Спираль (пишется)

Юрий Иванов

Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 371322 знаков с пробелами
Раздел: "Помогай, Господи, раз уж начал..."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

СПИРАЛЬ

…а хочется войти все в ту же реку,
причем, не замочив в крови колен

Е. Пейсахович
Часть 1.

Глава 1. Вход

Ваня Левин неожиданно проснулся в семь утра. За окном серело - сентябрьский день только-только начинался. Несмотря на тишину и полумрак горенки, теплоту и сонный уют пространства под одеялом, спать не хотелось совершенно. Голова была трезвой и абсолютно пустой. Ясность, чистота и полное отсутствие похмелья.
В доме еще спали. Вчера, в пятницу, приехав в деревню к родителям, все немного позволили себе лишнего за ужином в беседке, а сегодня отсыпались на свежем сельском воздухе, рассортировав себя по многочисленным спаленкам, горницам и терраскам большого деревенского дома.
— За грибами бы сходить, – неожиданно пришло на ум, – А что? Давно в лесу не был. Может, наберу на жареху? А нет, так просто пройдусь, подышу воздухом. Ведь, последние денечки грибные.
Уговаривать себя не пришлось. Он резво встал, надел синие рабочие штаны и майку, нашел впотьмах на мосту резиновые сапоги, ватную куртку с надписью «Сибур - русские шины», корзинку с ножичком, и, водрузив на голову красную бейсболку, тихонько вышел из дома. Поскольку мобильник жалобно мяукал о разряде, Левин решил его не брать. Да и зачем? Лес-то свой, знакомый. Раз двадцать, поди, ходил туда – где там теряться?
— Никого не разбудил. Вот и славненько, – удовлетворенно отметил Иван про себя, открывая отводок палисадника – ну, и с богом тогда…
Лес начинался в километре от деревни. Край его был заросшим, в чапыжах, в крапиве, в частом мелком березняке и осиннике. Левин знал – грибов тут нет. Чтобы попасть в грибные места, надо было пройти по еле заметной лесной дороге, а затем, метров через семьсот, свернуть вправо на тропку. Скрытую эту тропу надо было еще отыскать и по ней протопать, огибая поваленные деревья и хлипкие болотца, до огромной заросшей канавы, за которой, собственно, и располагался обширный красивый березняк – основное место сбора грибов и ягод.
Черт ли дернул, леший ли глаз отвел, но Ваня тропку пропустил. Шел, курил, думал о чем-то, машинально хлопая палкой по подсыхающим стеблям травы и крапивы, и… пропустил. Понял это, когда прошагал по дороге минут пятнадцать сверх положенного. Осознав случившееся, он постоял и поразмыслил – возвращаться не хотелось. Возвращаться всегда плохая примета. Махнул рукой и пошел дальше – авось. Лес этот он считал знакомым, окрестности немного представлял.
— Не заблужусь, решил он, – пойду дальше. Куда-то эта дорога, ведь, ведет? Не грибов же ради иду, а прогулки для… И почему бы не разведать новых мест?
Дорога, между тем, шла по лесу, петляя. Трижды она раздваивалась – Ваня неизменно выбирал правую сторону – все же ближе к потерянной тропке. Но никакой тропки, никакого знакомого березняка, ни вообще ничего знакомого не попадалось. Попадались только грибы – он уже набрал штук семь красноголовых боровичков, столько же крепких подберезовиков и двух крепеньких белых. Моховиков и мелких «козликов» он даже не считал. Корзина тяжелела, а дорога все не заканчивалась и к знакомым местам не приводила.
Левин начал уже немного волноваться. Уже два часа он шел по лесу, упрямо забирая вправо по дороге – та иногда совсем терялась в траве, потом вдруг выскакивала четкими округлыми колеями – вся в красивом бледно- зеленом мху. Иногда ему казалось, что он видит на ней следы от автомобильных шин. Он останавливался, нагибался и проверял их – тщетно. Если это и были следы – то очень старые. Трава была нетронута, мелкие лужицы девственно блестели прозрачной водичкой. «Не пей, козленочком станешь!» - приходило на ум. «А ведь и вправду - пить уже хочется. Да и поел бы чего-нибудь…»
Часто попадалось звериное дерьмо, взрытая почва и следы копыт – кабаны или лоси здесь бродили весьма активно. Ладно, пусть их, лишь бы не медведи или волки. Впрочем, в этих лесах медведей, говорят, никогда не видали – и это радовало.
Когда Иван подошел к четвертой развилке, ему стало попросту страшно. Вековые ели шумели где-то вверху, осины и березы, кустарник, спутанная трава – все такое молчаливое и тихое. Девственное. Над дорогой нависали маскировочной сетью ветви согнутых деревьев, создавая своеобразный полог, защищая ее от неба и вообще от божьего мира.
Сумрачный тоннель времени – путь под землю, колодец вниз, подкоп под этот лес...
— Куда же это я иду-то, Господи? – думал он, механически топая все дальше и дальше. Путь в никуда, казалось, завораживал его – ведь это так просто – идти.
Все мы рождены, чтобы идти, и идти только вперед. Или даже бежать. Куда и зачем, для какой такой цели и что там впереди? Эти вопросы становятся бессмысленными, когда человек начинает этот процесс. Начав он не может остановиться - надо идти вперед, надо, надо… Почему и кому надо – такие вопросы не приходят ему в голову.
Теперь он подчиняется каким-то иным законам. Механика сокращений мускулов ног, размеренность шага, монотонность ходьбы – гипнотизируют. Просвет впереди или далекий горизонт тянут и тянут за собой. Начав двигаться и попав под обаяние движения, человек уже на привязи, на тросе, его буксируют насильно, и остановиться нет никакой возможности. А сама мысль о том, чтобы пойти назад по уже протоптанной дороге – кажется совершенно дикой. Жаль пройденной дороги, жаль затраченных усилий, жаль упускать какие-то неясные возможности познания того неведомого, что неясно маячит впереди. Только усталые ноги и отсутствие сил могут остановить движущегося. Но и тогда, немного отдохнув и поразмыслив, он не может спокойно думать о том, чтобы идти обратно – слишком большой путь прошел он вперед и слишком долог путь назад - домой.
Ваня остановился через четыре с половиной часа пути. Дорога вывела его на старую вырубку, поросшую зарослями Иван-чая и мелкого березняка. Присев на поваленное дерево он вытащил слегка влажную пачку сигарет – оставалось шесть штук. Маловато, однако…
Он не мог сказать себе, что заблудился. Дорога-то вот она, сзади. Хочешь, иди обратно, часам к пяти вернешься. Далеко идти-то, если честно. Где-то впереди неясно и размыто шумело – наверное, асфальтовый большак. Если дойти до него, можно на попутке доехать до своей деревни за полчаса. А так придется топать еще четыре часа, с ноющими ногами и полной уже корзиной. Это ж когда я дома-то буду?
Этот привал – время «Ч», время принятия решения. Или назад или вперед.
Покурив, Ваня, решил все-таки идти вперед, понимая, что каждый его шаг отдаляет от дома еще дальше и теперь, если он ошибся, и ему не удастся дойти до шоссе, он засветло домой может не вернуться – слишком короток осенний день. В семь тридцать вечера уже совсем темно, а в лесу в темноте найти дорогу домой, он может и не смочь. Дома всполошатся уже серьезно и, может быть, сумев догадаться, что он ушел в лес, начнут его поиски.
— Неудобно-то как, Господи. Людей сорву с места, заварится каша…Тьфу ты, блин, сходил за грибочками!
Пошел дождь. Мелкий-мелкий, но какой-то извращенно косой. Он втыкал свои малюсенькие иголочки в кожу, и лицо приходилось отворачивать. Ваня не выдержал, встал с бревна, и зашел в лес. Отыскав зеленую дорогу, он тронулся в путь – туда, где ему казалось, шумело шоссе.
В лесу, однако, все звуки погасли. На уши навалилась звонкая тишина. Не было слышно вообще ничего – только где-то поскрипывали верхушки сухих елей и изредка падали крупные капли на козырек бейсболки. Но дорога стала даже шире. Словно кто-то стелил перед человеком бело-зеленый палас – ровный, почти не испорченный колеей, похожий на неглубокую канавку с бортами или даже на какую-то речушку или канал, несущие свои зеленые воды под своды пестрого, желто-зелено-красного туннеля.
Ваня шел уже не так бодро как раньше – сказывалась усталость. Дорога все петляла и петляла. Кто проложил ее здесь, какой такой психобольной? За каждым поворотом он ожидал, разъяснения, какой-то информации, чего-то знакомого… Но выскакивая из-за очередного лесного изгиба, Левин видел одно и то же – зеленую реку, заворачивающую за другой мысок. И так без конца… Счет поворотам был давно уже потерян, но никаких следов жизни ему так и не встретилось.
Он совершенно перестал понимать, где находятся стороны света. Мох и лишайники, якобы должные расти на стволах деревьев с севера, беспорядочно облепляли их со всех сторон, а солнца в этот пасмурный день в небе, естественно, не было. В лесу было очень сумрачно. Звуков, что казались Левину отголосками недалекого большака, не было слышно вовсе. Все говорило о том, что он заблудился и заблудился серьезно.
Его мысли, тем не менее, стали совершенно спокойны – в них начало преобладать странное философское умиротворение. Он целиком положился на уготованную судьбу и, не ропща, двигался навстречу предназначенному. Эта дорога стала напоминать ему человеческую жизнь.
Ведь она также расстилается перед ногами красивым ковром, заманивая людей продолжать жить дальше и дальше. Человек никогда не видит куда она ведет – он лишь надеется, что там, за поворотом, ему откроется пронзительная истина, он найдет долгожданный выход, ему будет даны какие-то ориентиры, зарубки, метки, карта с планом местности и крестиком, в том месте, где спрятан бесценный клад… А может – простое и доброе человеческое лицо, лицо друга или любимой женщины…
И тогда, может быть, темный лес, наконец, расступится и распадется на атомы, открывая просторы с очертаниями знакомой деревни, с силуэтами весело катящих по шоссе разноцветных машин, фигурками знакомых и любящих людей или голубой маковки сельской церквушки. Вот-вот, еще совсем немного, за следующим поворотом.
Но за поворотом – опять поворот и все отодвигается – и цели и надежды, что они будут достигнуты. И нет никакого волшебства, нет никакого чуда – только отчаяние, что ничего невозможно сделать, что мы никуда не идем – мы просто ходим по кругу, по чертовой спирали, что, сжимаясь, ведет нас только к большой и жирной черной точке в конце нашего пути. А вечер жизни все приближается, темень гуще и гуще, нам все больше и больше лет и все меньше и меньше сил. И отчаяние овладевает нами и мы готовы на все, что угодно – бежать, сломя голову, от этой зеленой дороги – в любую сторону, ибо в направлении нет никакого смысла. Лишь бы не ходить по проложенному кем-то пути, лишь бы попробовать все это обмануть, изменить, исправить жизнь своими силами, сломать эту страшную кармическую предопределенность и заданность.
Но, устав продираться в чаще, напоровшись на колючий ельник или на непроходимые крапивные заросли, мы буксуем, цепляемся за ветви рукавами, жжем руки вековой крапивой, ломаем ноги на кочках болот, а потом падаем без сил в какой-нибудь муравейник и вера покидает нас. И тогда, когда мы падем и проклянем Господа бога, в темноте под кустами засветятся глаза голодных диких животных, ожидающих скорой трапезы, а вверху над кронами деревьев – запляшет скопище безумных бесов, предвкушающих пленение отлетевшей души.
Жизнь, как дорога – куда-то ведет человека. Кому-то удается проехать ее на автомобиле, кому-то приходится протопать всю ее собственными ногами, а кому-то и проползти на коленях. И у жизни и у дороги всегда есть и начало и конец. Только вот, где конец этой вот дороги? Неужели она все-таки куда-то ведет?
Ваня посмотрел на часы – пять вечера. Сумерки накатывались уж очень стремительно. Никуда он уже не попадет – это было понятно.
— Эге, видимо, скоро придется искать место для ночлега, - уныло пришло в голову. Ноги слушались с трудом, руки разжимались сами собой - старенькую залатанную корзину хотелось выбросить, но он решил этого не делать. У него и оставалось то всего – маленький кухонный ножик, да эта корзинка. Он оставил самые красивые грибы – остальные для сыроедения не годились.
— А ведь, мне придется их есть, - неприязненно подумал Левин. В животе дико урчало, голодные спазмы поднимались к самому горлу, и чуть кружилась голова. Больше ничего такого съестного в осеннем лесу не найти. «Да, дела…»
Куртка и штаны были влажными, в сапогах – безнадежное болото. Сверху продолжал моросить мелкий дождь. Предстоящая ночь в лесу обещала быть очень непростой.
Кто-нибудь вообще думал серьезно, о том, каково ночью в лесу? В кино или приключенческих романах, герои часто ночуют там, легко и непринужденно разводят костры, бодро строят шалаши или землянки и успешно охотятся на диких животных. Потом жарят на вертеле и сочно кушают жирное мясо кроликов и тетеревов. Лесные пионеры цветущи и могучи, ноги их быстры, а руки цепки и ловки. И им в лесу хорошо!
На самом же деле ночь в лесу - весьма и весьма тяжелое испытание для человека. Мы там гости, причем, совершенно незваные и непрошенные гости. Никаких льгот лес нам не даст. Он относится к человеку, как к обыкновенному зверю – выживай, если ты сильнейший или погибай, если ослаб, становясь пищей для того, кто сильнее.
А человек? Силен ли этот современный царь природы? Как может он быстро превратиться в первобытного неандертальца и вспомнить все свое древнее, звериное, если тысячи лет нежил и холил себя, готовил к пониманию искусства, к философским размышлениям, к потаканию собственным капризам, уюту, теплу… А любовь он поставил во главу угла своего существования. Он помешан на экологии, ему стыдно охотиться на беззащитных зверушек. Он демократичен, он уважает чужое мнение, он толерантен и справедлив.
Это ведь так непросто – стать зверем. У многих даже желудки перестроены на йогурты и супы-пюре. А кого-то не устраивает даже нежнейшее филе, черная икра или экзотические фрукты.
Мы не звери. И это очень затрудняет нашу жизнь в диком лесу. Это ставит нас в безвыходное положение, в конфликт наших представлений о мире с реальностью окружающего пространства. Мы разучились убивать. Может оно, конечно, и к лучшему, но, не убивая, мы просто не сможем здесь выжить.
Рассуждая так под огромной разлапистой елью, Иван с сомнением осмотрел единственное свое оружие – весьма острый самодельный ножик, с крепким лезвием из расплющенного клапана, длиной не больше десяти сантиметров. Мелковат. От кого такой защитит? Порывшись в карманах, он обнаружил – чуть подмокшую пачку сигарет «Кент» (три штуки еще были целы), дешевую зажигалку (сколько было газу неясно, но что-то хлюпало), мятый чек на бензин с заправки со стершимися буквами, пластмассовую пуговицу, блестящий саморез и моточек тонкой корды.
Вот и все. Ничего другого в карманах не было. Он осмотрел корзинку – она была старой, прутья местами развалились, ручка болталась. Корзинку ремонтировали при помощи проволоки, изоленты и бечевок (пригодятся?). На дне лежал рваный пластиковый пакет из магазина «Магнит». В бейсболке ничего не обнаружилось.
Между тем на часах (да, на руке красовались прекрасные швейцарские часы на стальном браслете) было уже около шести. Сумерки сгущались, и совсем скоро здесь станет совершенно темно. До полной темноты оставалось еще полтора-два часа. Надо было искать место для ночлега.
Левин встал и пошел дальше по зеленой дороге.. Через сто метров он приметил в стороне в низинке небольшую изумрудную полянку. Она так заманчиво выглядывала из-за тонких деревьев на гребне канавки, что ему показалось разумным остановиться прямо здесь. Сойдя с дороги, он, перепрыгнув через канавку, ступил на ровную зеленую поверхность всем своим весом и… тут же по пояс провалился в жирную болотину. Жижа зачавкала вокруг него, затекая в штаны, шаря по заднице и яйцам ледяными пальцами мертвеца. Он немедленно взбрыкнул и стал лихорадочно разворачиваться, пытаясь схватиться за тонкую осинку, но от этого еще больше провалился вниз. Руки соскользнули с влажной коры и хлопнули по коричневой грязи, обдав его брызгами.
«Че-ерт! Тону ведь!»
Ваня навалился грудью на жижу и медленно стал тянуться к осинке. Никак не достать, еще бы несколько сантиметров. Ноги держало крепко, они вляпались во что-то тяжелое и жадное. Словно кто-то живой огромным ртом засасывал их в себя и вырваться не было никакой возможности. От ощущения беспомощности, помимо воли и разума, сделалось жутко и захотелось кричать и биться в судорогах, выдергивая ноги из этого мокрого рта.
Он вновь забился птицей, но ничего, совершенно ничего, не происходило. Ноги стягивало беззубыми челюстями все сильнее и сильнее. Ватник раздутым пузырем, поднялся вверх, давил на лицо и мешал рукам. Одной рукой Левин рванул пуговицы и притопил его полы – стало чуть легче. Пальцы левой ладони наконец-то вцепились в ствол, стиснули его сталью и потянули тяжелое, мокрое тело навстречу спасению. Медленно он стал приближаться к вожделенной земле, растягиваясь по поверхности жидкого плена. Второй рукой Ваня цепко ухватился за ветки какого-то куста справа и потянулся вперед с новой силой.
Но ноги держало очень сильно. Он попытался пошевелить ими хоть немного, но почувствовал, что теряет сапоги. Это было совершенно невозможно. Без сапог он здесь пропадет. Левин представил себя топающим по мокрому, холодному лесу босиком и ему стало смешно. Но смех быстро сменился истерикой и отчаянием.
Нет, так нельзя! Так просто не может быть! Здесь и сейчас, чуть в стороне от размеренной, удобной и немного скучной жизни? Чепуха! Я же не могу погибнуть, вот так. Я Иван Левин – член Союза художников, известный и успешный портретист, чьи работы высоко ценят сильные мира сего, прекрасный семьянин и любовник, владелец уютного особнячка в пригороде, да много еще чего…
Да вы что? Да как это вообще могло случиться!
Вся эта ситуация, в которую он попал по собственной глупости, вдруг развернулась перед ним яркой фантастической картиной, написанной в жестком, экономном стиле – погибающий в лесу человек, а рядом - оживленная асфальтовая дорога, по которой проносятся лимузины и грузовики и никто не слышит его крика о помощи. Жалкий птенец выпал из уютного гнезда и затерялся в траве. Он списан и забыт.
Тело лежащее животом на медленно затягивающемся ряской и травой болоте, судорожно вцепившееся в гнутые деревья, со сдавленными ногами и поднятой над поверхностью головой.. Эта странная поза изумила его своим классицизмом, своей банальностью и избитостью. Он видел ее тысячи раз, только, конечно, в другом ракурсе.
Левин дрогнул. Да я распят, словно Христос! Водружен на крест. Кем? Каким злодеем? Собой, кем же еще? Тут никого нет, кроме меня. Господи, Исусе! Что вообще происходит! За что-о-о!!!
Иван истошно закричал. Туда вниз, в эту грязную жижу, в притопленную кочку болота. Голос то хрипел, то срывался до визгливых нот. Голос его сжимался влажностью и ватной глухотой темного леса. Левин закашлялся и, жирно плюнув эту грязь, вновь забился, пытаясь выкарабкаться, и снова у него ничего не получилось.
Его затрясло крупной дрожью – может от холода, может от страха. Он приподнял голову еще выше - темнеющий лес молчал и тихо вздыхал, как вздыхает в стойле корова, глядя на человека глазами существа, с которым нет, и не может быть, обратной связи. Ведь животное не понимает нас, а мы не понимаем его.
Лес был совершенно бесстрастен. Он есть – параллельный мир, его невозможно тронуть, обидеть, испугать. Он вечен, как вечен этот мир. Лес не боится человека, он просто ждет, когда люди исчезнут с лица земли. И они таки в один прекрасный день исчезнут, а он покореженный и почти убитый ими – легко возродится и погребет под собою все человеческие творения и через тысячу лет или больше (какая разница!) о людях не останется даже воспоминаний. Что такое для времени какая-то тысяча или две лет?
Темнота опускалась, и глаза почти уже ничего не видели.
Сильно стучали зубы, и хотелось сменить руки, позу, перевернуться на спину или на бок. Левин понял, что если сейчас не вырвется из болота – то обязательно погибнет. Холод отнимал силы, затекшие руки отказывались слушаться. Голова наливалась безразличием. Там, внизу, в ногах, постепенно терялась всякая чувствительность. Все тело медленно тупело и застывало, охваченное со всех сторон ледяной вязкостью.
Иван отпустил правую руку – ветка с шумом разогнулась и хлестнула в темноту. Пошевелив онемевшими пальцами и начав ощущать собственную кожу, он попытался достать рукой до правого сапога. Руке не хватало нескольких сантиметров – мешал ватник. Тогда он схватившись рукой за воротник и спину, попытался стащить его через голову, одновременно изворачиваясь и пытаясь вытащить скользкую руку из рукава. Сделать это одной рукой было не то что сложно – попросту невозможно. Но ему это удалось - мокрая тяжелая шкура сползла вперед, к левой руке. На это действие Ваня потратил, казалось бы, последние силы. Тяжело дыша, он упал на ком бушлата и затих.
Но долго лежать не смог, в майке было холодно. Вечерний воздух все ниже и ниже опускал свою температуру. Он сунул руку вниз и онемевшими пальцами нащупал голенище правого сапога. Вцепился и потянул вверх, помогая ногой. Влипшая в болотный клей нога не подавалась. Он тянул еще и еще. Ему казалось, что сейчас он просто разорвет сапожную резину и она лопнет под его пальцами. Он закричал и рванул еще – сапог шевельнулся и пополз вверх. Через минуту нога подогнулась и он на колене, боком попытался проползти еще ближе к берегу. Рукой он вцепился за самую верхушку левого голенища и снова потянул. Освобожденная правая нога уперлась во что-то твердое и он попытался перенести на нее вес, одновременно сгибая левую руку, и затаскивая себя на кочку. Левый сапог не выдержал неистового и отчаянного напора и тоже тронулся вверх.
Когда освобожденный Иван упал мокрым кулем на твердую землю, он заплакал от полного измождения и нервного перенапряжения.
— Сука, вот сука! – шептал он, захлебываясь слезами. Кроме этой «суки» он не мог выговорить ни слова. Шипел и свистел, обессилено распластавшись на земле, тыкаясь лицом в сырые ветки и мох. Он поднял глаза – на левой руке в швейцарских часах медленно ползла светящаяся секундная стрелка. Ему неожиданно подумалось, что гораздо проще было бы, наверное, утонуть в этом чертовом болоте.
— Я еще не умер, нет, но уже понятно, что наверняка, совсем скоро умру, - эта уверенность сжала сердце ледяной тоской, такой ледяной, что, казалось, обожгла его грудь раскаленной головешкой, - Надо вставать, надо идти. Здесь я замерзну. Надо, Ваня, надо, друг мой… Пойдем, ну чего ты так, Ванька? Ты не спи только, дурак, не вздумай спать. Ты сможешь, давай…
Он уговаривал свое уставшее тело, просил, взывал к совести и попросту грязно ругался. Неожиданно он вспомнил, как утром нежился под теплым одеялом, о том, как ему было хорошо, уютно. Как светло и пусто было в голове, несмотря на утреннюю хмарь за окном и не меньше, чем полбутылки водки выпитой накануне с родней и друзьями. Еженедельное пятничное застолье – все с работы, голодные, веселые, потирают руки от предвкушения возможности расслабиться.
Господи, да было ли это? В эти десять часов он словно прожил целую жизнь – совершенно другую, без навязанных человечеству искусственных ценностей и радостей, без своего умничанья и благородной иронии, без красивых высокопарных слов, без бессмысленных рассуждений о прекрасном, без «отеческих» поучений младых тинейджеров и распускания павлиньего хвоста перед чужими женщинами.
Какая хрень! Ему вдруг сделалось нестерпимо стыдно, в горле вырос большой теплый ком. Все, что он ценил когда-то, чем гордился – вдруг стало таким мелким и жалким. И сам для себя он сделался жалок – поденщик от искусства, лабающий под дудку богатеньких уродцев, «чегоизволька», питающийся с чужих столов, заполнитель ниш и пустых простенков роскошных вилл…
Он лежал лицом в землю, плакал и проклинал свою жизнь. Она прошла как-то совсем не так, как когда-то хотелось. Все что создано – не принесло ни радости, ни удовлетворения. После окончания своих работ и подписи на полотнах, в его душе всегда оставалось чувство, что это не то. Приходили деньги, а чувство оставалось. И все остальное – тоже не то. И женщины, в том числе.
Дожив до сорока двух лет, он так и не понял, что же это такое – любовь. Увлечения длились от недели до трех месяцев, потом наступало охлаждение. Были времена, когда глядя на прекрасные женские плечи, на чувственные губы и горящие глаза, слушая благодарные женские крики, он не хотел этого охлаждения. Продлить свои чувства, продлить подольше – вот о чем просил он бога, но тщетно. Все уходило в песок, словно пролитая вода, и неизбежно высыхало, оставляя взамен только тоску и печаль.
Левин неожиданно для себя ударил по земле кулаком. Злость поднялась в голову – судорогой сжала сердце, а потом резко отпустила, выплеснув в мозг ударную дозу адреналина. Он встал на негнущиеся ноги, напялил на себя совершенно мокрый ватник, подхватил перевернутую корзинку и, хлюпая сапогами полными грязи, пошел к дороге. В слабом рассеянном свете он с трудом нашел ее и снова двинулся вперед.
Надо пройти эту дорогу до конца. Надо дожить свою жизнь, до того момента, когда, умирая, ты будешь жалеть о ней. Жалеть и не хотеть умирать. Умирать и улыбаться от своих воспоминаний об истинной любви, о радости творчества, о добре и справедливости. Только так, с тихой рассеянной улыбкой можно приходить к Господу богу за новым распределением, ибо, если приходить к нему со злобой и отчаянием, значит, другая твоя жизнь станет еще злее и лживее, и ты никогда не вырвешься из спирали собственной кармы.
Дрожа от холода, Иван прошел еще четыре разных поворота, пока не наткнулся на огромное поваленное дерево, перегородившее путь. Падая с высоты, оно глубоко врезалось крепкими ветвями в землю и повисло на них. Громадные сучья сдержали падение и теперь оно полулежало на них и на ветвях других деревьев, словно огромная ракета, устремленная в просвет почти уже черного неба. Гигантский пласт земли, вывороченный корнями, торчал вертикально, подобный врезавшемуся диску летающей тарелки.
Сбоку, у основания ствола, Ваня отыскал большущее, повернутое горизонтально дупло и сунул туда руку - там было сухо и мягко – вода совсем не попадала туда.
— Это чудо, - подумал он и стал бешено скрести ногтями по трухлявой поверхности. Та легко рассыпалась и крошилась. Скоро ему удалось наломать огромную кучу трухи, сухих листьев, мелких веточек, которую он сложил прямо тут же, под деревом. Зажигалка в кармане была сырой, но после пятого раза уверенно зажглась. Он поднес слабый огонек к своему сокровищу, и он медленно-медленно пополз по сушняку. Ваня почти лег на костерок, он закрывал его всеми частями своего тела, ограждал ладонями и был готов, чуть ли не спрятать его во рту. Это помогло – пламя взвилось и зацепило гнилушки и сухие листья.
Иван достал нож и круша им сухие пустоты дерева, стал отрывать из дупла более крупные куски, даже целые поленья сухого гнилья. Он таскал эти поленья в огонь, и костер стал разгораться все больше и больше. Через некоторое время он уже бросал в него просто толстые сухие сучья, отламывая их с верхушки этого дерева.
В отблесках костра по деревьям запрыгали страшные тени – черными кошками и даже пантерами – с ветки на ветку, прыг-скок… Но Ивану уже не было страшно. Ножом он нарезал колючего лапника, поломал какие-то осинки и под корнями своего дерева обустроил неплохой шалашик, используя в качестве арматуры его, вросшие в землю, ветки. Шалашик получился в форме замысловатого гнезда для какого-нибудь птеродактиля. Но в целом, обеспечил прикрытие обитателя и от мороси и от капель с деревьев.
Вывалив из корзины несколько чудом сохранившихся грибов, он наколол их на прутики и стал жарить, пытаясь сделать их хоть немного съедобнее.
От мокрого грязного ватника и штанов валил пар. Дрожь, что неистово колотила Ивана все это время стала потихоньку стихать. С трудом стащив мокрые, забитые грязью сапоги, он вылил из них бурую жижу, снял длинные дырявые носки и пошевелил холодными пальцами ног, согревая их у самой кромки костра. Носки и сапоги он разместил на торчащих обломанных сучках – пламя до них не достанет, но хоть немного просушить их все-таки было можно.
Испеклись грибы, вернее почти сгорели. Он с сомнением их понюхал и начал жевать. Как ни странно, ничего особо противного в них не было – вязкая и скользкая питательная масса. Особенно понравились белые – недаром говорят, что их можно есть прямо сырыми. После еды захотелось пить – поодаль была маленькая лужица, он нагнулся и стал пить прямо из нее.
— Вот и стал ты, брат, полным козлом. Жрешь полусырые грибы и пьешь, как скотина, из лужи, - усмехнулся он про себя. Вода в лужице была чистой, лишь немного пахла прелыми листьями и хвоей.
— Ничего, прорвемся… Нам бы эту ночь продержаться, да завтрашний день простоять. Вернее пройти.
Левин вдруг отчаянно запаниковал. Приведет ли его эта чертова дорога к дому, так же легко как привела его сюда? Помнит ли он все ее бесчисленные повороты и развилки? Он стал лихорадочно вспоминать этот длинный путь и какие-то ориентиры и ничего, совершенно ничего, не мог вспомнить. Задумчиво шевеля палкой дрова в костре, он смотрел на взвивающиеся в небо искорки и пляску языков пламени. Вокруг была кромешная тьма. Она казалась стеной колодца – он сидел, кем-то наказанный, на его дне и просто так отсюда было не вылезти.
Иван снял начавший подсыхать ватник – внешняя сторона его подвялилась и была немного теплой. Потом снял майку – когда-то белая, теперь она была совершенно немыслимого цвета, полувлажная, вытянутая. Он вывернул совершенно мокрые рукава бушлата наружу и надел его подкладкой вверх – пусть посохнет. Майку повесил рядом с носками. Как ни странно, но пачка сигарет, хоть и была совершенно мокрой, сохранила в себе три коричневых цилиндрика – его любимый «Кент – восьмерка». Сигареты были целы. Он выложил их рядом с костром на кусок толстой коры, мечтая о том, чтобы они просохли, и ему удалось бы покурить.
Но это потом – сейчас надо высушиться, пока есть возможность. Иначе недолго и заболеть, схватить воспаление легких, например. В сыром стылом воздухе враждебного леса, в мокрой одежде и обуви это было очень просто. А заболевший человек – очень плохой ходок и очень хорошая пища для зверья.
Он начал вспоминать о том, что ему вообще известно об этом лесе. Напрягал память, вспоминая географические карты области, в поисках названий населенных пунктов и вообще площади этого лесного массива, расположения дорог и прочего человеческого присутствия. Единственное, что он вспомнил, это название деревни в семи километрах на восток от их села – Ботвино. Лет пять назад кто-то из той крошечной деревни исчез в лесу, что к ней примыкал. Искали даже с вертолета – тщетно. Говорили, что там за этим Ботвиным, леса и болота тянутся аж, на сто километров в разные стороны, и мало кто там бывал. Деревенские старухи многозначительно шамкали о каком-то проклятии тех мест. Старики, как ни странно, им не возражали и отчего-то сразу вспоминали войну.
Но ведь это же совсем в другой стороне?
— Неужели, я сбился с пути? Неужели я попал в этот заколдованный лес? Как это могло случиться, если я шел на юг, а не на восток? Я же всегда держался правой стороны и должен был бы выйти на открытое пространство – там нет лесов, только колхозные поля, а дальше дорога в райцентр. Черт, побери! Как вообще такое возможно? Говорят, правая нога человека шагает немного шире, значит, я, тем более, должен был повернуть на запад, но никак не на восток. Это что, какое-то колдовство, что ли?
Лес был абсолютно тих – никаких звуков. Ну, совершенно никаких. Тьма давила на голову, словно тяжелая крышка гроба. Маленькое пространство света от костра, как прозрачная капсула машины времени, казалось совершенно чуждым окружающему миру и даже каким-то потусторонним. Человек и лес находились в разных пространственно-временных координатах. Лесу человек был не интересен и мелок, а человек леса вообще не понимал – его громада и запутанность не умещалась в его мозгу. Они полностью противоречили людской логике.
Иван попытался проанализировать лес, как объект. Вот, росточки деревьев выбиваются наружу на определенной территории и вырастают в нечто - небольшую рощу или кустарник. Они сбрасывают семена в землю и от них, метастазами, лес проникает все дальше и дальше в поля и луга. Если ему не мешать, раковая опухоль развивается быстро и неумолимо, сжирая пространство земли, удобряя его самой же собой и вновь двигаясь вперед. Вперед и только вперед – также, как двигался по земле человек, уничтожая все на своем пути, приноравливая природу к самому себе, размножаясь без меры, несмотря на уничтожение его извне путем болезней и стихийных бедствий или путем собственной жажды самоуничтожения, поражающей его вдруг внезапно и неумолимо, словно эпидемия.
Лес и природа в целом мешают человеку. А кому, собственно, мешает человек? Для кого человечество – раковая опухоль, для кого так важно, чтобы он не размножался беспорядочно и тупо, убивая своим количеством землю на которой живет? Мы даже никогда не пытаемся об этом, как следует подумать. А может, кто-то, все-таки есть – иной, с нечеловеческим лицом и нечеловеческой целью?
Нам кажется, что мы – венец творения, что это все для нас – и лес, и поля, и реки, и океаны, и, вообще, планета Земля. Мы придумали себе богов с человекоподобными именами, лицами и с человеческой моралью. Наши взгляды на сотворение мира подогнаны под нас – людей. Наш апокалипсис – это тоже все о нас.
Мы помним многие библейские изречения. Все они касаются только людей. Но мы не помним ни одного, которое бы касалось собак, коров, птиц или рыб. Может, только в качестве жрачки. Бог совершенно оставил без внимания реки, горы, моря и леса. Что же это за Бог, который интересуется только людьми?
Да просто, он ими и придуман – такой Бог. Как говорится по образу и подобию своему. Создателя создали сами люди. Этакого волшебника – мудрого старца. Мы и он – одно целое. Как нам плевать на природу, так и нашему богу. Как мы, погрязшие в грехе и гордыне, вырубаем до основания леса для своих шифоньеров и кроватей, высасываем и сжигаем в баках и в очагах земной сок, осушаем болота для строительства дачи какого-нибудь начальника или богатого кровососа или поворачиваем реки наоборот, сами не зная зачем, так и он - за семь дней создал мир, потом легко затопил, и все для того, чтобы научить людей какой-то фигне, которую никто не может понять в течение тысячелетий. В Великом потопе было виновато человечество, а почему вместе с ним невинно пострадали все остальные? Не странно ли для Создателя?
Тот, кто тупо верит в религиозные догмы и заставляет верить в них других людей – никогда вот так не сидел ночью во враждебном лесу. Никогда не ощущал этой сочной жизни совсем иного существа, нежели человек. Вот кто настоящий чужой – не страшилка из голливудского боевика, а вот этот самый лес. Просто, мы маленькие и шустрые, а он огромный и медлительный. Его мысли текут по иному, выше, спокойнее. Он не успевает нас наказать, потому что мы заскакиваем в него и тут же трусливо выбегаем. Лес не успевает нас заметить. Мы для него вирусы, подобные тем, что убили больше всего людей на планете. Они невидимы и быстры, так же как люди перед лесом.
Когда же человек вынужден остановиться в лесу надолго, у того есть шанс, что он сумеет, наконец, разглядеть своего мучителя, этого мерзкого кровососа, блоху, чертову мандавошку… И, разглядев, он непременно захочет убить его тем или иным способом.
Тем и страшна ночь в лесу для практически голого, невооруженного, одинокого человека. Лес видит тебя. И ничего хорошего его глаза не обещают.
От этих мыслей, начавший было приходить сон, как рукой сняло. Иван стал прислушиваться к неясным далеким шумам. Ему казалось, что где-то там, в темноте, рычат медведи и кабаны, подвывают волки и шипят ядовитые змеи. От внезапного слабого треска сучьев вверху захотелось вскочить на ноги и бежать – где-то, наверняка, притаилась рысь. А под деревом, казалось, роют землю сотни кротов, чтобы подрыть корни и повалить многотонный ствол человеку на голову. Он даже слышал внизу какое-то шевеление и скрип. Затылок чувствовал, как злобные, невидимые совы на ветках мечтают впиться в глаза и когтями разорвать лицо. Ему в который раз за сегодняшний день стало нестерпимо страшно от ощущения своей беззащитности, одиночества, от безнадежности своего положения. К горлу снова подкатил ком, и захотелось бежать в истерике куда угодно.
Левин подбросил в костер еще сучьев, потом еще – их было много. Огонь вспыхнул с новой силой, стало обжигать протянутые голые ноги. Это немного отрезвило его. Он достал с ветки просохшие носки, отряхнул с них сухую уже грязь, надел и натянул уже теплые сапоги. Майка тоже просохла. Он оделся, снова перелицевал ватник, и прилег калачиком, в своем хлипком шалашике – лицом к костру. Дотянулся до подсохшей сигареты, прикурил от уголька. От привычного, домашнего запаха табака стало немного легче. Где-то ты сейчас цивилизация?
Некоторое время он тщательно таращил глаза в мерцающий огонь, но от тепла, усталости и нервного перенапряжения последних часов, веки его все - таки смежились, словно у молодого затраханного солдатика на политзанятиях, и он провалился в небытие. Как ни странно, но во сне ему было хорошо.

Глава 2. Зверь

Ваня шел по лесу уже пятый час, но так и не нашел дороги домой. Он снова выбирал дороги на развилках, теперь уже идущие в левую сторону, но никуда не вышел – ни одной знакомой дорожки, ни одного собственного следа – лишь мох, трава, заросли крапивы, поваленные через дорогу сухие деревья, ограды из кустов и огромные нетронутые лужи.
Мерно топая по дороге, словно угрюмая рабочая лошадь, Левин вдруг отчетливо осознал, что углубляется по каким-то невероятным траекториям все дальше и дальше вглубь этого чертового леса. Петляя по каким-то дорожкам прошлого (или позапрошлого?) века куда-то там ведущим (или никуда не ведущим?) он шел все дальше, следуя тоннелями гигантского лабиринта в виде спирали, то забирая в одну сторону, то в другую, и вычислить истинное направление не было никакой возможности. Дорожки пересекались, раздваивались – какая-то обязательно была шире – она приглашала пойти по ней, он шел, потом снова какой-то еле заметный перекресток, снова та же история и так без конца.
К слову сказать, это давно уже были совсем не те дороги, по которым он приперся сюда. Не было четкости обочин, некоей канавообразности – все заросло крапивой и чапыжами, иногда попадался папоротник. Под ногами хрустели сухие ветки. Гнилые, обросшие мхами пни, часто высились замысловатыми заборами. За заборами часто встречались болота, какие-то глубокие проваленные ямы, канавки с водой. Постоянно встречались обширные болотистые лужи и лежащие поперек деревья – их приходилось обходить далеко по чаще, отыскивая потом еле заметную тропу. И снова вперед - до следующего препятствия.
Бессмысленность этого пути наливала какой-то тупостью все его движения. Механический шаг сомнамбулы, отпугивал последние здравые мысли.
Иван устал, очень устал – голодный, со сбитыми ногами в неудобных резиновых сапогах, в мешковатом грязном ватнике, он брел и брел по лесу, продолжая выбирать дорожки или уже просто тропки пошире. В какую сторону они шли – давно потеряло всякое значение. Он давно перестал понимать свою систему выбора дороги. Ее не было – его путь лежал в никуда.
Чтобы не свалиться от голодных кружений собственной головы, Иван стал считать в уме сколько километров он прошел вчера и сколько сегодня. Получалась внушительная цифра – семьдесят. Но поскольку шел он постоянно петляя, невозможно было вычислить насколько он реально отошел от своего дома. Может на десять километров, может на двадцать, но уж не больше же тридцати? Впрочем, тридцать это очень серьезная цифра. А в глухом лесу – тем более. Если его ищут, то никто и никогда не пойдет так далеко, потому что человеческая логика жестка и рациональна – она ищет причины любого действия – зачем, почему, кому выгодно, а если ни за чем и ни почему? И уж точно безо всякой выгоды?
«Вероятно, завтра начнет летать вертолет. Впрочем, если начнет. В областном авиапредприятии он был год назад – техника разваливалась от старости. Единственный целый вертолет еще работал в санавиации, остальные уныло стояли в загоне, опустив лепесточки своих лопастей до земли. Без запчастей и без топлива. И участь их была незавидной – взять все это было негде и не на что. Ему тогда сделалось нестерпимо жаль когда-то гордых летчиков и их седовласого начальника – их нищенская жизнь на земле, заискивающие глаза и редкие (по очереди) полеты никак не вязались с представлениями творческого человека о покорителях небесных сфер. Нет, вертолета и завтра не будет. Да и чего он сможет увидеть, когда я сам вижу небо лишь изредка в просветы между вековыми деревьями?
Значит, никто помочь не сможет. Через три дня знакомый участковый зайдет домой, дежурно опросит родню, поохает и, может даже, выпьет рюмку другую с отцом, а потом настучит на машинке постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, не усмотрев в моей пропаже, события преступления. И все… Случай, юридический казус. Смешно – я казус. Словно, и не жил. А впрочем, все случайно в этом мире. И жизнь моя тоже сплошной казус, основанный на слепоте каких-то случаев.
Один и выхода нет. В перспективе медленная смерть от голода в засыпающем осеннем лесу. Не хочу сдыхать, как заморенная лошадь, неумолимо высыхая от недостатка пищи. Перережу горло себе, в случае чего. Или вены? Правильно, лучше вены – тихо засну. Но как? Это же так больно, резать свою любимую плоть. Или лучше плюхнуться в болото с высокой ели? Бульк, и уже не выплыть, а?
Блин, какая чушня! О чем я думаю? Надо идти, просто идти вперед и все. Я все же человек и зачем-то родился на божий свет. Может это мое испытание? Ведь, не смотря на то, что мне уже сорок два, я так и не знаю, кто я такой. То, что я никакой не художник – это мне давно понятно. Рисовальщик и только. Живой фотоаппарат, из которого не вылетает божья птичка. Художник это, прежде всего творец, а чего я сотворил? Рыла, лишь брылястые холеные рыла в очках и без, в охотничьих костюмах, смокингах, в роскошных платьях с глубокими декольте и их дети-ангелочки. Кроме техники, наработанной годами, в этих портретах нет ничего.
Самое главное в современном мире это грамотный пиар, раскрученное имя и спрос. И все - больше ничего не надо. Ни вдохновение, ни фантазии, ни новые изыскания, ни бунтарство - не интересуют никого. Это бизнес, господа, извините, ничего личного… Бизнесмены правят миром, они же правят и мировым искусством, навязывая людям какие-то суррогаты, опуская творчество до уровня жвачной толпы, вместо того, чтобы поднять это самую толпу до высот его понимания. Зачем? Это же так рискованно, да и хлопотно. А деньги нужны сейчас, ведь банки требуют отдачи взятых для раскрутки новых проектов кредитов, а их крышуют государства, которым тоже высокий уровень культуры масс ни к чему. Кому нравится слишком умное население, задающее много вопросов на которые нет, и не может быть, ответов? И снова все ниже и ниже уровень искусства и культуры… И вот уже в угоду неграмотным тинейджерам или пролетариату изменяются даже правила языка – им, видите ли, сложно читать непонятные слова, им сложно правильно ставить ударения и применять падежи. Толпа хочет простоты, она ее получит – зачем усложнять.
Я тоже плыву по течению – удобно, спокойно, однообразно и скучно. Дежурная улыбка на лице, горделивая осанка, изящная одежда – все это образ, придуманный даже не мной – стереотипами мира, в котором я живу и которому не сопротивляюсь.
А ведь давно надо было поменять свою жизнь, потому что каждый прожитый день приносит лишь разочарование и неудовлетворенность. Расстаться с женой, которую давно не любишь и не любил никогда, оставить дом, сдать свою мастерскую, подарить роскошную любимую машину брату, сжечь кисти, краски, полотна, всё… и уехать за границу, например. Скажем, в Австрию – там есть знакомые, поселиться где-нибудь в Альпах, в снегу, устроиться работать лыжным инструктором, а потом, немного разбогатев, купить маленький отель с ресторанчиком и ощутить долгожданный покой.
Тьфу, б**дь, какая херня! Какой, ресторанчик к гребаной матери? На кой такой хрен? Это же снова не твоя мечта, это снова стереотип, теперь уже стереотип чуждого тебе благочестивого бюргера. Ты же не немец. Как ты сумеешь им стать? У тебя даже в крови ненависть и презрение к ним. Твои деды, прошедшие войну от начала до конца, вложили в тебя с младенчества, что каждый немец это враг, он живет и думает совершенно по-другому, он чужой, словно инопланетянин, у него иные ценности, и он верит совершенно в другого бога. Мы улыбаемся им, ездим на их машинах, бреемся их бритвами и носим их шмотки, но даже не пытаемся их понять, цепляя лишь краешки их философии, да и то только те, которые нам нравятся.
Я русский и европейские ценности мне не нужны. Я, вообще, не понимаю, что такое эти ценности. Сытое брюхо, размеренная стабильность, вера, основанная на страхе наказания, трепетное сохранение драгоценного здоровья и вечная мания величия от ощущения себя основоположниками чего-то глобального? Но ведь это совсем не то, что мне нужно. Мне, русскому, этого мало. Потому что всегда нужно знать, зачем все это – сытость и скука размеренной жизни? Ведь, мы считаем, что они не конечная цель, а лишь ступень. Ступень чего? Какой такой лестницы и куда мы по ней стремимся?»
Спазмы в желудке становились все мощнее, поднимая какие-то странные волны злости и заставляя сжиматься каменные желваки на осунувшемся лице. Во рту был какой-то неприятный привкус от воды, которую приходилось пить прямо из лужиц. Чтобы заглушить голод он пил все чаще и чаще. Левин помнил, что это ни к чему хорошему не приведет – рассказы про блокадный Ленинград память живо и красочно рисовала в сознании. Неуемное потребление воды что-то там разрушает, что ли, обманывая желудок, выделяющий соки для переваривания несуществующей пищи, отравляющие организм сами собой. Потом отказывали почки, начиналась водянка, и приходил кирдык. Вроде так, хотя медицинских познаний Ваня не имел, к врачам старался не ходить и мало интересовался физиологией человека. А надо было бы! Физиология голодного, уставшего человека, влияние голода на быстроту его реакций, скорость мыслей, ориентацию в пространстве и времени – вот что в настоящий момент пригодилось бы пленнику этого леса.
Но таких знаний не было. Левин, сколько себя помнил, никогда не голодал. Даже в целях модного теперь похудения, хотя немного и надо было бы. Вес немного превышал норму, и чуть выкатывалось над поясом брюшко. Но Ваня всегда был лентяем и полагал, что все как-то само рассосется и поэтому старался ни в чем себе в еде не отказывать.
Сейчас его мозги, устав от философии, все больше и больше требовали еды. Мысли перескакивали на нее с любой темы – об искусстве ли он старался думать или прошлое анализировать – все возвращалось к пище. Глаза беспокойно шарили вокруг в поисках чего-нибудь съедобного, но ничего не попадалось. Грибных мест – светлых, чистых березнячков с редкими елочками - не было. Лишь темная, хмурая чащоба с крапивниками и папоротником. Грибы тоже любят свет, а тут света не было. Он снова шел дальше, в надежде, что лес станет чище и гостеприимнее. Но голод все сильнее сжимал пустые кишки и желудок, превращая ожидание в тихую панику.
Левин в очередной раз продрался сквозь буйные заросли высокой крапивы, неожиданно выросшие на пути. Вода чавкала под ногами, присасывая сапоги, но он угрюмо шел, не обращая внимая на жжение костяшек пальцев, спрятанных в рукавах бушлата. Через минуту он вышел на совершенно чистый участок дороги – вновь веселый зеленый мох под склоненными ветками красивых желто-зеленых кустов. Тихий свет, струящийся откуда-то сверху, яркая, почти салатовая зелень мха, листья, тонкие нежные ветки, склоняющиеся к земле, подарили ему миг радостного созерцания кусочка природной красоты. Он на мгновение почувствовал себя снова художником, тем которого он в себе потерял давным-давно.
Вид кустов показался ему знакомым. Да ведь это орешник! И действительно – крупные орехи уже переспели, но еще множество их было съедобно. Они висели на ветках в громадном количестве, сгибая их своей тяжестью до земли. Иван обрадовался своей находке. Ведь еще из школы он вынес, что древние люди занимались собирательством – сбором грибов, ягод, орехов и меда.
Орехи! Какое счастье! Он собирал эти катышки с мокрой земли, нервно рвал с тяжелых гнутых веток, и скоро у его ног уже была целая гора зеленых, слегка коричневеющих плодов. Ваня набил ими корзинку, а потом, повалившись на землю, начал трещать скорлупой – она легко кололась и даже разжевывалась. Нежные молочные ядрышки, были необыкновенно вкусны. Что там в них было – белки или углеводы, Левин не знал, но они помогли. Через какое-то время сильный, спазматический голод удалось немного унять. Но он все работал и работал челюстями, разгрызая пока единственное свое спасение от гибели. Затуманенные голодом мозги снова обрели способность думать о конкретном – где он и как отсюда выбраться?.
Вся его теория научной ориентации на местности пошла прахом – левая сторона, правая сторона... Все оказалось чушью. Он заблудился, и это приходилось признавать. Впрочем, это его не удивило – он подозревал, что так и случится. Лес не отпустит его из своих цепких лап – наконец-то хоть один человек в его полной власти и ему хочется помучить пленника перед смертью, помытарить, поморить голодом, выдавить его эмоции, испугать до поноса …
Словно в подтверждение этих дум, чаща слева оглушительно захрустела ветками и прямо на него выскочил большой, влажный, мохнатый ком, воняющий чем-то тухлым и острым – кабан. От неожиданности зверь визгливо зарычал и попятился, чуть присев на задние ноги. Ваня тоже вскрикнул, сердце подпрыгнуло и застряло в горле - он метнулся к обочине и ударился спиной о тонкое деревце. Дерево спружинило, отталкивая его от себя, он поскользнулся и упал на колено, вцепившись в тонкий предательский ствол.
Животные стояли долго, молча глядя друг на друга. Человек не хотел драки – ему нечем было обороняться, зверю от драки, казалось, тоже не было никакого резона. Впрочем, что могло думать это тупое чудовище с взъерошенным загривком и опущенной к земле головой? Маленькие поросячьи глазки с ненавистью смотрели на Ивана, с чуть оскаленного рта капала слюна. Клыки были впечатляющими – желто-коричневые снизу, белые вверху, они загибались к самой морде. Черный пятачок то съеживался, то распускался, втягивая воздух с незнакомыми и враждебными человеческими запахами и, казалось, жил своей отдельной, от неподвижного монстра, жизнью. Этот «шлепок», вероятно, и был истинным мозгом животного - и оно что-то там им думало.
Постепенно Ванино сердце начало отпускать. Он нащупал рукой заветный ножичек в кармане ватника. Стало чуть спокойнее. Что это я? Это же просто свинья, большая, дикая свинья. Житель города, он плохо знал, что такое кабан – ему казалось, что это травоядное, мирное животное - бегает по лесу, роется в земле, жрет желуди и ворует картошку с полей. Знакомые охотники, как-то рассказывали об охоте на них – он слушал, но ничего страшного в их рассказе не было. Он даже ел их мясо – оно было жестковато, по сравнению со свининой, отдавало чем-то специфическим, но, в общем, было весьма неплохим.
Правда, сейчас то вкусное мясо и этот здоровенный угрюмый кабан, как-то не вязались друг с другом. И еще эти острые клыки-ножи, толщиной с большой палец руки. Но свиньи же не питаются человечиной? Или все-таки питаются? Так, питаются или нет? В желудке неожиданно стиснуло железным кулаком ужаса от ощущения себя пищей для этой твари с таким знакомым пятачком. Гребаный Пятачок!
Внутренний спор сознания закончился внезапной атакой зверя. Словно снарядная болванка из ствола пушки, он беззвучно, метнулся в сторону человека ровно по прямой. Тупая щетинистая мощь, волшебно вытянувшись, преодолела пятиметровое расстояние за секунду. В удар было вложено все – ярость, страх, голод и ненависть. Но жертва, при всей своей никчемности для лесной жизни, названа была человеком разумным не зря. За эту секунду мозг, отошедший от голодной тупости, провернул сотни комбинаций и выдал одно решение – Иван мгновенно упал на бок. Слепая от ярости, грязная вонючая туша пролетела в сантиметре от его лица и воткнулась боком в шершавый ствол осины метрах в трех, вероятно, что-то там себе повредив, и от того, дико завизжав на весь лес. Удар был так силен, что с дерева градом посыпались листья и сухие ветки.
Не дожидаясь реакции животного, Иван вскочил на ноги и прыгнул в сторону, под низкие ветки большой, темной разлапистой ели. Зверь, отброшенный ударом, вскочил на ноги и, ошарашено фыркая, замотал головой во все стороны, приходя в себя и пытаясь понять, где его жертва. Увидев шевеление еловой ветки, он снова бросился на человека, чтобы ударить его, оглушить и порвать своими клыками нежную плоть, а затем сожрать еще теплое лицо, шею, разодрать одежду и добраться до мягкого живота. Нажраться и закопать изглоданное тело в рыхлой земле, приберегая еду на потом.
Когда зверь подскочил к ели, Иван уже схватился за ее сук и подтянулся ногами вверх. Колючая, жесткая ветка резко опустилась перед пятаком кабана, иголки и сучки врезались прямо в морду, попав в глаза и целиком забив ему ноздри. С диким ором, ослепший зверь, снова с силой ударился о ствол и рухнул, споткнувшись о могучие корни дерева, задев своим загривком, свесившийся с ветки зад Ивана. От удара визжащий секач перевернулся, показав миру свое мягкое, черно-розовое брюхо и выкатился вниз, в кусты, ломая их своей тяжестью. Пропахав по ним метра два, кабан свалился в какой-то провал или торфяную яму с обрывистыми краями из которой торчали стволики небольших березок. Поломав эти деревца, он забился внизу, издавая невероятные, безумные крики.
Взъерошенный загривок животины прошелся прямо по заднице висящего человека словно неокоренное бревно – Ваня не удержался и упал спиной вниз на толстый ковер из опавшей хвои и шишек. Охнув, он не стал разлеживаться и тут же спрятался за стволом ели, не теряя зверя из виду. Там, в грязной сырой яме, лихорадочно разрывая землю бивнями и копытами, крутясь по своей оси, возился осатаневший, сумасшедший кабан. Беснуясь, он напарывался телом на сломанные сучки, нанося себе новые раны и оттого визжал еще громче, брызгая кровью и все больше сходя со своего, и без того, скудного ума.
Это было страшное зрелище, но возбужденный от выброса адреналина Иван, тем не менее, оставался мыслящим существом. В нем неожиданно взросло доселе неизвестное агрессивное чувство – азартная, звериная жажда убийства. Он, только что побывавший в шкуре потенциальной пищевой добавки к желудям, при виде раненого зверя, вдруг, ярко, со вспышкой, вспомнил, что он и есть самый страшный хищник на планете и пищей быть ни для кого не обязан.
Его живот сжался, прилип к позвоночнику, а жилы на ногах и руках напряглись, словно струны, глаза сощурились, а губы сжались в гузку. Боевой раскрас духа! Рядом со своим убежищем он заметил сухую, торчащую вверх елку. Со всего маху он прыгнул на нее, она с треском переломилась. Иван подтащил ее к себе и стал лихорадочно обламывать ветви, делая из нее острый кол – первое оружие дикого человека на земле. Держа кол перед собой, он вышел из убежища и подошел к яме со зверем. Почти не глядя, он со всего маху воткнул свое копье в жирную, черную от грязи, мохнатую тушу и попал. Кол воткнулся прямо в бок животного, пропоров его внутренности, и там застрял, словно гарпун, из-за острых отломков сучков.
Левин отскочил прочь от опасно рванувшейся из рук дубины. Кабан заорал на высокой ноте и рванулся из ямы – кол сломался, комель его больно ударил охотника по плечу и вылетел прочь, чуть не убив хозяина. Зверь бросился вверх, но, проехав копытами по сыпучей белесой почве, снова свалился вниз. Из его кровавого бока торчал обломок елки, врезавшийся глубоко под ребра. Бесноватый любитель желудей вновь прыгнул и вновь неловко сорвался, упав боком прямо на торчащий обломок. От удара он перевернулся на спину и немного затих, дергая ногами по воздуху. Иван схватил, оставшуюся от копья, расщепленную дубину и ударил ею в незащищенный живот. Острые края елки вошли внутрь, хлынула кровь и зверь опять забился в бессмысленной истерике, раздергивая нанесенные раны и приближая своими движениями собственную смерть.
Отбежав от ямы, Иван нашел еще одну сухую ель и снова сломал ее, быстро обработав также, как первую. Этой второй елью он буквально пригвоздил слабеющего зверя к жирному дну торфяной ямы, а потом толстым обломком ударил его по голове. Он бил его снова и снова, норовя ударить в поганый грязный пятачок и выколоть эти мерзкие поросячьи глазки. Кол ломаясь, делался все короче и короче - Ваня бросил его и побежал за новым.
Сколько раз он бегал за своими копьями Левин не помнил – когда зверь, подрыгав на прощание задними копытцами, через час изощренного убийства, наконец-то издох, он представлял из себя, забитого, затоптанного в грязную жижу, ежа с торчащим из брюха и боков сухостоем.
Разгоряченный охотник спрыгнул вниз и вонзил в кровавый труп своего врага нож, потом еще и еще, искромсав его теплую плоть, даже не отворачиваясь от кровавых брызг. Воздев к небу кровяные, исцарапанные руки и совершенно безумное лицо, он громко заорал вверх – глубоко, утробно, так как рычит тигр, только что перегрызший горло оленю.
Убийство принесло ему совершенно иные ощущения - тело буквально вибрировало от притока какой-то безумной животной энергетики, распиравшей его и неумолимо вторгающейся снизу, от самой земли. Миллионы иголок вонзились в кожу изнутри, сжигая его естество сладкой болью. Это было сильнее, чем сексуальный оргазм.
Жирная кровь, вонь, клочки шерсти, мягкое податливое мертвое тело, тепло внутренностей из широких, разверстых ран, передающееся рукам - боже, как это было хорошо - убивать! В голове смешалось все - радость и стыд за нее, гордость нечаянной победы и даже жалость к глупому животному. Но больше все-таки было радости - он перешел какую-то запретную грань, и там, за этой гранью, было гораздо лучше, чем в его прежней, цивилизованной жизни.
Эфирное тело неестественно расширилось, развернув себя по огромной территории, пугая птиц и мелких зверушек, что сейчас дрожали под кустами, не понимая, почему им так страшно от этого совершенно незнакомого крика.
«Это моя добыча! Слушайте, повинуйтесь и бойтесь меня!»
Рык был чужим. В нем чувствовалось столько агрессии, что огромный рогатый лось, нервно дернулся и побежал вглубь леса, а серая рысь взобралась повыше по стволу кривой осины от греха, предпочитая переждать эту странную ситуацию. Лисы, еноты и зайцы дружно кинулись прочь, шурша по осыпанной листьями земле своими цепкими коготками. Даже глухой дятел остановил свой мерный стук, прислушиваясь к потустороннему голосу.
Природный ужас перед человеком распугал мирных жителей леса. Они чувствовали – этот кто-то, источающий сейчас в сумрачное пространство волны злобы и агрессии, был для них страшнее любого лесного хищника.

Глава 3. Поляна

Тропки лесные, по-прежнему, никуда не вели. Ваня давно уже плюнул на то, чтобы отслеживать их направление и пытаться понять логику своего перемещения в пространстве. Какой смысл мучиться от неизвестности и надеяться, ожидая за каждым поворотом просвета? Выхода отсюда нет - это стало ему понятно, когда наступило его пятое утро в лесу. Он смирился, как-то неожиданно быстро и почти безболезненно для своего разума.
Дорог он уже не выбирал. Шел и шел, то по тропам, то продираясь сквозь чащу и снова выходя на какие-то еле видные тропинки. Лес вокруг был на удивление неприютным - ни полянок, ни редких березняков. Просто лес - бесконечный и совершенно безжизненный - редко каркали какие-то птицы, стучал дятел, где-то один раз громко прошуршало и все. Ничего и никого живого. И если раньше зверье пугало его, теперь он искал с ним встречи.
После победы над кабаном, разделывая его искромсанную тушу на части, Левин поймал себя на мысли, что весь этот ужас - кровавое мясо, жилы, отрезанные ноги и голова, вывернутые внутренности и одуряющий запах свежей крови, совершенно не трогают гламурно-сентиментальные уголки его тонкой, творческой души. Этот вид не принес ему ни душевной боли, ни страха, ни жалости, ни вообще никаких эмоций, кроме радости и животного удовлетворения.
Тонкая, поэтическая, чувствительная кожа художника, наличие которой в нем всегда отмечали коллеги, критики, а также прихлебатели всех сортов, быстро, как побелка, смылась кровью убитого зверя и каплями холодного дождя. А под ней обнаружился толстый слой дубовой, крестьянской шкуры, непробиваемой никакими интеллигентскими понятиями о страданиях, о справедливости, о всеобщей любви, о красоте матушки-природы и прочей лабуде. Вся эта рефлексия, к которой он начал привыкать, оказалась искусственной, показушной и представляла собой лишь праздничный фасад, подобный фасаду старого Санкт-Петербурга, скрывавшим серые, свинцовые дворы-колодцы с пыльными выбитыми стеклами, грязные помойки с крысами и огромные лужи на выщербленном асфальте.
Сама совесть, что всегда так нервно реагировала на всякие страсти и несправедливости этого мира - смолкла, съежилась и бесследно пропала где-то в глубине черного колодца желудка. Прямо по Горькому: "А зачем мне совесть? Я ж не богатый". Да, теперь совесть живописцу Левину была уже не нужна.
Здесь, в этом скопище дерева, листьев, травы и земли - материалов хоть и живых, но совершенно чуждых теплым, животным телам - совестью было никого ни напугать, ни разжалобить. Деревья не могли понять ни животных, ни людей. И жалеть их тоже они не могли - одна жизнь не понимала другую. Инопланетность мышления тех и других не давала повода на излишние контакты. Глухой ведь не слышит воплей о помощи. А лес был слепо-глухим великаном, стоящим с поднятым к свету лицом. Что там происходит у него под ногами - ему было неведомо, да и безразлично.
Надежд лес не давал. Он то расступался перед Иваном, то снова съеживался. То прокладывал дорожки, то застилал путь непроходимыми джунглями. Просто так, безо всякой логики. Он просто таким был - вот и все. Как другие будут выживать в этой данности, его не интересовало.
Левин уже довольно уверенно устраивался на ночлег - искал и находил сухие ямы, поваленные деревья, строил довольно сносные шалаши. Много мяса и сала того кабана, он после битвы закоптил в хитроумной земляной коптилке. Опыт копчения в деревне лещей и кур очень ему помог. Зная принцип и имея необходимый горючий материал, это было не так уж и сложно. Ольха и дым - вот и вся премудрость. Некоторые куски он зажарил прямо на костре - наколов их на палочки в виде шашлыка. Мясо аппетитно шкворчало, капая жиром на огонь и вспыхивая яркими языками, которые Ваня поливал водой из бейсболки.
Такого восхитительного вкуса ему никогда не приходилось ощущать. Не было соли, зато было много кисло-горькой рябины и орехов. Иван раздавил их на огромном куске коры, катая толстый сучок по его поверхности, как скалку. После добавления воды получилась красноватая каша - соус.
Трапеза затянулась надолго. Он торопливо ел и ел, набивая пустой, исходящий соками желудок, макая куски горячего мяса в свой орехово-рябиновый соус. Сочный жир лился на ватник, оставляя на нем круглые разводы, но человек не обращал на это внимания. Поглощенный едой, он вытирал грязные руки с черными ногтями прямо о штаны, о голенища сапог и даже об волосы. Небритое лицо его было перемазано в углях, сале, красной кашице соуса. Глаза были хищно прищурены, ноздри раздувались и шевелились сами по себе. Он был счастлив! Это был лучший пир в его жизни. Если бы еще соли! Ах, это было бы вообще идеально!
Левин целые сутки не трогался с места, от раздербаненной туши кабана - отъедался, поддерживал огонь, занимался копчением. Когда его от обильного жира начало просто тошнить, он понял - полкабана надо бросить и идти дальше. Ему было даже жаль бросать такое обустроенное место - очаг и весьма уютный шалаш, в котором он, словно зимний медведь, безмятежно спал с набитым брюхом очень долго.
Обжаренное и подкопченное жирное мясо он завернул в полиэтиленовый пакет и плотно завязал. Его было немало - килограмм около шести. Больше ведь не унести, да и бессмысленно - протухнет. Это-то как бы сохранить хоть несколько дней. Вся надежда на жир и на прохладную погоду. Мух и прочей гадости уже не было - сентябрь катился к завершению.
Он снял ремень со штанов - это был тонкий брезентовый солдатский ремешок и приладил его к ободку корзины. В корзину положил мясо, засыпав его орехами. Брюки подвязал бечевкой за прорамки - и они, вроде, перестали съезжать с изрядно отощавшего зада. А потом нашел крепкий сук, обстругал его и сильно заострил, после чего обжег его конец в костре для крепости. Получилось настоящее копье первобытного человека. С ним стало как-то веселее - все же, какое-никакое, но оружие. Оно немного придавало уверенности, хотя, если честно, вряд ли могло помочь, в случае повторения недружественной встречи с крупным зверем.
Так он и шел по лесу - с тяжелой корзиной за спиной, с копьем в руке, в штанах, подвязанных бечевкой, в подвернутых резиновых сапогах и засаленном бушлате. Топал и топал, словно перехожий калика, ходок из некрасовского стихотворения - такой же обросший, грязный и довольно оборванный. И такой же никому не нужный.
"Ежик резиновый в шапке малиновой, с дырочкой в правом боку, шел и насвистывал, ежик резиновый, дырочкой в правом боку" - эта песенка крутилась в его голове, словно старая пластинка, подпрыгивающая на круге патефона. Никакие мысли не приходили - только песенка, глупая и смешная. Он даже спел ее несколько раз в голос, а потом посвистел.
Какое, все-таки, это приятное состояние - пустота в мозгах! Мысли остановили свой нескончаемый бег и осели на дно, преобразовав голову в воздушный шар, наполненный гелием. Шар постоянно стремился вверх, держась на ниточке вытянутой шеи, покачивался и хлопал глазами, недоуменно озирая все те же желто-зеленые заросли, сухую траву и темные стволы деревьев.
Ноги сами куда-то шли, руки раздвигали ветки, лупили палкой по крапиве. Иван продирался с хрустом, как большой зверь, совсем не разбирая дороги, - смысла в направлении не было совершенно никакого. "Я был рожден, чтобы бежать..." - вспомнились строчки из песни Чижа "Форест Гамп". Сапоги чавкали в болотах, шипели голенищами в сухой траве, бесшумно вступали на ковер из мхов. А он все продирался, то выходя на тропки, то теряя их. Он обходил густые ельники, перепрыгивал через канавы с водой, потом перелезал через поваленные деревья. И шел.
Плохо ли ему было? Да хрен его знает! Конечно, вся эта глупая и опасная ситуация тяжелым камнем лежала в каком-то участке мозга, но если ее отринуть и забыть? Вроде бы и ничего.
— Может быть, я, действительно, для этого и рожден? Идти и идти - просто так, куда-то там? С севера на юг или наоборот? Или вдоль страны или поперек ее? Если идти все время прямо, лес, ведь, обязательно кончится. Начнутся степи или тундра, а, может, покажется берег океана или горы? Да только прямо ли я иду? Не хожу ли я, словно слепой ишак у колодца, - по кругу? Или даже по спирали, сдавливая прямое пространство в тугую пружину, и где-то там, в центре этой спирали, - последняя точка? А что такое эта точка - смерть, что ли? Или смертью все не оканчивается?
Где-то там впереди конец пути. Что изменится, если он дойдет до него? Изменится ли сам человек, способен ли он, вообще, изменяться? Или это жестко структурированная сущность и полностью стать другим он не сможет?
— Если бы начать жизнь сначала? - подумал Левин и усмехнулся глупости самого вопроса, - С какой отметки начать? С пеленок? Или с армии, например? Или, может быть, вообще с точки пробуждения тем злополучным субботним утром. Кстати, сегодня какой день? Раз, два... Да, сегодня пятый день, значит, среда. Среда - ни нет, ни да, пустой какой-то день. Ну, может, с той субботы и начать новую жизнь? Да ведь она уже началась - ты становишься другим ежедневно, ежечасно. "Новая жизнь - никогда не дается даром". Прав брат Шевчук. Хочешь жить по-другому - живи, но никто не обещает тебе, что жизнь эта будет легкой и непринужденной. А что ты хотел? Тебе же просто не нравилась прежнее существование - не та жена, не та работа, не те друзья, не те цели. Вот бы все изменить! А, пожалуйста! Получите по списку: рваный ватник - один, копье - одно и мокрые ноги - две... Да, еще гнилые орехи в придачу и тухлое мясо убиенного тобой животного. Ну, как? Не нравится? Не похоже на презентацию новой выставки? На итальянский пиджак, на, б**дь, носки от "Гуччи", а? На гламурных подонков всех мастей, на элегантных алкоголиков и алкоголичек, играющих на роялях и виолончелях в твою честь этюды Рахманинова? На пустые, оппозиционные разговоры о несогласии с миропорядком на творческих дачах своих извращенных, анемичных друзей и коллег. Не похоже. Совсем это гребаное сегодня не похоже на это гребаное вчера. Сука! Да где же выход-то?
От этих мыслей настроение вновь испортилось.
Левин решил залезть на высокое дерево, чтобы попытаться хоть что-нибудь увидеть. Это давно надо было сделать, но детский страх высоты, не фобия, нет, обыкновенный страх все время отталкивал его от этой затеи. Или, может быть, это был страх не увидеть ничего, кроме желто-зеленого моря и окончательно потерять надежду. Но сделать это было необходимо - не весь арсенал способов выхода отсюда им был использован.
Иван оттягивал процесс, как мог, уговаривая себя попробовать, но в мозгу рисовались лишь картины его безудержного падения с дерева. Вот он сорвался и летит вниз, пытаясь ухватиться за ветки - они обламываются, он летит дальше, все ускоряясь и ускоряясь, разрывает одежду и тело об острые сучки, стирает руки и лицо о грубую кору и, наконец, падает на землю, разбивая голову. Его уснувшее было воображение, от черных мыслей о восхождении вверх немедленно оживало, рисуя разнообразные ужасы. Ване снова становилось страшно, и он снова откладывал неудобное решение на потом.
А сейчас он, наконец, созрел. Левин выбрал самую высокую ель с толстыми сучками, начинавшимися в метре от земли. Преодолев легкое чувство тошноты и дрожи, он медленно начал свое восхождение на нее.
— Спокойно! Все люди когда-то были обезьянами и лазили по деревьям. Мы должны это уметь. Наши руки приспособлены для хватания за ветки. Вот, так! Раз и два, сюда ногу, сюда руку - это совсем несложно, - он медленно вползал все выше и выше, прижимаясь телом к стволу, вцепляясь до синевы пальцев в разнообразные сучки, наступая ногами на крупные ветки и подтягивая себя все выше и выше. Одежда часто за что-то цеплялась, то и дело слышался треск рвущейся ткани, но он все равно плотно вжимался в шершавый ствол - совершенно не по-обезьяньи, поближе к спасительному основанию.
Поднимаясь вверх, Иван бормотал под нос какие-то стихи, строчки из детских песенок и даже пытался разговаривать по-немецки, громко читая "Лореляйн" Гейне. Он запомнил это стихотворение еще со школы. Его заворожили эти гладкие, текучие строфы, изложенные на таком жестком, совершенно не певучем, языке. Немецкий он немного знал - учил в школе, потом в академии художеств, а, самое главное, он часто ездил в Австрию - там были знакомые коллекционеры и галеристы, довольно успешно продававшие его картины. Хоть его немецкий был весьма и весьма далек от совершенства, все же, как иностранцу, ему было его достаточно, чтобы не потеряться в этой совершенно не похожей на Россию стране. Как ни странно, но немецкий язык ему нравился.
Почему, кстати? Ведь он совсем не имеет никаких корней с русским, но, тем не менее, наши люди его довольно хорошо осваивают. Часто эти лающие звуки крутились у него в голове, вплывали какие-то совершенно незнакомые фразы - перевести их он не мог, но их цепочки, словно гвоздики в доску, с металлическим щелканьем вколачивались в мозг - чпок, чпок... Откуда это бралось - Левин не понимал. Может, просто народы в России за многие годы бурно перемешались - и немцы, и варяги, и финно-угры, и прибалты... Все- таки и цари наши вышли с Запада.
Странно, вся сила и мощь России на Востоке, в Сибири. Там ее основная территория. Но победами над азиатами мы не кичимся, они растворены в истории и ничтожны в летописях и героическом эпосе. Хотя вроде бы это - торжество христиан над ордами мусульман, истинными врагами веры Христовой. А вот победа над четырьмя сотнями немецких рыцарей-католиков на Чудском озере даже сделала очень странного и спорного князя Александра Невского аж святым. А уж сколь всего понаписано про поляков, шведов и немцев - мама дорогая! Как рядовые, в общем-то, стычки преподнесены в русской истории! Ого-го! А чего там, собственно, было великого? Или это обыкновенное торжество когда-то ущемленного самолюбия - мы, мол, тоже белые люди и мы вас не хуже? Вечное мучительное доказательство своего равенства, своей принадлежности к хору цивилизованных народов? Ведь не религиозные же противоречия в основе всего? Верим-то в одного Бога, только крестимся щепотью налево. И вроде уж попы давно не диктуют мировую политику и давно плевали все на их псалмы с высокой колокольни, а вот, поди ж ты, - вражины подлые! В сердцах людей буквально вскипает ненависть к европейцам (американцам), стоит им хоть слегка наступить нам на ногу. Южным абрекам или китаезам мы прощаем гораздо больше и очень медленно разворачиваемся, чтобы дать им по носу, когда они того заслуживают. И как-то даже стесняемся этого, что ли...
А ведь немцы (и иже с ними) принесли нам гораздо больше, чем восточные люди, которых мы не понимаем и сторонимся. Научили носить штаны и брить дремучие бороды, научили слагать стихи и писать картины, даже воевать научили. Они построили нам наши города и даже церкви, которые мы считаем своими жемчужинами. Да всему мы обязаны им! Какой такой прогресс мог придти из вонючих арабо-персидских земель, диких гор Кавказа или из рабовладельческого Китая? Да никакого. Это мы учили народы Востока правильно вытирать жопу, учиться в школах и читать (придумав им их же собственную письменность) и не визжать от сексуальной дикости при виде открытого женского лица. Учили их "цвет наций" гуманизму и, буквально, силой заставляя их относиться к своему народу, как к людям, а не как к безмолвному рабочему скоту.
Да, одних учителей не любим мы - и от того они нам отвечают тем же (двоечники!), другие (ученики) нас ненавидят, потому что мы вторглись в их уклад со своим уставом, украдкой, между прочим, слизанным нами от первых - неполной, слепой копией их деклараций, с грубыми ошибками и неточным переводом. Пытаясь одновременно выступать в роли ученика и учителя, мы в итоге являемся кем-то вроде волшебников-недоучек из песни незабвенной примадонны. И постоянно делаем вместо необходимых нам утюгов стада деревянных слонов, не понимая, как это вообще могло получиться. В общем, через жопу все у нас, и все к этому давно привыкли.
Что это? Как же существует наша страна, если она никому в целом мире не нравится? Россия - это каша из огромного количества разных зерен. Все там есть - и католики, и евреи, и мусульмане и даже буддисты. И славянские гены русских давно прочно перепутаны с генами других народов. И без европейских гуманитарных ценностей нам не прожить. Так чего ж мы выпендриваемся со своей великой русской идеей, которую никто не в силах объяснить - что она, какая она, зачем она? И есть ли она вообще? Есть ли вообще русский народ или это скопище ненавидящих и не верящих друг другу индивидуалистов-одиночек?
Иван все полз и полз по дереву вверх. Немецкий язык выветрился так же внезапно, как и пришел, оставив место размышлениям о Винни Пухе. Сначала: " Я тучка, тучка, тучка. Я вовсе не медведь...". А потом: "Ой! О-ё-ёй!". Но страх как-то поутих. Медленный, нудный подъем, слаженная работа мышц успокоили его. Ствол становился все тоньше и тоньше и вот, наконец, путь его был пройден - дальше шли сомнительные по крепости ветви и ствол как-то начал опасно раскачиваться.
Левин остановился и сполз чуть ниже. Вниз он старался не смотреть, но было понятно - забрался он высоко - не менее чем на тридцать метров, а может и больше. Высота девятиэтажного дома. Из-за густых колючих веток ничего толком было не видно. Ему стало обидно - столько сил и совершенно не понятно зачем. Он взгромоздился на толстый сук, укрепив ногу на другом, и надавил на ветку около лица. Она с треском сломалась, открыв ему целый сектор с видом на бескрайний простор - бескрайний лес лежал перед его глазами. Океан деревьев, космос леса, бесконечность, скрывающаяся в далекой дымке... Иван долго, до слез, смотрел в эту чуть шевелящуюся даль, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, что помогло бы ему в ориентировании. Хоть какую-нибудь зацепку! Но тщетно, ничего. Только лес, похожий на великую желтую степь.
Он стал перебираться на другую сторону и поставил ногу на хлипкий сучок. Тот с треском обломился и Ваня сорвался, кувырнувшись со своего насеста вниз и больно ударившись спиной о торчащий обломок ветки, потом еще ребрами о крупный сук и лихорадочно зашарил руками, вцепившись в мелкие еловые веточки. Ноги нашли какой-то нарост, а рука, сорвавшись с хвои, поехала вниз, пока не ухватилась за ветку. Нащупав опору, он мгновенно подтянулся и лег на нее грудью.
Боль в боку и спине была очень сильной, до слез. Голова свесилась вниз и смотрела в просвет между ветвями у ствола. Земли он так и не увидел, но от бездонности этого колодца у него сильно закружилась голова, и холодный липкий пот обдал его с ног до головы. Он даже оцепенел, не в силах пошевелиться и так и висел, как дохлый червяк на спичке. Испуг был так силен, что еще немного, и он бы запаниковал и сорвался бы вниз с диким сумасшедшим криком.
Страх медленно сменился безразличием, и ему вдруг неожиданно захотелось умереть. Вот так, просто отпустить руки, съехать чуть вниз и в сторону на хвою и полететь в это зеленое море, в эту бесконечность, что он только что увидел в высоты.
Опустошенность и усталость тяжело навалились на него - ему вдруг стало как-то странно и пронзительно ясно - эта нелепая поза, эта глупая безнадежная попытка осмотреться, это тупое повторение дней и ночей, этот однообразный путь в никуда. Почему бы и не сейчас, и чем завтрашний день будет лучше сегодняшнего? Почему досрочно не прервать свой экзотический тур - ведь этот путь все равно когда-нибудь окончится и он погибнет? Ему стало это отчетливо ясно, когда он сверху смотрел на лесной океан.
— Я все равно умру, завтра, послезавтра, в октябре... Только это произойдет в мучениях - голод и холод непременно доконают меня. Мне не выжить в этой тайге - это же понятно. Маленький, одинокий человечек - крошка, лилипутик. Досадная общественная погрешность. Куда мне тягаться с этой бездонной дырой?
Но когда Иван начал об этом рассуждать, что-то остро укололо его в сердце – больно-больно. Стыд на самого себя. Он столько сил отдал за свое выживание, что эта минутная слабость (вполне реальная и вполне осуществимая), обидела его. Обидела его человеческую суть. А суть мужчины - его гордыня. Его подкорковая память о том предназначении, что ему уготовано. О тех надеждах, что на него возложены, о тех людях и даже о мире, что он еще должен спасти. Из всей Библии мужчины хорошо помнят только одно - они созданы по образу и подобию Божьему. И, значит, он, Ваня Левин, тоже маленький бог - и мудрый, и всемогущий. А всемогущему стыдно гибнуть в период расцвета своего могущества, не доказав кому-нибудь, что он не зря появился на свет.
Он резко выдохнул и подтянулся на ветке. Сел и прижался к стволу. Сердце колотилось так, что казалось, сейчас выскочит через горло наружу.
— Ч-черт! Как же я так? И почему так больно? Неужели я сломал ребро? Со сломанным ребром я далеко не уйду, и слезать отсюда придется долго и нудно, - он еще раз глубоко вздохнул, боль снова отозвалась, но уже как-то потише, - Может, все-таки, ушиб? Да, утихает - значит, перелома нет.
Ему очень хотелось начать немедленный спуск, но он пересилил себя. Зачем же тогда все - этот кошмарный подъем, это преодоление вечного страха высоты, это спасение после исключительно реальной возможности самоубийства? Пыхтя и отдуваясь, он проделал аналогичную операцию с другой стороны ствола - усевшись на одну ветку, сломал другую, открыв себе вид на верхушки деревьев. Но там тоже был только лишь желто-зеленый океан.
Впрочем, ему вдруг показалось, что совсем недалеко, в километре, лес расступается и образует большую поляну. По крайней мере, там деревья были ниже. Что это? Может быть, озеро и в нем удастся ловить рыбу? Это, конечно, увеличило бы его шансы на жизнь. А, может быть, там даже какая-нибудь охотничья заимка или жилье лесника? В последнее не верилось - кой черт в этой глухомани делать леснику, от кого охранять эти таежные угодья? Ничего, что говорило бы за жилье или за присутствие людей в этой круглой прогалине леса не было - ни дымка, ни стука - лишь звонкая тишина тихо засыпающего леса. Но, все же, это было уже кое-что.
Боль в ребрах отзывалась при каждом неловком движении - спуск вниз продолжался уже полчаса. Иван медленно переставлял ноги и перехватывал руками ветки. Ему очень хотелось слезть побыстрее, чтобы пройти этот километр и отыскать поляну, но осторожность говорила ему, что торопиться не надо, любое падение принесло бы только новые проблемы. Он должен быть здоров, он обязан быть цел, ему необходимы жизненные силы, чтобы выдержать это испытание. Любая боль, перелом, простуда или отравление могли стать роковыми. Здесь ему некому было помочь.
Наконец спуск был пройден. Пищевая корзинка с остатками сала, грибами и орехами была целой и невредимой, копье стояло прислоненным к стволу - все было вроде бы нормальным и привычным. Только Левин снова был другим - он здорово изменился после своего похода наверх, преодолев вечный страх высоты и отринув возможность легкой смерти. Эти полтора часа сделали из него кого-то непохожего на того, кто недавно обжирался кабаньим мясом и насвистывал веселую песенку про ежика.
Иван немного посидел у ствола - если бы были сигареты, это было бы самое хорошее время для задумчивого курения. Но их не было и ему пришлось встать на ноги, повесить корзину на плечо и пойти дальше, в разведанном им направлении. Поляна была недалеко, надо было ее найти - чем черт не шутит, может, он не зря рисковал жизнью, карабкаясь по деревьям, и его спасение именно там, в чертовом лысом пятне этого леса?
Направление, которое он выбрал, было ужасным - буреломы, чапыжи, крапива, чавкающая болотистая почва. Он ломился через частые ельники и сухостой, словно медведь - громко и тяжело. И километром тут даже не пахло.
Через час он запаниковал и вынужден был остановиться - не прошел ли он мимо? Все-таки поляна была не такой уж и большой - он мог снова закружиться, снова забрать вправо или влево и сейчас оставить пустошь за спиной. Но Иван снова, с упрямством осла, продолжил свое движение. И в этот раз не зря. Лес стал хиреть и вывел его прямо на окраину небольшого болота. За болотом просматривалась обширное пространство - неровная, холмистая поляна, заросшая высокой травой, редкими кустами и деревьями.
Ваня обошел высохшее болотце по краю, выходя к какому-то холмику. Он странно возвышался на плоской травяной поверхности. Этот холмик почему-то обрадовал его, потому что казался искусственным. Он что-то под собой скрывал. Здесь явно были люди, только очень давно. Он даже усмехнулся – а, может, это могила какого-нибудь древнего царя?
Левин взобрался на холм и стал ковырять землю своим копьем. Почти сразу же копье наткнулось на что-то железное, а потом и вовсе куда-то провалилось. Упс-с! Точно, могила!
Ваня опустился на колени, достал ножик и стал разрыхлять землю. Из-под легкой лесной почвы вдруг показалась какая-то странная рыжая вещица. Он подсунул под нее палку и потянул. Она закачалась и вдруг вылезла наружу. Сначала он не мог понять, что это, но через минуту понял - это было круглая крышка топливного бака. Все в ржавчине и мелких клочках никелировки, но кое-что сохранилось. Иван хорошо разбирался в технике, чтобы опознать эту вещицу с уверенностью. Крышка от бака. Значит, где-то тут есть и бак, и то, на чем он висел. Что там? Машина, мотоцикл или трактор? Здесь видимо что-то было, надо бы походить еще поискать. Может, леспромхоз какой или просеку рубили? Значит, можно попытаться найти дорогу.
Он положил крышку в карман и двинулся в направлении поля. Там, метрах в пятистах, в зарослях, угадывались еще холмы. Левин уже не сомневался - это следы деятельности человека. Там можно что-то найти - в его положении ему годились любые вещи, мог пригодиться даже ржавый гвоздь.
Не дойдя двухсот метров до этих кустов, он почувствовал какое-то движение, повернул голову направо к лесу и от неожиданности вздрогнул, широко раскрыв рот. Опираясь на свою палку, Иван тихо опустился на землю.
Сверкая антрацитовым цветом граней, из-под крон ветвистых деревьев на него смотрел космический корабль пришельцев. Именно это пришло ему на ум с первого взгляда - настолько неестественным было это сооружение в мокром, опадающем лесу, среди крапивы, травы, сухих веток. Более натурально там мог бы находится доисторический динозавр, например, но уж никак не эта идеальная, тонированная конструкция. Он закрыл глаза, потрогал нос и покачал головой - стена не исчезла.
На дрожащих ногах, Левин бегом бросился к ней. Он дважды падал, зацепляясь за буреломы, за какие-то доски и бревна. Это были старые, полустертые следы людей. Значит, он не первый видит это чудо? Но почему? Почему тогда никто и ничего об этом не слышал, почему с тех давних пор здесь никого не было. Как же можно было это бросить? Господи, что это?
Он подбежал к гладкой черной стене и остановился, задрав голову вверх. Потом стал обходить ее с другой стороны. Там были видны следы человеческой деятельности - заросшие травой и мелкими кустами, раскопанные обширные канавы, обнажившие плоские грани до пятнадцати метров вглубь. Кое-где виднелись торчащие остовы каких-то механизмов, арматура, бревна... Он дернул за какую-то веревку - та потянулась, поднимая опавшую листву, и лопнула - вся гнилая с остатками чего-то похожего на сетку. Да это же военная маскировочная сеть! Вот так дела. Сооружение скрывали от людей, и это было очень давно. Лет тридцать, сорок...? Кто знает?
— Это пирамида. Настоящая пирамида, построенная с какой-то неизвестной целью. И не людьми, это понятно, - миллиарды тонн тяжести, вросшей глубоко в землю, человечеству ворочать не по силам. Господи, да ведь это же кристалл! Может быть, он исходит из самого сердца земли. Может даже, это ее торчащая наружу ось? Или душа? Ведь кто-то же учил нас, что душа человеческая - это кристалл, растущий от года в год, от тела к телу. Так и живая планета, особенно населенная людьми, не может не иметь собственной души. Боже, как это красиво!
Левин сидел на откосе и смотрел на это чудо природы. Все, что угодно он мог бы представить в конце своего пути, только не это. Неужели это и есть та конечная точка сумасшедшей спирали, по которой он двигался последние пять дней? Да, теперь он понимал, что никуда и никогда не уйдет от своей находки - она гипнотизировала его своим совершенством, полной и безоговорочной гармонией, схожестью с естественной воронкой, смотрящей в голубеющее небо. Радикальная чернота пирамиды, поглощающая свет, затихший в полном штиле лес, наконец-то вырвавшееся из плена облаков солнце - какая странная, завораживающая картина.
Неожиданно в нем проснулся художник - тот художник, что, казалось, был окончательно похоронен банальной борьбой за выживание. В голове стали проноситься полотна сюрреалистов, какой-то дикий авангард, смесь сумасшедшего воображения странных, непонятых никем мастеров и великой красоты природы. Пришла даже какая-то какофония музыки – звуки, перемешанные в коктейль из совершенно разных мелодий. И как-то сама собой перед ним открылась его будущая картина - великая своим глубинным смыслом, знанием, открытием. И одинокий маленький человечек рядом с этим непостижимым чудом, с тем, чего вообще не может быть, с величайшей тайной, которая сейчас перед ним раскроется. Еще чуть-чуть, и этот маленький одиночка поймет и свою хрупкую судьбу, и предназначение всего человечества. Или даже познает самого Бога.
«Господи! Ну, почему в моих руках нет кисти?»
Иван знал - он попал в водоворот времени и пространства, и выбраться из него ему уже не суждено. Спираль блужданий привела его к своей последней точке.

Глава 4. За пределом

Он появился неожиданно. Просто возник из воздуха. Только что его не было и вот он здесь. Сидит рядышком, прислонившись спиной к теплой поверхности пирамиды, смотрит куда-то вдаль потусторонним взглядом и кусает длинную травинку.
Небритое лицо спокойно и возвышенно. Серая шинель распахнута. Ершик рано поседевших русых волос прикрывает грязная пилотка. Тонкие длинные пальцы правой руки мирно лежат на колене и тихонько шевелятся. Левая ладонь немного изувечена – средний и безымянный пальцы неровным культями согнуты крючками внутрь. Лоб наискось пересекает грубый шрам со следами старого ожога. Уголки губ смотрят вниз, соседствуя с глубокими морщинами на обеих щеках. Во всем его облике - мудрость и великая вселенская усталость.
Солдат. Еще совсем не старый, но уже ветеран. У таких нет возраста. Он для них не имеет значения. И ничего к характеристике этих людей добавить уже не может.
Настоящие солдаты рано или поздно возвращаются с войн. Возвратившись, они не знают, что им делать дальше. Вся их жизнь целиком направлена на то, чтобы пришел долгожданный мир. Воины приближают его всеми своими силами, срастаясь с жаждой этого покоя намертво. Он маячит перед ними единственной целью их существования. Когда мир, наконец, приходит - солдатская программа исполняется полностью. Место, где она располагалась настолько огромно, что все другие программы становятся ничтожно малы, и, растворенные космической пустотой зияющей черной дыры, пропадают там бесследно.
Война – это и есть их настоящая и единственная жизнь. И ни для чего другого они не годятся. И теперь они уже не страшны – теперь их немного жаль. Странные, чуждые новому порядку люди, обреченные на вечную тоску по боли и ужасам, от которых они до сих пор кричат по ночам.
Ваня ничему не удивился. Почему-то он был уверен, что нечто подобное очень даже может произойти в этом заколдованном месте и этот солдат имеет полное право тут находиться. Наоборот, это ему, Ивану, здесь не место – он ненароком вторгся на чужую территорию. В кокон забытого времени на крошечном участке земного пространства.
Они сидели на траве и молчали, то ли прощаясь с этим миром, то ли приветствуя его. Голубое небо со стайками облаков, чуть дрожащее под лучами долгожданного теплого солнца. Гармония цвета и запаха, музыка шелеста крон желто-красных осенних деревьев. И уверенность, что ничего лучше этого в прожитой жизни просто не было. Да и что может быть лучше этого мига покоя? Каждое слово, каждое движение, каждый шорох нарушили бы это хрупкое равновесие и оттого хотелось продлить эти мгновения, как можно дольше. Вернуть их, несмотря на кажущуюся простоту, вряд ли когда-нибудь удастся.
Люди ненадолго замерли вместе с окружающим миром, и их колебания на короткое время вошли в резонанс с колебаниями природы, извлекая из пустоты прекрасные мелодии умиротворения.
— Я часто сижу здесь, когда светит солнце. Такая тишина. Не стреляют. Не могу привыкнуть, - голос солдата был глухим и печальным.
— Уже давно не стреляют, - ответил Иван, - Много лет.
— Ну и как вам, людям, жилось все эти годы? – человек повернул к нему голову. Зрачки его глаз были абсолютно черны. Казалось, их просто нет – там были просто дыры, от вида которых Левина охватил озноб.
— П-по разному…
— Что с тобой? Со мной что-то не так? Чего испугался?
— У тебя глаз нету. Вернее есть, но знаешь, это как-то странно… Чудовищно странно - черные дыры вместо зрачков. Ты меня видишь?
— Вижу и даже знаю кто ты. Ты странник, верно? Потерял сам себя в темном глухом лесу и теперь ищешь свою дорогу. Куда ты идешь?
— Не знаю. Сначала я думал, что иду домой – теперь не знаю. Просто иду и все. Пока не упаду.
— Ты, что же, хочешь стать обыкновенным бродягой, бомжом? Какой в этом смысл? - солдат говорил тихо, но уверенно, словно действительно знал что-то такое, чего Иван никак не мог постичь.
— Мне кажется, я не хочу возвращаться. Что-то изменилось, сломалось внутри или выросло новое – не пойму.
— Знаю, чем ты мучаешься. Эх-хе-хех, - как-то по стариковски вздохнул человек. Каблуком грубого ботинка он раздавил песчаный комок, - Угу… Тонкие души, слабые нервы…Вечные метания и непрекращающиеся искания. Рефлексирующий интеллект, противоречия… Все-то у вас не просто так. Поедаете сами себя, стесняетесь, а все равно продолжаете жить по-прежнему и делать мерзости.
— Не обижайся, - солдат откинулся спиной к стене, - Я – измененный, а измененный понимает все – каждое событие, каждый объект, каждого человека. Это все пирамида. Ведь, она не камень – она живая. Ей интересно с людьми - она их переделывает. Хочешь войти? - он провел ладонью по небритой щеке и повернул свое странное лицо к Ивану - я могу тебя отвести внутрь.
— Конечно, хочу. Неужели она сможет помочь? А ты что, ловишь здесь людей? Ловец человеческих душ?
— Чудак, кого здесь ловить? – он громко засмеялся, - Где ты видишь людей? Уж, не за слугу ли дьявола ты меня принял? Я что-то вроде смотрителя и больше ничего. Моя служба – сохранять этот объект невидимым. Просто ты первый, кто увидел его за долгие годы, несмотря на то, что это невозможно обычному человеку. Значит ты избранный. Или, если хочешь, подходящий.
— Для чего подходящий?
— Для изменения. Для иной задачи. Впрочем, я не знаю. Тебе самому все объяснят, когда ты войдешь. Пирамида проведет тебя через Вечность и ты поймешь кто ты, какой ты и зачем явился на белый свет. Она предложит тебе выход. Но, конечно, и заберет у тебя что-то. Или, если ты ей неинтересен, просто пропустит сквозь себя, сделав так, что ты забудешь о ней навсегда. Или даже убьет. Пирамида непредсказуема. Она непостижима и противоречит людским познаниям о мире. Только не спрашивай меня откуда она взялась. Ты в бога веришь?
— Н-ну, верю. Только, что ты хочешь этим сказать? – хрипло пробормотал Ваня. Слегка закружилась голова и волосы на затылке медленно встали дыбом от ощущения невозможности сопротивляться великой силе. Так смотрят в глубокую пропасть, борясь со странным желанием прыгнуть в ее бездонное чрево.
— Пирамида не бог. Вернее, не тот бог, о котором все говорят. Она – кто-то другой. Впрочем, не важно… Ну? Идешь? – солдат протянул в его сторону левую искалеченную руку. Она была тяжелой и смертельно холодной на ощупь, словно чугунный слиток.
— Ну, вот и все. Как просто, - Иван поднял голову к небу, затем посмотрел в черные дыры глаз привратника, выдохнул, и шагнул в какой-то фиолетовый туман.
Все исчезло. Совершенно все. Никакого тела Левин больше не имел. Ничего не было слышно, ничем не пахло, время пропало.
Впрочем, оставались пространственные ощущения. Он видел плотно сдавленный мраком бледный кусочек света. Он сам был сейчас этим светом - светлячок, мерцающий в кромешной тьме. Каким-то образом он смотрел на этот свет, сам же его источая.
Этот точечный огонек ничего не освещал. Где-то далеко Ваня увидел еще точку, потом еще и еще. Вокруг – внизу, вверху, по сторонам. Их было великое множество – миллионы слабеньких звездочек, столпившихся на обозримом пространстве черной сферы. Хоть огоньки и было хорошо видно, но они находились так далеко, что хотелось заплакать от нахлынувшего вдруг чувства абсолютного одиночества. Возможность достижения любого из них казалась категорически нереальной.
Это не могло быть пространством пирамиды. Это была вечность Вселенной, ее бесконечность, неизвестность и пустота. Все было таким непостижимым, что от созерцания этого, на ум приходило только одно слово – божественно. И казалось, еще чуть-чуть, самую малость, и бог сойдет сюда и воздаст каждому по делам его.
Сколько он находился здесь – Иван не мог понять. Иногда ему казалось, что целую вечность, иногда – только миг. Впрочем, это почему-то его не волновало – здесь не было времени, и его отрезки, придуманные людьми, значения не имели.
Он висел в пространстве, мерцая, нежным светом и был спокоен. Почему и отчего Иван понять не мог. На чем стояло это спокойствие?
— Да и какой я теперь Иван?- подумал он, - Человек это тело, лицо, руки, а у меня их нет. Я лишь объект, свет - и больше ничего. Душа под каким-то там космическим номером. Что в ней? Какая она? Какой я человек? Все ли правильно сделано? Надо бы посмотреть внутрь.
Внутри было плохо. Очень плохо. Крысиные армии гадких, подлых дел и мыслей. Тараканьи полчища скотства и предательства. Штабеля липких холодных кирпичей глупости и вранья. Господи, да было ли все это? Было. Все было. Только ты это забыл.
Оказывается, как же скоро мы забываем собственные дурные поступки. Крупные ли, мелкие – все равно. Наша память отрезает от нас боль, отчаяние, муки, терзания. Совесть пытается пробиться сквозь бастионы памяти, возведенные ради спасения нашего тела. Совесть заботится о душе, память о теле. Одна хлопочет о рае, другая в него не верит, оберегая психику.
Все так живут. Чего особенного? Ну, соврал, ну врешь каждый божий день, с утра до вечера, ну цинично улыбаешься, поддерживаешь нужную компанию, угождаешь перед сильными, трусишь или, наоборот, возбуждаешься от благородного негодования перед слабым оступившимся, будучи готовым разорвать его на части. Ну, бросаешь женщин, забываешь родителей, напиваешься до скотства, отворачиваешься от близких, плюешь в сторону нищих и разглагольствуешь о любви, о религии, о политике, деланно пугая других своими передовыми нигилистическими выпадами в адрес высоких телевизионных голов (прекрасно зная – кому ты на хрен нужен?).
И, что самое противное – при этом нравишься сам себе. Понимаешь, что все это чушь, глупость, бравада, хвастовство. Знаешь ведь, что это не истина – это просто модно так. Но, говоришь и говоришь, брызгая слюньми и с жаром размахивая руками, делаешь дурные поступки, пьешь с заведомыми уродами и их же хвалишь. Ты трясешься от страха, что кто-нибудь может сказать тебе правду и потому ускользаешь от любых честных людей в гнилостный ареал обитания своих – таких как ты, в общем-то, земляных червей в гламурных ошейниках. И ты ненавидишь их, но продолжаешь жить с ними рядом, обрекая сам себя на то, чтобы вечно ползать по земле и разглагольствовать о вреде полетов и неудобстве крыльев.
И ты знаешь, что никогда не сможешь совершить безумный поступок, что ты не способен на подвиг, на безудержную щедрость, на порыв, на любовь…
Господи, ну как же нам этого хочется и как же нам от этого страшно!
Мы все мерзавцы, только мы это забыли. Да и зачем об этом помнить?
Было что-то внутри и хорошее. Да, что-то было, но все какое-то серое, условное, чахлое. Словно прошлогодние листья на не облетевшем зимнем тополе – сухие, все в ржавой коросте, с сетью из прожилок и дыр. Они обречены, они все равно облетят – в этом нет никакого сомнения. И не останется ничего, кроме черного скелета похожего на засушенного под плитой таракана.
Прожитая жизнь показалась прожитой напрасно. И спорить с этим не хотелось, как не хотелось защищать себя, оправдываться или жаловаться на обстоятельства. Он прекрасно знал – каждый его низкий поступок имел альтернативу. Человек всегда знает, что она имеется, но никогда ей не пользуется, потому что это требует напряжения сил, мучений, нервов и боли… Зачем они, если можно жить легко и просто? О том, что когда-нибудь придется за это расплачиваться, никто всерьез не думает. Сказки о вечности души, по-прежнему, остаются сказками. Гораздо легче верить, скажем, в таинства науки, чем в фальшивое бормотание брюхатых жрецов о загробном мире, о котором они сами не имеют ни малейшего представления.
Если этот мир есть, то почему бог не развернет хотя бы частичку его перед людьми? Почему он доверяет разглагольствовать о себе самом каким-то странным бородатым (пейсатым или бритоголовым) людям в архаичных, клоунских одеждах? Они вызывают лишь внутреннюю усмешку не более того. И все наши потуги следовать их запутанным процессуальным правилам заведомо обречены на неудачу. Зачем, господь позволяет жрецам юродствовать и обманывать людей, если цель его в сохранении чистоты душ или их очищении от прежних грехов? Как же мы можем сохранить собственные души, если большинству из нас никто так и не смог внятно объяснить главный вопрос – а есть ли у человека душа и для чего она, собственно, нужна? Какой такой глобальный смысл в том, что ее надо постоянно чистить и спасать? Для чего? А попы не могут нам этого объяснить, потому что сами не знают этого.
Иван продолжал лазить по закоулкам своей души. Открывал каждый поступок, рассматривал возможности других путей к достижению целей и выполнению задач. Он поражался тому, насколько они просты и понятны, если ставить во главу угла не собственное тело, а ощущение себя божьей частицей. Просто переставить приоритеты и все становится просто и понятно. Любое существо, растение, камень, любое явление природы становятся ясны и прозрачны. Потому что становится понятной их конечная цель, предназначение, их ложные и истинные побуждения.
Из «размышлятеля» он медленно становился «понимателем». Ведь всякое размышление целью своей имеет понимание. Когда мы что-нибудь понимаем, мы испытываем удовольствие, радость и даже эйфорию. Именно счастье понимания способно заменить человеку искусственно навязываемые телом удовольствия.
Здесь была Вечность. Попасть сюда можно, только умерев.
— Значит, я умер, - спокойно пришло ему в голову, - Ну и ладно.
— Нет, ты не умер, - откуда-то донесся приятный голос.
Огоньки вдруг стали кружиться, сжиматься и вдавливаться, образуя прямо перед собой живую воронку с черной дырой посередине, а из нее появилась светящаяся человеческая фигура. Она шла прямо по пустоте.
Что-то показалось ему знакомым в ее очертаниях – волосы, худое бородатое лицо, большие глаза, длинная серая хламида. Христос? Значит, Иван все-таки умер и попал к Господу богу? «Пониматель» в нем напрягся.
Фигура остановилась около него.
— Что за черт? – возник в воздухе недовольный скрипучий голос, - Этот еще откуда? Он же живой. Кто впустил?
— Это зрячий, Господин. Он показался нам подходящим, - голос отвечавший «Христу» был приятным и слегка подрагивал от волнения.
— Нет, он не подходит, ты ошибся.
— Но он увидел… Ты же сам говорил, что это верный знак.
— Ты посмотри на него. Это же черт знает, что такое! Обыкновенный человек, у них все такие, - хламида заколыхалась в пространстве, - И… грязный весь какой-то… Чем он так воняет?
— Он заблудился в лесу. Неделю уж, как ходит по спирали.
— Так выпустили бы его, вот и все. Зачем вы его кружите?
— Он понравился нам. Учится. Раскаивается. Мучается, - заступался за человека Приятный.
— Врет. Все люди лживы. Эй, ты, чудик, домой хочешь? – пустые черные дыры глаз опасно приблизились. В них не было любви – только абсолютная власть и сила.
Ивану подумалось: «Нет, это дьявол, а не Христос…» и он, чем-то испуганно блея, неожиданно выдавил: «Да, хочу…»
— Ну вот, а ты говоришь, «подходящий». Даже Христа вспомнил со страху. Трус и лгун. Учится он… Все они уже закостенели, коркой покрылись - их не отмоешь. Разве их можно переделать? Но, что-то надо с ним делать… Все равно, его уже списали здесь.
— Слышь ты, гуляка? За тебя уже дома пьют не чокаясь… Куда тебя деть-то прикажешь? Изменять мне тебя не хочется, убивать вроде не за что, а возвращать уже некуда….
— Еще один клиент для пустоты, - пробормотал Приятный.
Левин с усилием попытался понять, о чем это черноглазый Хламида говорит? Чокаются, списан, клиент… Что-то тупо поворачивалось, как колесо, обнажая какой-то пласт, слой чего-то нехорошего, пахнущего растворителем, бензином и женской помадой.
— Ты все понимаешь, Господин, тебе и решать.
Дыры глаза опять приблизились. Казалось, они разглядывают что-то вокруг человека.
— Вот смотри, тут какая-то капелька или я ошибаюсь? Вроде синяя, нет? Если синяя, может вы и были правы и он действительно «подходящий»? Кто он? Как художник? Так, чего ж вы сразу не сказали… Это меняет дело. Вот, черт, не видно ничего… Да, дайте же свет!
Вспыхнуло солнце, и сознание путника исчезло в черной дыре правого глаза Хламиды.
Все растворилось и пропало, словно его не было.
Частью себя Левин осознал себя вновь человеком, бредущим по какой-то лесной тропе, снова и снова проходя свои километры по привычному пространству леса.
Другой частью себя он ощутил великую пустоту, в которой жило ожидание чего-то великого и необъяснимого. Там ничего не было - только космос вакуума. Ничто не мучило его: ни солдат, ни Хламида, похожий на Христа, ни яркие звездочки вокруг. Он просто двигался, как зомби, сжигая в себе все, что было накоплено за сорок два года его жизни.

Глава 5.Выход

Лес отпустил Ивана только через месяц.
Человек просто шел и шел, по укоренившейся за долгое время привычке проходить каждый день по чащобе, не менее чем, по восемь часов… Шел-шел… И, наконец, вышел на асфальтовую дорогу. Был день – часы показывали двенадцать сорок. Небо давно уже было единым по времени – застойным, однообразным, с серым одуловатым лицом роженицы на сносях.
Казалось, сверху вот-вот посыплется мокрый, жирный снег. Но его все не было – последнее время лишь донимали ночные туманы, никак не желающие расходиться даже днем, да холод, стягивающий тропы, сухую траву и листву деревьев в мягкий и безжизненный комок, чего-то бывшего, забытого и подготовленного к утилизации.
Было безветренно и влажно. Казалось, что стылая ноябрьская природа находится на какой-то грани и чего-то ждет - может, быть какого-нибудь подземного или небесного толчка, чтобы быть свергнутой с позором со своей последней ступеньки пьедестала в зимнюю бездонную яму.
Иван сначала не поверил своим глазам – настолько это зрелище не соответствовало тому, к чему он привык в последнее время. Но невысокий откос с побуревшей травой, канава и узкое полотно потрескавшегося старого асфальта не оставляли сомнений в реальности его видения. Они были настолько неестественны и непривычны, что он вдруг почувствовал безотчетный страх, подобный страху лесного животного, вынужденного перебегать эту чуждую серую каменную реку, чтобы, ради острой необходимости, перебраться на другую ее сторону.
Он не сумел обрадоваться своей находке. Сел на обочину и тупо стал смотреть на стоящий под откосом белый столб, с покосившимся ржавым аншлагом: «Романовское лесничество, участок…». Больше ничего прочитать было нельзя. Но это было очень странно – настоящие слова, буквы, образующие какой-то смысл…
Ваня хотел похвалить себя за то, что не разучился читать. Но лишь пожал плечами. Его охватила апатия – что-то холодное и равнодушное чугунным горшком накрыло его сердце.
Бум-бум! Кто там? Бум-бум! Я ничего не слышу.
Он с трудом шевелил мозгами. В них была девственность и чистота первобытного человека – место былых философских мыслей, извечной рефлексии от неясности своего места в божьем цивилизационном проекте, размышлений о гуманизме, о совести, о всевышнем и о судьбах мира, заняли мечты о пище, думы о ноющих, усталых ногах в прохудившихся резиновых сапогах, о сыром ватнике и о том, где и как спать ближайшей ночью, и чем разжечь костер, чтоб хотя бы немного согреть ледяные ноги и больную спину.
Иван втянул в себя непроходящие от простуды сопли и неудачно сплюнул их на асфальт. В клочковатой грязной бороде остались их ошметки, он вытер их черной ладонью. Он со страхом посмотрел на свои руки – тощие, коричневые, в царапинах и ранах, с обломанными желто-серыми ногтями…
— Господи, а сам-то я какой? Я похож на самого помойного бомжа…Сука-а!!!
Он как-то внутренне подвыл, ударил по поверхности дороги кулаком и медленно встал… Разорванная резина левой ступни сапога была подвязана бечевочкой, сквозь прорехи штанов виднелись острые колени, а синяя телогрейка превратилась в какой-то сальный мокрый бешмет средневекового монгола-кочевника и болталась на исхудавшем теле колоколом. Из измученной сучьями ткани тут и там торчали клочья серой ваты, висели какие-то нитки. Нижних пуговиц у телогрейки не было, там были завязки из бечевки. Майка, казалось, просто прилипла к телу и оторвать ее от него Ваня уже не пытался - так казалось теплее. Бейсболку он потерял.
Бомжара… Он видел таких в городах – они копались в бачках, попрошайничали, толкались около станций и больниц, вылезали из подвалов и теплотрасс – полупьяные, грязные, вонючие, по-звериному заросшие и с чудовищной тоской в пустых глазах. Иван, как и все, не считал их совсем людьми. Ибо бичи жили как-то не так, по-другому. И радости и горе их были отличны от радостей и несчастий остального человечества, изгнавшего их из своего состава.
Бродяги образовали какую-то свою касту неприкасаемых, общаться с которой «нормальным» было просто западло. Казалось, они источают миазмы горя и неудач и могут испачкать, заразить или отравить случайного прохожего, задержавшего на них взгляд дольше обычного… Отверженные, они не рассчитывали на чью либо жалость и тоже никого не жалели. Они хорошо научились этому, ведя свою вечную борьбу за выживание…
Левин тоже вел свою борьбу с лесом. Уже больше месяца. Теперь он понимал бомжей – что это и как жить одному без людей, там, где тебя ненавидит каждый сучок и каждая травинка норовит оказаться отравленной стрелой, а безобидная букашка – злобным скорпионом…
Он выжил и должен был понять - зачем?
Ваня встал на ноги, поправил корзинку за спиной, оглядел крепкую заостренную палку - копье и пошел по дороге.

Глава 6. Дом

Пройдя по асфальту долгих два часа, он, наконец-то, вышел на открытое пространство заросшего травою поля, и увидел вдалеке что-то похожее на строения. Справа, в полукилометре, Иван увидел высокий дом с зеленой крышей, скрывавшийся за мощными стволами опавших деревьев. Путник стоял и смотрел на этот дом, слушая себя и ожидая радости в своем сердце. Но сердце молчало, внутри его оставалась пустота. Казалось, она поселилась в нем навеки – эмоций не было совершенно. Он даже испугался этого своего нынешнего состояния. Кто он теперь? Какой он стал?
Никаких тропок или проселков, ведущих к дому, Иван не нашел. Он вздохнул и направился туда прямо по мокрой, чуть пожухлой, траве поля. Пройдя больше половины пути, он перескочил через большую, наполненную водой канаву, продрался через заросли густого молодого березового подлеска и вышел прямо к жилищу.
Первое, что пришло в голову - дом был нежилым. Он был весьма не стар и совершенно цел – стены обитые серым сайдингом, рамы с целыми стеклами, не попорченная крыша, крытая зеленым ондулином, крепкий штакетник палисадника, плотно опутанная вьюнами подсохшего винограда деревянная веранда… К дому даже протянулись совершенно целые провода от стоящего неподалеку столба.
Однако, густая трава, истлевший, рваный тент, грустно повисший на двух, еще целых, ножках садовой палатки, истлевшая в труху большая железная бочка для дождевой воды, совершенно ржавая качель с ошметками крыши и вспученным матрасом, а, самое главное, густо осыпанная ветками, листьями и хвоей, серебристая, с потеками ржавчины «Нива» на спущенных, вросших в землю, колесах, убедили Ивана в том, что здесь давным-давно никого нет.
Вся эта картина – дом, машина, палисад - была такой безжизненной и такой безнадежной, что он почувствовал щемящую боль или неясное сожаление, посещающие человека на заброшенном сельском погосте у какой-нибудь развалившейся и покинутой богом и людьми церкви.
Человек посмотрел вверх. Там была такая же безжизненность - свинец неба и непроходящая мокрая взвесь в прохладном воздухе. Пустота!
Иван прошел через веранду и сильно толкнул плечом входную дверь. Разбухшая, она открылась с трудом, неохотно пропуская его в сени. Там, в полутьме, на вешалке, он увидел рабочие пальто, телогрейки, штормовки – немного влажные, но совершенно целые. Обувь под вешалкой – резиновые сапоги, ботинки, старые кроссовки, садовые калоши. Некоторые были местами поедены грызунами, но большинство было совершенно нетронуто. Это обрадовало. Отчего-то вопрос своего внешнего вида, все еще волновал. Что ж, теперь, видимо, у него с одеждой проблем не будет.
Напротив, расположился холодильник. Понимая, что ничего хорошего там нет, Левин не стал его открывать, а просто покопался на полках рядом. С трудом открыв эмалированную заржавленную хлебницу, он нашел почти целую буханку хлеба. Она была чернее черного, подобна обгоревшему кирпичу и совершенно на поддаваясь зубам. Он положил ее обратно. Черт с ней, потом…
Надо было идти в дом. Но почему-то Ваня все откладывал это, бродя по пространству сеней, находя новые вещи и разглядывая их в свете дверного проема. Нашел лыжи, триммер - косилку, тазы, рулоны обоев, даже советский флаг за шкафом… Вещей было много, но съестного не нашлось ничего.
Подойдя, наконец, к двери в жилую часть дома, он решительно дернул за ручку, и его обдало спертым, чуть сладковатым запахом смерти. Иван вошел в комнату и увидел на ковре, иссохший чуть не в труху, скелет в спортивных брюках и красной майке. Он подсознательно ожидал этого, но все равно было больно - это был первый человек, встреченный им за много-много дней. И этот человек был мертв. Его до конца не оставляла надежда, что в доме никого нет, но его мечты были совершенно нелогичны и противоречили всей картине вокруг этого одинокого дома.
«Убийство? Иначе, почему этот человек лежит на полу в такой неестественной позе, словно смерть застала его врасплох? Порядок в доме не нарушен, следов взлома нет, шкафы закрыты, нет беспорядка, разбросанных вещей… Значит, не было ограбления? Зачем тогда убивать? Или скоропостижная смерть, сердце? Скорее всего, так…»
Левин прошел по комнатам, заглянул на кухню. Везде был, пусть не идеальный, но нормальный порядок. Тюль и шторы на окнах. Кровать, диванчик, телевизор, шкафы. На стене под ходиками висел календарь со сказочными драконами. Он методично открывал дверцы шкафов. В одном из них, он нашел коробку с лекарствами. Сердечных препаратов не было. Даже привычного корвалола нет. Мази от остеохондороза, пластыри, бинты, анальгины-аспирины. Все.
«Что-то непохоже это все на наличие в доме жильца-сердечника. Совершенно здоровый человек, судя по лекарствам».
Он стал рыться дальше – на полочке под телевизором Иван увидел слипшийся фотоальбом. На фотографиях – незнакомые красивые люди, в основном женщины, молодежь и дети, снятые в разных местах, в том числе и здесь. Дом был узнаваем. На фото в нижних уголках, были проставлены даты, последние снимки были датированы августом этого года.
И вдруг, на одной из них, он наткнулся на мужчину своих лет, в синих спортивных штанах и красной майке. Мужчина, был снят за мытьем серебристой машины. Весь покрытый мыльной пеной, он улыбался кому-то во весь рот. Хорошее, спокойное лицо, сильные руки, чуть седые виски. Иван содрогнулся – этот молодой еще мужчина, вернее то, что от него осталось, лежал сейчас на ковре съеженной горкой пыльных костей и лишь штаны и майка напоминали миру о том, что это он.
И тут, глядя на снимок, с датой «30.08.», его ударило током.
«Какого хрена? Человек не может так разложиться за два холодных, осенних месяца. Для этого нужны миллионы летних мух, а где им тут жить? А дом, двор, ржавая машина, трава заполонившая все и вся? Это что? Это-то откуда? Тоже за эти месяцы, что ли, все сгнило? Да, для такого опустошения нужно не менее двух-трех лет. Или лучше зим… Или больше? Боже, где я? Что происходит? Откуда я пришел и, самое главное, куда? Что это за дом, так состарившийся за какие-то месяцы, словно прошли целые годы?».
Он потер рукой по загрязненной поверхности зеркала и одернул руку. Оттуда на него смотрел пожилой человек – грязное исцарапанное лицо в трещинах морщин и седина, белой паутиной накрывшая голову, коричневая шея и руки. И голубые пронзительные глаза. Он отшатнулся - раньше глаза были серыми, а сейчас цвет их резко изменился. И лицо… Чье это лицо смотрело сейчас оттуда? В нем что-то оставалось от того, прежнего Ивана, но оно было совсем не таким, как раньше – впалые щеки, подглазины, треснувшие губы и скорбные складки от ниже носа… Господи, каким же страшным я стал, каким же другим! За что?
Человек бессильно опустился на стул. Он снова посмотрел на скелет. В голову пришла чудовищная мысль. «А что если, на всей Земле больше никого нет и везде, куда бы я не пришел, теперь будет вот так – скелеты, ржавые машины, заросшие улицы и холодные мертвые дома? И ничего и никого больше в целом мире нет? Пустота… Где-то я слышал о пустоте? Где же это было? Не помню, ничего не помню…».
Ваня вышел во двор – все то же серое небо, хмарь и влага. Обошел территорию. Сзади дома был пристроен гараж или сарай, сейчас он был закрыт. Он снова зашел в дом и, пройдя через сени на двор, вышел в гараж. Там было темно, лишь через редкие щели и оконце под крышей проникал предвечерний свет. Наощупь Иван добрался до ворот и нашел крюк запора. Пнув по нему снизу ногой, он вышиб крюк вверх и ворота открылись.
Новый хозяин развел створки в стороны и осмотрел сарай при свете. Добротный, с верстаком и стеллажами для инструментов, гвоздей, шурупов, гаек… На стене в специальных гнездах были развешены топоры, пилы, молотки и рубанки… В углу стояли лопаты и другой садовый инвентарь. Там же были какие-то коробки, ящики и рулоны сетки-рабицы. Одна стенка большого сарая была сплошь занята огромной поленницей для дров. Их могло хватить не на одну зиму.
Ваня взял одну лопату в руки. Нашел большой кусок огуречной пленки, длинную, похожую на гроб, картонную коробку из-под бензокосы и направился в дом. Там бережно уложил скелет и завернул коробку в полиэтилен, словно в конверт, обвязав ее бечевкой. Скелет ничего не весил, он вынес его на улицу, вышел за ворота к березовому подлеску и стал копать могилу.
«Ничего, брат, я похороню тебя, как надо. Ты извини, такие уж дела… Пока поживу у тебя. Мне просто нужно согреться и отдохнуть, иначе я просто сдохну. Я - доходяга и силы мои на исходе. Ты не знаешь, где тут и что можно поесть?»
Есть хотелось очень сильно. Но голодать он уже привык. Никаких своих припасов у него давно не было. Значит, придется опять идти в лес на охоту или собирательство. Но, теперь у него есть инструменты. С ними человек может выжить даже на необитаемом острове. Будущее начинало казаться более понятным.
Вырыв неглубокую, на полметра, яму, Иван положил туда коробку со скелетом и стал забрасывать ее землей. Потом, сделав холмик, он немного постоял, опустив голову. Крест Ваня решил не ставить – не до того, надо было беречь силы.
Вернувшись в дом, он нашел на полке русской печи под самым потолком большую запечатанную коробку со спичками. Спички, как ни странно, неплохо сохранились и легко загорелись. Ваня открыл печную трубу, потом поджег рулончик старой газеты и бросил ее в топку. Огонь взбодрился и не затухал. Значит, тяга есть. Жить будем!
Левин натащил полную кухню дров из сарая и снова разжег огонь в печи. Дом отсырел и теперь нужно очень долго его протапливать, доводя температуру до предела. От осознания простоты этого ему вдруг стало хорошо и спокойно. За время своих скитаний, Иван настолько измучился от постоянного холода и влажности, что, казалось, ему просто никогда не суметь, как следует, согреться.
Он поставил широкое плетеное кресло у зева печки, съежился и, ощущая исходящий оттуда жар, стал смотреть, как огонь пожирает сухие дрова. Этот огонь был добрым и безопасным – не то что, тот - злой, ненадежный и коварный, что трепыхался в его ежевечерних кострах. Его постоянно надо было контролировать и не приближаться слишком близко. Постоянно поддерживать, укрывать, одновременно боясь и того, что он ненароком потухнет, и того, что он ненароком сожжет тебя самого… Домашний огонь это совершенно другое дело. От него веет уютом, а уют для человека - доходяги, пришедшего из дикого леса сейчас, ой, как был нужен.
Согревшись, Левин заклевал носом и мирно уснул. Впервые за полтора месяца ему приснилось что-то хорошее.
Ночью, он просыпался. Подбрасывал дрова и снова засыпал. Под утро Ваня разделся, снял сапоги, фуфайку и завалился на подсохший тюфяк, под которым жгли горячие кирпичи русской печи, а потом снова успокоено заснул, ощущая всем своим измученным телом, радость и нескончаемое, исходящее снизу тепло.
«Я человек… Я снова человек и у меня есть дом. Я не хочу отсюда никуда уходить…»
Дом, обрадовавшись новому хозяину, потихоньку отогревался, уютно потрескивая подсыхающими обоями. В него снова входила жизнь. Он надеялся, что этот странный человек, сумеет о нем позаботиться. Ведь дом без человека не должен надолго оставаться. Он теряет смысл, предназначение, свою суть. Никто не может долго жить без сути, и дом этого тоже не хотел. Он уже почти потерял веру и вот обрел ее нежданно - негаданно в этом одиноком страннике.
Утром Ваня проснулся совсем другим – он уютно поежился, растягивая свои скукожившиеся от постоянного холода клетки, вытягиваясь, словно зверь, в струнку и снова сжимаясь, томно шевеля прогретыми конечностями, в которые забытыми горячими искорками вновь входила жизнь. Он выдохнул, легко спрыгнул с печи, подбросил в догорающую печь новую охапку дров и вышел на веранду.
Осень никуда не ушла. Вверху все то же серое небо и легкая дымка тумана по сторонам. Ему показалось, что облака, которые он видел вчера, ни капли не изменились. Все в той же форме, они стояли над ним и никуда не сбежали. Он отметил, что на улице совершенно безветренно. И температура воздуха все та же. В нише он заметил совершенно целый термометр. Красная жидкость показывала «0».
«Интересно, потеплеет днем или нет?»
Иван вернулся в сени и стал разбирать обувь. В глаза сразу же бросились пластмассово - резиновые садовые галоши странного голубого цвета. Он сунул в них ноги – точно по ноге. Вот и обувка!
Надо было осмотреть свой дом полностью, и он начал обследование с сарая. Сарай был огромным, всяких нужных вещей в нем было достаточно. Бензопила, бензокоса, электроинструменты – все было цело. Молотки, топоры, лопаты, мотыги, косы и прочие металлические вещи, конечно, подзаржавели, но это было не страшно. Он нашел наждак и точильные камни и даже банку с пахучей жидкостью, на промасленной этикетке которой было написано «Преобразователь ржавчины». Там же он ему попались две банки моторного масла «Кастрол», одна совершенно целая, а другая, видимо, с отработкой. Нашлась стеклянная бутыль с керосином, пол-канистры с бензином, тормозуха «Нева», всякие полироли и шампуни для машины, серебристая и черная краска в баллончиках, банки с олифой и с засохшей краской. На стене висели мотки проводов, проволоки, рядом валялись две бобины - одна с полиэтиленовыми бечевками – такими обвязывают катушки с сеном, а другая с настоящими веревками типа парашютных строп.
Под пластмассовыми ящиками он отыскал четыре пятнадцатидюймовых шипованных колеса «Кама-Евро» на алюминиевых дисках. Колеса были слегка сдуты, но совершенно целы. Он не сомневался, что к «Ниве» во дворе они идеально подойдут. Расшевелив завал из рулонов сетки - рабицы и старого полиэтилена, он нашел не старый еще мотокультиватор.
Это навело на новые мысли и надежды, но Иван их отогнал. Потом! Сейчас не до этого. Сейчас надо думать о том, как найти себе пропитание.
Над воротами, на длинной полке он заметил удочки. Много - шесть или семь хороших пластиковых удочек – телескопов и один спиннинг. Там же нашлась коробка с леской, блеснами, крючками и иными рыбацкими принадлежностями.
«Вот это здорово! Теперь осталось еще речку или пруд найти и, можно сказать, рыбой я буду обеспечен».
В сарае нашлось две лестницы, цилиндрический бак из нержавейки, две пластмассовые бочки и ведра. Железные совершенно прохудились, а пластмассовые были целы.
Левин вышел из сарая и прошел на участок. К великой своей радости, за кустами он обнаружил колодец с воротом. Он был из сделан из бетонных колец и обшит, окрашенными в зеленый цвет, досками, с крепкой шиферной крышей. У него на даче тоже был точно такой же. Он открыл крышку – вода была не очень глубоко, метрах в пяти внизу. Конечно, для идеала колодец потом придется немного повычерпать, но это все фигня. Своя вода есть - это замечательно!
За колодцем, около раскидистого дуба стояла баня – средних размеров, с перерубом. Примерно, три на пять, но аккуратно, с умом, построенная, вся из толстых, туго проконопаченных, бревен, покрытая обомшелым шифером.
Он пошел дальше – огород совершенно зарос высокой травой и крапивой. То тут, то там, подрос молодняк из березок и осин – видимо, нанесло от стоящего совсем рядом леса. При взгляде на эту плотную елово-березовую стену, ему стало слегка неуютно. Совсем еще недавно родная и привычная среда превратилась в нечто враждебное и чужое. Привычка к благам цивилизации брала свое.
Левин отвернулся и снова обрадовался. Он даже подпрыгнул от неожиданности – огород спускался вниз, а там, за стеной камышей и ивовыми кустами, было видно здоровенный, метров в двести в диаметре, пруд. В стоячей воде водоема отражалось все то же странное и неподвижное небо.
Он вернулся в гараж, выбрал две самые длинные удочки и стал готовить их к рыбалке. Взял леску покрепче, приделал поплавки и грузила, нашел крупные ржавые крючки, осторожно боясь обломать кончики, почистил их наждачной бумагой и привязал. Около развалившейся компостной ямы, ножом накопал жирных красноватых червей и пошел к пруду. Там, как настоящий рыбак, Левин срезал рогульки, воткнул их в прибрежный ил и закинул удочки в воду. Поплавки встали солдатиками, а он уселся прямо траву, ожидая клева.
Ожидать не пришлось. Немедленно дернулся один поплавок, потом сразу другой. От испуга Ваня слишком резво дернул удочку вверх – толстый красный карась подлетел над гладью воды, сорвался и громко плюхнулся вниз. Вторая удочка принесла гораздо больше удачи. Такой же литой карасище, размером побольше ладони, шустро вылетел на берег и забился в траве. Сердце радостно забилось. Вот оно рыбацкое счастье!
Через полчаса он сбегал за ведром, а еще через двадцать минут нагруженный уловом пришел к дому, достал из колодца воды и начал чистить рыбу. На огороде, в траве, он нашел вялый лук и два маленьких, похожих на огурцы, кабачка, а потом, притащив каменную буханку, что нашел вчера в сенях, расколол ее топором на части и все это загрузил в большую прокопченную кастрюлю. Левин стал снова рыскать по полкам. Нашел две горсти рисовой крупы-сечки, окаменевшую соль, слежавшиеся специи в пакетах и все это побросал туда.
Ему очень понравилось это – готовить себе еду… Давно, очень давно, он этого не делал, лакая из лужи, как зверь и питаясь грибами, ягодами, да орехами.
В доме стояла влажная жара, как в бане, но он не замечал этого. Нашел кочергу, расшевелил дрова и придвинул туда свою уху. Все, теперь немного потерпеть и через час, он, наконец-то, досыта наестся.
От предвкушения этого на бороду потекли жаркие слюни. Чтобы не думать о еде, Иван стал копаться на вешалке с одеждой. Под ворохом, плащей и курток, он нашел совершенно новый военный бушлат с меховым воротником. На обоих погонах бушлата красовалось по зеленой майорской звезде. Он хмыкнул и отнес бушлат на печь, потом стал искать брюки.
Большой платяной шкаф не открывался – разбухли двери, пришлось отжать дверь топориком. Там было полно всего – постельное белье, трусы, майки, рубашки и штаны. Левин выбрал чуть потертые джинсы и толстую фланелевую рубашку, с сомнением покрутил в грязных, черных руках с обгрызенными желтыми ногтями трусы и майку…
В голову неожиданно пришла мысль о том, что это неправильно. Надо помыться. Он вспомнил про баню, и ему нестерпимо захотелось в парилку. Все тело буквально задрожало от воспоминаний об этом чуде, зачесалось все и везде. Зуд становился все нестерпимее. Он вдруг ощутил собственную звериную вонь – кровь, пот, сопли, грязь, тяжесть испражнений, смешанные со страхом, болью и отчаяньем… Странно, он давно не слышал своего запаха. А тут, его даже стало тошнить от самого себя. Он быстро положил чистую одежду подсушиться и бегом побежал к бане.
Взломав замок, он проскочил внутрь – в моечном отделении все было цело - мочалки, ковши, нержавеющий бак для воды, даже куски мыла и бутылочки с шампунем были на месте. В предбаннике стояли белые садовые стулья и стол, на столе, включенный в розетку, старинный магнитофон-двухкассетник, поднос с пивными бокалами и толстая свеча на подставке. На вешалке сушились скукоженные комки войлочных шапок. Он зажег свечу, с силой отворил дверь и прошел в парилку.
Су-упер!!! Чугунная печь с нержавеющей обналичкой и оцинкованная труба были нетронуты временем. Глядя на это, стоящее на кирпичном фундаменте сверкающее совершенство Ваня опустился на полку и замер, тихонько гладя ладонью печные никелированные бока.
— Милая ты моя! Милая! Господи, да неужели у меня опять будет все?
Он быстро натаскал воды в бачок, притащил дров и легко разжег печь. Огонь весело взялся за сухие поленья и чуть загудел в трубе. Пусть греется, пусть… Левин знал этот тип печи – они очень хорошо прогревали воздух. Через час-полтора, здесь уже будет восемьдесят, а еще через полчаса все сто градусов. И вот тогда… У него даже заломило сердце от сладкого предвкушения радости, которую всегда доставляла ему парилка. Пройдясь по всем поверхностям, Ваня вытер отовсюду пыль и грязь. Баня засверкала.
«Бли-ин!!! Уха-то моя! Караул! Пора!»
Он побежал в дом и стал вытягивать из печи булькающую, как вулкан, кастрюлю. Варево бурлило, издавая волшебные запахи, свежесваренной рыбы и хлеба.
Человек настороженно потянулся к горячему котлу и понюхал. Испуганно пронзила мысль, о том, а как же лакать эту огненную жижу и тут он рассмеялся.
«Бляха! Ты ж, человек. Вон, на полке, стоят тарелки, висит половник, в ящике стола ложки и вилки… Хватит жрать, как скотина. Все теперь должно быть по-человечески».
Смеясь над собой, он ополоснул глубокую оранжевую тарелку, вытер от пыли половник и нагрузил себе полную миску своей ухи. Не имея сил сопротивляться голоду, Ваня схватил ложку и стал лихорадочно хлебать, обжигаясь и давясь этим чудесным золотым расплавом, стирая в мелкую пыль все рыбные косточки и не совсем проваренный рис.
Через полчаса, он с трудом дошел до бани, подбросил в топку еще охапку дров и без сил уселся на пороге. Левин лишь тупо смотрел на небо и сыто икал, радостно отдуваясь своими растянувшимися от горячей пищи внутренностями, и не понимая, как он когда-то мог жить без всего этого. Ему вдруг страшно захотелось покурить и выпить. За время своих скитаний, он совершенно забыл о том, что в жизни существуют еще и такие удовольствия. Эти почти забытые мелочи всплывали в нем так, как всплывают наверх пузыри горячего воздуха в гейзере, пробивая толщу грязной и тягучей жижи своей неудержимой тягой к небу.
— Все-таки, человеком быть хорошо!
Он стал раздеваться прямо на улице, стаскивая с себя прилипшую к телу одежду – фуфайку, сапоги, рваные грязные штаны и липкую от сала майку и совершенно истлевшие трусы. Вонь от одежды стояла ужасающая. Он отнес всю эту охапку к компостной яме, связал ее штанинами, потом раскрутил изо всех сил и выбросил за забор, далеко в поле. Обнаженный, он зачерпнул два ведра воды из колодца и отнес в нагревшуюся уже мойку.
Ему стало как-то стыдно такому грязному заходить в сверкающий храм парилки. Он попытался потереть мылом главную грязь, но не смог. Мыло не желало пениться. Нечистоты въелись глубоко в поры, вероятно, на каком-то клеточном уровне, насмерть.
Внезапно в голову пришла неожиданная мысль. Левин сбегал в гараж, достал с полки бутылочку с автошампунем. Взяв ведро, он дошел до пруда, зачерпнул воды и облил себя с ног до головы. Холодная вода обожгла, и он дико заорал, запрыгав на берегу. Вылив на руку шампунь для машины, он стал намыливать сам себя, истерично растирая пену по всему телу. Пена чуть вспучилась, но быстро опала.
«Я что грязнее машины, что ли?» Он с криком опрокинул на себя еще одно ведро холодной воды и, стуча зубами, побежал в парилку. Заскочив на самую верхнюю полку, Иван немедленно почувствовал, как жадный огонь пробирает окоченевшее тело миллионом острых игл, заставляя его дрожать и рефлекторно дергаться, в каких-то оргазмических конвульсиях. Такого кайфа, он не испытывал никогда и постепенно расслабляясь на стоградусной жаре просто растекся по полке, обнимая ее всем своим размякшим тощим телом. Кожа и кости человека затрещали от жара, выжимая из себя тысячи мелких капель пота, которые, собираясь в горячие, соленые ручьи, полились весенней капелью на деревянный пол.
Левин перестал думать – просто лежал и все, разжижаясь в жарком воздухе, как грязный кисель, испаряя в пространство свои страхи, боли, голод, чувство обреченности, слабость и неверие. Они покидали человека, гулко завихряясь в печной трубе, и дым уносил их далеко-далеко, в серое-свинцовое небо, что застыло навечно, как стеклянный колпак над этой баней, над полем, над лесом и дорогой, над всей Землей.
Сейчас, к нему медленно возвращалась гордость за свое, вновь обретенное, человеческое звание. В лесу ему было стыдно, за то, что он не зверь, его мучило чувство своей неполноценности, слабости и глупости. Существо без шерсти, клыков и когтей. Кто он там был? Добыча, не более… Здесь же, он был всесилен.
«Человек, это, черт его подери, звучит действительно гордо! Я хочу быть человеком!»
Когда от жары стали трещать волосы, Ваня вышел в предбанник, приложился прямо к ведру с холодной водой и уселся на пороге, в проеме двери. Он потер пальцем кожу – грязь катышами легко сваливалась с него, обнажая свой естественный розовый цвет. Потом потрогал бороду и волосы на голове. Ему остро захотелось все это сбрить с себя – оно было лишним в нынешнем его состоянии и напоминало о том, почти уже забытом времени, когда он влачил животное существование. Иван вспомнил, что в тумбочке под телевизором видел шкатулку со старинной опасной бритвой и зеркальцем. Еще там были красивые золоченые ножницы. Как, кстати!
Он сбегал за ними в дом и прямо около бани немедленно начал стричь свою бороду и отросшие лохмы на голове – выстригая клочки волос почти до самой кожи. В зеркале предбанника его отражение напоминало истощенного узника Освенцима – тощий, с торчащими ребрами и веревками мышц, впалые щеки и глубоко запавшие глаза, торчащий клюв носа и большие уши, на остриженной кое-как голове.
— Ужас! Кто Вы мастера культуры? Кто Вы господин, Левин?
Почувствовав, что замерзает, он снова забежал в раскаленную парилку, зачерпнул ковш воды и плеснул на каменку. Пар взвился к потолку и стал опадать, стискивая озябшее тело и голову нестерпимым жаром. Но Ваня вытерпел этот первый удар и не прогадал – тело вновь отозвалось миллионом искр и маленькие капельки снова образовали ручьи и снова из человека потекла вода, унося всю скопившуюся гадость вон. Он взгромоздился на полку и снова радостно затих.
Проведя в бане часа четыре, он голым вышел на вечереющую улицу – свободный и легкий, как пушинка. Бритая, в порезах, голова матово сверкала, как биллиардный шар.
«Однако, надо бы и бейсболочку поискать…»
Он достал с печи сухое, теплое белье и оделся – джинсы и рубаха чуть попахивали затхлостью и были немного великоваты, но Иван был им несказанно рад – крепкие, чистые, даже красивые. Из зеркала на него смотрел почти нормальный человек. Если бы еще не эта худоба. От мыслей о ней сразу же захотелось есть. Из горячей еще печи он достал свою драгоценную кастрюлю с ухой, вышел с ней на веранду и, усевшись за садовый столик, стал жадно есть.
— Эй, Левин, а что дальше?
Через два дня, отъевшись и отдохнув, Ваня взялся за машину. Ее необходимо было завести, хоть это было очень непросто. Существовал единственный способ – раскрутить двигатель. Однако, «ручек-заводилок» в современных машинах не предусмотрено - крутить коленвал нечем. Вытащив барахло из всех углов и раскидав его по полу гаража, он долго чесал пятерней по неровно побритой голове, пока, наконец, его не посетила совершенно неожиданная идея из прошлого.
Идея состояла в использовании принципа «трактора». Когда-то, в семидесятых, на тракторы аккумуляторов вообще не ставили. Заводили дизели при помощи «пускача» - небольшого бензинового движка, который запускали, резко дергая за намотанный на маховик ремешок. Пускач громко орал: «пах-пах-пах!!!» и заводил своей силой тяжелый дизель. Топорный, но очень эффективный способ.
«Пускачи» лежали перед глазами – бензопила и мотокультиватор. Их необходимо было при помощи ременной или еще какой-то передачи просто соединить с валом и заставить его вращаться. Интересно, хватит ли сил у бензопилы на то, чтобы провернуть цилиндры в «Ниве»? И вообще, сколько времени надо их проворачивать, учитывая такой длительный застой машины?
Он с сомнением крутил в руках импортную пилу. Махонький моторчик – меньше, чем у мопеда. Она была, конечно, предпочтительнее культиватора, поскольку была весьма мобильна и самое главное, она работала. Левин относительно легко завел ее, дергая за веревочку. После десятого раза мотор «схватил», а после пятнадцатого - ровно завелся. Ожидая этого, Иван, тем не менее, чуть не выронил пилу из рук. Звук ожившего двигателя показался ему таким громким и страшным, что захотелось зажать уши руками и броситься бежать, сломя голову.
«Боже, как же давно я не слышал громких звуков! А, ведь, когда-то жил, не обращая на них внимания, и сама тишина казалась мне неестественной». Звук был настолько лишним в этой огромной вязкой тишине вокруг, что он поспешил заглушить мотор.
Но, как ни странно, звук его успокоил. Словно, рядом с ним появилось нечто такое, что придает человеку уверенность и силы.
Помощь. Вот как это можно было назвать. Что-то непонятное и эфирное, почти живое, с маленьким верным искусственным сердечком. С голосом и движением. Механический друг. Почти робот.
«Господи, как мне нужен другой человек!» Левин вдруг остро почувствовал свое безграничное одиночество. Оно было вечным и огромным, как космос. Он висел в нем какой-то крохотной звездочкой, а вокруг простиралась необъятная тьма. Везде тьма и везде одиночество. Его передернуло и захотелось, что-то немедленно делать, чтобы преодолеть это чувство безнадеги, кого-то искать, с кем-то говорить, кого-то слушать.
Он застонал, отложил пилу и решительно встал. Потом подошел к машине и открыл капот. Под капотом все было в порядке – пластик, металл, трубки, банки с жидкостями, болты и предохранители. Совершенно целый аккумулятор. Странно – его, вообще-то, могло разорвать на сильном морозе прошедших зим, и тогда он должен был бы лопнуть. Но тут все было в норме. Неужели зим тут не было? Неужели все это состояние мира – серый свинец неба, тусклый свет и постоянное «около ноля» длятся и длятся, не переходя ни во что другое? Что произошло с этим миром?
«Надо узнать. Надо искать и надо найти ответы. Где люди?»
До вечера Левин прилаживал пилу к мотору «Нивы». Чтобы обеспечить доступ к валу, он отвернул крепления радиатора, спустил его вниз, а потом снял крыльчатку вентилятора. На ее место он приладил шкив от бензопилы, затянув его гайкой. Саму же пилу он приладил на деревянных брусках и досках уложенных сверху на мотор.
Залив в двигатель масло, и проверив поступление топлива в карбюратор, он, почти уже в потемках, попробовал произвести пуск. Моторчик пилы взвыл, затрясся и сильно задымил. Вал машины стал проворачиваться. Проработав так меньше минуты, пила неожиданно сдохла.
«Сука!» От сильной обиды Ивану захотелось треснуть ею по лобовому стеклу машины, но он сдержался. «Ладно, я все равно добью тебя, сволочь! Ты у меня завертишься!» Поняв, что в темноте он все равно ничего не сможет сделать, Ваня ушел в дом.
Еще позавчера, обследовав дом, он обнаружил подполье. Там, помимо, ссохшихся до сухариков картофельных и морковных мумий, Левин нашел множество стеклянных банок с вареньем, компотами, лечо, солеными огурцами и помидорами. Там же нашлось несколько банок тушенки, стеклянный ком кормовой соли и, самое главное, большая двухлитровая бутыль с самогоном. Теперь, вкупе с рыбой, его рацион расширялся до немыслимых когда-то размеров.
В доме было много книг и журналов. Правда, в большинстве своем – старых, наивных, еще очень советских, но это не страшило. Читать хотелось сильно и все равно что.
Он уже выработал себе подобие распорядка дня. Спать ложился рано, с наступлением темноты, а вставал в четыре-пять утра. Топил печь, готовил еду, потом, пока было светло, занимался пилой и мотокультиватором, читал, а по вечерам парился в бане. У пилы сгорела обмотка в катушке (пришлось ее перемотать), а культиватор сильно заржавел и местами окислился. Ивану пришлось разобрать его по болтикам и бережно отмыть каждую деталь в керосине.
Он не торопился при сборке. Все детальки были выложены на широком куске пленки, а некоторые даже пронумерованы. Ему никогда не приходилось заниматься такой работой, но все же он ее не боялся. Все что собрано человеческими руками – может быть разобрано и собрано вновь – это непреложный закон бытия.
Через три дня двигатель мотокультиватора был полностью вылизан и собран. Затянув последнюю гайку, Иван, заправил его маслом и бензином, а затем плавно дернул за пусковой тросик. Благодарный культиватор мгновенно отозвался глухими выхлопами и затрясся мелкой дрожью правильно работающего механизма.
Ваня с облегчением отер со лба пот. Мотор легко отзывался на нажатие рычага. Человек порыкал движком, поднимая и опуская обороты. Красота! Теперь под звуки этой симфонии, ему оставалось лишь придумать как же эту технику приспособить для оживления автомашины. И тут опять пришла на ум свежая идея. (Однако, сколько же идей живет, в казалось бы, совершенно далеком от техники, но все-таки мужском мозгу!).
Эврика! Можно попробовать завести мотор через колесо. Как бы с толкача. Машину в этом случае следовало подвесить на домкрате и поставить на чурки. Затем, освободив задние колеса, приспособить к ним через ременную передачу или как-то еще шкив культиватора. Он будет вращаться и через ремень вращать колесо – оно начнет проворачивать поршни в моторе и он таки заведется. Шанс? Несомненно! Кто не заводил, скажем, мотоцикл или машину с толкача или с троса? И ведь почти всегда это людям в нашей стране удается. Уверен, что на Западе о таком способе даже не догадываются.
Инженерный план был понятен. Двигаться надо было в этом направлении – то есть через колесо. Колесо - всему голова! Когда-то оно подняло человеческую цивилизацию на новую ступень развития, заставив прогресс двигаться вперед с бешеной скоростью. Ведь, что вообще наша последующая техническая жизнь, как не усовершенствование этого самого колеса? Как говорится, – на колесе стояли, стоим и стоять будем! А если враг к нам на колесе приедет – от колеса и погибнет! На наших-то дорогах – точно погибнет.
Теперь, когда застывшие окрестности оглашал рокочущий звук собранного практически голыми руками работающего механизма, человек сделался, наконец, совершенно спокоен. Левин улыбался. Как и тогда после того, памятного убийства дикого кабана, он вновь почувствовал себя царем Природы. Она проигрывала ему, сдавала позиции, пасовала перед силой человеческого разума, не поспевая за скоростью, изощренностью мысли и за силой духа, не позволяющим низвести божьего потомка до уровня простого животного.

Глава 7. Армия спасения

Дорога вихляла , то поднимаясь на пригорки, то сбегая с них под немыслимыми углами, сворачивала в леса, выскакивала на открытые пространства, потом снова загибалась и так без конца. В средней полосе России очень много таких дорог. Кто их проторил, когда и зачем? По тропам каких сумасшедших зверей они проложены? И зверей ли? Не происки ли это бородатых финно-угорских крестьян сусанинской закваски для запутывания ордынских баскаков или царских мытарей?
Но, сдается, все здесь гораздо проще – бесконечные и запутанные дороги России проложены лошадьми, запряженными в сани да телеги.
Так и представляется - в передках этих саней и телег валяются бесчувственно пьяные возницы. Они храпят, доверившись умным лошадкам, что безропотно тащат свои прицепы строго домой, по, только им понятной, траектории. Предоставленные сами себе, лошади идут к своим овсам, руководствуясь лишь собственным инстинктом, не забывая сворачивать к сочным кустикам травы, стожкам соломы, лужицам или ручейкам. Они не забираются глубоко в чащу – чаща таит мрачную неизвестность и волчью опасность.
Обозы идут краями леса, протыкают островки кустов, съезжают по косогорам к рекам, следуют по их берегам около воды и неожиданно уходят снова к лесам. Обозники и не знают, что едут по изогнутым лошадиной логикой путям. За ними идут другие и процесс этот кажется вечным, как вечное русское пьянство, стойкая вера в чудо и непоколебимая надежда на «авось». Так веками натоптывается русская дорога. Нелогичная, как и все русское, и оттого никуда, в общем-то, не ведущая.
Иван ехал по узкой и разбитой асфальтовой дороге уже целый час. Изредка, вдалеке от большака, он видел домики крошечных деревень, но путь к ним лежал через такие грязные проселки с глубокими промоинами напоминающими озера, что свернуть к ним он не решился, а глушить двигатель недавно оживленной машины и идти туда пешком было опасно. Кто знает, заведется ли «Нива» снова?
Водитель останавливался и подолгу всматривался в эти деревушки. Тоска и запустение. Ни одного шевеления, ни одного дымка, ни одного звука… Ничего.
Он уже давно начал догадываться, что мертвый дом, в котором он спасся, – не единственный - так будет везде. Таких домов будет бесчисленное множество. Этот мир умер по какой-то неизвестной причине. И умер уже давно. Может быть года два, а может быть и пять лет назад. В этих искусственных условиях, когда воздух был прохладен и все время стремился к нулю, было совершенно невозможно понять течение времени. Жара и мороз не оказывали на Природу своего губительного воздействия, Солнца, вероятно, тут не было уже очень давно. Серый свет, льющийся с небес, держал равновесие – трава росла, кое-какие деревья стояли с бледной больной листвой, животные видели опасности, питались и даже кое-как размножались, хоть и находились, наверное, в хронической депрессии, не способствующей любовным чувствам. Жить здесь было можно, хотя назвать это жизнью не поворачивался язык. Выживание – вот, наверное, то слово, которое напрашивалось. Пока выживать у Природы получалось. Интересно, сколько еще осталось времени до появления мутаций?
Насмотревшись на пустые деревушки, Левин снова садился за руль и снова медленно ехал по разбитому, местами заросшему травой и маленькими кустиками, асфальту с пустынными сумрачными лесами и заросшими травой полями по бокам.
Ему повезло. Надежда на вечное колесо помогла завести «Ниву». Он потом долго бился над тем, чтобы залатать все текущие рассохшиеся трубки. Слава богу, нашлись пара мотков изоленты, скотч и даже пластырь. Они очень пригодились. Иван прокалил свечи, прочистил карбюратор, тщательно высушил всю проводку…
Сначала, сев за руль, вдруг заработавшей, машины, он немного испугался, поймав себя на мысли, что совсем не помнит где тормоз, а где сцепление. В благословенные свои времена «до леса» Ваня был успешным художником, хорошо зарабатывал, вращался в «обществе» и имел приличный японский джип с коробкой «автомат», с кожей, климат-контролем и прочей электроникой. Осваиваемая им сейчас, отечественная «Нива» была по-спартански проста, даже груба, и было видно, что пользовался ею прежний хозяин долго и беспощадно. Сиденья ее были продавлены и частью порваны, на стеклах имелись трещины, а пластмассовые ручки во многих местах были изгрызены собакой.
Он нашел под сидением две стрелянные бумажные гильзы 13-го калибра, мятую жигулевскую книжку по эксплуатации с вложенной посередине парочкой презервативов, расплывшийся окурок и зеленую пластмассовую зажигалку. В бардачке обнаружил самодельный нож в ножнах из хорошей стали и всякую дребедень, вроде саморезов, предохранителей, лампочек и сморщенных георгиевских ленточек. В багажнике отыскался набор пластиковой посуды, удочка и совершенно целая бутылка водки «Эталон».
Левин долго, с мылом, отмывал наслоения грязи внутри машины, скреб кузов от потеков ржавчины шкуркой, потом обмазывал очищенное железо черным гудронным лаком. Посмотрев на дело рук своих, он остался недоволен видом как художник и размалевал машину дополнительно охрой, обнаруженной в пластиковой канистре в гараже. Получился необыкновенный камуфляж. Черное, серое и кирпичное – замечательно! Машина превратилась в подобие военного броневичка из фильма про французский иностранный легион в Сахаре. То, что надо!
Затем, отобрав все самое необходимое из найденного в доме имущества, Иван загрузил это в машину, притворил двери спасительного дома фанерной лопатой, перекрестился и отправился в путь – искать разгадку всех навалившихся на него загадок.
Он должен был куда-то ехать, чтобы узнать где он, постараться найти людей, пищу и, вообще, найти хоть какой-нибудь смысл в своем нынешнем существовании.
Через сорок километров Левин подъехал к перекрестку. Почесав в затылке, как богатырь перед волшебным камнем, он решил ехать по более широкой дороге и повернул направо. Через четверть часа Ваня заметил асфальтовый съезд и узкую дорогу ведущую в лес. Там в лесу, просматривались полосы красно-белого шлагбаума.
Он, не задумываясь, свернул туда. Перед шлагбаумом стоял щит с надписью: «Въезд запрещен. Запретная зона». Далее просматривались глухие железные ворота зеленого цвета и здание КПП. Это военные. У него задрожали руки от удачи – ведь военные наверняка знают, что произошло. Может быть тут объявлен карантин, и они охраняют это место, как охраняли когда-то зону Чернобыльской катастрофы? Может быть, они объяснят, что произошло, почему все так, отчего в деревнях нет людей, отчего все брошено, запущено… Может это из-за какой-нибудь болезни? Гражданские, когда не на что больше надеяться, всегда надеются на военных. Ведь военные знают все секреты, у них оружие и твердое знание поставленных задач.
Он остановил машину прямо у шлагбаума, пошевелил его – и тот, вдруг, легко поднялся, словно ждал прикосновения человеческой руки. Веревка, что удерживала его, была сгнившей, а сама конструкция сильно проржавела. И вообще, вокруг просматривалось все то же запустение, что и везде. Военные отличаются тем, что постоянно наводят или пытаются навести на своей территории определенный порядок – вечно что-то чистят, моют, скребут и красят. А здесь никакой солдатской активности не было видно. В душу, сменяя надежду, стала заползать тоска.
Это была с виду небольшая воинская часть с бетонным забором, колючкой и номером на красной табличке у зеленых ворот. Иван дернул за ручку двери КПП, она дрогнула, затем, скрипя, как тележное колесо, неохотно отворилась и его маленькая тоска стала огромной.
Прямо у вертушки лежал ссохшийся труп в военной форме, за мутным стеклом караулки просматривались еще нагромождения камуфляжа. Это тоже были мертвые солдаты.
Тошноты не было. Запах, присущий таким картинам практически не чувствовался. Без поддержки обоняния, увеличивающего ужас от увиденной глазами смерти, все это казалось какой-то бутафорией, хотя он знал, что это не так. Но ему все равно не захотелось подходить ближе.
Левин перешагнул через труп. Вертушка с жалобным криком подбитой птицы впустила его на территорию. Ему открылась засыпанная листьями дорожка со вспученным местами асфальтом. Остатки побелки на бордюрах напоминали о былом порядке, но самого порядка уже не было видно.
Дорожка привела его на плац, вокруг которого были расставлены щиты с нарисованными на них солдатиками, поднимающими ноги под прямым углом и отрабатывающими приемы с оружием. На здании трехэтажной казармы висела полусорванная мокрая тряпка бурого цвета. Он разобрал буквы «…долг каждого гражданина Рос…».
Напротив казармы размещался штаб, неподалеку магазин, чуть в стороне - клуб и столовая. Иван служил в армии когда-то и, по размерам воинской части, предположил, что здесь располагался не менее, чем мотострелковый батальон, а это значило, что он найдет здесь около четырехсот скукоженных скелетов. На улице было не видно валяющихся мертвецов, впрочем, их могли растащить животные, но все же он был уверен, что все, или почти все, солдаты были в казарме. Они умерли во сне.
То страшное, что случилось с этой местностью когда-то, произошло именно ночью. Все говорило за это – нет людей, на дорогах нет машин, двери тщательно закрыты. Если бы это «нечто» поразило человечество в разгар дня, был бы полный бардак – везде бы валялись мертвые тела, посреди дорог застряли бы машины с трупами внутри, на полях бы застряла такая же сельскохозяйственная техника… А тут идеальные условия – стоит глубокая осенняя ночь, может быть даже идет холодный дождь, тишина, население спит в тепле, под своими одеялами. Никому не приходит в голову куда-то идти или ехать, все машины на стоянках, в гаражах и парках.
Очищение мира от человечества произошло очень аккуратно. Разумные приматы были намеренно собраны в своих искусственных убежищах - домах, уложены в них словно в гробики, потом чьей-то заботливой рукой соборованы и приготовлены к собственным похоронам.
Что ж надо отдать должное тем, кто это задумал – в общем, все прошло тихо и мирно, без боли, без женских визгов и плача детей, без грохота канонады, без взрывов бомб и снарядов. Обошлось без рвущейся от пуль и осколков человеческой плоти, без выбивающихся из разорванных артерий фонтанов крови, и без тошнотворного запаха горелого человеческого мяса. Не было ни геройских криков «Ура!», ни безжалостных штыковых атак, ни невинно расстрелянных заложников, ни полосатых концлагерей… Не было ничего. Только сон.
Гуманно? Вряд ли это слово применимо к смерти. Но все же лучше уж так, чем медленная смерть от голода и ожогов после ядерного апокалипсиса. Лучше уж так, если все это было когда-то кем-то предопределено. Ведь ясно же - конец должен быть у всего, что имеет свое начало. В том числе и у человечества. Когда-то оно сумело раскрыть глаза, приспособиться к враждебной планете и даже взять верх над ней на какое-то время. Это время прошло. Еще совсем немного веков и от самих людей и от того, что они оставили после себя, не останется никаких следов. Кости рассыплются в пыль, машины проржавеют и разложатся на молекулы, дома превратятся в холмы, а города в горные массивы. Все исчезнет.
Иван смотрел на грязные окна казармы, где были захоронены четыреста мальчишек, и плакал от безысходности. Ведь, когда видишь одну смерть – душа бывает задета, когда две или три – душа получает рану, а когда смерть принимает глобальные размеры – душа отчаивается и перестает верить в добро. Оно перестает быть для нее значимой величиной. А значит, теперь у души нет цели. Ее присутствие в человеке продиктовано необходимостью постоянного поиска этого самого добра во всем, что его окружает. А если она потеряла цель – зачем она ему тогда, вибрирующая, мрачная, никому и ни во что верящая? Как жить без идеалов, к которым она нас постоянно влечет? Неужели только так, подчиняясь животным инстинктам? Жрать, спать, чесаться?
А жрать тем не менее хотелось. Сплюнув на плац тяжелую, смешанную со слезами слюну, Иван раскрыл настежь тяжелые ворота, сел в машину и пригнал ее к магазину. Достав ломик, он легко (словно всегда только этим и занимался) вскрыл замок на двери и зашел внутрь.
Магазин был довольно беден, но ему многого было и не надо. Он взял несколько комплектов офицерской камуфляжной формы нового образца, теплого белья, носок, две пары крепких солдатских ботинок, два зимних бушлата, плащ-палатку и много другой дребедени.
Магазин был совершенно нетронут, все стекла целы, полы абсолютно сухи… Одежда сохранилась идеально, не намокла, не была погрызена крысами и попахивала не плесенью, а тонким духом торгового зала, присущим новым вещам.
Иван с удовольствием переоделся. Особенно ему понравилось теплое зимнее белье зеленого цвета – кальсоны и толстовка и еще крепкие военные ботинки. Как человек, больше месяца проведший в пути, он понимал толк в обуви. Ботинки так надежно сидели на ногах, что ему подсознательно, какой-то мышечной памятью захотелось вновь куда-то идти. Экипировавшись, Левин нацепил на голову кепи и посмотрелся в зеркало. Оттуда смотрел вполне заправский воин, может быть даже офицерского звания. Поджарый и жилистый. Совершенно голубые (не его) глаза смотрели не затравленно, как когда-то, а весьма жестко и уверенно. В них была сила, присущая людям, твердо знающим то, что надо делать дальше и как жить вообще.
«Глаза - не зеркало души» - мгновенно придумал он афоризм, потому что ничего вообще не понимал, и о том, как и зачем надо жить дальше, не имел ни малейшего представления.
Но самым ценным, что нашлось в магазине были сигареты разных марок. Целые, абсолютно нетронутые блоки в целлофановой упаковке. Сердце даже подпрыгнуло от радости. В силу обстоятельств, он уже отвык от этой пагубной привычки и почти забыл о сигаретах, но курить все равно нет-нет да и хотелось. Ваня всегда курил, сколь себя помнил. Сигарета приносила ему удовольствие. Он любил курить, особенно курить не торопясь, после еды или выпивки. Вдыхаемый дымок приносил легкую расслабленность, наводил на тихую меланхолию и способствовал философии. Сигарета позволяла законно остановиться в вечном беге за деньгами, славой и ненужными знакомствами. Пусть краткое время, но, закуривая сигарету, он имел право никуда не торопиться и получал способность задуматься о направлении своего движения и необходимости продолжения этого марафона. Он сдернул целлофан с пачки «Кента» и закурил. От блаженства закружилась голова, и все тело пронизали мелкие иголочки. Так продолжалось почти минуту. Сидя на пороге магазина, он застыл, как изваяние, и погрузился в задумчивый кайф.
— Ч-черт… И вправду, а зачем мы всегда торопимся? Даже сейчас, в этом заколдованном краю. Куда мне спешить, если все те, кто обгонял меня или гипотетически мог это сделать, те кто был моложе, красивей, успешнее - все лежат в своих постельках и рассыпаются во прах? Куда я тогда тороплюсь? Чтобы успеть сделать что? Ведь некуда уже успевать, некого обгонять, впереди бессмысленная вечность и больше ничего. Бессмысленная оттого, что больше не с кем соревноваться. Нет женщин, нет мужчин, нет начальников, нет подчиненных, нет бездарей, нет одаренных… Перед кем выглядеть красавцем-гренадером в новой военной форме? Зачем раскрашивать старую машину в брутальный цвет пустыни? Все равно же никто больше меня не увидит. А самому мне- все равно или нет? Вроде не все равно, но все равно не понятно - почему мне не все равно.
Раздумывая о своем положении, Левин неожиданно поймал себя на мысли о том, что когда-то он всего этого желал. Он прекрасно помнил времена, когда, например, ему страстно хотелось оказаться на необитаемом острове. Или, чтобы из города, в котором он жил, вдруг уехали все жители, и что бы он остался совсем один – так измучили его столпотворение, спешка, ощущение энергетической высосанности и чувство непроходящей усталости от борьбы с себе подобными за свое маленькое, но место под солнцем.
В такие минуты ему грезился солнечный остров с сахарным пляжем в голубой лагуне, невысокие горы, покрытые изумрудным лесом, хрустальная река, тучные пастбища, с пасущимися на них величавыми антилопами, мускулистыми буйволицами и веселыми козами. Там же в мечтах в обрамлении красивых платанов стоял его белый дом с колоннами и красной крышей. Непременно терраса, гамак, кресло качалка и мольберт. Все это в винограде, оливах и персиках… Робинзонада в уютном стиле. Заветное одиночество.
Черт побери! Надо следить за своими мечтами. «Бойтесь желаний, ибо они исполняются» - говорили древние. Он бы еще добавил: «Загадывайте их как можно более четко, с большим превышением, потому что их исполнители, постоянно ищут в структурах мечтаний слабые места».
Они эти «зодчие» (ангелы или духи – кто знает, как их зовут?) заинтересованы в скорейшей сдаче «объекта» с наименьшим сопротивлением и, естественно, как можно дешевле. За исполнение наших мечт они, вероятно, получают награды от вышестоящих. А за экономию средств – уверен, еще и премиальные. Никто не хочет работать как надо. Все хотят побыстрее сляпать чужую мечту кое-как из того, что под руками, подписать акт, получить бабло и свалить отдыхать в свою небесную Патайю, чтобы пропить и протрахать с проститутками свои незаслуженно полученные премии, пока их не отобрали по решению Божьего суда
За карельской березой или итальянским мрамором для отделки фасадов и интерьеров они не поедут. Сделают все из плохого кирпича, дешевой пластмассы и слабого бетона. Закрасят все краской и впарят эту подделку своим приемщикам, как «натурель». Как и все земные строители, небесные зодчие – обычные халявщики. И их архитектурный надзор – также бессовестно коррумпирован. Даже там, в райских кущах все построено на законах земного общества. Или наоборот?
Из его мечт они дали ему только одно – одиночество. Все остальное ими было безжалостно вычеркнуто из проекта, в связи с явными (по их мнению) излишествами. Помните мультик перед кинофильмом «Ирония судьбы»? Все отсечено за ненадобностью. Оставлено главное – бетонная коробка с пыльными сотами. Дом? Точно дом! И ведь невозможно не принять ангельскую работу или потребовать исправления недочетов. И никакого гарантийного срока…
— Просил – пользуйся! – радостно говорят человеку они.
— Да, ведь, я просил-то совсем другое и в другое время. Оно мне теперь и без надобности уже.
— Ничего не знаем. Ты про сроки ничего не говорил. Одиночество есть? Есть! Дом? Да ты зажрался! Чё те домов мало? Выбирай любой! Богатства хотел? Да все твое! Весь мир твой, брателло! – они, подмигивая друг другу, словно урки, хлопают человека плечу, ненароком ощупывая его карманы, - Бери, бери! Радуйся! Мы знали, что тебе понравится.
После этого всяческий след этих горе-мастеров, как правило, простывает навсегда.
Левин даже рассмеялся таким своим мыслям. Однако в них было и какое-то зерно. Ну да, – вот он весь мир в кармане. Что не тебе хватает? Минимум усилий и все у тебя есть. Убери с дороги трупы и живи себе спокойно. Чушь? Конечно! Спокойно жить здесь, на огромном кладбище, уже не получится. Но может он все-таки ошибается, и где-то есть и солнце, и остров, и море, и дом? Может, чем ныть и посыпать голову пеплом нужно попробовать и поискать это место? Мир-то твой, весь без остатка. Да и торопиться уже некуда.
Дав себе зарок - никуда не спешить, Иван, вооружившись ломом и топором с пожарного щита, стал методично обследовать расположение части, отыскивая то, что могло пригодиться ему в путешествии за старой мечтой.
— А вдруг, и вправду соберусь? – подумал он, и ему отчего-то стало гораздо легче. Пусть глупая, но цель. Пусть дурацкий, но смыл. Без этих цели и смысла было бы совсем грустно.
Продуктовый склад его очаровал – консервов и всяческих концентратов там нашлось великое множество – разнообразные каши с мясом, горох, тушенка любых сортов, вакуумные упаковки со всяческими сушеными овощами и сухофруктами. Все целое – ни одной вздутой банки. Нашлись упаковки сухарей, сахара, даже меда. Еды было навалом. Склад был бетонным, с кучей всяческих стеллажей, совершенно не влажный. Было видно, что начпрод этой части недаром получал свое денежное довольствие.
Потом он обследовал медсанчасть. Там тоже было отобрано много всего необходимого – бинты, зеленка, шприцы, таблетки, антибиотики и медицинские инструменты… Теперь, с таким богатством, ему было не страшно выходить во враждебный мир. У Левина было чем защитить свое драгоценное здоровье от всяческих напастей.
Столовая ужаснула – все расползлось от влажности, покрылось каменной плесенью и было ни к чему не пригодно. Однако, на заднем дворе он увидел полевую кухню на колесах. Это порадовало – можно было готовить еду более цивилизованно.
На химскладе Левин отобрал себе пару новеньких изолированных противогазов в упаковке. В мире, где находилось более семи миллиардов, пусть высохших, но все - таки трупов, проблема запахов все еще стояла весьма остро. Обследовать помещения или даже целые города так будет проще. Ведь, есть еще понятие часовых поясов. И если здесь смерть застала людей ночью, то в Европе мог в это время быть вечер, а на Дальнем Востоке утро. И картина в тех городах и на тех дорогах будет уже не такой щадящей психику, как здесь.
Когда он вышел за жилой и хозяйственный сектора воинской части, взгляду его открылись длинные ангары для техники. За ними далеко-далеко просматривалось большое поле с полосатыми столбиками – полигон.
Левин ударил ломом по замку ворот первого ангара и распахнул створ. В гаражах стояли танки «Т-90». Их было много и это было неплохо. Танковые части всегда богаты техникой, запчастями и ремонтными мастерскими. Значит, здесь найдется многое из того, что наверняка пригодится в пути.
Танки завораживали своей мощью. Во многих местах их, конечно, коснулась ржавчина, но было видно – машины находятся в рабочем состоянии и если найдется у кого-то желание и время – они непременно взревут тысячесильными моторами и легко рванут с места. И никакие преграды им не страшны. Танки грязи не боятся!
Как было бы здорово – переть на такой штуковине не разбирая дорог, не боясь ни рытвин, ни ухаб, ни речек, ни оврагов… И никто и никогда не сможет тебя в нем достать. Танки вселяют в людей огромное чувство безнаказанности, наглого главенства над миром и ощущение великой уверенности в себе.
Но, само собой, на танке путешествовать ему не удастся. Все-таки эти монстры не для поездок на дальние расстояния. Чтобы проехать на «Т-90» хотя бы сотню километров, нужно не меньше двух центнеров горючего. Такая расточительность не влезала ни в какие разумные гражданские рамки. Такое могли позволить себе только безумные военные.
Иван обошел все ангары. Он обнаружил, наверное, полсотни бронемашин. Почти все они были в боевом состоянии, однако было видно, что большинство «девяностых» стоят, на так называемой, консервации. По корпусам, под башнями и по каткам он нащупал толстый слой загустевшей и похожей на пластилин смазки, типа солидол. Лишь несколько танков стояли без гусениц, видимо их ремонтировали. В ремонтных боксах и гаражах он обнаружил БРЭМ и тягачи на танковой базе, много машин «Урал» с кунгами или тентом, прицепы, были даже две, похожие на гробы, амфибии.
Вся эта техника была огромной, абсолютно неэкономичной и к дальним путешествиям малопригодной.
Ремонтная зона представляла из себя мини-завод. Там были бочки с бензином и маслом, солидол, домкраты, аккумуляторы, шины, банки с краской и груда всяческого инструмента: сварочные аппараты, кислородные и газовые баллоны, сверлильные, токарные и фрезерные станки, наждаки, шлифовки… Одним словом, там было все!
Самыми интересными агрегатами, что он обнаружил в ремзоне были передвижные резервные электростанции. Они располагались в пристройке, опутанной, как извне и так и изнутри, кучей проводов и рубильников. Провода шли к трансформаторам и уже от пристройки уходили прямо на сетевой столб. На дверях висела характерная черепастая табличка «Не входить! Убьет!».
Между ангарами и полигоном была заправка, там виднелись расположенные под навесами огромные цистерны с топливом.
Наконец, в дальнем гараже исследователь наткнулся на уже потрепанный «ГАЗ – 66» с кунгом. В кузове находилась поддоны с блоками аккумуляторов, видимо предназначенные для прогрева и запуска танковых двигателей, двухъярусные нары и маленькая дровяная печка с трубой. Вот теперь он понял, что ему действительно повезло.
По армейским своим годам он знал, что «Шестьдесят шестой» это уникальная автомашина. Проходимость ее была просто чудовищной, она была абсолютно простой в эксплуатации и ремонте, сверхнадежной до неубиваемости, достаточно легкой и весьма экономичной. Машина выпускалась уже лет сорок и только для военных. А может быть, сейчас ее вообще больше не выпускали.
Короче, это было то, что надо. Ведь, дороги были ужасными, асфальт вспучен и размыт во многих местах. Наверняка, многие мосты могли быть разрушены, вполне возможно, на дорожное полотно во многих местах свалились стволы сгнивших деревьев… Да, мало ли какие препятствия могли встретиться на пути! И большинство их «шестьдесят шестой» мог преодолеть.
Только бы он был в рабочем состоянии. Левин, немного поразмыслил, потом нашел замки и откинул кабину, обнажив весьма скромный двигатель, аккумулятор и незамысловатое оборудование. Резиновые патрубки были в норме, но все же их следовало обмотать изолентой – мало ли что. Он провозился с машиной часа два, залил воду, масло и бензин, прочистил свечи, продул карбюратор… Аккумулятор «газона» он вынул для осмотра. Тот не имел никаких внешних протечек и, следовательно, вполне мог быть исправным.
Затем с сомнением осмотрел аккумулятор своей «Нивы» - по сути единственный свой источник электричества. Слабоват. Слишком мало проехала машина, чтобы аккумулятор зарядился полностью и гарантированно смог раскрутить старый двигатель грузовика. Тут, в царстве техники, наверняка пряталось другое, более трезвое и цивилизованное решение этого вопроса. И это решение он уже видел – мобильная электростанция.
Скоро начнет темнеть. В соответствии со своим новым принципом «никуда не торопиться» Иван опустил кабину грузовика, закрыл капот «Нивы» и вернулся к помещению, где видел эти резервные электростанции.
Их было две. Одна колесная – грязно-серебристая, здоровенная отечественная «восьмицилиндровка» производства ЯМЗ, другая малышка – бензиновая американка марки «Катерпиллер» на раме, привернутой болтами к полу. Под ней не было видно ни следов масляных луж, ни топливных разводов, в отличие от русской соседки.
У этой станции имелась заводная ручка, вставленная в самодельную конструкцию из обрезков труб на приваренных к полу уголках. Левин вставил заводилку в пазы сухонького изящного «Катерпиллера» и тронул ручку – она шевелилась весьма свободно.
— А что если? Вдруг получится? Авось! – азартно подумал он и безо всяческой технической проверки или подготовки просто начал вращать призывно торчащую ручку моторчика.
Она пусть непросто, но закрутилась, было слышно, как внутри двигателя нехотя проходят свои пути окисленные поршни, размазывая масло, по ржавеньким цилиндрам: тух-тух, тух-тух, тух-тух… Казалось, этому «тух-туху» не будет конца, как вдруг в одном из цилиндров глухо бабахнуло тихим взрывом. Ободренный Иван завертел ручку еще сильнее и сильнее, входя в творческий раж от ожидания чуда воскресения.
— Вот она удача! Господи, дай еще немного! Ну, давай маленькая, ну, давай, моя хорошая!
Неожиданно мотор ожил – забубнил по - медвежьи и крупно затрясся, выбросив через трубу копотную порцию черного вонючего дыма. Ручку выбило из рук, она сильно ударила по большому пальцу, но он не почувствовал боли. Радость от того, что он смог оживить такую махину стала для него естественной анестезией. Крупная нервная дрожь мотора продолжалась - он работал на холостых оборотах, не понимая, что с ним стряслось. Ведь он уже свыкся со смертью, а тут такое.
Ваня слегка надавил на ручку газа. «Катерпиллер» словно ожидал этого – мотор перестало трясти, как Лазаря, одуревшего от страха после насильственного воскрешения. Он ожил и, как скаковая лошадка перед забегом, мелко завибрировав, радостно заржал красивой механической песней: «ду-дю-рю, ду-дю-ру, я тебя люблю…!». Звук был ровным, без характерного цокота не отрегулированных клапанов. Ему захотелось благодарно обнять это ожившее железное животное и тихо гладить его теплеющие желтые бока.
Жизнь! Она может быть еще и такой – механической, искусственно собранной из какого-то литья, панелей, трубок и болтов. Где-то внутри ее, наверное, живет скромный разум, подобный разуму домашней коровы или лошади. Его наличие в биологическом объекте нас почему-то не смущает, а вот в разумность машин мы упорно не хотим верить. Мы его страшимся – он стоит на другой платформе и, следовательно, не может быть нами просчитан и спрогнозирован. И недаром наибольшую жуть на нас наводят фильмы, а ля «Терминатор» или «Матрица», в которых поведение машин пугает нас своей абсолютно не понятной логикой.
Мы предпочтем общение, скажем, с теплокровною крысой общению с хлюпающим насосом или гудящим трансформатором. А ведь они наше порождение, а крыса наш враг. Механизмы созданы нами для какой-то определенной цели и вполне могут обладать человеческой логикой, для выполнения поставленных им задач. Но почему-то мы убеждены, что разума у них нет и быть не может. Мы их создали, пользуемся ими и при этом сами им не доверяем и даже боимся.
Может быть, боги когда-то создавшие нас, также относятся к людям, как мы к машинам? И наша логика их тоже пугает. И они упорно не считают нас ровней или даже просто разумными существами, потому что мы думаем абсолютно не так, как думают они? Ведь есть же в нас жажда разрушения, убийства, обогащения, прелюбодеяния, стремления быть выше других, сопряженного с унижением и даже владением себе подобными? Несомненно, есть. А у них, у богов, вероятно, этого нет. Либо они мыслят какими-то другими категориями или масштабами.
Так способны ли они понять нашу логику, стоящую на этой жажде, как на совершенно естественной платформе существования человечества? Весь наш, так называемый, прогресс подпитан лишь стремлением завоевать этот мир, подстроить его под себя, изменить под свои прихоти и капризы, вместо того чтобы мирно сосуществовать с ним, любить его и радоваться каждому дню нашей и без того короткой жизни. Видимо, мы действительно пришельцы, и этот мир, эта чудная планета под названием Земля, не наш дом, она просто навязана нам судьбой, как какое-то временное жилище. Мы ощущаем себя временщиками, которым все равно, что станется с этим миром завтра. Мы пришли сюда, разорили его и уйдем отсюда куда-то еще, если, конечно, нам повезет.
Эта прекрасная Природа людям совершенно чужда, и мы никак не можем войти с ней в гармонию. Вместо того, что жить в счастье - мы мучаемся здесь. Нам то жарко, то холодно, то сухо, то мокро… Мы мучаем себя и себе подобных, мучаем местных зверей, рыб, птиц и растения. Мы отравляем здешнюю воду и воздух, сжигаем земные соки, замусориваем целые океаны, мы даже загадили околоземное пространство. Уничтожая этот мир, мы все равно продолжаем ныть. Нам плохо здесь – тяжело носить свои тела на двух ногах, переносить перепады давления, трудно дышать. Мы - единственные прямоходящие двуногие в этом четырехногом и горизонтально ориентированном мире. Здесь гораздо удобнее жить на четырех ногах – это же понятно. Мы даже машины свои строим четырехколесными и горизонтально расположенными. Так тут удобнее.
Но мы не можем на четырех ногах - это, наверное, генная память нашей родины. Так кто же мы? Чужие? Абсолютное оружие зла? Космические вирусы, сжирающие планеты? Клетки раковых опухолей, выведенные для уничтожения жизни во Вселенной? Пешки в великих баталиях? Все может быть.
И может быть, тот, кому надоело присутствие этой саранчи на красавице Земле, сумел доказать свою правоту и выиграл гражданское дело в божьем суде, признавшем действия людского сообщества незаконными и обязавшем его создателей убрать с планеты все следы жизнедеятельности человеческого вида, вместе с самим видом. По принципу приведения сторон спорных отношений в положение до того момента, как вся эта каша заварилась.
Что ж, все возможно. Это, ведь, не первый раз. Мы надоедали этому истцу и раньше. Тогда, с помощью всемирного потопа, проблема с неуправляемой саранчой была им решена слишком радикально. За грехи людей пострадало все живое. Но от Каина зло снова поползло по земле.
Теперь же все сделано тонко и современно, как говорится, с применением нанотехнологий. Словно бы тут потрудился классный нейрохирург, аккуратно срезавший с мозга инородную злокачественную пленку.
«Катерпиллер» урчал – жизнь на планете еще теплилась. Иван поднял рубильник на щите, и сумеречное помещение электроцеха озарилось светом. Из шести больших круглых ламп, висящих под потолком, медленно разгорались три и этот долгожданный, но такой неожиданный свет показался человеку воплощением детского волшебства зажженных огоньков новогодней елки, под которой лежит груда долгожданных подарков, предназначенных только ему и никому больше. И представилось, что вот сейчас веселые родители вбегут в эту яркую комнату в костюмах Деда Мороза и Снегурочки и начнут тормошить его, целовать и тискать… И маленькое счастье покажется ему таким огромным, что горло сдавит мягкой лапой теплых слез, сердце забьется быстро-быстро и он вдруг потеряет голос и, может быть, даже заплачет, сам не понимая отчего.
Взволнованный Ваня вышел на улицу. Маленькое оконце пристройки светило одиноким огоньком в ночи. Крошечный свет слабой искоркой мерцал в кромешной тьме бесконечности, раскинувшейся по всему миру. Ему показалось, что где-то он уже видел эту искорку, плывущую словно, терпящая бедствие, одинокая и несчастная лодочка, в необозримом чернильном океане. И на многие тысячи километров нет никого кто бы смог разглядеть ее, ответить сигналом и протянуть руку помощи.
Отчаяние одиночества и безотчетный страх вдруг сжали его сердце. И на миг показалось, что какие-то бездонные глаза-колодцы приблизились из черноты близко-близко и внимательно посмотрели в лицо. Он откуда-то знал эти глаза. Где-то раньше, до всего этого кошмара, они ему уже попадались. Но вот где?
Какие еще глаза? Черт знает что!
Левин отмахнулся от видения, достал из машины старую фуфайку, плащ-палатку, пакет сухарей, тушенку и бутылку с водкой. Затем вернулся в мастерскую и, присев за столом, словно солдат, принялся механически жевать свой сухой паек.
На противоположной стене, на полке, он заметил пачку дисков и старенькую портативную магнитолу. Включив ее в розетку, он услышал треск пустого радиоэфира. Понимая, бессмысленность своего занятия, он начал вращать ручку УКВ диапазона, потом перешел к длинным волнам. От этого невыносимого шипения ему стало совсем плохо, и аппетит почти пропал. Выдвинув антенну, Иван перешел на средние волны. Тщетно. Приемник ничего не принял. Ни одного писка, ни одного слова. Только в одном месте что-то издавало металлический звук похожий на «хр-р-р». Но и от него человеческим духом не пахло.
Он надеялся, что, может быть, на орбите в космосе сохранилась жизнь. Там летала международная космическая станция, были космонавты. Он не помнил сколько, но знал – были. Возможно, они остались живы, когда здесь на Земле чем-то морили людей. Или морили везде? Впрочем, зачем тратить морилку на этих несчастных?
Наверное, обреченный экипаж ждал. Ждал долго, безуспешно вращая ручки, отказавшей вдруг, связи. Вероятно, сначала они думали, что отказала техника, и их бросили. Объявили траур, присвоили всем звания героев, поставили бюсты, выдали семьям пенсии и пособия на погребения…
Но, ведь, они не могли не увидеть в свои телескопы того, что творится на Земле. Им было видно, что там, внизу, ничего не шевелилось. Все замерло в статике последней ночи. Ни одна машина не сдвинулась с места, ни один состав не пошел по рельсам, ни один самолет не взлетел. Их родные космодромы были безжизненны. Корабли болтались по морю без рулей, наваливались на мели или ударялись о берега, разламываясь пополам.
Так пошло много времени и запасы у пилотов закончились. У них было два выхода. Они могли тянуть еду до конца и, в конце концов, дойдя до последней черты, съесть друг друга в этом алюминиево-пластиковом аду с ограниченными ресурсами.
Могли, но таких не берут в космонавты. Они приучены до конца бороться за выживание, использовать любую, даже эфирную возможность для спасения. Поняв, что никакого иного выхода у них нет, космонавты перешли в корабль, отстыковались от МКС и, наугад, по случайной траектории, без маяков, телеметрии и земного слежения полетели вниз, управляя своим допотопным «Союзом» вручную, чтобы сгореть в атмосфере или приземлиться. Это было бессмысленной затеей, но, он был уверен, - они это сделали.
А может, у них получилось? Нет, вряд ли… Космическая техника и астронавигация – штуки архисложные, и люди сами по себе, без поддержки земного сообщества еще ни разу не возвращались оттуда обратно.
Но все же, ну, ведь, может же быть! Сколько там у них процентов было? Ноль целых, хрен десятых? Но ведь было! Где же тогда пилоты? Куда они при самом хорошем раскладе могли упасть? Океан, непроходимая тайга, пустыня? Голодные, слабые, измученные невесомостью, без припасов, без оружия… Куда он пошли? Спаслись или нет? И вообще когда все это было? Сколько уже лет прошло с этого события? Может быть, где-то пилоты сумели создать подобие цивилизации?
На МКС всегда были женщины. Как правило, американки. Пиндосы помешаны на феминизме и упорно делают вид, что женщина равна мужчине во всем и поэтому радостно пихают их во все опасные дыры, руководствуясь идиотским принципом равноправия, высказанным когда-то двумя лесбиянками Кларой и Розой.
Глупо? Не то слово… Возможно, некоторые женщины и сильнее и храбрее мужчин, но их немного. Это исключение из правил и весьма редкое исключение. А америкосы строят свою пропаганду так, словно убеждают всех и вся в том, что это норма.
Это не норма – два человеческих пола приспособлены богами для разных жизненных задач. Они равны и без всякой теории феминизма. Женщины могут много всего, чего не может и никогда не сможет мужчина. Для того, чтобы считаться человеком, женщине совершенно не нужно становиться дровосеком, боксером, или морским пехотинцем. Для этого существуют мужчины – как специально приспособленные природой для экстремальных условий особи. Мордобой или ползание по грязи под колючей проволокой унижают женский пол. И давно надо было вышвырнуть всю эту феминистскую чушь на помойку истории. Но пиндосовская реклама очень живуча, потому что направляется некими странными личностями – исповедующими мораль борьбы с перенаселением планеты. Античеловеческую, по сути, мораль. Не эти ли слуги дьявола приложили руки к нынешнему Апокалипсису?
Что ж, все у них получилось. Только интересно – где теперь эти масонствующие высоколобые олигархи с голубой кровью, обладающие якобы великим знанием о человечестве? Там же где и все человечество. Сохнут и рассыпаются во прах в своих золотых дворцах и фарфоровых бункерах.
Женщина, гораздо больше человек, чем мужчина. Она есть жизнь! Женщина, как планета. Достаточно бросить семя и Земля родит. Чтобы возродить человечество на планете, без женщины не обойтись. Если спаслась хотя бы одна из экипажа МКС, то все возможно, что будущая легенда о природе ковчега в новом мире будет совсем не той, как в Ветхом завете.
Земля огромна, а человек ничтожен. Семя русского художника Ивана Левина никогда не падет на добрую почву придуманной им американской женщины-космонавта МКС и новым Ноем ему не быть.
Он иронично хмыкнул и пожал плечами: «Чушь собачья!»
Осмотрев помещение, Иван нашел на полке коробку с явно пиратским диском «Звезды зарубежного рока», вставил в магнитолу и включил «play». В аппарате что-то долго и неохотно шуршало, и вдруг из динамиков полился неожиданно чистый звук красивой мелодии. Он сразу узнал ее – это была песня «Огонек в ночи» в исполнении группы «Sicret Servise».
Надо же, ведь, когда-то в конце восьмидесятых, эта песня нравилась ему безумно. И эту картину – бескрайняя ночь и маленький огонек впереди, он, едва совершеннолетний, юнец уже видел тогда, пробираясь со станции в свою деревню по почти неразличимой осенней дороге. Ему казалось, что там, в невообразимой ночной дали, у окошка маленького домика сидит красивая женщина в накинутой на плечи шали крупной вязки и ждет только его одного. Горит свеча, на столе горячий ужин, натоплена печь и взбита пуховая перина на постели. И пока горит этот огонек – он никогда не заблудится.
Кто же мог представить, что все это повторится снова, только теперь тем огоньком в ночи будет он сам?
Он не стал глушить мотор и выключать свет. Кто знает, кому свет его пристройки сможет помочь? Пусть зовет живых. Пока горит огонь, человек никогда не потеряет надежду.
Составив вместе две скамьи, Иван улегся на бушлат, накрылся плащ-палаткой с головой и неожиданно быстро заснул.

Глава 8. Край

Одинокому шоферу в дальней однообразной дороге всегда хочется две вещи: спать и думать. Со сном у Вани проблем не было. Если хотелось спать – он останавливался, чего-нибудь жевал, а потом немного дремал, а насчет думать… А чего собственно еще делать? Дорога практически всегда свободна, препятствий немного – редкие машины, останки домашних животных, холмы вспученного от проросших растений асфальта, немного сгнивших поваленных деревьев в лесах. В общем-то, днем, при хорошей видимости, ехать можно было весьма спокойно.
Думай, да, думай о том, кто ты есть, зачем рождался, зачем жил, хороший ли ты человек, каково было твое предназначение, кого ты любил, кто любил тебя, кому стало теплее оттого, что ты жил на белом свете, кто мог бы заплакать на твоих похоронах.
Впрочем, последний вопрос давно уже потерял всякое значение. Он был абсолютно риторическим, как стали риторическими все философские вопросы человеческой истории. Ход этой истории прекратился, и Левин сейчас был единственным, кто мог наблюдать его грустный финиш.
Он ехал на юг. Уже около двух недель, почти каждый день, Иван проезжал не меньше, чем по сто километров. По дороге он останавливался в городах и поселках, взламывал магазины, брал продукты, книги, диски и какое-нибудь нужное оборудование. Торопиться было некуда – впереди был океан времени.
«ГАЗон» сдох на четвертый день пути. Его пришлось бросить еще на МКАДе в Москве. Да и слава богу. Этот армейский «кишкотряс» так сильно утомил своего шофера постоянными поломками, что, когда в кабину очередной раз со свистом стал поступать белый пар, Левин не стал заморачиваться ремонтом и без жалости бросил его. Задолбал «сормовский урод»!
На его счастье это случилось напротив одного из бесчисленных автосалонов на внешней стороне московского кольца. Он просто спустился вниз с аккумулятором и зашел в салон «Тойоты». Походив немного по залам и территории, Иван выбрал «Hilux» - прелестный джип-пикап с открытым кузовом. Не самый, конечно, мощный. Ведь, там была еще и «Тундра». Но эта редкая буйволица безбожно жрала топливо. Ну, ее на фиг. Лучше уж поскромней, да понадежнее. Опыт прежней дороги показал, что пикапа вполне хватит - спать можно было в салоне, а вещей у него было не так уж и много. Зачем их копить, когда есть фомка и лом?
Нерусская машина завелась быстро, словно все эти годы только этого и ожидала. Левин понаблюдал за ее поведением полчаса, сел в кожаное кресло, сдвинул рычаг автомата, вставил в магнитолу новый CD диск и плавно направился к погибшему «шестьдесят шестому» для производства погрузочно-разгрузочных работ.
Вот, сволочи буржуи, умеют же делать машины! Хоть бы капля какой-нибудь жидкости вытекла из, простоявшей много лет, машины. Собирая свои авто, трудолюбивые и аккуратные японцы жестоко соблюдают стальные принципы общества потребления. «Автовладелец! Будь спок! Просто рули! Не лезь, куда не надо! Не мешай машине ездить! Она сама знает, как и что».
Иван даже капот в ней не открывал. И она ехала и ехала качественно. Бензин он добывал на заправках. Заправлялся до пробки и заливал три двадцатилитровых канистры в запас. Он уже знал секрет заправки – в каждой АЗС есть ручной насос для подкачки топлива. Главное, его найти и еще хорошо бы, чтобы он работал. Ибо не все в России логично, и не все, чему положено работать, - работать у нас будет. Выручали крупные сетевые заправки. Там все соответствовало необходимым стандартам.
Сегодня он проехал мимо большого города Р. В город ему заезжать было незачем, да и не очень-то он Ивану понравился издали. Ладно, обойдется большой город и без него. Продвинувшись к вечеру до станицы Кулевка, Ваня заметил, что стало ощутимее теплей. Давно уже термометр на панели «Тойоты» показывал стабильные пять градусов, а теперь температура поднялась до десяти. Это было здорово.
Стало приятно спать в машине, не нужно было подогреваться ночами. Открыл окошечко, откинул сиденье и спи себе спокойно. Спать спокойно помогали АК-74 и ПМ, а также многозарядное охотничье ружье ТОЗ. Он взял оружие еще в той военной части. Зачем? Он не мог себе объяснить – просто мужчинам с оружием всегда спокойнее. Хотя, ни разу он не нашел какого-либо живого объекта. Очень редкими стали животные. Он отнес это к вечному сумраку и отсутствию солнца, не располагающим к размножению.
Животные, наверняка, остались живы и жили где-то в глубинах лесов, пугаясь запаха мертвечины, исходящего от населенных пунктов, но заходить в лес ему больше не хотелось. Даже экипированному для охоты, с припасами и компасом. Испуг от леса, видимо, еще жил в нем.
Пусть все живут и размножаются. Зачем мешать еще живым? Им и так несладко. Да и сама возможность убийства кого-либо в этом, еле дышащем, мире казалась просто кощунственной. Столько смертей вокруг. Зачем добавлять еще? Пропитание себе он найдет и без убийства.
Он прошелся по станице. Очень симпатичный южный городок. Здесь царил культ сельского хозяйства – повсюду плакаты с розовощекими каравайными казачками и щиты с остатками рекламных предложений самой лучшей пшеницы, самого лучшего подсолнечника и самых же лучших овощей, собранных на полях благодатного края, являющегося ничем иным, как раем, по наглому утверждению одного из рекламных щитов. Рифмовалось весело: «Наш край - на земле рай!».
О, как! Рай на земле. Плакат неожиданно, словно подсказка небес, дал ему твердое указание прекратить долгую дорогу и наконец-то остановиться. Ему самому уже здорово надоело шляться по свету. Пора делать остановку и оседать.
— Я превращаюсь в какого-то кочевника. Больше двух месяцев – бесконечная дорога – сначала пешком, теперь на машинах. Дорога куда? У любого пути должны быть два пункта - А и Б. Пункт А остался за калиткой моей дачи. А пункт Б? Он-то где? Ведь, согласно математической логике, его просто не может не быть. Он существует во мне, значит, он существует в пространстве. Я же двигался в поисках воплощенной мечты – бирюзового моря, сахарного песочка, невысоких мохнатых гор и уютного домика. Осталась пара сотен километров и земля закончится. Вероятно, там я найду и море, и песок, и горы, и дом, и, может быть, даже покой. Только вот, будет ли оно той моей мечтой? Вряд ли. Оно просто будет похоже на нее. Но остановиться, все-таки надо.
Теперь, когда Иван почти дошел до края земли русской, это было вполне логично. Следовало осмотреться и начать жить. Его личный рай вполне мог находиться именно здесь, располагаясь где-то на этом краю мертвой и совершенно не райской земли. Может быть, он лежит на тонкой линии между сушей и водой, на терминаторе между твердым и жидким состоянием вещества?
За эту нить могли удержаться какие-нибудь люди. Кто знает, может быть, там, за горами еще есть какая-то жизнь? Он вдруг заволновался. «Неужели это возможно? Господи, сделай так, чтобы я нашел на берегу живых!»
Росток человеческой надежды может внезапно вырасти и в безжизненной пустыне. Главное, полить его живой водою веры, пусть даже веры в абсолютно невозможное чудо.
Иван огляделся вокруг и увидел книжный магазин. Потом подобрал кирпич и привычно швырнул его в витрину. Нашел там карту края и углубился в оценку местности, разбираясь в том, как скорей добраться до моря. Название одного населенного пункта его рассмешило.
— Элем, - с улыбкой прочитал он – Прям, как Эдем. Ну, точно райское место. Что ж будем следовать знакам.
Спал он плохо. Ему снились какие-то длинные бамбуковые палки, связку которых он упорно тащил куда-то. Она постоянно рассыпалась и приходилось останавливаться и все собирать обратно, и так без конца… Потом палками завладели малыши из детского сада и стали сражаться ими, словно на шпагах, а он прятался от них в раздевалке, рядом со шкафчиками с наклеенными на дверцах ягодками, арбузиками и морковками. Этих дверок было бесчисленное множество. Он как-то догадался, что выход за одной из них, и стал лихорадочно их открывать. Выхода, однако, он так и не нашел. Пробуждение оставило ощущение обиды неизвестно на что.
Еще как следует, не рассвело, а Левин уже отправился в путь. До моря оставалось триста километров, но он решил проехать их без остановок, за один день. Ему не терпелось поскорее закончить свою одиссею и увидеть морскую даль. В общем-то, в нормальной ситуации преодолеть это расстояние было проще некуда. В былые времена двести пятьдесят километров до столицы Иван преодолевал обычно всего за три часа. Главное, держать на спидометре не менее ста и все.
Но сейчас до нормы на дорогах было далеко. Асфальт во многих местах был разрушен, пророс травой, кустами и даже какими-то лианами, на обочинах вкривь и вкось стояло множество ржаво-серых мертвых машин. Железнодорожные переезды могли забить поезда. Многие мосты тихо осыпались, обнажая арматуру в бетонных плитах. Без человеческой руки все шоссе быстро пришли в упадок и теперь были уже не те. Скорость «шестьдесят» на таких дорогах была предельной.
К полудню Левин въехал в большой краевой центр с развязками, светофорами и трамвайными путями. Повсюду были магазины, офисные центры, сервисы и промышленные предприятия. На проезжей части крупных магистралей он увидел немало пробок из скопившихся машин с разбитыми кузовами– видимо, многие городские автомобилисты в ту последнюю ночь не спали и встретили свою гибель в движении к своим пунктам Б.
Ему пришлось объезжать эти завалы по другим дорогам или же двигаться прямо по пустым тротуарам. Он выехал на длинную улицу, со стеной однообразных шестнадцатиэтажных домов желто-красного цвета. Опять «Ирония судьбы или с легким паром!». Как можно отличить один длинный дом от другого? Ваня насчитал их не менее двенадцати. И все (!) были неотличимы друг от друга. Немало историй подобных сценарию фильма Рязанова, вероятно, произошло в этих типовых многоэтажках и, наверное, произошло бы еще и еще, если б все были живы.
Улица-траншея. По другой ее стороне протянулся однообразный серый забор какой-то военной части. Наверное, там был аэродром. Он увидел стоящий на постаменте серый и ржавый МИГ-19, а чуть дальше – церковь с голубыми куполами. Ему вдруг захотелось остановиться и зайти туда.
Церковь пришлось тоже взломать. Ничего там особенного не было. Расписанные стены, иконостас, ларечек для продажи свечек и крестиков. Пыльно, сумрачно и влажновато, как в подвале. Бога здесь не было. Лишь покрытый серой пленкой лик Христа грозно смотрел на Ивана с большой старинной иконы.
Пиетета перед православием, попами и церквями, Левин никогда не испытывал. Как здравомыслящий продвинутый человек, он не мог себе представить, чтобы для Бога имело значение то, как, верующий в него, человек молится - стоя ,сидя или валяясь простертым наземь. Богу все равно - какой у храма купол и чем он увенчан, во что одеты жрецы и на каком языке ведется служба. Главное в вере не форма – содержание. Главное, чтобы вера была, а какого она цвета, запаха и вкуса – разве это важно?.
«Кто ты, Господи? Есть ли ты? И если есть, то почему, почему, почему!!! За что!!! Мы же не стоили такого скотского к себе отношения. Да, мы не ангелы, но мы же старались, мы же все - таки двигались к тому, чтобы быть лучше. Мы оценили человеческую жизнь, стали толерантны, терпимы, научились читать стихи, воспевать любовь, дружбу, щедрость и честность. Да, согласен, пока получалось неважно. Но мы же учились, пытались, следовали целям и заповедям… Твоим, кстати, заповедям».
Он всегда считал, что все люди, независимо от вероисповедания, - божьи дети и все одинаково ими любимы. Теперь же он понял, что, оказывается, Бог более многогранен и, наверное, более велик. И одной любовью его отношение к человечеству не ограничивается. Он не только умеет любить, но умеет еще и ненавидеть своих биологических андроидов.
Впрочем, почему именно ненавидеть? Мы никогда не поймем, чем руководствовался Господь, сотворив с человечеством этот акт геноцида? Какой такой смысл это все имело? Взять и смыть с лица планеты целый вид живых существ? Что двигало им? Есть ли у него совесть? Как же он взглянет в глаза сообществу подобных ему богов? Осудит ли оно его или просто сделает вид, что ничего не случилось?
А может быть, с их точки зрения все это совершенно нормально? Просто их товарищ сходил, наконец, в баню, намылился, убил, присосавшихся к нему, микробов и смыл их в канализацию. Теперь он чист и свеж и весь в ожидании бактерий нового вида.
Как мы можем понять смысл содеянного им, когда руководствуемся логикой блох, живущих в шкуре мамонта? Куда идет этот монстр, что ему хорошо, что плохо, чем он питается, чему радуется? Разве мы в силах это понять? Это настолько глобально, что мы даже не пытаемся это делать. Нам легче было придумать туманные сказки о нашем «благодетеле», основанные на мелкотравчатой логике древнего мира, очеловечить его, дать ему ребенка, ребенку друзей, потом выдать каждому свою порцию боли и несчастий, измучить их, повесить их на кресты и воскресить, вознеся в царствие небесное…
А если бы мы придумывали Христа сегодня – какую бы казнь мы нашли бы для него – отрезание вахаббитами головы, смерть на электрическом стуле после приговора американского суда или удушье в газовой камере Освенцима?
Очеловечивая Бога мы пытаемся приблизить большое к малому. Великого мы понять не в силах. Субъективность маленьких мешает осмыслить размеры этого мира объективно. Наш мирок должен быть конечен, осязаем, достижим. Того, что непостижимо – для нас или не существует или имеет, так и не понятое никем, определение – бесконечность. Понятия «бесконечность» и «непонимаемость» по сути одно и то же.
А к тому, чего понять невозможно, мы равнодушны. Разве блохам не все равно, что делается за пределами мамонтовой шкуры? У них своя блошиная жизнь и расстояние между мамонтовыми волосинами равно их кругосветному путешествию. Ни мамонту нет дела до блох, ни блохам до мамонта. До поры до времени. Пока «мамонт», наконец, не найдет подходящий баобаб и не почешется об него. И тогда наступит блошиный Апокалипсис.
И вот они последствия такого «чесания». Вся наша вера в волшебство, все наши добрые сказки о добром отце растворились в черной дыре неохватного и абсолютно непонятного нами космоса.
Он подошел к иконе Христа и бережно протер ее от пыли. Лик стал более мягким и спокойным. На душе стало чуть теплее. Он едва сдержался, чтобы не поцеловать эту картину и чуть не заплакал от ощущения какой-то родственной близости с этим человеком. «Бедный наш боженька! Тебя тоже обманули».
«Исусе Христе, сыне божий, прости меня грешного!» Простой этой молитве его научила еще бабушка. Сколько раз, он произносил ее, надеясь, пусть не на помощь Господа, но хотя бы на его внимание. Он всегда считал – главное, не слиться с общей массой, главное, чем-то отличаться от других людей, и тогда Бог заметит тебя. А, заметив, может быть, поможет, если, конечно, ты ему понравишься.
Эта мысль пришла ему в голову еще в пору студенческой молодости. Как-то раз он долго смотрел на огромный лесной муравейник и пытался представить себя в роли высшего существа. Как этот верховный дух может отличать одного муравья от другого? Он пытался поставить себя на божье место, но у него ничего не получалось. Как причинить муравьям зло он прекрасно понимал - достаточно было просто наступить на их дом. А вот как сделать добро? И какое оно – муравьиное добро?
Да… Трудно быть богом.
Верил ли он тогда? Он не мог сказать наверняка. Его вера была, похожа на веру подавляющего большинства людей на планете. По принципу «я не знаю, кто он, я не знаю, какой он, я не верю в сказки о нем, но я знаю, что он есть». Так говорит себе почти каждый и, на всякий случай, незаметно крестится.
«Прощай Иисус! Люди выдумали тебя, и теперь ты должен уйти вместе с ними. Но, покуда есть хоть один живой – ты будешь жить. Ты будешь мной, а я буду тобой. И твои заветы, твои мысли, твоя любовь будут жить внутри меня. И если я есть последний человек на Земле, значит, твой неблагодарный долг принимать мучения ради царства божьего на земле теперь лежит только на мне. Я знаю, брат мой, что это бессмысленно, но я буду это делать ибо, что я еще могу сделать для тебя, кроме как продолжать жить дальше?».
Еще долго слезы застилали Ивану глаза. Мимо проплыли грандиозные «Икея», «Ашан» и «Мега» - бывшие места безудержного шоппинга городских обывателей. Границы краевого центра закончились, а он все никак не мог взять себя в руки.
«Нервы! Совсем раздрыгалось все, к чертовой матери. Слезливый стал, психованный какой-то. Хроническая фрустрация. Пора приканчивать эту дорогу. И пора переставать ждать. Ждать больше нечего и некого»
Скрипя зубами, Левин не заметил, как въехал в маленький городок Элем. Медленно продвигаясь по пустой главной улице, он рассмотрел пыльную табличку со стрелочкой «Сады» и зачем-то свернул туда. Проехав по узкому проулку метров сто, машина уперлась в арку с воротами, увитую чахлыми лианами, выродившегося винограда. Среди бледных листьев он отыскал маленькие гроздья с синими ягодками, похожими на капельки росы. Это были первые ягоды, замеченные им в этом мире. Природа, воодушевленная незначительным потеплением воздуха, пробилась таки через враждебно настроенную среду и начала приспосабливаться к новым условиям. Значит, все здесь еще может начаться вновь? Жизнь неостановима? Неубиваема?
В огороженном колючей проволокой саду царило запустение. Огромные площади посадок фруктовых деревьев заполонил бурьян и крапива. Среди примятой травы были видны настоящие тропки – видимо их протоптали вездесущие невидимые животные, в поисках пропитания. Подняв голову, он понял, что они тут искали.
На ветках деревьев, среди редкой листвы, висели маленькие, почти игрушечные, бледные плоды – груши, абрикосы, алыча, черешня… Они были в несколько раз меньше настоящих – черешня, например, вообще была похожа на рябину, а абрикосики на вишенки. Но он несказанно обрадовался им.
Вкус веселеньких разноцветных ягодок был изумительным! Это было первое настоящее, что довелось ему попробовать после выхода из леса. Не компоты из подвалов дачников, не сухофрукты, не консервированный нектар из железных банок, а живые, сочные плоды – дар, измученной холодом, но не сдавшейся гибельному сумраку, земли.
Много фруктов валялось под деревьями. Видимо, их собирали зверюшки, протоптавшие замысловатые тропинки от ствола к стволу. Или это не зверюшки, а настоящие звери? Дорожки-то были довольно широкими.
— Медведей мне тут только не хватает, - поежился он, надвинул кепку на глаза и сдвинул кобуру с пистолетом вперед.
Осторожно ступая по траве с залежами фруктов, Левин двинулся к большой яблоне, стоящей немного в отдалении. Он подошел ближе и изумленно уставился на ее верхние ветки – там, подобно китайским фонарикам, висело пять крупных желтых яблок. Настоящих, больших и ярких. Под яблоней, однако, было совершенно девственно и совсем не истоптано. Все следы неизвестных зверей словно бы обходили ее стороной. Странно. Яблоки имели очень съедобный вид.
Иван обхватил яблоню и попробовал ее потрясти. Как когда-то в детстве, когда они веселой ватагой, возвращаясь ночами с танцев, забирались в колхозный сад, чтобы обтрясти драгоценный «белый налив». Все знали - где-то в зарослях прячется сторож с ружьем, который может без жалости жахнуть по воришкам крупной солью. Они стремительно врывались на укрепленные позиции, набирали штук по десять яблок и, когда слышали стариковское: «Вашу мать, оглоеды! Стреляю!», рвали из сада вон, ломая тын и теряя добычу на бегу. Это пахнущее спелыми яблоками ощущение веселого риска и восторг от необычайного вкуса сочных ворованных плодов запомнились ему тогда на всю жизнь. Он очень любил яблоки.
Старая шершавая яблоня неохотно зашевелилась и, скрипя, прошелестела листвой: «Кыш, кыш, кыш!», словно отгоняя, мешающего ей стоять человека, от себя. Яблоки, как ни странно, висели крепко, и падать не собирались. Но и Иван не собирался оставлять такой подарок на съедение птицам. Наступив ногой на нарост ствола, он подтянулся на нижней ветке и с любопытством сунул голову в листву в поисках места для следующего захвата.
Мгновенно оттуда, с резким шипением из распахнутой настежь пасти, выскочила плоская змеиная голова и цепко впилась в крепкий козырек военного кепи. Иван охнул от неожиданности, разжал пальцы и шумно грохнулся оземь, лихорадочно водя по голове руками и сбрасывая с себя невидимую мерзость.
— Твою же мать! – он закричал что-то непотребное и, истерически воюя со своей тенью, отбежал от ствола подальше. Его страх перед змеями был поистине первобытным. Сердце колотилось со страшной скоростью, и было готово выпрыгнуть из груди. Мелко тряслось под коленом и непроизвольно стучали зубы. Он оглядел вокруг себя - шапки нигде не было. Сдерживая шумное дыхание, Иван опасливо подошел к дереву и увидел на ветке толстую змею с желтым пузом. Перед ней висела, застрявшая в зубах, кепка. Гадина нагло смотрела на человека, чувствуя себя здесь полноправной хозяйкой.
— Ах, же ты тварь этакая! Сука! Ненавижу! – он вытащил пистолет и выстрелил прямо в змеиную голову. Пуля ударила в тело - змея подпрыгнула и развалилась пополам, зацепившись рваной шкурой в ветвях. Он стрелял и стрелял по этим змеиным кускам, превращая их в фарш, пока у него не кончились патроны.
— Тварь! – вымолвил Левин, глядя на дымящийся ствол. В ушах стоял ужасающий грохот от выстрелов. Давно уже он не слышал таких громких звуков. Ему пришлось сглотнуть несколько раз, чтобы восстановилось равновесие слуха. На миг показалось, что этими оглушительными взрывами он что-то нарушил в этом мире. Какой-то уже сложившийся порядок. Немногочисленные тихие животные, наверное, сбежали отсюда навсегда или даже померли от страха, чувствуя, что вернулся «старый» хозяин этих мест – существо по прозванию «человек». Истории об этом страшном существе им еще рассказывали древние бабушки. Но людей все не было и не было, и животные успокоились, уверив себя, что все это лишь сказки. Но сказка ложь, да в ней намек. Человек вернулся.
Ему вдруг стало стыдно себя, своего внезапного животного страха, почти женской истерики. И перед кем собственно? Перед обычной змеей, которых здесь на юге, вероятно, немерено. Что тут особенного? Ну, змея и змея. Может, она просто защищала свой дом от зверя совершенно ей незнакомого. Тут никто не видел людей. Но все же было какое-то странное ощущение того, что эта желтопузая рептилия защищала не свой дом, а эти вот призовые яблочки. Что она их жрет, что ли?
Ваня нашел длинный сухой сук и начал шерудить им в листве. Больше змеи оттуда не падали. Этим же сучком он поддел ближайшее к себе яблоко и дернул. Оно нехотя оторвалось от ветки, повалилось вниз и с глухим стуком упало на землю.
Яблоко как яблоко. Приятная тяжесть, идеальная форма, гладкие бока и даже черенок с листиком. Все как обычно. И ни малейшей червоточинки. Он попытался помять его пальцем – яблочко чуть продавилось, треснуло кожицей и испустило сок. Иван осторожно лизнул его - ароматная сладость с чуть заметной кислинкой. Ничего вкуснее он не пробовал уже давным-давно.
Челюсти сами по себе разжались, и зубы жадно впились в белую мякоть плода. Она отозвалась хрустящим волшебным взрывом, обдав его голодный рот радужными брызгами волшебного сока. Через полминуты от яблока не осталось даже огрызка. Райское наслаждение!
Схватив палку, он достал с дерева все оставшиеся плоды и тут же, сидя у ствола, съел еще три. Плотоядно нюхая оставшееся яблоко, Иван все же не стал его есть, а с сожалением отложил на потом.
«Спасибо тебе юг. Ты возвращаешь меня к жизни. Здесь не так страшно жить. Безнадега и мертвый депрессняк севера потихоньку тают в этих оживающих местах. Кто знает, чем еще порадует меня этот край?»
Блаженствуя под яблоней, он расслабился и тихонько задремал. Ему приснился берег моря на закате. Голубая вода ласково шуршала по камешкам. Где-то еле слышно кричали чайки, а лицо трогал легкий ветерок. Вдали на просторе виднелся дрожащий треугольничек белого паруса. И слышался шум мотоцикла, и кто-то невидимый где-то очень-очень далеко смеялся, и где-то слышался заливистый лай собаки.
Даже во сне к нему пришел вопрос: «Откуда тут собаки?» Он не видел за всю дорогу ни одной. Не было и кошек. Он догадывался, что они погибли вместе с человечеством. Видимо их погубили за то, что эти животные во все времена верой и правдой служили ему. Или просто они находились рядом и пострадали без вины от своей привязанности к людям?
Собака. Откуда? Да не может этого быть.
Какая-то неясная обида за всех псов и кошек мира вдруг всколыхнула его сердце, и в каким-то радужном тумане Иван разглядел, что напротив него, наклонив голову, молча сидела большая белая собака – ретривер и умильно глядела ему прямо в глаза.
Она подошла ближе, шумно нюхнула человечьего духа и неожиданно лизнула его в лицо. Животина была с ошейником - чистенькая, ухоженная и сытая. Было видно, что живет она не одна и у нее, наверняка, есть заботливый хозяин. Ваня протянул руку, коснулся собачьей шерсти и притянул псину к себе. Она ласково прижалась к человеку и снова лизнула его.
«Господи? Я сплю или начались галлюцинации? Собак здесь нет и не может быть! Как не может быть здесь живых людей! Это же невозможно!»
И все же отрицать теплый ком шерсти, уютно расположившийся у него на коленях, было нельзя. Этот ком шумно вздыхал, роняя слюни на штаны и, шевеля бровями, иногда поднимал на человека преданные глаза. А не верящий в это чудо Иван гладил собаку по большой и умной голове.
Собака была настоящей, узнаваемо пахла псиной, она знала кто такой человек и не ждала от него неприятностей… Значит, где-то рядом мог находиться ее хозяин. Иначе никак.
— Лора, Лора! Ко мне! – вдруг послышался громкий женский крик. Собака встрепенулась и рванула на голос. Испуг от настоящего человеческого голоса заставил вскочить на ноги и Ивана.
— Ну, что ты, глупая? Ну, куда ты меня тащишь, дурища? – было отчетливо слышно, как где-то рядом женщина спорила со своей подругой, видимо, приглашающей хозяйку следовать за ней.
Через несколько секунд из высокой травы выбежала радостно оглядывающаяся назад собака. Еще через мгновение Иван увидел длинноногую женщину в блестящем черном шлеме, кожаных джинсах и кожаной же курточке с заклепками, обутую в высокие ботинки типа «мартенс». За спиной был приторочен рюкзак, а через плечо на длинном ремешке висел настоящий кавказский кинжал в серебряных ножнах. Девушка была худенькой и бледной, лет восемнадцати - двадцати на вид.
При виде друг друга, оба они одновременно охнули. Девчонка даже слегка дернулась назад, инстинктивно схватившись за свой «меч». Они стояли в двух шагах и долго, молча, смотрели друг на друга, а белая собака радостно носилась между ними и заливисто лаяла, приглашая их обоих к знакомству.
— Здрас-сьте…! – сипло промолвил он непослушным языком и неожиданно закашлялся. Девушка молча стояла, сощурив глаза, и разглядывала, неизвестно откуда взявшегося, военного.
Откашлявшись, Ваня промолвил: «Иван!», - и протянул ей руку. В его ладони лежало прекрасное желтое яблоко, похожее на маленькое солнце.
Девушка осторожно взяла его и слегка улыбнулась. Глядя на подарок из нутра своего лакированного горшка на голове, она низким от волнения голосом пробубнила: «Ва-лен-ти-на!».
— Валентина? Как Валентина Терешкова? Так, может, ты и, вправду, из космоса свалилась? – засмеялся он, припоминая свои фантазии про спасшихся космонавтов с МКС.
Она сняла шлем и встряхнула длинными темно-русыми волосами. Потом подняла на мужчину большие серые глаза, спокойно осмотрела его с ног до головы и громко фыркнула.
— Нет, не Терешкова. Медведева. И не из космоса. Я тут неподалеку…
Иван вдруг покраснел от своей глупости и ему вдруг стало страшно, что девушка уйдет, пропадет, бросит его, приняв за сумасшедшего.
— А я сюда на байке приехала, - улыбаясь, она продолжала рассматривать его и вдруг протянула ему свою тонкую руку.
Он схватил ее и радостно затряс. Длинные пальчики, узкая ладошка, тонкое запястье и нежная кожа… И еще едва заметный запах женских духов или помады.
Господи! Это же че-ло-век!
От ощущения, перекрывшей ему горло, родственной человеческой теплоты Ваня снова закашлялся. Девушка запросто, по - мальчишески хлопнула его спине, ломая все преграды между ними, и кашель его перешел в смех. От избытка чувств, он поднял ее на руки и закружил по саду.
Ему вдруг захотелось запеть «Урал – байкер - блюз» Чижа и он запел:
Гони, гони, Валентина, гони!
У тебя кайф, а не машина! Гони!
Ты видишь, Валя, я ничуть не боюсь!
И мы будем свободны
Пока звучит наш Урал-байкер-блюз!
Девушка была почти невесомой. Вцепившись в его шею, она дрыгала ногами и смеялась, а собака, подпрыгивая, толкала обрадованных людей всеми своими лапами и носом, восторженно пытаясь достать до их лиц и зализать до смерти.
Из разорвавшегося вдруг серого полотна густых сумрачных туч, впервые за долгие годы вырвался первый луч Солнца. Он заиграл на кончиках листьев, освещая и, взявшихся за руки, людей, и счастливую собаку, и огромную яблоню на краю огромной плантации. Вторя ему, откуда-то с гор на юге сорвался ветер и поднял маленьким вихрем целую чехарду из бурых опавших листьев, веером разнося их по садовой территории.
И весь этот, находящийся в состоянии клинической смерти, мир неожиданно вздрогнул, словно от укола адреналина в самое сердце. Его холодный мотор, к которому подключилось электричество, исходящее от двух счастливых от неожиданной встречи разнополых особей рода человеческого, вдруг завелся, отвергая смерть, одиночество, неверие и безнадегу…

Он проснулся с улыбкой на губах. Конечно, он ни на минуту не поверил в реальность происходящего. Даже во сне он этого не допускал. Этого просто не могло быть.
Девушка, мотоцикл, собака, солнце…
Но все же – какой странный сон. Интересно сегодня не четверг? Этот сон, каким-то образом, вселил в него надежду на воскрешение, подобной той, что приходит к безнадежному раковому больному, почти перед самой смертью. Еще немного, еще чуть-чуть, еще показаться одному доктору-светиле, купить редкое заморское лекарство, съездить к ведьме… Еще одно действие и будет понятно, какое лечение применить к этому миру.
Ваня почти был уверен, что возрождение возможно. В нем есть великий смысл. Ведь, новый мир и новая жизнь должны быть лучше старых.
И все будет – надо только перейти перевал и добраться до моря.

Глава 9. Море

Моря не было. Насколько хватало глаз – лишь огромная вогнутая территория из серых камней, расщелин, скальных гребней и пятен маленьких сине-зеленых болот, поросших чем-то похожим на ползучую ядовитую траву. Впереди расстилалась пустыня – непроходимая, никому не нужная, бессмысленная и бесконечная.
–Бог, ты мой! Да что же ты делаешь-то?
Он давно уже перестал удивляться этому новому миру. Здесь все было не так – нелогично, без привычных правил и вечных законов. Да, он пытался в нем жить, но разве это была жизнь? Нет, жизнью, в привычном понимании этого слова, этого было не назвать. Всего лишь поддержание своего тела в рабочем состоянии – тупое существование, не более. Но в этом физическом теле теплился разум и поэтому оно все еще на что-то надеялось. Неясный призрак смысла – дойти до моря и обрести новое знание о том, что произошло, может быть, найти людей, пытающихся выжить в слабой, почти безжизненной природе или найти лучшие места, где тепло и светит солнце.
Сейчас, глядя на пустоту там, где ее не должно было быть, он терял самое главное – цель. Если в его походе к морю, какой-то маленький смысл еще существовал, теплилась какая-то смутная надежда на спасение и сохранялась вера в божью справедливость, то теперь этот серый вакуум, этот высохший донный щебень в провалах и гребнях, зловонные лужи стухшей воды – эти останки гигантского природного образования, чье существование не поддавалось никакому сомнению, сломили его. Основа самого мироздания – вода, твердь и небо – все было разрушено. Твердь рассыпалась в прах, небо тяжелело свинцом, а вода просто исчезла.
Этого не могло быть, потому что этого не может быть никогда и ни за что. А оно было. Океаны и моря не могли исчезнуть, а исчезли. Значит, исчезнет и все остальное. Это несомненно. Просто, выбравшись из леса, Иван попал в мир, находящийся на грани. Мир, медленно сползающий в пропасть. Мир в агонии. Смерть еще не наступила, но надеяться уже было не на что. И дело тут было не только в человечестве, как он решил было сначала. Дело было во всем. Вся планета Земля, а кто знает, может быть, и Вселенная, были обречены.
Мир входил в соприкосновение с антимиром, материя аннигилировала при соприкосновении с антиматерией. Аннигиляция, согласно физике, мгновенный процесс, но этот отрезок мига для Вселенной и для маленькой планеты на задворках Млечного пути был разным по времени. Парадокс, но то что является мигом смерти для мамонта, для блохи, живущей в его шерсти – долгая похоронная песня.
Левин упал на камни и, схватившись за голову, тихо завыл.
–Господи за что?
Неожиданно земля содрогнулась, словно поежилась, и вдалеке, в сухом море, из-под земли ударил горячий воздушный фонтан. Потом рядом с ним еще один и еще… Запахло сероводородом. Со скал покатились камни и целый пласт серой, щебенистой земли вместе с полуживыми соснами медленно поехал по пологому склону горы вниз. Он врезался в нагромождение частных домиков с огородами и, развалившись на несколько ручейков, утих в грязном облаке пыли и сухого праха.
Землетрясение. И похоже на то, что не первое в этих местах. И, наверняка, не последнее. Земная твердь, как и море, тоже начала путь к своей гибели.
И вдруг какая-то ясная и четкая мысль пронзила его – он оставлен здесь не просто так. Перед смертью всем нужно покаяние. Даже планете. Она, как и все существа, тоже должна покаяться в своих грехах, и кто-то должен их отпустить, какими бы страшными они не были.
Видимо, он, Ваня Левин, и должен сделать это за нее – у него есть еще живое тело, не убитый разум, трезвая память и непроданная дьяволу душа. Каменная планета ничего этого не имела, но, ведь, он часть ее. Рожден ею, взрощен, вскормлен и обучен. Он без нее не может, она единственный его дом, она – его мать.
Значит, так оно и есть. Он, и только он, должен просить бога за спасение души этого небесного тела, породившего его самого, путем сложного и долгого синтеза из каких-то там вселенских семян и атомов. Больше некому.
Может быть, вся цивилизация, весь ход истории человечества и сводились в итоге к тому, чтобы нашелся тот, кто бы понял всё и за это всё ответил за всех. Тот, что подает умирающему последний стакан воды и гладит его по руке. И смысл его жизни – не материальные блага, не рождение детей или создание шедевров, нет. Смысл в том, чтобы на пороге гибели мира он искренне произнес простые и правильные слова, которыми попросил бы прощения у Создателя за то, что умирающий не оправдал его надежд.
Какая разница для покаяния – миллионы ли людей попросят отпустить грехи землян или кто-то один? Ведь, все мы братья и сестры, все друг другу кровные родственники. Главное, чтобы слова дошли до того, кому предназначены.
Да, определенно, Левин кем-то выбран именно для этого. Для последней молитвы за всех исчезнувших, за всех пропавших в безвременьи, за пустые города и села, за высохшие (как знать, может и из-за людей) реки и моря…
Он – Ванька Каин. Настоящий, не фольклорный. Каин потому что обязан покаяться. Ибо только раскаявшийся попадет в Царствие Божие. А как иначе?
Левин тряхнул измученной страданиями головой, встал на ноги и побрел к машине. Сев за руль, он по, въевшейся в него за долгий путь, привычке снова поехал по дороге. Позади осталась перечеркнутая табличка со смешным названием городка – «Жупка».
Надо ехать! К морю! Вперед!
Плевать, что моря нет. Его просто надо догнать. Не может такого быть, чтобы все враз исчезло. Где-то оно есть, и он туда обязательно попадет. Ведь зачем-то в его сны приходила тоненькая девушка с собакой, ведь зачем-то он выжил, ведь… Столько было этих «ведь»!
А против этих многочисленных «ведь» чугунной гирей висела засохшая каменная пустыня, что то и дело выскакивала между скал и деревьев справа от дороги. И от реальности этого было никак не избавиться.
Через четыре часа он въехал в город Супсе и подивился человеческой тупости и неуемной жажде наживы. Апофеозом этим естественным человеческим качествам прямо посреди уютного приморского города в ложбине раскинулся огромный нефтеперерабатывающий завод. Через завод протекала речушка, в которую явно сливались отходы производства. Речушка естественно впадала в море, и было неясно – почему город воинской славы Супсе является еще и городом-курортом.
Каким может быть курорт под стенами химического производства и для кого? Может быть, для нефтяников Севера, металлургов Череповца или для машиностроителей Челябинска? В целях их адаптации к чистому горному воздуху черноморского побережья. Чтоб не падали в обморок от отсутствия знакомого с детства запаха, так естественно приросшего к ним за долгие годы выплат гробовых пособий за плохую экологию.
Он не хотел здесь останавливаться, но нужно было заправиться. Он заехал на АЗС, но цистерна с 95-м бензином была вывернута наружу землетрясением и лопнула по шву. Бензин ушел в землю. Кормить своего надежного железного друга топливом более низкого качества не хотелось, и он решил заехать на завод – может быть там что-нибудь найдется.
Заводские ворота были открыты – когда-то между опорами висела цепь, но она давно лопнула и теперь дохлой змеей валялась в пыли. Поколесив по НПЗ, он наткнулся на информационный щит возле проходной – на нем было указано расположение всех цехов и участков. На плане он сразу же отыскал квадратик с надписью «Сбыт» и поехал прямо туда.
Участок сбыта топлива в таре находился под крышей. Погрузочная площадка для машин располагалась ниже, чтобы удобно было закатывать бочки в кузова машин. После долгой разведки в ангаре Ваня отыскал синие бочки с нужным бензином. О том, что там именно «95-й» свидетельствовали приклеенные к ним товарные бумажки. На них все еще можно было разобрать жирно оттиснутые технологические аббревиатуры. Куда шло это топливо в бочках во времена железнодорожных цистерн и супертанкеров – Иван не задумывался. Может быть в армию, а может и еще куда, но бензин был.
Он подогнал «Тойоту» к пандусу и на рохле привез к кузову одну бочку. Потом еще одну. Двухсотлитровая бочка аккуратно вкатилась в кузов. Он крепко привязал ее веревками к кузову, чтоб не каталась. Это будет про запас. Вторую бочку он вскрыл и с помощью шланга залил полный бак и три старых «аварийных» канистры. Теперь можно было путешествовать долго, даже если на пути не будет заправочных станций. А что там будет впереди, кто его знает.
Выехав с завода, Иван остановил машину на центральной площади по соседству с проходной и привычным сильным броском метнул кирпич в широкую витрину гипермаркета «Магнит». Нижняя часть толстого стекла раскололась и пошла глубокими трещинами. Верхняя немного подождала и с тяжким грохотом поехала вниз, где разлетелась на мелкие кусочки.
Этот процесс Ваня очень полюбил. Стекол он выбил великое множество – в торговых центрах, магазинах, салонах, столовых, гостиницах, офисах, заправках, заводах… Особенно приятно было вышибать вот такие вот огромные стекла-витрины. Они, наверное, должны были олицетворять дух корпоративного времени с его великанами торговли и управления, мощь и красоту новой жизни. Он лупил камнями по этой современности без жалости, с каким-то садистским удовольствием. Никакой новой жизни эти монстры отъема денег у населения никому не подарили, да и не могли подарить, ибо стояли на старом прогнившем основании - на жажде удовлетворения потребностей своих слабых смертных, причем, как выяснилось (о, Воланд!), внезапно смертных, тел.
В этом южном краю всё монополизировала продуктовая сеть «Магнит». Это тоже Левин отнес к человеческой алчности и проявлению неуемной коррупции власть предержащих. Человек в последние годы сошел с ума от наживы и воровства. При любой возможности люди крали, грабили, мошенничали, обманывали, злоупотребляли, садились в тюрьмы, выходили из них и снова крали, пытаясь на этом построить свое счастье. Никому из них этого не удалось, но иной программы «успешности» в их головах не было. Ворованные деньги лились рекой, а жить этим «столпам земли» почему-то было нерадостно.
Красивой была только внешняя сторона – лакированные авто, яхты, особняки, стеклянные офисы в пентхаусах, секьюрити, лакеи, любовницы-модели… В душах же жила пустота, которая подобно воронке кухонной мойки всасывала в себя всё, в том числе радость от такой красивой жизни. Посещались церкви, соблюдались посты, попам на храмы отстегивалось, а легче не становилось. Все вроде бы по программным правилам, а отчего же тогда не спится легко?
Да просто программа не та. А божью программу любви и добра никто из них даже не попытался хоть как-то реализовать.
Воровство затягивает. Этот процесс никогда не остановишь. Ставятся цели разбогатеть еще больше, достигаются, ставятся новые. А на то чтобы просто жить в гармонии с миром времени не остается. Великая сила инерции. Все ищут смысл в этой своей неуемной жажде бабла, иногда успокаивая сами себя, что живут для детей. Но точно знают – не для этого. Ибо дети у них всегда вырастают моральными уродами, и, самое страшное, что родители это понимают. Но таков закон. Кто живет без бога в душе и растит такими же своих отпрысков – в конце пути будет равнодушно брошен ими на произвол, либо жестоко уморен в целях получения наследства.
Таков мир. За спиной у настоящих добрых и честных людей, все посещающие церкви грешники, крутят пальцем у виска с ехидной ханжеской улыбочкой всезнаек, называя их лохами, юродивыми и неудачниками.
Иван покопался на полках среди консервов, и всякой снеди в вакуумных упаковках, зашел в винный отдел, запасся зажигалками и куревом. Повертев стеклянную банку с маринованными огурцами в руке, он метнул ее в ближайшее стекло, потом стал кидать разные банки еще и еще… Он ходил по залу и швырял в стекла все, что попадется под руку, наслаждаясь прекрасными звуками разрушения.
Это почему-то стало успокаивать в последнее время. Раньше он не любил шума, а теперь в этом безмолвном мире, любой шум служил ему доказательством того, что он еще жив. Он полностью перестал стесняться кого бы то ни было. Раньше, часть его интеллигентской совести испытывала легкие угрызения при взломах, а сейчас нет. Левин стал целым и более не рефлексировал по этому поводу.
Он привычно разломал топором резной деревянный стол в ближайшем кафе. Облил обломки жидкостью для розжига и развел огонь. Процесс разведения костров стал простым, обыденным и абсолютно не романтичным. Сидя у очага, он вспоминал свой первый костер – там, в глухом мокром лесу, в первый день своей эпопеи. Сколько сил, смекалки и везения потребовалось для этого! Теперь огонь всегда был с ним.
Иван поймал себя на мысли, что ему стало скучно. Эта бесконечная и бесполезная езда, эти вечные консервы, эти мертвые и пустые, похожие друг на друга, города и села. Эти высохшие останки людей – они словно тощие вяленые блинчики из остатков плоти и одежды были разложены по своим постелям, изредка попадаясь на улицах. Если не заходить в дома (а зачем туда заходить?) они не напоминали о том, что жизнь здесь когда-то была и била ключом. Они не вызывали жалости, душевных мук, не тревожили совесть. Комочки грязной одежды – не более. Но все равно, по жилым домам он старался не шастать. Чем-то это было ему неприятно.
Он жевал безвкусную консервированную пищу, просто набивая живот необходимыми калориями. Это всё было из разряда – эрзац. Псевдо мясо, псевдо хлеб, псевдо ягоды… Всё псевдо. Как бы… Как бы он, Левин, жив, как бы куда-то едет, как бы питается, как бы колышет стоячий воздух и шумит…
Одиночество убивает человека. Лишает всё смысла. Он уже не тот старый, понятный общественный смысл. «Оцените меня, люди! Оцените! Скажите, что всё правильно сделал, что я хорош, умен, успешен, что я добрый отец, крепкий муж, у меня красивый дом, модная машина, я веду культурные разговоры, я творю шедевры. Так оцените же меня! Поставьте мне пять по рейтинговой шкале моей социальной группы».
Сейчас это не имеет смысла. Общества нет, оценить его некому. Нет даже укоризненно смотрящих на него животных. Этот мир уже почти мертв. Сколько ему осталось – неизвестно. Нужны другие мотивы, нужна другая цель. И вину свою нужно испытывать не за то, что ты что-то украл или кого-то обидел или за то, что у тебя рваные штаны и лахудра-жигули, а ля семидесятые (ах, что скажут люди!), а за что-то другое.
Можно красть – хотя у кого? Обидеть некого. Быть подлым не перед кем. Носить рваньё – а кто скажет, что это рваньё?
Нужна новая мораль, как ни крути. Как ее изобрести, если тысячи поколений до тебя договорились о том, что хорошо и что плохо? И так жили, по крайней мере, старались так жить. Как придать окраску собственным действиям? Можно ли кидать камни в витрины, ради красивого звона разбитого стекла, ломать антикварную мебель на дрова, разжигая костры мудрыми книгами, заворачивать в полотна величайших мастеров куски недоеденной пищи, пристрелить ради шашлыка зверя, исчезающей породы, спалить до тла Василия Блаженного, ради уличного освещения или праздничного фейерверка? Можно?
Кстати, да. А можно ли сжечь этот гребаный вонючий завод? А что? А если уничтожить его к чертям собачьим? Сколько людей мечтало об этом когда-то. Стереть с лица земли навсегда эту гноящуюся технологическую язву в прекрасных заповедных местах Кавказа. Для этого нужна всего лишь маленькая китайская зажигалка. Чирк! И все местные жители будут отомщены.
Рассуждая подобным образом, Левин отхлебывал дорогой шотландский виски прямо из бутылки. Мысль показалась ему очень забавной. Это нарушало привычный ход его бытия, и было похоже хоть на какое-то развлечение. Он устал жить тихо, как мышь, проныривающая по хрупким разваливающимся тропкам умирающих дорог и набивающей брюхо всякой однообразной дрянью. Он устал бояться непонятного «всего», потому что бояться «всего» и всегда находиться в состоянии напряжения, было предписано ему древней тысячелетней моралью. Он не хотел более никакой морали, кроме своей собственной.
Мораль, что выкристаллизовалась в его голове сегодня, была простой. «Если ты хочешь – сделай это. Никто тебе ни судья, ни начальник».
Поддавшись порыву, нетрезвый Иван вскочил на ноги и с бутылкой в руках торопливо пошел к заводу, благо тот был совсем рядом. Он подошел к знакомому заводскому участку с бочками бензина, с усилием выволок одну из них из общего ряда и пожарным топором прорубил ей бок, а потом уронил ее плашмя на бетонный пол. Бензин стал растекаться под многочисленными стеллажами, под стоящими бочками, пока не вытек весь. Прихлебывая из бутылки, Левин уронил еще одну и проделал в ней такую же дыру в боку и снова бензин потек по бетону, заливая площадь огромного ангара. Он покатил ее к входу, оставляя после себя вонючую огнеопасную дорожку. Скатил на ходу облегчающуюся худую бочку по пандусу вниз и, уже по асфальту, ногами стал пинать ее, уводя подальше от корпуса. Метров через сто бочка опустела.
Иван снял с головы кепи, помочил его в бензиновой луже, чуть отошел от тары и окинул взглядом дело своих рук. Бросив кепку к ногам, он поднес к ней зажигалку.
–Прощай, вонючий город! Уходим завтра к морю! – пьяно пропел он – Сдохни, сука! Сдохните вы все!
Горящая кепка от меткого пинка ноги подлетела к бочке, ударилась об нее и обдала огнем. Та мгновенно вспыхнула, и огонь резво побежал по дорожке прямо в ангар.
–Бля-а, валить надо отсюда, сейчас рванет!
Он мгновенно протрезвел, пригнулся в ожидании взрыва и свернул за какое-то двухэтажное здание, а от него рванул, что есть силы, прямо к проходной, к выходу.
–Вот же, придурок, пьяный идиот!!!
Взрыв был чудовищным – длинным и продолжительным. Сперва один большой, а потом еще не прекращающаяся серия из более мелких, слившаяся в какую-то канонаду – похожую и на вой «Катюш» и ковровую бомбежку «летающих крепостей». Ба-ба-ба-ба-бах…. Все как в кино.
Несмотря на то, что бегущий Иван был прикрыт строениями взрывная волна, словно шершавой доской, тупо врезала ему по спине. Он ждал этого – упал и быстро перекатился к смотровой яме для автотехники. Заполз между бетонными блоками и затих лицом вверх, с ужасом разглядывая небо.
По черному от дыма пространству летали горящие бочки, обломки крыши, какие-то фермы, колеса грузовиков… Взрыв был что надо! Эффект был достигнут. Заводу пришел полный и безоговорочный капут. Взрывная волна накрыла не только НПЗ, но и близлежащие районы города.
Потихоньку взрывы более-менее уменьшились, и Левин перебежками двинулся к своей машине на площади. Слава богу, машину не накрыло, хотя некоторые здания уже горели. Вскочив в салон, он лихорадочно надавил на стартер. Было такое ощущение, что машина завелась даже раньше, чем повернулся ключ. Ей тоже хотелось свалить отсюда побыстрее.
Ваня живо рванул по главной дороге вверх и налево, уходя все дальше и дальше от полыхающего огнем завода. Через четверть часа бешеного давления на акселератор, он достиг гребня горы и остановился, чтобы посмотреть вниз.
Половина города внизу полыхала огнем. Завод продолжал то и дело взрываться, раскидывая вокруг себя горящие обломки. Они подлетали высоко вверх и по пологой траектории падали на еще целые пустые строения. Они поджигали всё – и маленькие частные дома и дворцы нуворишей и санатории. Огненные шары врезались и в окна пятиэтажек-хрущевок. Дорога, по которой он прибыл в этот город, была вся залита огнем. Громадный поклонный крест на въезде по-киношному горел – весь от основания до вершины.
Яростные огненные протуберанцы разорвали тот самый «Магнит», в котором он разживался питанием, подожгли гостиницу на площади и кафе, где он совсем недавно обедал. По дну высохшей речушки в направлении морской пустыни текла живая огненная река. Выползая в пустыню моря, она разливалась там овальным оранжевым озером, огибала гребни и забиралась в расщелины. Зрелище было одновременно и чудовищным и очень красивым.
Левин достал из рюкзака еще одну бутылку виски и жадно присосался к ней.
–Герострат! Я Герострат! Ну, где же ты нефтяная Артемида-защитница! Я сжег твой храм, я убиваю в этом чертовом городишке все, что было еще хоть капельку похоже на живое. Его не взяли даже фашисты в войну, а я один его разрушил до тла. Мне нет дороги назад. Я спалил всю эту старую декорацию провалившегося спектакля. Я буду искать новые формы!
Он кричал еще что-то и еще. Ему, как Нерону, разглядывавшему горящий Рим, хотелось пафоса, восторга и зрителей… Да, сейчас ему не хватало толпы возбужденных свидетелей, свершенного им сегодня злодеяния.
Ему хотелось по-актерски размахивать руками и кричать, хотелось сказать что-то такое великое и навсегда. Хотелось громко читать стихи.
На ум пришел Бродский. Может, это было не совсем к месту, но стихи Бродского он любил беззаветно. Их можно было чувствовать. И читать нараспев. Этот поэт со своими сложными рифмами жил прямо возле его сердца, а другие не жили. Да, их стихи были не менее красивыми, но почему-то к сердцу не прилипли. А Бродский прилип, вернее эти рифмы постукивали по колокольчикам его души в ритм биению сердца. Особенно это – «к Б.Лифшицу».

Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

Впервые за много-много дней и ночей ему было хорошо. Он разрушал, уничтожал, ломал и разбивал. Но он был почти счастлив. Человек не понимал самое себя – отчего это, откуда в нем это, почему ему так радостно?
Он вдруг вспомнил, как убивал здоровенного кабана почти голыми руками в начале своего скорбного пути. Он помнил это зверское чувство радости от запаха свежей крови, от вида распоротых кишок своего врага, от едва дрожащего в воздухе кровавого пара и от своего ощущения в пальцах и ладонях – они горели жаждой нового убийства. В голове тогда смешалось все - радость и стыд за нее, гордость нечаянной победы и даже жалость к глупому животному. Но больше все-таки было радости - он перешел какую-то запретную грань, и там, за этой гранью, было гораздо лучше, чем в его прежней, цивилизованной жизни.
Сейчас было то же самое – хищный зверь в нем вышел наружу. Он хотел жечь и убивать. Ему совсем не было стыдно за это свое желание. Он начал понимать солдат-победителей, тех, что дрожа от адреналина недавнего боя, врываются израненной и уставшей ордой в какой-нибудь европейский городок с аккуратными островерхими крышами маленьких домов, с подстриженными лужайками, с детскими качелями во дворах, с побеленными деревьями за изящными заборчиками и с чистенькими фрау в белых передничках.
Эти грязные, чужие солдаты топают злым, тяжелым строем по улицам и на их пыльных, копченых лицах наглые улыбки победителей. И эти улыбки не сулят жителям ничего хорошего. Потому что по всем законам войны городок должен быть отдан победителю на поток и разграбление минимум на двадцать четыре часа. И каких бы сказок о европейских ценностях и гуманизме белой расы эти фрау не напридумывали себе, а ночью им придется не сладко. Потому что они побежденные.
День потихоньку угасал, а пожарища в городе только разгорались. Ивана потихоньку стало отпускать. Он трезвел, и на смену адреналиновому подъему приходило состояние философской расслабленности. Приходили раскаяние, грусть, сожаление и привычное для человека чувство хронической вины и постоянной ответственности за все, что происходит вокруг. Извечный круг маниакально-депрессивного психоза человечества.
Ехать куда-то уже никакого смысла не было. Да и куда торопиться?
В полной безопасности он улегся на траву на вершине горы и, заглушая неясную боль в своем раскаивающемся сердце, стал тихо напиваться, глядя как разрушаются под напором огня дома, как взрываются машины во дворах, как лопаются стекла в стекляшках, как тлеют жаркими углями сады и леса. В этом была какая-то красота. Человек так устроен, что может бесконечно смотреть на бушующий огонь, текущую воду и на то, как работают другие люди. Людей не было, воды тоже, а огонь был. Все во Вселенной произошло от огня – все огнем и закончится.
Через полчаса он уснул. Ему снова приснилась тоненькая девушка Валентина и золотисто-белая собака Лора. В этом сне они жили все вместе в окружении скал, на берегу голубого моря, в белом доме с красной крышей, под окнами которого раскинулись огромные эвкалипты с лысыми стволами и высокие колонны южных пихт. Они сидели на увитой виноградом веранде пили сладкий чай, а рядом играли их дети – мальчик и девочка лет пяти-шести. Все были в белом. Море играло с розовыми лучами заката, а на горизонте виднелся маленький треугольный парус.
Во сне ему немного что-то мешало. Даже там он не понимал ¬ на какой же планете все это происходило? Но твердо чувствовал, что все будет хорошо ¬ только надо найти эту землю и добраться до моря.

Глава 10.

Он попал в страну Апсны. По крайней мере, так гласил плакат над контрольно-пропускным пунктом на границе. Переехал через мост, и вот она – чужая страна. Сердце привычно отозвалось тоненькой, тянущей ниточкой боли, что живет в глубине груди каждого русского человека – ностальгия.
Эту странную боль он испытывал и раньше – прожигая ли валюту на раздолбайских тайских курортах или медленно шествуя по ухоженным улицам и рассматривая достопримечательности Вены, Рима или Парижа. Боль была крошечной и слегка ноющей – похожей на растянутую резиночку для денег – один конец ее крепился где-то в районе подвздошья, а другой уходил в ту сторону, где осталась Родина.
Резиночка растягивалась и слегка выдергивала наружу маленький кусочек подсознания. Этот, вытянутый из привычного бытия, кусочек недовольно щурился от света незнакомого солнца, непривычных лиц, домов, деревьев, ландшафта, погоды, закрывал уши от непонятного языка, шума машин, тарахтения мопедов, гортанных криков невиданных ранее животных, ему не нравился режим дня, часовой пояс, а также вкус еды, вина и общий запах местности и ее жителей.
Человеку все это очень нравилось, а подсознанию нет. Не то, не так, не такое… Опасность. Цурюк! Назад!
Наше подсознание так устроено, что всегда хочет нам добра. Оно никогда не заставит человека совершать какие-либо поступки, которые могут привести к причинению ему любых, даже самых мелких неприятностей. Оно всегда за нас. Вернее, подсознание не за нас – за наше драгоценное тело. И оно всегда предупреждает человека об опасности, делает знаки, дает прямые установки – не ходи туда, не ешь это, не бери это в руки, не кури, не нюхай, не колись, не подписывай, беги, стой, ложись, вернись назад…
К сожалению, человек своё подсознание не слышит. Сознание – вот главное его достоинство, главное его богатство, главная его сила. Именно благодаря ему он доминировал здесь на Земле. А подсознание – это чувство, порабощенных разумными существами, животных и человек легкомысленно отвергает его сигналы, либо просто залепляет жвачкой порталы, предназначенные для общения с ним.
Ностальгия – это тоненький писк недовольного изменениями консервативного подсознания – не делай ничего лишнего, будь таким, как сотни поколений до тебя, веди себя по старой надежной программе, заложенной тысячелетия назад, будь как все и не выпендривайся. И проживешь долго. У него есть только одна эта цель – заставить нас сохранять свое здоровье и прожить до ста и более.
У русского человека такой цели нет. Он не желает жить долго. Он хочет помереть молодым, красивым и желательно пьяным. Он не жалеет свое тело, постоянно пичкая его излишествами. Через эти излишества он пытается усилить остроту своих чувств. Его не устраивает мирное существование сытой еврокоровы. Он хочет всё и сразу.
Оттого старость наших людей всегда неприглядна и вызывает только одно чувство – жалость. А также извечный вопрос – а зачем? Зачем жить вот так – без всякого желания и без всяких возможностей?
Старики на Руси всегда лишние. Старый человек подобен ходячей видеокамере с помутневшим объективом – его роль быть свидетелем проходящих мимо него событий. Старые люди могут только созерцать.
И опять этот гребаный вопрос, ¬ а зачем? Зачем мучить людей так долго? Какая сука смотрит после их смерти, отснятые ими кассеты? И чего эта сука хочет в них увидеть?
Ностальгия притихала. Все резиночки давно оборвались. Теперь это была, скорее, фантомная боль.
Сейчас, въезжая в Гагру – заросший курортный городок, с постройками советского времени, Ваня Левин совершенно отвлекся о неприятных мыслей, потому что рассмотрел здесь нечто отдаленно похожее на фрагменты, снившегося ему постоянно, сна.
Здесь было гораздо теплее – днем термометр в машине показывал до пятнадцати градусов. И природа, окружавшая его, была гораздо красивее, и в ней было гораздо больше жизни, чем даже на Кавказе. Хотя это было не так уж и далеко. Километров сорок отсюда до Олимпийского городка, в котором он сделал остановку на ночь.
Горная трасса от сожженного Супсе до этого пафосного Олимпика была ужасной. Бесчисленное количество спусков и подъемов, крутых поворотов - почти на сто восемьдесят градусов, основательно разрушенное в паре мест полотно и немалое количество мертвых машин, съехавших со спусков в изогнутые ложбины и застрявших там, в зарослях придорожных кустарников. Несколько раз ему приходилось останавливаться и вырубать деревья, чтобы по обочине объехать эти заторы. Однажды в особо неприятном месте ему пришлось с помощью троса растаскивать небольшую кучу-малу, миновать которую не было никакой возможности. Тяжелая была дорога.
Но все же он доехал до самых северных (как гласили путеводители) субтропиков мира. В страну Апсны. Разруха тут, конечно, была жуткая, но пихты высотой с девятиэтажный дом и громадные эвкалипты росли в великом множестве. Многие виды тропических растений, из заявленных в рекламных проспектах, конечно, погибли, но гораздо более многие выжили.
Как ни странно, но он нашел в старом парке Гагры огромный кактус высотой в три метра, а толстые, вытянувшиеся до небес, стволы бамбука, были похожи на хорошие крепкие осины и местами даже срослись друг с другом. Хорошо, без желтизны, росли голубые и кавказские ели. Сосны немного побурели, но тоже были живы. Повсеместно цвели цветы ¬ скромные и небольшие – голубые, розовые, желтые… Там, откуда он приехал – это было большой редкостью.
Но самое главное, что он обнаружил – это было море. Вернее не море – запах моря. Его не было видно, но оно ощущалось. Очень явственно пахло йодом и каким-то непонятным морским бризом, хотя ветра, как всегда, не было. Он понял, что не зря приехал в такую глушь. Еще немного и все будет ясно.
Апокалипсис накрыл Гагру в мертвый сезон ¬ туристы уже сюда не приезжали, и помирать тут было почти некому. Иван остановился в совершенно пустой, без этих «траурных человеческих блинов» гостинице, в красивой пристройке в виде замка с двухэтажным советским люксом и балконом. Гостиница располагалась удобно, рядом с дорогой, со своей закрытой территорией и парковкой с навесом. Одним из главных ее достоинств, повлиявших на выбор места, была баня с бассейном. Пора уже было и помыться, как следует, и поспать как человеку.
Иван отыскал у кастелянши кипы чистого белья. Оно было слегка влажным и пахло затхлостью. Он добыл себе из середины пачки комплект посуше. Там же в кладовой был найден электрообогреватель. Достав из кузова машины портативный импортный электрогенератор на бензине, Ваня подключил его к сети, и в его маленьком доме зажегся свет, и потянуло теплом от нагревателя. Через некоторое время в сыроватом номере стало по-настоящему жарко. Он развесил на стульях белье для просушки, прихватил на всякий случай автомат и вышел обследовать притихшую прилегающую местность.
Он устал от бесконечной езды и решил отдохнуть здесь хотя бы несколько дней. Место было удачным. Магазины с едой были недалеко. Метрах в ста, в старом прибрежном парке, находились и кафе. Он выбрал себе ресторанчик под зарослями бамбука, с видом на заросший круглый пруд, с гипсовой статуей античного лучника посередине. Серый в подтеках стрелок целился в низкое серое небо из наполовину сломанного лука.
На открытой кухне ресторана Иван развел огонь в каменном мангале и едва разложил по столу свои консервы, как вдруг край его левого глаза неожиданно почувствовал на тропинке из битого красного кирпича какое-то слабое движение. Он медленно повернул туда голову и увидел совсем рядом небольшого пятнистого оленя – тот не спеша двигался по дорожке и, вытянув морду, мирно объедал листики каких-то кустов.
Иван не встречал животных давным-давно. Животные этого нового мира не выходили в мертвые города и села, не появлялись они и на дорогах. А специально охотиться в леса он не ходил – то ли из-за, появившейся у него после блужданий, таежной фобии, то ли из-за отсутствия желания убивать кого бы то ни было.
Теперь он заматерел окончательно, и убивать ему было более не страшно и не стыдно. Глядя на оленя, во рту его сами по себе начали собираться жаркие, хищные слюни.
Мясо! Свежее мясо! Как же давно он его не пробовал, как ему этого хотелось!
Не думая ни секунды, он подхватил со стола «Калашников», передернул затвор и тут же стеганул длинной, жесткой очередью по кусту, где стоял олень. Послышался какой-то всхлип, и кусты с треском повалились, приминаемые тяжестью убитого животного.
Когда он подбежал к нему, олень еще был жив и конвульсивно бил задней ногой. Левин достал из ножен нож, подхватил зверя за отростки рогов и легко приподнял голову вверх.
Влажные фиолетово-черные глаза смотрели на него с недоумением и непониманием произошедшего. «Кто ты, ужасный двуногий хищник? Откуда здесь? Я тебя не знаю».
Благородное заповедное животное не молило о пощаде. Оно с достоинством покорилось судьбе и спокойно ожидало смерти от какого-то непонятного, незнакомо пахнущего инопланетянина. Оно чувствовало – у него нет никаких шансов на спасение, и любое сопротивление будет бесполезным. Этот пришелец вводил его в транс взглядом своих маленьких, прищуренных и совершенно холодных глаз, гипнотизируя металлическим блеском огромного когтя, что рос у него прямо из лапы. Это было нечто абсолютно недоступное привычному для него пониманию хода вещей.
Он обреченно закрыл глаза. Острый коготь зверя совершенно безболезненно, гладко и прохладно вошел ему в горло и принес тихую смерть, без мучений, без ненужной жестокости и лишних ран.
«Спасибо тебе, неведомый зверь!»
Олень был прекрасен на вкус. Впервые за долгие месяцы Левин наслаждался чем-то естественным, настоящим, природным, живым – тем, что еще пару часов назад строило свои планы, хотело насыщаться прекрасной растительностью, размножаться с прелестными самками, растить глупых детенышей, обучая их правилам жизни…
Так уж устроен мир – хищники пожирают травоядных. И это Ивана не коробило. Он сам часть этого мира. В нем, в этом мире, когда-то все было так правильно и гармонично устроено, что от его правоты у людей на глаза наворачивались слезы. Даже беспредельно размножившийся человек не смог до конца разрушить эту гармонию, поняв, наконец, что надо остановиться в своей жажде безудержного убийства и сохранить, хотя бы то, что осталось. Иначе смерть.
Убивать только ради пищи – не на этом ли стоял и стоит этот мир? Можешь – убей, не можешь – убьют тебя. Главное, помни, человек – не убивай ради самого процесса убийства, не отнимай жизнь ради удовольствия, походя, подло и жестоко и всегда испытывай легкое угрызение совести за это некрасивое, в общем-то, дело.
Поглощая шкворчащий шашлык, сдобренный обнаруженными на кухне, пряностями и запивая его красным полусухим вином местного производства, Ваня признал, что жизнь в общем-то отнеслась к нему неплохо. Пощадила, спрятала в лесу, потом вывела из него, подняла и продолжает поднимать его дух и тело, то и дело падающие вниз. Зачем-то привела сюда, в это красивое место, где растут невиданные деревья и бродят такие красавцы-животные, как этот олень. А потом поведет еще куда-то и там, на краю бесконечного пути, исполнятся чьи-то великие цели и, возможно, эти цели совпадут с его собственными.
«Спасибо тебе олень! Все правильно. Ты сделал доброе дело – спас меня от отчаяния. Ибо самая страшная беда в этом месте – отчаяние, безнадега и безверие.
Твое нежное, доброе, благородное мясо успокоило меня – все идет как надо, пусть не по моему, а по чьему-то высшему умыслу, но в правильном направлении».
Вечером, обследуя соседние гостиницы, Иван обнаружил в одном гараже еще одно новое средство передвижения – мощный, американский квадроцикл «Армстронг». Глядя на эти могучие колеса и толстую раму, ему пришло в голову – это же идеальное средство для разведки. Недаром этих монстров быстро научились использовать военные.
Здесь в Гагре он останется надолго. По крайней мере, на несколько дней. Необходимо разведать, наконец, эту серую морскую пустыню. Что произошло, почему нет воды, где она остановилась? Куда ему двигаться дальше? Все это ему необходимо выяснить. Квадроцикл должен в этом помочь.
Он давно уже научился оживлять мертвые механизмы. Современный мир, основан, в основном, на двух технологиях – на электричестве и на двигателях внутреннего сгорания. Обе они дополняют и взаимопроникают друг в друга. Например, чтобы завести бензиновый мотор этого мертвого квадрика, нужно было подключить к нему электричество в виде аккумулятора. Аккумуляторы же заряжались от работы бензинового двигателя. И этот технологический круг, если им овладеть, становился спасательным.
Одной из главных полезных вещей современности он считал портативные электрогенераторы на том же бензине. Они были просты и надежны. Заводились они просто – ручкой, а вырабатываемый ими электроток, можно было использовать при зарядке аккумуляторов для более мощных агрегатов, либо просто для освещения. В идеале можно было завести даже карьерный экскаватор или тепловоз, если бы в этом была хоть какая-то нужда.
Он подогнал к гаражу свою, оборудованную всем необходимым, «Тойоту», и «Армстронг» ожидаемо, в рамках прогнозного времени, завелся. Все как всегда, даже скучно. Теперь осталось проверить все соединения двигателя, его трубки и затяжку болтов и гаек, чтоб оттуда ничего не текло, не капало и не разорвалось бы по дороге. Все эти резинки и пластмассы, без работы мотора были подвержены рассыханию и растрескиванию. Часто их нужно было или заменять или попросту подматывать изолентой. Ранее он не морочился на долгой жизни каких-либо моторов. Использовал недолго и безжалостно бросал. Единственным механизмом, которому Ваня подарил свою любовь, был его пикап-внедорожник.
«Тойота» его ни разу не подводила. А этот американский монстр мог, тем более, бездорожная разведка по местам, где не ступала и не могла никогда ступать нога человека – дело гораздо более жесткое, даже жестокое, нежели простая езда по, в общем-то неплохим, дорогам. Мучить свою любимую машину Иван не желал.
Пусть помучается тот механизм, которому мучиться предназначено самой своей конструкцией.
Наутро, проверив еще раз свою новую машину и закрепив в кузове-кенгурятнике воду, пару канистр с бензином, рюкзак с припасами и автомат, Левин выкатился на пляж и начал свою разведку, ушедшего в никуда, моря.
Первая сто-двести метров были сносными, а то, что последовало за ними не поддавалось никакому описанию. Эти пять-семь километров пути вглубь пустыни был настолько кошмарными, что несколько раз его посещали мысли – а не вернуться к бесу с этого практически непроходимого плато. «Арсмтронг» качался на вздыбленных и лежащих кое-как камнях так, что у него через полчаса заболели зубы и страшно устали руки. Жуткие завалы огромных валунов и суровые нагромождения каменных торосов из скошенных плит, были разбросаны по плоским камням словно бы каким-то сумасшедшим олимпийским богом-гигантом.
Они то и дело перегораживали путь – их приходилось объезжать совершенно нелогичными длинными зигзагами в поисках не менее жутких узких промежутков в камнях, проход через которые напоминал ворота в Аидовом царстве. Эти щели были настолько тесными, что пару раз свой квадроцикл Иван ставил боком и колеса проезжали прямо по их стенам. Однажды он здорово ободрал колено о какой-то выступ. Но все равно, он упорно продолжал движение.
Путь все время шел под гору. Едва заметно, но вниз. Левин обернулся назад – под сизой, туманной взвесью неба ни города, ни гор на берегу совершенно не было видно. Судя по одометру, он проехал не более десяти километров. Поскольку дорога все время петляла, от берега его отделало километров шесть или около того. Как он вернется назад? Дурак! Неужели нельзя было придумать какой-нибудь маяк на возвышении?
Он прекрасно помнил, как ходил однажды на болото за клюквой. Болото было огромным, радиусом километров около двадцати, наверное. Куда ни кинь взгляд – серо-зеленая зыбкая, кочковатая равнина, с мелкими кустиками на ней… Далеко в эту равнину люди старались не углубляться. Там легко можно было потерять ориентир и начать выбираться непроторенными путями. А кто его знает, куда ты там выйдешь, да и выйдешь ли – болото, оно и есть болото.
В лесу, у входа на эту необъятную равнину люди вешали на деревья яркие вещи – пакеты, шарфы… Он даже видел как там, на высокой осине болтался привязанный красный рекламный зонт с логотипом «Нескафе». Так люди отмечали дорогу назад.
А он совсем об этом забыл. А какой маяк он мог оставить? Снова поджечь этот город? Но тут не было химзавода – только старенькие, еще советские, гостиницы и санатории из камня. Да и не хотелось ему здесь ничего поджигать. Слишком уютным был городок, слишком хороша растительность. Тут жили животные и даже иногда пели птички. Нет, уничтожать это место никак было нельзя.
Весь сегодняшний путь напомнил ему свой трагический вход в лес. Точно также он шел и шел тогда, подчинившись размеренному движению ног, и не мог остановиться. Точно также легкомысленно понадеялся на то, что в любой момент может вернуться назад, но так и не повернул с выбранного пути. И вот куда это легкомыслие его занесло.
Все повторялось, только сейчас перед ним был не темный осенний лес, а безжизненная каменная пустыня, бывшая когда-то полным жизни морем, являвшимся воплощением летнего вожделения всего сухопутного населения страны.
Сейчас он понял – ехать дальше нельзя. Это опасно. Он не может правильно ориентироваться – компаса для этого было недостаточно. У него нет должных припасов, у него не хватит горючего. Он не готов к долгому, в пятьсот километров, бездорожному и изнурительному переходу через шаткую пустыню на этом козлоподобном «кишкотрясе». Если что случится с машиной – пешком ему не дойти – ни туда, ни обратно. Он не пророк Моисей и пройти такой трудный путь ногами ему не под силу.
Второй раз ему из подобной передряги уже живым не выйти. Да и не мог он собой рисковать, вот так бессмысленно. Ему просто необходимо было себя сберечь. Он последний человек на Земле. Это дорогого стоило. Раньше, таких как он, было семь миллиардов особей, а сегодня он единственный и неповторимый экземпляр. Исчезающий вид живого существа. Краснокнижный разумный чудо-зверь с неясной миссией. А может быть, он, вообще, пророк, святой или даже Ной со своим семейством в одном лице. Нью-Ной. То ли он должен что-то сделать, то ли нет – неведомо. Но узнать он должен. Для этого нужно жить.
Он подивился этому новому своему качеству – он стал мудр. Раньше подобные вопросы его мало интересовали, а сейчас он все больше стал о них задумываться.
Левин остановился, залез на высокий скальный гребень и еще раз посмотрел в разные стороны. Позади и впереди – лишь пустота. Серая мгла на разновеликих кучах серых камней. И больше ничего.
Запаха моря он более не чувствовал. Значит, он едет не совсем правильно или уже совсем неправильно и оттого вот-вот заблудится, если уже не заблудился. Надо вернуться, как это ни прискорбно.
Еще раз сверившись с компасом, Ваня повернул назад. И снова тягучая зубодробильная езда по каменным завалам, снова поиск проходов в нагромождениях скал, снова ободранные колени и жалобный вой «Армстронга» в узких ущельях.
Когда он уже почти потерял надежду вырваться из этих бесконечных лабиринтов, впереди показалась высокая лесистая гора в клочках тумана – берег. И сразу же дорога стала ровнее, ущелья кончились и квадроцикл поехал веселей.
Скоро Иван начал различать знакомые очертания домов на берегу ¬ Гагра. Был уже слегка виден причал и даже угадывалась розовая арка ротонды с высокими эвкалиптами по бокам. Ресторан «Гагрипш» краешком вылезал из густого леса своим желтым фасадом в форме домика с часами. Там совсем рядом – его теплый уютный замок с постельным бельем и вкусный ужин остатками заповедного оленя. Скоро он вернется домой. Как хорошо когда у тебя есть дом!
Но что-то неясно беспокоило его. Он стал вращать головой в поисках этого «что-то» и сквозь серую мглу, далеко-далеко – в районе новой Гагры, на другом краю берега полукруглого залива, увидел маленький, почти незаметный огонек. Он неровно мерцал, словно это был отблеск сигнального костра.
Ваня заглушил мотор и прислушался. Ничего – привычная, не нарушаемая никем, тишина. Мертвая тишина. Безмолвие, ударившее его по ушам, после ставшего уже привычным пятичасового, грохочущего сафари по пустыне. Он подивился – как неприятна иногда бывает такая тишина.
А огонек мерцал. Никто не стрелял из ружья, никто не кричал, никто не пытался привлечь его внимание звуком. Он стал ждать – может быть тот, кто слышал дикий рев его «Армстронга», подаст голос, разожжет еще ярче костер или даже взорвет город.
Никто ничего не нарушал. Огонек не становился ярче, а тишина в этой туманной низине моря была абсолютной. Никто здесь ее нарушить не мог. Немногочисленные птички сюда не залетали, кузнечики или мышки не шуршали, олени ничего не глодали…
Иван засек ориентир в виде высотного корпуса какого-то санатория и повернул своего четырехколесного коня в направлении этого огонька. Выехал на пляж и уже по пляжу поехал на другой конец бухты. По сравнению с пустыней, ехать тут было одно удовольствие. Когда пляж упирался в какой-нибудь мол или забор, он просто объезжал препятствие по дну моря. И снова колесил по ровной гальке. Через полчаса он был уже рядом с этим домом-ориентиром.
Огромное здание было давно заброшено. Рам на окнах не было – лишь их пустые проемы глазели на мир недоуменно и укоризненно. Это были глаза мертвеца. На крыше просматривались огромные ржавые буквы ¬ «Ге…л…г».
Вероятно «Геолог» – решил Иван. Санаторий, бывший когда-то вожделенной мечтой советских людей, полностью пришел в упадок. Он был растащен весь, до последней кафельной плитки. За долгие-долгие постсоветские годы никто не вложил в его существование ни одного рубля. Дом погиб, хотя все еще стоял – непонятно как и непонятно зачем. Дома в мирное время почти всегда умирают стоя. Дома убивает равнодушие людей. Лишь война, убивая, роняет их на землю.
Он обошел его по периметру, вышел на замусоренную и перегороженную какими-то кривыми заборами, площадь с проваленным асфальтом и тут понял, что за приветливый огонек привиделся ему из моря. Это был вечный огонь.
Это было совершенно невозможно, но на площади стоял монумент героям Великой Отечественной войны и героям войны этой страны за независимость. И между тяжелыми плитами с барельефами воинов и государственных гербов, в обрамлении свалки грязно-серых пыльных венков и гирлянд из засохших цветов, в каменной вазе, скромным голубым пламенем, горела газовая горелка.
Как и откуда сюда поступал газ – было совершенно непонятно. Газа в газопроводах этого мира не могло быть вообще. Для его перекачки нужны мощные действующие газонасосные станции, накопительные резервуары, абсолютно целые, герметичные, не разрушенные трубы ¬ ничто из этого набора здесь не работало. Газа не было нигде ¬ он проверял. Не только здесь, в этом захудалом курортном краю земли, а даже в центральных сугубо промышленных городах. Никогда и ничего – на всем протяжении его долгого пути через всю Россию.
«Что за бред? Откуда тут газ?»
Он глядел на этот едва теплящийся огонек и не понимал, как это было возможно.
Вечный огонь. Вечный. Такой же вечный, как он сам. Что это значит – вечный?
Вечный – это слово. Прилагательное. Оно в данном случае прилагается к понятию «память». В смысле – вечно будем помнить. К чему же оно прилагается теперь, если уже не к чему его прилагать? Кто должен помнить жестокие войны, достижения науки или веселые праздники? Да и зачем?
Вечность равна жизни общества, которое придумало это определение. За гранью гибели человечества вечность кончается, там нет ничего – все бессмысленно, потому что нет больше слов. Не с кем говорить. Некому этот смысл объяснить. И слово «вечный» в отсутствие человеческого общения не означает ничего. Потому что некому помнить, анализировать существующее положение вещей и давать этому научное объяснение. Давать какое-то название, описывать его, закреплять какой-то словоформой. Кому объяснять это все?
Вечное что или вечный кто? Нет людей ¬ нет вечности. Мало того, имеются все признаки того, что и самой Земле приходит конец.
Он прекрасно помнил кадры из гениального фильма Ларса фон Триера «Меланхолия». Как встретить конец света? На белой веранде с видом на океан, с бокалом французского вина и под классическую музыку? Или сидя в сортире, пьяному в усмерть? Или зачем-то убивать себе подобных и крушить магазины (в голливудских кино при конце света люди, почему-то всегда этим занимаются)? Или закрыв глаза, объясняться с богом, обняв родителей и прижав к себе неразумных детей. Как? И, вправду, а как? Как надо-то, как правильно? Как по-человечески? Перед лицом, так сказать, вечности?
Сам он, Иван Левин, тоже не вечен. Просто, по чьей-то прихоти, он оказался за этой гранью – что-то увидел, прочувствовал, попытался понять, стал каким-то другим существом. Не высшим, конечно, но единственным в своем роде. Индивидуальность, присущая его натуре в прежней жизни, приобрела абсолют. Он неповторим. Он уникален. Он есть великая ценность. И в тоже время Ваня ощущал какую-то социальную ответственность за всех, что прожили когда-то свои жизни.
Так что же такое вечность?
Мир вечен, покуда есть на Земле хоть один человек, который может вымолвить это слово.
День медленно угасал. А вечный огонь продолжал гореть, нарушая все правила, свергая с пьедестала саму невозможность вечности, порождающую безнадегу и пустоту. Вечность есть. И вечный огонь горит, для того чтобы никто никогда ничего не забывал.
Иван нашел неподалеку на свалке, в каком-то старом кострище, черную обгорелую до угля доску и написал на свободном месте плиты: «Я всё помню». И подписал: «И.Левин – последний человек».

Конец I части

Часть 2.

Глава 11. Стекло

Всю ночь он ворочался и не мог заснуть. Этот вечный огонь не шел из его головы. Как это могло быть? Что это такое? Это же невозможно в том мире, который он видел вокруг себя. А если это невозможно технологически, значит это чья-то причуда. Чья?

Отвергая привычную «дореформенную» логику, Иван, постепенно приходил к двум вариантам. Оба они были весьма фантастичны, но ведь и его нынешнее положение кроме, как ненаучной фантастикой, было не назовешь.

Обе версии исходили из главного постулата - все, что здесь происходит - неправда. Этот пустынный мир устроен исключительно для него. Это резервация. Тюрьма, концлагерь, ад, если хотите. Ему, Левину, устроено какое-то испытание, ради искупления грехов, изменения своей личности или еще зачем-то, чего он никак постичь не может. Может быть даже, это было простым издевательством или проявлением садизма.

Вариант первый. Этот «невозможный» огонь оставлен здесь специально для него. Кем-то, кто ему симпатизирует. Как подсказка для ума - не верь глазам своим, думай, двигайся дальше, ищи выход. Или как чья-то тайная поддержка, по типу - ты не один и не все еще кончено.

Вариант второй. Это просто ошибка. Сбой в программе. Глюк.

Левин не верил в доброго дядю из числа великих, неподвластных уму существ-создателей. Вряд ли там, в этом божественном мире есть такие понятия, как жалость к мелкой блохе или вредной бактерии. У людей же такой жалости не было. А мы, люди, как говорится, «созданы по образу и подобию» их.

Нет, помощников, филантропов и доброхотов ему там не найти.

Значит ошибка. Это было более реальной версией. Люди ошибаются постоянно. Ничто, никакой эксперимент, не проходит без ошибок. Хоть что-нибудь, но всегда что-то идет не так - не по умыслу, а по-простому недогляду, ленности и самонадеянности исполнителя.

Сейчас кто-то явно что-то недоглядел. Пропустил, отвлекся, ушел пить кофе, загляделся на прелести юной лаборантки, был вызван на «ковер» к главному… У кого-то просто «замылился» глаз в этой долгоиграющей серости. Все затянулось надолго и стало скучно. Оттого, притупилось внимание. Его, Левина, долгое и нудное движение к какой-то, придуманной им самим, цели утомило исследователей. Ну, едет человек и едет куда-то… Да, бог с ним.

Да, скорее всего, это именно ошибка. И ей обязательно нужно воспользоваться. И воспользоваться именно сейчас. Его время и время его мучителей явно не совпадают. Его час равен их минуте, может быть, или еще того меньше. Если тот, кто следит за ним отошел покурить или, пардон, отлить, у него вполне есть несколько часов, чтобы проверить свои подозрения, уже своим опытным путем.

«Вы ставите на мне опыты - я поставлю над вами свой. Вы выкручиваете мне руки - я постараюсь выкрутить вам ноги!».

Левин посмотрел на часы до рассвета оставалось часа два. Он выскользнул из-под одеяла, быстро натянул штаны, набросил бушлат и торопливо сбежал вниз к своему квадроциклу. Тот так и стоял неразгруженный после путешествия по морю. Иван быстро вскочил в седло, завел мотор и двинулся по дороге назад.

Да, именно назад. Эта мысль пришла к нему в голову внезапно. Он еще ни разу не возвращался назад. Все время, начиная с того злополучного субботнего утра в деревенском доме, он шел только вперед. С маниакальной верой, что только там, впереди, есть разгадка, есть смысл, есть конец… А что если, это не так? Разгадка не в бесконечном «впереди», а во вполне осязаемом «позади»?

Лишь вчера, во время разведки морского дна, он впервые вернулся с выбранного пути. И этот огонь (а он бы дал голову на отсечение, что в начале его неудачной разведки на берегу ничего такого не было) просто не успели убрать. Потому что были уверены он, Левин, всегда и при любых обстоятельствах идет только вперед. И ожидали его в это время где-то в середине моря, приготавливая ему торжественную встречу. А он неожиданно и совершенно нелогично вернулся.

Так устроен человек, так устроена человеческая жизнь. Мы никогда не возвращаемся назад. Мы идем только вперед - нас всегда интересует, только то, что будет дальше. То, что уже случилось не подлежит изменению. Мы можем о прошлом только сожалеть или тихо радоваться, но вернуться туда не можем.

«Нельзя войти в одну и ту же реку», «возвращаться - дурная примета» - так гласят народные мудрости. Они заставляют нас думать только о движении вперед.

«Ни шагу назад! Только вперед, к победе коммунизма! Догоним и перегоним! Мы должны успеть первыми!»

По большому счету, если смотреть на нас, как на неких искусственных божьих созданий, эти «народные мудрости», эти лозунги, эта религия - все это программирующие элементы, толкающие человечество только в одном направлении.

Человек создавался для будущего. Согласно вживленной программе он не имеет права останавливаться в своем неуемном движении вперед. Прогресс - вот главный идол всех времен и народов. Человек идет всегда по одному и тому же временному вектору. Никаких других векторов у него нет. Он не в силах развернуть свою голову на сто восемьдесят градусов и вернуться туда, откуда пришел на свет. Голова человека не умеет так поворачиваться.

А есть ли вообще прошлое? И какое оно «настоящее» прошлое?

Левин давно сомневался в правильности официальной хронологии.

Если начать задумываться, то принятый ныне во всем мире порядок времени ничем не подтверждается. Как выясняется - все было «не тогда» и, соответственно, «не совсем так». И может статься, вообще не так.

Летописи настолько условны по времени, что, осознание этого, заставляет еретически-пытливых историков опускать руки. Материальные свидетельства прошлого нагло и весьма неумело подтянуты за уши к выдуманной кем-то временной шкале. А часто просто сфальсифицированы.

Каждый настоящий археолог мира реально боится найти что-нибудь странное - ведь, то, что не вписывается в «официальную этапность цивилизации» будет безжалостно забыто на полках, ошельмовано в научных трудах и даже уничтожено. А сам ученый будет проклят или признан ненормальным. Белое безбоязненно назовут черным, если это белое будет угрожать великой иезуитской хронологии.

Человечество живет, строит, малюет холсты, воздвигает статуи, радуется жизни и иногда воюет. Ему совершенно наплевать на то, куда, скажем, делась тысяча лет, после падения Рима?

Общеизвестно - это времена темного средневековья. Серые хламиды, чума, грязь, голод и горящие кресты. Так всех учили. Ни одного технического свершения, ни одной достойной вещи, ни одной серьезной постройки, ни одного культурного шедевра - ни-че-го… За целую тысячу лет!

Как это вообще возможно, что, в общем-то, неглупые, весьма уже цивилизованные люди послеримского периода разом впали в дикость и первобытность каменного века? Отупели внезапно. Везде! Согласно исторической науке на всем белом свете в это время воцарилось страшное и ужасное «время ведьм». Сказка какая-то.

А потом в благословенные времена Возрождения эти тупые, грубые, неотесанные тысячелетние «неандертальцы» враз просветлились и выдали такие шедевры творчества, до которых утонченным современным цивилизованным авторам не доплюнуть никогда. Они воспарили в недосягаемые гуманитарно-шедевральные выси, аки ангелы. И снова внезапно. Прояснило их, снизошло на них, отпустило…

Как это возможно? Неужели никому это не режет глаз?

Хрестоматийная застойность древности выглядит совершенно искусственно. Скорее всего, и Рим был не так уж давно и Хаммурапи лепил из глины свои таблички едва ли полторы тысячи лет назад и, соответственно, Ветхий завет не такой уж и ветхий. А, значит, и Адам с Евой - великие божьи клоны, породившие нас - доминирующих мутантов, не столь уж давно собраны - кто из «биологической глины», кто из ребер старого земного генетического материала.

Отодвигание времени в глубокую древность необходимо для того, чтобы скрыть реальное положение вещей, скрыть истинные факты, которые не поддаются объяснению и нарушают религиозные догматы.

Каждая старая сказка начинается одинаково - «в те давние, давние годы…». А религия - это сказка про бога. Просто так в бога язычники не поверили бы. Им нужны были баллады и сказания. А разве сочинишь нормальную сказку про вчерашний день? Да там полно еще свидетелей и вещественных доказательств. К черту их! В прах древности!

А если пытливые еретики вдруг спросят, им ответят - так не осталось же ничего - пыль веков, время неумолимо и т.п... Все пропало времени-то сколько прошло.

И хватит уже об этом! Не раскачивайте лодку!

Все может быть, что удлинение истории человечества предполагает собой попытку закрепить законодательно чье-то неправое право над этой планетой? Эта фантастическая версия кажется бредовой, но не бред ли живущие до сих пор больные выдумки и наборы ограничений религиозных фанатиков всех мастей?

Очень может быть, что наши предки пришли на пустую Землю из «ниоткуда» и заняли ее, а чтобы все выглядело красиво - придумали «свои» тысячелетия и корни, которых просто не было.

Так может поэтому в каждом из нас нервно пульсирует программа - только вперед, без оглядки на прошлое? Может поэтому - возвращаться дурная примета? Возвращаться-то некуда.

Размышляя об этом, Левин на полной скорости гнал свой квадроцикл по ночной дороге. Машина то и дело подпрыгивала на плохо различимых выбоинах. Свет фар желтыми вениками мазал по столбам, заборам и стволам деревьев, вырывая из тьмы трещины на асфальте, остатки разметки и указатели населенных пунктов.

Проехав не менее тридцати километров, он подъехал к пограничному КПП и остановился. За мостом через речку был едва виден бледный рассеянный свет. Он подошел ближе - свет перед ним усилился и по мере приближения становился все ярче и ярче.

Это было очень странно. Вокруг тела была непроглядная темень, а за границей, четко, как по линии терминатора, словно из телевизора излучался слабый матовый свет. Этот свет уходил в стороны, поднимался ввысь и совершенно не смешивался с темнотой. Будь-то кто-то разрисовал альбомный лист черной и белой краской.

Левин подошел еще ближе, плотно прижал лицо к чему-то похожему на мутное стекло. Когда его глаза совсем приблизились к поверхности - преграда стала абсолютно прозрачной, как хрусталь. «Стекло» сделалось жидким и словно бы вобрало его в себя, вплавив лицо в свою толщину. Он попробовал продвинуться дальше, но не смог. Преграда была непреодолимой.

От внезапного прозрения ему сделалось нестерпимо больно.

Аквариум. Вот что это было такое. Его поместили в аквариум, как черепашку или хомячка. И вся его, последовавшая за тем лесом, жизнь - это жизнь крохотного подопытного существа в искусственно созданном вольере. При этом, весьма искусно созданном, без сомнения. Идеально соответствующим его бредовым представлениям о возможном Апокалипсисе.

Там, за совершенно прозрачным стеклом была обыкновенная белая муть. Глаз явно что-то видел - какое-то размытое движение, но мозг совершенно не мог понять, что это такое и поэтому не давал никаких объяснений человеку. Иван все видел и не видел ничего одновременно.

Известно, что зрительная система человека состоит из оптики глаз и центра обработки изображения в задней части мозга. Обработке подлежат только известные разуму изображения. Так вот, если в мозгу человека нет и не могло быть хотя бы обрывков, частей, пазлов того, что сейчас находилось перед левинскими глазами, картинка не получалась, потому что обработать ее было нечем. Там не было ни аналогов, ни знакомых мозгу фрагментов. Перед открытыми видящими все это глазами находилось сказочное «То, чего не может быть с острова Буян, будь он окаян».

Постичь «божью» сущность человек не в состоянии. Именно поэтому у Бога-создателя нет, и не может быть, лица. Ни на одной иконе мира его так и изобразили. Потому что никто и никогда его не видел. Иисус - это полубог в человеческом образе, он сын человеческий. Его лицо известно. А вот лица его отца не видела даже Дева Мария.

Левин стоял и неотрывно смотрел на эту белизну, пытаясь разглядеть в этом вялом движении молока какой-то смысл, какие-то очертания знакомых разуму вещей.

Он пытался дать всему логическое объяснение. С точки зрения человека.

«Если я лабораторная крыса и нахожусь в стеклянной коробке, то вполне вероятно эта коробка стоит на огромном лабораторном столе. Вокруг меня должны быть какие-то научные предметы или инструменты - колбы, шланги, скальпели, пинцеты, приборы со стрелками, кнопки, весы, резиновые перчатки, бумаги, карандаши… Да, до хрена чего валяется на столах лабораторий. Если бы те, кто меня сюда поместил, были похожи на людей - я бы сумел это увидеть. Пусть это были бы очень большие пинцеты, но они должны были бы тут быть. Но ничего похожего… Ну, хорошо пусть не пинцеты, но форма-то какая-то должна быть. Квадраты, овалы, треугольники… Пусть перемешанные, неровные, скошенные. Ведь форма же есть у всего».

Значит, это не люди. Стоп.

Мы измеряем этот мир трехмерно. Есть низ, есть верх, право-лево, далеко-близко… Если добавить еще одно измерение - все смешается. Что это за измерение? Время? Опять это гребаное время!

Время всегда неизменно и для нас течет только вперед. Назад оно течь не может, не может оно течь в стороны или вверх, например. Только вперед! Отсюда все наши устремления в будущее, отсюда ожидания от будущего чего-то иного, лучшего… Отсюда - все надежды человечества. На прошлое, ведь, не надеются. За прошлое чаще всего бывает просто стыдно, но изменить уже ничего нельзя. Все уже случилось, произошло и дало свои результаты.

Тому, кто обладает властью иных измерений, человеческое существо на поверку очень примитивно. Все его устремления в общем-то стандартны. Ничего нового в них за время цивилизационного процесса не появилось. Просто добавились удобные гаджеты и все. А как хотелось кому-то власти или денег, так и хочется. Как хотелось любви, так и продолжает хотеться. Секс, еда, алкоголь, наркотики - все это было и остается сейчас, приняв какие-то более изощренные формы. Но, тем не менее, все это повторение пройденного.

Не выходит из головы одно слово - программа. Вечная и мудрая программа. Да, может быть устаревшая, но работающая весьма эффективно для того, чтобы это существо - человек делало то, что и должно делать, согласно чьего-то великого замысла.

Может быть мы, как винтики какого-то вселенского механизма должны просто что-то медленно вырабатывать метан, углекислый или угарный газ… Ну, не знаю. Что-то, что необходимо не нам и является для нас побочным результатом жизнедеятельности - вредным и совершенно нам не нужным.

Через каких-нибудь сто лет (при условии современного поступательного движения прогресса) люди заполнят свою жизнь роботами. Сначала неуклюжими пластмассово-железными домашними помощниками, затем андроидами уже с искусственной биологической начинкой и высокоэффективным мозгом на энергетически-независимых кристаллах. Люди так устроены, что без сомнения создадут этих роботов очень похожими на себя. То есть по образу и подобию.

Роботы будут умными, но кроме ума иных качеств человека (чувства, эмоции) так и не приобретут. И наличие этих качеств будет всегда возносить человека до недосягаемых высот, по сравнению с искусственным разумом, а память о том, что эти небожители когда-то создали первых из них, будет храниться в веках.

Люди слабы. Подвержены болезням, травмам, изменениям природы и обязательно когда-нибудь сотрутся с лица земли. А роботы останутся и будут жить, создавать себе подобных - плодиться и размножаться. На основе полуистлевшей Библии они создадут религию (потому что захотят обрести смысл), в которой будет и Создатель (-ли) и Адам с Евой (или не с Евой или не Адам) и все пойдет по тому же самому пути.

Эти роботы вполне вероятно тоже назовут себя людьми или человечеством. И будут выполнять все тот же замысел высшего существа, прилепившего когда-то на эту планету несколько колоний бактерий или клеток с той или иной жизнью (не обязательно, впрочем, биологической). Жизнь есть везде, даже в камне. Возможно, они будут вырабатывать что-то другое - побочное и ненужное (даже вредное для них самих). Это тоже пригодится тем, кто над нами.

Так что же все эти людские поиски смысла - чушь недостойная внимания? Все эти мольбы к богу, все эти моральные правила и самоограничения - глупость? Надежды, что если мы будем хорошими и будем правильно себя вести, нас помилуют, простят, поблагодарят, спасут - бесполезны? И мы просто рабочая скотина, обязанная трудиться вечно, вырабатывая и вырабатывая дерьмо, для чьих-то великих нужд? И никакого рая и ада для нас не будет? И жизни за ее пределом тоже?

Надо признать, что наши молитвы к богу бесполезны. Существа, живущие в четырех или более измерениях абсолютно чужды простеньким нам. Все чего мы просим в своих молитвах - это такой утробный примитив, что они, даже если бы и хотели - никогда нас не поймут. Боги в своем развитии ушли слишком далеко от нас. Они воспарили и теперь восседают где-то в эфирных высотах. Спуститься вниз, ведь, гораздо труднее, чем подняться в небеса. Люди взлетели в космос, посетили Луну, запустили зонды в другие звездные системы, а в собственные недра пробились только на десять километров, не более. Никто не хочет копаться в дерьме, все хотят парить в облаках. Ассенизаторы и шахтеры всегда проигрывают монтажникам-высотникам и космонавтам.

Кто был там за стеклом? Кто играл с ним в жестокие игры? И самое главное зачем все это?

Ваня решил от стены не уходить. Пусть они поймут, что он знает. Пусть начнут что-нибудь делать. Пусть или убьют его или вытащат отсюда. Теперь, узнав больше того, что ему было положено, он более не мог уже спокойно двигаться в стандартном направлении. Больше он вперед не поедет и играть по их правилам не будет.

В том, что это какая-то игра - он уже не сомневался.

Этих всесильных «кого-то» он возненавидел сразу же, как только до него дошло осознание себя хомячком, ожесточенно бегающим внутри колеса, на потребу зрителям. Хорошо. Играть, так играть. Стрелять, так стрелять.

Теперь он будет вести себя нелогично и неправильно. Они замучаются просчитывать его дальнейшие шаги. Устанут перетаскивать свой 3D-принтер в совершенно разных направлениях, чтобы выстроить ему, желаемый ими, ареал обитания.

Теперь, когда их игра поломается, его или выпустят на волю или убьют за ненадобностью. Сумасшедший, он им не нужен. У них явно есть какой-то сценарий. Теперь его придется или менять по ходу действия или сериал прекратить «в виду болезни действующих лиц». И пусть, уроды, неустойку еще штрафную заказчикам заплатят!

Он принес автомат, поставил его на одиночную стрельбу и методично стал нажимать на спуск, вгоняя по окружности в это светящееся полужидкое стекло своего аквариума пули. Одну за одной.

Они входили туда и исчезали, словно проваливаясь в бездну, оставляя после себя круглые розовые пятна. Ни одна пуля не срикошетировала - все были вколочены словно гвозди в мягкую податливую стенку.

Левин потрогал места, куда они вошли, и отдернул руку. Розовые пятна от пуль были нестерпимо горячими.

— Ну, суки, держитесь!

Уже почти рассвело. Он сел на своего угловатого «Армстронга», отъехал далеко к началу моста и, резво покрутив ручкой газа, дал двигателю максимальные обороты. Тот оглушительно взревел и затрясся. Резко сбросив сцепление, Иван заставил встать свою машину на дыбы и, когда она грохнулась всей тяжестью на дорогу, направил ее прямо в стену.

— А-а-а!!!! - эти короткие мгновения своего ударного броска он дико орал что-то матерное, успев спрыгнуть с машины за метр до преграды.

Падая в придорожную траву, Иван, словно в замедленном кино, видел, как тяжелый квадроцикл с каким-то влажным, болотным «чпоком» вонзился в расстрелянную стену и, останавливаясь, стал исчезать в ней, пока не замер, вмурованный в эту густую липкую патоку. Лишь подвисшее левое заднее колесо и часть кенгурятника торчали наружу, подрагивая и балансируя. Вокруг них расплывалось уже не розовое, а совершенно фиолетовое пятно.

Сначала ему показалось, что все бессмысленно - машина будет также, как и его тело, мягко выдавлена вон. Но, тут случилось невероятное. Квадроцикл, вернее его остатки, с каким-то металлическим визгом резко качнулся вверх и словно опрокинулся в какую-то невидимую яму, полетев по крутому склону стеклянной горы на той стороне. В месте, где он только что торчал, зияла неровная дыра в фиолетовом обрамлении, из которой лился мягкий оранжевый свет.

Пробитое «стекло» неожиданно пошло по всей поверхности яркими неровными линиями, напоминающими зигзаги молний. Они растягивались ввысь и в стороны далеко-далеко, сколько хватало глаз. Резко запахло озоном.

И через пару секунд после молний ожидаемо ударил гром. Грохот был таким оглушительным, что Иван на время потерял слух. Из стены, в том месте, где он находился - с треском посыпались какие-то крупные, в пол-кирпича, обломки. Потом еще и еще. Эти обломки походили на осколки автомобильного стекла - ровные, имеющую в основном форму неправильных квадратиков или прямоугольников. Ему подумалось, что это обычное безопасное стекло - типа триплекс со слоем какой-то вязкой полимерной субстанции изнутри.

— Тоже мне, великие… Могли бы придумать что-нибудь попрочнее. Или это даже не приходило вам в голову, сволочи! Логика, говорите? Вот вам! Человек - это звучит гордо, мать вашу! - он сотворил кукиш на правой руке и протянул его к дыре.

Кирпичики все сыпались и сыпались, обнажая проем все больше и больше. Хоть они и выпадали куда-то наружу, но подходить к провалу все еще было опасно. Но Левин на четвереньках все же пополз к отверстию и попытался заглянуть внутрь. Ждать он не собирался.

«Хрена вам! Я тут больше оставаться не намерен».

Он заглянул в дыру, и его вдруг обдало космическим холодом. По черному фону были разбросаны звезды. Много звезд, миллиарды или еще больше. Они заполняли все пространство вокруг. А прямо перед ним наливался темно-оранжевым светом лохматый шар, парящей в пустоте звезды.

Левин протиснулся в дыру и сделал попытку прыгнуть вниз. Но выпрыгнуть у него не получилось. Он лишь плавно выплыл в это черное пространство и застыл рядом с тем, что изнутри казалось ему коробкой.

Никакая это была не коробка - это была полая спираль, похожая на пружину в часах, растянутая в пустоте и уходящая в точку бесконечности, словно огромная искусственная труба. Она слегка вибрировала, как живая.

Иван опустил голову вниз - там в самом низу разрушенной им петли спирали скребся о стену искореженный «Армстронг».

Более ему ничего не удалось увидеть. Ледяной холод сжал его внутренности, и ему вдруг стало нечем дышать. Глаза медленно сомкнулись, а затем пришло великое успокоение. Видимо, мозг устал мучиться от необъяснимых событий и фактов и просто отключился - вышибло пробки.

Засыпая, Левин явственно услышал далекий голос. Голос быстро приближался, он был уже совсем близко - живой, явно разгневанный. Ваня лишь успел подумать о том, как же давно он ничего подобного не слышал и провалился в пустоту.

Глава 12. Игрушка

— Нет, Лео, ты посмотри, а… Дыра. Как он ее проделал? Прогрыз что ли? Совершенно новый аквариум. А меня уверяли, что это абсолютно исключено - какие-то новые технологии, стопроцентная безопасность, крепче не бывает… А этот клоп, с которым я вожусь, как идиот, угождая ему и делая его жизнь, в общем-то приятной, легко и непринужденно продырявил целое состояние. Ты знаешь, в какую сумму мне этот комплект обошелся?

— Да уж, думаю, в немаленькую. Существо очень странное. Таких экземпляров я еще никогда не видел. Откуда такое чудо?

— Из трехмерки. Нелегально. Там у них все сложно. Нам с тобой просто так не разобраться. Я очень долго изучал эту сторону жизни. И то понимаю ее с трудом. Планеты какие-то, звезды, космос… Этот, например, с планеты Земля. Он называет себя человеком. Хорошо, что помощники заметили, как он выпрыгнул, и успели спрятать его в кокон стазиса. А то бы и аквариум потерял и человечка. Вот он, смотри… Жив, гаденыш - только впал в спячку. Они очень много спят - треть своей жизни. Наверное, сильно устают. Живут с превышением силы тяготения примерно в два раза от нормы. Согласно логике, они вообще не могли на своей планете зародиться. Это-то в них и интересно. Откуда они там? Кто их туда занес?

Я любопытен - ты знаешь, Лео, мой порок богатого бездельника. Я смотрю на человечка постоянно, я даже учусь у него - силе жизни, настойчивости, какой-то непотопляемости, его мечтам, надежде и упертой вере, когда верить уже совершенно не во что. Он не сдается. Если бы ты знал как он умеет выживать, как преодолевает безвыходные ситуации, которые я ему навязываю… Я иногда преклоняюсь перед этими его способностями. Я почти люблю его.

Спит, дорогой мой человек… Ну, спи, спи…

— Чудной какой-то паучок. Сат, а что он вообще такое?

— Он живой. Признаю, что он разумный. И у него есть душа, как ни странно. Только он ее не видит. Есть эмоции - горе, радость, меланхолия, даже какое-то подобие любви. Его охотник Трой словил. Профессионал по поимке всяческой экзотики. У него стоит несколько хитрых капканов в разных местах. На каждое существо - свой особенный. Эти самые лучшие. Но их попадается мало. Трой говорит, что их практически невозможно поймать. А пойманные быстро погибают. Душу свою они берегут очень тщательно. Чуть тронешь и сразу мертвые. Душ своих они не только не видят - они их не понимают, только чувствуют, но, тем не менее, никогда и ни на что их не меняют. Это у них такое табу. Даже мне, хитрому лису - Сату, их душ никогда не получить.

У них есть зачатки разума. Строят свою жизнь по каким-то, только им понятным, правилам. Но правила есть. Муравейник - вот главная ячейка их общества. Они строят их повсюду - огромные, большие, маленькие. Они не живут отдельно друг от друга. Эти существа очень общественные. В одиночку они погибают - не видят смысла в своем существовании. Им нужны города-муравейники - это большой смысл, но им нужны и семьи - это смысл малый. Там собираются хромосомные родственники. Они всегда кучкуются поблизости и стараются помочь друг другу, хоть у них не всегда это получается. Я думаю это оттого, что всем им постоянно страшно. Люди враждебны тому миру, в котором живут. Поэтому и боятся - живут, прижимаясь друг к другу, постоянно ожидая нападения. Это привычка, вошедшая в их существо. Им от нее уже не отделаться - они так мутировали.

— А как же этот? Он-то один.

— Этот особенный. Трой предполагает - таких выродков один на сто миллионов, а то и гораздо реже. Этот может жить один. Генный казус. Но и его все равно тянет к себе подобным - я это наблюдал. Он мучается без других людей. Его жизненные показатели снижены - до критического уровня они еще не доходят, но постоянно находятся в зоне повышенного риска. Из-за этого он может сам себе нанести вред и даже убить себя.

— Как это возможно? Убить себя? Это же нереально! Это чудовищно! Каким же извращенным духом надо обладать?

— Может. Они на такое способны. Мой видит сны - в этих снах к нему приходит самка и еще какое-то четырехногое существо с длинной шерстью. Самка рождает ему детенышей, четырехногий их охраняет. Они живут в белом, отдельно стоящем муравейнике, у воды. И ты знаешь, показатели его состояния в это время приходят в норму и даже выходят за ее пределы. Но стоит ему проснуться - первой осознанной мыслью его является нежелание жить дальше. Я буквально вытаскиваю его из пониженного уровня, предлагая ему различные допинги и развлечения. Он на короткое время успокаивается. Этот его радостный сон я транслирую ему каждую ночь. Но все это напоминает мне битву за обреченного. Он однозначно тут умрет - я знаю. Ему одному не выжить. Незачем.

— Послушай, Сат, разве тебе его не жаль? Ему необходим его социум. Твои знания это доказывают. Срочно купи ему еще кого-нибудь. Самку достань. С твоими-то возможностями… Если не ты - то кто тогда?

— Даже мои возможности не могут ничего исправить. У меня других людей нет, и власти такой нет, чтоб достать. Каждому свое. Только Трой способен добыть таких существ. Но он не может. Ничего не получается. Он ловит редких особей, но они тут же мрут от тоски. Этот особенный. Я начинаю думать, а не единственный ли он?

— Возьми его материал. Создай ему подобного. Сделай ему самку. Ты что забыл, как это делается? Ведь, любую жизнь можно скопировать. Это проще простого.

— Да знаю я. Не хочется. Грязно это как-то. Не по правилам. Они же размножаться начнут. А потом что? Копии с копий пойдут? И с каждой новой псевдо-копией начнет проявляться едва заметная мутация в генах. Крошечная, но будет. И тот, кого хотелось копировать, так сказать, в племенном, чистом виде, будет с каждым поколением тускнеть и сереть. Все самое лучшее и красивое размажется и сотрется. А серость? А зачем мне умножать серость? Любовь у них будет скучной, а вино кислым. Они начнут тупеть и перестанут стремиться к прекрасному. Появится агрессия и захочется собственной смерти. Потом они себя убьют - не так, так этак. Их временной промежуток будет очень коротким. Нет. Копирование - это мы уже проходили. Суета сует.

— А что будет с этим? Похоже он уже догадался, что является игрушкой в чьих-то руках и не хочет продолжать игру. Он доказал, что разумен. И даже более того - его интуитивные способности позволяют относить его к просветленным.

— Да. Это точно. Он догадался. Что теперь делать - ума не приложу. Убить - не гуманно, силой заставлять идти дальше - глупо и тоже не гуманно. Может вернуть с неустойкой назад - этому Трою? Так, не возьмет - товар-то вполне годный, изъян скрытый. И что мне теперь с ним делать, с таким просветленным?

— Просветленных просветляют до конца. Они редкость в любом мире. Поговори с ним. И покажись. Его разумность и чувствительность ставят все совершенно на другие места. Ты не имеешь права так с ним. Это, в конце концов, грех.

— Нет. Это невозможно. Он, наверняка, не поймет.

— Почему же? Он же разгадал твою игру.

— Догадался, да. Но пока это только догадки. А как бы ты себя чувствовал, если бы понял, что с тобой играют? Полюбил бы своего «хозяина» и тот «ошейник» что на тебя надет?

Честно хочешь? Мне просто стыдно. И что я могу ему сказать? Извини, мол, брат по разуму - накладка вышла? Типа, мы не хотели, но так получилось.

Пойми, мы другие, абсолютно ему неизвестные… Ему даже увидеть нас не дано. Он же запросто может посчитать меня богом.

— Вероятно. Но это не свидетельствует о его неразумности, дело лишь в недостатке информации. Богами работают многие посвященные - ты знаешь. Это тяжкий и неблагодарный труд. Наград за него не дают. Не хочешь ли и ты попробовать?

— Лео, Лео… Ну, какой из меня бог? Бог это тот, кто любит свои создания. А я? Я их не создавал. Мне нет никакого дела до их мира. Я просто случайно, из-за любопытства, узнал, что он есть и все. Бог должен помогать, судить, казнить и миловать… Как я их помилую, если я не понимаю даже смысла их существования. Зачем они вообще нужны? Кому? Кто запрятал их в этой временной слепой кишке?

Видимо, бог у них все-таки был. Просто оставил их - или на время или навсегда. Он устал их любить. Кто знает, может еще вернется? А Трой со своей бандой жадных пионеров вторгся, по глупости, в чужие владения. Нет, богом я становиться ни для кого не хочу.

— Но что делать с твоим человеком?

— Что-то надо делать. В коконе стазиса он долго не протянет. Скоро прибудут мастера заделывать дыру. Как закончат - выпущу его обратно. Но он же снова начнет вырываться. Он уже знает как. Мне не уследить за ним. А если его сдерживать силовыми полями - он просто убьет себя. Что делать? И еще… Мне грустно это говорить, но я уже адаптировал его к своему аквариуму. Сила тяжести здесь чуть не в полтора раза меньше. Дома его может просто раздавить тяготением.

— Хочешь, я с ним поговорю. Да и вообще, Сат, - отдай его мне. Я не скован обязательствами и привязанностью к нему. Меня совесть долго глодать не станет. Ну… умрет, так умрет. Зато это будет его собственный выбор.

— Нет. Я его никому не отдам. Сам приручил, самому и расхлебывать. Я думаю - ему нужно дать цель. Не эфирную, как раньше, а настоящую. Реальную. Его надо повернуть, чтобы он шел обратно домой. Но все не так просто - мне нужно подготовить его переход, снова заплатить Трою, договариваться… Да и переходят ли эти существа обратно? Я не знаю, как действует этот портал.

Да-а-а… Тяжело ты мне даешься человек.

Я отправлю его обратно. Люди не любят этого делать - отступать. Их стремление всегда одно - только вперед. Но ради возвращения в мир он пойдет назад. Он пойдет куда угодно, если это «назад» будет возвращением.

— А как ему теперь жить такому «порченному» в этом своем провинциальном мирке?

— Тут я ничем ему помочь не смогу. Может, временно приглушу память, но только немного, ибо память это и есть его личность. Убьешь ее - однозначно убьешь и его. Он никому не будет нужен без нее, он и себе будет не нужен. Память обязательно к нему возвратится. А вот когда возвратится - я ему завидовать не буду. Он будет видеть такое… Даже я не знаю - что он будет видеть, а это будет… И его сочтут сумасшедшим или же пророком, но тоже сумасшедшим и он кончит дни в психиатрической клинике. Все пророки попадают в дурдом.

— Но все же поговори с ним. Попытайся понять - чего он хочет, прежде чем решишь все за него. Пусть узнает все и выберет сам свою участь. Каждое разумное существо отличается этим от неразумного. Зачем-то же он ушел от своих? Что искал?

— Да не могу я, Лео, пойми! Все зашло слишком далеко. Я даже не знаю - смогу ли ему помочь. Я могу лишь послать ему новую цель и все.

— Но, ведь, тебе эта цель не нужна. Ты можешь прямо сейчас вернуть его обратно. Хотя бы попытаться. Этот твой Трой не будет артачится из-за монет с такой могущественной фигурой. Он сделает все авансом. Зачем тебе снова мучить живое существо?

— Да, это я могу - ты прав. Но не хочу. Он ничего еще не решил - я чувствую. Он на распутье. Пусть идет домой и думает.

— Да, выпусти ты его безо всяких условий. Сат, это, в конце концов, негуманно. Признай, что был неправ с самого начала и отпусти. Разумный не имеет права владеть разумным. Теперь ты знаешь, что он не глупее тебя и учить его нечему. Отпусти.

— Лео, ты всегда был святошей. Так проще жить - правила, устои, законы и мораль. Но так скучно.

Ладно, может ты и прав - учить мне его совершенно нечему. Это все моя гордыня. Вечно пытаюсь с ней справиться, а все равно нет-нет, да и свалюсь в эту яму. Великий грех - чувствовать себя хозяином кого бы то ни было. Да… Трудно быть богом. Даже если ты бог одного маленького человечка.

Обещаю - я поговорю с ним.

Глава 13. Чужой

Иван открыл глаза - ничего не было. Просто белый свет. Его фигура парила в этом свете, словно в невесомости. Висящие в пространстве грязные кроссовки и драные камуфляжные штаны настолько противоречили этой абсолютной белизне, что ему стало даже неловко.

Он ничему не удивился - что-то подобное должно было произойти. После того, как он вырвался из плена своей спирали - возвращать его туда было бы бессмысленно. Тот, кто поместил его в аквариум, не мог не понимать этого. Слишком долго они пробыли вместе - игрушка и ее хозяин. Раб больше не мог оставаться хорошим рабом. Теперь он мог быть хозяину только врагом и никем больше. Раб вкусил лишнего знания и несколько мгновений подышал воздухом свободы. Этого стало достаточно, чтобы навсегда лишиться иллюзий.

Хозяин, наверняка, постарается избавиться от него. Как человек своего времени, Левин знал, что избавляться от врага лучше всего радикально. Нет человека - нет проблемы (Слава товарищу Сталину!). Но что-то ему подсказывало - там, за этим белым светом, никаких людей нет. Там кто-то другой. И логика там другая - нечеловеческая. Ивану было не дано ее понять. Он мог только чувствовать - его не убьют. Смерти в этом чужом мире, похоже, вообще не было.

Он пошевелился - пространство вокруг него чуть сгустилось - он смог слегка опереться на него. Попытался сесть и это тоже получилось. Теперь он словно сидел в просторном и мягком кресле. Это было очень удобно, и он улыбнулся.

Ничего не происходило. Просидев в своем «кресле» довольно долго, он нашарил в карманах бушлата пачку сигарет с зажигалкой. Прикурил и снова стал ждать, обдумывая свое новое положение. Сигаретный дым тихо струился прямо над горячим пеплом и куда-то исчезал. Он намеренно сильно дунул в пространство - дым отплыл на половину вытянутой руки и исчез, словно аннигилировал, соприкоснувшись с антимиром.

Прошло еще сколько-то времени - тишина. Иван расшнуровал кроссовки, пошевелил пальцами уставших ног и протянул ступню вперед. Что-то мягко их коснулось и мелко задрожало. Ноги неожиданно ожили, почувствовали мощный прилив сил. С любопытством человек привстал и протянул вперед пальцы. Их тут же обхватило невидимыми мягкими клещами, и, словно по трубам, в тело стала заливаться энергия. Да, именно энергия, ибо ничем другим объяснить это было нельзя. Никакое другое определение не подходило.

Его стало наполнять чем-то прохладным и в то же время горячим. Он, как будь-то, попал в душевую кабинку сверху которой на него текла ледяная вода, а снизу практически кипяток. И все это внутри тела смешивалось, вспучивалось, хаотично взрывалось и корчилось. Каждая клеточка тела ежилась и вибрировала - и от боли и от сладости одновременно. Сморщенные стенки этих клеток распрямлялись, как кожа на барабане - становились упругими, выпуклыми и страстно желающими жить. Это было крайне приятно, хотя и очень непривычно.

Человек в Левине испугался этой неожиданной и бесплатной медицинской услуги, отошел обратно и поспешил снова надеть обувь.

Размышляя о «чужих», Ваня открыл в себе новое качество. Недостаток информации, традиционно поступающей в мозг, он научился добирать интуицией и чувствами. Через другие органы. Словно то лишнее и абсолютно непонимаемое нами подсознание, наконец, нашло дорогу к его душе. С необходимых для общения с ним, драйверов был снят предохранительный код. Прорублена просека в глухом лесу. Найдена горная козья тропа через перевал. Закончено кропотливое выкапывание тайного тоннеля для побега из тюремного замка.

Все становилось понятным без необходимых, уже готовых, программных пикселей ума. Он писал картину. Сам. Не складывал, разбросанные по полу чьи-то стандартные пазлы, а создавал картину своими руками и по своему желанию. И она была правильной - потому что это была его картина. Не навязанная извне, а его собственная. Картина его души, являющейся частицей всеобщего знания. Поняв ее, человек мог легко разгадать все. Он мог разгадать смысл мироздания и получить ответы на «вечные» вопросы - когда все это получилось, кем оно сотворено и, самое главное, зачем все это.

Размышляя о том - хороша или нет его картина мира, Ваня разглядел внутри себя - радужный пульсирующий комочек плазмы. Вот она - душа. Не больше ногтя большого пальца. Комочек робко выглядывал наружу, потом прятался… Он словно что-то почуял - свое, родное. Ему хотелось выйти на этот знакомый ему зов извне, но он боялся покидать насиженное место. Он не имел на это права - Ваня был жив. Душа не вправе покидать живых ни при каких обстоятельствах. Но зов был таким приятным, таким родным, что она не могла оставаться спокойной. Они вместе слушали его красивую музыку. Единство тела и духа, симбиоз материального и идеального - вот что есть человек осознающий, что он не один. Рядом с ним постоянно находится его друг и помощник. Рядом с ним - поколения людей и даже нелюдей, живших до него и вложивших в этот комочек все свои знания, чувства и веру.

Зов исходил из-за этого белого света. Там таилось какое-то чудо.

Глядя на свою любопытствующую душу, Ваня улыбался как ребенок. Душа! Вот она какая! Та, которую никто и никогда не видел, а мог только слабо чувствовать ее присутствие.

Было понятно, что это что-то совершенно другое. Душа не создана из человеческого материала, она вообще никем не создана. Душа есть - та первочастица, из которой и произошла Вселенная. Ее ищут все физики мира, а она тут внутри - и в каждом физике и в каждом лирике. Для того чтобы ее найти никакие синхрофазотроны и коллайдеры не нужны. Звездные корабли, ушедшие в дальний космос на разведку, тоже не принесут никакого знания о ней. Душа может быть найдена как-то не так.

Может, через страдания? Может, правы святоши? И только страдания умеют зажигать в ней свет, выбивающийся из нас наружу в виде нимба? Лишь испытав их, человеку дано перейти из состояния животного в состояние божьего клона - ответственного обладателя этой частицы мироздания?

Не первострадание ли наше путешествие через тоннель родовых путей? Страх, муки, клаустрофобия, боязнь задохнуться, сильная боль в голове и плечах, никак не желающих проходить по трубе явно не подходящего для этого диаметра? Ужас перехода из привычного мира в холод, голод, резкий свет и муки всемирного тяготения. И вот мы тут - на свету. И душа, в порядке неведомой нам очередности, приходит к нам, внедряется в нас, ищет свое место в уголках нашего сморщенного кровавого еще тельца и совершенно естественно находит его - кто-то, планируя нас, специально предусмотрел за нашей грудиной маленький кармашек с пуговкой.

Видимо это больно - и мы плачем в первый раз в своей жизни. Не понимаем еще, как это делается, а плачем. Потому что безмерно страдаем от этой жестокой боли. Мы еще не знаем - эта боль уже никогда не пройдет. Мы всегда будем носить это чужеродное образование в себе и страдать, страдать, страдать… Бесконечно. Порог поднимается - боль и страдания становятся обыденными, хроническими. И мы уже просто не знаем, а как же нам жилось без них - просто привычно носим их всегда с собой в этом крохотном кармашке и избавиться от них не сможем никогда. Ведь память о том, что их когда-то не было совсем, у нас отсутствует. Ее навсегда выгнала эта пришелица - душа.

«Была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная».

Кто-то спросит, а зачем она? Зачем страдания? Разве не проще жить без душ, опираясь только на тот разум, что у нас есть? Мы платим ей болью, а что же она дает нам взамен?

Из всех чувств человеческих, самым непонятным является любовь. Все остальное можно хоть как-то объяснить, а вот любовь нет. Она не поддается определениям, в ней нет смысла, ее не всунешь в программную пиксельную картину бытия. В знакомой картине прогресса она лишняя. Ни за чем не следует, ни от чего не зависит, никому ничего не должна… В ней нет логики бытия.

Уж не любовь ли нам выдала душа-чужестранка в качестве искупительного приза? Только она способна сделать человека другим за короткое время. Из уродов она делает красавцев, из толстых пожирателей гамбургеров - загорелых пляжных мачо, из опустившихся седеющих дев - супер-моделей, а из стариков - гигантов секса… И, наоборот, может свести с ума любого святошу или может заставить убить из ревности и нырнуть в петлю самому…

Любовь непонятна. Что она? Зачем? Откуда она в нас? Впрочем, она не в нас. Она в этом кармашке. А туда никому хода нет. Только просветленным.

И еще… Мне грустно это говорить, но я уже адаптировал его к своему аквариуму. Дома его может просто сломать увеличенной силой тяжести.

— Я что стал каким-то другим? Просветлился? - он вслух пробормотал это себе под нос и тут же услышал ответ.

— Считай, что так. Просветлился. Теперь ты не такой как прежде и уже никогда прежним не станешь.

— Кто ты? Кто здесь?

— Я тот, кто устроил все это для тебя. Я заказал охотникам представителя твоей расы и тебя поймали для меня.

— Зачем ты это сделал? Это же, по меньшей мере, подло. Ты всесилен, а я всего лишь мелкая неразумная тварь по сравнению с тобой… Зачем?

— Поверь мне - я раскаиваюсь в этом. И больше давай об этом не говорить. Что сделано, то сделано. Давай думать о другом - как тебе жить дальше. Я так понимаю - обратно в аквариум ты не хочешь? Его еще можно отремонтировать, хоть это и не просто. Я создам тебе там иные, гораздо более радостные условия, клянусь.

— Нет. Лучше убей здесь и прямо сейчас.

— Понятно. Так что же делать? В моем мире в качестве свободной личности ты жить не сможешь. Он основан на других законах и на другой Природе. Если коротко - для тебя это антимир. Впрочем, это не совсем правильный термин, но положение вещей именно таково. В транспортном коконе, в котором ты сейчас находишься, ты долго жить не сможешь. Он слишком мал.

Есть еще один выход. Ты можешь вернуться домой. Но это будет непросто. Теоретически это возможно, однако технически этого не делалось ни разу. Есть серьезный риск. Ты можешь или попасть в океан или свалиться на замороженный Эверест.

— Я согласен на любой риск. Мне плевать.

— Значит, ты так хочешь к людям? Они же не нравились тебе.

— Да. Я хочу к людям. Без людей - нравятся они мне или нет, моя жизнь не имеет смысла. Поддерживать ее питанием и прятаться от холода - нам, людям, слишком мало. Нам нужны другие люди. Мы живем только для того, чтобы нас оценили другие, понимаешь? Мы хотим иметь оценку всегда. В детстве, в юности, в зрелости… А уж перед самой смертью вопрос оценки приобретает особое значение - мы хотим быть уверены, что заслужили рай в новом и прекрасном месте, а не остались на второй год в аду нового витка колеса Сансары. Оценки придают нам сил.

— Знаешь, я давно пытаюсь вас изучать и вот к чему я пришел. Я иногда думаю, что вы не индивидуальные личности. Вы части одной большой планетарной особи, собранной из миллиардов живых клеток. Муравья тоже считают отдельным насекомым, ну, а если посмотреть по-иному? Настоящее-то существо - муравейник, а не отдельный муравей. Так и вы - кто или что у вас настоящее? Сами по себе, в одиночестве, вы обречены. Ты выжил в Пустоте только потому, что пользовался плодами всего человечества. Ел, то что они сохранили, носил, то что они сшили, ездил на том, что они собрали… А если б этого всего не было?

Да… Не было чистоты эксперимента. А знаешь почему? Ты слишком дорог. И материально и вообще - единственный и неповторимый. Бросить тебя на необитаемый остров или на гору Арарат, как вашего Ноя значило бы просто убить. Ты обязан мне жизнью.

Если вы единый организм, то почему вы все время ссоритесь? Воюете, наступаете друг другу на головы, убиваете друг друга, подличаете? Тоже ради хорошей оценки?

— Агрессия. Переизбыток энергии. Некуда вкладывать. Человек существо очень агрессивное. Особенно человек мужского рода. Он всегда хочет первенствовать, всегда хочет власти. Сначала, наверное, это было нужно человечеству для того, чтобы оно смогло доминировать на планете, и вся Природа подчинялась только ему. Затем это вошло в привычку. Добившись власти над планетой, люди начали убивать сами себя. Избыток агрессии изначально вложенный в нас остался - никто его с нас не снял. Убивая других, люди теперь стремятся к власти над себе подобными. Зачем? Скорее всего, они просто хотят оценивать других, не понимая, что это бессмысленно. Общество переварит любые их оценки и все равно поставит им свою. И она всегда будет неудовлетворительной. Это же ясно. Но они продолжают с маниакальным упорством гнуть свое. Хотят походить на богов.

Голос рассмеялся. Иван рассмеялся тоже. Но этот смех ниоткуда был ему немного неприятен.

— Покажись. Я не могу разговаривать с воздухом. Мне кажется, что я схожу с ума и разговариваю сам с собой.

— Я покажусь, но это буду не я. Это будет то, что ты можешь переварить. Но это будет не похоже на меня.

Белый свет начал тускнеть и прямо перед Ваней стал открываться некий матовый коридор. В конце его клубился какой-то коричневый вихрь конической формы, похожий на маленькое американское торнадо из кино. Вихрь весь был расцвечен мелкими искрами - красными, белыми, голубыми, зелеными… Они сверкали словно стразы на платье, и все время двигались по спирали, не давая сосредоточиться и разглядеть это платье получше.

— Что ты видишь, скажи?

— Вихрь, небольшой ураган, весь в огнях…

— Не может быть! Я создавал существо похожее на гуманоида - с руками, ногами, головой, чтоб тебе было не так трудно. Ты, правда, видишь вихрь?

— Да, и только его. Никаких гуманоидов.

— Иван, поздравляю тебя. Ты увидел то, чего не может быть. Ты увидел невидимое. Ты увидел истинную мою форму. Что же с тобой произошло по моей вине? Кем ты стал? Кого же я породил своей неуемной жаждой удовлетворения любопытства?

— Почему ты расстроился? Что в этом такого?

— Тебе нельзя домой. Теперь нельзя. Ты погибнешь там. Человеческий мозг не выдержит напряжения. Мир изменится. Вместе с людьми, деревьями, домами и машинами ты будешь видеть массу невидимых ранее существ. Это будет мучить тебя. Мозг может взорваться от переизбытка информации. Вам, людям, ведь, предписано пользоваться только десятой его частью. Больше нельзя - наступает отторжение реальности. Вам не хватает органов чувств для ее нормального восприятия. Это устроено для вашего же блага. Те органы чувств, что у вас имеются, неспособны впитать и переварить огромное количество вселенской информации. Вам нужно еще хотя бы одно чувство, а лучше бы и не одно. Вам надо чувствовать и понимать собственную душу. Через нее можно брать и отдавать, получать знания, понимать и принимать жизнь такой, какая она есть, а не такой какой она кажется.

— О чем ты говоришь? Я вижу свою душу. Вот она - здесь в груди, высовывает сейчас свой нос наружу и с любопытством слушает нас с тобой.

— Как? И это ты видишь? Прав был Лео - мне нечему тебя больше учить. Благодарю тебя, друг Лео, что удержал мою руку от неверного шага! Теперь ты все знаешь - мир настолько огромен, что это не поддается описанию. Твой мирок даже не его уезд - он просто примитивный хуторок в глухом углу бескрайней непроходимой тайги. Хорошо. Я отправлю тебя домой. Ты не пропадешь. Теперь ты знаешь главное - надо всегда слушать свою душу и все будет в порядке. Я удаляюсь, брат мой по разуму! Удачи тебе!

Вихрь приподнялся, слегка согнулся и исчез. Ване показалось, что «чужой» ему учтиво поклонился.

Он остался сидеть в своем кресле и ждать. Что уготовит ему этот его новый знакомый? Время шло. От нечего делать он снова курил, шнуровал кроссовки и, не заметив и как, хихикая, стал тихо напевать знакомую с детства большевистскую «Марсельезу».

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут…

Но конец все же настал. Свет начал медленно меркнуть, пока совсем не погас. И тут же тонкий, едва различимый, но очень отчетливый и очень неприятный писк раздался откуда-то сверху. Пора!

— Ну, началось, - подумал Иван, крепко зажмурив глаза.

Он сжал ноги, как при прыжке с высоты, пригнул голову, прикрыв ее руками, и пожелал себе мягкой посадки. Он не мог видеть, как исчезали его руки и ноги, а сам он превращался в крошечную яркую звездочку, парящую среди бесчисленных миллиардов подобных свечек в черной безмолвной пустоте.

Глава 14. Контузия

— Фамилия, нах!!! Номер части? Кто такой? - Иван лежал на груде щебня под стеной развалившегося дома. Рядом стояли трое незнакомых людей в военной форме с какими-то непонятными нашивками, в переполненных магазинами и гранатами разгрузках, с оружием, которое они направляли на него.

Люди! Господи! Живые люди! Левин почему-то этому очень обрадовался, хотя ничего не мог вспомнить.

Он с болью повернул глаза - там за бетонными плитами какой-то полуразрушенной постройки, под сенью сморщенных листьев искореженных тополей, стояли еще солдаты, и их было много. Воздух был пыльным, сухим, и очень насыщенным, даже тяжелым. Он был живым и приятным, но дышать им было почти невозможно.

Иван делал жадные вдохи один за другим и не мог надышаться. Воздух не хотел входить в его тело. Это было тяжко - но не дышать он не мог и снова и снова раскрывал рот, делая судорожные вдохи и выдохи.

— Кто такой? Откуда взялся? - его пнули ногой по кроссовкам. Тело отозвалось тупой болью - ватное, словно бы затекшее, оно было придавлено тяжестью невидимой стальной плиты и совершенно не желало шевелиться.

Ваня хотел ответить, но ничего не получилось. Он сумел лишь промычать что-то нечленораздельное.

Что такое? Почему он не может говорить? Где он? Он ничего не помнил - ни как здесь оказался, ни как его зовут… И вообще - кто он такой?

Эти солдаты тоже хотели знать это. Но он ничем не мог им помочь.

Ваня попытался шевельнуть кистью руки, но у него ничего не вышло - тело не слушалось его.

К нему склонился военный и раскрыл зеленую сумку с красным крестом. Он разломил какую-то стекляшку и сунул остро пахнущую вату Левину под нос. Глаза и нос защипало, а когда рот втянул воздух внутрь, легкие словно бы разодрало на части. Он резко закашлялся, давясь слюной, соплями и слезами, в панике от невозможности произвести спасительный вдох… Санитар резко ударил его кулаком по грудине и спазм, наконец, исчез. Он снова часто задышал. Теперь ему было немного легче.

— Контуженый. Здорово его долбануло. Похоже крупный калибр рядом жахнул. Ты погляди глаза-то какие - зрачки на весь глаз и черные-черные, как дыры… Овощ. Во, мужику повезло. Сотряс такой, что ему бы лучше не выживать. Мозги, вероятно, в кашу. Эй! Кто его знает? Это чей?

— Да, вроде, наш. Камуфляж отечественный. Видимо, доброволец новенький. Я его видел, кажется, позавчера во втором взводе. Хотя хрен его знает… Кроссовки вроде знакомые. Хорошие «Адидасы». Зачем они ему? А часы так вообще ни к чему.

— Коля, ё! За мародерство - пуля на месте, понял?

— Да я чо? Классная обувка. Дорогая. Фирма.

— Забудь. Где теперь этот второй взвод искать? Полегли там почти все у ангаров под обстрелом. Беспилотники, сука навели. А этот как тут оказался?

— Может, дополз? Жить, мля, захочешь - не так раскорячишься.

— Давай на палатку его и огородами к санитарке.

— Да санитарка-то ушла уже.

— Там бэтэр есть с двухсотыми. Он скоро в город пойдет. Погрузим сверху мертвяков. Не дохнуть же пацану тут одному.

Ивана быстро перекатили на плащ-палатку и понесли мимо покореженных тополей куда-то за огороды. По дороге он заметил еще несколько разбитых стареньких частных домиков, какие-то груды из деревьев и машин, сгоревший танк и редкие окопчики с бетонными брустверами. В один из них его втащили.

— Полежи пока тут! Минометы сейчас вдарят, - солдаты куда-то ушли.

Тут же послышались частые хлопки беспорядочной стрельбы. Заухали гранатометы и совсем рядом раздались сильные взрывы - восьмидесятидвух-миллиметровые мины с той стороны кучно накрыли квадрат.

Со стен окопа посыпалась сухая каменистая земля. Его положили лицом вверх и теперь эта земля и пыль забивали ему нос, рот и уши… А он все никак не мог научиться владеть своим телом, чтобы повернуться хотя бы набок. Земля сыпалась и сыпалась ему на лицо, а Левин все пытался повернуться и не мог этого сделать.

— Сука! Да что такое со мной? Что же я ничего не могу сделать?

Наконец, когда совсем рядом сильно содрогнулась земля - его подбросило и удалось подогнуть слегка ногу, приподняв другую. Под их тяжестью тело немного удалось сдвинуть. Голова тоже чуть отвернулась от потока песка.

Ваня медленно разжимал пальцы рук, потом опять сжимал, но все это приносило такую тяжкую боль и усталость, что он вынужден был бросить это занятие. Ничего не получалось - тело не желало слушать его. Оно потеряло с ним связь.

Между тем налет закончился. Мины больше не падали и взрывы прекратились.

За ним никто не приходил. Он лежал и смотрел на яркое солнце, не в силах отвернуть голову. Оно жгло его и буквально подкапывалось под полузакрытые веки, нагло и жестоко наливая измученную голову новой болью - совершенно нестерпимой и ужасной. Однако, медленно скатываясь к спасительному брустверу, оно потихоньку убавляло свой мучительный свет, пока не исчезло совсем.

Ему стало страшно, и он закричал. Но ничего не получалось. Губы едва раздвинулись, и из них с пузырями вырвался лишь длинный тягучий стон - тихий и никем не слышимый.

Внезапно земля снова посыпалась ему на лицо. Над ним склонилось уже знакомое лицо.

— Жив еще, овощ-то… Я думал - отойдешь, пока мы от мин бегаем. А, удачненько тебя засыпало... Пару раз лопаткой и никто уже не найдет - могилка готова. На хер тебе жить такому? Семка вон, погиб из-за тебя. Сидели бы у кассового зала, все бы живы были. Навязался ты на нашу голову, мурыга. А кроссовочки твои я все же приватизирую. И часики тоже… Да и ватничек ничего такой - офицерский. Не с дохляка же…

Солдат стал копошиться где-то у ног. Левин чувствовал, как с него снимают обувь, но ему было все равно. Потом его переворачивали и, причиняя боль в скованных мышцах и суставах, стаскивали бушлат. Он был даже рад этому - стало легче дышать.

— О! Сигаретки. «Восьмерочка». Да ты эстет! Тоже, спасибо, тебе, сеньор Помидор. Полежи тут еще в могилке. Авось, быстро скукожишься, если повезет…

Мародер лопатой стал обрушать стенки окопа и сваливать щебенистую землю прямо на Ивана. Он почти полностью закопал его, но когда дошла очередь до лица с открытыми глазами, накрыл его куском ломаного картона. Не решился сыпать землю прямо в глаза живому. Картонка изогнулась по сгибу, и на лице похороненного появилось подобие пирамидального надгробия. Он не возражал - дышать это не мешало.

Снова раздались звуки частых выстрелов и взрывы. Иван слышал, как солдат, решив, что присыпал окоп достаточно, торопливо вскарабкался на бруствер и пропал.

Иван лежал, заживо погребенный, в темноте и не шевелился - так было легче. Ему было совсем хорошо - никто и ничто не трогало его измученного болью тела. Он отдыхал - без света, в темноте своего прохладного земляного кокона. Земля и грела его, и дарила покой, и отдавала свою силу.

Левин совершенно успокоился и попытался сосредоточиться. «Кто же я такой? Хоть перед смертью я хочу вспомнить это. Как я оказался на войне? Что это за война? Где моя семья? Где мой дом?»

Он ничего не мог вспомнить. Мозг пыжился изо всех сил, но что-то ему мешало. Какая-то, вполне осязаемая, преграда стояла на его пути. И самое смешное, что эта непреодолимая преграда казалась хлипкой - вроде ветхого, покосившегося тыновника из пересохших древних палок, что стоял когда-то на огороде его деда - тощего, желчного старика с ревматическими, посиневшими на венах, натруженными руками.

— Господи! Дед! Я помню тебя. Ты был жестким и шершавым на ощупь, как грань напильника с крупной насечкой. Ты редко улыбался, всегда знал, что надо делать и никогда не ошибался. Ты не больно, но ощутимо бил меня ложкой по лбу, когда я «незаконно» вылавливал вкусные кусочки из общей миски щей за обеденным столом, где традиционно собиралась вся многочисленная семья - так было положено. У меня была семья - мама, папа, двоюродные братья и сестры, тетки и дядья. У меня был дед и две бабушки. В деревнях, отстоящих друг от друга на два километра по-прямой. Не помню, как их звали, но столько доброты и сердечности как там, я не встречал более нигде. Детство мое было абсолютно счастливым. Я помню это отчетливо.

Но, кроме лица одного деда, я не помню лиц других своих родных. Даже мамы и папы. Только это жесткое, тощее стариковское лицо.

Иван успокоился. Если он помнит себя, свое детство, дома в деревнях, заборы и деревья, голубые поля льна и, кажущиеся бесконечными с высоты роста семилетнего ребенка, просторы, значит не все еще потеряно. Он сможет вспомнить и все остальное.

Хоть дышать становилось все легче и легче, но тело тяжко ломало. Оно словно привыкало к чему-то новому. Наверное, оно просто вспоминало хорошо забытое старое. Воскресало. Воскресать всегда очень и очень больно. Это вам и убитый копьем Иисус Христос и слегка уже посиневший Лазарь расскажут.

Больно. Это ужасно больно - быть воскрешенным. Это какой-то Over time - время после конца игры. Это неправильно - любая игра должна иметь свои рамки. Дальше играть уже просто не хочется - все устали.

Лежа в своей могиле, Иван чувствовал, что воскресает. Иного другого определения ему в голову не приходило. Воскрешение из мертвых? Он не был в этом уверен - ему твердо казалось - он никогда не умирал. Он точно знал, что где-то был - в месте, где ему было очень неприятно, но что это было за место, когда это было, и как он туда попал - он не знал. Там было гораздо легче физически, но там было плохо. Он не хотел там оставаться ни на одну минуту. Там была смерть - ее было очень и очень много, но, при этом, сам он был жив. Так, где же он был? Откуда пришел сюда в этот мучающий его болью невыносимого тяготения мир, где твои ангелы-спасители беззастенчиво тебя грабят и, успокаивая себя тем, что желают тебе помочь, закапывают тебя живьем в брошенном окопе?

— Дед, подскажи мне? Ты же тоже видел смерть - четыре года на фронте - медали и ранения. Ты же можешь мне хоть что-нибудь объяснить? Если из всего своего прошлого я отчетливо помню только тебя - значит, именно ты должен мне подсказать разгадку этой головоломки. Значит, ты чего-то не исполнил для меня тогда в детстве. Ты ничего не рассказывал мне про войну и смерть, хотя я тебя настойчиво спрашивал. Ты посылал меня на свой привычный «нах» и молчал. Потом уходил в столярный сарайчик, чтобы достать из тайника, в виде толстого, выдолбленного изнутри пня, чекушку водки и снова молчал. Как и все - ты не желал травмировать чистую детскую душу. Ты думал - то, что было с тобой - никогда не повторится.

Но как же ты ошибался - в этом мире чистоты нет, и не может быть. В этом мире только грязь, боль, подлость, предательство, корысть, властолюбие и равнодушие. К ним ты должен был меня подготовить. Ведь дети - это всего лишь завтрашние взрослые. И такой роскоши, как оставаться чистыми, находясь по уши в дерьме этого мира, никто и никогда им не предоставит.

Ты виноват, дед, в том, что не захотел до меня все это донести. Сказать, как всего этого можно избежать и как бороться со злом. Наверное, ты и сам этого не знал. Рецептов против этой человеческой болезни ты так и не отыскал. И вот я слегка подрос и сразу же оказался не готов тут жить. Я провалился на первом же экзамене. Я идеалистичное существо, взращенное в теплице, где властвовали лишь одна доброта, любовь и вера в справедливость.

Так он размышлял, пытаясь восстановить собственную память. Иван понимал, что его память это то самое лекарство, которое поможет ему обрести потерянные вдруг силы и выкарабкаться из могилы.

Вспоминая деда, он не заметил, как уснул. Во сне к нему пришла девушка с собакой - она кружилась в каком-то дурацком веселом танце, а собака прыгала рядом и радостно лаяла. Он знал - этот сон всегда приносил ему успокоение и придавал сил. Словно бы он был кому-то нужен для того, чтобы Иван сумел заставить себя жить дальше. Кто подарил ему его? Когда он видел этот сон? Какой-такой был в нем смысл? Но сон был знакомым - даже во сне он прекрасно понимал это.

Когда он проснулся - он улыбался. Ваня попробовал пошевелить губами и попробовал что-нибудь проговорить, но ничего не вышло. Слова из него не выходили. Но пальцы, те самые пальцы, что утомили его несколько часов назад своей полной неуклюжестью и нежеланием сгибаться - работали. Он несколько раз сжал и разжал ладонь. Было немного больно, но руки могли шевелиться. То же самое Левин проделал с пальцами ног, благо теперь на ногах не было обуви. Они тоже работали. Он попробовал согнуть руку в локте, и его словно пронзило тупым и долгим воздействием электротока - тяжелая рука пошевелилась и чуть поднялась. Он проделал подобные движения со своими суставами несколько раз и снова неимоверно устал. Все члены и органы испытывали боль, но были живы - мозг, наконец, нашел дорогу к их восприятию. Ваня решил не торопиться и подождать. Улучшение его состояния явно было налицо. Необходимо было только немного потерпеть. Он понял, что обязательно выберется отсюда, как только сможет…

От усталости веки его опять начали смежаться и он снова уснул. Сколько ему удалось проспать - он не представлял, но когда он проснулся - ему стало еще лучше.

Ваня вновь попробовал пошевелиться и на этот раз ему все удалось. Неглубокий слой земли приподнялся и посыпался с человека. Он начал выбираться из сухой груды земли - сначала освободились плечи и руки, и ему удалось даже немного сесть. Потом, когда он, двумя руками попытался вытянуть одну ногу, у него это тоже получилось.

Наконец, совершенно измученный привычной, но уже гораздо более притупившейся болью, Левин выбрался наружу. Он страшно устал - организм был еще совсем слаб. На четвереньках Ваня продвинулся к стенке окопа и обессиленно сел, прислонившись к ней - руки дрожали. Но все же он был рад - тело наконец-то стало слушаться его. Иван часто дышал - каждый глоток огненного воздуха, обжигал легкие, словно, дышалось не кислородом, а горячими выхлопными газами. Сердце бешено стучало, а в голове стоял жуткий шум, словно по стенкам черепа бегала стая собак с привязанными к хвостам консервными банками.

Чернота ночи изредка вспыхивала то ли от сухих гроз, то ли от дальних разрывов. Где-то далеко-далеко слышались одиночные выстрелы, а прямо над окопом мирно стрекотал кузнечик. Война куда-то отступила или ушла вперед - кто знает? На небе, время от времени вырываясь из-за тяжелых облаков, плыла яркая растущая луна.

Левин сделал над собой усилие и, держась на острые щебенистые выступы окопчика, медленно встал на ноги. К горлу внезапно подступила тошнота и стремительной каруселью закружилась голова. Его тут же вырвало, и он снова повалился на четвереньки, чуть не потеряв сознание.

Немного отплевавшись и отдышавшись, Ваня снова повторил свою попытку. На этот раз голова устояла. Он прижал подбородок к груди и глазами стал искать выход. Метрах в трех окопчик осыпался, и он медленными шажками, не отпуская бруствера, начал двигаться туда, в надежде выползти наружу из этой своей могилы. Каждый шаг давался ему с неимоверным трудом, но результат все же был - Иван добрался до насыпи, лег на нее и пополз вверх.

На его счастье край окопа был обрушен сильным взрывом, разорвавшим асфальт и бетон и выворотившим их наружу. От этого в осыпи образовались некие ступеньки, по которым ему удалось вылезти вон.

Иван отполз от края окопа метра на три и сразу же обнаружил мертвое тело - солдат-мародер, укравший его кроссовки, лежал под осыпавшейся кучей песка, подогнув под себя руку с автоматом. На нарукавном шевроне его камуфляжа был виден какой-то неизвестный ему флаг с Андреевским крестом и явственно проступали кириллические буквы. Ему удалось разобрать только «…овка». Что за война тут происходила? Кто с кем воевал?

Лицо солдата хорошо было видно в свете луны. Шея мертвеца сбоку была перебита крупным осколком - рана разверзлась и кровь из артерий, видимо, быстро выхлестала наружу. Спастись от такой раны человеку было невозможно. Кровь залилась в неглубокую ямку, засохла там и, успев слегка протухнуть, образовала вокруг трупа вязкое, дурно пахнущее болото.

Да, это был он - тот, кто его ограбил и закопал - еще живого и совершенно беспомощного. Рядом с убитым аккуратно лежали почти новые кроссовки. Они были обильно заляпаны точками засохшей крови. Видимо, это случилось, когда она мощно била из горла мародера.

- С-собака… Допрыгался, падла… Пометил бог. А обувка-то моя… Однако, действительно фирма, - отметил он про себя, - Ну, значит, точно мои, раз нашлись тут, у этого собирателя падали. Он еще говорил про ватник. Где-то должен быть еще и бушлат.

И точно - бушлат бесформенной и бессмысленной драной кучей валялся неподалеку - весь изрешеченный осколками. Оставив его в покое, Ваня прижал к себе кровавые кроссовки и отполз от трупа подальше. Привалившись спиной к поваленному столбу, он не без труда и мучительных усилий все же натянул кроссовки на ноги.

Левин совершенно не помнил - были ли у него раньше такие кроссовки или нет. Откуда они у него взялись, он не мог себе объяснить. Осмотрев себя - он отметил, что тоже был одет в камуфляж - штаны, х/б, защитную майку и носки… Все военное. Значит, он тоже солдат. За кого он тут воевал? Что за фигня тут происходит?

Голова не выдавала никаких ответов. Он понимал только одно - здесь очень опасно, смерть бродит здесь и косит косой всех, кого ни попадя. Иван решил не мучиться догадками - надо было как можно быстрее выбираться отсюда и спасать себя. Хотя ему уже сейчас было понятно, что просто так от войны не уйдешь.

Физически сейчас ему было гораздо легче. Чувство неимоверной тяжести, навалившейся на него чугунным колоколом в самом начале пробуждения, уходило. Дышать становилось легче. Руки, хоть и крупно дрожали, но все же кое-как подчинялись - могли что-то коряво брать, за что-то цепляться, даже справились со шнурками на обуви. Ноги то и дело сводило судорогой, они подкашивались в коленях и почему-то неимоверно сильно болели большие пальцы, но на них уже можно было опираться. Ему было лучше, но здоровым его, конечно, назвать было нельзя.

— Контузия. Как пить дать… Наверное, прав тот санитар - тяжелая контузия, крупный калибр…

Говорить у него совсем не получалось. Он попробовал выругаться, но изо рта не вырвалось даже этих простых слов. Лишь сип и мычание. Губы и язык, словно онемели. Лицо ощущалось как совершенно чужое. Он потрогал щеки, нос, глаза… Пальцы все это нашли, а кожа на лице никак не отреагировала - тупая и немая, она почти ничего не чувствовала. Лицо было холодным и влажным от пота.

Луна светила в небе ярко облака более ее не закрывали. Левин встал на ноги и, хромая, постоянно держась за стены, ветки и заборы, медленно двинулся по улице разрушенной деревни на восток - именно туда его несли днем. Возможно, ему снова повезет. Хотя, кто тут свои и кто чужие - он не имел ни малейшего представления.

Улица кончилась. Асфальтовая дорога уходила куда-то к лесу. Иван почему-то знал - во время войны дороги часто минируют. От греха подальше, он спустился под откос и побрел по пыльной и сухой траве обширного поля, не упуская большак из виду. Под лунным светом природа казалась совершенно седой и безжизненной - какой-то неземной, непривычной и даже чужой. Стойкий запах гари был вроде бы ему знаком, но все же ощущался как-то неправильно, с примесями какого-то железистого оттенка и химии.

Он недоверчиво потрогал траву - вся она была покрыта серым пеплом. Казалось, какой-то маньяк нарочно засыпал землю смертельным дустовым порошком, чтобы вытравить из нее жизнь. Видимо, дождей тут не было давно. Трава ломалась в пальцах - совершенно высохшая и безжизненная. Засуха.

Дорога привела его к такому же сухому темному лесу. Листья на деревьях скукожились и безжизненно повисли, многие были желтыми и пожухлыми. Он потер их пальцами и они также, с пылью, мелко разломились в руке. Он понюхал их - от них исходил знакомый запах.

Так пахнет железная дорога. Так пахнет из титана, что находится в вагоне, рядом с проводником. Это же уголь. Каменный уголь. И еще мазут и шпальная пропитка. Эту вонь Ваня почему-то очень хорошо знал, и с ней у него были какие-то неприятные воспоминания. Да… Это точно запах железной дороги. Где-то здесь есть железнодорожное полотно.

Ваня попробовал зайти вглубь леса и, не пройдя и двух шагов в темноте, сразу же получил хлесткий удар жесткой, колючей веткой по лицу. Едва не выбив глаз, она глубоко рассекла ему кожу на щеке и лбу и застряла в коже. Оттуда сразу же обильно хлынула кровь. Он стал вырывать палку из лица и больно уколол ладонь - вся ветка была усеяна огромными, почти пятисантиметровыми иглами шипов. Что же это за дерево такое?

Он испуганно попятился, отскочил прочь к дороге, упал на спину - прямо на дорожный откос и стал лихорадочно ощупывать лицо.

Онемевшая кожа почти ничего не чувствовала. Было лишь ощущение легкого отдаленного саднения. Кровь текла сильно - через несколько мгновений все руки его были красными и мокрыми. Быстрыми и жирными каплями он заливала х/б и брюки, смешиваясь с пылью и грязными разводами, добавляя в ткань камуфляжа новых мокрых красок. Впрочем, под лунным светом этого разницы было почти не видно.

Он порылся в карманах - ничего нет. Тогда он расстегнул рубаху и выпростал нательную майку. Взявшись зубами за край трикотажа, он оторвал от него большой бесформенный кусок ткани и приложил к ране. Кровь, нехотя, начала останавливаться.

Луна снова начала прятаться за бегущие облака. Сразу стало темнее. Плюнув на опасность подрыва на мине, он встал, забрался на асфальт и пошел дальше.

Через какое-то время железнодорожный запах стал сильнее и он вышел к переезду с расстрелянными слепыми светофорами и раздавленным танковыми гусеницами шлагбаумом.

Левин решил идти по железнодорожным путям. Он видел - дорогой никто давно не пользовался - рельсы были ржавыми. Противопехотные мины на железке вряд ли поставят, а большие «эшелонные дуры» ему не страшны. Так будет безопаснее, да и людей по рельсам шляется гораздо меньше, чем по асфальту. А люди на войне страшнее всего. Лесополоса, отделяющая железнодорожный мир от мира остального скроет его ото всех, кто хочет ему зла.

Глядя на луну, Ваня попытался еще раз сориентироваться по сторонам света - да, он шел правильно - на северо-восток. Теперь по рельсам он пойдет точно на восток. Почему идти надо именно туда - он объяснить себе не смог.

Возможно, это была генная память предков - опасность всегда исходит с запада. И чтобы ее избежать, надо отступать. И отступать только на восток - он огромен и бескраен, там всегда можно спастись, отсидеться, залечить раны и подкопить сил. Там дом, там свои, там помощь, там Родина…

Там вдалеке, на востоке, вдруг загрохотал гром. За лесом были видны сполохи дальней грозы. Господи, неужели это дождь? Ему так хотелось дождя - эта безумная засуха и пыль вконец измучили его. Ему хотелось свежести и влаги.

Да. Точно! Только на восток!

Кровь текла по лицу медленнее, однако останавливаться совсем никак не желала. Тряпка уже была вся мокрой - Иван даже выжимал ее несколько раз и снова прикладывал к щеке. Возможно, шипы перебили какой-то сосуд - иначе, почему ее было так много? Вот так истечешь кровью и ничего не почувствуешь.

Он уселся на рельсы, снял драную майку совсем и, разорвав ее на полосы, стал обматывать ими лицо, стараясь прикрыть как можно больше кровоточащую щеку. Несколько раз «бинты» срывались с головы, но все же ему удалось их закрепить. В пустом животе неожиданно заурчало. Очень захотелось пить. Эти желания проявились в нем внезапно - раньше, будучи беспомощным овощем, он совсем об этом не думал.

— Раз появился аппетит - значит жить буду, - с усмешкой подумал Левин, - ничего от контузии не умер, от голода точно не помру. Как-нибудь… Главное, свалить с этой войны. Там, в миру, будет проще - везде люди живут. А там где люди - там и еда и помощь. Человек - человеку брат. Или все-таки не брат?

Начало светать. Он двинулся дальше, отмеряя все более устойчивыми ногами километры железнодорожного полотна. Пальцы ног, так мучившие его ревматической болью в начале пути, совершенно перестали причинять страдания. Руки становились все более крепкими и послушными. Они, хоть и продолжали трястись, но дрожь была уже гораздо более мелкой. Легкие совсем успокоились и теперь вдыхали воздух глубоко и без саднящей боли. Только лицо и губы оставались совершенно онемевшими.

Ваня по-прежнему не мог вымолвить ни слова - получались лишь какие-то всхлипы и жалобные стоны. В горле словно бы чего-то не хватало для производства звуков. Это было странно. Он хорошо помнил, что раньше умел говорить. Откуда он это знал - он не мог объяснить, но уверенность в этом была стопроцентной. И логика ему подсказывала, что немого на войну бы не послали. Значит, немота - это последствия контузии.

Он шел и шел, размеренно и спокойно. Ноги сами знали, как поднимать колени, как ставить ступню, какую длину шага выбрать… Он не управлял ими - это они управляли им.

Иван поймал себя на мысли, что эта память ног вросла в него на каком-то клеточном уровне. Кем он был в своей прошлой жизни? Спортсмен? Турист? Солдат? Сельский почтальон? Таежный охотник? Почему это мерное движение ему так хорошо знакомо. Куда же он двигался в этом своем неведомом прошедшем, чтобы так накрепко к этому привыкнуть?

Когда совсем рассвело, дорога вывела его к черному распаханному полю. Ему еще показалось, что оно покрыто утренним туманом. Теперь никакой лесополосы рядом не было - только поросли чахлых кустов, да гнилые деревянные щиты, видимо, для снегозадержания.

Пройдя по полю еще совсем немного, он понял, что никакая это не пашня и никакой это не туман - это стелющийся по, сгоревшей до тла, земле дым. Он истекал из воронок, из разбитой техники, из многочисленных обгоревших мертвых тел, из пылавшего вдали леса. Тут совсем недавно поработали или «Грады» или «Ураганы». Они накрыли какое-то воинское подразделение, и спастись не удалось никому. Смерть пришла с неба - быстро и внезапно, спалив напалмом все живое вокруг.

Левин подошел к чуть дымящемуся танку, с развороченной сзади башней. Ее словно бы вскрыл изнутри большой консервный нож. Башня была повернута в сторону. Ее пушка смотрела прямо на запад. Видимо, услышав взрывы, танкисты попытались найти врага и стали поворачивать орудие. Но враг уничтожил их издали, точно наведя свои ракеты по переданным корректировщиком ориентирам. И не ошибся. Все поле накрыла смерть.

Он прошел дальше. То тут, то там попадались трупы, многие были обожжены до неузнаваемости. Несколько танков стояло совсем рядом друг к другу. Все они были взорваны. Смерть настолько обезобразила их, что к ним даже не хотелось подходить. Живых там быть не могло.

Однако, из стоящего неподалеку дымящегося, но почти целого БМП с развернутой назад башней, он услышал громкие стоны и крики о помощи. Он побежал туда - из водительского люка пытался выбраться молодой светловолосый парень. Он висел в своей дыре на локтях и никак не мог вытащить себя наружу.

Увидев Ивана, он хрипло закричал: «Друг, бля-а-а!!! Помоги! Сгорю!»

Срываясь с непривычного железа, Ваня полез на машину. Он схватился за руки солдата - они были все крови, и потянул его из люка. Тело медленно, за что-то цепляясь, подалось, и уже через минуту он выволок его на божий свет и скатил на землю.

Жесткий запах, сгоревшего в духовке мяса с пластмассово-нефтяной примесью, ударил в нос. Обутые в останки тяжелых солдатских ботинок ноги танкиста медленно горели. Истлевшие лохмотья комбеза прилипли к коже бедер и сильно дымили. Огонь пожирал плоть, вспыхивая по всей поверхности кожи маленькими огоньками. То ли виновато было моторное масло, то ли фосфор, то ли еще какая химия, но огонь, хлебнув свежего воздуха, вдруг разгорелся с новой силой.

Крича от жуткой боли, солдат стал крутиться по земле, пытаясь спастись от пожиравшего живьем его пожара. Не зная как помочь, Иван стал хлопать руками по его горящим бедрам, но огонь не унимался. Тогда он стащил с себя куртку и стал хлестать ею изо всех сил по ногам танкиста. Но огонь утихать не желал. Парень, тем временем, перестал кататься и стал затихать. Он больше не кричал - только дергался и икал со страшными всхлипами, словно бился в предсмертных конвульсиях.

Иван мычал ему: «Не помирай! Не помирай, пацан!», но кроме длинного протяжного стона ничего не мог из себя исторгнуть. Тогда он лихорадочно стал сгребать изрыхленную гусеницами землю и пригоршнями бросать ее на ноги раненому, потом прижимал эту землю курткой и наваливался на нее телом, не пуская воздух к огню. Наконец, после долгой и изнурительной борьбы, огонь сдался. Языки его уже не прорывались наружу из-под, сгоревшего начисто, х/б. Левин еще накопал сухой почвы из-под гусениц и снова навалил ее на солдата. Тот уже даже не стонал - видимо, потерял сознание.

Минуты через три он начал откапывать пацана обратно. Ноги водителя были совершенно сожжены. В некоторых местах - в икрах, в коленях - до костей. Но самое страшное - огонь добрался и выше бедер, до живота. От этого вида сморщенных почерневших адамовых гениталий ему захотелось завыть. От страха, от ощущения дичайшей несправедливости всего что происходило, от чужой и своей боли, от неимоверной жалости и сопричастности к себе подобному… Остатками куртки он зачем-то стал смахивать землю с этих несчастных мест и даже сдувать с обезображенных участков седую пыль и пепел.

— Господи, за что? Господи, что же ты делаешь-то? Ничего, ничего… Терпи, мужик, терпи, - мычал он нечленораздельно свои утешения, тормоша парня за плечи.

Солдат не двигался. Видимо, он уже умер.

Он поднял глаза к небу. Там, разгорался новый день - Солнце вставало над горизонтом во всей своей красе. Оно ничего не замечало - оно было занято собой, разглядывая собственное отражение в голубом, чуть облачном, небе, словно в волшебной амальгаме. До того, что творилось у него под ногами, ему не было никакого дела. Смерть ,боль, страх, несчастья человечества его не интересовали. Человечество само выбрало себе такую судьбу. Вместо того чтобы любить, любить безмерно и бесконечно каждого человека, каждое дерево и каждую травинку - люди только и делают, что убивают, унижают, крадут и все это из-за страстного желания абсолютной власти над себе подобными и над всей Землей. Так зачем? Зачем Солнцу смотреть на этот непрекращающийся фильм ужасов? Оно устало любить их, ведь любить тех, кто не хочет твоей любви, невероятно трудно, да и практически невозможно.

Сдувая пыль с обожженного солдата, Иван вдруг явственно понял это - Господь бог покинул Землю, бросив все на произвол судьбы. Где-то в середине его грудины больно и мучительно зажгло. Он опустил голову, и ему показалось, что он увидел там свет - маленький, но очень яркий. Свет быстро исчез, и сразу же страшно защипало нос, и в горле вдруг вырос огромный мягкий ком.

Грязными, обожженными ладонями с лохмотьями кожи и обломанными до крови ногтями Левин провел по глазам. И вдруг, не понимая, как это случилось - он заплакал. Навзрыд, по звериному воя, икая и крича... По внезапно проснувшемуся от немоты лицу обильно полились жгучие, соленые слезы. Они заливались в чуть поджившую рану на лице и капали на обожженную, в кровавых волдырях, грудь. Но он не чувствовал боли.

Ваня воздел руки к небу и замычал на прекрасное яблоко розово-желтого восходящего Солнца: «Да будь ты проклято! Да где же ты, бог!!! Почему тебя нет с нами!!!»

Со стороны это, наверное, выглядело страшно - дымное поле смерти, воронки, мертвецы, сгоревшие танки и единственный живой - голый, обгоревший мужик с кровавой тряпкой на лице. Он выл в небо и сдувал пылинки у почерневшего трупа между ног… Он сошел с ума, так бы подумал, каждый увидевший это.

Тот, кто первым это увидел - именно так и подумал.

Молчаливые, угрюмые солдаты оттащили контуженого человека от сгоревшего танкиста, уложили на носилки и понесли к санитарной машине.

Проклятое Иваном Солнце, на это даже не посмотрело.

Глава 15. Юродивый

— Ванечка! Вставай! Завтрак проспишь.

Левин поежился под теплым, уютным одеялом и открыл глаза. Лиза - медсестра ожогового отделения сидела рядом с ним и улыбалась.

Он тоже улыбнулся. Лиза была уже немолода, может, лет сорока - добрая, справедливая и трудолюбивая. Вся она была какая-то серенькая, блеклая, без капельки косметики. Вся - словно смытая или выцветшая картинка - в высоко застегнутой мешковатой сестринской форме, в крахмальной шапочке надвинутой на самые брови. Какого цвета у нее волосы, он так и не знал. Серая мышка в белом скафандре. Да… Красотой ее бог, похоже, обделил, а вот душой нет. Выдал по-полной.

— …а-а-атуй, Иа, - он еще очень плохо говорил, но все же слова, пусть и малопонятные у него начинали складываться. Врачи настоятельно велели ему больше разговаривать, чтобы развить речевой аппарат. Да ему и самому очень хотелось этого. Он устал быть немым, и ему было стыдно просто мычать, как корова. Теперь он пытался выговаривать слова - коряво ворочая непослушным языком и мучительно напрягая горло и челюсть. Это не всегда получалось, но он повторял это снова и снова, пока его не начинали понимать. Когда его понимали - он радовался, как ребенок. Раньше, Иван где-то слышал выражение: «Счастье - это когда тебя понимают». И теперь он был с этим полностью согласен.

Рана на лице уже почти совсем зажила - оставив глубокий шрам на щеке под правым глазом. Он видел себя в зеркало не раз - красоты это не добавляло, но и обезображением это было не назовешь. В конце концов - шрамы украшают мужчину. Так говорили все.

Голова была совсем седой. Это тоже не красило его, но что с этим поделаешь? Возродить былого юношу с прекрасными русыми волосами было уже невозможно.

Он попытался сесть. Лиза потянулась ему помочь, но он отстранил ее. Он хотел и мог управляться сам. Ему уже разрешали вставать и делать короткие переходы до туалета. Дальше ему ходить пока запрещали - возили на каталке. Он пробовал протестовать, но врачи были неумолимы.

Вся грудь и руки его были в желтых бинтах и пахли отвратительной мазью, но доктора, время от времени меняя ему повязки, были весьма довольны его состоянием и радостно цокали языками, глядя на хорошо рубцующиеся шрамы.

— Скоро поставим тебя на ноги, - говорили они, - будешь жить нормальной жизнью, как все на гражданке. Легко отделался.

Впрочем, что такое нормальная жизнь и как ей жить, Иван не представлял. Он по-прежнему ничего не помнил из своего прошлого. Невропатологи и психиатры измучили его своими расспросами и молоточками, но память к нему так и не вернулась.

— Ретроградная амнезия, - дружно поставили они диагноз, - последствие тяжелой контузии.

При этом они отводили глаза и забывали подбодрить его словами хирургов из ожогового про нормальную жизнь и про то, что он легко отделался. Видимо, отделался он не совсем легко. И каких-либо положительных прогнозов эти «знатоки человеческих душ» так и не сделали. По крайней мере, при нем.

Это было ужасно - не помнить кто ты, откуда вдруг появился на этой войне, где твой дом, какое у тебя образование, кто ты по профессии, чем ты увлекаешься, что умеешь, есть ли у тебя семья, дети, родители, любил ли ты кого-нибудь, любили ли тебя? Как жить без этого необходимого набора? Как?

С какого чистого листа он должен начать? Что написать на этом листе вверху? Где та сумма знаний, что приобретается человеком всю его жизнь - начиная с самого рождения и до смерти? И что вообще эта сумма? Личность?

— А без нее, я что не личность? - думал он бессонными ночами, - неужели это так важно - помнить? Да. Очень важно. Я не могу считать себя человеком без этого. Я словно робот-манекен с маленькой программной памятью. Ничего не умеет, ничего не знает, никого не любит и ничего не боится. Хотя нет, я точно знаю, что боюсь войны, боли, смерти… Я знаю, что люблю - вот Лизу люблю - она хорошая. Андрюха, сосед, тоже славный парень. Компот из сушеных груш - просто объедение! А что я умею? Тут загвоздка. Ничего я не умею. Как же так? Мне по виду уже далеко за сорок, а я ничего не могу. Этого не может быть. За такой срок я просто обязан был стать кем-то значительным. Может я хорошо клал кафельную плитку, был жонглером в цирке или успешно занимался любовью с женщинами? Или пел, рисовал, писал стихи, был высококультурным человеком? Или был пролетарием-бухариком? Ну, пусть даже так. Какие то навыки и умения накопил я за столько лет? Выходит, что ничего. А что я знаю? Знания. Они проступают мягкими вспышками. Не простой и понятной газетной полосой, а жеваными пикселями причем часто не связанными друг с другом. Кстати, откуда я знаю про пиксели? Что такое пиксель? Это часть или точка, из которых состоит цельное изображение не телеэкране. А что такое телеэкран? Тьфу! Это то, что стоит в холле, и то, во что мы пялимся по вечерам перед сном, уныло просматривая любимые Лизины сериалы. Цепляешь одно за другое и вроде бы вытягиваешь цепочку, а все вдруг раз и обрывается.

Эти и подобные этим мысли постоянно роились в его голове. Но ничего, кроме имени, произнесенного дедом, в далеком-далеком детстве он о себе не помнил.

— Ванька, ставь свой лисапед на место, нах! - вот все слова, что раздраженно произнес дед в воспоминаниях. Он указал пальцем на место - это была дровотка - помещение для дров. Иван помнил ее. Узкий сарайчик, с одной стороны которого лежали поленницы дров, другая была свободна, и туда дед разрешил ставить его велосипед на ночь. Но, видимо, внук не всегда следовал этому правилу и дед об этом ему напомнил.

Все! Больше ничего такого, чтобы привязало его к действительности. Ни названий деревень, ни фамилий - ничего. Вид местности, что всплывал в воспоминаниях говорил о том, что это была, скорее всего, средняя полоса России - голубые поля льна, деревенька вдали, корова, яблони в саду и лес - огромный, далекий и темный.

Воспоминания о лесе почему-то были неприятны. Что-то нехорошее там таилось, что-то чего стоило бояться. Может быть, это обычная детская боязнь волков, может, страх заблудиться… Стоп.

«Заблудиться». Очень знакомое слово. Оно означает - потерять дорогу домой, перестать ориентироваться на местности. Чаще всего это происходит именно в лесу. Хотя, говорят, заблудиться можно и на море.

— Видимо, я боюсь леса, потому что когда-то в нем заблудился. Когда? Наверное, в детстве. Дети неразумны, у них маленький рост, им страшно и у них отсутствует логика взрослых. Они часто теряются. Я тоже терялся?

Он даже вспотел от ощущения близости какой-то разгадки, связанной с лесом. Пришла твердая уверенность, что все его беды начались именно с леса. Он едва успел обрадоваться, как сразу же пожалел об этом.

Это было уже не в первый раз. Он начинал строить лестницу к тайне, но ее ступеньки подламывались, и Иван снова падал в кипящий кисель туманного хаоса. Когда он начинал видеть этот хаос, в его голову врывался маленький коричневый смерч с мигающими по кругу его веретенных колец разноцветными огоньками. Он напоминал спираль - сужающуюся вниз воронку, засасывающую человека в свои недра и уносящую куда-то далеко-далеко, в волшебную страну Оз, в место которого не бывает, и быть не может. Каждое кольцо этой спирали было похоже на круг, и в каждом этом круге таился ужас и смерть.

Этот крошечный смерч с тонким неприятным писком стремительно проносился по черепной коробке Ивана и легко распиливал слабые прутики связной логики, которая только и могла привести его к воспоминаниям.

Левину сразу становилось плохо. Его рвало. Схватившись за голову, он неожиданно для всех падал на пол и со стонами катался по нему. Потом долго плакал, заливая слезами свои промасленные бинты. Приходилось вызывать дежурного невролога и тот, делал ему успокоительный укол.

На следующее утро, как правило, приходила делегация психиатров. Они снова задавали свои идиотские вопросы и снова заглядывали в глаза. Глаза им очень не нравились. Они качали головами и говорили хирургам: «К нам, к нам, к нам… Наш пациент». Те в ответ лишь качали головами.

Лиза его жалела. Часто, чтобы успокоить его, она садилась к нему на кровать и гладила ему голову. Он этих ласковых прикосновений через несколько минут он засыпал.

Она первая поняла, Иван какой-то не такой, как все. Когда он, подойдя к окну, невзначай прикоснулся к безнадежно засохшему в горшке цветку розы - тот через пару часов ожил и стал расти, так стремительно и буйно заполонив подоконник, что пришлось его переставлять из палаты на лестничную площадку.

Он поднял на ноги соседа по палате, Адрюху-десантника. Тот был безнадежен - семидесятипроцентный ожог. Но когда Иван стал вставать с постели, он первым делом подошел к то и дело теряющему сознание, стонущему от невероятной боли, Андрею. Он тогда просто стоял около него, словно сомнамбула, и долго водил рукой над желтыми марлевыми повязками и тампонами. Лиза сама видела это - она хотела отогнать Ивана от больного, но что-то ее удержало. Потом Ваня просто лег к себе и заснул - помнил ли он об этом - не ведомо. Но только после его «стояния» раны Андрея начали зарубцовываться и он стремительно начал поправляться.

И еще от Ивана слабо источался какой-то странный приятный запах - она никогда в жизни такого не ощущала, но ее тянуло его нюхать и нюхать… Удушливая вонь из гноящихся ожоговых ран, резкие запахи мазей и лекарств - постоянные спутники подобных отделений, но рядом с ним ей всегда становилось лучше. Словно она немного подышала свежим воздухом и отдохнула.

Она поведала об этих «чудесах» девчонкам - медсестрам и предположила, что он святой. Те долго смеялись - называли Ваню юродивым и говорили ей, что он обыкновенный сумасшедший. Таких прибитых войнами, через их военный госпиталь прошло великое множество.

Посмеяться-то они посмеялись, только к Ивану стали чаще заходить, как бы невзначай. А недавно у Лизы появилась сподвижница - процедурная медсестра Катька. Она долго не могла забеременеть и уже отчаялась когда-либо завести ребенка. Дефект по женской линии.

Лиза привезла Ваню к ней на укол и шепнула, чтобы она просто рассказала ему о своей беде.

Краснея и заикаясь, Катерина ни с того ни с сего начала жаловаться «юродивому ожогового отделения» о семейной драме и под конец расплакалась. Он сидел в каталке, смотрел на нее и, как всегда, улыбался, потом взял ее руку в культи своих бинтов и галантно поцеловал. Через месяц Катька поняла, что забеременела от мужа, с которым за восемь лет супружества, в своих бесплодных попытках завести ребенка раздавила в кокосовую крошку уже не один матрас.

— Ни фига себе! - говорила она девкам, поглаживая живот, - непорочное зачатие! Вот какой юродивый у нас обитает! Святой!

То, что «святого» зовут Иваном - он рассказал о себе сам. Больше он ничего рассказать не мог. Из одежды на нем были лишь обгоревшие военные штаны, трусы, носки и кроссовки. По рассказам очевидцев куртка его полностью сгорела, когда он тушил огонь на сослуживце.

Две танковых роты после марша, не окапываясь, стояли в поле недалеко от деревни Вареники. До войны им было еще далеко. И вдруг их накрыло шквальным залпом нескольких батарей «Градов». В одночасье в море огня погибли практически все. Враг применил запрещенные фосфорные заряды. Ведь, танков этих, как бы не было вообще - никто их международному сообществу не предъявит. Ударил наверняка, чтобы никто не смог уйти. Явно по предательской наводке или по абсолютно точным разведданным.

Солдаты, что погибли при этом налете, были так называемые «добровольцы-интернационалисты» и поэтому всех, кто уцелел (а кто уцелел - тот не выжил), отправили на мирную родину, в окружной военный госпиталь. Местных жителей мятежных районов и иных иностранцев среди солдат разгромленных рот быть просто не могло.

Ивана посчитали тоже «своим» добровольцем и в беде не бросили. Среди погибших было несколько Иванов, но лишь один подходил под его параметры - сорок пять лет, седой, рост… Командир взвода Иван Репин, бывший майор из Уссурийска, давно на пенсии по выслуге, пьющий, курящий, нигде не работающий, разведеный, детей нет, с пропиской при воинской части в Электроуглях. Там временно прописывали всех «добровольцев» перед отправкой.

Плохие ксерокопии фотографий обгоревшего Ивана оправили в часть, где Репин служил шесть лет назад. Оттуда пришел ответ, что «да, похож и вроде он» и характеристика - мол, крепко бухал мужик, еле его до пенсии дотянули, бывшая жена давно на ПМЖ в Китай умотала, а родители померли.

Перепроверять не стали. Особисты подсуетились, полиция сделала под козырек. Для «героя» быстро выправили новый паспорт с последней регистрацией, военный билет с отметкой «не годен ни в мирное, ни в военное время», инвалидность и пенсионное удостоверение с пластиковой картой, к которой резиночкой для денег привязали конвертик с пин-кодом.

Вот так Иван стал Репиным - одиноким майором-пенсионером в отставке, без жилья, без семьи, без прошлого и без будущего. В госпиталь пришла медаль «За заслуги» от государства, за которое он «воевал» и ее торжественно вручил ему седой, заслуженный начмед в чине полковника.

Иван еще очень плохо говорил, но вполне мог бы заронить сомнения в проверяющих своим несогласием с их выводами, но делать этого намеренно не стал. В конце концов, должен же он кем-то быть. Почему бы и не отставным майором Репиным?

Он промолчал придурковато улыбаясь, принял коричневый пакет с документами и медаль, и начал готовиться к выписке. Всем миром ему купили гражданскую одежду - новые джинсы, свитер, рубашку и теплую зимнюю куртку. Отмыли от крови и копоти его «знаменитые» именные кроссовки и собрали немного денег на дорогу.

Ожоги зажили, припадки практически прекратились. Психиатры престали требовать его к себе - в госпиталь прибыла новая партия раненых, контуженных и обожженных воинов, и далеко не все они были психически нормальны. Что ж на то и война, чтоб с ума сходить. Всех не вылечишь. На свежем воздухе, товарищ бывший майор, авось, все само рассосется.

— Куда ты поедешь, Ванечка? Зима уже на дворе, - ночью Лиза плакала за сестринским столом, гладя его зажившую руку. Шрамы, покрывавшие кожу были еще грубыми и твердыми. Они перекатывались под тонкими пальчиками - веревочки, ямки, бугорки… Она держала руку так, словно знала, что если сейчас ее отпустит, то более уже никогда не увидит

— ..а юг, - проговорил Иван, - к …ою.

— На юг? К морю? - Лиза всегда понимала его.

Он заулыбался и провел рукой по ее заплаканному лицу. Она схватила ее и прижала к губам, лихорадочно покрывая поцелуями. Ваня прижал голову женщины к своей груди и, тихо покачивая ее, замычал прямо в белую шапочку, напевая какую-то детскую мелодию.

— Ванечка, милый! Не уезжай! Ты пропадешь один! Тебе нельзя одному, Ваня! Где ты будешь жить, на что ты будешь жить, юродивый ты мой? Ты же еще совершенно больной. Глупенький дурачок, останься!

— Я …огу, - пробубнил он ей в голову.

— Ничего ты не сможешь. Люди - хуже зверей. Увидят тебя такого - наивного ангелочка, с крылышками и обдерут, как липку. Или еще того хуже - к ментам попадешь. Они вообще скоты, хуже любых бандитов. Как падальщики. Или в психушку утащат - заколют там насмерть. Ведь, эти садисты - лечить людей не умеют, могут только убивать. Не езди никуда. Поживи у меня. Ну, хоть немного.

— …бе и …ак …у-у-удно.

— Ничего мне не трудно. С чего ты взял? Останься - на сколько захочешь. Тебе надо адаптироваться. Привыкнуть. Не забудь - ты еще должен все вспомнить.

Иван молчал. Ему нечего было сказать Лизе. Она была права - в этом мире, больному выжить непросто. Это надо было признать - здоровым он не был. То и дело накатывали приступы слабости, кружилась голова и подкашивались ноги. Хирурги говорили, что это все остаточная интоксикация из-за ожогов, психиатры, что это последствия закрытой черепно-мозговой травмы - контузии. Кто был прав, кто нет - не ведомо, но отдохнуть и привыкнуть к самостоятельной жизни нужно, Лиза права.

Но, он стеснялся. Как он будет жить с этой женщиной? От Лизы исходила волна удушливого, сугубо женского, жара и трепета - он это хорошо чувствовал. Левин слышал - сердце ее стучало серебряным молоточком. И этот звон был таким приятным, что хотелось приложить голову к нежной груди и слушать его бесконечно. Он понимал, что она хочет его, как мужчину, хочет, чтобы он всегда был рядом с ней…

Он же её просто любил вообще - как хорошего, доброго человека с большой душой и нежным сердцем. Он вообще не испытывал никакого влечения к кому бы то ни было. И к Лизе тоже. Что такое любовь к женщине - он не знал. Как у него получится без этого? Как он сможет дать ей то, что она хочет, если не понимает, что он должен ей дать? Не банальное же соитие полов. Тут явно что-то другое. Но что?

Иван убедил себя, что он какой-то другой. Не для нее. Он не сможет удовлетвориться ролью тихого провинциального пенсионера-пьяницы, живущего за счет бедной женщины в ее маленькой хрущевке на первом этаже. Это не его место. Его место где-то не здесь. Он еще должен его найти - его путь по Земле еще не окончен. Обманывать Лизины надежды Левину не хотелось. Но она, как всегда была права.

— …о-о-ошо, я …о..а..усь …е …а …олго, - он оторвал заплаканное лицо Лизы от себя и посмотрел ей в глаза, потом повторил - …е …а …олго.

Она снова приникла к его груди, накрепко вцепилась в него обеими руками и тихо забормотала ему в рубашку:

— Ненадолго, ненадолго, ничего… Да, Ванечка, да мой родной. Люблю тебя.

Утром, сменившись с дежурства, Лиза на свой маленькой красной «Мазде» привезла его к себе домой. К удивлению Ивана это была просторная двушка на четвертом этаже в доме сталинской постройки, в самом центре большого города, с шикарным видом на широкий оживленный проспект. И мебель, и ремонт говорили о хорошем вкусе. В доме было тепло и уютно. Бедностью, которую он нарисовал себе рядом с Лизой, тут и не пахло.

— Вот, здесь я и живу - взяв его руку, она подвела Ваню к огромному окну. За стеклами тихо падал первый сухой снег - декабрь еще только начинался. На красных гроздьях рябины, что росла прямо за окном, был виден легкий иней. От машин на проспекте исходил морозный пар. Прохожие, еще не привыкшие к внезапно наступившему холоду, удивленно согревали, озябшие без перчаток, руки теплым дыханием. Легкая дымка и красно-розовые, пастельных тонов, насквозь просвечиваемые солнцем, облака над заснеженными крышами домов делали картину незнакомого ему города размытой и добавляли иллюзорности и в без того нереальный для Левина мир.

Мужчина и женщина стояли рядом и смотрели на этот испаряющийся город. Им обоим казалось - город отстраняется от них, исчезает, истекая к небу своими многоэтажками, магазинами, шпилями, машинами и прохожими… Еще несколько минут - и он растает совсем. Апокалипсис наоборот. Город, чудесным образом, возносится - уходя не под землю, а в небо. Еще чуть-чуть и здесь на земле ничего от него не останется. Только чистый белый снег и эти подмороженные гроздья красной рябины, так похожие на всполохи утреннего зимнего солнца.

Они молчали и смотрели в окно - желая сохранить эти последние мгновения пропадающего мегаполиса в своей памяти.

Иллюзия. Весь этот мир - иллюзия. В такие моменты, если конечно, их поймать, человек точно знает - все не так, как кажется. Есть какие-то другие миры, есть бог, есть что-то, что неподвластно нашему разуму и не будет ему подвластно во веки веков. Есть волшебство. А раз оно есть - значит, чудеса возможны. Они обязательно будут даны, верящим в них, людям.

Левин ошибся насчет Лизы, но эта ошибка не вызвала досады, нет. Просто он отчетливо понял, как плохо еще разбирается в людях и вообще в жизни. Теплица ожогового отделения - в которой его поставили на ноги, вырастив из слабого «овоща» какое-то подобие человека - не могла дать ему должного образования. Нужно было учиться самому. Мир многогранен и никогда и никем не будет до конца постигнут.

Лиза подняла на Ивана полные теплых слез глаза и медленно сняла шапку. По ее плечам рассыпались пышные каштановые волосы. Они словно бы взорвались в морозном солнечном свете большим ярким букетом. Женщина совершенно преобразилась.

«Почему я решил, что сорок? Двадцать пять - не больше. Какая же она еще девчонка!»

Красота, что намеренно пряталась ею от людей, ярко вырвалась наружу. Серебряный свет, что скромно исходил от нее до этого - вспыхнул таким факелом, что сердце Ивана наполнила искренняя благодарность Господу богу за то, что он, создавая это существо, абсолютно нигде не напортачил.

Лиза улыбалась. Это была улыбка человека, долго и безуспешно искавшего в сумерках простое человеческое счастье и, наконец, нашедшего его - тут, прямо у себя под носом - контуженого, обгорелого, мычащего и падающего в обмороки. Юродивого, от присутствия которого цветут зимой розы, заживляются смертельные раны и беременеют женщины с серьезным дефектом фаллопиевых труб.

Счастье смотрело на нее и училось жить - оно училось любви. Ведь, не бывает любви вообще. Любовь есть во множестве частностей. И самая главная частность для мужчины - его единственная и неповторимая женщина. Уникальная, родная, одна на миллион или даже на все семь миллиардов.

Она есть. Это должен знать каждый, потерявший веру и отчаявшийся ее найти, человек. Ничего никогда не заканчивается. Даже смерть не может окончить человеческую жизнь. Она будет продолжаться вечно - там, в небе, за городскими крышами, за Млечным путем, за черной дырой в центре Вселенной. У нее нет конца, потому что душа человеческая - вечна. Именно она создала все остальное - галактики, пылевые облака, звезды, планеты, моря, воздух, леса, рыб, животных и даже разум… Как может исчезнуть Создатель в созданном им мире? Это противоречило бы здравому смыслу.

Все устроено так, чтобы человек постоянно искал свою любовь. Это не дает прогрессу зачахнуть, это создает условия для создания творческих шедевров, это изменяет человечество, делая его гуманнее и справедливее. Поиск одной единственной женщины превращается в целую религию для мужского населения планеты. Вся гребаная мужская полигамия - это просто дурные лихорадочные попытки перебрать, как можно больше кандидатур. Переспать с полмиром. Удостовериться, что все не то. И это тоже.

Но много ему не надо только одна и на всю жизнь. Эта религия основана на вере в чудо. Что, как не чудо - возможность отыскания двойника своей души в миллиардах человеческих особей? Чудо, еще какое… Закон больших чисел, вероятность в ужасной для человека степени со знаком минус.

Но все же она есть. И чудо должно произойти. Потому что другая половина тоже ищет свое счастье. Они идут навстречу друг другу безо всякой логики, совершая те или иные глупые, на первый взгляд, поступки, вопреки здравому смыслу или в ущерб своему здоровью. Это сила притяжения заставляет их совершать броски в никуда, делать размашистые зигзаги и уходить от сытой и налаженной жизни в пустоту. Только так, срезая все углы и идя наикратчайшим путем через леса и болота, через моря, пустыни и горы, они способны успеть найтись друг для друга.

Если они не будут этого делать - времени у них на это просто не хватит - человеческая жизнь намеренно сделана такой короткой. Никогда нельзя успокаиваться - свое чудо надо искать беспрестанно, до тех пор, пока не найдешь. Махнуть рукой на себя - легче всего.

Лиза усадила его на диван, включила большой телевизор, принесла тапочки - ровно его размера и ушла на кухню готовить завтрак.

Левин сидел и смотрел «Белое солнце пустыни». Он помнил многие кинофильмы, а этот вообще прекрасно и его это не удивляло. Сцены были такими предсказуемыми, а выражения товарища Сухова - ну, просто родными, что казалось там, в прежней жизни, он видел это кино не менее полусотни раз.

В часах на стене уютно качался серебряный маятник, из кухни доносился запах кофе и чего-то очень вкусного и жареного… Там, что-то помешивая, тихонько напевало только что обретенное им счастье.

Ничего не болело, голова была ясной и прохладной. Впервые, за четыре месяца постоянной боли, непонятности и страха за свое будущее, ему было хорошо и никуда не хотелось. Ваня ощутил, что находится у себя дома. Он был абсолютно уверен - впереди был огромный океан добра и настоящая любовь. Впереди была долгая и радостная жизнь.

Не умея с собой справиться, Иван порывисто поднялся с дивана, прошел на кухню, сзади обнял, стоящую у кухонной мойки, Лизу и нежно прижав ее к себе, неуклюже поцеловал куда-то в шею. От внезапной волны теплой слабости и головокружения она уронила на пол тарелку.

Звон разбитой посуды не сумел разомкнуть их объятий.

— На счастье! - одновременно подумали они и еще теснее прижались друг к другу.

— Господин назначил меня любимой женой! - вдруг очень звонко прокричала Гюльчатай из телевизора в комнате.

Оба прыснули.

Лиза повернулась к Ивану, медленно расстегнула ему пуговицы на рубашке и запустила туда руки. Бесстыже глядя прямо ему в глаза, с улыбкой человека, который точно знает, что сейчас произойдет, женщина, понизившимся вдруг голосом, чуть хрипло проговорила:

— Сухов, говоришь?... Сейчас мы поглядим, какой ты Сухов.

Она приблизила к нему свое раскрасневшееся лицо и жадно поцеловала. Теряя последние крохи разума и целомудрия, Левин успел подумать, что совершенно зря когда-то беспокоился о том, что у него ничего не получится.

Он же тогда еще не знал - если пришла любовь, у людей все и всегда получается.

Продолжение пишется

— — —

© Юрий Иванов, 2013
Дата публикации: 17.09.2013 19:55:31
Просмотров: 3564

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.