Облитый горечью и злостью

ЖЕНЩИНА. Кожу из-под трусов - это было единственное белое место на его теле - врачи пересадили ему на лицо.
УЧЕНЫЙ. Надеюсь, это не повредило ему?
ЖЕНЩИНА. Нет. Он только стал чрезвычайно бесстыден, и пощечину он теперь называет просто - шлепок.
УЧЕНЫЙ. Почему же вы ходите к нему в гости?
ЖЕНЩИНА. Ну, все-таки это человек из нашего круга, из круга настоящих людей. А кроме того, он работает в газете.
Евгений Шварц. "Тень"

Алкогольное омовение, которому против своей воли подвергся на днях маститый российский публицист, породило бурю самых разнообразных эмоций. Один комментатор сослался на высокие образцы - Достоевский, дескать, Катков... Другой коллега ему возразил: мол, о чем ты, здесь калибр не тот, мелкота.

Из чего может сложиться превратное представление, что крупные русские литераторы, особенно классики, жили дружно: ходили в гости семьями, детей друг у друга крестили, взапой зачитывались произведениями товарищей по цеху. На самом деле русская литература с самой своей колыбели была, по выражению того же Достоевского, "литературой скандалов". Дело доходило и до личностей, если понимать это слово в старинном значении - как личное оскорбление.

Особенно отличились в этом отношении сочинители XVIII столетия. Они находились в остром соперничестве за благосклонное внимание монарха - иной возможности добыть средства к существованию у писателя в то время не было. Петербургский же двор как раз тогда перенял европейский обычай держать в штате стихотворца для воспевания славных свершений царствования. "Торжественная, прославительная ода, - замечал по этому поводу Сергей Соловьев, - требовалась, как теперь требуется восхвалительная газетная статья".

Или как сегодня телевизионный репортаж по главному каналу в прайм-тайм, добавим мы. Несмотря на внешние европейские повадки, нравы при дворе оставались варварскими, а посему и пииты куртуазностью отнюдь не отличались.

При Анне Иоанновне место сочинителя торжественных од занимал Василий Тредиаковский (третировали его при этом как шута и даже подвергали телесным наказаниям). В царствование Елизаветы Петровны у него появились сильные конкуренты - Ломоносов и Сумароков. Когда по столице стал циркулировать "пашквиль" на Ломоносова "Переодетая борода, или Гимн пьяной голове", в котором высмеивались его низкое происхождение и склонность к возлияниям (стихи эти по сей день не атрибутированы), Ломоносов приписал сочинение Тредиаковскому и ответил своей сатирой:

Безбожник и ханжа, подметных писем враль!
Твой мерзкой склад давно и смех нам и печаль:
Печаль, что ты язык российской развращаешь,
А смех, что ты тем злом затмить достойных чаешь.
Наплюем мы на страм твоих поганых врак:
Уже за тридцать лет ты записной дурак...

В другой своей сатире Ломоносов обвинил Тредиаковского в тайном сочувствии старообрядцам (потому, мол, он и против бритья бород), что по тем временам было крайне опасным политическим доносом:

На российского Христа
Отпер срамные уста;
К защищению бород
Злой к тебе валится сброд.
.........................
Вместо ладану и свеч,
К бородам тебя сожечь,
Чтобы их поганой смрад
Был горчае, как сам ад.

На легкую добычу набросился и Сумароков. "Борьба была неравная, - рассказывает Соловьев. - Враги не были великодушны: они задавили слабого Тредиаковского своими насмешками, отдали его на позор толпе; и Тредиаковский все более и более поникал во мнении общества даже в то время, когда люди, приглядывавшиеся к явлениям на Западе, считали долгом порядочного человека уважать ученого, писателя".

Проиграв борьбу, в 1755 году, Тредиаковский слезно просил Сумарокова в письме: "Дайте мне препровождать безмятежно остаточные мои дни в некоторую пользу общества... Сжальтесь обо мне, умилитесь надо мною, извергните из мыслей меня... Я сие самое вам пишу истинно не без плачущий горести... Оставьте меня отныне в покое".

О вражде Ломоносова и Сумарокова существует целая серия анекдотов. Камергер и меценат Иван Шувалов любил свести их в своем доме и полюбоваться на властителей дум: "В спорах же, чем более Сумароков злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что он высылал их обоих или, чаще, Сумарокова. "Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, - говорил он, - то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь об нем. Сумароков, услыша у дверей, что Ломоносов здесь, или уходит, или, подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете место у себя такому пьянице, негодяю. - Сам ты подлец, пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые!" Когда Ломоносов умер, Сумароков явился к гробу и сказал, так что слышали присутствовавшие: "Угомонился дурак и не может более шуметь!"

Вряд ли может служить образцом учтивости в обращении с коллегами и упомянутый выше Достоевский. Впрочем, как вспоминала Авдотья Панаева, литераторы "Современника", зная темперамент романиста, нарочно злили его: "Застенчивость его прошла; он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно, из одного упрямства противоречил другим... И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев - он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался".

Тургеневу же принадлежит идея эпиграммы:

Рыцарь горестной фигуры!
Достоевский, юный пыщ,
На носу литературы
Ты вскочил, как яркий прыщ.

Отношения испортились. Достоевский вывел Тургенева в "Бесах" под именем писателя Кармазинова, который "сделался немцем и вменяет это себе в честь", а кроме того, озабочен проблемами водопровода в городе, где живет: "Этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества". (Очень возможно, что Достоевский, всю жизнь решавший ВОСТОЧНЫЙ вопрос, даже не заметил, что пародирует сам себя.) Впрочем, неприязнь не помешала Достоевскому, проигравшемуся в Баден-Бадене до нитки, принять от Тургенева деньги на обратную поездку в Россию.

Литературный анекдот гласит, что однажды на званом вечере в московской городской думе устроители вдруг обнаружили, что приглашены и Тургенев, и Достоевский. Во избежание публичного скандала писателю Григоровичу поручили проследить, чтобы они случайно не столкнулись. В итоге Григорович все же прозевал момент: "Григорович, ведя Тургенева под руку, вошел в гостиную, где мрачно стоял Достоевский. Достоевский сейчас же обернулся и стал смотреть в окно. Григорович засуетился и стал тянуть Тургенева в другую комнату, говоря: "Пойдем, я покажу тебе здесь одну замечательную статую". "Ну, если это такая же, как эта, - ответил Тургенев, указывая на Достоевского, - то, пожалуйста, уволь".

Поссорился однажды с Тургеневым и Лев Толстой. Дело было в имении Афанасия Фета, который и описал инцидент во всех подробностях. За утренним кофеем речь зашла об английской гувернантке дочери Тургенева. Тот рассказал, что англичанка прививает дочери привычку к благотворительности: дочь теперь чинит одежду бедняков. "И вы это считаете хорошим?" - спросил Толстой. "Конечно, это очень сближает благотворительницу с насущною нуждою", - ответил Тургенев. "А я считаю, - возразил Толстой, - что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену". Тургенев "с раздувающимися ноздрями" потребовал: "Я вас прошу этого не говорить!" "Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден", - не уступал Толстой. "А если вы будете так говорить, - сказал Тургенев, - я вам дам в рожу".

Уже с дороги домой Толстой послал Тургеневу вызов, причем написал, что "не желает стреляться пошлым образом, т.е. чтобы два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским, а желает стреляться по-настоящему". Тургенев попросил извинения в письменном виде. В ответ Толстой заявил ему через Фета, что презирает его и знать его не желает, а когда Фет попытался содействовать примирению, разругался и с Фетом, попросив его напоследок передать Тургеневу нецензурную характеристику.

Спустя некоторое время, Лев Толстой, по воспоминаниям его жены, "пришел в одно из тех прелестных расположений духа, которые в жизни его находили на него иногда, - смирения, любви, желания и стремления к добру и всему высокому. И в этом расположении ему стало невыносимо иметь врага". Толстой написал Тургеневу, предлагая забыть обиды. Но теперь уже мириться не пожелал Тургенев. "Вчера получил письмо от Тургенева, - записал Толстой в дневнике, - в котором он обвиняет меня в том, что я рассказываю, что он трус, и распространяю копии с моего письма. Написал ему, что это вздор, и послал сверх того письмо: "Вы называете мой поступок бесчестным, вы прежде хотели мне дать в рожу, а я считаю себя виноватым, прошу извинения и от вызова отказываюсь".

"Письмо это, - разъясняет С.А. Толстая, - было написано под влиянием чувства, что если у Тургенева нет личной настоящей чести, а нужна честь для публики, то вот ему для этого это письмо; но что Лев Николаевич стоит выше этого и мнение публики презирает. И на это Тургенев сумел быть слаб; он отвечал, что считает себя удовлетворенным".

Наконец, стоит напомнить знаменитую дуэль Николая Гумилева с Максимилианом Волошиным, закончившуюся юмористической деталью - увязшей в грязи калошей.

Волошин дал Гумилеву пощечину при большом количестве свидетелей, в мастерской художника Александра Головина, "по всем правилам дуэльного искусства", как выразился впоследствии он сам. Воцарилась мертвая тишина, и только поэт Иннокентий Анненский произнес фразу совершенно в духе богемы серебряного века: "Достоевский прав, звук пощечины - действительно мокрый". (В "Бесах", когда Шатов бьет по щеке Ставрогина, в комнате раздается "подлый, как бы мокрый какой-то звук".) "Ты мне за это ответишь", - сказал Гумилев. Волошин, который не был на "ты" с Гумилевым, хотел заметить, что пощечина - не брудершафт, но решил, что это не соответствует правилам дуэли, и спросил: "Вы поняли?" (то есть - "вы поняли, за что?") "Понял", - сказал Гумилев.

Причиной ссоры была поэтесса Елизавета Дмитриева, писавшая под псевдонимом Черубина де Габриак.

Гумилев рассказал общему знакомому о своем романе с Дмитриевой, и Волошин счел это оскорблением. Стрелялись близ Черной Речки, с 15 шагов. Гумилев промахнулся. Пистолет Волошина дал осечку. Гумилев потребовал повторить выстрел. Волошин выстрелил не целясь. Тогда Гумилев заявил, что Волошин обязан стрелять в третий раз. Секунданты (одним из них был Алексей Толстой, другим - Михаил Кузмин) посовещались и решили, что это излишне. Засим дуэль закончилась, но без шампанского.

На месте поединка в грязи увязла калоша. Факт этот не остался незамеченным русской поэзией. Макс Волошин получил прозвище "Вакс Калошин" и под этим именем попал в сатиру Саши Черного "Переутомление":

Иссяк. Что будет с моей популярностью?
Иссяк. Что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,
А Вакс Калошин - разбитым горшком...

Спустя 12 лет, в 1921 году, дуэлянты встретились в Феодосии. Волошин первый протянул руку, и Гумилев ее пожал. Волошин сказал, что не сомневался в том, что роман с Дмитриевой у Гумилева был, но не мог простить ему неджентльменских рассказов, компрометирующих незамужнюю даму. Но Гумилев стал отрицать свою вину: "Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда..." Разговор прервался. Больше они никогда не встречались.

Так жили поэты...

Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и пряно.
Под утро их рвало. Потом, запершись,
Работали тупо и рьяно.


Владимир Абаринов