Дыхание Красного Дракона. Часть 1 гл. 1

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 14279 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.III."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

— Тобольские, стало быть?
— Тобольские… А ты, кто таков?
— Вахмистр Евсей Данилович Захарин и казачий десятник Корней Калюжный перед тобой, посошная ты душа! Крепость малой статьи на излучине оной Ишим-реки видели?

Книга «Дыхание Красного Дракона» третья книга из тетралогии «Степной рубеж». Первую «Полуденной Азии Врата», и вторую «Между двух империй», смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЕЛИЗАВЕТЫ ВТОРЯ РАЗВЛЕЧЕНИЯМ

Глава первая.

Отживая последние дни, зима в Приишимье лютовала ветрами и обильными снегопадами. Снежные вьюги неделями кружили над степью. Двухметровые вешки, — указатели дорог, виднелись из утрамбованных вихрем сугробов, лишь на треть своего роста. Но, уже в первых числах марта, метели стали утихать, мороз пошел на убыль. Красавица весна отмечала свой приход буйно, щедрой полуденной капелью. Горизонт над степными просторами прояснился, постепенно поглощая безоблачной синевой унылую февральскую серость небосклона. Играя теплыми лучами, солнышко стало пригревать еще спящую землю, осаживая сугробы точно вбитую ветрами белую пену.
По указанию Акима Ивановича Тюменева вахмистр Захарин, десятник Корней Калюжный и десять казаков, были посланы дозором до сороковой версты на северо-восток от Ново-Ишимской линии. Ранним утром, они покинули крепость, взяв направление вниз по стоялой реке. Неспешно пройдя верст пятнадцать по левую сторону Ишима, на Бизинском острове, казаки заметили разворошенную скирду сена, копен на десять. От скирды шел санный путь. Устеленная упавшей соломой дорожка, тянулась в сторону урочища Шакшах.
Спрыгнув с коня, Евсей поднял клочок сена и понюхал, растеребив на ладони.
— Прошлогоднее, сено-то! Никак, мужички минувшей осенью запаслись. Хозяина бы сыскать.
— По копнам если судить, хозяев не меньше дюжины! — ответил десятник Калюжный. — Оплошка у мужичков вышла. Думали, след снежком припорошит.
— Корней, айда по санному пути! Поглядим, что за людишки у крепости поселились.
Проторенная крестьянскими саврасками, занесенная поземкой дорога, петляя, уходила от Ишима к северу. Через версту-другую, след от саней раздваивался, более слабое ответвление снова повернуло к реке. Отправив казаков по большому саннику, вахмистр с Калюжным свернули на малый. Искомое жилье не заставило себя долго ждать, уже через четверть версты у пологого берега реки черным пятном обрисовалась землянка.
Вид сооруженной из витой прибрежной березы избушки был неказистым. Покрытая дерном крыша от обильных снегов местами провалилась. Из ветхой кровли, осколком гнилого зуба, торчала обмазанная красной глиной труба. Из трубы валил желто-белый дым, отдавая кизяком. Всюду был развал, грязь и запустение. Сани с привезенным поутру сеном, так и стояли во дворе, огороженном реденьким тыном из ивняка. В полуразвалившемся хлеву мычала худая коровенка, да рабочая лошадь била копытом в большой, но недостроенной конюшне.
Сдвигая папаху на лоб, Калюжный почесал нагайкой в затылке, и проговорил:
— Нерадивый хозяин-то! Не похоже, чтобы такой лодырь на зиму десятью копенками запасся. Да и скотины, у него маловато.
— Сено не его, — отозвался Евсей, сходя с коня. — Видимо, по санному следу разузнав о скирдах, он опосля хозяев к стожкам наведался. Пойдем в избу, глянем на бродягу-вора.
Протиснувшись в покосившийся дверной проем, они зашли в избу. Опасаясь в полутьме головой снести низкий потолок крестьянских палат, вахмистр остановился, ожидая, когда глаз свыкнется с теменью. Убранство хором нерадивого крестьянина, составляли: длинный дубовый стол, две лавки и русская печь с обвалившимся передним углом. У дальней стены притулился массивный сундук, — самодельный, из скрепленных вместе веток березы. Из берестяных, стоявших вдоль стен коробов пахло сушеной рыбой с примесью гнили. В отгороженном за печью закутке блеяла коза. Возлегая прямо на столе, гостей оглядывал рыжий котяра.
На одной из лавок сидела женщина. Ее наряд был русский: длиннополая, расшитая узорьем рубаха и меховая безрукавная душегрейка. Но грудь, свисая радужными нитками до талии, украшали стеклянные бусы присущие остячкам или вогулкам. Две толстые черные косы, обрамлявшие обнаженную голову женки, говорили о коренной жительнице Западной Сибири. Ловя скудный свет из затянутого бычьим пузырем окна, женщина тыкала большой кованой иглой в детскую распашонку, из мягкой заячьей шкурки. Под ее левой рукой стояла выдолбленная из цельного дерева колыбель со спящим голым малышом, которую она умудрялась покачивать локтем.
— Хозяин-то, где будет? — справился у нее Евсей, садясь супротив на вторую скамью.
Женщина оторвала взор от шитья, оглядела гостей спокойными, беспристрастными глазами и тихонько толкнула ногой, что-то лежащее под столом.
Только сейчас Евсей разглядел развалившегося на земляном полу мужика, в грязно-серой рубахе и таких же портках на босу ногу. Голова его была запрокинута кверху, в окладистой бороде запуталась слюнявая пена. Рядом с ним валялся медный кувшин и курительный чубук.[1]
— Табаку обпился стервец! — подтвердил догадку вахмистра Калюжный.
— Откуда, хозяйка, будите? — снова просил Евсей, отрывая взгляд от обкуренного до одури мужика.
— Тобольские мы. С деревни Соколовой.
— А как здесь оказались?
— Муж привез.
— Одну?
— Чего одну? — ответила женщина.
— Одну, говорю, — привез-то? Или многих?
— Не одну, конечно! Матрена, Полина, Агафья… и другие бабы, с мужиками да детишками были.
— И где ж они?
— Ушли, казаче. Еще по осени ушли. Место иное вниз по речке присмотрели и всем селением подались. На острове, лишь сено в стогах стоит.
— Вы-то, чего здесь остались?
— Как же муж? — женщина снова толкнула ногой, лежавшего под столом мужика. — Я при муже, казаче!
— Пошли, Евсей, какой спрос с бабы! — произнес Корней и дернул Захарина за рукав.
Евсей встал и вышел во двор за десятником. Глотая морозный воздух, наполняя легкие свежестью после затхлого помещения с душком подгнившей рыбы, вахмистр поспешил к лошади. Вскочив в седло и направляя коня в сторону большого санного следа, сотник печально проговорил:
— Э-хе-хе, мать его за ногу! С таким мужиком пропадет баба! И дите ее сгинет!
— Может, в крепость заберем? Невесты-то, что Сибирским губернатором в указе Ишимскому дистрикту отписаны, уже все обвенчаны. Солдаты же, половина не при бабах, а тут бабы, не при мужиках!
— Вогулка она. Вогульские женки верные, ни за что от живого мужа не пойдет.
— Какая там верность, Евсей! Если вогулы, сами женок гостям в утеху предлагают!
— Спать будет, а уйти — не уйдет! Я сие знаю. Бабка моя из вогульского селения была. Вогулка и матушка. Мы, ведь, тоже — тобольские!..
Проскакав аллюром два креста,[2] верст двадцать вдоль санного пути, вахмистр с десятником нагнали казаков на подходе к небольшому селению. Крестьянские избы, новые, добротные, из ровного соснового леса, расположились на равнине, в верстах трех от Ишима. Возле отмерянных тынами огородов, виднелся артельный амбар. При одном из домов, поодаль, стояла баня.
— Евсей, да тут целое селение! Лишь церквушки да попа не хватает! — воскликнул Калюжный.
— Казаки! — скомандовал Захарин. — Берем деревню в обхват, чтобы мужики не разбежались!
Выстроившись в линию, десяток казаков стали огибать, заключая деревню в кольцо. Распределившись по одному на видимость глаза, они остановили коней. Захарин с Калюжным въехали во дворы и остановились около высоких ворот самого большого дома, со скотным двором, конюшней и погребом.
Одна воротина зажиточных крестьянских хором отворилась, и к ним вышел крепкий, приземистый мужик с закрывавшей ворот самотканой рубахи окладистой бородой. В руках он держал вилы, а за широкий пояс был заткнут топор на длинной рукояти. Ворота остались открытыми. Двор проглядывался до самого дома и Захарин заметил двух рослых парней, вооруженных охотничьими ружьями. Хозяин смотрел на непрошеных гостей исподлобья. Хмуро, с опаской.
Не без удальства, вахмистр покинул седло. Запахивая плотней шубу под поясом, на котором висела сабля и кремневый пистолет, он проговорил:
— Поздорову ли живете, православные?
— Поздорову. До тебя не жалились, и после не будем! — ответил мужик, сильнее сжимая древко вил.
— Нехорошо гостей вилами-то встречать! Кто таки? Откуда, мужики, будите?
— Крестьяне мы, от века вольные сельчане, не крепостные. Тобольского Подгорного дистрикту Агорадского станца деревни Соколовой.
— Тобольские, стало быть?
— Тобольские… А ты, кто таков?
— Вахмистр Евсей Данилович Захарин и казачий десятник Корней Калюжный перед тобой, посошная [3] ты душа! Крепость малой статьи на излучине оной Ишим-реки видели?
— Ну, видели.
— А коль видели, почто не доложились? Почто коменданту фортеции Святого Петра, Аким Иванычу Тюменеву на гербовой бумаге опись пришедших к Ишимскому дистрикту крестьянских душ не представили? По всей форме, как сие в Российской державе положено!
Подавая стоявшим во дворе парням знак - опустить ружья, мужик хитро сузил глаза и недоуменно спросил:
— О чем ты, служивый?
— Не ведаешь?
— Не прогневайся, Евсей Данилович, — не ведаем.
— О подушной подати![4] Так, мол, и так, батюшка Аким Иванович, туточки мы. С бабьем и детишками большими и малыми. Прими ты нас сиротинушек под Ишимский дистрикт, не гоняй ты Евсейку Захарина с казачками по степи, словно волка какого. А мы уж, батюшка, расстараемся, список именной, на гербовой бумаге напишем, да сами тебе в крепость Святого Петра принесем. Подать государыне-матушке, — и подушную, и ямскую [5], платить будем исправно.
— Так это… Хотели мы. Да все не досуг как-то было, Евсей Данилович. Не серчайте, служивые, коль по нашей вине морозились. В избу, в тепло проходите там и поговорим.
— Отстроиться, стало быть, время нашли, а доложиться нет? — Евсей улыбнулся. — Ладно, веди в дом, хозяин.
Мужик бросил вилы и засуетился, широко открывая ворота прибывшим гостям.
В большой, чистой и светлой избе Захарина с Калюжным встретили уже с миром. Пожилая женщина, на расшитых узорами рушниках, держала каравай свежеиспеченного хлеба. Две молодки-вогулки с черными игривыми глазами согнулись в поклоне. Загнанные на полати дети, высунув головы, с любопытством оглядывали казаков.
Отломив от каравая малый кусок, Евсей обмакнул его в солонку и проглотил. Запив белый хлеб стопкой водки, он трижды поцеловал хозяйку в обе щеки. Корнею, для поцелуя после поднесенной чарки, досталась одна из молодок.
— Спасибо, матушка, — поблагодарил женщину Евсей и сел на резную лавку у стола.
Оттаивая в ладони усы, Калюжный определился рядом.
— Не гневайтесь, служивые, что сразу хлебом не встренули! — проговорил хозяин, подгоняя невесток расставляющих на столе кушанья. — Место новое, глухое. Вот и опасаемся.
— Давно тута? — спросил вахмистр.
— С прошлого года. Почитай, с Бабьего лета здесь. А до того, на острове у реки, строиться думали.
— Почто, сотоварища бросили?
— Никчемный он, скаженный. Вычурой [6] голова у мужика забита, — Да и не бросали мы. Сам не пошел. Артель ему коровенку да лошадь оставила. Матрена, — жена моя, козу нашу отдала. Пух с козы добрый. Баба у него рукодельная, одежонку с козьего пуха для дитяти справит… — мужик вздохнул и снова повторил: — Не бросили мы… Сам не пошел.
— Как звать-то тебя?
— Осип Кузьмич я, сын Налобин. Крестьянская артель меня старостой кликнула.
— Ты, Осип Кузьмич, с угощением-то пока обожди. Не спеши пирогами потчевать! — проговорил Евсей, скидывая шубу на руки услужливо подоспевшей к нему сдобной невестки хозяина. — Бумага да чернила в доме найдется?
— Если поискать, так найдутся. Матрена, неси сюда эпистолярию! — крикнул жене Налобин. — Девки, а ну брысь отсель! Государеву бумагу составлять будем.
Молодки покорно удалились за печь, послышался негромкий смех, затем все стихло. Жена хозяина Матрена, откинув разделяющую большую избу надвое занавесь, важно выплыла к столу с подносом в руках, на котором покоились эпистолярные принадлежности.
Захарин удивленно переглянулся с десятником, прокряхтел в кулак обычное «Гым-ммм» и проговорил:
— Корней, собирай казачком. Будет им в осаде стоять. Люд здесь вроде понятливый.
— Понятливый, Евсей Данилович, — поспешно подтвердил слова вахмистра староста. — А как же! Всех государевых служивых на постой в дома определим. Накормим, напоим и спать уложим.
Проводив Калюжного за дверь, Евсей продолжил:
— А ты, Осип Кузьмич, пошли сынов по избам. Пускай народишко к твоему двору ведут. Подушную опись составлять с лица надобно.
— Уже послал. Вон Дмитрий Лыжин с братовьями во дворе толкутся. Скоро и остальные будут.
Захарин с Налобиным сдвинули на край стола принесенные молодками яства. На освободившееся место лег лист белой гербовой бумаги и поставлена чернильница.
Внимательно оглядев кончик врученного ему пера, вахмистр спросил:
— Деревню как назвали?
— Да пока никак. Мы здесь с разных сел, каждый на себя одеяло и тянет. Старым имяреком[7], — новую жизнь наречь норовит. У нас, туточки, половина баб вогулки, так они селение так и кличут — Вогульским.
— Ну, Осип Кузьмич сын Налобин, пожалуй, с тебя и начнем. Сынов-то, как зовут?
— Иван и Лаврентий. Добрые сыны, работящие. Невестки, тоже ничего, — круглые да смышленые. Но бабы, они бабы и есть, какой с подола спрос. В бумагу их не внесешь.
— Это верно. Итак, стало быть, Вогульское…
Захарин обмакнул перо в чернила и на листе аккуратно написал: «Опись крестьян и разночинцев, поселившихся в пяти верстах от урочища Шакшах, в деревне Вогульской Ишимского дистрикта. В сей деревне старостой Осип Кузьмич Налобин. У него дети: Иван и Лаврентий. Имущество: изба пятистенная — одна, баня — одна, амбар — один, большой двор для скота…».

Примечания.

[1] Народы Сибири табак курили, пропуская через воду, потому говорили: «Пить табак». Такой способ употребления табака, в XVII в. был и на Руси. Замененный Петром I на курение трубок, он еще долго существовал у русских поселенцев Урала, Казахстана и Сибири.

[2] Аллюр два креста – быстрый ход строевой лошади.

[3] Посошная – крестьянская.

[4] Подушная подать (поголовщина) – налог «с головы», учрежденный Петром I в 20-х годах XVIII в., вместо старого «со двора». Коренное отличие его в том, что учитывалось все мужское население, а не крестьянский двор, где могло жить разное количество мужиков. Женщин в подушной подати не учитывали и в описях их не указывали.

[5] Ямская подать – налог на содержание почтовых станций. Платилась деньгами или от деревни на определенный участок почтового тракта довались люди, должное снаряжение и прогонные лошади.

[6] Вычура – причуда, каприз.

[7] Имярек – имя собственное, название.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 29.05.2010 10:27:56
Просмотров: 2636

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.