Omnia mea

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 18371 знаков с пробелами
Раздел: "Ненастоящее продолженное"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Любые совпадения персонажей
c реальными людьми
следует считать закономерностью.

1

В сущности, за Витей можно записывать, ничего не меняя. Не редактируя. Мне это нравится. Я посиживаю в его продавленном кресле с обивкой, когда-то давно претендовавшей быть или казаться бархатной и тёмно-красной, попиваю двенадцатилетний скотч, сингл молт, из граненого стакана. Виски принёс я. Стакан Витин. Посиживаю да послушиваю.
- Ну, расстался – расстался, конечно, - вещает он. - Нахера коту копыта. Она-то чо – матка, курка, яйки. Сначала матка, яйки. Потом курка. На десерт. Затянется до не могу и давай дымом дуть – так, чтоб до потолка достало. И вся прям такая шёлковая. Ну, кое-где бархатная. Писька спермой обливалась. Романтики причём-притом на два рубля не наскрести. Покакал, говорила, - вставай с горшка. И вся любовь. Начнёшь ей объяснять, чего можно, чего нельзя, – говорит: укуси меня в задницу. Любимое выражение. Я ей: мол, либо задницу, либо за задницу. Она мне: комары же в задницу кусают. И вся недолга.
- Твоё здоровье, - приподнимаю стакан, никак для виски не приспособленный, и слегка, самое чуть-чуть, отпиваю.
Я вовсе не рассчитывал, что Витя ударится в рассказы мемуарного жанра. Думал, скажет: да, расстался. Или: нет, не расстался. И теперь чувствую себя неловко. Понимаю же, в общем-то, как оно происходит. Сейчас перечислит всё плохое, переговорит – и оно вроде как и плохим-то быть перестанет. Станет не таким уж и плохим. Хорошим даже. По-своему. Шумно дым выдыхала – потому что любила своего Витеньку беззаветно, только сказать стеснялась. Хотела, чтоб он ейную ягодицу куснул. В знак любви.
Так что слушать-то мне его нравится. Но прервать как-то надо. Чтобы виноватым себя после не чувствовать. Он же будет считать, что я его в чём-то убедил. А не он сам.
- Укатила-то, главное, на моей машине, - Витя как будто и не возмущён. Скорее, удивлён. – И ни ответа, ни привета. Прикинь - пешкомными ногами хожу. Третий месяц уже. Денег ей на мобильник кинул – даже не позвонила. Через подружек только и знаю, что она у матери. Мать, вроде, болеет.
За окном, выходящим во двор с панельными пятиэтажками, темнотища. Свет из окон скудно сочится через разноцветные занавески и ничего не освещает. И фонари на столбах – будто замкнулись в себе: вроде бы, горят, а толку от них – с гулькин нос. Мрачно там. Холодно.
- А ты же её знал, я так понимаю, - разворачивается Витя в сторону, совсем не желательную.
- Мельком, - вру я. Сразу. Без заминки. Когда врёшь – важно делать это быстро, ловко, мимоходом. И тут же уводить линию в сторону. Но плавно. Не перескакивать на дальнюю ветку. – Вернётся, не переживай.
- А мельком – это как? – следователь из Вити, как из дерьма пуля.
От не очень удачной боксёрской карьеры у него остались сутулость, слегка свёрнутый набок нос, манера долго топтаться вокруг противника и проверять оборону вялыми тычками, призванными устрашить и заставить раскрыться. Смотришь на его сутулость – и хочется избавиться от своей. И больше никогда никого не изнурять топтанием вокруг да около.
Что-то ему Леська или рассказывала, или хотя бы намекала.
- Мельком, - объясняю, - это кое-как. Едва. Шапочно.
Главное условие успешного вранья – полное безразличие к тому, поверят тебе или нет.
Витя сидит на старом шатучем стуле напротив меня. Между нами обшарпанный округлённо-треугольный журнальный столик, и на слоёной фанере столешницы с поцарапанным и растрескавшимся лаком только бутылка, Витин нетронутый стакан и забитая окурками пепельница из толстенного зелёного стекла.
Шотландский виски из дьюти-фри смотрится тут чужим, пришлым. Вытертый ковёр на стене, выцветшие обои, рыже-бурое пятно протечки на давно не беленном потолке, рассохшийся паркетин на полу. И тут он, змий-искуситель, с белой этикеткой на прозрачном, призрачном, непередаваемом фоне цвета крепкого чая с красным отливом. Дорогущий, ароматнейший, блескучий, пышет благополучием, обещает удовольствие безмерное. Зачем я его приволок – лучше бы пузырь водяры взял за сраных четыреста рублей. Органичней было бы. Дружелюбней. Не так вызывающе.
- Ну и потом, - настроение у меня портится, теперь уже правдиво. – Я же не по девушкам прилетел лазать. А по кладбищам. Тоже, понимаю, смысла не особо много. Но всё-таки. Улечу через три дня – и всё. Ни прагматики тебе, ни романтики.
Витя треплет себя большим и указательным пальцами за кривой, перебитый в давно прошедшей юности, нос и без особой охоты соглашается:
- Ну да.
То есть остаётся при своих проблемах, но и мои, так и быть, признаёт существенными. Во всяком случае, существующими.
Я мог бы ему рассказать что-нибудь, повспоминавши. Но ему ж не поможет. Расстроит только ещё больше. Ни к чему слова тратить.

2

Вихреобразная она была, Леська. Взбалмошная. Могла засмеяться, могла драться полезть. По одной и той же причине. Или без причины.
Дралась по-настоящему. Отчаянно. Мелконькая, стройненькая – все мои силы уходили, чтобы самому с синяками не остаться и её не повредить. Ей. Её. Не знаю, как правильно. Ей не навредить – так, наверно.
Существовали мы совместно месяца, кажется, три. В тесной душной двушке брежневской серой панельной пятиэтажки. В такой же, как у Вити, только на другом конце города. Расхлябанная, расхристанная и расхлёстанная дорога проходила между домом и чёрной от копоти железнодорожной насыпью.
Февраль, март, апрель – кажется, так. Полсрока собачий холод, полсрока грязный тающий снег и потом просто грязь – как таковая. А потом улетать. С наилучшими воспоминаниями.
Квартала через три от нас, на другой стороне магистрали посолидней, чем сраная дорога обочь дома, сверкал фиолетовой искрой в тонированном синем стекле торгово-развлекательный центр с супермаркетом внутри, бутиками, кинотеатром, кафе и нарисованным планом будущего дельфинария.
Дельфинов было жалко заранее.
Но.
Там, внутри, в супермаркете, блескучем, шуршащем, пёстро-карнавальном, приходило ощущение если не семьи, то благожелательного партнёрства и ожидание близкого дома – пускай съёмного, но не тесной душной квартирки, а тёплой и уютной.
Я Леську кормил, одевал, платил за съём, за коммуналку. А девушка мне за это это – взамен. На что детишкам смотреть нельзя.
Откровение меня постигло, когда она мне чуть руку не прокусила.
Ой, ну, ребят, ну... Она ж крохотная, миниатюрная – вся, в любом месте, перечислять не буду. Глазищи только серые боле-мене большие, когда накрашенные ресницы распахивала перед тем, как засмеяться. Её ж холить надо было, лелеять, оглаживать и полизывать – не бить же.
Шлёпнул я её изо всей силы по миниатюрному заду – о, сад наслаждений, – когда левая рука от её зубов неметь начала.
Нет, зубов она не разжала – так и осталась, мне в руку уткнувшись. Спасибо, прикус ослабила. Думал – заплачет. Как бы не так. Вострепетала.
Дальше – всё, детям спать пора, а взрослые и так поняли, без объяснений.
Жопа.

3

- А себя тебе не жалко, - Ленусик осудила и посокрушалась одновременно. – Леська же психическая.
На хлипкие тонконогие кухонные табуретки Ленусик громоздиться не решалась – приносила стул из комнаты. Тоже не бог весть какой надёжный, но всё-таки.
Приходила она к нам раз в неделю, по пятницам, вместе с Леськиной подругой Татьяной, шикарно-пышной шатенкой с цыганскими, с поволокой, глазами и немыслимым по стройности и соразмерности всем кое-чем. Ленусик дружила с Татьяной и со мной, от Леськи слегка отодвигалась.
Нет, я никаких подробностей никому не рассказывал – Ленка просто сама понимала, что мозги у Леськи набекрень и что сосуществовать с ней – примерно как по канату над пропастью прогуливаться. Не дай бог, ветер.
- Потерплю, - я постарался быть обнадёживающе спокойным. Ну, или равнодушным. – Всё равно уезжаю.
- Мазохист, - сочувственно приговорила меня Ленусик. – Потерпит он.
- Ну, знаешь, – я попробовал оправдаться – она всё ж таки прирождённая голая девушка. - И подлил себе фальшивого коньяка в водочную стопку.
- Девчонки, - Ленусик сменила сочувствие к моим печалям на благожелательность к подружкам и крикнула в тесные глубины квартиры. – Идите коньяк пить.
Из глубин - смех и неразборчивые обрывки историй, рассказов, повествований:
- А он такой – бу-бу-бу, а я такая – бу-бу-бу-бу.
Потом к смеху и обрывкам историй приплюсовался бодрый топот, на кухне стало тесно, как в трамвае, но только с фальш-коньяком и скудной закусью.
- Нет, - проорала Леська, потому что по инерции и от восторга предвкушения говорить спокойно не могла. – Помидорами не отделаетесь.
И залезла в глубины антикварного – Бирюса – холодильника, чтобы разнообразить закусь курячьей колбасой, сомнительно-голландским сыром и медленно усыхающим лимоном. Всё как раз из того супермаркета, где снисходило на меня ощущение благостного семейственного партнёрства.
И тут снизошло. На чужой съёмной кухне. Так, слегка. Ненадолго.
- Почему у вас даже телевизора нет? – Татьяна задала вопрос, на который мне за один вечер было бы не ответить. Если подходить академично, то и двух оказалось бы мало.
- Этот господин запрещает мне смотреть телевизор, - Леська захлебнулась восторгом, как дитё, получившее в подарок щенка.
- Садист, - Ленусик не заботилась о противоречивости приговоров, прям как в настоящем суде - лишь бы обвинительный. – Мультики ребёнку смотреть не даёт.
- Он меня так за двойки в школе наказывает, - Леську даже тряхнуло слегка. Подбросило. Чуть-чуть. Незаметно для. Я заметил: не просто строит планы - сразу начинает воплощать.
- Чем надо обкуриться, чтоб такие мультики смотреть, - я не спрашивал и не возмущался; времена, когда что-то удивляло до вопросов и возмущения, давно канули в. Если бы что-то меня хоть сколько-то удивило, я бы сильно удивился.
Она игралась. Как если бы девица была где-нибудь в людном месте в плотной длинной юбке, в пол, и чтобы ничего под юбкой. Она знает, а никто вокруг ничего не.
И желание-то у меня, сказать правду, возникло. Острое. Отвесить Леське подзатыльник. Не больный, но обидный. Отеческо-учительский. Образумляющий и образовательный.

4

- Казалось, знаешь, - говорю Вите, – будто бы вот как уеду, так прям всё сразу поменяется. Ага, держи карман шире. Ватное одеяло с собой тащат. На экватор. Из рук не выпускают. Укореняют. Взращивают. Районируют. Скрещивают, мичуринцы хреновы. Но, - вздыхаю. – тут-то, вишь же, теперь тоже как. Каждый день истерика: не ссы в компот – там повар ноги моет. Хрен с ним, пускай моет. Я из этой кастрюли всяко больше не пью. И пысаю в сторонке. В чужой сторонке. Незлобиво.
- А чего такого? Всё у нас нормально, - Витя залпом, будто это дрянная водяра, выпивает скотч из граненого стакана и морщится, как гуттаперчевая кукла.
Макаллан, господи боже. Нежнейший из нежных. Двенадцать долгих лет терпеливые шотландцы морили его в дубовых бочках. Счастье, что в пределах досягаемости нет солёного огурца. У меня мелькает опасение, что на кухне в холодильнике всё-таки прячется закатанная с осени банка и Витя встанет, кряхтя, и за ней отправится. Такой пытки мне не выдержать. Не виски жалко, хотя и его тоже. Витю всё равно жальче.
За огурцами-то он всё-таки не пошёл. И телевизор не включил.
- Все так говорят, - киваю. – Когда все одно и то же талдычат, ясно же, что врут.
- И что – назад не тянет? – верно, выпитые залпом сто грамм Макаллана подействовали незамедлительно, и в краткую фразу Витя ухитряется набить столько всего, что без ещё одной дозы – того же и столько же – не разгрести.
И голос слегка возвысил – осуждая. И хмыкнул в финале – опровергая самого себя и возможность такого чуда, чтобы куда-то меня вдруг потянуло.
Вялый удар получился. В перчатку.
- На какой зад? Здесь не зад, - меня раздражают смысл вопроса, интонация и весь Витя целиком, - здесь жопа.
Бух-бух, левой-правой – и тоже в сомкнутые перчатки, без особой охоты, а так, для порядка.
Смыслы переплетаются, и Леськина упругая задница в памяти всё ж таки всплывает. Так что, может, и тянет. Не могу за себя отвечать.

5

Сон же мне был вельми преужасен о прошлую ночь, по возвращении с одной родины на другую. Будто стою я на берегу моря, спокойного и мелководного, у самой кромки воды, на влажном песке. И бросаю лёгкий, легчайший, в два и три десятых грамма поппер. И понимаю: далеко мне его не забросить, а близко бросать на мелководье – забавы только для. И всё же надежду имею.
И вот он летит. Далеко. Далеко. Далеко. Будто тяжелое свинцовое грузило, брошенное тяжкой же телескопической удой. По плавной дуге вперёд и вверх. И рушится в море.
Но только это вовсе не удача, а как раз наоборот. Потому что обнаруживаю вдруг, что забросил я в море не поппер, а весь спиннинг. С катушкой совместно, чудным новым роллером.
Невозвратимо.
Руки мои пусты. Я бессилен.
И на том месте проснулся. И два часа заснуть не мог. Курил растерянно.

6

Ларчик – тётенька габаритная, но не расплывшаяся, насколько можно судить в одетом – её одетом – виде. Голой я Ларчика не видывал, и в планах ничего такого нет. Мы приятели. Вернее, она – мой приятель. Я – что-то вроде её подружки. Колодец, куда можно подробно изложить секреты царя Мидаса. Донести до. Так что ни до размера её грудей, ни до тёмно-серого бархата глаз мне дела нет. Губы её изумительно мягки – для говорения это даже вредно бывает. Лучше бы затвердели до немоты – так иногда кажется. Без раздражения, правда.
Открывается она просто – имя к ней будто нарошно приклеили. Может, и наоборот: потому и открывается, что так назвали.
Что номинация эта случилась почти полвека назад – невозможно поверить. Возможно – но с трудом. Если б не две вполне себе половозрелые дочки, впору было бы истребовать свидетельство о рождении, чтобы не врала взрослым.
Ведёт она себя – чисто подросток.
- Забросил уду, - подвывала Ларчик сквозь смех. – В море вечности. С роллером вместе, - продолжать от смеха была не в состоянии - подвывала и выговорить не могла. Но хотела. Но не могла.
В конце концов сорвалась со стула, сокрушив чашку с остатками кофе и пузатую коньячную рюмку, поспешно посеменила к складному диванчику и зарыдала там. Еле помещаясь. Обнимала целиком и выкрикивала сквозь подвывание и смех нешто совсем непонятное:
- Ипо! Ипо!
- Тётя, - сказал я, не то чтоб сердито – скорее, обеспокоенно, - тебе плохо станет, кончай ржать.
- И поппером, - наконец выкрикнула Ларчик, - маленьким поппером! У тебя маленький поппер, - взвизгнула, но всё-тки как-то проговорила.
- Ну тебя в задницу, - буркнул я. – Если из-за этого все начнут французский коньяк по столу расплёскивать, не напасёшься.
Ларчик – единственная, кому я всё рассказал, как мог подробно. Мне потому что тоже изредка бывает нужен колодец для краткого доклада об ушах царя Мидаса. Про сон, конечно, мог бы и удержаться. Сны рассказывать – совсем уже что-то то ли детское, то ли старческое. А про Леську – самый точный адрес нашёл. Во-первых, они никогда не увидятся, не познакомятся, хихикать друг над другом не станут и делиться закопанными в песок цветными стекляшками-секретиками. Во-вторых, у Ларчика у самой есть, помоложе её на десяток лет, доминант, к которому она раз в неделю чинно является, чтобы тот отмудохал её толково, гневно, со вкусом.
- Ты её ревнуешь, - незыблемо утвердила Ларчик, успокоившись наконец, вытерев со стола кофе-коньячную смесь и наливши взамен того.
- Ну, это ты, положим, хватила, - я пожал плечами. – С какой бы стати?
Тьма за окном сгустилась - не жиже той, из которой я вернулся. Но другая. Не заваленная снегом, не заставленная тесно плоскими панельными пятиэтажками, а раздольно дышащая морем. Два длиннючих сухогруза уютно блестели огнями, дожидаясь, должно быть, пока дойдёт до них с утра очередь и приковыляют козявочного вида буксиры, уволокут их в порт.
- Она тебе мстит, - было непонятно, продолжение это прошлой Ларчиковой версии или уже, стремительно, какая-то новая. Уточнять не хотелось.
- Мне-то какое дело? Витя мучается – его выбор. Может, ему нравится – откуда знать? Ей же нравилось. Не так, правда, - вдаваться в подробности не было смысла, так что я только помялся недолго, - не так изощрённо.
- А который спиннинг во сне выбросил? – Ларчик поглядела на удилища в стойках, приделанных к стене, и, кажись, её опять начало потряхивать.
Рюмку с коньяком я на всякий случай отодвинул к центру стола.
- Вон, который с краю, дальний. Короткий. Американец. Ультралайт. Полный строй. Дорогущий. Ужас. Приснится же такое. Одна доставка сколько стоила, - я затормозил со скрипом, потому что разгоняться было ни к чему. Погружаться в футы, инчи, вес заброса в унциях – Ларчик всё равно ничего не поняла бы.
- Значит, ревнуешь, - извивы дамских мыслей всегда выходят на прямые отрезки и ведут в бетонное ограждение на полной скорости.
- Может быть, - согласился я. – Возможно такое. Если без фанатизма. Витю-то она заставит себя обожать. Воспитает сабмиссива. Кажется, уже продвинулась. Мне просто повезло. Обожать таких девушек можно исключительно снизу вверх. Ну, в том смысле, что подчиненно. Хотя и по-всякому, наверно, снизу. Как это со спиннингом-то связано? Им бить никого нельзя – сломается. Нежный инструмент. Если совсем честно, оценить его изящество может только рыба.
Ларчик задумалась, посерьёзнела, пододвинула рюмку поближе к себе, вздохнула:
- Знаешь, ты прав. Хочется уже какой-то определенности, - она медленно, раздумчиво, подняла посудину, отпила чуть-чуть, вздохнула ещё раз и добавила. – Которой совсем не хочется.
- Переговоры зашли в тупик, - констатировал я. – При взаимном непонимании и обоюдном согласии.

7

Потом я пытался вспомнить, сколько дней прошло от моего возвращения до Витиного звонка. Не знаю, зачем пытался. Никакого значения это не имело. Три. Или пять. Или семь.
Номер высветился длинный, и в начале его два ноля перед семёркой. Был бы ноль один – я б не ответил. Два-три раза в день - повезет, если только один, - с таких номеров трезвонят из телефонных, интернетных, кабельных компаний с предложением улучшить чего-нибудь совсем задёшево. Надоели немыслимо.
А тут – так, из любопытства, ничего особого не ожидая, - нажал на зелёную кнопку, вместо обычной красной.
- Ало, это ты, Жень? - Витин голос был тусклым, слабым, равнинно плоским.
- Витюш, - я всё равно обрадовался. – Как ты там?
- Алеся застрелилась, - ровно, без надрыва, будто говорил о погоде, сказал Витя. – Из охотничьего ружья. В сердце. Под грудь. Ночью. У матери в квартире. На кухне. Ружьё от отца осталось.
Наверно, он всем кому мог уже рассказал, выучил все вопросы и не дожидался, пока их зададут.
Пространство вокруг меня стало тяжёлым и проницающе холодным.

© Евгений Пейсахович, 2016
Дата публикации: 16.01.2016 19:41:54
Просмотров: 3079

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Фрида Шутман [2016-09-22 13:34:16]

Жизненно, емко, болезненно нежно...

Ответить

Евгений Пейсахович [2016-09-22 14:38:49]

может быть. кто его знает. исключить нельзя.