Изобретатели

Александр Шипицын

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 41347 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Тяга к изобретательству проявилась у Архипыча еще в детстве. Это было заложено в его наследственности. Бабушкины рассказы о недюжинной смекалке ныне покойного деда только усиливали ее. Дедушкино семейство еще задолго до революции настойчиво искало пути праведные для обретения богатств земных. Не имевшее старательских навыков и Бог весть какими путями попавшее в золотоносный край Бодайбо, семейство бедствовало чрезвычайно. И терпело оно нужду неизбывную до тех пор, пока будущий дедуля, а в ту пору еще пострел семилетний, не обратил внимания на обстоятельство, от глаз других ускользнувшее. Желоба, в которых мыли золото, затыкали тряпками. Тряпки же эти и на ночь оставляли на прииске. А охранять прииск по ночам никому и в голову не приходило.
Уяснив для себя это обстоятельство, пострел-дедушка каждый вечер тщательно перетряхивал подсохшие тряпки. Собранного таким образом золотого песка вполне хватило, чтобы семейство уже через два года покинуло суровый край. Причем на обозе, состоявшем из двенадцати подвод, о двуконь каждая. Преодолев расстояния и трудности, немыслимые даже для пионеров Дикого Запада, и двигаясь примерно тем же курсом, Колины предки прибыли в места, сибирских много благодатнее. Привезенного с собой добра вполне хватило, чтобы c удобствами и не бедно осесть в маленьком молдавском городишке, на левом берегу Днестра, под сенью и защитой двуглавого орла.
Изобретательство было занятием увлекательным и сулило, как это видно на дедушкином примере, немалые выгоды. Этот ободряющий вывод подкреплялся также и наблюдениями за жизнью и суетливой деятельностью малолетних братьев Жестовых, Коськи и Петьки. Отпрыски неблагополучной в социальном плане семьи, они постоянно изыскивали средства и способы, если не для личного обогащения, то хотя бы для притупления чувства голода, который они испытывали практически постоянно.
Так, с помощью обычной удочки с петлей на конце лески они, лежа на крыше двухэтажного дома, потаскали все винные бутылки из обширной коллекции доктора Янчевского, которые тот стыдливо складировал в загородке возле черного хода, дожидаясь скопления партии достаточной для рентабельной эксплуатации больничного автомобиля. Сказать, откуда у доктора с такой фамилией набиралось столько бутылок, никто бы не смог, так как доктора никогда пьяным и даже выпившим никто не видел. Что, впрочем, не помешало ему во благовремении, скончаться от цирроза печени.
Кто жил в начале шестидесятых, должен помнить, что винная бутылка типа «гусь» при сдаче ее на пункт приема стеклотары приносила 17 копеек чистой прибыли. Пирожок с мясом тогда стоил 6-7 копеек, а просто с повидлом, называемым в народе «собачьим», 4 − 5 копеек. Мало того, три утянутые из коллекции пана Янчевского бутылки позволяли комплексно пообедать в общепитовской столовой и до тошноты насладиться сигаретами «Памир» (в народе «Помёр» или «Нищий в горах») стоимостью 10 копеек пачка.
Операция с докторскими бутылками требовала только смекалки; доктор никогда не помнил, сколько бутылок у него набралось и когда он в последний раз увозил их на больничной машине. А вот следующее изобретение страдающих зверским аппетитом братьев требовало изрядного самообладания, артистизма и известного мужества.
В маленьких магазинчиках того времени, где продавалось все − от керосина до бижутерии, а селедка и конфеты «Дунькина радость» мирно возлежали рядом, временами входя в непосредственный и плотный контакт, полученные от покупателей деньги складировались в картонные коробки. Коробки, подальше от греха, покоились на полках с товаром и повсеместно охранялись толстыми и ленивыми котами. Такая мера считалась в те святые времена среди безгрешных жителей маленьких молдавских городков вполне достаточной для удержания покупателей от соблазна.
Пока Коська отвлекал внимание доверчивого продавца вздорными требованиями предъявить ему для осмотра тот или иной образец наличествующего товара, Петька запускал палочку, конец которой предусмотрительно был вымазан все тем же собачьим повидлом, в заветную коробку. Редко когда к ней не прилипала одна или две ассигнации, что существенно повышало благосостояние неугомонных братьев.
Со временем продавцы таких магазинчиков стали замечать несоответствие проданного товара наличию денег в картонных кассах, а так как грешить кроме как на себя самого или на толстых котов было не на кого, коробки с выручкой стали прятать еще дальше от греха куда-то под прилавок. То есть далеко за границу зоны досягаемости, вымазанной в повидле палочки.
Коллекция доктора Янчевского давно не пополнялась в связи с обнаружением у последнего цирроза печени. Получка у Жестова-отца не увеличилась, зато пить он стал больше и чаще, что не могло не сказаться на и так не богатом меню семьи Жестовых. Изобретательность покинула братьев, и они, не придумав ничего лучше, нагло взломав ночью дверь в хозяйственный магазинчик, хуже других запиравшийся, утащили два мешка кастрюль, сковородок, кружек и другого слабо ликвидного товара.
Попытка реализовать на базарчике маленького городка украденные предметы кухонной утвари, передаваемой здесь по наследству или прилагаемой в приданое, привлекла внимание только участкового милиционера. На этом изобретательская и антиобщественная деятельность братьев Жестовых была приостановлена. Возможно, они изобрели что-нибудь стоящее в детской колонии, их приютившей, но об этом Архипыч уже никогда не узнал, так как к моменту их предполагающегося освобождения был перевезен родителями в другой маленький молдавский городок, на другом берегу Днестра.
Коля, за его серьезность, еще в раннем детстве привечаемый по батюшке Архипычем, следил за злодеяниями братьев по слухам, передававшимся детворой во дворе. Он и сам, склонный к изобретательству, вынашивал несколько проектов, далеких по своим нравственным показателям от моральных принципов строителя коммунизма. Но десять заповедей, внушенных бабушкой, а может быть, и сравнительная обеспеченность их семьи, не позволили ему провести в жизнь эти сомнительные проекты.
После пятого просмотра фильма «Тимур и его команда» он, снедаемый творческим зудом, решил внедрить средство связи, состоящее из бечевки и колокольчика, дабы его друг, Толька Федоров, всегда знал, когда он (Коля) бывает дома. С этой целью у бабушки был похищен клубок гарусных ниток и изготовлен колокольчик из банки от сгущенного молока. «Колокольчик», в котором роль языка играл подвешенный на проволоке ржавый болт, издавал слабый жестяной звук. Услышать его можно было на расстоянии не более пяти метров в абсолютной тишине при полном штиле. Хуже дело обстояло со шнуром, роль которого должны были сыграть гарусные нитки. Мало того, что их хватило только на пятьдесят метров вместо потребных двухсот, так они еще и цеплялись за все шероховатости деревьев, используемых в качестве опор. Последнее обстоятельство не позволило смотать обратно в клубок и положить на место краденый гарус.
Отдельные фрагменты гарусного средства связи, которые удалось высвободить из плена акациевой коры, общей длиной около двадцати метров были использованы для изготовления пугающего устройства под названием «таланка». Принцип действия «таланки» заключался в закреплении конца бечевки над оконным стеклом какого-нибудь обывателя и в подвешивании железки или камешка на пять-десять сантиметров ниже. Подергивание за свободный конец бечевки вызывало постукивание груза о стекло, что и должно было в вечернее время производить пугающий эффект.
Первой жертвой ужасного изобретения пал штукатур дядя Ваня.
Ценой целого ряда ухищрений, взаимных призывов к тишине и осторожности Коля, сопровождаемый Толиком Федоровым, несостоявшимся абонентом линии тимуровской связи, сумел закрепить «таланку» в нужном месте. Затем, размотав гарусные фрагменты, они спрятались за густым кустом сирени. Хихикая от предвкушения удовольствия, которое они получат, когда дядя Ваня с выражением суеверного ужаса на лице выглянув на стук в окно, никого там не обнаружит, мальчики подергали за конец гарусной нитки.
Дядя Ваня не оправдал возлагавшихся на него надежд. Утомленный производственными и бытовыми проблемами, он крепко налег за ужином на бутылку «Московской» и не был расположен чего бы то ни было пугаться. Скорее наоборот, стук в окно позднего визитера вызвал в нем сильное раздражение. Распахнув окно, он, незаметно для себя, оборвал пугающее устройство и исторг поток проклятий вслед удирающим изобретателям, волокущим по сухой траве обрывки «таланки». При этом он высунулся в окно дальше, чем это могли позволить его нетвердо стоящие ноги. Когда центр тяжести перегруженного алкоголем организма пересек границу подоконника, он вывалился наружу, больно треснувшись поясницей об завалинку, что удвоило и без того обширный поток проклятий.
Нельзя сказать, чтобы затея полностью провалилась. Испуганные все же были. Сами изобретатели устрашились громового рева разобиженного штукатура, а более того − града камней, которые тот с завидной кучностью и быстротой посылал вдогонку нарушителям вечернего покоя. Озираясь назад, Коля принял левым ухом меткий снаряд, на его счастье оказавшийся засохшим комом земли. Однако боль была острой и невыносимой. Забежав за угол первого попавшегося дома и зажав ухо рукой, он, подвывая, закружился на месте, что не могло не вызвать радостного смеха избежавшего потерь от каменной атаки соавтора изобретения. Пораженный подобной черствостью к своим страданиям, Коля свободной рукой стукнул друга по лбу:
– Ты чего смеешься, гад?
Это еще больше развеселило уцелевшего от расправы Толика:
– Ха…ха-ха, – заливался он, – ты бы…, и-и… хи-хи-иии, – начал даже повизгивать Толя, – посмотрел, как смешно ты крутишься и за ухо держишься! – он даже всхрапнул от переполнявшего его восторга.
Не разделяющий его радости Коля кинулся на друга с кулаками. Они долго пыхтели, тузя друг друга, а устав, разошлись по домам, клятвенно заверив друг друга в вечной ненависти и презрении. Толя даже плюнул вслед своему пострадавшему другу, но из-за значительности дистанции не попал.
Встретившись на следующее утро, они не вспоминали о взаимных проклятиях, а начали разработку нового плана террористической акции, направленной против местного населения. Теперь основную роль предстояло сыграть небольшой тыкве, утащенной с огорода бабки Фэйги. Выпотрошенная изнутри и снабженная угрюмыми прорезями в виде украшенного кривыми зубами рта, треугольного, как у черепа на электрических столбах, носа и раскосых глаз, подсвеченная парафиновой свечой, тыква должна была, в темное время суток изображать лицо страшного приведения. Планировалось укрепить тыкву на конце длинной с крестообразной перекладиной палки, обернутой простыней. Правда, было пока неясно, где взять простыню. Стащить с веревки под бдительным оком домохозяек, стерегущих свое сохнущее добро, не представлялось возможным. А Колина бабушка, узнав, для каких целей нужна простыня, выдать искомое отказалась наотрез.
В конце концов, серое, цвета выщербленного асфальта подобие простыни было похищено у той же бабки Фэйги. Хищение было совершено в тот момент, когда она, завидев в руках друзей подозрительную по сорту и цвету тыкву, отправилась на свой огород пересчитывать плоды росших там бахчевых культур. От внимания неудовлетворенной результатами ревизии бабки не ускользнуло отсутствие серого подобия простыни, еще двадцать минут назад мирно висевшей во дворе вместе с другим тряпьем, из которого предприимчивая бабка мастерила коврики для вытирания обуви перед входом в квартиру. Этими ковриками, за немалую цену, она снабдила всю округу. В ее убеленной косматыми сединами голове начали копошиться смутные подозрения.
Пробная сборка будущего привидения производилась в полутемном сарае, принадлежащем семье Федоровых. И хотя тыква на палке сидела косо и неустойчиво, все же при некотором напряжении воображения что-то похожее на ужас вызывала, по крайней мере, друзья в этом друг друга заверили. Несколько смущал цвет реквизита, не соответствующий, по мнению юных мистиков, белоснежным одеяниям кошмарных призраков. Но допущение было принято, когда Коле пришло в голову, что операция будет произведена ночью, и разглядеть истинный цвет призрачных одеяний никто не сможет.
Был избран и объект предстоящего террористического акта. Эта сомнительная честь выпала местному биндюжнику Хуне Могальнику, позору и горю еврейского народа. Не будучи по сложению Самсоном и имея совсем уж плюгавую комплекцию, он активно участвовал во всех сварах и потасовках, происходящих на базаре, часто выступая их инициатором. Там он проводил свои рабочие часы в ожидании клиентов, желающих перевезти закупленные на рынке товары на Хунином гужевом транспортном средстве − тележке, влачимой по городским улицам каурой лошадкой. Каурую лошадку из-за ее мизерных размеров можно было бы принять за пони, если бы она не была так худа, а будь у нее рога, ее никто не смог бы отличить от козы. Склонность к активным боевым действиям сказалась на внешности водителя каурой лошадки. В одной из драк у него то ли выцарапали, то ли выдрали внешнюю стенку правой ноздри и теперь под этим ракурсом он походил на бравого солдата Швейка, как его представлял себе Йозеф Лада. Бессмысленные бусинки оловянных глазок это сходство усиливали.
Обычно, по окончании трудового дня, он покупал бутылку «Московской», отмечал ногтем большого пальца на этикетке половину содержимого и точно эту половину единым духом прямо из горлышка выпивал. Закусив луком или другим, подходящим к случаю, овощем, он минуту прислушивался к приятным событиям, происходящим в пищеварительном тракте, затем, поглаживая тощий живот, обычно говорил:
–Вот это мне, а это, – он указывал на половину оставшейся в бутылке водки, – моей жене Гите.
Затем он несколько минут молча курил, развивая достигнутый эффект. Отбросив окурок, он решительно заявлял:
– Ну, и что это такое? Она – женщина и будет пить, как и я?! Хватит с нее и этого.
Он снова делил большим пальцем по этикетке оставшийся уровень надвое и с аптекарской точностью выпивал выделенную себе часть. Затем опять поглаживал себя по животу и приговаривал:
– Вот это мне, а это − Гите.
Но и эта мизерная часть до бедной Гиты никогда не доходила. Выкурив еще одну сигарету и осознавая ничтожность подношения любимой женщине, он говорил:
– И что?! Я понесу эту каплю моей дорогой Гите?
Успокоив свою совесть, он допивал остаток, усаживался на тележку и предоставлял своей каурой лошадке самостоятельно доставлять его домой. При этом он вел длительные беседы сам с собой. Если бы кто-то решил послушать, о чем Хуна говорит, он бы ничего не понял, даже если был бы выдающимся лингвистом.
Когда-то прилично владея русским, он вполне сносно говорил и на идише. Но постоянное пребывание в распивочной, где интернациональная атмосфера располагала каждого изъясняться на том языке, каким он владел, общительный и задиристый характер позволили ему освоить еще два языка: молдавский и украинский. С другой стороны, винный интернационализм размыл в его мозгу границы четырех языков, и теперь он говорил сразу на всех, причем его успехи в языкознании омрачались потерей способности говорить четко хотя бы на каком-то одном языке.
– Мунка ме! (Я рабочий!) – восклицал он по-молдавски в пивнушке, подчеркивая свое пролетарское происхождение. – Я был фрунт! – начинал он перечислять свои достоинства, показывая покалеченный в драке палец, как свидетельство его ратных подвигов. – Пуля сюда, пуля туда, палец нет! Нос нет! – преувеличивал он свои потери. Он действительно провоевал в качестве ротного повара почти всю войну. – Не качу жить в обчежитель! – теперь уже Хуна предъявлял обществу свои претензии. Ему в обмен на домишко, который снесли и построили там светлое здание общественного туалета, дали квартиру в трехэтажном доме, который он презрительно и в какой-то степени обоснованно называл «обчежитель».
Венцом его филологических усилий была коронная фраза, повторяемая перед каждым реальным и воображаемым противником:
– Как сэ здау ла бот пе тине! – начинал он почти по-молдавски, - гейм гляхаруп цим зее,– явный идиш, – фэрэ уна пересадка, – симбиоз молдавского с русским. И завершал зачем-то по-украински – нехай!
И по форме, и по сути фраза носила угрожающий характер, и ее вольный перевод мог означать примерно следующее:
– Как дам тебе по морде, отправишься на тот свет к своему дедушке, без пересадки! Нехай!
Выходные дни славный биндюжник делил на две части. В начале дня он какое-то время проводил в распивочной, приводя в качестве аргумента уникальную фразу или предъявляя претензии к обществу. Затем, достигнув желаемой степени опьянения, располагался где-нибудь на асфальте, предоставляя прохожим возможность обходить его бездыханное тело с любой стороны.
Этому полиглоту и предстояло сыграть главную роль в ночном триллере «Восставший из мертвых» или «Приключения одинокого призрака».
Хуна поставил лошадь в обычный дровяной дощатый сарай, в котором, за неимением конюшни, она, учитывая ее мизерные размеры, прекрасно помещалась. За компанию с каурой лошадкой он слил скопившиеся за день запасы мочевого пузыря и совсем уже собрался домой. Завидев предъявленное ему привидение, он нисколько не испугался. В приступах белой горячки, временами посещающих его, бывали видения и страшнее. Правда, сейчас он решил, что это пришел один из мальчишек, повадившихся красть его лошадку и катавшихся на ней верхом, когда он спал. Поэтому, собрав весь сарказм, выделенный природой на его долю. он, как ему казалось, язвительно произнес:
– На! Бери лошадь! Иди наверх. Катайся! Гейм гляхаруп! А-а! Заразы такой! Нехай! – при этом он стеганул тыквенную голову кнутом, который ему удалось незаметно подтащить за время произнесения язвительной речи, делающей честь его богатому лексикону.
Сомнительной чистоты простыня бабки Фэйги полетела на землю, а два неудавшихся сеятеля ужасов пустились наутек. Но бежали они недолго, так как не разбиравший дороги Толя попал в цепкие объятия бабки Фэйги, которая, вооружившись сучковатой палкой, уже более часа выслеживала несовершеннолетних похитителей в надежде вновь обрести утраченное имущество. Несчастная старушка, на всякий случай, издавала пронзительные вопли: «Спасите! Убивают!» и с удивительной для своего возраста сноровкой, частотой и силой наносила удары сучковатой палкой, выколачивая пыль из спины попавшегося воришки.
– Ты, скотина! – орал избиваемый бабкой Толик, моментами выходя за рамки печатного лексикона, – Пусти… Ах ты …! Ой! О-ооо! Пошла на…! – использовал он уроки штукатура.
Живости и трагизма разыгравшейся сцене привнес и подбежавший биндюжник. Профессионально используя кнут, он быстро и со знанием дела добавил мучений юному преступнику. При этом досталось и бабке Фэйге, принятой за соучастницу.
Визжа «Спасите! Убивают!», теперь уже обоснованно, она переключила свое внимание на Хуну. Сучковатая палка и кнут скрестились. Раздавались глухие удары палки и свистящие хлопки кнута. К визгливым воплям бабки примешивалось «Нехай!» и «Ла бот пе тине!»
Воспользовавшись кстати подвернувшейся усобицей, Толя вырвался из рук своих мучителей и бросился к приятелю, катавшемуся от смеха по земле невдалеке от места боевых действий.
– Ты! Ты чего хохочешь, гад? – заорал он на приятеля, почесывая, насколько мог дотянуться, побитую спину.
– И-ии! Хи-хи-ии…, – теперь захлебывался от смеха Николай, – ты бы… и-хи-хи-хи, хи-хи-иии… ты бы только видел свое лицо, когда тебя бабка Фэйга палкой лупила. Ты бы и не так смеялся.
– Сволочь! – только и нашел что сказать разобиженный Толик и съездил кулаком по еще незажившему после вчерашней акции уху приятеля.
Удары, плевки и проклятия, в который раз навек разрушали нерушимые узы дружбы двух приятелей. Здесь же, невдалеке, биндюжник Хуна выяснял отношения с хозяйственной бабкой Фэйгой.
Утром Толик стучал в Колину дверь. Впущенный внутрь он сказал: «Здрась!» Колиным родителям и быстро зашептал приятелю в ухо:
– Бабка Фэйга сказала Хуне. кто мы и где живем. Теперь они с моими стариками идут сюда жаловаться, – он почесал спину и спросил: – Что делать будем?
Коля покосился на мать и отца, уже напрягшихся в ожидании очередных неприятностей. Уже не впервой соседи приходили с жалобами на недостойное поведение их сына.
– Может, удерем? – предложил Коля. Но отец, бывший на чеку, пресек эту возможность, став в дверях.
– Николай! – произнес он голосом, не предвещающим ничего хорошего. – что случилось? Опять набедокурили!
– Да нет, пап. Бабка Фэйга нас с кем-то попутала, – начал подготовку родителей Коля, – будто мы у нее тыкву с огорода украли. И на кой нам ее тыква? Ведь не есть же ее. Правда? – Коля заискивающе посмотрел на мать. Та все поняла и тихо вздохнула. В дверь уже стучали.
В дом вошла целая делегация. Первой вошла бабка Фэйга, неся торжественно, как хоругвь, серую простыню, распятую на крестообразной перекладине. За ней с изувеченной тыквой под мышкой вступил оскорбленный в лучших чувствах биндюжник. Оскорбленный, но отнюдь не потерявший веру в лучшие человеческие качества, а также в то, что ему удастся бесплатно похмелиться. Замыкали процессию удрученные родители Толика.
– Вот, мадам Никишина, – визгливо начала бабка Фэйга, – полюбуйтесь на вашего сына! Вы только посмотрите, что они сделали с моим бельем! И это мальчик из интеллигентной семьи? Это босяк какой-то! Просто биндюжник какой-то, – тут Хуна встрепенулся, – и…я даже не знаю кто!
– Боже! – всплеснула руками Колина мама, посмотрев на простыню, – вы что, свеклу в ней воровали? – она посмотрела на мальчиков, – или металлолом в ней носили?
– Да никто ничего в ней не носил. Она такая была. Мы только на палку ее нацепили, чтобы привидение сделать.
– Они, видите ли, ее только на палку надели! Совсем новая простыня была, всего пятнадцать лет как я ее купила, – скостила бабка минимум треть века с истинного возраста почтенного предмета старины, – она у мене была белая, как снег. Вы же знаете, мадам Никишина, какое у мене белье! – нагло апеллировала она к стороне, выступающей ответчиком. – Такого белья, как у мене, даже у Фроси не бывает. А уж у Фроси, … Ну, вы же знаете…какая она хозяйка. Ах, какая Фрося хозяйка! Жалко только она нечистоплотная, а так…, так Фрося хозяйка – первый сорт!
Ночное происшествие никак не отразилось ни на цвете, ни на фактуре изделия, висевшего на крестообразной палке. Но сам факт хищения давал возможность представить печальный вид простыни как дело рук ночных грабителей.
– И что я теперь буду делать с этой простыней?! Что? Я вас спрашиваю! – воздевая к небесам не слишком чистые руки, патетически вопрошала бабка. – Ее теперь только свиньям подстилать. Измызгали, изорвали на клочки. И это дети? Это сволочи, а не дети!
Хуна, не обладающий таким даром красноречия, поддакивал, показывал издалека тыкву и произносил что-то похожее на «гейм гляхаруп» и «мунка ме». Глазки его, не видя нигде никаких следов алкоголя, беспокойно шныряли по комнате, пытливо вглядываясь в предметы, которые, хотя бы в принципе могли содержать спрятанную бутылку.
– Фэйга, ради Бога, успокойтесь, – просила Колина мама, – мы во всем разберемся...
– Хорошенькое дело, – не унималась страдалица, – они мне всю постель уничтожили, а теперь еще и успокаивают. И потом, что это за манеры? Воспитанный мальчик, из интеллигентной семьи, – упоминание об интеллигентности семьи произносилось тоном средним между упреком и презрением, – и он вдруг говорит такие вещи пожилой женщине: «Пошла впЕред!», «Пошла в зад»!? – возмущенная бабка благопристойно заменила истинные слова, которые вопил Толик во время экзекуции, учиненной при помощи сучковатой палки. – Что это за слова такие? Это что, он у вас в доме такое слышит?
Из дальнейшего разговора выяснилось, что кроме морального удовлетворения в виде наказания виновных оскорбленная в лучших своих чувствах несчастная «пожилая женщина» требует материальной компенсации причиненного ей ущерба. При этом она оценила свое поруганное сокровище в сумму, которой хватило бы на обеспечение постельными принадлежностями небольшого гостиничного комплекса. Зарвавшуюся бабку убеждали все. Даже Хуна, стоящий с ней по одну сторону баррикад и умеющий измерять материальные блага только в литрах, и тот укоризненно качал головой. Нескоро, но, в конце концов, потерпевшую уговорили удовлетвориться двадцатью рублями, чего вполне хватало на три новые простыни, а если учесть истинную ценность понесенной ею потери, то и на целый колхозный свинарник аналогичных подстилок. Крича, что ее разорили «эти вшивые интеллигенты» бабка Фэйга, плюясь и проклиная, хлопнула дверью и ушла. Она была так рада полученной компенсации, что даже забыла предъявить счет на украденную у нее с огорода тыкву, которая тоже могла обойтись двум семействам в кругленькую сумму.
Хуна так и не сумел объяснить своих притязаний. Он показывал свой скрюченный палец, выдранную ноздрю, горестно размахивал руками. Часто повторял «Мунка ме!» и «Бери лошадь!», но, не зная сразу всех четырех языков, никто из присутствующих так ничего и не понял. Правда, уходя, он, как бы по нечаянности надел на свои немытые несколько лет ноги вместо своих рванных, благовоспитанно снятых при входе башмаков новые туфли Колиного отца. Когда же ему указали на ошибку, он долго не мог поверить в такую свою оплошность, так что снимать туфли с него пришлось силком. Выталкиваемый за дверь он в качестве аргумента заявил: «Не качу жить обчежитель! Нехай!».
– Ну что, друзья? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, начал Толин отец. – Прославили вы нас, нечего сказать! И ведь нашли с кем связываться!? С биндюжником и грязной бабкой! Вы бы еще цыгана Петьку в компанию к себе взяли. Сейчас бы и они тут всей чавэлой нас обдирали. Хорошо хоть с Хуны туфли сняли. А Петькина родня последнюю рубашку унесла бы.
– Да, – сказала Колина мама, – я еле сдержалась. О бабкину простыню ноги противно вытирать, а вы ее в руки брали. Б-рррр, мерзость какая!
– И вот еще что, – сурово продолжал Толин отец, – сколь веревочке не виться, а кончик все равно будет. Раз уж мы тут все собрались, давайте выясним, кто метиловый спирт у меня в сарае выпил?
Колиной маме стало дурно
– Какой метиловый спирт?
– А уж это вы у них спросите. Кроме них, у меня в сарае никто не бывает. В прошлом году принес я метилового спирту в бутыли. Литра два было. Для…, – тут он поперхнулся, – знаете, для технических нужд.
Колина мама по цвету и ноздреватости носа Толиного папаши поняла, о каких технических нуждах идет речь, и немного успокоилась. Раз Толин отец применял этот спирт, для каких бы там ни было внутренних технических нужд, значит, спирт был не таким уж метиловым и ядом не являлся. Все равно, подумать только – спирт! И ее мальчик? Быть этого не может!
Для чего вам понадобился этот спирт? – идеалистически настроенная Колина мама ожидала услышать какой-нибудь трогательно-наивный ответ, вроде: «Мы вечный двигатель хотели сделать» или еще какую подобную чепуху. Толин ответ ее просто ошеломил:
– Мы в золотоискателей играли. Ну, как у Джека Лондона, – пока ответ находился в идеалистических рамках, – ну и наливали себе каждый раз по фляжке, а на уроках воображали, что мы в пути по Аляске идем, ну… и … подкреплялись…., – вот она проза жизни, – под партой… понемногу.
– И что, учителя ни разу не заметили, что вы…., что вы пьяные?
– Как не заметили. Иван Никифорович, по физике, мне как-то раз четверку поставил. Авансом тебе, говорит. Подмигнул и палец к губам, вроде, молчи, говорит. Я только теперь понял, что он частенько перед уроками рюмашку-другую принимал. В тот раз мы с ним друг друга понимали, а в другие разы, если я не… не подкреплялся, я его не понимал.
– Так вы что за раз весь спирт выдули?
– Зачем за раз. Мы всю зиму в золотоискателей играли.
У родителей от сердца отлегло. Тем не менее, обоим золотоискателям было приказано: в игры, связанные со злоупотреблением алкогольными напитками, не играть, табак не курить, у соседей как ближних, так и дальних ничего ни под каким видом не красть. На объединенном семейном совете, выросшем из разбора прецедента сразу же после ухода последнего жалобщика, двум друзьям была задана изрядная выволочка, были припомнены и другие их грехи за последние два года.
И учитывая их тягу к изобретательству и технике, было предложено записать мальчиков на станцию юных техников при местном Доме пионеров, дабы направить их деятельную энергию в правильное и полезное русло. Правда, Колина мама, вспоминая, как Колю учили играть на виолончели, сразу же заявила, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Уж если обучаясь игре на столь деликатном инструменте он научился только мастерски метать ножи, (о существовании виолончели в семье узнали только при поступлении мальчика в музыкальную школу, все думали, что это волынка, или другой духовой инструмент), чему он может выучиться на станции юных техников, состоящей сплошь из уличных негодяев, таких, как Ванька Раку – отпетый бандит, можно только себе представить.
Кстати, в музыкальную школу, только-только организованную в городке, Колю приняли на отделение виолончели только потому, что больше никто из всего городка не согласился учиться на никем и никогда не слыханном классическом струнном инструменте. Впоследствии, изредка слушая игру своего единственного ученика, директор музыкальной школы, чаще занятый организационными вопросами, чем учебным процессом, бледнел и заламывал руки. Он просил остановиться и рассказывал своему ученику, каким изощренным пыткам подвергались средневековые ученые-еретики. Особенно его ужасал следующий вид издевательств над живой плотью: несчастной жертве надрезали сухожилия на руках и ногах, затем эти жилы захватывали стальными клещами и медленно, бесконечно медленно вытягивали из тела. Так вот, эта пытка, по словам доброго педагога и чувствительного музыканта, была райским блаженством по сравнению с тем, что он испытывает при прослушивании Колиного исполнения. При этом высокий и чистый лоб директора от ужаса покрывался каплями пота.
– Вот! – говорил он, указывая пальцем на выступившие капли, – за каждую каплю этого пота я выпью стакан твоей крови!
Коля не пугался, а, стараясь не слишком шумно втянуть в нос мешающую ему полноценно дышать соплю, участливо слушал не в меру чувствительного наставника. Он не отрицал, что надо еще больше тренироваться в игре на столь хитром инструменте. Когда же измученный педагог удалялся, как он говорил, для решения организационных вопросов, будущий Растропович вывинчивал штык, которым виолончель упирается в пол, и продолжал тренироваться… в метании штыка в дверь. А когда эта цель из-за легкости поражения и своей банальностью прискучивала, он метал штык в полированный бок пианино, достигая при этом двойного эффекта. Во-первых, в более узкий с торца профиль пианино было труднее попасть. А во-вторых, если штык вонзался в черную полировку, потревоженная рама издавала низкий гудящий звук всеми своими струнами, что, как ни крути, а имело хоть какое-то отношение к музыкально-эстетическому обучению.
На экзамене после годового обучения он не смог исполнить даже коротенькой двадцатисекундной польки, своим мотивом подозрительно напоминающей обыкновенную гамму. Выгоняли Колю из музыкальной школы с таким треском и позором, которого больше ни эта, ни другая какая школа не знали.
Станция юных техников поглотила на некоторое время излишки творческой энергии. Коля и Толик последовательно занимались во всех секциях понемногу.
На секции авто-мото они довольно легко для своих 12 лет научились управлять автомобилем Газ-51 и лихо ездить на «макаках» (кто не знает, это мотоцикл «Минск М−1»). Из обломков «макак» разного цвета и разных годов выпуска, найденных на чердаке станции, затратив личные сбережения на приобретение недостающих деталей, они вдвоем собрали один мотоцикл, который невозможно было отличить от настоящего, если бы только можно было запустить его двигатель. Но это оказалось не под силу даже Ефим Борисовичу – руководителю секции. Впрочем, он не сильно и напрягался, справедливо считая – захотят ездить запустят.
Из секции авиаакетостроения их поперли довольно скоро, заподозрив, и не без основания, что они крадут черный порох для целей, не связанных с запуском самодельных ракет.
Несколько дольше задержались друзья в секции «Умелые руки». Научившись вытачивать на токарных станках из деревянных чурбачков декоративные вазочки, они мечтали о сбыте последних на рынке и получении бешеных денег за свой творческий труд. Но дальше замысла эта идея не продвинулась.
Фотокружок привлек своими волшебными превращениями белой бумаги в фотографии. Правда, первый же подсчет затрат заставил бросить это малорентабельное увлечение.
Через год, не находя перспектив, друзья перестали ходить на станцию юных техников. Нельзя сказать, что за этот год они ничего не почерпнули. Добрый килограмм черного пороха и десяток замедлительных трубок, украденных у юных ракетостроителей, – это приличный стартовый капитал. А опыт запуска ракет и езды на любых механических и моторизованных устройствах придавал им в разговорах с малышней блеск опасности.
Живя в собственном, хотя и небольшом доме, Толин отец давно решил увеличить его полезную площадь, построив, точно по границе участка в плане Г-образный флигель. Возможно, поглядывая на взросление старшей сестры Толи, он предвидел увеличение состава семьи. А может, учитывая быстрый рост послевоенного населения, рассчитывал рентабельно сдавать в наем излишнюю для него жилую площадь. Как бы то ни было, флигель он построил, но недостаток средств не позволил завершить начатое. Флигель был почти готов, не хватало только полов, штукатурки и внутренней отделки. Печь, а в то время даже в состоятельных и редких двухэтажных домах отопление было исключительно печное, вполне сносно функционировала. Потеряв, на время, интерес к флигелю, Виктор Иванович, Толин отец, предоставил неоконченное строение в распоряжение юных изобретателей.
Друзья, только недавно отметившие пятилетний юбилей Жульки, мерзкой собачонки с отвратительным характером, приколачиванием розового флага к крыше дворового туалета, маялись от безделья.
Гениально задуманная лодка для браконьерского незаметного лова рыбы в колхозном пруду себя не оправдала. Лодку строили целый месяц, приколачивая к ней для увеличения плавучести любую деревяшку, найденную на городских улицах. Юные корабелы понимали, что плавучесть зависит также и от герметичности плавсредства.
В это время власти городка предприняли невиданные по тем временам усилия по асфальтированию главной улицы городка. Вся пацанва, не переставая, жевала черный вар, который, как казалось, очень подходил для герметизации пиратского судна. Наворовав добрых пять килограммов чудодейственного средства, Коля и Толя, растопив смолу в котелке на функционирующей печке и бесчисленное количество раз обжегшись расплавленной смолой (Колина мама, завидев множество волдырей на руках сына, даже решила, что он подхватил ящур), основательно просмолили лодку. Особенно крупные щели, куда пролезала ладонь кораблестроителя, замазывались мудренной смесью смолы и опилок.
Несмотря на столь тщательную подготовку, лодка себя не оправдала. Имея длину метр двадцать и ширину не более пятидесяти сантиметров с высотой бортов около 15 сантиметров, спущенная на воду, она тут же затонула. Да и как ей было не затонуть? Вся детвора, принимавшая участие в транспортировке диковинного плавсредсва на озерко попыталась запрыгнуть внутрь. Смола, даже в тех местах, где она была армирована опилками, тут же отскочила. Вода хлынула внутрь. Возможно, свою отрицательную роль в плавучести оказали и тот пуд гвоздей, которыми были приколочены все деревяшки, на плавучесть которых возлагались такие большие надежды. Лодка затонула на глубине полуметра. Размазывая слезы по щекам, Толя командовал спасательной операцией, говоря, что отец убьет его за потерю такого количества дров. Тащить лодку назад было вдвойне тяжелей. Не было того энтузиазма, да и намокла она сильно. Впоследствии, разделывая пиратское судно на дрова, Виктор Иванович поражался, как быстро тупится топор. А выгребая пепел из печи, сгибался под тяжестью ведра, заполненного пудом обгоревших гвоздей.
Купальный сезон закончился, лил холодный мелкий дождь. Жулька забилась под поленницу и не собиралась больше праздновать никаких юбилеев. Прибыльных дел не предвиделось. И тут Коле, движимому любовью к человечеству, пришла в голову идея облагодетельствовать человечество изобретением нового кулинарного рецепта.
Все вкусное, что им доводилось на этот момент отведать, было фаршированным. Голубцы, пельмени, болгарские перцы, баклажаны, всякие вареники, утка с гречкой, гусь с яблоками и вершина всего − рыба-фиш, было фаршированным. Среди этого великолепия не было только фаршированной картошки в мундирах.
Друзья решили устранить этот пробел в мировой кулинарии. Вытащив из-под мешка с цементом жестяную кастрюльку, в которой творили раствор для мелких строительных нужд, они частично соскребли остатки цементного раствора. Честно прополоскали ее. А затем, помыв с десяток картофелин, срезали у них верхушки. Выдолбили сердцевину и заполнили образовавшиеся дупла мелко нарезанной морковью. Морковь посолили и добавили в нее постное масло. Приготовленные таким образом картофелины уложили вертикально одну к одной в кастрюльку. Постное масла выпросили у Толиной бабушки. Вникнув в суть просьбы, она осмотрела приготовления. Усомнилась насчет остатков цемента на стенках кастрюльки. Но убежденная приятелями в безопасности цемента и чему-то улыбаясь масло выдала.
Через полчаса они уже наслаждались новым шедевром кулинарного искусства. Снять шкурку с фаршированной картошки не смог бы никто. Пришлось есть так, со шкуркой.
– Не, ну класс, а? – говорил Толя.
– Мирово! Законно! – вторил Николай.
Заверив друг друга, что ничего вкуснее им есть не приходилось, они, не сговариваясь, начали икать. Выручила та же бабушка. Дав каждому по подзатыльнику, она заставила их, сцепив руки за спиной, задрав головы и задержав дыхание, выпить по стакану воды. Икота прошла. Сразу же забурлило в животе. Не сговариваясь, они кинулись к туалету, над котором еще трепыхались остатки розового флага, поднятого в честь Жульеты.
У Толи процесс освобождения от кулинарного шедевра прошел своевременно. А вот Коля перенес несколько неприятных минут, так как он ждал, когда освободится туалет, ранее оккупированный его другом. Влетев туда, он выдал очередь, по звуку очень напоминавшую стрельбу из «Шмайсера», что не могло не вызвать радостной реакции друга.
Повторилась сцена у конюшни, после которой о восстановлении дружеских отношений не могло быть и речи.
Воскресным утром Коля обследовал строительство первого в городе пятиэтажного дома. Забытая рабочими бочка с карбидом порадовала его своей полнотой. Он нагреб в пустой мешок из-под цемента добрую толику ценного продукта и понесся к дому друга. Ребята знали, что политый водой карбид выделяет газ, который при поднесении открытого пламени загорается с легким хлопком. Если же вырыть в земле ямку, налить в нее воду, бросить туда кусочек карбида и прикрыть все это консервной банкой с дырочкой в дне, получается метательное устройство. При поднесении к дырочке зажженной спички банка в сопровождении фонтана грязи с громким хлопком взлетала метров на десять вверх к бурному восторгу поджигателей.
Метание банки вверх кроме бурного восторга ничего не приносило. Это напрягало Колины извилины, ответственные за усовершенствования технических средств. Шныряя вечерами по опустевшей стройке, он наткнулся на обрезок трубы, диаметром чуть больше консервной банки от сгущенного молока. Один конец трубы был заварен, а приваренные по бокам куски арматуры придавали трубе вид ротного миномета.
Испытание карбидной пушки проводили невдалеке от сарая каурой лошадки. Консервная банка, заполненная мелкой галькой, при удачном стечении обстоятельств летела метров на двадцать, рассеивая камешки вдоль траектории своего полета.
Дядя Ваня, наиболее активный строитель пятиэтажного дома, был разобижен небрежением местных властей, не желающих выделить ему квартиру в новом доме. Выйдя вечером из своего ветхого домика, он неожиданно для себя, оказался в центре стихийного митинга. Пользуясь своим богатым лексиконом, он во всеуслышание предъявлял свои права на квартиру в новом доме. Соседи, отзывчивые на всякого рода скандалы, сбежались поддержать его претензии.
Толя и Коля, сопровождаемые малышней, решили поддержать выступление маляра огнем своей артиллерии. В самый разгар полемики карбидная пушка, рявкнув и исторгнув из своего чрева столб огня, метнула в сторону толпы консервную банку, полную мелкого гравия. На счастье артиллеристов, снаряд пронесся над головами собравшихся, врезался в тополь и осыпал их колючим облаком гравия.
Последствия выстрела были ужасными. Стрелков отловили очень быстро. Разбежавшуюся малышню никто ловить не стал, а инициаторов с побоями различной степени тяжести передали родителям с пожеланием никогда больше не видеть этих выродков.
На этом и закончилась серия антиобщественных изобретений двух друзей. По законам жанра они, по идее, должны бы, закончив школы и институты, стать выдающимися и гениальными изобретателями и инженерами.
Но не тут-то было. Толя окончил кишиневскую консерваторию, много и долго играл на свадьбах и банкетах, а затем, пользуясь близостью госграницы стал контрабандистом.
Коля стал Архипычем и, когда солидное учреждение закрылось, тоже пустился во все тяжкие.
(с) Александр Шипицын

© Александр Шипицын, 2015
Дата публикации: 07.05.2015 09:42:53
Просмотров: 2391

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.