Евангелiя отъ попугаевъ глава VI. Одиночество попугаевъ

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 14539 знаков с пробелами
Раздел: "Евангелiе отъ попугаевъ. Документальная проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Рецензии и отзывы
Версия для печати

О стекло уютно зарешеченного окна тесного кабинета больно ударялись звуки улицы: то трамвай простучит ритмично, то сипло завоет троллейбус, пытаясь не оскользнуться на гололедице и не упасть.
- А верёвку зачем купили? – следователь пошуршал листами в скоросшивателе из тонкого коричневатого картона и уточнил. – Пять метров.
- Если блинда-стень-рей прибить к блинда-стеньге гвоздями, - объяснил Фалера, - и так пойти на рыбалку, простолюдины решат, что идёшь распинаться. От них тогда не отбиться – не успокоятся, пока не распнут. Лучше привязывать блинда-стень-рей верёвкой на месте, а нести по отдельности. А пять метров – про запас. Мне скидку сделали. Продавец
- А-а-а, - улыбнулся следователь, и прямые белесые жидкие брови его вздёрнулись, – Он упал у нас в коридоре, пришлось в травмпункт отправлять. Там его отмутузили, и всё, слава богу, обошлось. Уборщица виновата. Пол был мокрый. Мы бы её уволили, но её машина насмерть сбила, прямо на тротуаре. Шла за пищеподобными продуктами. Магазин такой, знаете? На Дегенератов. Я там по пятницам сыроподобный сыр покупаю.
- Слышал, - кивнул Фалера. – Говорят, хорошо сбили, красиво. Хвалят. Это где Гиблый Cвороток. Где Нима Диколаев пятиклассника застрелил. Там всё время что-нибудь случается. Болтают, будто дух пятиклассника проказит. Год назад там, кстати сказать, распяли рыбака, который тащил блинда-стеньгу с прибитым гвоздями блинда-стень-реем. На рыбалку шёл. Потом три дня ждали, чтоб воскрес. А он не. Насмерть убили. Всё это – суеверия невежественной черни, - Фалера камнем впал в тон то ли сердитого учителя, то ли гневного проповедника, и короткая рыжеватая щетина его встала торчком. – Надо же такое придумать – дух пятиклассника. На самом-то деле раньше там было болото. Старый граф пошёл туда болотиться, то есть, тьфу, охотиться пошёл, и не вернулся. Так что если кто проказит, так это его дух, а никакого не пятиклассника. Тупым простолюдинам ничего не объяснишь. Вобьют себе в пустые головы какую-нибудь ерунду – и сами в неё верят. Правду знать не хотят.
- Ну что же, - следователь поспешно поставил последнюю закорюку в бланке допроса и удовлетворенно кивнул. – Таких интересных протоколов я давно не писал. Сыну на ночь почитаю.
- Скажите, - Фалера аккуратно уложил щетину на место и пригладил, - а того, кто уборщицу сбил, нашли?
- Зачем? – следователь слегка удивился. – Её же убили – ничего с этим не поделаешь. Всегда так было и всегда будет. Ничьей вины тут нет. При её впечатлительности она рано или поздно всё равно умерла бы - любой врач подтвердит. И к тому же...
Он замолчал, медленно расшевелелил и распустил пальцем узел синего галстука в крупный белый горошек, надел и снял оправу очков без стёкол, будто сомневался, стоит ли продолжать. Посмотрел внимательно на Фалеру и вздохнул.
- Думаю, с вами я могу быть до конца откровенен. Эта уборщица... В общем, она курила.
- О гот, о гот, о гот, - перепугался Фалера. – Вот, значит, в чём дело. Дымокурение. О гот, о гот, о гот.
Горечью и гневом полыхнула его рыжеватая щетина, узкие губы сложились в свисток и оттопырились. Подавленный знанием, он встал, протянул на прощание руку следователю и с трудом, согбенный, будто нагруженный тяжеленным рюкзаком, пошаркал к двери.

Жизнь перестала казаться Фалере целокупной. Прошлая – да. А настоящая – вся из бесформенных комков и лохмотьев. Чтобы постигнуть пустоту, надо вспомнить наполненность.
В опустевшей квартире, где остались старая панцирная кровать с плоским полосатым матрацем, набитым свалявшимся ватином, стул с фанерным седалищем, гнутая алюминиевая сковородка и эмалированная кастрюля с чёрным неровным пятном на месте скола эмали внутри, прошлая наполненность тоже вспоминалась бесформенными аморфными комками. В кухонном столе из слоёной фанеры, выкрашенном белой масляной краской с десятилетие назад, покоились пара вилок, столовая и чайная ложки и старый ржавый нож с круглой деревянной ручкой.
Ещё Ристаза не забрала двухтумбовый письменный стол со столешницей, обтянутой коричневым дерматином. Кляксы от перьевых ручек, оставленные Фалерой в детстве, соседствовали с цветными пятнами от Станкиных фломастеров.
Записку написала дочка. Розовым карандашом, большими неровными печатными буквами, без точек и запятых: ковёр-паркет папинька мы с маминькой теперь станем жить у бабищи пока твоя станка.
Сам карандаш со сломанным грифелем валялся, забытый, рядом.
Фалера захватил его с собой на кухню, там кое-как очинил ржавым столовым ножом, вернулся и добавил точку: пока.
Без точки было совсем невыносимо.
В углу за унитазом остались шпицрутены – поникшие, усохшие, пружинисто растопыренные, годные разве на то, чтобы сделать из них метёлку. Фалера вспомнил, что когда-то был молодым, и расстроился окончательно.
Ни попугаев, ни клетки, ни даже любимого Фалерой корма с зёрнами каннабиса не осталось. Только стоявшая в углу тесной прихожей обпиленная блинда-стеньга и прислоненный тут же блинда-стень-рей придавали уют.

Храм импликантов с рисунком стрелы на фронтоне: длинный знак равенства и острый угол из двух линий, устремленный из пустоты в никуда, – умеренно возвышался на окраине города над древними бревенчатыми избами и умеренно вознижался под новыми кирпичными трёхэтажными особняками. Светло-серая штукатурка с гранитной крошкой сделала бы его совсем незаметным, если бы не шесть гладких белых мраморных колонн, не портик и не фронтон. Чтобы добраться до входа по нескольким высоким ступеням крыльца, надо было сильно задирать ноги, так что посторонние в храм не заходили, хоть никто им не запрещал. Для тех своих, кто одряхлел и не мог одолеть ступени, сзади, не видный постороннему взгляду, прятался вход с низкими широкими ступенями и пандусом для инвалидных колясок.

- Жёваный крот, я что ли его в святые возвёл? – в меру пожилой мужчина смотрел на свою собеседницу, мягкую полноватую особу, особо близкую к сорока,- со снисходительным сожалением: мол, это ж надо быть такой глупой.
- В великомученики, Святая Кульбака! – дама вслеснула руками, будто встряхнула мокрую простыню, прежде чем повесить её на бельевую верёвку сушиться.
- А-а... Ну, это может быть, - согласился мужчина. – Кто ж знал, что он такой впечатлительный.
- Он был поэтом, - объяснила дама. – Они очень чувствительные все. Прямо умирают от этого. И зачем нам теперь в храме этот его стояк?
- Кресло наизнанку? – уточнил мужчина. – Девок сзади пялить. Зачем он еще нужен? Ха. Не морковку же из задниц вытаскивать.
Зал, который никто из посторонних не назвал бы молельным, походил на библиотеку, а не на внутренность храма. Стены были уставлены высокими, до потолка, стеллажами с книгами, и в центре, как в читальном зале, стояли крохотные столики с откидной крышкой сбоку. Обитые густо-зелёной тканью глубокие кресла занимали больше места, чем столы, и похожие на душ на гибком шланге лампы светили из-за спинок кресел.
Там, где в церкви располагался бы неф, в полукруглом углублении, похожем на альков с густо-синими бархатными шторами, раздвинутыми, как театральный занавес, стоял привезенный из кабинета покойного Изобилия стояк, кресло наизнанку.
- Не очень хорошая мысль, мне кажется, - дама хотела поморщиться, но вместо того ярко опамаженные узкие губы её сами, независимо от носительницы, трепыхнулись в мечтательной улыбке.
- Очень хорошая, - утвердил мужчина. – Я третий том Аристотеля дочитываю – мне девку отпялить надо, хоть одну. Невозможно же так. Импликанты, в конце концов, не монахи.
- У нас не публичный дом, - неуверенно предположила дама и поправила округлую свою гладкую причёску, похожую формой на шлем полицейского.
- А у нас и не кофейня, - отозвался мужчина. – Кофе хочешь?
- Не откажусь,- она впала в тяжёлую задумчивость и на всякий случай добавила. – От кофе.

Пустыми вечерами Фалера читал Мемории молодого графа, писанные тем в старости. Дрожащий почерк поддавался с трудом, и в некоторых местах Фалера не был уверен, что понял правильно. Читал и перечитывал. Пытался выстроить хронологию, но мысли графа разбегались по пространству прошлого, вспыхивали беспорядочно и угасали внезапно, добирались до вывода и возвращались к истокам. Как спираль. Приходилось пропускать куски текста, чтобы вычитать из него более или менее стройно изложенную историю, но и так она извивалась пружинисто, шелестела уточнениями, повторениями и старчески многословными объяснениями.

Что же до убийства Полицмейстером моего глухонемого конюха, - Фалера вёл указательным пальцем по неровным строкам, - коего мой друг зарубил саблей, то роковую роль сыграли тут поздние сумерки и несколько женственное телосложение Полицмейстера. За кого принял его несчастный, осталось неизвестным. Скорее всего, за тогдашнюю мою кухарку, сходную с Полицмейстером фигурой и ростом. Судья же пришёл к выводу, что будь на месте Полицмейстера кто-то другой, а на месте конюха кто-то третий, всё равно всё кончилось бы тем же, так что ничьей вины тут нет. Решение судьи вызвало в народе ликование и вылилось в весёлый праздник.
Конюх, привыкший в ответ на немое своё мычание получать женские ласки, и представить не мог, чем кончится его бессловесный разговор с Полицмейстером. Ожидал томной нежности, а получил удар саблей, рассекшей его от основания шеи и застрявшей в грудине. Полицмейстеру, чтобы вернуть казенную саблю, пришлось попирать сапогом спину жертвы, падшей лицом в пыль обочь густых кустов сирени рядом с церковью св. Феррария.
И особо досадно нам, людям старшего поколения, свидетелям истории, что конюх прочно и навсегда забыт, куклы, изображающей его, нет, а по городу таскают лишь чучело Полицмейстера, да и его стали украшать разноцветными лентами и бумажными цветами, чем при жизни сам он никогда не украшался. Живых цветов к ноябрю у нас уже не бывает, и в иные года мой одинокий друг, коего отсутствие в жизни гнетёт меня, путешествует по густо заснеженным улицам.

Кончалась третья пара чашек кофе, а оживлённая беседа всё не затихала, хотя и протекала в напряженном молчании.
- Скажи, - особа, особо близкая к сорока годам возраста, разгневалась на себя за молчание, не выдержала и обрушила звуки на собеседника, - ты тоже думаешь, что человеку нельзя мешать делать плохое?
- Ни в коем случае, - сомнамбулически отозвался мужчина, измотанный Аристотелем, воздержанием и безмолвием.
- Тогда, - дама упёрлась дланью себе в горло, а локоть вмяла меж пока ещё упругих персей, чтобы то ли задержать слова, то ли, наоборот, выдавить их, - я не стану тебе мешать.
- То есть, - мужчина сделал паузу, тщетно перебирая лексемы, из которых к случаю не подходила ни одна, и, тоже разгневавшись на себя и отчаявшись, сказал, словно широкой кистью положил на загрунтованный долгим молчанием холст грубый мазок, - пойдём? Поощущаемся?
Оба, так казалось, были на грани потери сознания и оба удивлялись, почему не пришли к неизбежному раньше.
Неизбежное, - учил настоятель храма импликантов, - называется так потому, что его нельзя избежать.
Густо-синий бархат штор, колыхнувшись, задвинулся за их спинами.

Была только душная теснота. Смутные фигуры укладывались спать в сумрачной, без света, комнате и мешали друг другу, задевали локтями.
И среди этого, хотя и вовне, - сияющая, гладкая, податливая голая девушка, с которой Фалера обнимался, отдельно от тесной духоты. Она была его, и он был её. Никто не оспаривал.
Не свои, но и не враждебные, мужчины укладывались спать и не обсуждали невозможность поместиться всем – их было то ли четверо, то ли пятеро – в наличном тесном пространстве. Они принимали сущее за должное и не осуждали безысходность.
Телесно-бестелесая – вот какая она была. В серой духоте ей и Фалере не было места. Он пошёл в свою комнату, но на его узкой панцирной кровати сидели пугающе огромные чужие серые люди, и видны были в полумгле на коже у них зеленоватые неровные пятна.
Она могла просто исчезнуть, потому что не принадлежала к. А Фалера не. Не мог.
Он застонал во сне. Не от удовольствия, как случалось с ним раньше, но от отчаяния, чего раньше никогда не случалось.

- А что значит твоё имя? Эста. Эс-та. Я только тебя с таким именем знаю, никого больше не встречал.
Она нахмурилась, потом хихикнула и снова нахмурилась.
- Меня хотели назвать Эстакада. Родители познакомились на стройке. Эстакаду строили. Довели до половины, а потом власть сменилась, и стройку закрыли. Тогда и меня тоже ополовинили. Только не смейся.
- Не буду смеяться, - пообещал мужчина. – Буду любить тебя ещё больше. Если ты не против, конечно.
- Конечно, не против, - согласилась Эста. – Мне ещё повезло. Если бы родился мальчик, его назвали бы Виадук.
- И мне повезло, - кивнул мужчина. – Как бы я мальчика любил? Да ещё с таким именем.
Он почувствовал внутри себя набегающую волну слов, предложений, абзацев и секундно замялся, пытаясь справиться. Понял, что сдержаться не сможет, и открыл шлюз:
- А Косоглазого знаешь? Ну, есть такой, его никто не знает. У него в паспорте прочерк вместо имени. Папаша с мамашей только его зачали, давай ругаться, как назовут. Папаша хотел Чингизидом назвать, мамаша – Нечингизидом. Так они проспорили всю жизнь, а его с прочерком оставили. Он думал – кто-нибудь один помрёт, тогда другой назовёт. Хоть как-нибудь. А они жили долго и счастливо и разбились на машине в один день. Он уже совсем старый, из ума выжил, а его никто не знает. Всю жизнь пыжился имя себе заработать, хоть какое-то.
- Зато у него была мечта, - Эста улыбнулась.
- Говорит, что ещё в утробе слышал, как родители из-за его имени спорят. Сам виноват. Сперматозоиды, которые поумней его были, сразу поняли, что что-то там не то, в яйцеклетку не полезли.

Измотанные совокуплением, они сидели на полу за непроницаемыми бархатными завесами, привалившись спинами к стене и уперев ноги в трубчатое никелированное основание кресла наизнанку, и никак не могли заставить себя встать и выйти. Причёска Эсты была похожа теперь не на гладкий шлем полицейского, а на намокшую под моросящим дождём кроличью шапку. Бежевая сорочка мужчины топорщилась на груди, застёгнутая не на ту пуговицу.
- А ты, - она сжала его ладонь, - ты бы смог прожить без имени?
- Ха, легко, - мужчина свободной рукой потёр мелкую светлую щетину на подбородке. – Вторую главу подряд без имени мыкаю.
- Тогда, - Эста схватила себя обеими руками за горло и начала душить, чтобы не дать словам вылезти, чтобы погубить и похоронить их в осклизлых тёмных внутренностях организма, но те всё равно прорвались, с хрипом и стоном, дрожащими окровавленными лохмотьями, - я буду любить тебя ещё больше.
И тёмно-карий блеск роговиц её вытеснился, пропал, канул в глубине расширившихся зрачков.

© Евгений Пейсахович, 2017
Дата публикации: 02.11.2017 18:26:38
Просмотров: 2518

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.