бомж

Юрий Сотников

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 10574 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Мы сегодня с ребятами монтировали оборудование на частном пивном заводике. И вот стоя на десятиметровой высоте, на купольной крыше одной из огромных бочек, глядя в небо бледное апрельское, я подумал: а для кого и для чего работаю? Есть ещё ведь на свете красивый труд не только заради заработка, но в усладу своей ненасытной душе, которая уже не просто подачливо просит, а грозно требует от ленивого тела весомых свершений - а то доведу, мол, тебя до бесцелья, и с тобою прикончу себя. В самом деле: ну что за геройство напоить пивом дворик, иль город, а то и весь мир? У пьющего мужика через год вырастет пузо, через три года появится тяжёлая одышка и отвратительные толстые ноги, а вскорости следом вылезут рожки на лбу, подаренные прежде любимой женой, которая и сама раньше боготворила супруга - но не мужеподобную пьянь.
А всё я ведь подлец. Виноват, маюсь каюсь. В юности мне бы и в голову не пришло корить себя за такие грехи, кои дойдут до моей души через тысячи ответвлений - но я знаю что на каждой ветке как воробьи, на судьбу нахохлившись, сидят алкаши - а в корнях сам я устроился, пёс сатаны. И грызу свою жалкую кость, обмишурясь в земном назначеньи.
Когда я стану дряхлым, до того что уже не порадует меня и голубое благостное небо, то выйдя на улицу пойду куда глаза глядят шаркая стоптанными ботинками, и не потому шаркать буду что ослаб телом очень, а оттого как я над душой всю жизнь измывался, и она мне теперь недобром своим платит, жалким насилием. Возрадуйся - прошепчу я себе - а изнутри тот старый пёс мой ощерится, вяло отрыжкой зевнув. Замолись - попрошу я себя - но он лапой во мне отмахнётся, всего лишь надеясь на скорую сонную смерть. И проходя рядом станут улыбаться друг другу хорошие люди, а взглянув на меня отведут глаза, чтоб не портил я им скорбеющей панихидой чудесный денёк.
Но если будут сейчас в моей нынешней жизни серьёзные благотворные делишки, пусть даже грош подать нищему, а лучше мильён на дитячий приют, то воспоминания об них согреют в старости моё хладное сердце. И не синь-грозы небесного суда пугают меня жестокими проклятьями ада - я страшусь только собственной ненависти к самому себе, негасимой вендеты ужасной.

Собравшись утром отъезжать на работу, я на остановке нашёл алкаша. Сначала подумал, что он больной – сердце, печень и другие прочие тырыпыры – но стойкий запах недельной сивухи мне не оставил сомнений – алкаш.
Вот что делать? стою как беременный мужик в женскую консультацию. Начну помогать; но мало того что прохожие люди посчитают меня таким же отребьем, грозой собутыльников – так ещё и пьянь эта крепко обнимет меня за брезгливую шею, станет шептать на ухо всякие подворотние скабрезности, и конечно облизет всю мою свежую бритую морду, в которую после его сладких нежностей превратится моё лицо.
Ну а если брошу обузу? не помогу – так я после сгною самого себя за неделю, за подлость, спать не смогу и есть, а буду питаться одними лишь упрёками да укорами, худея в интелигентное чмо прямо на глазах.
С другой стороны хватит уже прощать бессилие немощным тварям, в которых облика человечьего совсем не осталось, и внутри где душа давно проживает насекомая сущность. У нас даже на управлении огромной страной был такой крупный хмырёк – по весу и должности вождь, а по мужичьему слякоть. Так пусть уже подыхают, чтоб бед не наделали.
Но что если я сам когда-нибудь окажусь в грязной луже и стану лакать из неё на похмелье? Я себя ещё плохо знаю и всей своей мерзости не вычерпал до последнего дна.
Ведь когдато давно – чисел да лет я уже всё забыл – у меня погостила белочка. Всего лишь с неделю: но такие необыкновенные краски цветов были у неё на хвосте и ушах, и на грудке, что я до сих пор вспоминаю как радужно она осветила мой тёмносерый пьяный мирок – и я успел тогда оглядеть в своей беспредельной вселенной все прежде загашенные для меня уголочки, словно кто невидимый ходил с пылающим факелом по моей проспиртованной утробе, совсем не боясь сжечь мой разум и внутренности в огневом аду. Даже черти, опрокинувшие набок последнюю из грошей бутылку и лакавшие её блестящую лунную лужицу, не испугали и не настрожили меня своим появлением въяве – и я не богомерзко, а душевно со слезой смотрел на их пьяненькую забаву, может быть в тайне от себя соглашаясь следовать за ними куда угодно, чтобы продолжить эти весёлые потешки.
Я пил тогда долго – но бельчонок как убежал в свой запредельный лес, так больше и не возвращался. Меня мучил, страшно истязал мою душу невозврат тех заоблачных красок, цветов, кои можно увидеть лишь убивая себя. Так я думал тогда.
Но я снова нашёл эту радугу неба – в музыке и живописи, в зодчестве и деревянной резьбе, в слове. Она вернулась ко мне не воем загубленных душ, а тихим песнопением ангелов.
Так почему же к другим не возвращается?
Знаком я с одной неблагодарной тварью мужского рода. Три года назад он спивался из человека в свинью: дальнейшей его судьбой уже явно интересовались бесы, то посещая его под забором, где он пьяные сопли пускал и срался в штаны, то бросая ему крепкую петлю с-под люстры, что тоскливым светом освещала загаженный серый мирок.
Не знаю, каким витиеватым путём, но в эту мерзкую жизнь вошла женщина. Симпатичная, добрая, в меру порядошная, которая за уши потащила этого безмозглова поросёнка и вытянула из болота, напоследок чвакнувшего вонючей жижей в его бесстыжую харю. Видно, след тот навеки остался, потому что и года не прошло трезвой сытной подмытой семейной жизни, как разжиревший и довольный свин снова плюхнулся в грязь, но теперь уже светясь радостью и благополучием. Когда я спросил его:- Ну для чего эта безудержная пьянь, если всё у вас с женой хорошо?- А чтоб не забывала, кто в доме хозяин!- ответил мне подлый мудак, живущий у бабы на сладких харчах. И сотню раз уже дававший зарок – обеты и клятвы от водки.
Я представляю как закодированный алкаш подходит к бутылке. Вразвалочку с наглостью, будто подгулявший матрос к своему преогромному кораблю, на котором висит этикетка – крейсер Экстра. Он глядит на неё, покачивая широкими плечами и сплёвывая семечную шелуху сквозь щербатые зубы: - ну и что ты мне сделаешь? гаупвахты твоей я уже не боюсь.
- а в самом деле: боюсь или нет? – мелькает в его голове шальная тревожная мысль, и влажной ладонью вдруг начинает поглаживать прохладное горло бутылки. – всего лишь нюхну, - подозрительно прислушивается он к своему нутру, чем оно отзовётся. Тихо внутри, спокойно без дрожи. Запах водки словно проходит насквозь, как сирень чрез влюблённую девушку, как бензин через дядьку шофёра. Ничего.
- а дай-ка лизну. – И опять только слабенький вкус, не укроп иль петрушка иль перец, а всего лишь капелька яблочного сиропа, лёгкая сладость. Не берёт.
Он медленно, словно с чудодейственного кувшина, откручивает крышку виток за витком, чтобы при малейшем порыве коварного джинна тут же вертануть пальцами ловко, снова заперев его там. Но когда ничего страшного не происходит, осторожное лицо его с бегающими глазами тут же принимает самодовольный вид и взгляд упёрто останавливается на маленькой стопке в углу буфета. – как давно это было, я другим уже стал, - убеждённо шепчет он своему отражению на стекле и оно согласно кивает ему головой, носом, ушами. Вся телесная фактура подтверждает его силу воли. А выпитая следом стопка придаёт ему мужество – ура! не сломала проклятая.
Он начинает быстро ходить по квартире, прислушиваясь к урчанию организма. Чем ответит желудок – не вырвет ли? А сердце – так сильно оно стучит и волнуется. Но главное: что скажет печень? И вот уже он будто бы слышит ободряющие слова изо всех концов своего членистоногова тела: - я с тобой, я тоже, и яааа…
Это значит, что всё – болезнь отступила, навеки побеждена, и теперь можно пить каждый день без запоев. Он рад; он неимоверно счастлив; им бутылка приканчивается в два стакана. И даже после этого в нём нет никакой тяги к спиртному.
Красиво, по-ковбойски, свалившись под стол с револьвером-стаканом и уже засыпая, он мечтает о завтрашнем дне, в коем порхают крылами надежды...
Он обманул сам себя – и вот теперь валяется на остановке. Грязный задрипаный бомж; проснулся, слегка отряхнулся, вытер слюни и попросил денежек. А у меня нет; но отчего-то возникло перед ним чувство долга – обузы, мороки – совсем непохожее на жалость иль сострадание; в нём больше стыда за своё нынешнее благополучие, за то что я состоялся как человек, а у этого насекомого жизнь до конца не удалась. Он ведь тоже когда-то был мужиком, семейным хозяином, и растил своих добрых детишек вместе с женой. А потом вдруг первый запой как гром среди ясени ударил бутылкой по сердцу, следом припёрся второй на подгибающихся ногах да с небритым рылом – и стало похеру этому червяку, бывшему человеку, как жить и с кем.
Кроме меня на остановке пока были только две молодые девчонки; но к ним он не подошёл, всё же стесняясь своего затрапезного – мерзкого вида. Волосы – пакля седая, куртка – дырявое ветрило с помойки, две штанины на помочах сползают с полжопы, и кроссовки без задников перепутаны справа да слева. Бомж опустил глаза в землю, будто домашний кот нагадивший прямо у ног, и пошкандылял нездоровыми ножками к мусорной урне, туда-сюда оглядываясь в поисках случайной завалящей монеты. По пути подобрал ещё годный к обсмачке окурок, следом целую сигаретку – и даже обрадовался, подетски осветлев залежалым чумазым лицом.
Урна почти пуста. В ней нету ни только бутылок, но и огрызков съестного. А видно, что бомжу очень хочется кушать, потому как шебуршит он каждой бумажкой, мясной кожурой и пакетом спод сыра. Может быть, он желает снова стать махоньким, беззаботным от жизни, и чтоб мамка его толстой сиськой кормила – а молоко б никогда не кончалось и хватило навечно. Только мамка евойная давно уж в гробу; груди высохли стлели, душа её на ладонях у бога, и теперь пожалеть его некому.
Как выгнанный со двора одряхлевший пёс, бомж слепо и тяжко подбрёл ко свободной скамейке. Реденько оглядываясь по сторонам – стыдиться ему было нечего, но лишь бы не били – он присел на неё, кряхтя отдуваясь; косо взглянул в небеса на бледнеющую луну – то ль помолиться, а то ли завыть; и прилёг, устало вытянув дрожащие лапы. Но ему стало холодно под недружестным ветром апреля, который как мальчишка швырял ему хлопья снега в прорехи, запазуху, в шкуру – и он, суча, затолкал под себя деревянные мёрзлые лапы, и хвост. Потом тяжело придремал, видя чёрные страшные сны.

Следующим утром я взял сотню монет к остановке. Только на скамейке его уже не было. Наверно издох.
========================

© Юрий Сотников, 2015
Дата публикации: 04.04.2015 19:14:35
Просмотров: 2118

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.