилась характерная маслянистость кота, а руки не начали искать округлых прелестей жены.
Устроив нарочитое тому сопротивление, святящаяся счастьем ханум еще больше разожгла запылавшую в муже страсть. Потеряв выскользнувшую из широких ладоней обнаженную, пахнущую любовью Карашаш, Абылай готов был зарычать. Изгибаясь, она перекатилась по устланному персидскими коврами полу к стоявшему на торе креслу и обласкала весившую на нем шкуру леопарда, таинственно мурлыкнув и застонав. Одним прыжком, старый волк настиг строптивицу и, срывая пятнистую шкуру с кресла, закутал в нее Карашаш. Выпуская коготки, она впилась ими в мощную спину мужа и обвила ногами, прижимая и сливаясь с ним воедино…
Наступило утро, но султан не собирался покидать юрты ханум. Укрывшись шкурой леопарда они лежали у очага тесно прижавшись друг к другу. Служанка не отважилась нарушить покой госпожи, и огонь в очаге почти погас. В нем тлели лишь угли, но Абылаю и Карашаш было тепло, они шаловливо шептались.
Позволяя любимому ласкать свою обнаженную грудь, Карашаш прислонилась к уху мужа и справилась: как ей устроить посланнику Ирданы-бия то, о чем он просил?
— Пусть он наденет твой наряд и придет за занавес для женщин, — засмеявшись, ответил султан.
— Ты шутишь?
— Совсем нет. Шутливые мысли давно уже покинули мою седую голову, Карашаш. Прибывшего из Оренбора князя Уракова я приму в большой зале Уй-Баса, где есть ниша для присутствия жен на торжествах. Сопроводи его туда под видом служанки в своем красном платье. Пусть слушает. Ведь ты отведала с ним остатки не растворившегося курта и обязана выполнить обещание, данное названому брату.
— Неужели ты подумал, что я могла это сделать?
— Почему, нет! Меня долго не было в твоей юрте.
— Тебя не было вечность, о муж мой! Но любовь я не предала, и незаметно лизнула лишь пальчик. И теперь он требует награды.
Карашаш вынула из-под шкуры руку и, игриво осмотрев узкое и длинное запястье, показала ее Абылаю.
— Ах ты лиса! — привлекая Карашаш на грудь, воскликнул Абылай. — Я украшу его перстнем с крупным агатом. Когда-то за право погладить эту руку я заплатил немалый выкуп молодым женщинам, присланным в юрту жениха [5] от ханши Бопай.
— Ты заплатил не только чтобы погладить руку
— Что же еще?
— Я тебе напомню, мой мурза!
Карашаш сплела свою ладонь с его и окунула их под шкуру леопарда. Издавая томный стон и извиваясь под лаской, она снова зажгла в Абылае огонь. Все же решившаяся навестить госпожу служанка подбросила в очаг немного кизяка и выскочила из юрты пунцовая. Охранявшие покой султана толенгуты прогоготали ей в след, еще выше подняв над уем Карашаш бунчук султана.
Абылай покинул юрту ханум только по полудню следующего дня. Две ночи это все что он мог позволить себе в уединении с женщиной. Повелев оповестить гостей, что правитель Приишимья прибыл с большой охоты в Уй-Бас, и, надевая крытую манглунгом шубу, он спросил:
— Куда подевалась Зарыт? Я послал Бури, чтобы он проводил ее до аула старшины Байчулы, но сын не нашел племянницы Кулсары в становище.
— Я не знаю, о муж мой. Может, она сама решила отъехать к отцу? Не дожидаясь провожатых.
Абылай посмотрел на жену, но ничего подозрительного не увидел. Подавая ему соболью шапку, еще пахнущая страстью Карашаш смотрела на него лучистым взором хитренькой пушистой лисички.

Глава седьмая.

Князь Ураков, рассчитывал провести у султана Абылая неделю, максимум две и уже к рождественским дням, вернуться в Оренбург с победным донесением, но застрял в Уй-Басе. Прибыть к тайному советнику Давыдову в окружении многих аманатов Средней орды сходу у него не получилось. Как и предупреждал зайсан Эрденэ, Василию Егоровичу пришлось ожидать султана с большой охоты, коротая дни в беседах с табакши Оразом.
Престарелый учитель Приишимского правителя в отсутствии Абылая имел в становище неограниченную власть над всеми, включая и именитых гостей, которых к концу декабря в ставке на Синегорье оказалось сразу двое: упомянутый князь и бывший хаким Яркенда Исмаил Гази. Прибывший в Уй-Бас незадолго до князя Уракова, посланник Ирданы-бия, правителя Кокандского ханства, тоже не застал хозяина в доме. Но, как и Василий Егорович, остался в становище, милостиво согласившись на гостеприимство табакши Ораза.
Таинственный и загадочный суфий, закутанный в белые, с письменами из Корана длиннополые одеяния, несколько настораживал князя. Гази был черен от загара, словно мавр, задумчив и весьма несловоохотлив. Печать южного солнца на высоком челе посла, говорила о том, что гость долго пробыл в палящих зноем землях и Коканд лишь одна из его кратких остановок в бесконечном хождении по замкнутому кругу.
Исмаил Гази редко общался с поручиком, хотя роскошные обеды, устраиваемые по велению старшей жены султана Сайман-ханум в честь знатных гостей мужа, всегда проходили совместно. Уставший от обильной пищи, при переходах из юрты в юрту, и ссылаясь на присущий суфию аскетизм, Гази поглощал лишь рахат-лукум [6], зато в больших количествах. В присутствии Василия Егоровича Исмаил говорил кратко и сухо, без какого-либо красноречия. Иногда, он вел беседы с табакши Оразом о суфизме, но чаще проводил время в пяти каждодневных намазах и в духовном общении с дервишем мазара ал-Бухари Абу-Джафаром ибн Али, с которым уединялся на ночь в отведенных ему комнатах Уй-Баса.
В отличие от напыщенного Василия Егоровича скромный суфий ордена накшбандийа являлся опытным, и весьма влиятельным пауком в дипломатической паутине Востока. Направляясь в Уй-Бас, он прекрасно знал, что султана там нет. Глупо было искать его в становище во время сугума, большой охоты и заготовки мяса на зиму. Пока Абылай был ему и не нужен. Перед разговором с влиятельным торе Среднего жуза, Исмаил Гази не столько стремился переговорить с сестрой султана Досалы, и отдать ей письмо, хотя разговор с Карашаш тоже был немаловажным, сколько увидеть свои зоркие глаза и чуткие уши дервиша Абу-Джафара. Готовясь к встрече с правителем Приишимья, он, словно высохшее афганским солнцем дерево живительную влагу, впитывал и осмысливал собранные тем сведенья.
Нищенствующий святой из мазара ал-Бухари Абу-Джафар, обосновавшийся в становище осенью, успел стать для султанских толенгутов близким, почти родным человеком. Славя девяносто девять имен милостивого и милосердного Аллаха и провозглашая мудрые суры и аяты Священной книги Корана, он свободно ходил по Уй-Басу. Выглядывал, выслушивал и многое узнал. Когда на Синегорье прибыл Исмаил Гази, дервиш вменил в обязанность, каждый день перед вечерним намазом навещать собрата по вере.
Оповещая негромким восклицанием: «Аллах Велик, Исмаили», Джафар заходил в его комнаты с покорно опущенной головой и покидал их лишь глубокой ночью или под утро. Ночные встречи двух единоверцев, якобы случайно повстречавшихся в Уй-Басе, проходили не в молитвах. Они если и творили витр [7], то лишь кратко. В их долгом разговоре не было ничего нематериального, земная и бренная суть в беседах суфия с дервишем преобладала над духовной и возвышенной…
Закончив дневной путь, солнце очередной раз ушло за горизонт. Сидя на молитвенном коврике лицом к Мекке, Исмаил повернул голову к правому плечу и произнес:

«Bo имя Аллаха милостивого, милосердного!

Хвала — Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда!
Тебе мы поклоняемся и просим помочь!
Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших».

Джафар повторил «Открывающую» [8] суру священной книги Коран и омыл ладонями лицо. Молитва была окончена, и можно было переходить к делам земным.
— Джафар, ты выведал, что за бумаги хранит у себя в комнатах урус? — спросил Гази.
— Нет, уважаемый.
— Подкупи толмача! Он же мусульманин. Напугай его страшной смертью грешника. Колотушками, что будут ходить по неправедной спине до скончания времен [9]. Мне нужно хотя бы взглянуть на них, перед тем как султан Абылай вернется с охоты.
— Толмач служит своему оренбургскому господину, Кутлу Мамеш-мурзе также предано, как и Абу-Джафар Газибеку. Ничего не испугает Ямангула и никакие деньги не купят его верность.
— По дороге сюда я говорил с фатихом Хазрета, он упоминал старого Маметю…
— Это и есть он — Тевкелев Алексей Иванович, так его именуют русские.
— Богослов мне сказал, что каракалпакский ходжа сложил от сабли гяура голову. Кроме искусства отравления от него было мало толку и Аллах забрал его к себе. Еще он говорил, что старая лиса Маметя месяц назад навсегда покинул Оренбург.
— Хозяин уехал, но остались слуги. Они как верные собаки еще долго будут охранять начинания господина,
— К сожалению, у нас таких слуг нет. Досалы слишком глуп, сын калмычки Боян султан Чингиз молод, а перетянуть на сторону Ирданы-бия сыновей ханши Бопай, пока не выходит. Мне нужны бумаги князя Уракова, с их помощью я получу Абылая. А через него весь Средний жуз станет сговорчивее и пойдет на соглашение с Ирдана-бием.
— Все в руках Всевышнего, — ответил Джафар и, окунув лицо в ладони, добавил: — завтра, когда за обедом у табакши вы будете беседовать с урусом, я постараюсь проникнуть в покои князя и взять эти бумаги.
— Их надо не только взять, но и вернуть, иначе никакого смысла. Русский не должен знать, что они известны мне или кому-то другому.
— Аллах велик, Исмаили! Он нам поможет….
На следующий день, в обществе Гази зевающий князь Ураков, и не подозревал, что сидит рядом с действующим вулканом. Ничего подобного, возможному извержению огненной лавы, Василий Егорович не ощущал. Исмаил лишь незаметно насыпал в поданное князю блюдо приправу, отдающую острым вкусом и возбуждающую аппетит. Дальше, они мирно обедали. Иногда, через табакши Ораза, перекидывались словечком и настойчиво ждали истечения времени, когда должные приличия будут соблюдены и гости разойдутся по комнатам до следующего совместного обеда.
Тем временем, делая каждодневный полуденный обход становища на Синегорье и освещая дом султана изречениями из Священного Корана, Джафар с легкостью проник в покои князя. Казакам Плетнева нести караул в Уй-Басе не разрешалось, охранявшие же вход толенгуты, не посмели остановить нищенствующего святого. Оказавшись внутри, дервиш немного походил, читая вслух суру «Собрание» [10], огляделся, привык к полутьме, и принялся искать походный рундук Уракова.
Выдвинув найденный под кроватью сундук, Джафар скрыл ножом замок и поднял крышку. С верху россыпью лежали золотые монеты с чеканным профилем российского императора, а под ними какая-то книга и восемь листов белой бумаги, исписанных мелким витиеватым почерком. Не зная русского языка, Джафар лишь догадался, что их содержание и нужно Газибеку. Сунув «Инструкции» вовнутрь рваного, сшитого из цветных лоскутов халата, он аккуратно задвинул сундук на место.
Обед у табакши Ораза закончился немного раньше обычного времени. К середине, Василий Егорович стал каким-то вялым и попросил отвести его на покой. Вернувшись в свои комнаты, Исмаил нашел Джафара обращенным в сторону Мекки, при исполнении полуденной молитвы.
С нетерпением дождавшись, когда дервиш совершит последний ракат [11], он спросил:
— Тебе удалось, Джафар?
— Аллах велик, Исмаили! — воскликнул тот, и подал аккуратно сложенные листы Газибеку.
Исмаил внимательно пересмотрел бумаги с пометкой «секретнейшая» и возблагодарил Всевышнего, за то, что он дал ему познание в языке неверных урусов.
С большим трудом, разбирая столь сложные русские буквы и расставляя слова в привычном для тюрка порядке, он прочел:

«Понеже по нынешним с китайцами обстоятельствам и в рассуждении состояния киргиз-кайсацкой Средней орды султана Абылая, что он в той орде за главного владельца почитается, а при том гораздо смышлен и проворен, приемлется здесь в размышлении, дабы его, Абылая, и настоящим ханом сделать…».

Загоревшее под афганским солнцем чело Исмаила покрыл пот. Это была секретная «Инструкция» от 28 числа ноября месяца 1759 года данная поручику Пензенского пехотного полка князю Уракову и переводчику оренбургской канцелярии Гуляеву. В ней оговаривались рекомендации, как подать султану мысль о ханстве. Принятие патента из рук императрицы Всероссийской. В «Инструкции» было подробно расписано, при каких условиях султан может стать ханом и просьба прислать в Троицкую крепость или в Оренбург аманатов. Хану Средней орды Абулмамбету в «Инструкции» отводилась роль по-четного правителя священного Хазрета, но не более того. По окончанию стояли подписи наместника Оренбуржья генерал-лейтенанта Давыдова и главы Киргиз-кайсацкой комиссии генерал-майора Тевкелева.
Утирая лоб концом тюрбана, Гази снова и снова возвращался к чтению «Инструкции» и лихорадочно откидывал на стол прочитанные страницы.
Наконец, он их сложил, и обратился к дервишу:
— Их надо вернуть немедленно, Джафар!
— Как это сделать, хозяин?
— Ты пойдешь к послу урусов и положишь бумаги обратно в сундук. Князь сейчас спит. За обедом я ему подсыпал сонной травы и от твоего прихода он не проснется. Иди, Джафар, того хочет Всевышний.
Дервиш послушно склонился перед Газибеком. Взял со стола листы и удалился…
Вскоре со стороны покоев русского раздались шаги, бряцанье воинского железа и громкие голоса толенгутов, но шум затих быстро. До самого вечера в комнаты Газибека никто не зашел. Ночь Исмаил посветил молитве. Произнося суры Священного Корана, он просил Аллаха о нисхождении к его верным слугам, а в голову настойчиво лезли мысли о Абу-Джафаре. Переполох в Уй-Басе несомненно оповестил Газибека, о том, что нищенствующий святой из мазара ал-Бухари если не пойман, то замечен.
Нервно покрывая краткое расстояние от угла до угла комнаты, он ждал утра. От напряжения лицо его стало подрагивать. Чтобы успокоиться, Гази решил почитать суру «Корова». Взял в руки Священную книгу Коран, но открыть не успел. Услышал со спины тихий окрик:
— Исмаили!
Газибек обернулся. Это был Абу-Джафар. Грозный меч Аллаха в лохмотьях дервиша с бледным лицом и окровавленной правой рукой стоял у дверей.
— Джафар, тебя обличили?
— Старик-толмач уруса вошел в комнату, когда я был у рундука, Исмаили.
— Ты убил его?
— Я ударил его лишь рукоятью ножа.
— Значит, он тебя видел. А бумаги? Бумаги… Ты успел их положить?
— Да. Все выглядело так, будто мне помешали их взять. Надо бежать, Исмаили.
— Уходи, Джафар, но я остаюсь. Сожалею и скорблю, что Всевышний снова нас разлучает. Видно, так угодно Небу. Если сумеешь выбраться из Уй-Баса, ступай в священный Хазрет. Там на окраине города, в домах бедняков, найдешь башкирку по имени Ряша, она сведет тебя со своим бывшим мужем. Его зовут Кулдабай, он гулям-шах, человек суфи Сабир-шаха и воин Ислама. Расскажешь ему все что знаешь, но будь осторожен в словах, Джафар. Гулам-шах верно служит своему господину. Встреч с фатихом из Хазрета Мамет-мурзой и чайханщиком Сулейманом пока избегай. Жди меня или моих указаний. Если же к весне я не прибуду и не пришлю письма, то надеюсь на тебя, Джафар. О чем поведать Ирдана-бию ты знаешь.
— Да охранит тебя Всевышний, Исмаили. Прощай.
Дервиш склонился и исчез за дверьми.
Абу-Джафару пришлось покидать обжитое людьми Синегорье в спешке и отправляться в заснежено-неприветливую степь, прихватив лишь заранее приготовленный мешок с продовольствием. Выбраться из становища для странствующего дервиша не составило труда, ни шума, ни какой-либо суматохи по поводу случившегося в покоях князя Уракова в Уй-Басе не случилось. Внешнее охранение ставки султана не задержало нищенствующего святого. Встречавшиеся ему воины лишь сетовали на то, что дервиш отправился в путь в зимнее время, и у него нет коня, или верблюда.
На их удивление и настойчивые попытки отговорить от путешествия в одиночку, дервиш вкидывал руки к небу и отвечал лишь одной фразой:
— На все воля Аллаха.
Кутаясь в ватный, сшитый из лоскутов халат и надвинув на уши высокий колпак дервиша, Джафар побрел на юго-восток. О своей воле Всевышний дал понять ему уже переходящим в ночь вечером. После морозов в степи стояла оттепель. Сырым, пронизывающим ветром, поземку перегоняло волной по затвердевшему снежному насту. Было тяжело идти, пробивая обледеневшую корку, ноги вязли в мягкости нижнего, порой глубокого слоя снега. С собой у дервиша был топор, немного пшена, провяленное на костре высушенное мясо и казахская колбаса казы [12]. Нужно было лишь найти дров для костра и устроиться на ночлег там, где меньше промозглого западного ветра.
Настала ночь, на небе высыпали звезды, и взошла полная луна. Отражаясь от белой земли, она осветила Сары-Арка желтоватым светом. Утро предвещало быть холодным. Джафар огляделся, поправил за спиной мешок и пошел дальше, держа направление на три сосны. Кривые, с кроной лишь на самых верхушках, они по одиночке выживали на небольшой сопке…
Пахнуло дымом, и ноздри Джафара распознали запах сорпы, варившейся на огне баранины. Продрогшему на сыром ветру, голодному и уставшему путнику, могло это показаться, и он постарался не думать о еде. Усилием воли путник вытиснил дух горячей пищи из обоняния, словно изгнал из глаз увиденный в пустыне мираж. Но чем ближе дервиш подходил к трем одиноким соснам, тем запахи становились явственней, и списать их на голодный бред было уже невозможно. Вскоре он услышал фырканье верблюдов и тихие голоса стражи. Гово-рили, приглушенно с опаской.
Обогнув сопку и выйдя на подветренную сторону, Джафар увидел несколько маленьких, из трех жердей с накинутыми на них бараньими шкурами шалашей и около пятнадцати лежавших прямо на снегу навьюченных товаром верблюдов. Посредине стоявших кругом походных убежищ: от врага, ветра и холода, находилась малая юрта на шесть кереге. Всевышний вывел его на небольшой торговый караван.
Подойдя ближе, Джафар произнес:
— Мир вам, люди! Милость и милосердие Аллаха.
Один из стражей каравана, высокий юноша оглядел неожиданно появившегося из-за сопки человека. Выпирающие скулы, узковатый разрез глаз и иссиня-черная густая копна взъерошенных волос под малахаем, выдавали в нем калмыка, что позволило Джафару засомневаться в воле Всевышнего, но воин оказался мусульманином. Узнав в путнике дервиша, он удивленно ответил:
— И тебе, святой человек, мир и благословение Всевышнего! Скажи: какими путями Аллаха, ты попал к нам?
— Иду из становища султана Абылая.
— Разве люди Синегорья, гостем которых ты был, потакая Иблису, осиротели на память и забыли степные обычаи гостеприимства? — освещая его лицо броском в костер кизяка, спросил второй страж. — И в столь поздний час отпустили дервиша на зимнюю стужу!
— Не забыли, добрый человек. Но подобно Пророку Мухаммеду, я совершаю свой мирадж [13] из Уй-Баса в священный Хазрет. О том хадже было сказано в моем вещем сне, и никто не посмел остановить меня, когда я, объявив людям о велении Пророка, покинул их.
— Твои стопы, уважаемый святой, Всевышний обратил в нужное место. Караван-баши Ахмет из Казани будет рад этому событию, — ответил высокий юноша, и, с поклоном, добавил: — Позволь мне, Шагуру сыну Бакжи, проводить тебя в уй, где ты можешь отдохнуть, восславляя Аллаха и Пророка Мухаммеда за то, что они направили нас навстречу к святому страннику…
— Из мазара ал-Бухари Абу-Джафару ибн Али.
— А дервиша Абу-Джафара ибн Али, священного для всех правоверных мазара ал-Бухари, послали к нам.
Подойдя к малой юрте, Джафар откинул полог, изнутри пахнуло теплом, и в ночь пробился свет медного сального светильника. Когда дервиш вошел, пригласивший его стражник остался снаружи, плотно прикрыв за гостем вход. Уй был разделен на две половины и за занавеской, на женской стороне, слышалось напевание песни. Голос воркующей за шторой хозяйки был нежен и молод. Это было странно, обычно караван-баши не брали с собой жен, тем более дочерей.
Сам купец, низенький пожилой татарин в темно-синем теплом халате на голое тело, сидел на мужской половине. Расположив на деревянной лежанке округлый животик, выкатившийся на подогнутые калачиком ноги, в высоких сапогах красной юфти, он вопросительно смотрел на вошедшего дервиша.
— Мир тебе, о благочестивый мурза, и милость Всевышнего! Да продлятся твои дни в уважении старших и почитании младших, — произнес Джафар.
— Заходи гостем долгожданным, святой человек. Кушать будем, говорить. Потом спать будем, — ответил купец, услышав приветствие. После чего настала пауза.
Несколько полноватый караван-баши Ахмет из Казани, хоть и выглядел добродушным, но таковым вовсе не являлся. Улыбаясь открыто, во все лицо, он внимательно всматривался в гостя и, вопреки обещанной беседе, сам не спешил говорить, видимо ожидая слов от дервиша.
— Да наградит тебя Всевышний богатым торгом, а твою семью достатком! — снова проговорил Джафар и поклонился. — За то, что принял путника и обогрел. Ибо в Свешенной книге Коран сказано: «Те, которые тратят свое имущество на пути Аллаха и потом то, что истратили, не сопровождают попреками и обидой. Им награда от Господа их, и нет страха над ними, и не будут они печальны…» [14].
— Коран мудрая книга, но Ахмет еще ничего не сделал для тебя, уважаемый, — приглашая гостя к круглому столу. На табаке парила горячая баранина, и рядом с деревянным блюдом, ломтями, был нарезан русский ржаной хлеб. — Я не заслужил этих слов, и все же благодарю тебя. Благодарю и Аллаха за то, что прислал ко мне дервиша. Хороший торг, мне сейчас очень нужен. Зарыт, милая, угости нас с гостем из рук своих. Одари своим присутствием.
Из-за шторы вышла совсем юная девушка, улыбнулась гостю и без лишних слов присела рядом с купцом. Взяв с огня медный кувшин, она стала разливать в пиалы чай. В юрте было тепло. Сняв верхнюю одежду, к столу подсел и Джафар. Накормив и напоив мужчин, девушка также тихо удалилась. За шторой снова послышалась ее песня. Пела она о любви юной красавицы Баян-Сулу к юноше по имени Козы-Корпеш.
Немного послушав ее милый, задушевный голос, плач влюбленной девушки по убитому рукой коварного соперника батыре, возлюбленному красавицы Боян, Джафар спросил:
— Хозяин, почему не спрашиваешь, кто я? Откуда свалился на твою голову?
— Зачем? Видно так было угодно Аллаху.
— Аллах велик, но мы люди грешные. Живем на грешной земле, и нам свойственно любопытство.
— Стены походной юрты тонкие. Я все слышал. Ты святой человек, подобно Пророку совершающий ночной путь, то ли во сне, то ли наяву [15]. Вот имени я не разобрал.
— Зовут меня Абу-Джафар, я дервиш мазара ал-Бухари и странствую по степи во имя Всевышнего. Милостивый и милосердный Аллах призвал меня в священный Хазрет. Ты поможешь исполнить его волю?
— Ахмет уже долго в пути, полгода своих детей не видел. Много дней не ласкал молодую жену, что под старость лет послал ему Аллах в радость …
— Кто же тогда эта прекрасная девушка, уважаемый?
— Она невеста одного из сопровождающих караван воинов, Не могу же я позволить столь юному созданию мерзнуть в воинском шалаше.
— Вы поистине, очень добрый мурза. Если так сердечно печетесь о женщине своего воина.
— Я не добрый, я расчетливый. Вот отвезу ее Сеитову слободу и получу за это якши слово от другой девушки. Дочери старого друга. А торг в Сары-Арка ныне плохой случился. Из Казани Ахмет в Троицкую крепость ехал, кожи на юфть мал-мало брал. Далее в крепость Святого Петра ехал. Везде мал-мало брал. Хороший торг, ой как сейчас Ахмету нужен!
— Человек может забыть содеянное ему добро, Аллах никогда. Ибо Всевышний милостив и милосерден.
— Да услышит тебя Аллах, дервиш! Ахмет поможет тебе, Абу-Джафар. Ахмет решил караваном весной в Бухару идти. Верблюд пятнадцать взял, товар много взял. В Сеитовой слободе зиму проведу и пойду. У меня хороший товар! Русский ситец, большой медный самовар. Со мной ты дойдешь до средних вод Сырдарьи. Дальше Ахмет пойдет к Оренбургу, а Абу-Джафар в священный Хазрет. А теперь гостю спать надо. Ложись на правой стороне юрты. Завтра рано отправляемся в путь, далекий путь…
Прошло много дней пока верблюды казанского купца Ахмета дошли до среднего течения реки Сырдарьи, где дервиш распрощался с гостеприимным караван-баши. По вечерам долгой дороги, под вой ветров и треск январских морозов, они вместе молились Аллаху, и подолгу беседовали, сидя в маленькой юрте у огня в обществе Зарыт. Ахмет рассказывал Джафару о России, о том, что там живет много мусульман. О родном городе Великой Казани, где рядом с православными храмами стоят мечети, и каждое утро звенят колокола, а с минаретов муэдзины созывают правоверных на молитву.
Располагаясь на деревянной лежанке рядом с добросердечным хозяином, Джафар выслушал много разных историй, узнал он и о чувствах девушки к сыну раба ее отца. Любовь Зарыт и Шагура была очень близка Джафару. Слушая Ахмета, дервиш вспоминал о Гульнаре, и очень сожалел, что на короткой дороге любви, они не повстречали такого доброго человека как Ахмет. При свете медного светильника, он отыскивал в памяти малоизвестные сказания из жизни Пророка Мухаммеда, его последней жены Аиши, дочери Фатимы, и праведных халифов, и удивлял купца из Казани глубокими познаниями многовекового прошлого. В часы пяти обязательных молитв Джафар читал наизусть суры из Корана, а после объяснял Ахмету тонкости арабского слова.
Когда настал день расставания караван-баши, прослезился, обнял дервиша и произнес:
— Я не могу подарить тебе, о святой человек, коня ал-Бурака [16], чтобы ты мог достигнуть священного Хазрета в тот же миг, но я дам тебе верблюда. Возьми его и вспоминай меня в молитвах. Когда будешь читать ал-Фатиха: «Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Хвала Аллаху, Господу миров, царю в день суда!..», — хоть иногда мысленно добавляй: где-то идет торговый караван старика Ахмета из Казани, помоги ему Аллах в его нелегком промысле!
— «Те, которые тратят свое имущество, стремясь к благоволению Аллаха… подобны саду на холме: его настиг ливень, и он принес свои плоды вдвойне. А если не постиг его ливень, то омоет роса. Поистине, Аллах видит то, что вы делаете!», — сказано в Священной книге Коран, уважаемый мурза Ахмет. Веди свой караван и ничего не бойся. Всевышний охранит тебя, твою семью, и твоих людей от любой беды. Тот, кто помогает влюбленным, сам любим Аллахом. Ты добрый человек, Ахмет, хоть в том и не признаешься…
Лохматый подарок сердобольного караван-баши, одногорбый верблюд-самец, быстро увеличивал расстояние между Джафаром и караваном купца из Казани. Продвигаясь на юго-восток, дервиш ощущал изменения погоды. В полуденные часы становилось тепло, сол-нышко пригревало и ласкало, то один бок, то другой, но ночи по-прежнему были холодны. Останавливаясь лишь в часы обязательных молитв и на ночлег, дервиш не разводил огня, спал у брюха богатого шерстью животного.
Качаясь на наре, Джафар в полудреме размышлял:
«Два купца, два караван-баши: Али-Гафар из Кашгара и Ахмет из Казани, оба пекутся о прибыли и все же какие они разные. Один продавал молоденьких девушек, и отрекся от собственной дочери, обрекая ее на смерть. Другой, торгует медными самоварами и ситцем, и заботливо помогает сохранить любовь совсем не родной ему девушке. Дня не проходило, чтобы Ахмет не вспоминал о своих детях и молодой жене. С каким удовольствием он показывал уже приготовленные для них подарки. Али-Гафар без устали и много говорил, как он почитает Всевышнего, Ахмет же даже добрым себя не считает. Ахмет — это воплощение Аллаха, а Гафар лишь мутное отражение Иблиса, потому, что и рабом его быть неспособен. Даже Шайтану нужны верные и храбрые слуги…».
Услышав стук копыт и фырканье лошадей, Джафар открыл глаза. Навстречу скакали несколько всадников. По сбруи, седлу и одежде воинов дервиш без труда узнал джунгар. Не веря своим глазам, Абу-Джафар мысленно посетовал на себя, что упомянул в думах Иблиса. Отзываясь на его мысли, настоящие служители Шайтана не преминули появиться.
Пришпоривать верблюда, было поздно. Дервиш остановил его и сошел на землю.
— Похоже, Абу-Джафар ибн Али, чтобы попасть в священный Хазрет тебе, придется пройти через стену выставленную Иблисом. Аллах велик и велико Его испытание. Да не усомнится Всевышний, в моей вере в Него!», — изрек Джафар и омыл лицо ладонями.
Окружив нищенствующего святого, джунгары без предисловий велели дервишу следовать за ними, объяснив свою наглость тем, что их мурза, зайсан Эрденэ хочет видеть святого человека гостем. При имени предводителя отряда Джафар вздрогнул. Тысячник Эрденэ из рода Хойт, который у реки Заравшан безжалостно вырезал семью Джаган-ходжи не пожалев даже детей. Джафар не хотел такой смерти старику, посадившему в башню «Призрения» Гульнару с его не рожденным ребенком. На руках зайсана, переходящего, то на одну, то на другую сторону беспощадной междоусобной войны Восточного Туркестана, было много засохшей крови кашгарцев, яркенцев, хотанцев. Как белогорцев, так и черногорцев.
Следуя в окружении воинов, Джафар мысленно пытался предположить: «Последнее время зайсан служил Амурсане, но тот умер в Тобольске. Оспа свалила последнего правителя Джунгарии. Кому теперь лижет пятки тысячник Эрденэ и его ненасытная стая?».
Стан джунгарского нойона располагался вдали от больших дорог Западного Туркестана. Видно, зайсан прятался не только от киргиз-кайсацких караулов, но и от людей, которые могли о нем рассказать. Делая переходы только ночью, днем Эрденэ сидел в походной юрте, словно зверь в логове, далеко от воды и нежелательных встреч. Его воины изрядно обносились и смотрели на нара дервиша, загнанными, голодными глазами. Не решаясь, напасть на охраняемый караван, казахский аул, и выказать себя, они отыскивали в степи одиноких путников или купцов следующих в Хазрет небольшим числом.
Велев плененному дервишу покинуть верблюда и ждать у дверей юрты зайсана, один из воинов, открыл двери и вошел. Прислонившись спиной к серо-грязному войлоку, Абу-Джафар услышал обрывки происходящего внутри разговора:
— Безголовый сын, безмозглого отца!.. — громко кричал Эрденэ. — Зачем ты притащил нищего дервиша?
— У него есть верблюд, — буркнул в ответ воин.
— У меня после огненного шайтана урусов еще не зажила рука. А он ведет другого!
— У дервиша есть верблюд, — упрямо повторил воин. — Его бы хватило накормить всех.
— У-у-у! — взревел Эрденэ и выскочил из юрты.
Подбежав к нару, он крикнул:
— Воины! Скоро мы вступим на свою землю! Там нас ждет наместник Синьцзяна дажень Чжао-Хой, много еды, много верблюдов, но впереди отряды казахских батыров и надо пройти мимо них незаметно. Сейчас мы не способны к большому бою, но мы вернемся…
Видя, как вяло и даже зло реагируют на его слова остатки когда-то славной и грозной тысячи зайсана из рода Хойт, Эрденэ оборвал пылкую речь. Скитание по Сары-Арка измотало воинов. Заводные лошади пали, да и те, что под седлом своей худобой вызывали жалость. Взятый за служение интересам султана Даира немногочисленный скот, был давно съеден вместе с потрохами. Пороховые заряды кончились, стрелы сломались. Воины смотрели на зайсана не горячим, а голодным взором.
— Заберите у дервиша верблюда и прогоните его. Пусть по Степи знают: зайсан Эрденэ из рода Хойт, не трогает святых странников.
Проговорив, он отправился обратно в юрту, лишь мельком глянув на дервиша, но этого хватило, чтобы зайсан остановился и воскликнул:
— А я узнал тебя, Абу-Джафар! Ты по-прежнему служишь Исмаилу Гази?
— Я служу Аллаху, зайсан Эрденэ.
— И держишь под одеждой дервиша острый кинжал для иноверцев. Ты оставил моих толенгутов голодными. Ради былой дружбы я отдам тебе верблюда и угощу кумысом. Бывает, что и жигиты скачут на дойных кобылах, чьи жеребята давно уже съедены, но я вернусь в Сары-Арка. И тогда, Джафар, мы встретимся в достойной джунгарского нойона юрте, за богатым угощением, а не в этом затхлом жилище чабана-жеена, где только прошлогодний кумыс. Богатых, зажившихся в этом мире набожных ходжей в Западном Туркестане еще много.
Джафар побледнел. Эрденэ напомнил ему о резне у реки Заравшан и об умерщвленной семье ходжи из Яркенда, но он ответил смирено:
— «О, люди! Держитесь подальше от сбившихся и сбивающих других с пути. От далеких к Аллаху и к раю…», — сказано Пророком в назидание вам, несчастные воины погибшей страны. Поруганные стариками и загнанные безумцем в ад, еще при жизни!
— Безголовый сын, безмозглого отца! — спросил багровеющий Эрденэ вышедшего из юрты воина. — Ты принес кумыс для дервиша?
— Принес…
— Дай!..
Эрденэ вырвал у воина чашу с пенистым кумысом и сунул в руки Абу-Джафара.
— Пей, дервиш из мазара ал-Бухари! Не отказывайся. Обычай гостеприимства, не позволяет мне отправить гостя с пустым желудком. Пей!.. Садись на верблюда и быстрее убирайся с глаз моих!
Абу-Джафар приложился к поданному ему напитку. Кумыс был прохладен, но со странным привкусом. Когда он понял с каким вкусом угощение зайсана, то сделал два больших глотка, не оставляя на дне пиалы ни капли.
Испив свою чашу до конца, Джафар поднял глаза к небу и надрывно выкрикнул:
— Аллах велик!..
Упав на землю, карающий меч Всевышнего мирно затих. Эрденэ пнул мертвое тело дервиша, остановившимися зрачками черных очей смотревшее в Голубое небо, приказал воинам резать верблюда и зашел в юрту.

Глава восьмая.

В скучной, склонной к восточной философии компании, за европейским столом, но без игривых вин и пикантных увеселений, Василий Егорович чахнул, как израненный богатырь без глотка живой воды. И так непонятные азиаты, стали ему ненавистны. Каждое утро князь мысленно спрашивал себя: «Что он делает в становище?», и не находя ответа, вызывал в отведенные ему апартаменты сотника Плетнева. Широкоплечий, бородатый казак являлся лишь через добрых два часа. Выслушивая брань, больше подходящую подлому сословью, а не благородному князю, он получал очередной указ запрягать колымагу. С чем Онуфрий, как всегда беспрекословно, соглашался. Лишь ненароком упоминая его высокоблагородию о генерал-губернаторе Давыдове, он спешил исполнять приказание, слыша вдогонку истерический окрик поручика: «Отставить!».
Иногда, Василий Егорович просил Плетнева позвать Ямангула, но разговора, кроме нескольких дежурных фраз, у Уракова с толмачом тоже не складывалось. Приходя в окончательное бешенство, он выгонял и его. Дни проходили в томлении и однообразии, а вокруг буквально бурлило тайное политическое течение, беря исток в горах Афганистана и наполняясь в Бухарском ханстве, ручейками растекался по всей Средней Азии, в виде посланцев сродни Исмаилу Гази.
Будь у князя вместо аристократической надменности пытливый ум и природное любопытство, он бы не томился в бездействии. Вынужденное общение с гостем султана Абылая, прибывшим на Приишимье из Коканда, на самом деле была неимоверной удачей дипломата, которая сама шла в руки поручика. Нужно было только развесить уши, время от времени вставлять в беседу суфия и табакши нужные вопросы, достоверно переводимые Ямангулом. Но, к сожалению, Ораз знал русский плохо, или делал вид, а переводчик ориентальных языков оренбургской канцелярии к подобным беседам за общим обедом допускался редко. Причем по нежеланию самого Василия Егоровича.
Анализировать ценные оговорки в речах Гази было некому, поскольку князь Ураков не знал джагатайского наречия [17], на котором предпочитал говорить бывший хаким Яркенда. Да если бы Василий Егорович и знал язык тюрков, то совершенно не умел делать каких-либо иных примечаний, кроме варварского отношения азиатов к просвещенной Европе. Так шел день за днем. Они почти не отличались друг от друга и вяло протекали в ожидании Абылая. В отличие от благородного князя, Яков Гуляев жил в юртах вместе с казаками, поставленных для них за пределами Уй-Баса. За две недели присутствия в становище, Ямангул лишь дважды удостаивался посещения обедов князя и Исмаила Гази. Большим временем, разделяя общество сотника Плетнева, Гуляев дожидался действий со стороны суфия, и вскоре его ожидания оправдались.
После отъезда Тевкелева из Оренбурга на тайное поселение в Сеитову слободу, переживший уже пятый мушел Ямангул подумывал отойти от канцелярских дел. Попроситься на покой и тихо жить в небольшом оренбургском доме, недалеко от Гостиного двора. Деяния нового губернатора ему не нравились, не по душе была и эта, возможно последняя, поездка в Степь.
Самоличное предложение Давыдова султану Абылаю ханства, могла обернуться последствиями, в которых тайный советник, несомненно, обвинит Ямангула. Не пенять же ему на князя. Так уже было десять лет назад с умышленным затягиванием постройки усыпальницы для покойного хана Абулхаира. По поводу долгого раскачивания прожекта мазара в оренбургской канцелярии, ханша Бопай, вызвав немалый переполох в губер-наторстве, тогда отписала Ивану Неплюеву весьма неприятное послание, где говорилось: «...хотя я для сиротства своего и рассуждала было, чтобы для лучшего покоя и спасения, взяв с собой кости мужа уехать в Туркестан и жить тамо до окончания своей жизни...».
Прожектом занимался инженер-поручик Ригельман. Снимая с себя всякую ответственность перед грозным генерал-губернатором, он отрапортовал: «…я подготовил чертежи и другие документы, которые были возложены на меня, но переводчик ориентальных языков Яков Гуляев не смог донести моих слов до ханской вдовы, поскольку они состоят из недоступных для азиатов инженерных терминов».
Отговорка была настолько смехотворной, что если бы ее произнес русский инженер, то поплатился бы карьерой или жизнью. Но ее высказал иноземец. Из Петербурга Неплюеву основательно рекомендовали не придираться к иностранным специалистам, и, следуя высочайшему соизволению, тайный советник возложил рассмотрение дела о постройке мазара на губернскую администрацию. В итоге долгих разбирательств пострадал один только толмач, уже много лет, верно служивший отечеству. Ямангула спас глава Киргиз-кайсацкой комиссии генерал Тевкелев. Он непримиримо высмеял немца Ригельмана, с присущим только старому Мамете сарказмом, объяснив сановникам Оренбурга, что языком, пусть даже латынью, мазаров, ни в Азии, ни в Европе не строят...
Узнав из тайного послания, что мурза Тевкелев находиться в Сеитовой слободе, Ямангул с неисчерпаемой верой в старого Маметю, переписал секретные донесения последнего месяца, пришедшие в оренбургскую канцелярию уже после отставки генерал-майора, и поспешил с ним встретиться. После разговора с Тевкелевым поездка в Уй-Бас приобрела смысл. Как и в прежние времена, Гуляев почувствовал важность своего присутствия рядом с поручиком Ураковым при приеме у султана. Ему стало все равно кто, по возвращению в Оренбург, окажется виноватым в предложениях Абылаю ханства. В доме купца Сеита, Маметя наметил Ямангулу главное: оставить в дураках посланца Коканского ханства, а ради такого случая и головы было не жалко.
Еще притворяясь спящим в калымаге, Ямангул размышлял, как лучше совершить оплошность по выявлению тайных «Инструкций» генерал-губернатора, чтобы это выглядело случайностью. Но ни один из надуманных в дороге вариантов, Гуляеву так и не пригодился. Кроме пьяного бреда в юрте султана Даира, князь сам повторно проболтался табакши Оразу, в присутствии Исмаила Гази. Ямангулу оставалось сделать лишь заминку в переводе, наблюдая за глазами суфия. Газибек опустил веки, тем самым, невольно подтверждая, что отлично понял, о чем проговорился князь.
Нечто подобное произошло и на втором, и последнем, обеде у табакши Ораза, на котором был удостоен присутствовать переводчик оренбургской канцелярии. «Инструкции» находились в сундучке князя рядом с книгой Самуила Пуфендорфа, и оставалось только подождать когда суфий ордена накшбандийа или его верный слуга дервиш мазара ал-Бухари запустят туда руки. Время шло, но становище Приишимского владельца, по-прежнему дышало удивительным спокойствием, и бездействие суфия стало волновать Ямангула, он даже стал подумывать: не перехитрил ли его Исмаил Гази?
Ямангул зря волновался, он просто торопил событие, которому было начертано случиться. После очердного обеда в честь гостей султана, Василий Егорович почувствовал слабость и неодолимую сонливость. Едва дойдя до отведенных ему апартаментов, он повалился спать. Обеспокоенный его усталым видом, табакши Ораз послал к Гуляеву толенгута и попросил навестить покои князя.
Известие, что необходимо явиться к Уракову, Ямангул принял должно, без какой-либо суеты или страха. Отлично понимая, что неожиданное вторжение к усыпленному князю, для него может обернуться смертью, но поскольку при любом раскладе нужно было позволить суфию ознакомиться с «Инструкциями» генерал-губернатора. Мысленно попрощавшись с Плетневым, он отравился в Уй-Бас.
Думая о прошлом, вспоминая только хорошее, Гуляев миновал толенгутов, стоявших у дверей комнат русского посла, и вошел, резко открыв двери. Свет не проникал в комнаты, единственное небольшое окно было зашторено плотной тканью. В потемках Ямангул лишь увидел храпящего на кровати князя и, склоненную над открытым рундуком Уракова, фигуру кого-то человека. Словно пружина выпрямляясь, он нанес толмачу удар по голове…
Глаза залила кровь. Падая, Ямангул все же успел заметить полы рваного халата дервиша. Стараясь не застонать от боли, Гуляев подполз к рундуку. Замок на крышке был взломан, поверх рассыпанных по дну золотых монет и книги лежала «Инструкция» Давыдова.
«Неужели, я невольно помешал, и Джафар не успел ее взять?» — промелькнуло в голове Ямангула. Теряя сознание, он закрыл рундук и остатками сил задвинул обратно под кровать, в самый дальний угол…
В полдень следующего дня, посланник Ирдан-бия, как всегда вышел из своих комнат пообедать с табакши Оразом и князем Ураковым. Беседа была вялой, только в самом ее конце Исмаил поинтересовался: почему во время вечернего намаза, по обыкновению последних дней его не навестил дервиш мазара ал-Бухари?
Получив от главного слуги султана малоубедительную сбивчивую, отговорку: «нищенствующий святой Абу-Джафар ибн Али покинул Уй-Бас никого не предупредив, поскольку и появился в становище без приглашения», — задумчивый суфий посветил остаток обеденного времени молчаливому созерцанию трапезы выспавшегося князя и потреблению рахат-лукума.
Вскоре после указанных событий, на третий день табакши Ораз объявил обоим гостям, что Абылай и его младший сын Бури прибыли в Уй-Бас. И, через несколько дней, правитель Приишимья примет своих гостей у себя в гостиных покоях, поочередно. Сначала князя Василия Уракова, посланника губернатора Давыдова, а затем и Исмаила Гази, посла Ирдан-бия из Коканда.
Газибек прибыл в становище от главы Кокандского ханства и та бесцеремонность, с которой ему было объявлено, что он будет вторым, после посланника русского губернатора, позволили Исмаилу подчеркнуть недоумение. Выразив табакши негодование от имени Ирданы-бия, он демонстративно стал готовиться к отъезду, но Ораз заверил Исмаила, сообщив ему по секрету:
— Для того, Абылай и принимает князя Уракова первым, чтобы, у уважаемого Исмаила Гази, не имелось сомнений в правильности решения, которое он услышит из уст султана, поговорившего с послом русских. И пусть Ирдана-бий не обижается, поскольку сие обстоя-тельство не возжелание обидеть непочтением своего владетельного брата, а только для пользы общего дела, и во имя Аллаха.
В день приема у султана, Гази навестила служанка ханум. Войдя в комнаты Исмаила, она откинула с лица поволоку и улыбнулась. Перед суфием стояла сама Карашаш, ее гибкий стан облегал скромный наряд молодой женщины без украшений, а в руках она держала объемный мешок. Развязав, ханум достала из него великолепное платье-халат багряной камчи с узорами золотой нити.
— Надень, Исмаили! И я отведу тебя в большую залу, где ты услышишь, о чем в ней говорят: мой муж и посланник урусов.
— О женщины! Грех вам имя! — воскликнул в ответ Гази. — Разве не сказано в Коране, чтобы вы потупляли взоры свои, и охраняли чресла свои! И не показывали украшений своих, набрасывая покрывала на груди свои!
— Еще прочитай мне суру «Женщины»!
— И прочитаю!
— Прочитай!
Исмаил напряг память и выпалил:

«Пусть женщины не показывают украшений своих, разве только мужьям своим, или отцам, или отцам своих мужей. Сыновьям, или сыновьям своих мужей, или своим братьям, или сыновьям своих братьев, или своим женщинам, или тем, чем овладели их десницы, или слугам из мужчин, которые не обладают желанием, или детям, которые не постигли наготы женщин, — сказано Пророком. — И пусть не бьют они своими ногами, так чтобы узнавали, какие они скрывают украшения!».

— Я ела с тобой курт, Исмаили! И назвала тебя братом! И во мне нет греха! Ну, если ты такой праведный, то никогда не узнаешь, о чем говорил урус!
— А если я надену его? — спросил Гази, беря платье.
— Тогда твои уши станут моими, и ты услышишь слова султана, через поволоку, что подобна крылу мотылька.
— Сам наряд тоньше крыла бабочки.
— Это любимое платье Абылая, я его всегда надеваю при встрече с ним.
— Пришли мне служанку, я не обряжусь в него сам.
— Она уже здесь, Исмаили. Неужели ты думаешь, что я позволю разделить нашу тайну с кем-то третьим? Не тени время, брат! И позволь мне одеть тебя.
Гази вздохнул и подчинился смотревшим на него с искорками в глазах Карашаш. Возможность, пусть даже в женском обличии, но присутствовать в потайной комнате, при разговоре султана с князем, где он услышит все, о чем говорит русский посланник, перевесила его сомнения. Обаяние ханум вывело из равновесия опытного Газибека. Бывший хаким Яркенда растерялся, чем умело воспользовалась умная женщина, ловко внимая его сухое тело из белых одежд суфия и облекая в платье.
Смерти Исмаил не боялся. Отпущенное ему Аллахом время перед, возможно, последней встречей с султаном, он готовился к речи перед Приишимским властителем и усилено молился. Отослав верного Джафара в Хазрет, Гази был готов к любому варианту событий, но не к тому, что предложила ему ханум. Карашаш торопила Гази, не давая ему опомниться. Назначенный Абылаем час приема князя Уракова пробил.
Приколов поволоку, пряча за ней мужской, обветренный лик, служанка проводила свою высокую госпожу в маленькую комнату. Точнее закуток, отделенный от большой залы занавесом из тончайшего шелка. Потайное место, устеленное коврами и обложенное многими подушками, предназначалось для жен султана, из которого, оставаясь незамеченными, они могли наблюдать за происходящим в зале приемов. На сегодня женой султана стал Исмаил Гази. Для полной неузнаваемости Карашаш заботливо навесила на Газибека украшения. Как она объяснила: «на всякий случай». Создав великолепный женский образ, просматривающийся через занавесь, она скромно заняла место, рядом с госпожой.
Султан сидел на кресле со спинкой из рогов архара. На его плечи была накинута соболья шуба, крытая красным шелком с драконами золотой нити. Чело венчала островерхая высокая шапка, отороченная лисьим мехом. Зная, что в разговоре один на один, посланник оренбургского губернатора будет предлагать ему ханство Среднего жуза, султан демонстративно обернул голову лисой, чтобы никто не выведал его истинных намерений. Но для кого был этот знак?
Исмаил задумался: «Неужели меня обманула женщина? Приишимский правитель пожелал, чтобы я стал невольным свидетелем этого разговора. И выпустит ли Абылай посланника Коканда из становища живым? Законы гостеприимства запрещают султану сделать это прямо сейчас, но когда я покину Уй-Бас, меня убьют на пути к Ирдана-бию. Скорее всего, так оно и случиться».
Поменять что-либо, было уже поздно. Вручая себя в руки Аллаха, Исмаил прочел краткую молитву и утешил самолюбие тем, что перед смертью и проходом через волосяной мост в небесные гущи коварный Абылай вынужден будет его выслушать. Мысли затмили глаза Гази, и когда он снова обрел способность видеть, в зале приема уже находились: Василий Егорович Ураков, толмач оренбургской канцелярии Гуляев и табакши Ораз.
Прелюдия к главному разговору между Абылаем и князем, оказалась долгой и утомительной. Сначала шли перечисления подарков посла Уракова от оренбургского губернатора султану Средней орды, после никчемная беседа об охоте. Василий Егорович добрый час рассказывал, как проводят охоту венценосные короли Европы, и какая пылкая охотница была в молодости императрица Елизавета Петровна. Далее говорили о соколиной охоте. Абылай с упоением рассказал о беркуте, который взмывает ввысь выше и быстрее всех ловчих птиц. Как он камнем подает на степную дичь…
Несмотря на сложившиеся опасные обстоятельства, Исмаил стал дремать. Сказались бессонные ночи. Глаза закрылись сами собой, и разговор за занавесью стал глухим, отдаленным…
Пересиливая себя, Газибек встрепенулся, отгоняя сон, и вслушался.
Говорил князь Ураков:
— …Поскольку о должной верности, уважаемого Приишимского властителя султана Абылая, при высочайшем Ее Императорского Величества дворе довольно известно, то губернатор Оренбурга, генерал-лейтенант господин тайный советник и кавалер Афанасий Романович Давыдов уповает: ежели вы, уважаемый Абылай, в знак Ее Императорского Величества подданства согласны на аманата. И из детей, или близких родственников, в сторону Оренбурга или Троицкой крепости, на попечительство к полковнику Родену, соизволите кого отправить. Как это делает хан Младшей орды Нурали. И сыновья Нурали, а при них несколько детей старшинских, с переменою погодно, со всяким довольствием в Оренбурге содержаться…
Исмаил напрягся. Сон пропал, и он весь превратился в слух. Восседавший на торе Абылай, выслушав перевод слов князя от русского толмача, ответил:
— Но я, уважаемый мурза Ураков, не улуг-хан Орта-жуз. Я всего лишь султан, которому подчинена часть семи родов Среднего жуза. И если сравнивать с Меньшой ордой хана Нурали, то аманатов стоит требовать не у меня, а от хана Абулмамбета.
— Старший хан торе Абулмамбет стар и немощен, уважаемый Абылай. Кроме того, он живет в священном Хазрете, и давно отошел от дел происходящих в Средней орде. А что касаемо аманатов… Если же вас смущает лишь неравный статус с ханом Нурали, то, по поручению тайного советника и генерал-губернатора Афанасия Романовича Давыдова, я и прибыл из Оренбурга в становище Уй-Бас, чтобы устранить это маленькое недоразумение.
— И как вы, уважаемый мурза Ураков, собираетесь его устранять?
— Если указанное мной выше будет исполнено?
Не желая отвечать словами, Приишимский правитель лишь слегка кивнул собеседнику.
— В таком случае, уважаемый Абылай, вы можете рассчитывать на ханское достоинство с равным хана Нурали жалованием. Стоит только написать прошение на имя Ее Величества императрицы Елизаветы Петровны о патенте на право правления в Киргиз-кайсацкой Сред-ней орде. Аманат же посланный вами, уважаемый султан, который будет в Троицкой фортеции на полном нашем довольствии, может прибывающих на торг в крепость киргиз-кайсаков судить сам, и обиженных другими торговцами под защиту брать. Во избежание недоразумений этой осенью возникших на Троицком подворье, иметь, так сказать, ваше представительство прав киргиз-кайсаков на том торге, и имущество их от торгового обмана постоянно оберегать.
— Торг с Троицкой крепостью ныне был обидным. О том от батыра Кулсары имею сведенье. И все же, я всеподданнейше благодарю государыню Елизавету Петровну за открытый по прошлому месяцу сатовки в крепости Красно-Ярской [18], что пока идет честно, без обмана. Но принять ханское достоинство из ее милостивых рук… Об том писать прошение на высочайшее имя, уважаемый мурза Ураков, у меня желания ноне нет.
Ответ султана прозвучал довольно резко. Возможно, Исмаилу только показалось, что, говоря с Ураковым, Абылай, мельком, посмотрел в сторону занавеса, за которым сидел Гази в обличии его жены.
Этот мимолетный взгляд был столь кратким, что его не заметил и князь, настойчиво продолжая:
— Достопочтимый Абылай, перед тем как ответить необдуманным словом. Возможно, отказом на обсказанное пред вами предложение тайного советника Давыдова. Дозвольте все же мне договорить, и вразумить вас от поспешности. Насколько бы то полезно и славно было, получить сей патент Ее Императорского Величества. Волжской калмыцкой орды владелец Дондук-Даши взойдя в ханское достоинство по велению императрицы, содержит народ свой в добром порядке и спокойствии, чем заслуживает любовь одноплеменников и всемилостивейшее милосердие матушки нашей Елизаветы Петровны. Или хан Нурали. Подобно отцу покойному Абулхаиру, он тоже пользует доверие Правительственного Сената и имеет от государыни постоянное жалование. В свою очередь, я весьма обещаюсь: как только доберусь до Оренбурга, волю вашу передам генерал-губернатору, и он всеми средствами благоговейно донесет ее до нашей императрицы. И изложит в наилучшем виде перед сенаторами. Отказа и какой-нибудь непредвиденной конфузии для вас быть не должно.
— Мурза Ураков, — ответил Абылай. — Я уважаю ваше предложение, сделанное от имени губернатора Оренбурга, и всем сердцем благодарю тайного совет-ника Ее Величества Давыдова за его непомерную заботу обо мне, но писать императрице прошение все же не стану. Я сторонник древних обычаев Великой степи. Мой дядя Абулмамбет, достойный внук законодателя Степи хана Тауке и правитель Среднего жуза, был поднят народом на белой кошме сроком в сорок лет [19]. И теперь освободить хана Абулмамбета, от порученной ему людьми священной обязанности, может только смерть.
— Стало быть, вы окончательно отказываетесь?
— Да, отказываюсь.
— Надеюсь, таковое решение, уважаемого Абылая, не повлияет на раннюю договоренность губернатором о прибытии вашей персоны в Оренбург этим летом?
— Такая договоренность, уважаемый мурза Ураков, была с бывшим генерал-губернатором. Тайным советником мурзой Неплюевым. Если она остается в силе у нынешнего наместник Оренбургского края, то, возможно… Перед тем как закончить разговор, я хотел бы высказать вам, Урак-мурза, свое сожаление о таком долгом ожидании разговора со мной. И возместить вашему толмачу Ямангулу, то неудобство, которое ему пришлось претерпеть в становище в мое отсутствие.
Абылай подал знак и на вытянутых руках Ораз вынес на середину залы роскошный халат, красного бархата, расписанный золотом по воротнику и рукавам. К нему прилагалась высокая шапка, отороченная мехом рыжей лисы, и широкий пояс. Подойдя, он с поклоном вручил подарок султана Якову Гуляеву…
Сидя за полупрозрачным шелковым занавесом, Исмаил Гази усиленно растирал виски и высокий лоб. Женские украшения на челе и по бокам головного убора позванивали нитями серебра, мешая сосредоточиться. Он напрягал все свои мыслительные способности, чтобы все же правильно понять услышанное:
«Абылай отказался от предложенного ему ханства. Знал ли он, что Ураков будет предлагать нечто подобное? Судя по всему, не только знал, но и устроил представление. Ответ у султана был готов заранее, еще до приезда в Уй-Бас. Именно поэтому, через уловки Кара-шаш он пригласил меня в комнату женщин: воочию услышать его ответ князю. Но Абылай вовсе не лишен жажды власти… Почему же, Приишимский правитель не возжелал напиться из предложенного источника?»…
На заданный самому себе вопрос Газибек не успел ответить. Ханум настойчиво потянула суфия из закутка обратно в его комнаты. Переодевание не заняло много времени. Они оба молчали, понимая, что слова сейчас излишни. Собрав одежду в мешок, больше не утруждая себя женским притворством, Карашаш растворилась за дверью. Красавица ушла из покоев буквально перед тем как к посланнику Ирданы-бия вошел табакши Ораз с официальным предложением посетить Абылая.
Когда закутанный в белые одеяния Исмаил предстал перед Приишимским правителем в поклоне, тот по-прежнему восседал на торе в любимом кресле со спинкой из рогов архара.
Подозвав его ближе, Абылай спросил:
— Посланник Ирдана-бия из Коканда, ты все слышал? Ничего не ускользнуло от твоего слуха?
— Я слышал все, Абылай-торе! — ответил Гази и снова склонил голову. — Одежды Карашаш, столь тонки, что ни одно слово не прошло мимо моих ушей.
— Не обижайся на глупую женщину, Исмаил. Ее скудный ум не нашел другого способа угодить тебе. Лучше скажи мне: какое у тебя мнение от услышанного?
— Позволь мне, несовершенному, ответить величественному Абылаю завтра, после дневного намаза. Лишь пообщавшись с Аллахом, я отыщу достойное торе мнение. И дам достойный ответ, происшедшему в этой благословенной зале сегодня, на моих глазах.
— Весьма лестны слова твои, посланник! Но ты и я понимаем, что за ними лишь красота Восточного этикета. Я думаю: ожидая меня, ты испил чашу нетерпения до капли и теперь не стоит облизывать ее влажные края! Султан Абылай намерен выслушать тебя сейчас и дать незамедлительный ответ!
— Если, сердце Степного края, хочет услышать меня неотложно, то я, Исмаил Гази готов ему услужить. Но для начала, о правитель Приишимья! Почтеннейший султан Абылай! Прочти послание моего господина, величественного и могучего Ирдана-бия.
Абылай подал знак Оразу, и тот подошел к Исмаилу, держа серебряный поднос. Газибек положил на него свиток с вислой печатью правителя Коканда.
— Читай, Ораз, — произнес султан.
Развернув писаный на арабском лист, табакши стал оглашать содержание. Это была почти копия того письма, что Исмаил привез в мазар Шир-Сурх, только эпитеты и сравнения, которых удостоился Абылай в послании Ирдан-бия, были не унизительно-покорные от раба господину. В письме к Приишимскому правителю обращались от равного к равному:

«…Прижимая к сердцу, брата своего султана Абылая, я, Ирдана-бий правитель Коканда и со мной многие истинные правоверные Кашгара, Яркенда, Хотана, Бухары, Самарканда, Хивы и других городов некогда Великого халифата. И просим тебя, действительного правителя Степного края, помочь единоверцам отомстить за неблагости Поднебесной и им ныне подвластных калмык-ойрат. Уповая на милость Аллаха Всемогущего и Всемилостивого, я, Ирдана-бий, доношу боль сердца правоверного мусульманина до тебя Абылай и взываю к Джихаду меча всех истиноверующих в неродившегося, и нерожденного, — единого Всевышнего нашего…».

Ораз закончил читать и Газибек проговорил:
— Такое же письмо я, Исмаил Гази бывший хаким Яркенда, этим летом отвез шейху Сабир-шаху, чтобы он передал его Жемчужине эпохи, великому шаху правоверных царю афганскому Ахмаду. Теперь я здесь, в Уй-Басе и жду твоего ответа, Абылай-торе.
— Богатый на почести день сегодня — задумчиво заговорил султан, почему-то, не отвечая посланнику Ирдан-бия, а обращаясь к старому учителю. — Князь Ураков меня уподоблял хану Нурали… Теперь я сравнялся с шахом Ахмадом царем афганским… Глядишь, Ораз, к вечеру я стану равен Голубому Небу!
— Никто не может уровняться с Небом, Абылай, его можно только достигнуть, в лучшие минуты жизни! — ответил ему с поклоном табакши.
— Мой старый учитель прав, Исмаил Гази. С небом нельзя уровняется. Нельзя взять то, что тебе не принадлежит. Уважаемый Исмаил Гази, посланник великого и прославленного Ирдана-бия, я лишь султан одного из родов Орта-жуз, и не мне тягаться с Господином Десять тысяч лет Буддой наших дней. Отец мне когда-то сказал: «Не взваливай ношу не по себе, и тогда твой путь будет длинным, сын».
— Но некто другой так не уважаем в Степи, и если султан подержит зеленое знамя Ислама за ним пойдут многие султаны, батыры и старшины Среднего жуза. Неужели торе Абылаю не тягостно положение вассала? День изо дня ожидающего подачки от императрицы урусов или богдыхана Поднебесной! — почти прокричал Гази. — Разве он не хочет освободиться от пут иноверцев? И обрести истинную свободу!
От пылкой речи Газибека, султан изменился в лице, его чело стало мрачным. Усилием воли он спрятал гнев в глубину глаз и миролюбиво, почти философски, изрек:
— На все воля Голубого Неба и Всевышнего, Исмаил Гази. Отложим ответ на вопрос до весны. Курултай в священном Хазрете, где будут присутствовать ханы, султаны и ходжи всех трех жузов, на многое даст отклик и многое разрешит…

Примечания.

[1]«Хезар-эфсане» (перс: «Тысяча сказок»), — происхождения не то еще Ахеменидского, не то Арзакидского и Сасанидского, был переведен лучшими арабскими литераторами при Аббасидах на арабский язык и известен под именем «Тысяча и одна ночь». Сборник сказок, окончательно сложился к XV в. (рукописи относятся к XVII XIX вв.), несомненно, является образцом средневековой арабской литературы. Переведен на многие языки мира, оказал влияние на фольклор и письменные литературы многих народов.

[2] Камка — шелковая цветная ткань с разными узорами. На персидском языке камка значит дамасский шелк одного цвета. Употреблялась на кафтаны, шубы, шапки, чулки, одеяла. На подпушку кафтанов, зипунов и телогрей. Все сделанное из камки называлось «камчатный», «камкасейный».

[3] Басога (тюрк.) — порог косяки входной двери.

[4] Совместное поедание остатков нерастворившегося на дне чаши с чаем курта, древний тюркский обычай, означающий побратимство.

[5] Юрта жениха ставилась в ауле невесты по выплате части калыма, где в течение двух-трех месяцев молодые проводили вместе дни и ночи до свадьбы. Недавно выведшие замуж женщины по указанию старших навещали их и за плату разрешали жениху ласкать невесту и получать ответные ласки. Позволялось все, кроме непосредственного контакта, девственность девушки до свадьбы оставалась не тронутой.

[6] Рахат-лукум — восточное лакомство из сахара, орехов, миндаля, фруктовых соков и крахмала.

[7] Витр — дополнительная ночная молитва.

[8] Открывающая (ал-Фатиха) — первая сура Корана, ее обязан знать и читать наизусть каждый мусульманин.

[9] В священных писаниях Ислама говорится, что могилы неверующих в Аллаха или впавших при жизни в великий грех неверия мусульман каждый день, до Страшного суда, будут посещать демоны и бить их колотушками.

[10] «Собрание» — 62 сура Корана, обычно читается при молении.

[11] Ракат — моление (намаз) мусульманина состоит из ракатов, определенных движений и изречений аятов Корана.

[12] Казы — колбаса из крупнорубленых кусков молодой конины, залитых в кишке конским салом.

[13] Исра ва-л-Мирадж — ночное путешествие Мухаммада из Мекки в Иерусалим и вознесения Пророка на небеса где его встретили пророки Адам, Йусуф, Идрис, Харун, Ибрахим Мусса и Иса. Он увидел мировое дерево Сидр, небесную Каабу и через занавесь говорил с Аллахом.

[14] Слова из Священного Корана — говорящие о необходимости от богатых мусульман саадаки — добровольного пожертвования.
[15] У мусульман разных направлений нет общего согласия: был ли Исра ва-л Мирадж ведением или действительно путешествием, хотя большинство склоняются к последнему.

[16] ал-Бурак — крылатый конь с человеческим лицом подведенный Мухаммаду Джабраилом. На нем Пророк совершил Исра ва-л-Мирадж.

[17] Джагатайское наречие одно из наречий тюркской языковой группы. Зародилось в Джагатайском (чагатайском) улусе, наследственном владении монгольских ханов из рода Джагатая, который выделился из Монгольской империи в 1224 и включал в себя среднеазиатские земли Мавераннахр, Семиречье и Кашгар. К середине XIV в. распался на ряд владений. Джагатайское наречие наиболее близко к современному узбекскому языку.

[18] Красно-Ярской — крепости Святого Петра, иметься в виду дословный перевод: крепость в урочище Кызыл-Жар (в красном яре).

[19] По древнетюркскому обычаю кагана (хана) выбирал народ на сорок лет. Если правитель переживал этот срок, его убивали. Поскольку продолжительность жизни тюркских народов в V—X вв. в среднем была небольшой (25—35 лет) фактов убийства каганов переживших данный срок история не сохранила, но в любом случае, только смерть освобождала его от правления.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 29.03.2010 10:19:23
Просмотров: 2937

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.