Смерть Валента Флавия
Денис Требушников
|
Форма: Рассказ
Жанр: Мистика Объём: 21123 знаков с пробелами Раздел: "Средневековье" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
28 апреля 378 года. Ему снился кошмар. Агония, в которой он проснулся, покрывала тело холодным потом, кожу продирал озноб, несмотря на знойную почти безветренную ночь, утопающую под густыми темными облаками. Духота вваливалась сквозь распахнутые дубовые ставни, заставляя жадно глотать воздух, пропитанный жарой; казалось, все демоны Ада навалились на него с единственной целью раскрошить, раздавить череп. Он сопротивлялся, голова от этого гудела сильнее, а боль становилась столь резкой, что недалекие воспоминания представали наслаждением. «Мерзкие готы!» ― подумал он. Одинокая, шальная стрела, какая может быть только у варваров по размерам и меткости, впилась между ребер, выворачивая плоть, просверливая отверстие толщиной с розговый пучок. Адская боль, заставляющая тело выгнуться назад, смыкать челюсти так, что начинают крошиться зубы. Стрела увязла, зацепившись листовидным наконечником. Извившись колесом, он отчетливо видел черное, отливающее тусклым пепельным серебром, оперение сороки, короткое, аккуратно подрезанное, для лучшей скорости и относительной точности стрельбы. Не Фритиген - понял он – ранил его, никто из его рода дукс-Балтов. Убит простым воином, готом. Такой позор Валент вынести не мог. Он знал, в Александрии его заклеймят, как «miles gladius» (хвастун, жарг., лат.), как выдумщика своих прежних громких и великих побед. «Убит готом…» Невыносимо чувствовать боль, которая множится лишь от малейшего вспоминания о ней, а мысли словно взбесились в знойную ночь и кружили, как стая падальщиков над трупами, в голове, норовя уцепить большой кусок сохранившегося сознания. Кожа кипела, перехватывало дыхание, а ему вновь и вновь представлялось, как одинокий воин в отрепьях натягивает тетиву, как целится куда-то в небеса. «О, Небеса! ― взмолился Валент, ― Доколе терпеть мне униженье!» Свиста он не воспринимал, только тихий глухой звук, который неоднократно слышал: так развевается шелк на сильном ветру, так летит, кружась в своем полете, оперенное древко. «Сволочные варвары!» Перебинтованный Валент лежал на постели в небольшом глиняном домике вдали от римских каменных дорог, вдали от торговых путей и высокоразвитой, в его понимании, Восточной Римской Цивилизации. Бежал с поля боя; убит готом. Боль. Духота. Мигрень. Холодный бред закипающий от мысли о вечном клейме, превращающийся в агонию, когда тело необычно выворачивает и чувствует единственно, что хочет, всплывают лишь потаенные, но посторонние мечтания, воспоминания всей жизни в муках и страхе быть преданным. Словно Гай Юлий, заколотый Брутом, Валент, пронзенный стрелой мучался от прежних страхов, вызывающих опухоль и кровавую слюну. Он чувствовал, как внутри выворачивается тело, как кто-то добрый и нежный, какими были евнухи во дворце, обламывал древко стрелы, погребя под ребрами небольшой кованый листик. Коварством за коварство… ― А если края наконечника были отравлены? ― задумался Валент. ― А если многие были невиновны? ― Я не виноват! Они все! Все хотели меня убить! ― А сейчас какая тебе разница?.. ― Они строили свои козни, они хотели посадить Луциана на место Августа Восточного и Западного Рима! А меня пустить в древний Orcus («Мир Мертвых», лат.)! ― Когда-то необходимо думать о смерти… ― Рано мне! Рано! Свет! Я хочу свет! Откройте солнце! Впустите свет! ― Ты боишься умереть?.. ― Нет, я боюсь позора! Меня убил гот, жалкий, мерзкий противный гот! Собачья морда! ― Если тебя не будет, то и гота не будет… ― Дайте мне его убить! Дайте мне погибнуть, как настоящий римский воин, от гладиуса! ― Ты хочешь чувствовать боль?.. ― Нет! Я хочу лишиться ощущений! Всех! Кроме мести! Я хочу убить его! Убить, как он убил меня, сзади, под ребро… проткнуть и подвесить на пике, чтобы я видел, как стекает по ней кровь! Лишь тогда я успокоюсь! Лишь тогда я готов лишиться и своей мести. ― Вспомни, что писал Эпикур Менекею… ― Меня волнует только этот гот! Дай мне убить его! Не могу терпеть… Я не могу терпеть эту агонию! Она лишает меня мести, лишает меня силы! ― Да, ты не слишком образован… ― Зачем науки, когда они не могут поднять меня с постели, чтобы я смог отомстить, чтобы я смог натравить на гота всех тигров и львов Великого Рима?! ― Твой племянник Луциан образован и умен, хорошо справляется с делами государства… ― Но туп, как бронзовый фолье, в военном деле! А наш мир – это война! Это смерти! ― И тебя ждет одна из них… ― Нет! Прежде я доберусь до гота! ― Так жаждешь отомстить?.. ― Да! ― Какое в этом значение, когда тебя считают мертвым?.. ― Покоен буду Я! ― Именно, покоен… ― К чему ты ведешь? ― Вспомни, что писал Эпикур Менекею, или мне позвать Луциана?.. ― Луциан предатель! Он говорил, что идет с войском, но не пришел! ― Он опоздал, потому что кто-то решить взять славу себе… ― Славу… На мне позор, клеймо! Я хочу смыть их, утопить в крови гота! ― Опоздал, как и твой брат, как и твой племянник… ― Что писал Эпикур? ― Тебе стало интересно?.. ― Нет! ― И все же ты хочешь услышать?.. ― Да. ― «Привыкай думать, что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений…» ― Я жив? ― Не мертв… ― Продолжай. ― «Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения: когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет…» ― Я жив? ― Не мертв… ― И если захочу, смогу отомстить? ― Вспомни, что писал Эпикур Менекею: «таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых…» ― Успею? Смогу? Ведь я жив? ― Не мертв… ― Так смогу?! Ответь?! ― Чему ариане учат цезаря?.. ― Политика - спасение, Август – солнце… Бог! ― Что подвластно «Богу»?.. ― Всё! ― Ты мертв?.. ― Я жив! – крикнул Валент, но его возглас утонул в яркой вспышке света и последовавшим за ним резким и оглушительным раскатом небесного колокола, отдающего тяжелым и безмерно могучим, но глухим звоном. С юго-запада, собираясь над Адриатическим морем, грозовой фронт прошел до Карпатских гор и, повернувшись, пустился по Балканам, расстилаясь по ночному небосводу денницами, вспыхивающими и быстро гаснущими. Они за холмы и леса. Маленький домик, доселе остававшийся в стороне, оказался на самой границе. Пустота и зной сменились дико-холодным, продирающим ветром, словно с грозой восстали духи усопших, невинно преданных казни по указу Валента. Они стучали ставнями, завывали по лесам, заползали в узкие щели, высвистывая в длинном коридоре, словно доносилось из Антиохии: «vivus ardeat Valens» ("Пусть живым сгорит Валент", Аммиан Марцелин, лат.), словно противодействуя убийце, воспротивились желанию умирающего цезаря жить ради мщения. В дебрях завыли волки. Под вспышки молнии округа озарялась ярким светом, в котором даже небольшой зверь, будь он сам напуганным до смерти, или мало-мальски похожий на человека куст, представали призраками, несущимися к Валенту, чтобы убить его, похитить его душу, забрать в Царство Орка. Когда вылетела тонкая входная дверца, показалось, что пришел сам Dis Pater, Смерть, сборщик мертвецов. Черный Ангел, подумал в страхе Валент, накрыл его глиняный домик. Ад распростерся по Моравскому полю: словно греческий, огонь стекал по склону Снежной горы, обезумев; и лился вниз по речному течению, не замечая ничего на пути, с единственной целью, как понял Валент, – если не выйдет у духов, римских Богов и демонов Ада, то низвергнутое с Небес пламя точно закончит работу в срок. Деревья полыхали, птицы метались под озаряющимся небом в поисках прибежища, но разъяренный ветер кружил их в своих невидимых лапах, кидал вниз, прибивал к деревьям, сдавливал прямо в воздухе. Дверь в комнату, где лежал распростертый Валент, распахнулась и со стуком ударилась в глиняную с соломой стену. ― Misericordia! O, Pater meum, misericordia! («Милосердия! О, отче мой, милосердия», лат.) ― выкрикнул он в просмоленную потолочную балку. ― Господи, дай этому воину понять меня, ― жалостливо произнес женский милый голос, о котором Валент мог сказать, что девушка молода, но не больше. Слова для него складывались в привычное для его уха: бар-бар-бар. Приподнявшись на ослабевших руках, он увидел прелестное создание, невысокое, но стройное, пропорциональное. Она стояла, облаченная в длинное льняное платье, перехваченное по узкой талии расшитым бусинками и северными узорами поясом. Ее длинные светлые волосы ложились на плечи, а на высоком лбу, таком белом и красивом, локоны были собраны под тоненький обруч, с которого на коротких ниточках, подобно тому, как это встречается у венедов и антов, свисали серебряные и бронзовые украшения; круглые и треугольные; с узорами и без; размером с наконечник стрелы и даже меньше, с ноготок. Девушка стояла в проеме, вознеся взор темных глаз («Вероятно полукровка», ― подумал Валент) к Небесам, сложив тоненькие ухоженные руки в молитве. Чувственные губы шептали, так удивительно ласково и возбуждающе… ― Si is Angelus Orcus est, mea Mortis excellentis erit! («Если это - Ангел Смерти, моя смерть будет прекрасна», лат.) ― утвердил он, улыбнувшись, словно был готов последовать за этим совершенством хоть на край света, испытать все муки жизни и смерти, только бы она никуда от него не уходила, но всегда пребывала в таком немом ангелоподобии. Варварка опустила глаза на умиленного воина и смутилась, хотя слова она поняла не все, но «смерти» было достаточно, чтобы слегка испугаться, но все же сдержать себя в руках и не выказывать страха, разве что, самую чуточку. Она поспешила к постели. ― Как хорошо, что ты пришел в себя. Сейчас я тебе помогу, только не убивай меня. Я хочу спасти тебя. Видишь, ― она указала рукой на окно, ― гроза начинается, первая в этом году, уже половина поля в огне. Уходить нужно. По реке. Ты понимаешь? Валент лишь умилялся, слова ему были ни к чему. Лишь в этот момент своей жизни, после позора и возврата из небытия, хоть что-то оставило в его теле ощущения. Он почувствовал себя живым: влюбился, как мальчишка. Лишь один взгляд сжигал его дотла, но не в силах был противостоять этой красоте и скромности. ― Divinitas («Совершенство», лат)… ― повторял мужчина со всей лаской, на какую был способен. Его сердце колотилось, но при взгляде на ангела во плоти, Валент забывал о ране, об остром наконечнике стрелы, словно он был полностью здоров, и более того – перешел в те эфирные миры, о которых твердили когда-то понтифики Юпитера и Марса, а следом арианские пресвитеры и священники. Ему показалось, что его кремировали со всеми почестями и обрядами, будто позор обошел стороной, и его пепел перемешали с пеплом варварки, чтобы он ее любил в том мире, где Бог – он, и он – человек, и он – Солнце; и создал себе Луну, женщину, ангела. Девушка мягкими теплыми руками подняла тело на ноги; с трудом, но Валент стоял, опершись рукой о стену, пока варварка облачала его в тунику. Он не слышал раскатов грома, не видел вспышки молний, не ощущал ветра, словно они лишь проходящие явления, а девушка останется с ним от ныне, и присно, и во веки веков. ― Да, что ж ты такой неповоротливый, ― сетовала она, хмурясь. При этом Валент видел, как изменяется ее лицо, как сдвигаются светлые тонкие брови, слегка вытягиваются губки, наклоняется голова; но как бы девушка себя не чувствовала, чтобы не думала, все одно – она представала… ― Divinitas… Его ноги налились силой. Рукой он обхватил девушку за талию и потянул к себе. Варварка вывернулась из объятий и, сменив хмурое личико на гневное, проговорила: ― Знаем, мы вас, римлян. Все одно у вас на уме. Готовы сгореть заживо, только бы… Она не договорила. За окном, посреди вихря, кружащегося на дворике, стоял седовласый мужчина, лет сорока. Его одежду порвал на лоскуты ветер, швыряющий острые веточки. Небо (Валент подошел к окну) искрилось, светилось и менялось от черного до ярко-белого. Молнии били не только вниз, в леса и холмы, но и где-то между облаков, из-за чего казалось, что в небесном котле клубилось странное варево. ― Где Остроульфа?! ― крикнул старик. ― Я здесь, отец, ― к окну прильнула девушка, посторонив полного туманных мыслей Валента. От ветра сорокалетний мужчина прикрывал лицо большим рукавом холщевой одежды. От растрепывания его седые волосы, еще черные у корней, также как у дочери придерживал обруч, но тусклый, кожаный, без украшений. Валент слышал, он что-то кричал, но слова никак не хотели отражаться в голове, лишь странное хриплое рычание отражалось в сознании. Единственное, что Август понял, мужчина был воспален и нервничал, вероятно, беспокоился за дочь. Девушка кричала в ответ, кивала головой и снова кричала, ласково, звонко и мелодично. ― Te saluto! Tua filia perfectum habet («Приветствую тебя! Твоя дочь превосходна», лат.), ― Август вновь показался в окне. ― Non ad jocandum animus meus promptus est («Не мели чепухи», лат.), ― на безупречной латыни ответил мужчина, весьма грубо. ― Quid tibi vult? Tua filia absolutus est! Divinitas! («Почему ты так отзываешься? Твоя дочь совершенна! Божественна!», лат.) ― Verba et voces! Verbum unum ne faxis cave! Vale! («Пустые слова! Ни слова больше! Прощай», лат.) Девочка моя, успокой ты этого римлянина, иначе это сделаю я!.. Лодка уже стоит у берега. Возьми, что нужно, и живо к реке, пока этот дом не озарился пламенем! ― Мы мигом, папочка!.. Девушка сорвалась с места, не преминув при этом, как положено, закрыть ставни, которые, впрочем, сразу же распахнулись от нового порыва северо-западного ветра, несущего со Снежной горы пламя и серый, призрачный дым. Почти в египетской ночи, что кажется намного темнее всех прочих, варварка собирала вещи, оставляя, по мнению Валента, самое ценное и дорогое: золото, серебро, украшения в эмали. Пока она запасала котомку со снедью, сменную одежду и принадлежности для мытья, без которых не может обойтись ни одна уважающая себя женщина, Август собирал драгоценности, на случай, если судьба резко их разъединит – он обогатится, и проживет безбедно месяц, как минимум, второй месяц после смерти. Через пол долгих часа беготни по рыхлому, вспаханному Моравскому полю, они добежали до реки, где изо всех сил мужчина тщился удержать лодку. Течение казалось слишком быстрым, тому виной стал ветер, сбивающий ровную гладь Моравы в складки смятой тоги. Кусты и лоза готова была искорениться из берегов и пуститься вниз по реке, но твердь, словно предчувствуя такой исход, окрепла и сжала длинные корни; ветер меж тем, разрывал листья, оголяя стволы и ветви, приготавливая растения стать жертвой огня. Тот был уже близко. Валент чувствовал едкий запах жженой древесины, дым клубился над глиняным домиком, охватывал его серыми с огненными прожилками пальцами, сжимал и разжимал. «Сущий Ад», - решил Август. Из-за дома, где на холме странным образом заканчивается лес, показались первые пламенные жеребцы, ржущие, подобно тысячным легионам Флавия Юлия Валента в тот момент, двадцать восьмого марта, когда его конницу с гор атаковали готы, и после, когда воины ринулись в рукопашную, имея преимущество в количестве центурий… Пламя охватило деревянный каркас дома, пропитка вспыхнула как масло, как елей. Где-то зверски пищали соки деревьев; Валент вспоминал стоны умирающих легионеров; слышал глухой звук летящей стрелы… Вспыхнувший на соломенной крыше дома огонь показался цезарю тем самым готом, натягивающим тетиву. Он отчетливо видел огненные отрепья, огненный лук, обмазанную в крови стрелу, оперение из крыла сороки. Страх, ужас обуял Валента. Он споткнулся и ударился о кочку тем местом, куда попала стрела. Глаза озарились ярким светом молнии. Рядом раскатился гром, заложивший уши, по земле ползла вибрация, ползла, ему казалось, за ним. Призраки, которых он видел среди дыма, шли за ним, сметая все на пути… Они притягивали цезаря, тянули его к себе. Он хотел войти в пламя, к призракам; и его поднимали… ― Вставай же! ― кричала девушка, ― Папочка, помоги, поднять его! ― Если бы я мог! ― Он тяжелый! ― Прости! ― Папа! ― Если я отпущу лодку или ветку, ты с ним уже не выберешься, или все мы! Оставь римлянина! Его час пробил! ― Это не по законам! ― Как ты можешь думать о Боге сейчас, когда нужно спасать свою шкуру?! Остроульфа выпрямилась и гневно посмотрела на измученного отца. Он показался ей чужим, таким далеким. Его одежды развевались, руки начинали скользить по ветке лозы. Он цеплялся, но ненадолго. Лодка уходила вниз. ― Прости папа… Сначала он не понял, но затем, словно высветившая в небесах молния, его сознание озарилось: она остается с ним, остается погибать. Его сердце сжалось от боли, такой острой, такой пронзительной, что внезапно перехватило его дыхание, глаза замерли и подобно самоцветам, остекленели. ― Пра… ― издалось из его уст, вместе с капелькой крови. ― Папа!!! ― кинулась девушка… Его руки ослабели и разжались, одна скользила по ветке, обдирая кожу, другая безвольно выпустила лодку. Мужчина плюхнулся в воду; течение подхватило его тело и понесло вниз, ближе к Дунаю… лодку странным образом, словно Бог смилостивился над варваркой, прибило к берегу у следующей заводи, образованной приглаженной ветрами лозой, ветви которой простираются на локти не только над, но и под водой. Остроульфа стояла на коленях, заплаканная, и гроза в сочувствии к столь скорбному происшествию в ее жизни пролила освежающий дождь, резкий, холодный, сильный. Шел ливень. Он размывал следы и почву, берега стали скользкими, а воду теперь испещряли капли, уходящие в глубь, оставляя после себя лопающиеся воздушные пузыри, большие и маленькие. Клубы дыма прибивало к земле, но огонь не спешил сдавать позиции, казалось, как и Валент, он бился за свою жизнь. Небо посветлело, а облака, несущие разряды молний шли дальше. Природа не желала убивать, она терзала и лечила, словно отпускала грехи тем, кто осознал свою вину, кто раскаялся искренне, а тех, кто жил неведением – карала со всей суровостью. Но Природа, словно Богиня Правосудия, держащая в своих руках точные весы, взвешивала жизнь и смерть. Оставив цезарю жизнь, простив ему казни невинных людей, ради равновесия ей пришлось забрать жизнь другого, пусть даже близкого варварке человека: ее отца. Спасая одних – мы забываем о других, спасая себя – теряем все, включая саму жизнь. Девушка плакала, кричала из-за несправедливого суда, и вознамерилась раз и навсегда покончить со своей смертью, чего бы это ей ни стоило. И в знак проклятия, накликала великую беду на себя и род свой, и на род Валента, которого в Риме посчитали мертвым, погибшим от стрелы на поле боя, или сожженного готами… В любом случае Август ни разу не вернулся в старый Рим, опасаясь того, что дух гота вновь придет заполучить его жизнь. На это пойти он не мог. Он посчитал себя богом, он сам себя спас, он изменился и приступил изменять Судьбу сам, словно для того, чтобы дать начало своей жизни, ему пришлось умереть… ― Я жив? ― Ti nihil mortuum est…(«Не мертв», лат.) ― Я - Бог? ― Ti Fortunam tuus facet… («Ты сам творишь Судьбу», лат.) ― Что мне делать? ― Studare…(«Учиться», лат.) ― Чему? ― Ei perfecto… («Совершенству», лат.) ― Кто я? ― Immortalis… («Бессмертный», лат.) ― Человек? ― Ti bestiam non est… («Не зверь», лат.) Валент открыл глаза, ощутив на лице влагу, успокаивающую, прохладную; она утихомиривала боль. Рядом с ним, вся перепачканная, укутанная в намокший шерстяной плащ, на коленях сидела богиня, ангел, светлые волосы которого от дождя завились и слиплись. Ее голова была наклонена на бок, словно она что-то слушала, но в следующее мгновение она подняла светло-карие, почти желтые глаза, будто источник звука пропал. Валент безмолвно смотрел, девушка вздохнула и положила тонкие, ухоженные руки на бедра в такой покорности, какая возникает от безысходности положения, когда уходит любящий ее и любимый ею человек. Остроульфа лишь сейчас, в предрассветный час, заметила, что левый зрачок цезаря полностью недвижен, словно отмерев, и затягивался бельмом. Раздвигая словами свежий, слегка теребящий нос, грозовой воздух, и заглушая звонким голосом глухие удары капель о землю и всплески воды, она произнесла: ― O, amator generis Gothorum! ("О, большой друг готов!", Иордан; лат.) Ты всегда говоришь сам с собой? ― Не знаю… ― ответил Август. ― Тебе больно? ― Уже нет. ― Ты что-нибудь чувствуешь? ― Да… ― ответил Валент, вспоминая слова Эпикура. ― Это хорошо, значит, ты не умер, и я говорю не с призраком. © Денис Требушников, 2008 Дата публикации: 19.04.2008 14:21:20 Просмотров: 2945 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|