великий шёлковый путь

Георг Альба

Форма: Роман
Жанр: Приключения
Объём: 1239475 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Георг Альба
ВЕЛИКИЙ ШЁЛКОВЫЙ ПУТЬ.
(ПУТЕШЕСТВИЯ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ В 3Х ЧАСТЯХ).
Часть первая
ОПЕРАЦИЯ “ЗАРАТУСТРА”

(Памяти востоковеда, журналиста и путешественника
Петра Ивановича Пашино!)

“Пусть мир озарит свет благодати,
Пусть эта книга принесет благо,
Пусть процветают добродетель
и благочестие”
“Бардо Тхёдла”

ПРОЛОГ
– Ваше высокопревосходительство, к вам посланец от индийского магараджи Рамбир Сингха, – доложил ординарец, приоткрыв дверь в генерал-губернаторский кабинет. – Пропустить?
– Проси, пусть войдёт, – пробасил Константин Петрович, поправляя любивший иногда капризничать аксельбант.
На пороге возник смуглолицый, долговязый тип в чалме с большим заляпанным множеством сургучных печатей конвертом в руках. Он низко поклонился и протянул письмо.
– Павел Ильич, примите, –генерал-губернатор расположился поудобнее в кресле. Секретарь взял из рук гостя конверт и, похрустев сургучом, вскрыл.
– “Поклон от Рамбир-Сингха русскому губернатору и военачальнику! Посылаю к Вам верного человека, которого Вы сможете обо всём расспросить. Имя его Чанг-Сингх. (Услышав своё имя, посланец слегка наклонил голову и улыбнулся). Гуру Гобинд предсказал, что англичане долго будут мучить наш народ, но после того придут в Индию русские и изгонят их…”
– Кто такой этот Гобинд? –Кауфман, не был силён в истории Индии.
– Был такой в семнадцатом веке у сикхов герой. Он боролся с властью Моголов, создал армию, но пал от руки подосланного убийцы. Они чтят его как святого.
– Читайте дальше.
– “Восемь сикхов поссорились с англичанами, которые сверх этих восьми расстреляли из орудий ещё много невиновных. Всего от английских пушек погибло сто человек! Пророчество Гуру Гобинда говорит, что вы придёте и избавите нас, и триста тысяч сикхов присоединятся к вам. Все они готовы. Когда вы придёте, то они выступят вместе с вами”.
– Какое странное письмо! Они хотят, чтобы мы вторглись в Индию? Что там ещё?
– Больше ничего. Подпись и отпечаток перстня.
–Такие вопросы решать один не могу. Спросите у индуса, что ему велено передать на словах.
– Он говорит, что Рамбир-Сингх хотел бы получить от Вас письменный ответ.
– Скажите, что пока ответа дать не могу. Должен сообщить на самый верх. Дело государственное! Пускай возвращается, а позже мы пошлём своего человека к ним с письмом.
Секретарь перевёл. Индус, долго кланяясь и улыбаясь, удалился. Когда за ним закрылась дверь, Константин Петрович и прошёлся по кабинету.
– Что они там? Хотят стравить нас с англичанами?
Потом, помолчав некоторое время и поскрипев паркетом (полы рассыхались, а денег на ремонт давно не выделяли), добавил:
– Павел Ильич, вы свободны. Больше не задерживаю.
Переводчик поклонился и тихо прикрыл за собой дверь.

Не прошло и года, как весь мир потрясла весть о восстании сикхов и о безжалостных мерах подавления его англичанами. Направленное Кауфманом послание военному министру о визите “индийского гостя” осталось без ответа.
В связи с происшедшим волнением генерал-губернатор послал наверх ещё одно донесение, в котором, в частности, писал: “Восстание есть не внезапный бунт нескольких туземных полков против Ост-индской компании, а скорее выражение стремления края освободиться от ненавистного ига иноземцев. Ущерб, который понесёт английская торговля вследствие восстания, будет весьма значителен. Ежели Англии удастся в скором времени подавить бунт, то она не только извлечёт пользу из сего события, но значительно усилится и станет могущественнее прежнего».
На это послание был, наконец, получен ответ следующего содержания: “Действия наши относительно англичан в Средней Азии нужно принять следующие:
а) ввиду ограниченности военных средств Туркестанского округа, немедленно усилить войска этого округа резервом;
б) выдвинуть отряд большей силы к Амударье;
в) особое внимание надо обратить на то, чтобы наши действия не сделали неблагоприятного впечатления на Афганистан».

Павел Ильич Пащенко, историк и востоковед, знаток многих языков, учился в Казанском и Петербургском Университетах. По окончании учёбы участвовал в многочисленных археологических раскопках и экспедициях. В студенческие годы общался с Добролюбовым, посещал сходки “Земли и воли”. Читал запрещенные книги и листовки, пытался издавать собственный журнал, который запретила цензура, как “рупор социал-демократии”. Затем молодой человек остепенился и пошёл на государственную службу в Азиатский департамент, где стал подниматься в гору: секретарь русского посольства в Персии, далее – личный переводчик генерал-губернатора Туркестана Романовского и вдруг внезапный срыв… Высылка, как “человека неблагонадёжного и вредного для службы в Туркестанской области”. Потому, что был излишне откровенным в беседах с местными жителями, да и припомнили бурную молодость. Как результат – ссылка в Оренбург. Затем прощение и возвращение в северную столицу. И снова Туркестан. Служба у нового генерал-губернатора Кауфмана. Но вскоре опять высылка за “нарушение тайн служебной переписки” и жизнь под надзором. Когда надзор, по истечении года, сняли, Павел Ильич вновь получил право вернуться в столицу.

“Бога ради, будь осторожней! Бойся всех – от кондуктора в дилижансе, до своих ближайших знакомых, – увещевали “блудного сына” престарелые родители. – Петербург теперь не тот, что когда-то. Болтать лишнего опасно”.

Был ноябрь. Давно не видев любимого города и соскучившись, Павел Ильич взял извозчика, и отправился на Исаакиевскую площадь, желая именно с неё возобновить встречу со знакомыми местами. Всё покрывал глубокий снег, только Пётр на коне мрачно и грозно выделялся среди вечерней темноты, да тусклые фонари прорезали мрак печальным светом…

Возвратившись домой, Павел Ильич нашёл у себя одного из родственников. Поговоривши с ним о том, о сём, невольно коснулся политики.
– Как вы себя здесь чувствуете после долгого отсутствия? – резко переменил тему родственник.
– Спасибо, Слава Богу, хорошо!
Родственник, нисколько не меняя выражения лица, одними глазами послал ему упрёк, совет или предостережение. Зрачки его, косясь, заставили Павла Ильича обернуться. Истопник клал дрова в печь. Когда он затопил её и сделал на полу лужу снегом, оттаявшим с его сапог, он взял свою длинную кочергу и вышел. Родственник принялся упрекать вернувшегося из ссылки за то, что тот при истопнике коснулся скабрезной темы, да ещё и не по-французски. Уходя, он сказал вполголоса:
– Кстати, тут поблизости работает цирюльник. Если, не дай Бог, вы зайдёте к нему, то будьте осторожны. Я уверен, что и он связан с полицией.
- Наверное, и прачка тоже из корпуса жандармов?
– Смейтесь, смейтесь! Вы скорее другого попадётесь, так-как только что воротились оттуда… За вами десять нянек приставят!
– В то время, как и семерых довольно, чтобы дитя осталось без глазу, да? – продолжал отшучиваться бывший ссыльный.

На другой день Пащенко поехал к чиновнику, занимавшемуся его делами. Рыхлый снег валил хлопьями, мокрый и холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг вперёд, щурясь от снега и наклоняя голову, кричал нечеловеческим голосом: “Разойдись! Зашибу!”
Павел Ильич вспомнил, как в известной сказке воробей спрашивает волка, зачем тот живет в таком северном климате? “Свобода, – отвечает волк, – заставляет забыть о климате!” О, как он понимал психологию серого хищника!

Прошла пара месяцев. “Возвращенец” наслаждался обретённой свободой в кругу семьи, близких и друзей. Если в ссылке дни медленно и тягостно ползли, то здесь мчались как бешеные кони – не успеешь оглянуться, как неделя пролетела, за ней другая… В первых числах февраля, часов в 9 утра, слуга сообщил Павлу Ильичу, что квартальный надзиратель желает его видеть. Хозяин велел просить квартального войти. Надзиратель показал клочок бумаги: “Вас приглашают к 10 утра в Тайную Канцелярию Его Императорского Величества”.
– Очень хорошо, –, улыбнулся барин. – Это находится у Цепного моста?
– Не беспокойтесь, у меня внизу сани, с вами поеду! –квартальный сделал приглашающий жест.
“Дело скверно”, – сердце тревожно сжалось.

Проехали Цепной мост, Летний сад? свернули в бывший дом Кочубея. Там, во флигеле помещалось то, куда приглашали. Жандарм у входа их не пустил, но вызвал чиновника, который, прочитав бумагу, оставил квартального в коридоре, а Пащенко просил идти за ним и привёл в кабинет, где за большим столом сидел худой седой старик со зловещим лицом. Старик для важности дочитал какую-то бумагу, потом, кряхтя и щёлкая подагрическими суставами, усилием встал и подошёл к посетителю.
На груди красовалась звезда, из чего можно было заключить, что он отнюдь не мелкая сошка, а птица большого полёта – никак не ниже корпусного командира жандармов.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пассажир сошёл с поезда. Выглядел он весьма колоритно даже для этих экзотических мест: белые полотняные шаровары, короткая куртка в обтяжку с металлическими пуговицами, широчайший красный пояс, голая шея, бритая голова при небольших усах и бородке, гигантская феска с голубой кистью непомерной длины и, кроме того, огромные синие очки.
- Турок и в очках! Откуда такой? - раздавались восхищённые возгласы на перроне.
Прибывший багажа имел мало, и носильщик не потребовался. Прихрамывая слегка на левую ногу, он донёс свои баулы до стоянки кэбов и, сговорившись о цене, покатил в город.
Вокзал располагался за городской чертой. До крепостной стены доехали быстро, и город предстал во всём своём величии, раскинувшись на склоне Кашмирских гор. Заходящее солнце озаряло белые зубчатые стены.
Крепость, когда-то бывшая неприступной, всё ещё сохраняла черты прошлого величия. Ворота широко раскрыты, и к ним с окрестных полей спешили крестьяне: кто пешком, кто верхом на ослах и лошадях, кто в повозках, запряжённых мулами. Направо у ворот помещалась будка, где находилась канцелярия. В ней восседали некие господа, бойко говорившие меж собой по-персидски и на хинди.
-Кто вы такой? - спросили прибывшего, когда он вошёл в тесную комнатушку.
-Я - доктор Шейх-Мухаммед-Аяфенди, - ответил тот по-персидски.
-Зачем приехали?
- Изучаю нравы, обычаи народов, хочу понять различия характеров и склонности их в зависимости от образа жизни и климата.… И, к тому же, привёз письмо…
-Кому?
-Магарадже Кашмира.
- Где остановитесь?
-В гостинице.
Задав ещё несколько формальных вопросов и записав ответы, чиновники разрешили путешественнику войти в город. Узнав, что ближайшая гостиница находится совсем недалеко, гость решил прогуляться пешком. Подхватив в обе руки багаж, решительно направился в неизвестность. Но не успел очкастый турок сделать и пары шагов, как подлетел к нему моложавый курчавый индус и предложил свои услуги.
-Меня зовут Чанакья, господин, я был раньше купцом, но разорился. Не нужен ли вам слуга? Буду служить верой и правдой, поверьте…
Турок немного опешил, но, оглядев любезного молодого человека и, почему-то, сразу почувствовав к нему расположение, принял предложение.
-Пожалуй, вы появились очень кстати. Мне нужен помощник вообще и носильщик в частности, хотя, как видите, мой багаж не столь велик и тяжёл.
- Позвольте! - индус с воодушевлением схватил вещи. - Сразу хочу помочь вам не только как носильщик.… За вами шёл соглядатай.
- Как? Не успел приехать и уже…
- Сейчас он прячется вон за тем домом, - индус кивнул на противоположную сторону.
Учёный резко обернулся и заметил юркого человечка европейской наружности, поспешно скрывшегося за углом.
-Не успел приехать, и слежка?
- Тут за каждым новым человеком сразу устанавливается наблюдение. Не удивляйтесь.
-Спасибо, что предупредил, Чанакья!
Они двинулись вдоль, широкой, пыльной и многолюдной улицы с магазинами и лавками по обеим сторонам.
Смуглолицые и крикливые торговцы, отчаянно зазывали, чуть ли не силой заставляя купить хоть что-нибудь. Привычная для восточных городов сутолока завертела учёного и слугу.
Кругом мелькали мужчины в чалмах и женщины в разноцветных сари. Людской поток кипел и бурлил, словно обиженный на чей-то непрошеный сапог муравейник, хотя день клонился к вечеру. Улица вывела на обширную торговую площадь. Здесь было от чего разбежаться глазам: бесчисленные лавки теснили одна другую. В них имелось всё, чем славен и обилен Восток, но более всего поражало многообразие тканей: от шёлка и муслина до бархата и парчи.
У стены дома, примыкавшего к ближайшей лавке, сидел, скрестив ноги, на коврике факир. Возле толпились зеваки. А толпиться было от чего.
Факир взял деревянный шар с отверстиями, продел через них верёвку и швырнул его вверх, где тот и исчез, по-видимому, не собираясь возвращаться, вопреки законам гравитации. Конец верёвки, правда, свисал откуда-то сверху, и фокусник приказал своему помощнику-мальчишке лезть по верёвке вверх, что тот и стал исполнять. Все стояли, разинув рты, а мальчишка лез всё выше и выше, пока тоже не исчез из виду.
Старик-фокусник трижды позвал мальчика и, не получив ответа, достав огромный нож, сам стал карабкаться по верёвочному столбу и…вскоре как бы растворился в воздухе. Одна лишь чашка для подаяний, стоявшая на земле, свидетельствовала о реальности происходящего.
Не дав зрителям перевести дух, факир как-то неожиданно спустился на землю, держа руке окровавленную кисть ребёнка. Кровь натурально капала с обрубка. Все ужаснулись: женщины завизжали, и многим стало нехорошо, а фокусник, неудовлетворенный достигнутым, снова полез по канату, исчез и вновь появился, держа в руке и ногу несчастного помощника. Не давая зрителям опомниться, жестокий старик, совершив ещё несколько лазов вверх-вниз, доставил на землю и другие части тела, включая и голову растерзанного ребёнка. Зрители в отчаянии, некоторые закричали: "Где полиция? Позовите полицию!" Стражей закона, как назло, нигде не было. Злодей, перепачканный кровью, стал на земле прикладывать один к другому куски расчленённого тела, после чего, сделав над сложенными останками таинственные пассы своими ссохшимися, чёрными от загара и грязи руками, предъявил мальчишку в полной целостности. Оживший помощник, как ни в чём ни бывало, стал обходить толпу с чашкой для подаяний. Бросив артисту несколько монет, турок и его новый знакомый пошли прочь.
-Каким образом это делается? - восхищался доктор. - Наверное, массовый гипноз?
В ответ слуга лишь хитро улыбнулся:
Пройдя ещё немного, учёный и носильщик остановились возле одноэтажного, обнесённого невысоким забором, каменного строения. Вывеска, сверкавшая свежей краской, извещала: "Огни Кашмира".
Заведение больше походило на барак, чем на отель. Доктор и его спутник вошли, вопреки некоторому разочарованию. Услужливо подскочил консьерж, и с завидным красноречием начал расписывать достоинства сей непрезентабельной обители. Услыхав, когда было построено кособокое здание и сколько замечательных личностей осчастливило его своим пребыванием, гость сдался и полез за бумажником. Свободных номеров оказалось предостаточно, и приезжий поселился в двух просторных комнатах, оборудованных всем тем, что необходимо человеку, привыкшему к европейской жизни (консьерж не соврал). Слугу доктор отпустил, велев быть завтра к обеду, а себе заказал ужин в номер. И, несмотря на поздний час, отужинав пловом и зелёным чаем (повар оказался мусульманином), и, коря себя за несоблюдение диеты, положенной по возрасту и в связи с недугами, путешественник почувствовал невероятную усталость. Путь был долгим (Вена, Триест, Александрия, морем до Калькутты, поездом до Аллабада, на перекладных до Чимбы). Прилёг на диван и задремал. Сладостная дрёма переросла в глубокий сон с назойливым сновидением. Снился тот старик в мундире, твердивший гнусным голосом: «Вы посылаетесь для сбора сведений о вооружении, о возможностях снабжения войск, о состоянии страны, о впечатлениях, произведённых нашими успехами в Средней Азии, о возможности прокладки рельсовой дороги через Туркестан в Индию…» «Но я учёный», - пытался протестовать спящий, а неумолимый старик всё наседал и твердил своё: «Наши люди выдадут вам арабский наряд и пропуск…» «Я не могу, я не готов»! А голос настаивал: «… пропуск, который будет удостоверять, что вы…» «Нет, нет, и нет»!
На этих словах спящий проснулся с испариной на лбу, и бросился шарить в темноте, ища часы - вот как на ночь наедаться, сколько раз зарекался! Стрелки сообщили, что спал ровно два часа. За окнами господствовала южная ночь, имевшая обыкновение накидываться внезапно, без предупрежденья (вечер здесь – это так себе, скорее для отвода глаз – настолько он краток!) Плохо ориентируясь на новом месте, жилец натолкнулся на подсвечник, и стал чиркать спичками, которые, похоже, отсырели в пути (и под дождь, и в шторм попадал!). Вспышка и поспешное угасание очередной совпало со страшным грохотом, потрясшим, как показалось, устои мироздания. Окна задребезжали. Взрыв или из пушки пальнули? Отбросив коварные спички и громоздкий подсвечник, выскочил в коридор, откуда доносился топот ног. Пылали газовые рожки и было достаточно светло, чтобы разглядеть испуганные лица обитателей гостиницы.
Все, перебивая друг друга, задавали одни и те же вопросы: «Что случилось? Что за шум? Что за грохот? Что это было?»
-Успокойтесь, господа! Пальнули из пушки. Это означает наступление одиннадцати часов и то, что жителям пора на покой, - заявил служитель.
- Разве без этого грома люди сами не знают, когда им ложиться? –возмутился доктор, заметив, что не все двери распахнулись – или там старожилы, знающие о странном оповещении или ещё комнаты не заселены.
-Можно, конечно, не ложиться, но на улицу выходить, тоже не стоит. Если, кто нарушит, того забирает полиция в участок и держит там до утра.
-Какой странный порядок!
— Это выдумка нашего достопочтимого Магараджи, и все недовольства к нему, господа, – закончил прислужник и пожелал всем спокойной ночи.

* * *
Ровно в девять доктор входил в здание местной администрации, располагавшееся в двух кварталах от гостиницы. Ночной выстрел всё ещё звучал в ушах, да и плов напоминал печени о своей трудной перевариваемости.
Удостоверение визитёр вручил смуглому человеку средних лет (своему ровеснику, как показалось доктору). Служивый, повертев документ и так, и сяк, и посмотрев взглядом укротителя, грозно, хотя и лениво, рыкнул:
- Вы турок из Смирны? Ваше имя?
- Доктор Шейх-Мухаммед-Аяфенди.
- С какой целью пожаловали?
- Приехал для научной работы и привёз письмо вашему Магарадже.
- Чтобы встретиться с достопочтимым Рамбир-Синхом, вы должны записаться на приём. Видеть нашего Магараджу желающих много.
- Запишите меня. Какой будет день?
Чиновник буркнул что-то своему коллеге, сидевшему за дальним столом, и тот сообщил, порывшись в бумагах:
- Не раньше, чем через неделю. Быть у их Высочества нужно в это же время – опоздания недопустимы.
- Благодарю. Я могу идти?
- Нет, постойте! - воскликнул снова первый, доставая из ящика стола толстенную книгу в кожаном переплёте. – Вы должны присягнуть на Коране, что не подосланы к нам… англичанами.
Какой странный обычай, подумал доктор, но, решив ничему не удивляться, исполнил требование.
— Так-то лучше, - почти улыбнулся чиновник, убирая Коран. – Теперь вы свободны, и мы вам очень признательны за визит.

Выйдя из здания, доктор вновь оказался на знойной, несмотря на ранний час, пыльной улице, тянувшейся в сторону базара.
«Какие странные порядки: вечером заставляют, чуть ли не с петухами, укладываться, странным способом извещая о том, что пора; утром велят клясться, что ты не шпион, да ещё на Коране. Что же, в таком случае, последует днём? И, впрямь, Индия – страна чудес. Даже не столь удивительны фокусы факиров, сколь неожиданны причуды правителя: велит по ночам из пушки палить!»
Войдя в ворота, двинулся меж торговых рядов. Бесчисленные овощные лавки источали букеты запахов, щекотавших нос – лук, чеснок, различные специи… Кроме овощей и трав здесь имелось всё, что угодно даже самой капризной и прихотливой душе: кольца, серьги, браслеты, обувь, благовония, фрукты, фарфор, фаянс, море различных тканей…
- Подходи! – кричит приветливый торговец шёлком. – Недорого отдам!
- Кому муслин, кому ситцы? – кричит другой, широко улыбаясь.
- Парча, хлопок, кисея! – вопит третий, улыбаясь ещё шире.
- Холодный шербет, финики, халва! – снуёт между рядами неопрятный мальчишка.
Множество мастеров-кустарей сидят возле своих лавок и, не покладая рук, выполняют любые заказы. Тут портные и башмачники, ювелиры, оружейники и кузнецы. Кого здесь только нет. Подходи да заказывай!
Доктор отправился на базар не за покупками, а лишь полюбоваться, проникнуться местным колоритом, сравнить, чем отличается персидский базар от индийского. Не спеша бродил, толкаемый и сам толкавшийся (в толпе не без этого), изредка приценивался, просил показать ту или иную вещицу, обрушивая на себя водопады любезностей. Ходил больше часа, а прилавкам конца не видно. Поравнявшись с лавкой, торговавшей медной посудой, камнями и морскими раковинами, приценился:
- Почём эта большая? Давно не видал таких огромных даров моря!
- Одна ану, господин.
«Сколько будет на наши деньги?» Доктор почувствовал, как кто-то легонько толкает в бок. Повернулся. Рядом стоял индус средних лет и радостно скалился. Улыбка не показалась доктору приветливой.
- Вы русский! Вы русский переводчик! Я видел вас у губернатора в Ташкенте. Помните, я привозил письмо, а вы переводили?
- Вы меня, мистер, с кем-то путаете! – Доктор невозмутимо направился прочь.
- Постойте, постойте! – увязался индус следом. – Вы вырядились турком, видно, неспроста – поэтому не хотите меня признать! Но ваша хромота…
- Отстаньте! Я вас не знаю, - доктор прибавил шагу.
- Боитесь!? – ускорил шаг индус. – Ладно, так и быть, не выдам, если дадите мне сейчас… тысячу рупий. Я оказался в трудном положении, господин переводчик, и нуждаюсь в деньгах!
- Я не даю незнакомцам на улице подобные суммы, да у меня и нет таких денег!
- Раз так – вам же хуже!
Доктор, видя, что дело принимает скверный оборот, побежал, что было, хоть и ошибочной, но вынужденной мерой. Преследователь, казалось, только и ждал этого. Он громогласно заорал:
- Люди, люди, держите его! Это британский агент, переодетый шпион! Ловите его!
Похоже, словосочетание «британский» и «агент» действовало на местное население, как красная тряпка на известное животное. За беглецом устремилась улюлюкающая, разъярённая толпа. Он понимал, если догонят – не пощадят, и припустил, что было сил. Бег давался нелегко (с прихрамыванием как кенгуру) и выглядел весьма потешно. Поэтому, догнать его не составляло большого труда, к чему всё и шло. Над ухом просвистел первый камень, за ним – второй, а третий – больно ударил меж лопаток. «Лишь бы не споткнуться и не упасть, а то растопчут. Но куда бежать, не зная города? Куда прятаться?» Ещё припустив, беглец свернул в ближайший переулок, и толпа на мгновенье отстала. Впереди, у обочины, стоял конный экипаж. Он был крытым, несмотря на жару, а занавески задёрнуты. Преследуемый поравнялся с каретой.
- Прошу вас! –дверца любезно распахнулась. Беглец, не раздумывая, вскочил на подножку, и чья-то рука захлопнула дверцу.
- Пошёл, пошёл, гони! –крикнул незнакомый спаситель и кучер рванул с места.
- Спасибо, что спасли от разъярённых безумцев! – обратился доктор к кому кому-то, сидевшему в глубине кареты. Очутившись после яркого света в полумраке, он никак не мог разглядеть спасителя. – Кто вы, и как мне отблагодарить вас?
- Я Войцех Сойка, родом из Варшавы, учёный-востоковед, - маленький господин выдвинулся из темноты.
- А я доктор Шейх-Мухаммед-Аяфенди, родом из Смирны и, кстати, тоже востоковед.
- Очень приятно! И приятно вдвойне, что – коллеги!
- Ещё раз хочу выразить вам свою благодарность, мистер Сойка! (Разговор шёл по-английски).
- Не стоит благодарности! На моём месте, думаю, так поступил бы каждый: ведь толпа не всегда бывает права, даже, если вы и в чём-то провинились.
Польский учёный придвинулся к окну, и доктор теперь получил возможность получше разглядеть его. Светловолосый и светлоглазый, мелкотелый и низкорослый господин, одетый по-европейски в тройку, несмотря на жару. Наверное, кому-то визиты делал. В облике нечто птичье – «нахохленность», что ли. Не он ли выглядывал из-за угла, там возле гостиницы? Тот тоже показался маленьким и юрким. Но стоит ли сразу подозревать человека, тем более спасшего жизнь? Доктор устыдился своей извращённой подозрительности. - Вы здесь с научной целью, мистер Сойка?
- Прошу вас, называйте меня, по-нашенски, «паном» – не люблю этих английских обращений.
- Как угодно! «Пан», так «пан»!
- Изучаю историю и культуру Индии, дорогой… - запнулся на непривычном имени поляк.
- Шейх-Мухаммед… - пришёл на помощь доктор, понимая, что подобное варварское буквосочетание не по зубам славянину. – Зовите меня тоже попроще! Согласен и на «доктора».
- Извините, доктор, а вы, зачем пожаловали?
- Чтобы изучать то, что и вы, пан Сойка.
- Какое чудесное совпадение! Но, разве, в вашей стране проявляется столь большой интерес к Индии?
- Этот вопрос могу переадресовать вам: зачем Польше понадобилась Индия, тем более что у вас, не прекращаются бунты и восстания? До Индии ли вам?
- Как вы обо всём осведомлены, доктор? Так вот, пред вами одна из жертв этого восстания. Прошу любить и жаловать!
- Как?
- Очень просто: был на стороне повстанцев, как и вся передовая, мыслящая часть общества! Лишь симпатизировал. На баррикадах не стоял. После подавления пришлось бежать из страны, и вот я здесь, так далеко от Родины! Голос Сойки, и без того, высокий, срывался на фальцет.
Доктор понимающе замолчал, чтобы не бередить раны… «Политика – дело тонкое, и лучше поменьше касаться её, тем более с едва знакомым.»
- Кто и за что вас преследовал? Вы тоже в каком-нибудь восстании участвовали?
- Ко мне на базаре привязался какой-то шантажист, ни с того, ни с сего требуя тысячу рупий. А то, мол, скажу, что ты британский шпион!
- Да, здесь англичан не жалуют. Что, правда, то, правда. И есть за что!
- Почему?
- Они много бед принесли населению за годы своего владычества. Вам не поздоровилось бы, коль догнали!
- А как же вы оказались в нужное время в нужном месте, мой спаситель?
- Случайность. Медленно ехал и стал невольным свидетелем погони. Услышав шум и гам, решил притормозить.
- Ещё раз, благодарю вас! Я ваш должник!
- Считайте, что случай помог вам, а он всегда благосклонен к достойным!.. Из этого, кроме того, можно заключить, что теперь местные авантюристы придумали новую форму вымогательства денег у приезжих. Помимо, уже набивших оскомину, всяческих фокусов и чудес. Дай денег, а то скажу, что ты английский шпион!
- Факирских чудес я насмотрелся! – вспомнил доктор небывалое зрелище.
- Наверное, и деревянный шар с верёвкой видели?
- Да.
-И как?
- Чертовщина какая-то… А над чем вы работаете, пан Сойка, если не секрет?
- Совсем не секрет, дорогой коллега. Пишу исследование о зарождении и становлении династии Великих Моголов. А вы?
- Моя тема чуть попроще, хотя не менее увлекательна. Пишу о землепроходцах, проложивших торговые пути в Индию, начиная с Марко Поло, Васко да Гама и кончая россиянами.
- Кстати, о россиянах! Если бы на вас не было восточного наряда, я бы не поверил, что передо мной турок. Голубые глаза, светлые усы и бородка. Вы типичный славянин!
- Возможно, я потому похож на славянина, что во мне больше персидских кровей. Персы, эти древние арии, как известно, были голубоглазы.
- Кстати, и феска очень подходит к цвету глаз, - продолжал поляк изучать детали туалета своего гостя. - У вас все их носят?
- Многие, - доктор, отодвинув занавеску, взглянул в окошко. – Куда мы так долго едем?
- Сначала отрывались от погони, а сейчас – наугад. Вам куда? Извините, что не спросил, где вы остановились!
- Отель «Огни Кашмира». Там поселился, прибыв только вчера.
- Если хотите, заедем ко мне, посмотрите, как живу. Я здесь уже несколько лет. Снимаю дом.
- Благодарю, но лучше в другой раз! –турок достал часы. –Пора в отель, уже полдень.
- В отель, так в отель. Гони к «Огням Кашмира»! – крикнул вознице поляк. – Если не возражаете, завтра я к вам заеду.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Долговязый индус торопливо подошёл к воротам английской миссии и, кивнув часовому как старому знакомому, беспрепятственно вошёл внутрь.
- У себя мистер Торнтон?
- Да. Проходите, - приветливо ответил секретарь, увидев знакомое лицо.
- С чем пожаловали, мистер Чарн-Сингх? – осведомился Генри Торнтон.
- Час назад на базаре, встретил русского, переодетого турком.
- Кто такой?
- Когда я несколько лет назад отвозил в Ташкент письмо нашего Магараджи, этот господин был переводчиком при тамошнем генерал-губернаторе.
- Имеется в виду письмо, где…
- Да, то самое, где Рамбир-Сингх предлагал свои услуги русским.
- Его переводил этот человек?
- Да! Я подошёл к нему, узнал, несмотря на странный наряд и синие очки, напомнил о себе, но он притворился, что не знает меня, и поспешно скрылся.
- Может быть, ошиблись? Уверены, что он?
- Ошибиться не мог! Очень хорошо запомнил. К тому же, есть особая примета. Слегка прихрамывает на левую ногу.
- Каков? Опишите.
- Среднего роста, около сорока лет, с небольшой светлой бородкой и усами, глаза голубые… Что ещё? Одет, как турок. На бритой голове феска с кисточкой. Кажется, всё.
- Как так хорошо удалось рассмотреть?
- Долго разглядывал прежде, чем подойти и заговорить.
- Имя, конечно, не знаете?
- Нет.
- Надо полагать, появился он здесь неспроста, тем более, переодетым, - мистер Торнтон и стал шарить по столу в поисках коробки сигар, но, так и не найдя, спросил снова: - Проследили, куда он пошёл?
- Он не столько пошёл, сколько побежал!
- Побежал? Что вы! –англичанин продолжил поиск сигар– «Куда подевались»?
- Он так испугался встречи, что припустил – не догнать! Но я погнался …
- И что же? – поиск коробки снова не увенчался успехом.
- К сожалению, он сел в экипаж того самого, вам известного, поляка, и они умчались. Похоже, что экипаж оказался там не случайно.
- Поляк с ним заодно? Вы знаете, где живёт этот… как его?
- Войцех Сойка. Знаю его дом.
- Установите наблюдение, а мы пока выясним, что за подозрительный «турок» к нам прибыл. Неужели новый русский агент пожаловал?
- Зачем иначе русскому переодеваться турком? Могу идти, сэр?
- Идите и спасибо за ценные сведения. Британия вас не забудет!
- Рад служить Её Величеству!

Мистер Торнтон подошёл к застеклённому шкафу, полки которого плотно заставлены множеством толстых и тонких папок с надписями на корешках. Основательно порывшись и чертыхаясь, достал одну средней толщины, сдунув всепроникающую пыль. Уборщицу на пушечный выстрел нельзя подпускать к этому сокровищу – слишком секретно содержимое!
Снова сел за свой массивный, похожий на старого гиппопотама, стол, развязал тесёмки, раскрыл одну из папок, полистал, нашел, что нужно, и начал читать.
«Войцех Станислав Сойка, участник восстания Костюшко 1863 года. После подавления восстания бежал от преследования в Индию…» Вот он, голубчик! Весь, как на ладони. Раньше он почему-то не проявлял симпатий к России, виновнице всех польских несчастий…
Достав чистый лист, мистер Торнтон стал быстро писать: «Сей господин, как-то связан с вновь прибывшим русским агентом. Есть основания полагать, что мистер Сойка, возможно, не откажется сотрудничать, для этого с ним будет проведена соответствующая работа».
Отложив перо, Генри откинулся в кресле. Новая поза позволила заметить краешек искомой коробки, заваленной бумагами, на углу стола.
— Вот она, проклятая! –радостная улыбка, наконец, образовалась на суровом лице дипломата.

* * *
У ворот гостиницы доктор бодро спрыгнул с подножки. Начало второго. Новый знакомый крикнул, захлопывая дверцу: - Завтра заеду в полдень и отправимся ко мне.
- Хорошо, - помахал феской Шейх-Мухаммед, направившись к дверям. Там, переминаясь, расплывался в улыбке Чанакья.
В номере, доктор немедля заказал обед, – аппетит пока не являлся тем предметом, на который приходилось жаловаться, несмотря на изредка пошаливавшую печень. Помощник принялся распаковывать багаж и раскладывать предметы быта, и туалета по многочисленным полкам шкафов и тумбочек.
- Сорочки куда прикажете?
- На верхнюю.
- А галстуки и манишки?
- На среднюю.
- Смокинг слегка помялся. Как быть?
- Снеси консьержу, пусть распорядится, чтобы отутюжили.
Чанакья вышел, а доктор продолжил опустошение баулов, достав ещё несколько предметов: красивый, инкрустированный ларчик красного дерева, пузырьки, похожие на чернильницы, перья, пачки бумаги, ещё какие-то мелочи. Всё торопливо рассовал и распихал по ящикам и ящичкам импозантного бюро орехового дерева, являвшегося главным украшением невзрачного гостиничного номера.
- К вечеру будет готово, - объявил с порога слуга.
- Отлично! Послушай, Чанакья, хочу рассказать о том, что со мной приключилось.
- В чём дело, бабу?
- Сегодня на базаре…
Доктор поведал о дерзком шантажисте и погоне, опустив лишь некоторые детали, посчитав, что не всё нужно знать слуге.
- Если бы не этот господин, толпа меня бы растерзала, - закончил он печальную историю.
- После этого вас одного нельзя никуда пускать. Буду теперь повсюду сопровождать вас, бабу!
- Хочешь быть, помимо слуги, и телохранителем, дорогой Чанакья?
- Да, мой господин. В том, что люди так себя повели, нет ничего удивительного, – здесь ненавидят англичан!
- Об этом мне и пан Сойка говорил.
- И я их терпеть не могу! В первую очередь за то, что они хотят стереть различия между кастами, но, вместе с тем, ни одну из них, не ставя вровень с собой.
— Значит, ты против «свободы, равенства и братства»? Во Франции даже революция из-за этого случилась.
- Во-первых, здесь не Франция, во-вторых, какое «равенство и братство»? Брахма из четырёх частей своего тела создал четыре рода людей, четыре касты. И они не равны между собой. Человек при жизни не может перейти из одной касты в другую. Страшная кара грозит тому, кто нарушит этот закон. В наказанье, когда он умрёт, душа его переселится в тело человека низшей касты или даже в какое-нибудь мерзкое животное, в гиену или свинью. Душа праведника, напротив, воплощается в теле человека более высокой касты.
- Между кастами сильное разобщение и вражда?
- Да! Такое, как между индуистами и мусульманами. И если бы жителям не было запрещено иметь оружие, то распри бы перешли во взаимное уничтожение.
- Я мусульманин. Значит, ты меня должен на дух не переносить?
- Что вы, мой господин? Это удел простонародья…
- Неужели индусов и мусульман никак не объединяет общая неприязнь к англичанам?
- В том-то и дело! Англичане, этим умело пользуются.
- По принципу разделяй и властвуй?
-Да! Культурная прослойка находится в выжидании, но легко идёт на любые сделки с британскими правителями. – Чанакья отчаянно жестикулировал, показывая, как англичане разделяют (рубил вертикально рукой) и властвуют (будто натягивал вожжи и замахивался хлыстом).
- После подавления восстания сикхов брожение в обществе не уменьшилось? – задавая этот вопрос, доктор подумал, что перед ним не просто слуга, а нечто «большее», прикинувшееся слугой.
- В разных слоях по-разному, - изобразил горизонтальными движениями рук социальное расслоение рассказчик. – Например, махратских брахманов англичане, по-прежнему, считают отъявленными мятежниками… Здесь большие надежды возлагают на русских и считают их будущими владетелями Индии.
- Знаю, что многие раджи предлагают русским даже свои услуги. Так ли это?
- Да, многие надеются, что из-за высоких гор должны явиться победоносные полчища. Они сокрушат иноземную власть и освободят покорённые индийские племена.
- В это верят?
- Сильна в народе вера в северного Белого царя, хотя есть и такие, кто готов к схватке с северным богатырём и способен ополчиться на Русь!
- Опять разобщение? – подавил голодную зевоту доктор. «Почему так тянут с обедом»?
- Многие владетели даже предлагали англичанам свои войска для борьбы с Россией.
- Много ли здесь известно об этой стране? – под ложечкой начинало посасывать.
- Образованные люди знают о ней лишь по английским газетам, где пишут только о плохом.
- О чём? «Ну, и слугу мне Бог послал! Или он подослан не Богом?»
- Об этих… как их? – наконец, запнулся индус. – О ни-ги-ли-стах, например, если не ошибаюсь.
- Да, есть такие, - доктор поражался осведомленности слуги. – Я тоже слышал про Бакунина, Кропоткина и прочих…
- Здесь продаётся книжка о России, написанная англичанином. Из неё индусам предлагается узнать, что существует деспотическое государство, где народы задушены налогами, где у всякого приезжающего индуса спросят паспорт и, за неимением последнего, сошлют в Сибирь. Подробно описываются ужасы замерзания.
- Читал эту книгу?
- Потому, что интересуюсь далёкой северной страной.
- И мне приходилось там не раз бывать. Люди Севера смелы и мужественны.
-О, как я вам завидую! А здесь остались лишь одни трусы, - поник и помрачнел слуга.
- Ты так считаешь?
- Да! Прикрикнет англичанин на весь этот сброд, называемый национальной армией, и они побегут. Единственно, кто смелы, это непальцы! Из них англичане вербуют свои лучшие полки.
- Я слышал об отваге непальцев, - сосание под ложечкой усилилось. «Где же заказанный обед? Почему так долго не несут?»
- Но всё же, у большинства населения недоверие к верховной власти и раздражение против неё.
- Англичане никого не боятся? – посмотрел с тоской на дверь доктор. «Когда же?»
- Боятся русских. Боятся, что русские вторгнутся и вытеснят их из Индии. Они, к тому же, скупают лучшие русские товары, уничтожают на них фабричные клейма и ставят свои! И, наоборот, на плохой английский товар наклеивают русские!!
- Откуда тебе известны такие подробности?
- Точно это знаю, как бывший купец!
- Купец? «Час от часу не легче! Где чёртов обед?»
- Сам торговал. Я вам рассказывал при знакомстве, что был купцом и разорился. Вы забыли?
- Да, припоминаю, припоминаю… «И про забыли… Не послать ли Чанакья, проведать»?
- Всех русских англичане считают шпионами и подговаривают местное население не общаться с ними!
- Какое счастье, что я не русский, - облегченно вздохнул турок и извлёк из бокового кармашка своей янычарской куртки часы. – Как много нового и интересного мне довелось сегодня услышать, но я вынужден прервать нашу увлекательную беседу, потому что мне пора кое-что поделать…
- Если у вас, бабу, нет ко мне поручений, то я вас покину, - направился к выходу догадливый слуга.
- По пути напомни консьержу о моём обеде. Я устал ждать!

За индусом закрылась дверь. Доктор уселся за бюро, достав листы бумаги, пузырьки и перья. «Может, удастся до обеда чиркнуть хоть пару строк». Чувство голода немного отступило.
На минуту, задумавшись, решительно обмакнул перо в чернильницу, стряхнув лишнее. «Не хватало сразу кляксу поставить». Начал размашисто писать по-персидски, как заправский каллиграф, оставляя значительные расстояния между строчками.
За дверью послышалось долгожданное звяканье посуды и не менее долгожданный голос, извещавший, что «кушать подано».
«Вот так всегда – стоит только начать…» – с досадой подумал и украсил белоснежный лист первой жирной кляксой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«На острове Ринальто, в известной купеческой семье родился отпрыск. Мальчик воспитывался среди детей доброй тётушки, – мать его умерла при родах, а отец мессир Николо, ещё до появления на свет сына, уехал с братом Маффео на Восток, туда, где правил всемогущий Чингисхан.
К пятнадцати годам Марко разбирал латынь молитвенника, немного читал по-французски, знал цены на товары, сноровисто умел грести, участвуя в гонках гондол по Большому каналу.
Однажды заприметил он на пристани двух загорелых купцов, в видавшей виды одежде. С борта только что причалившей галеры они придирчиво следили за разгрузкой. Из разговора выяснилось, что приплыли почти уже всеми забытые Никколо и Маффео, отец и дядя Марко, которые отсутствовали долгие семнадцать лет.
Почтенные братья с удивлением и интересом разглядывали своего подросшего родственника. Он был любознателен, сообразителен и боек. Расспрашивая отца и дядю, Марко воображал себя в диковинных азиатских странах.
Побыв на родине, венецианцы должны были возвратиться к своему далёкому хозяину, нанявшему их на службу, владыке монголов, китайцев и множества других народов, плативших ему дань.
И вот свершилось: Марко, стоя на палубе рядом с отцом и дядей, наблюдает, как удаляется венецианская набережная, как становятся всё меньше и меньше дома и люди. Минуя мели, судно вышло на морской простор и растворилось в лазоревом сиянии Адриатики».

Поставив точку, учёный отложил перо и, дав просохнуть написанному, взял другой флакончик и другое перо. Новым пером и чернилами начал более убористо между строчек вписывать по-английски:

«Здесь существует разобщение между различными кастами и сектами, между индусами и мусульманами. Всем туземцам запрещено иметь оружие. Класс интеллигентных индусов находится в выжидании, но легко идёт на сделки с правительством англичан. Махратские брахманы считаются англичанами за отъявленных мятежников. Англичане опасаются вторжения русских войск. Здесь распространяется лживая книга о России».

Доктор закончил. По мере высыхания чернил, написанное исчезало чудесным образом. Аккуратно сложив листы, убрал в ларчик, заперев его маленьким ключиком, висевшим на шее.

* * *

Новый знакомый нагрянул ровно в полдень, как и обещал.
- Не случилось ли с вами чего-нибудь ещё за это время? – осведомился он, любезно распахнув дверцу экипажа.
- Нет, слава Аллаху, всё тихо и спокойно, - кряхтел турок, залезая в карету.
Колёса завертелись, оставляя пыльный след. Мальчишки-оборванцы, подошедшие клянчить подаяния, в огорчении отпрянули и разбежались.
Ехали недолго, затормозили перед небольшим одноэтажным кирпичным домиком с деревянной пристройкой, двориком и забором. Строение было вполне европейским.
— Это один из домов, принадлежащих местному богатому персиянину, - пояснил Сойка, перехватив любопытный взгляд доктора. - За умеренную плату арендую.
«Откуда средства у бедного изгнанника? Арендует целый дом, имеет собственный экипаж.»
- Дади-Насю-Ванджи, так зовут богача, потомка тех персиян, что в давние времена были вынуждены покинуть своё отечество из-за приверженности к огнепоклонству.
- И мои предки поклонялись огню. В Российской империи и сейчас находится храм огнепоклонников - Атештях. Там из земли вырываются столбы огня и качаются над башнями, где паломники-парсы читают заклинания.
- Вы там бывали? - поляк распахнул перед гостем дверь.
- Видел своими глазами. Храм стоит с древних времён возле выхода на поверхность горючих газов. По-персидски это место называется «итешти», что значит «место огня».
- Ваши предки арии почитали огонь как божество? – хозяин вел гостя по тёмному коридору.
- Почитали. Дух великого пророка Заратустры витает над этим священным местом. «Где прислуга? Неужели один управляется в целом доме»?
- Мои апартаменты. - Сойка привел доктора в гостиную. - Располагаетесь!
- Огонь нельзя осквернить или даже «обидеть», погасив, или, сжигая в нём мусор, -доктор уселся в глубокое кожаное кресло. – Огонь нельзя загрязнить даже дыханием, поэтому жрецы, стоящие возле алтарей, для защиты пламени от скверны, надевают специальные накидки, закрывающие и нос, и рот.
- Кстати, об огне. Может, чего-нибудь горяченького? Чашечку кофе, например, – поляк соблазнительно зажмурился, словно смакуя.
- Не откажусь. Как уютно! Без прислуги управляетесь?
- Отпустил на время, управляюсь пока сам. А такое деликатное дело как варку кофе никакой прислуге доверить, не намерен. Посидите, я мигом…
Хозяин вышел. Гость огляделся: гостиная как гостиная – викторианская мебель (кресла и диван), картины на стенах неизвестных мастеров (очевидно копии или подделки - подходить ближе и рассматривать лень), ничего особо примечательного. Заметив рядом с собой на столике раскрытый журнал, пробежал глазами первую попавшуюся статью:
«Амрита Базар Патрика», самая неспокойная и буйная газета Индии – настоящая заноза в боку цензора. Она прежде издавалась на бенгальском, но, когда её статьи дошли до максимума неприятных англо-индийскому правительству истин (Ноздрей коснулся знакомый дурманящий аромат.) …то оно и прибегло, около двух лет тому назад, к знаменитому своему закону, известному под именем «намордник прессы».
Что за странная статья? Что за журнал?
Доктор потянулся, взглянуть на обложку. В дверях показался хозяин с подносом в руках.
- Извиняюсь, что впопыхах не спросил, как вы предпочитает, и приготовил, как пьют у нас – «по-варшавски». Вы, наверное, любите «по-турецки» с водой?
- Не переживайте. Неважно! Люблю по-всякому, - улыбнулся гость, поднося чашку к губам. – О, прекрасно! Кто вас научил так замечательно варить?
- Вы думали, поляки способны только восстания поднимать? Благодарю за комплимент! Я, в свою очередь поражён вашим рассказом, что окончательно меня убедило в том, что вы истинных персидских кровей!
- В меня же, напротив, закралось сомнение, что вы не славянин, а восточный человек… - доктор выдержал паузу, наблюдая за реакцией насупившегося пана Сойки. – Поляк не может так мастерски варить кофе! Шучу, шучу!
- Ах, вон, куда клоните, – рассмеялся хозяин. – Тогда, может быть, будем иногда меняться местами: я стану прикидываться турком, а вы – поляком!
- Почему нет? Охотно! – расхохотался гость.
Шутки и веселые взаимные пикировки продолжались некоторое время, пока разговор не коснулся англичан и их взаимоотношений с местным населением. Тут хозяин посерьёзнел и, понизив голос, доверительно сказал:
- Мой знакомый, сотрудник британской миссии, мистер Торнтон, являет собой пример подобного недопустимого отношения к аборигенам.
- Почему понизили голос?
- У стен тоже уши есть.
- Понимаю, понимаю…
- Так вот, как-то, будучи у него в гостях, коснулся в разговоре этой щекотливой темы. Я был свидетелем того, как к нему на приём пришёл индус-старик и как мой знакомый обошёлся с ним.
- Что произошло? – с сожалением заглянул в пустую чашку доктор.
- Ещё сварить? – поляк с готовностью вскочил.
- Погодите, погодите, продолжайте. Слушаю ваш рассказ.
- Этот старик вошёл в кабинет и смиренно встал у дверей, а хозяин не только не предложил ему сесть, но даже и не подпустил к себе на десять шагов. Я указал мистеру Торнтону на это. «Мой друг, - отвечал англичанин, - визит старика официальный, и я не имею права отклоняться от принятых норм. Я обязан вести себя сдержано с туземцами, иначе они перестанут нас уважать»!
Вот такой разговор состоялся у меня, – закончил пан Сойка и устало откинулся в кресле.
- Что Англия великая и могущественная держава, знает всякий, - понимающе вздохнул доктор. – Известно и то, что Англия не может не желать Индии, как лучшей из своих колоний, если не добра в нравственном отношении, то преуспеяния в материальном, хотя бы в силу пословицы, что «никто не выжигает собственного посева».
- Конечно!
- И полагать, что в силу неверной политики, британцы стали бы делать всё, чтобы загубить или потерять этот драгоценный перл в венце королевы, право, было бы слишком глупо.
- Ну их, этих англичан с их политикой! Лучше поговорим о науке, - в сердцах воскликнул Сойка. – Меня интересуют совсем другие вопросы. Я хочу вам предложить, коллега, ну что ли, некое взаимное рецензирование наших трудов: я читаю вам, что написал, а вы – мне. К взаимной, надеюсь, пользе. Согласитесь, что мнение со стороны очень ценно. Не всё же вариться в собственном соку?
- Безусловно. С вами согласен.
- Может, сейчас и начнём?
- Я написал пока что совсем мало, - слегка растерялся доктор, вспомнив о своих нескольких страничках. – И не захватил с собой, потому что…
- Что мало написали – не беда. Начнём с меня, – я успел кое-что… - В руках Сойки появилась пухлая тетрадь. «Темчужин родился, зажав в кулачке запёкшийся сгусток крови, верный знак того, что на свет появился сильный и храбрый воин. Путь молодого хана был долгим и трудным. Бедность, непривычная для некогда богатой семьи, вражда с братьями, сопровождали его детство и юность. Случилось так, что он в порыве гнева застрелил из лука одного из братьев, и родичи, в наказанье, надев ему на шею тяжёлую колодку, увезли из семьи. Шли годы…»
По прошествии четверти часа Сойка закрыл тетрадь и выжидательно посмотрел на слушателя: - Что скажете?
- Говорите, что живёте здесь давно, а так мало успели написать.
- Я долго собирал материалы, а начал писать накануне вашего приезда. А где вы будете добывать материал?
- Я, в основном, всё нашёл, копаясь в библиотеках Испании, Португалии и Венеции, и привёз с собой, а Индия мне скорее нужна как место творческого уединения, и, конечно, хочется собственными глазами взглянуть на страну, куда, несмотря на все преграды и опасности, стремились мои герои.
- Вы хотите сказать, что могли преспокойненько работать и у себя дома, в кругу семьи?
- В том-то и дело, что я бежал от семьи, чтобы спокойно работать здесь.
- Дома работать не дают?
- Как вам сказать? Конечно, турецкая семья, это не польская, - и темпераменты иные, и традиции не те. Долго объяснять, мой друг.
- И не нужно! Приехали и хорошо. Лучше выскажите своё мнение по поводу услышанного.
- Что сказать? Начало многообещающее. Желаю успешного продолжения. Кстати, я начинаю своё повествование как раз с этого исторического периода: Марко Поло приезжает на Восток во время правления Хубилая.
- О, как забавно! В таком случае…
Треньканье колокольчика у входа прервало беседу. Войцех пошёл посмотреть, кто пожаловал, и, вернувшись, сообщил, что прибыл посыльный из английской миссии. Мистер Торнтон (лёгок на помине) просит срочно зайти.
- Так что, прервёмся до следующего раза.
- Ничего, ничего. Мне тоже пора. Бедный слуга, наверное, заждался…
- Успели обзавестись слугой, едва приехав? Прытки вы, однако.
- Никого не искал. Он сам объявился.
- Странно. Не подослан ли?
- Тоже недоумеваю…
- Я прислугу отпустил на пару дней, а их и след простыл. Такой необязательный народ эти индусы. Местом не дорожат. Придётся старых рассчитывать и нанимать новых…
- Мой ещё не успел себя дурно проявить. Служит всего день.
- Если вы не против, коллега, я завтра снова за вами заеду, и мы продолжим, - предложил Сойка, прощаясь.
- Хорошо. В полдень жду вас!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

- Вы меня вызывали, сэр? - запыхавшийся Сойка переступил порог кабинета мистера Торнтона.
- Да, мой друг, - расплылся в улыбке англичанин. – Хотелось узнать, как подвигается дело с написанием научной работы? Можем ли мы вам чем-то помочь? Не мешает ли кто работать?
- Благодарю! Дело потихоньку двигается и пока помощь не нужна, да и помех тоже нет.
- Хорошо! Очень рад, – мистер Торнтон, помедлив и оглядев гостя, словно ища в его внешности какие-то изъяны, продолжил, переменив интонацию с любезно-гостеприимной на деловую. – В таком случае, может быть, вы окажете нам небольшую услугу?
- Охотно, сэр!
- Дело пустяшное, не пугайтесь. Суть в том, что в городе объявился некий господин из Смирны, – дипломат взял со стола листок и прочёл труднопроизносимое имя. – Шейх… Мухаммед… Аяфенди. Что-нибудь, случайно, не знаете о нём?
- Не только знаю, сэр, но даже и имел честь с ним познакомиться, - сообщил Сойка. «Им всё мгновенно становится известным».
- Каким образом познакомились? Вы его знали раньше?
- Нет, ранее не знал. Познакомились случайно на улице, и выяснилось, что мы коллеги – он тоже учёный.
- Учёный? А нам стало известно, что он не тот, за кого себя выдаёт.
- Как так? Он приехал изучать историю Индии, и мы даже успели побеседовать на эту тему.
- Выяснилось из достоверных источников, что он не турок, а русский. Зачем, если он настоящий учёный, устраивать маскарад? Сдаётся нам, что он русский агент, и тому есть подтверждения…
- Какие, сэр? – спросил лишнего Сойка и, поняв это, прикусил язык.
- Я не вправе, мистер Сойка, при всём хорошем к вам отношении, посвящать вас во все тонкости оперативной работы. Вы же понимаете: у вас своя наука, а у нас – своя.
- Извините, сэр! Мне тоже бросилось в глаза поначалу – потом привык – несоответствие восточного наряда и славянской внешности. Я даже указал ему на это.
- И что мнимый турок?
- Коллега ответил, что он по крови больше перс, чем турок, а среди этих родоначальников арийской расы много светловолосых и голубоглазых.
- Может быть, голубоглазые персы и не редкость, но он обманул вас. Мы имеем точные данные, что он русский.
- Кстати, богатый персиянин, у которого я арендую, - попытался сопротивляться кролик, - тоже светлоглазый.
- Оставим в покое цвет глаз. Факты упрямая вещь, а мы ими располагаем!
- Так в чём, сэр, должна заключаться моя помощь?
- Самая малость требуется от вас, мистер Сойка. Учитывая то, что мы вас здесь, можно сказать, укрыли от преследования русских жандармов, платим за аренду дома и экипажа, да и прочие мелочи вам позволяем, то хотелось бы, чтобы и вы пошли нам навстречу и сообщали регулярно всё, что покажется вам странным в поведении или словах вашего знакомого. Вы, наверное, не желаете лишиться нашей заботы и опеки, и не хотите, чтобы мы выдали вас русским как мятежника и участника восстания?
- Да, конечно! Я несказанно благодарен Британской Короне и не на секунду не забываю о вашем участии в моей судьбе! У русских говорят: «Долг платежом красен».
- Именно, дорогой Войцех.
- Если этот господин притворяется, то я с удовольствием вам помогу. Рад послужить Её Величеству, сэр!
- Прекрасно, дорогой друг.
- Мой новый знакомый весьма профессионально разбирается в исторической науке и знает много такого о предмете, чего не может знать непосвящённый, что меня и сбило с толку.
— Это и опасно, дорогой Войцех! Значит, перед нами матёрый шпион, а не какой-нибудь любитель, поэтому с ним нужно держать ухо востро! Вы должно, по возможности, очень аккуратно у него выведать истинные цели приезда. Вам понятно?
- Понятно, сэр.
- Но не перегибайте палку, иначе спугнёте… Работа должна быть очень тонкой.
- Постараюсь, сэр.
- И последний совет: вы не должны показывать ему, что как-то переменились, чтобы он ничего не заподозрил. Ясно?
- Ясно, как день, сэр! – Сойка даже выпятил тощую грудь, почувствовав себя от меры, возлагаемой на него ответственности, большим и могучим орлом. Ему захотелось сразу, взмахнув огромными крыльями, лететь и выполнять задание, честно отрабатывая, затрачиваемые британской казной на его содержание фунты стерлингов.
- Тогда свободны, и ждём от вас скорейших, и ценнейших сообщений! – Могучая длань матерого резидента крепко сжала ручку-пёрышко новоиспечённого разведчика.
Ставший «орлом» выпорхнул из кабинета, а мистер Торнтон, снова достав из шкафа нужную папку, стал что-то писать на листе, где содержались сведения об опальном поляке.

* * *

Доктор пешком возвращался в гостиницу, постоянно оглядываясь. Нет ли поблизости того индуса-шантажиста? «Пожалуй, надо бы сменить наряд, хотя это, напротив, может вызвать подозрения. Дело, в конце концов, не в наряде. Даже выряжусь африканцем, намажусь чёрной краской, надену набедренную повязку, а на голову водружу перья – всё равно тот, кому надо, разоблачит. Прихрамывание (последствие перенесённого в детстве заболевания) неустранимо, к сожалению».
Вот и «Огни Кашмира». У ворот поджидал точный, как дневное светило, слуга.
- Не случилось ли чего опять с господином?
- Слава Аллаху, нет!
Когда вошли, старьёвщик, сидевший у стены дома на противоположной стороне, собрал своё барахло и пошёл прочь. Уходя, он поминутно оглядывался, словно ждал, не появится ли, одному ему известный, кто-то.
- Я так заинтересовался недавним твоим рассказом, - обратился доктор к слуге, - что хочу попросить поведать ещё что-нибудь. Например, из истории страны, а также, легенды, сказания, сказки, притчи. Меня, как историка-востоковеда, всё это очень интересует.
- Если это пригодится в вашей работе, охотно продолжу.
- Только не говори так быстро, как в прошлый раз. Иначе не буду поспевать, – доктор вооружился бумагой, пером, и приготовился.
- С чего начать?
- Начни с пантеона Богов, - учёный и обмакнул перо в чернила.
- Да, вы правы! – глаза слуги блеснули, как у азартного игрока. – Когда великий Брахма создал Вселенную и Землю, он решил сотворить и людей, чтобы они охраняли его создания и способствовали их процветанию. Из своих алых уст он создал и жрецов-брахманов, коим поручил изучение священных книг, предсказание важнейших событий и принесение жертв за себя, и за других людей. Он доверил им право говорить от своего имени. Смешав воедино вечные частицы главных божеств с частицами Света, Огня, Луны и Воздуха, сотворил Брахма царя, чтобы охранял порядок этого мира.
- Умоляю, не так быстро! – взмолился учёный, умудрившийся в спешке поставить несколько клякс. – Ты незаметно начинаешь убыстрять.
- Извините, увлекаюсь!.. Если бы царь не наказывал тех, кто должен быть наказан, мир бы был потрясён в своих основах и низшие взошли бы на место высших. Поспеваете?
- Сейчас хорошо. О Брахме понятно… Теперь о сикхах.
- Что именно вас интересует?
- Всё, начиная с истории.
- Сначала сикхи ничем не отличались от индусов и были столь же покорны. Однако, в конце семнадцатого века в лице Гобинда, сына казнённого правителя Пенджаба, они обрели вождя, наиболее яркого из всех, кто когда-либо возглавлял их общину.
«Кажется, это я и сам изучал в университете, - подумал доктор, непроизвольно зевнув, - лишь бы он не заметил, что я носом уже клюю».
- Откуда ты так хорошо знаешь историю? – доктор старался придать вопросу интонацию комплимента.
- Я изучал историю в университете в Дели!
- В университете? – не поверил своим ушам доктор, сбросив сонливость.
- Да, не удивляйтесь! Принадлежу к касте браминов. Я учился, но был вынужден бросить из-за нехватки средств… затем, занимался торговлей, но…
-Прогорел? - вспомнил доктор.
- Да… продолжать рассказ?
- Продолжай. («Надеюсь, что коварный и неуместный сон не подкрадётся снова»)
- Сикхи вскоре поднялись на новую войну под предводительством Банды, выдававшего себя за сына Гобинда. Банда наводил ужас на могольские власти и мусульман, но моголам всё же удалось одержать верх.
«Правду он говорит, что учился, или врёт? Но откуда, тогда, такие познания у простого слуги»?

- После длительной осады пала крепость Гурдаспур, оплот сикхов. Большинство пленных казнили на месте, а Банду с сыном и сподвижниками привезли в Дели и жестоко казнили там. А вскоре на Индию обрушились… (Доктор заметил, что глаза снова начали предательски закрываться, а перо пару раз споткнулось, нагадив кляксами) … нашествия иранского шаха Надира и афганского правителя Ахмад-шаха Дурани. Сикхи мужественно сопротивлялись… («Как я сейчас сопротивляюсь сну».) … и вскоре полностью изгнали врагов из Пенджаба.
- В какие годы это случилось? – продемонстрировал видимость бодрствования учёный, старательно промокая с помощью пресс-папье новую кляксу («Наверное, перо пора заменить. Царапает»).
- Точно не помню дату – в середине восемнадцатого века. Тогда же сикхи создали своё государство, которое в дни, близкие к нашим, оказало упорное сопротивление англичанам и подчинилось им одним из последних.
- Брожение продолжается и по сей день, - окончательно стряхнул дремоту доктор, - о чём свидетельствует последнее восстание. Так?
- Да, вы правы. Гордый народ не может смириться с английским господством. Англичане считают, что это Россия подстрекает племена к восстаниям («Опять он за своё – далась ему Россия»!), поэтому они и ненавидят русских, хотя о русской армии и её походах, британцы высокого мнения («Сейчас ещё выяснится, что он эксперт и по русской внешней политике. Ну, и слуга»!). Свою же армию местные англичане высоко не ставят, считая её недостаточно боеспособной, толи вследствие коррупции, толи из-за слишком тёплого климата, располагающего к неге и безделью.
- Климат влияет. Вот и я никак не привыкну. Постоянно в сон клонит («Вдруг он заметил, как я клюю»?).
- Коренное население, индусы, убеждены, что начала войны Англии с Россией осталось ждать недолго! – слуга снова понёсся галопом, но доктор больше не призывал к сдержанности, окончательно отчаявшись поспевать.
«Лектор» неожиданно умолк и сделал выжидательное лицо: не попросят ли ещё о чём?
-Спасибо, Чанакья! Сегодня твой рассказ был особенно интересным.
- Не стоит благодарности, тем более что я… - слуга помедлил, словно, не решаясь, но всё же сказал с улыбкой: - … заметил всё-таки, как вы позёвывали и носом клевали.
- Какой ты наблюдательный! Резкая смена климата виновата. Пожалуй, хватит на сегодня. Ты свободен.
- Никаких поручений не будет?
- Нет. Приходи завтра в то же время.
Чанакья откланялся, а доктор торопливо метнулся к бюро, отпер ларчик, извлёк рукопись. «Почему до сих пор не поинтересовался: есть ли у него мать с отцом? Да и жена с детьми по возрасту положены. Если он из достаточно высокой касты, то почему прислуживает? Говорит, разорился… до слуги докатился, а ведь умён! Странно это если не сказать больше… Очень усердно англичан ругает – дались они ему – будто и меня провоцирует… А этот поляк! Тоже весьма загадочная штучка и тоже англичан поносит. И его я не спросил о семье: почему бобылём живёт? Был ли женат? Есть ли дети»? Поймав себя на том, что на поставленные вопросы ответы всё равно не находятся, доктор обмакнул перо в чернила, и напряг воображение.

«… Караван шёл по стране Великого хана. Путь от Венеции до западных границ Китая занял три года. Теперь здесь правил уже внук Чингисхана, не менее могущественный Хубилай.
Наконец, путешественники вошли в ворота Шаньду (доктор опят подсмотрел в выписках), столицы ханской ставки. Они были представлены властителю и занесены в списки особо почётных гостей».
- Пожалуй, хватит, - сказал вслух учёный и потянулся за другими чернилами и пером.
«Трудно представить до какой степени ненавидят русских индийские англичане» - писало другое перо о новом. – «О русских войсках и делах они, тем не менее, высокого мнения. О своих войсках и командирах отзываются весьма нелестно. Индусы убеждены, что война Англии с Россией начнётся довольно скоро».
- Достаточно, –завинтил поспешно крышку флакона, достал календарь. – Какой нынче день и число? Ба, да уже скоро прибудет связной, а я ещё не узнал ничего существенного.

* * *

- Почитайте, почитайте, - поглубже вдавился в полюбившееся кресло доктор.
Пан Сойка раскрыл пухлую тетрадь и занял место, напротив.
По прошествии не менее часа, поляк прервался перевести дух, чем и воспользовался доктор, чтобы «уколоть» коллегу.
- Вы, словно, пьесу пишите, а не научный трактат – персонажи беседуют у вас, как на сцене.
- Разве это плохо? Мне кажется, что сие оживляет повествование. Разве не так?
- Так-то оно так, но что скажет учёный мир? Каждый жанр имеет свои законы – не мне вам объяснять, коллега. Роман или пьеса – это одно, а научная работа – совсем другое… да и откуда вы берёте диалоги? Вы разве присутствовали там?
- Ну, вы уж меня совсем расчихвостили, дорогой друг! Я полагаю, что автор имеет право на художественный вымысел…
- Но не в научной работе! Тогда назовите это историческим романом.
- Вы слишком бескомпромиссны, коллега! Может, и в правду, у меня из этого выйдет роман… Что в том плохого? К тому же, в 1683 году наш король Ян 111 Собеский нанёс под Веной первое крупное поражение войскам Османской империи. Вот!
- Тогда не принимайте мой упрёк всерьез и продолжайте. Всё очень интересно, поверьте! Что касается поражения Турции под Веной, то вспомните, сколько до этого было захвачено нами земель, начиная с Х1У века? Так что, не будем копошить историю польско-турецких отношений…
Автор, слегка ошеломлённый подобным натиском, нервно пригладил свои жидкие волосы, словно проверяя - много ли потеряно пёрышек в этом поединке турецкого «ястреба» с польской «пташкой». Убедившись, что всё цело, учёный продолжил чтение «романа», занявшее ещё час.
- Браво, браво! Мои замечания не принимайте в расчёт. Возможно, я не прав. Пишите, как считаете нужным («Никакой он, конечно, не учёный, и плохо справляется с этой ролью… Тоже подослан»?). Вы коснулись буддизма. Как здесь с этим сейчас? Меня сей вопрос весьма интересует («Ну-ка, проверим ваши знания, пан Сойка»).
- Сейчас здесь поклоняющихся Будде немного. Раньше было гораздо больше. Постепенно раджи стали отказываться от буддизма и начали возвращаться к прежней религии, индуистской, более древней.
(«Знает - на мякине не проведешь»).
- Кстати, тут есть одна женщина, увлекающаяся как индуизмом, так и буддизмом, хотя европейка. Вернее, русская, но с польскими, между прочим, корнями и соответственной фамилией – пани Громадская. Не слыхали? Она организовала общество «Искатели Истины», членом которого и состоит ваш покорный слуга.
- Что вы говорите! –обрадовался смене темы доктор.
- Нас немного, человек двадцать всего, включая даже и супругу британского дипломата, мисс Элизабет Торнтон, увлекающуюся восточной мистикой. Хотите сходить на заседание?
- Это позволяется постороннему?
- Под моё поручительство возможно. К тому же, мы стремимся к расширению числа членов. Вдруг и вы увлечётесь.
- Любопытно. Когда?
- Нынче у нас что?
- Четверг. Я в понедельник прибыл.
- Как же я чуть не забыл? Сегодня заседание. По четвергам собираемся. Можем пойти вместе. Это недалеко. Так, как вы?
- Согласен, но только сначала хотел бы заехать в гостиницу, предупредить ждущего меня слугу.
- Он ещё не сбежал?
- Нет. А ваши всё ещё не вернулись?
- Как в воду канули, подлецы… Так, я за вами заеду в половине восьмого? Начало в восемь, но надо быть чуть пораньше.
- Какая форма одежды?
- Не волнуйтесь! Это не раут. Кто, в чём изволит.
- Вы говорите, она русская?
- Русско-польская, и весьма со странностями… Когда меня с ней познакомили, она, узнав, что я славянин, стала спрашивать, не знаю ли я, кто мог бы ей помочь вернуться в российское подданство. Представляете?
- У неё чьё?
- Американское. Вернёмся на минуту в гостиную, и я вам расскажу. Минута дела не решает.
Они вернулись.
- Она поведала, - продолжил Сойка, снова усаживаясь напротив доктора, - что когда принимала американское подданство, то вышел скандал. По обряду полагается поднять руку в знак того, что больше не признаёшь над собой власть Российского монарха, но она отказалась это сделать!
- И как же?
- Дело уладил муж, отставной полковник Роберт Скотт. Он работает сейчас при здешней администрации консультантом.
- Я, кажется, когда-то слышал это имя, - задумался доктор.
-Имя мужа?
- Нет. Имя жены… Что-то в связи со спиритизмом или магией.
- Вот-вот! Вы близки к истине.
- Какая-нибудь взбалмошная барынька? Так, наверное, или я не прав?
- Да, разумеется! Когда европейская женщина становится индуистской или, и того хлещи, - буддисткой, то это, вы правы, настораживает… Но, всё же, пани Громадская обладает чудесными тайными силами, тем более, что в наше время развенчаний всех тайн и чудес, очень трудно найти настоящего йога, а найдя, суметь от него получить истинные знания, что удалось ей.
«Начинается мистика, - забушевал в докторе скептик, - мало мужчин факиров, теперь и факир в юбке объявился»!
- Она говорит, - в голосе поляка появились нотки трепетного восхищения, - что овладела техникой создания призрачных форм, так называемой «тульпой».
- Как, как?
- Туууль-пооой, Тульпа! Теперь поняли?
-Тульпа? Что значит создание призрачных форм?
- Ещё сам не видел. Она в скором времени обещала нам показать, как это делается.
- Что-нибудь вроде разрезанного на части ребёнка? – снова возобладал в докторе скептик.
- Якобы, она по собственному желанию или по просьбе окружающих, может воспроизводить образы и картины давно минувших дней и даже эпох, и что эти картины становятся, словно, живыми.
- В такое трудно поверить, - доктор поднялся, намереваясь прощаться.
- Сам сомневаюсь, - Сойка, тоже встал, - но посмотрим.
- Пока не увижу, не поверю! – категорично отрезал гость уже у входной двери.
- Конечно, конечно! Я тоже так считаю, хотя индусы перед ней падают ниц, говоря: “because she is our mother”.
- Вы меня интригуете!
- Спросите своего индуса-слуги, он должен был что-то слышать о мадам!
- Обязательно спрошу, если не забуду, – взялся доктор за дверную ручку.
- Позвольте, позвольте, - хозяин распахнул дверь. – Если даже жена английского дипломата ходит на заседания, не пропуская ни одного, то согласитесь…
- Жёны дипломатов от скуки и не то ещё вытворяют! –доктор ступил за порог.
- Согласен с вами, - помахал ручкой-крылышком хозяин. – Эта страна располагает к поискам чудесного!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Подъехали к двухэтажному коттеджу за четверть часа до начала. Из небольшого фойе парадная лестница взмывала на второй этаж, где и находилась зала для собраний. Внизу толпился народ, с нетерпением ожидавший начала. Люди тихо переговаривались, улыбались, хмурились, делали удивлённые лица. Парадная дверь продолжала впускать новых «искателей истины», а рослый индус-слуга не переставал ослеплять их обворожительной улыбкой и делать неизменный приглашающий жест с лёгким поклоном.
- Видите, у окна седого господина? – указал Сойка на человека солидной наружности, голова которого, подобно снежной вершине, сверкала серебряной шевелюрой. – Это полковник Роберт Скотт.
Доктор остановил взгляд на предложенном объекте. Господин выделялся необузданной растительностью, покрывавшей на лице всё, что только можно покрыть.
- Колоритная внешность!
- Такого трудно с кем-то спутать, - согласился Сойка и, заметив волнение среди гостей, повернулся к лестнице. — Вот и супруга его.
Полнеющая и седеющая, сильно пожилая дама в чёрном строгом платье величественно спускалась по ступенькам.
- Она, если ни в матери, так в старшие сёстры ему годится, - удивился выбору полковника доктор.
- Их узы больше, чем брак. Этот союз скорее идейный, нежели… Пойдёмте, представлю.
- Кого ещё нет? Больше ждать не будем! Пора начинать, - возвестила строгим голосом хозяйка, спустившись к гостям. – Прошу в залу!
- О, пани Громадская, добрый вечер! – подлетел птичкой Сойка, увлекая за собой тяжеловесного доктора.
– Разрешите представить вам моего друга и коллегу…
- Любезный, пан Сойка, кого вы на сей раз привели? – повернулась мадам, компенсируя натужной улыбкой явное неудовольствие в голосе.
-Учёный-востоковед из Турции, доктор…
- Шейх-Мухаммед-Аяфенди, - поклонился учёный.
- Екатерина Ивановна, - кивнула пани, окинув доктора материнским взором. – Рада приветствовать вас… (Понятно, что имя тут же забыто!) в нашем обществе.
- Очень рад, очень рад! – припал к протянутой руке, воспитанный в иных традициях, турок.
- Познакомьтесь
с моим супругом, - поманила гривастого мужа мадам.
- Роберт Скотт, полковник в отставке, - сухо отрекомендовался подошедший.
Доктор заметил, что под неистовыми кустами его бровей имеются глаза, притом белесо-голубые.
«Ирландец», - подумал турок, так как только такими их представлял.
- Очень рад познакомиться, - доктор вновь обратился к мадам. – Наслышан… и хотел бы, с вашего позволения, стать членом общества…
- Вы, наверное, слыхали о нас, - не дала договорить Екатерина Ивановна, - как об обществе спиритов, но это несправедливо, потому что мы первые враги спиритизма.
- Слыхал, конечно, и об этом, не скрою… - сознался доктор, и снова был лишён возможности окончить фразу.
- Такие слухи о нас идут из России, где их сеет Аксаков!
- Кто, кто?
- Александр Николаевич, племянник знаменитого писателя! – в голосе Екатерины Ивановны послышались гневные нотки. – Он сам и есть основатель спиритизма в России! А мы чужды этому.
Понимая, что затрагиваемая тема очень болезненна для мадам, доктор попытался уйти от неё.
- Я часто по долгу службы бываю в России…
- Изучаете последствия русско-турецкой войны?
«Какая грубая и взбалмошная бабёнка! Как бедный полковник с ней уживается»?
- Продолжайте, продолжайте … я пошутила. Извините старуху, если неудачно.
- Хочу узнать, чем занимается ваше общество?
-Неужели мой славянский брат, пан Сойка, вас не просветил? Она с показным укором посмотрела на поляка и, как ребёнок, надула старческие губы.
- Я объяснил в общих чертах, но, думаю, пани, вы это сделаете лучше меня, - пролепетал Сойка, очевидно чувствуя некоторую неловкость от того, что знакомство пошло как-то наперекосяк, и сжался, снова превратившись из «орла», которым вылетел из британской миссии, в мелкую разновидность пернатых.
- Наше общество, - заговорила серьёзным тоном Екатерина Ивановна, - основано с почти единственной целью, – исследовать азиатские религии, а главное: индуизм и буддизм. Англичане, за исключением моего мужа (притом, он американец), принимают нас за русских шпионов.
- Отчего так?
- Страшный призрак русских интриг не даёт им спать! Он неотступно преследует их во сне и наяву! Им кажется, что самый воздух, их окружающий, насквозь пропитан русскими интригами. Каждое неизвестное лицо, заглядывающее к нам, немедленно принимается за русского шпиона.
- Я это почувствовал на себе, хотя и не являюсь русским.
- С вашей славянской внешностью – немудрено! Если бы не ваше басурманское имя – никогда бы не подумала, что вы из Малой Азии.
«Опять она меня уколола. Басурманское имя, видите ли». – Я турок персидских корней. Как известно, древние арии были именно такой масти.
- Да, да, я знаю об ариях достаточно много, посему вынуждена смириться с этим несоответствием «формы и содержания…» Но смирятся ли с этим англичане?
«Бабка, пожалуй, права… всё понимает старуха»!
Громадская таинственно и лукаво улыбнулась. - Если поживёте подольше здесь, то убедитесь, что наше общество весьма далеко от политики. Наш девиз: «Нет религии выше Истины»!
- Кэт, пора начинать, публика нервничает, - шепнул не потерявший счёт времени муж, - мы сильно затянули.
- Сейчас! Сама знаю! Отстань! – получил локтем супруг и дислоцировался.
«Не сладко, видать, бедолаге приходится». – - Можно мне посещать собрания?
- Именно вам – непременно! Потому что вы, хотя бы внешне как русский, родной! – в голосе Громадской блеснула скупая слеза. – Я давно, как видите, старуха и потому говорю прямо: чем более старею, тем более болит, душа по России, которую теперь навряд ли увижу. Но, хоть я и русская, я страстная поклонница восточных религий, и много лет нахожусь в переписке, и личных отношениях с главными Учителями и Цейлона, и Бирмы, и Тибета.
- Что побудило вас к созданию общества?
- Идея создания принадлежит не мне, а одному Гуру из Тибета. Прежде всего, я верю в существование изначальной эзотерической традиции, от которой произошли все современные религии. Она ведёт своё происхождение от знаний древних цивилизаций, исчезнувших в результате геологических катастроф…
- Кэт, дорогая! – взмолился полковник, выразительно постукивая ногтем по циферблату.
- Спрячь часы и не нервируй! Я без тебя знаю, когда начинать. Ничего, не снегурочки - не растают, пусть ещё немного подождут!
- Откуда вы узнали о существовании Традиции?
- Из бесед с Махатмой, о сокровенном. – Центром изначальной Традиции считается таинственная страна в Тибете, называемая Шамбалой или Агарти. Туда ещё не ступала нога европейца, но только там можно узнать, что есть Истина! (Глаза мадам вспыхнули неземным светом, и она показалась помолодевшей.) Моя мечта – осуществить экспедицию в это неприступное и таинственное место, и, надеюсь, что все здесь присутствующие мне в этом помогут.
«Искатели Истины» давно образовали вокруг беседующих плотное кольцо и столь же внимательно, как и доктор слушали словоизвержения наставницы.
- Мы заговорились, а пора начинать. Все в сборе? – как наседка цыплят, окинула материнским взором собравшихся Екатерина Ивановна и, заметив кого-то у входной двери, воскликнула с укором: - Леди Торнтон, как всегда, опаздывает… Теперь, кажется, все собрались.

Запыхавшаяся англичанка бурно извинялась, хотя все давно привыкли к её постоянным опозданиям. Доктор бросил взгляд на вошедшую: одета весьма элегантно; не в пример большинству костлявых британок, худенькой не назовёшь! Возраст? Неопределённо моложавый – дама ещё в соку. Цвет глаз и волос? Тоже какие-то неопределённые, хотя запомнилось, что глаза большие; привлекли внимание и свисавшие со лба затейливые кудряшки – следствие господствующей моды. Одним словом, - не красавица, но и не… Доктор потерял интерес и отвернулся.
- Прошу в залу! – хозяйка устремилась вверх по лестнице, приглашая следовать за собой.
Зала представляла собой просторное помещение с рядами кресел как в театре, с небольшим подиумом вроде сцены. Стены и окна покрывала плотная темная ткань, не пропускавшая свет снаружи. Несколько канделябров с оплывшими свечами придавали дополнительную таинственность обстановке, посылая призрачный свет.
Когда публика расселась по своим любимым, негласно закреплённым за каждым, местам, хозяйка, до того скрывавшаяся во внутренних покоях, вновь появилась, но в ином наряде. Она вышла облачённой во что-то, напоминавшее рясу с капюшоном темно-бордового цвета.
Громадская поприветствовала собравшихся плавным помахиванием ладошки и лёгким наклоном головы, словно, видя всех впервые. Зала ответила торжественным вставанием.
«Такой, наверное, заведён порядок», - подумал доктор, решив ничему не удивляться.
- Пан Сойка, подойдите, - позвала «жрица» каким-то певучим, ранее ей не принадлежавшим голосом. Поляк исполнил просьбу и сел на предложенный стул, стоявший на подиуме недалеко от мадам.
- Вы просили меня показать тульпу?
Сойка согласно кивнул.
- Впрочем, и многие другие меня не раз просили об этом.
«Другие» среди присутствующих одобрительно и нетерпеливо зашумели.
- Возможно, сегодня мне удастся это сделать… - Мадам сделалась серьёзной. – Пан Сойка, вы мне говорили о своей научной работе… Я помню об этом. Династия Великих Моголов, не так ли?
Сойка одобрительно кивнул.
- Вы спрашивали, смогу ли я воссоздать призрачные образы той далёкой эпохи?
Поляк снова затряс головой.
- Вы постоянно думаете о тех временах?
- Да, пани!
- И сейчас думаете?
- Да.
- Тогда закройте глаза. Все, кто в зале, тоже закройте.
Доктор покосился на соседей, – публика повиновалась. А может, лишь сделала вид? Шейх-Мухаммед прикрыл правый глаз, а левый – не до конца.
- Сейчас с помощью вашего желания, господа (мисс Торнтон была единственной женщиной, не считая самой пани, в мужском обществе), моего умения и помощи Всемогущего, мы увидим, что хотим.
Доктор хитро щурил один глаз, но ничего таинственного не происходило. Жрица возложила на голову подопытного поляка левую руку, а правую подняла над головой и обратилась к сидевшим:
- Попросим Великого Вседержителя Брахму не препятствовать возвращению времён вспять и их прошествии перед нами.
Присутствующие медленно, слово в слово, повторили сакральные слова. По знаку жрицы слуги внесли большую жаровню с тлевшими в ней тибетскими ритуальными палочками. Зала наполнилась одурманивающим ароматом, и сизоватый дым медленно поплыл к потолку.
- Расслабьте мышцы и не двигайтесь, глаза не открывайте, и повторяйте за мной! – приказала властно мадам. – О приди время ушедшее, приди и предстань перед нами! О Великий Вседержитель, не препятствуй этому!
Публика дружно забубнила. Хитрый доктор продолжал подсматривать. Наконец, откуда-то издалека полилась нежная музыка флейты и ситара. По-видимому, заиграли спрятавшиеся за шторами музыканты.
Прошло несколько минут, и голос хозяйки зазвучал вновь:
- Теперь откройте глаза! Вот они картины минувшего. Созерцайте их!
И, словно, повеяло сухим степным ветром. Сквозь сизую дымку, не то тибетских курений, не то костра, стало проступать колеблющееся видение: загорелое, скуластое, узкоглазое лицо монгольского юноши. Появилось рядом с ним много всадников и пеших, одетых в цветастые халаты и меховые шапки.
«Что за представление? Откуда эти комедианты? Как они попали сюда? Я очутился на спектакле?»
- Мы устали от нашей раздробленности, много среди нас разных племён и каждый тянет узду на себя, - заговорил голосом пана Сойки один из лицедеев. – Собрались мы на большой курултай, чтобы избрать тебя Темчужин, сын Есугая, главным ханом. (Поляк, продолжая восседать на стуле, действительно открывая рот).
«Он у них суфлёром или от автора читает?» Старейшины вышли вперёд и обратились к молодому соплеменнику. Видно было, как и они раскрывают рты, но речь лилась, по-прежнему, из уст пана Сойки:
- Ты молод и силён! Отныне мы избираем тебя первым среди ханов и нарекаем «Чингисханом».
- Чингисхан, Чингисхан! Отныне ты наш повелитель, - закричал на разные голоса поляк, изображая толпу, - мы подчиняемся тебе!
«Ай, да пан Сойка! Настоящий артист»! На «сцене» кочевники бросали вверх мохнатые шапки и плясали круговой танец. Сойка в балетном дивертисменте участия не принимал.
Фигуры танцующих заколебались как от дуновения ветра, и видение, точно в волшебном фонаре, изменилось. Доктор, поражённый («Как это они делают?»), заёрзал на стуле.
Показались стены, башни, послышался цокот копыт. Монгольская конница врывается в ворота какого-то города. Падают под ноги стремительных низкорослых лошадей защитники, сражённые стрелами и порубленные саблями. «Где коней достали? На игрушечных не похожи…» Крики женщин и детей «Неужели Сойка так правдоподобно орёт?» Горящие крыши домов – картина разорения и гибели. Вот и тот, кого недавно нарекли Чингисханом. Он возмужал, и в нём уже трудно узнать нескладного прежнего юношу.
- Величайшее наслаждение и счастье для воина, - перевоплотился в хана талантливый поляк, - победив врага и, захватив трофеи, оседлать его лучших коней и заставить рыдать его жён!
Внезапный грохот с улицы – пушка пальнула в свой час - мигом развеял иллюзию, и степь и кочевники исчезли. Зала наполнилась ярким светом, – слуги поспешили зажечь газовые рожки.
- Сейчас вы видели, что такое тульпа, - объявила голосом богини победы пани Громадская, откинув капюшон с бледного лица.
- Чудо! Невероятно! Фантастика! – залепетали восхищённые зрители.
- Хватит на сегодня, заседание закончено, потому что уже поздно. Неумолимый выстрел напомнил нам об этом. Порядок нарушать мы не вправе – итак на нас власти косо смотрят. Ежели кто пожелает предложить тему для следующей тульпы, то милости прошу. Но известите меня заранее, чтобы можно было подготовиться основательней, – сегодня вышел блин комом… Проклятая пушка прервала на самом интересном месте… Тонкий мир не терпит, когда в него врывается грубая сила.
Даже не пожелав гостям доброй ночи, хозяйка скрылась «за кулисами».
- Переодеваться пошла, - пояснил поляк. – Наверное, устала. Сеанс требует большого напряжения… Я тоже совершенно обессилел, как будто на мне воду возили.
(Он был бледен, и пот струился по лицу.) Даже рубашка к спине прилипла…
- Потрясён увиденным! – не стал скрывать своих чувств доктор. – В вас, коллега, погибает талантливый лицедей.
- Лицедеем станет каждый, кто окажется на моём месте. Это благодаря искусству и чудесным способностям пани!
- Как ей подобное удаётся? Она содержит труппу как в театре?
- Господь с вами, какой театр? Какая труппа? На подиуме были лишь мы двое: она и я! Что вы, какая труппа?!
- Откуда взялись кочевники, кони, защитники города?
- В том-то и дело, что это необъяснимо. Вы тоже можете сделать ей «заказ». Пани сама предложила.
- Какой заказ?
- Дайте ей тему для следующей тульпы и проследите что получится: чудо или обман. Что-нибудь историческое… Вы сейчас работаете над Марко Поло? Вот и предложите… Она направляется сюда.
- Госпожа Громадская, я потрясён и восхищён! – доктор не знал, какими словами выразить восторг.
Жрица, принимая комплименты, «охи» да «ахи» (толпа зрителей не хотела расходиться), сохраняла спокойствие и холодное достоинство античной статуи, и ни один мускул, а вернее сказать, поджилок или желвак, не дрогнул на её окаменевшем лице.
- Могу ли я предложить тему для следующей тульпы?
- Отчего же не можете, наш славянский турок? Я сама просила… Какие времена вам интересны?
- Я занимаюсь путешественниками, побывавшими в Индии в разное время, начиная с Марко Поло, Васко да Гама и …
- Двоих вполне достаточно! Но вы при этом должны выполнить одно условие.
- Какое, пани?
- Постоянно думать об этом, ни на что, не отвлекаясь, вплоть до следующего четверга., думать день и ночь, формируя, таким образом, будущую тульпу.
«А если не буду»? – засомневался в докторе неисправимый скептик.
- Если же не выполните это обязательное условие, то опыт может не удаться, даже, несмотря на все мои старания, - пани прочла мысли доктора. – Понятно вам, наш голубоглазый янычар?
- Понятно, сударыня. Благодарю вас!
- До свидания, господа! –волшебница, просветлев лицом, помахала сухонькой ручкой. – Желаю всем благополучно добраться до дому и не попасть в участок, а коль случиться, не спорить с полицией, иначе, узнав, кто вы и откуда возвращаетесь, немедленно политику припишут, а нам с вами это совсем ни к чему.

- Что, всё-таки, это было? – снова зашевелился в докторе скептик. Коляска быстро катилась по булыжной мостовой, изредка вспарывая ночную темень искрой из-под колёс. Шины стёрлись и металлический обод входил в конфликт с булыжниками. Магараджа не жаловал уличные фонари из экономии керосина, который привозился морем издалека. Но, чтобы под покровом мрака не было соблазна некоторым жителям безобразничать, ввёл патрули, в задачи которых входило отлавливать припозднившихся, не разбирая. Оно и понятно: добропорядочный горожанин не будет шляться после того, как выстрел прозвучал. Мера воздействия - штрафы, которые регулярно пополняли казну. Многим почему-то, все же, не спалось и их тянуло на ночные подвиги.
Выстрел хозяин города считал своей мудрой выдумкой, а колониальная власть потакала заблуждению. Он слышен везде, так что ссылки на то, что не знал который час, в оправдание не принимались. Уши есть у каждого. Единственно, кому верили, - глухим, но таких среди, в основном, здоровых горожан, раз два и обчёлся. Магараджа гордился своим выстрелом, берёг, лелеял его, и пороха на него не жалел.
- Я никогда не верил в чудеса, но сейчас не знаю, что и думать. Старая колдунья! Вы верите?
- Верю, не верю, какая разница? – устало вздохнул поляк. – Я полностью опустошён и чувствую себя выжитым лимоном… говорил, помимо своей воли, будто во мне сидел кто-то другой!
- Голос ваш нельзя было узнать. Менялся тембр и интонация: старейшины говорили одним голосом, а юный хан другим…
- Признаться, раньше не замечал в себе актёрских способностей, - утёр пот с лица поляк. – Никак не могу отойти…
- В чём дело? Как разгадать фокус?
- В следующий раз, когда сами станете участником, попробуете разгадать.
- Не знаю, как я поведу себя в подобной роли, – голос доктора потерял былую уверенность. – Даже страшновато как-то…
- Хозяин, сначала завезём господина? – подал голос кучер.
- Да! Гони к «Огням»!
- Нас патруль не остановит? Залп давно прогремел.
- На кареты, коляски и прочие экипажи сей запрет не распространяется. Ясно ведь, что едут господа. Останавливают одиноких пеших бродяг. Благодаря этой мере преступность поубавилась… Как мы завтра условимся, дорогой коллега?
- Мне хотелось весь день поработать над рукописью, поразмышлять и никуда не отлучаться. Признаться, несколько устал от излишка впечатлений…
- Что ж, пожалуй, и я последую вашему примеру – и мне есть чем заняться. Тоже попишу про Моголов.
- В субботу можно встретиться и почитать друг другу написанное, -предложил доктор.
- Приехали, господа, - сообщил возница, тормозя возле ворот гостиницы.
- Послезавтра в полдень заеду, - попрощался пан Сойка. Доктор, кивнув, направился к зданию, которое, несмотря на вывеску никакими «огнями» не баловало. Светились лишь некоторые окошки почему-то не спавших постояльцев.
«Кто страдает от бессонницы»? – подумал доктор и, оглянувшись, заметил, что у стены дома напротив продолжал то ли сидеть, то ли лежать (во мраке не разглядеть) одинокий старьёвщик, явно не опасавшийся ночного патруля.
Как только доктор вошёл в отель, бродяга неожиданно проснулся и, схватив своё барахло, поспешно ушёл.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Доктор проснулся чуть свет. Всю ночь мучили кошмары. Приснился базарный шантажист. Он пытал связанного учёного, приговаривая: «Ты русский, ты русский! Сознайся, а то хуже будет»! Бедный обвиняемый пытался доказать обратное, но тщетно. Мучитель привязал жертву к кровати и, стоя у изголовья, измывался. Кровать та, на которой спал доктор, с изящными набалдашниками, отчаянно скрипевшая пружинами.
Доктор протёр глаза, ощупал себя. Пут нет, нет и злобного мучителя. Укорил себя: «диеты надо придерживаться, не надо переедать, особенно на ночь, да и вообще…
Позавтракав принесённым кофе со сливками, на английский манер, и фруктами, засел за бюро.
В голове пронеслось увиденное накануне. «Как она ухитряется проделывать всё это? Какое мастерство фокусника – комар носа не подточит! Базарные факиры ей в подмётки не годятся. Ай, да бабка-чертовка! Ай, да госпожа Громадская! Ловкая обманщица или в правду обладает какими-то невероятными способностями, не имеющими пока научного объяснения? Похоже, что нахожусь в стране, где далеко не проведены и пока, пожалуй, непреодолимы связи и грани между явлениями совершенно естественного порядка и теми, которые, на европейский взгляд, отмечены признаками чудесного».
Обмакнув перо в чернила, вывел на листе первые слова, продолжая ранее начатое:
«По Венеции поползли слухи и невероятные рассказы о вернувшихся спустя четверть века странниках. Говорили, будто они, собрав родственников, распороли свои азиатские халаты и высыпали груды драгоценных каменьев: рубины, сапфиры, смарагды, карбункулы и бриллианты…»
Вроде бы неплохое начало. Доктор отложил перо и потёр виски. Снова перечёл написанное. Неплохо, неплохо… Голова немного не своя. Наверное, последствия вчерашнего сеанса, шайтан бы его побрал! Настоящая колдунья эта барынька. Значит, она каким-то непостижимым образом воздействует на мозг – иначе, отчего в голове сейчас такой сквозняк?
Привычно откинувшись в кресле, задумался вновь: а как… там-то? Вспомнилась сцена расставания, как он вошёл в спальню. Жена сидела с малюткой на руках, который только что стал оправляться после долгой болезни. Она посмотрела, ничего не говоря, только побледнела, как будто тучка набежала на лицо, и подала малыша проститься. Вспомнил, как испытал в эту минуту, насколько тягостнее всякий удар семейному человеку; удар бьёт не его одного, и он страдает за всех и невольно винит себя за их страдания. Подавить, переломить, скрыть это чувство можно, но надобно знать, чего это стоит. Он тогда вышел из дома с чёрной тоской в груди…

В дверь гостиной легонько постучали. Доктор вздрогнул и взглянул на часы: ровно полдень, значит, Чанакья пожаловал.
Получив разрешение, слуга вошёл, низко кланяясь.
- Как тебе удаётся приходить столь точно, не имея часов? – потянулся в кресле доктор и, на всякий случай, прикрыл написанное – не всё нужно знать слуге.
- Ощущаю движение времени каким-то шестым чувством, господин.
- Я тоже вчера был свидетелем движения, вернее обращения времени вспять (доктора распирало, и хотелось с кем-то поделиться), поприсутствовав на заседании общества «Искатели Истины».
- Знаю, господин, о ком говорите. Госпожа Громадская?
- Откуда о ней знаешь? – Доктор вспомнил, что поляк советовал спросить о мадам у слуги.
- Кто же о ней здесь не знает? Она пользуется большим уважением, потому что обладает тайными знаниями.
- Как ей, европейской женщине, удалось овладеть премудростями Востока? Значит, не шарлатанка?
- Было бы желание, а раса, вероисповедание и пол не важны, мой господин.
- Никак не могу придти в себя после увиденного.
Доктор пересказал вчерашнее во всех подробностях. Но на слугу рассказ, казалось, не произвёл никакого впечатления, и Чанакья ответил спокойно:
- Тульпа всегда поражает воображение неподготовленного, мой господин. Постепенно привыкнете и перестанете удивляться. У меня есть знакомый йог, так вот он… Рассказать?
- Лучше в другой раз, - зевнул доктор, глядя в окно. – Видишь, вон того типа, что сидит напротив гостиничных ворот и днём, и ночью, словно бессменный часовой. Вчера я вернулся значительно позже сигнального выстрела, а он продолжал сидеть на том же месте, и, как видим, патруль его не забрал. Не за мною ли он следит, притворяясь старьёвщиком?
- Хотите, господин, выясню, что ему нужно? - Сходи ради забавы.
Чанакья решительно направился к двери, а доктор стал наблюдать в окно. «Посмотрим, на что способен мой слуга, кроме болтовни»?
Прошла минута-другая. Чанакья вышел из ворот и направился к сидельцу, поравнялся с ним, остановился. Возник, судя по открываемым ртам, разговор. Старьёвщик, потрясая седой бородой, бурно жестикулирует, по-видимому, доказывая правомочность своего местонахождения. Но разговор недолог. Внезапно Чанакья хватает старца за бороду, и она оказывается в руке слуги. Разоблачённый, бросив барахло, пускается наутёк с резвостью несвойственной его почтенным сединам.
— Вот, - протянул отклеившийся аксессуар герой-слуга.
- Лихо ты с ним управился! – теребил трофей восхищённый доктор. – О чём поговорили?
- Спросил напрямую: кем подослан? Он стал возмущаться, мол, как я смею, не уважаю старость… я заметил несоответствие седин его весьма молодому лицу и телу. И дёрнул. Наверное, сами в окно видели.
- Видел, как он помчался быстрее лани.
- Я вас предупреждал: здесь за каждым вновь прибывшем следят.
- Кто?
- Как, кто? Англичане!
- Ах, англичане… давно ли они так вольготно чувствуют себя здесь? –доктор потянулся к перу и бумаге. «Вдруг Чанакья сообщит что-то полезное для работы».
- Если вас не утомит мой рассказ, господин, то я расскажу, –загорелся удивительный слуга.
- Отчего утомит? Даже, может, что-то запишу, – обмакнул перо в чернила доктор.
- Сначала здесь властвовали португальцы. Васко да Гама первый проложил сюда морской путь.
- Как раз по теме моей научной работы, - обрадовался доктор и поставил первую кляксу. – Внимательно слушаю, Чанакья!
- Португалия тогда объединилась с Испанией в одно королевство. Она недавно перенесла тяжелейший удар после разгрома Непобедимой Армады – потерю Нидерландов.
«Не слуга, а настоящий историк», - восхитился доктор, подтирая кляксу. – Откуда ты всё знаешь?
- Не удивляйтесь, мой господин! Я учился в университете на историческом, да и сам интересовался этими вопросами.
- Продолжай, - наконец победил чернильное пятно доктор.
- Вскоре у португальцев появились конкуренты – голландцы и англичане. Со временем морское превосходство их делалось всё очевиднее, и они вскоре отняли у португальцев владения на восточном побережье, значительно потеснив их в торговле пряностями. А далее, кажется, в 1600 году, была основана англичанами знаменитая Ост-индская компания…

Нельзя сказать, что доктор сам плохо знал историю Индии и, что ничего не слышал из того, о чём поведал Чанакья. Знал и немало. Но интересно услышать из уст аборигена, тем более что сообщаемые сведения окрашивались и политически. Поэтому доктор старался не перебивать рассказчика и даже записывать за ним, хотя скорее для виду, понимая, что слуге лестно такое внимание со стороны господина.
- Чанакья, если бы я был твоим профессором, то, не раздумывая, поставил бы высший бал!
- Благодарю, бабу!
- Расскажи теперь о народах и племенах, населяющих страну.
- В основном, это индоарийская группа, в которую входят хиндустанцы, бихарцы, - бенгальцы, маратхи, гуджаратцы, ория. Следующая группа дравитская: тегелу, тамилы, каннара и малаями
– Много ли здесь иноземцев?
- Порядочно… На первом месте, конечно, англичане, сами понимаете. Далее идут французы и португальцы, затем арабы, афганцы и китайцы, а также персы, армяне и евреи.
- С персами ясно… А, что с поляками? – вспомнил про коллегу доктор.
- Да, пожалуй, единственный ваш знакомый и есть. Больше никого не знаю.
- Выходит, ему по-польски и перекинуться не с кем, - почувствовал жалость доктор.
- Почти все европейцы живут в удивительной роскоши. На лето они обычно удаляются в свои большие и маленькие загородные коттеджи, дворцы и дома, а в городе бывают только по необходимости службы с десяти утра и до пяти вечера. Экипажи их также великолепны, как и всё прочее…
- Про Сойкину карету этого никак не скажешь, - доктор демонстрировал отсутствие сонливости.
- Ваш друг есть скорее исключение, подтверждающее правило. Кроме карет и фаэтонов употребляют и паланкины.
- Мне не встретились.
- Ещё встретите.
- Про богатых понятно, а как бедные? –
- Вы, наверное, сами видели… ходят почти нагими, имея на теле лишь небольшой кусок полотна. Богатые рядятся в миткаль и кисею!
Из гостиной донёсся лёгкий дверной стук.
- Сходи, посмотри, кто там, - доктор, вспомнив про стоявший открытым флакон с чернилами – писание не пошло, – завинтил крышку (зачем добру испаряться?)
- Консьерж говорит, что пришли рисовальщики и предлагают на продажу работы.
- Что за работы? Портреты, пейзажи?
- Картинки из «Рамаяны» и «Махабхараты», говорит консьерж. Вас это интересует, господин?
- Передай, сейчас выйду к ним.
Чанакья снова скрылся в гостиной.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

После того, как доктор закончил чтение, слушатель сказал, стараясь быть как можно деликатней:
- Вам кажется странным, что ни один современник не интересовался предками великого путешественника и не пытался уточнить генеалогию, хотя бы в пределах двух-трех поколений?
- По-видимому, люди того времени не были озабочены судьбой великих современников, и личность моего героя не казалась им достойной особого внимания. Точно и достоверно мало, что известно о корнях этого семейства.
- Есть версия, по которой предки Поло прибыли в Венецию из Далмации, портового города Себенико.
- Где вы такое откопали? Впрочем, версия не лишена интереса…
- Эта гипотеза имеет под собой реальную почву. – Пан Сойка явно «мстил» доктору за прошлое «поражение», если считать таковым обилие замечаний коллеги на минувшей встрече. – Крупные портовые города принимали потоки беженцев всех мастей. Значительные людские и материальные ресурсы Венеции поставляла и подчинённая Славония.
- Вон куда вы клоните, - улыбнулся турок. – Опять славянский след? Но опирается ли ваша гипотеза на реальные факты и доказательства?
- Историки, конечно, говорят о ней с большой долей скептицизма, хотя полностью не исключают.
- Чем меня порадуете ещё, кроме «славянского следа»? Много ли написали?
- Я уже в пятнадцатом веке, и на дворе правление Бабура! – выпалил радостно, по-мальчишески, Сойка и раскрыл тетрадь.
- Ну, что же, Бабур, так Бабур, - закинул ногу на ногу доктор, приготовляясь внимать повествованию.
Доктор снова, к своему стыду, отметил, что часть читаемого коллегой пропускает мимо ушей, - отдельные слова и целые фразы проваливались как в дырявое сито, - а взгляд самопроизвольно устремлялся в окно, где тоже ничего интересного не происходило: пыльная улица и ленивые прохожие купались в безжалостном зное.
Спасительные слова вскоре вернули слушателя в реальность:
- На этом всё, дорогой коллега. Вы живы и даже не уснули? Стойкий оказались!
- Жив, но ногу отсидел, - передвинул с помощью рук левую, хромавшую конечность доктор. – Мне все очень понравилось, и, несмотря на вашу иронию, слушал с большим интересом.
- В таком случае, какие будут замечания?
- Никаких! – доктор встал и, сильно прихрамывая, стал ходить вокруг кресла. – Всё превосходно! Интересно, что дальше?
На лице Сойки читалась сдержанная радость, смешанная с подавляемой гордостью.
- Дальше будет то, что у императора Шах-Джахана родится сын, который… Но не будем забегать вперёд! Потерпите, дорогой друг до следующего раза.
- Я начал писать про Васко да Гама! - похвалился доктор. Нога отошла.
- Рад за вас! Фигура интересная, бесспорно. Когда почитаете?
- Пока не знаю. Только приступил…
- Кстати, коллега… Заняты вы сегодня вечером?
- Свободен, а что?
- Супруга английского представителя, Элизабет Торнтон, устраивает музыкальный салон, и мы с вами приглашены.
- Столь внезапно?
- Так вышло, моя оплошность – забыл сообщить раньше, прошу простить.
- Мы не знакомы…
- Там и познакомитесь. Я рассказал о вас. Она и супруг заинтересовались, и желают немедленного знакомства.
- Впрочем, почему бы нет? Наверное, нужно успеть переодеться? На сей раз это официальный прием?
- Не вполне… Но времени сменить наряд у вас будет предостаточно. Я за вами заеду ровно в половине седьмого.
- Тогда, до вечера! – доктор бодро захромал к выходу.

* * *

- Наши страны были союзниками в Крымской войне, не так ли? – нежно взял доктора под руку мистер Торнтон.
- И турки помнят об этом и продолжают быть благодарными Англии, - улыбнулся в ответ гость.
Доктор вырядился в смокинг и походил на заправского дипломата. Не хватало лишь монокля в глазу. Он привлёк к себе всеобщее внимание, так как молва в замкнутом пространстве, коим является всякое поселение колонистов, быстро распространялась. Все только и говорили о каком-то экстравагантном турке, носящем феску и кинжал за поясом. А тут появляется одетый по-европейски голубоглазый блондин (правда, с бритой головой, но цвет волос ясен по бородке и усам). Публика в замешательстве: где обещанный и столь долгожданный представитель Ближнего Востока? Где он?
- Очень рад знакомству, - продолжал ворковать англичанин, не отрываясь от локтя гостя. – Мистер Сойка много рассказывал, какой вы замечательный учёный! Это правда, что вы, как и Сойка, пишите труд об Индии?
Доктор согласно кивнул. Они медленно прогуливались вдоль террасы, опоясывающей весь второй этаж особняка.
- Напрашиваюсь, с вашего позволения, в читатели, как только закончите.
- Обязательно дам вам первому на рецензию!
- Ловлю вас на слове, и заранее благодарен! А вон и супруга моя приближается. Она тоже очень хочет с вами познакомиться. Вы, кажется, вместе посещаете кружок этой русской колдуньи? Я вас представлю: это тот самый ученый из Турции, доктор…
- Шейх-Мухаммед-Аяфенди.
- Элизабет, - протянула ручку мисс Торнтон, кокетливо сверкнув глазами.
- Она и философ-мистик, и музыкантша, и много чего ещё, – отрекомендовал супругу дипломат.
- Вы и музыкантша, мисс Элизабет? Поёте или играете?
- Я – пианистка, - она стыдливо потупила взор и покрылась румянцем. – Конечно, я – не Клара Викк!
- А я пою немного, как любитель… Когда-то учился, -
- Вы настоящий европеец! Я вас, по рассказам, представляла другим…
- Каким? Кровавым янычаром»? - вздрогнул доктор, не зная к чему отнести эти слова: к укору или комплименту?
Мистер Торнтон, как истинный дипломат, почувствовав неловкость, внёс предложение:
-Если вы коллеги-музыканты, а рояль в центре залы, то исполните нам что-нибудь дуэтом. Он как дирижёр, взмахнув руками, призвал публику:- Леди и джентльмены, попросим мою супругу и нашего гостя чем-то порадовать наш слух!
- Просим, просим, просим! – дружно подхватили со всех сторон. Исполнители, не позволив себя долго упрашивать, поплелись к громоздкому, как гиппопотам инструменту, напоминая собой идущих на эшафот.
- Не знаю, что спеть… - искренне засмущался доктор, когда черная крышка была поднята и пасть клавиатуры ослепила жемчужным блеском клавиш-клыков.
-Может, вот эту арию из «Гугенотов»? – он склонился над занявшей своё место аккомпаниаторшей, вдыхая аромат парижских духов, перемешанный с давно забытым запахом благоухающего женского тела, и замурлыкал ей на ухо:
- Помните мотив?
Элизабет на миг задумалась, затем пару раз тихо прикоснулась к клавишам и, согласно кивнула: - Сейчас, сейчас… Вспомнила! Попробуем, но не судите строго.
- И вы меня, - доктор встал в позу оперного певца, выпятив грудь колесом и облокотившись о бок черного монстра.
Прозвучали неуверенные аккорды вступления с задеванием лишних, не предусмотренных Мейербером тонов, и вполне приятный баритон, сначала робко, но от куплета к куплету входя в силу, стал излагать по-французски известную арию. Присутствовавшие слушали, затаив дыхание, несмотря на некоторые несовершенства исполнения – заминку после второго куплета (забылись слова!), случайные ноты у пианистки, да и некоторую фальшь на высоких звуках у вокалиста.
-Что-нибудь новое вам удалось узнать? – отведя поляка в сторону, спросил доверительно Торнтон, пока его супруга героически преодолевала все «подводные камни» фортепианного сопровождения популярной арии.
- Он не касался скользких тем, - доложил полушепотом Сойка, продолжая одним ухом улавливать прихотливые извивы мелодии (он тоже неравнодушен к музыке и даже в детстве учился на скрипке).
- Признаться, и я начинаю сомневаться в своём прежнем умозаключении, - рассеянно процедил англичанин, посматривая на артистов.
- Как же неопровержимые доказательства, на которые вы ссылались?
- Все относительно: сегодня кажется таким, завтра – другим…
Беседа «заговорщиков» утонула в громе аплодисментов и восторженном реве:
- Браво! Браво, брависсимо! Восхитительно! Бис, бис, бис!
Публика не хотела отпускать исполнителей без повтора, что и пришлось сделать не менее трёх раз. Шквал аплодисментов возникал после каждой «бисовки», и ничуть не слабел. Наконец, счастливые, но измученные артисты попросили пощады.
- Леди и джентльмены, - взял слово растроганный баритон, – то, что вы услышали, было экспромтом, поэтому не судите строго.
Слова заглушила бурная овация – никто строго судить не собирался. Певцу с трудом удалось утихомирить слушателей.
- Я и моя очаровательная партнёрша обещаем, что в следующий раз, если такой случай представится…
- Обязательно представится! – заорало несколько наиболее экзальтированных дам, - Будем ждать! Хотим ещё, ещё и ещё!
- …то мы подготовим новые опусы. Ещё раз благодарим за столь горячий прием, на который мы не могли рассчитывать. Будем считать это щедрым авансом!

Певец нежно взял за ручку раскрасневшуюся музыкантшу, и вместе с ней в пояс поклонился благодарной публике.
- Пойдемте на террасу, - потянула за собой доктора Элизабет. – Здесь слишком душно!
Публика не переставала бушевать, словно дело происходило не в посольском особняке, а в оперном театре. Мистеру Торнтону пришлось успокаивать гостей, пообещав, что подобный концерт вновь состоится в ближайшее время.
Певец и аккомпаниаторша вышли в сад, где часть гостей, по-видимому, равнодушных к музыке, играла в гольф при свете развешенных фонариков, а старый индус-садовник (тот самый!) подносил укатывающиеся, куда не положено, шары.
- Слышала, вы из Смирны, робко начала Элизабет. – Поведайте о своей родине. Мне очень интересно узнать о месте, где родятся столь замечательные турки, прошу вас!
- О, что вы мисс! Вы меня переоцениваете.
- Не скромничайте, рассказывайте!
- Пожалуйста, если вас это не утомит.
- Я терпелива.
- Можно и мне к вам присоединиться? – откуда-то вынырнул мистер Торнтон. – Или у вас секреты?
-Что ты! Какие секреты? – расплылась в скрывавшей досаду улыбке Элизабет. – Присоединяйся. Доктор будет рассказывать о своих родных краях.
- Хочу поведать блистательнейшей партнерше о своём городе.
- И вы не менее блистательный партнер, как певец! - верну
-Я тоже разделяю оценку моей жены, – добавил супруг. – Что будете пить, доктор? Бренди, виски, джин?
Выросший как из-под земли слуга предлагал поднос, уставленный напитками. Турок взял виски со льдом и начал рассказывать:
- Смирна, мой родной город, расстилается на берегу небольшой, изящной бухты. У нас растут очень высокие кипарисы, не менее высокие, чем минареты мечетей. – Доктор отхлебнул ледяной напиток. Элизабет и её супруг смотрели на экзотического гостя, казалось, забыв о содержимом бокалов, сверкавших в их руках. – Дома от бухты поднимаются амфитеатром. Над бухтой – холм, а на нем – полуразвалившиеся стены крепости.
-Как живописно! – зажмурилась в восторге Элизабет.
- У нас много кофеен. В них скромно: плита с маленьким, на одну чашку желтыми медными кофейниками. Там и кальяны подают, если желаете…
- Вы курите? – раскрыл принесенную коробку сигар англичанину – Угощайтесь.
- Благодарю. Иногда балуюсь, но сейчас не хочу. Кстати, у нас о сигарах можно только мечтать, поэтому заядлому курильщику приходится менять привычки.
- У вас нет сигар? Как же без них?
- Обходятся кальянами.
- Кофе и сигары неотъемлемы.
- Какие, наверно, очаровательные эти кофейни! –восторженно жмурилась Элизабет.
- Особой достопримечательностью является Караванный мост, находящийся на окраине. Он перекинут через речушку глубиной несколько дюймов. Там беззаботно плавают утки, не ведая, что три тысячи лет тому назад в этом ручье омывал свои ступни Божественный Слепец.
- Кто это? – воскликнули почти одновременно супруги.
- Терпение… - турок таинственно улыбнулся. – Тот ручеёк и есть Милет. Отсюда и прозвище, данное Гомеру – Милетский.
- Ах, вон о ком речь! – воскликнула англичанка.
- Дорогая, тебе не холодно? – обнял за плечи жену мистер Торнтон. - Прохладой потянуло. Может, войти в дом?
- Не мешай! Иди сам! Извините, доктор.
- Многие ученые до сих пор не могут смириться с тем, что эта канава гордо зовется Милетом. Впрочем, некоторые их коллеги утверждают, что и Гомера никакого не было, а это существенно упрощает проблему. Но я не принадлежу к тем ученым, и охотно принимаю легенду, обессмертившую то место.
- О, как интересно! Генри, нам обязательно надо побывать в Смирне!
- Дорогая, доктор сказал, что там нет сигар, а как я без них? – загоготал англичанин, изрыгая дым и закашливаясь.
- Возьмешь побольше с собой – только и всего! Какие проблемы?
- Я, наверное, вам уже наскучил? – поставил недопитый стакан доктор.
- О, нет! – взмолилась Элизабет. – Продолжайте.
- Для туриста могут предоставлять интерес и развалины старинного замка на вершине горы Пагус, где находится акрополь древней Смирны. Если поедете, советую посетить это место. С горы открывается чудесный вид…
Доктор долго как заправский гид расписывал красоты и достопримечательности родных мест.
- Знаю, что на Востоке не любят нашу западную поговорку «время – деньги», - сказал мистер Торнтон, потягивая сигару.
- Вы правы, - согласился доктор, - выражение теряет всякий смысл, ибо люди с восхитительным прилежанием заняты ничегонеделанием, и целые дни напролет просиживают, не шелохнувшись, на своих циновках. Они курят, спят или перебирают четки. Торговец в лавке, не вставая, может дотянуться до любой вещи и подать её покупателю.
- Восток ленив и бездеятелен, поэтому задача нас, европейцев, расшевелить его и заставить работать на благо себе и другим, - сбросил внезапно напускную весёлость англичанин.
- Как выглядят местные дамы? – перебила мужа Элизабет.
- Пожилые ходят замотанные, словно мумии, в черные покрывала. Молодые носят платья из лионского шёлка и по-европейски повязанную шаль. Самые отчаянные модницы предпочитают вместо шляп некое подобие кабриолета без колёс.
-Можно присоединиться к вашему обществу? – подошел пан Сойка вместе с тучным, солидным господином в восточных одеждах. - Господин доктор, с вами желает познакомиться многоуважаемый Дади-Насю-Ванджи.
- Я много наслышан о вас, - расплылся в масляной улыбке купец.
«Не успел приехать, а все наслышаны, - подумал доктор, отвечая на приветствие. – Когда пан Сойка успел обо мне рассказать?»
- Мы с вами, кажется, общих персидских кровей? – продолжал масляный господин. – Пан Сойка много мне о вас…
«Знаю, знаю!» – взревел внутренний голос, но наружный – сказал миролюбиво: - И я очень рад пожать вашу руку, да продлит Аллах ваши годы! Пан Сойка и о вас мне много…
- Обо мне? – зарделся красной девицей немолодой толстяк. – Я всего лишь скромный негоциант, а вы, говорят, большой ученый!
- Не столь большой, как могут говорить.
- Я тоже люблю науку… и литературу люблю… - Купец заметно страдал отдышкой, поэтому, говоря с паузами, сбивался с ритма. – Особенно поэзию люблю… и нашу древнюю. Помните вот эти строки?

«Чтоб миновало время. Царь Ирана
Гуштасп отправился в передел Систана.
Чтоб Зарадушта веру утвердить,
Святой Авестой души просветить».

Пока купец декламировал, доктор сумел внимательней разглядеть его. На вид шестьдесят с гаком. Ростом явно не вышел – если и не маленького, то ниже среднего. Лицо лоснящееся, с излишками подбородков, и живот, разрывающий, плохо скрывающие его, одежды. Глазки маленькие, бегающие – врать, наверно, много приходилось. К тому же, лыс и сед. Пухлые пальцы унизаны перстнями в таком обилии, что возникал вопрос: зачем столько? Такой рукой только помахивать, но уж никак не работать. Внешность нового знакомого симпатии не вызывала. Но внешность, как известно, бывает обманчивой. Чем и успокоил себя доктор, услышав вопрос:
- Помните откуда это?
«Теперь и этот экзаменует!» К счастью, доктор знаком с Фирдоуси и не растерялся:
- «Шахнаме».
- Похвально, что и молодые тоже помнят великого поэта.
- Положим, я не такой молодой.
Купец, по-видимому, решил продолжить испытания и стал декламировать снова:
«За мною идти повелел тебе Бог.
Горящие угли принес я, их жар -
Небесного рая спасительный дар…»
- А дальше? – нарочито запнулся экзаменатор. Стоявший рядом пан Сойка внутренне ликовал: вот сейчас, наконец-то, и выведут этого «турка-перса» на чистую воду! Но доктор неожиданно лишил предвкушавшего коллегу маленькой радости, продолжив стихи:
«Я послан Творцом, чтобы веру в него
От меня ты принял…»
Доктор чуть запнулся, вызвав плохо скрываемую надежду в глазах поляка.
«Чертогов царских рухнули твердыни,
Погибли оскверненные святыни.
Авесты свитки были сожжены,
Мобеды мудрые истреблены.
Был этот день, как день возмездья, страшен.
Огонь Зарадушта кровью был погашен».

Доктор перевел дух и, еще припомнив что-то, решил «козырным тузом» окончательно добить оппонентов и бросил «козырную карту»:
- Как сказано в летописи «Арта-Вираф-Намак», духовные книги, в том числе Авесту и Зенд, писанные золотом на воловьих шкурах и хранившихся в Замке Письмен, тот подлый, порочный, грешный, злонравный румиец Искандер из Египта собрал и сжег.
- Браво, браво! – захлопала в ладоши переживавшая за доктора Элизабет.
Пан Сойка побеждёно молчал, а Дади-Насю-Ванджи, по-видимому, довольный, что экзаменуемый не срезался и, перестав часто дышать, заметил:
— Вот оно начало проникновения варваров-европейцев в лице Александра Македонского на просвещенный Восток!
- Тише, тише, - прижала палец к губам Элизабет. – Один из продолжателей его завоеваний приближается сюда.
На время покинувший беседующих мистер Торнтон (исчез, как начались стихи) вновь приближался. Англичанина всегда настораживало, когда гости в его отсутствие начинали что-то обсуждать. Но, если политикой не пахло, его интерес угасал. Дипломат почти подошел, когда пушечный выстрел заставил всех вздрогнуть. Засверкали цепочки часов – гости сверяли время. Неумолимый как судьба выстрел вырывал из грез и возвращал в реальность.
- Какой странный обычай, - пожаловался доктор.
- Магараджу надоумили англичане, - доверительно откликнулся негоциант, запихивая назад золотую «луковицу», - им это на руку – проще держать население в узде!
Подошедший англичанин, не услышав колкости, обратился к гостям:
- Леди и джентльмены, не волнуйтесь! Я снабжу всех новыми пропусками на месяц, и никакой патруль вам не помеха.
- Вы говорили, что тем, кто в каретах, патруль не страшен? – спросил доктор пана Сойку.
- Они все время меняют порядки. Не успеешь привыкнуть к одному, как все по-иному. Черт их разберет!
- Дорогой доктор, если вы завтра свободны, приглашаю к себе, и мы продолжим интересный разговор, - купец вновь весь заискрился масленностью.
- Свободен и охотно приму приглашение.
- Тогда в полдень пришлю за вами экипаж к «Огням Кашмира». Вы там остановились?
- Там! «Откуда такая осведомленность? Впрочем, это неважно…»
- Новые пропуска, леди и джентльмены! – указал Торнтон на стопки картона с золотым обрезом, с надписями и печатями, лежавшие на подносе, принесенном слугой. – Прошу! Подходите и берите! Теперь мы регулярно, в конце каждого месяца, будем менять их, так что придется смириться с этим маленьким неудобством.
- Доктор, я помню о вашем обещании разучить новые произведения. (Доктор почувствовал на своей руке теплую мягкую ладошку.) Мы должны встретиться в ближайшее время.
- В вашем распоряжении, мисс Элизабет.
- Сообщу, - приветливо помахала ручкой жена дипломата, удаляясь.
- Вы нарасхват, – засмеялся Сойка, увлекая доктора к выходу.
- Из-за вас! Всем успели обо мне наплести.

Они вышли за ворота особняка. Черная кошка южной ночи, не боясь никаких патрулей, хозяйничала в городе. Небо безжалостно прожигали жирные звезды. Луны не было – возможно, у нее в этот миг патруль проверял документы: та ли она, за какого себя выдает, и место ли ей вообще на небосклоне?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

- Чувствуйте себя как дома, дорогой доктор, - расплылся в наимасленнейшей улыбке хозяин, когда гость переступил порог роскошного особняка знатного негоцианта. Прошли в покои, где накрыт стол, ломившийся от всяческих яств. Время обеденное, и трапеза неизбежна. Доктор покорился гостеприимству, снова забыв о своих диетах и воздержаниях.
Кушанья, представленные разнообразными блюдами, быстро сменяли друг друга. Куски баранины, жареные цыплята, рыба в масле, фаршированные огурцы, приготовленные на разные лады, маленькие скользкие испанские козельцы, похожие на алтейный корень («Очень полезны для желудка», - рекомендовал хозяин), рисовые котлеты в виноградных листьях, пюре из тыквы с сахаром, блины с медом – все это спрыснуто розовой водой, приправленной мятой и ароматическими травами. Венчал трапезу сакраментальный плов, неизменный кулинарный атрибут, как дворцов, так и хижин. Запивали шербетом и вишневым соком, который черпали из компотницы ложками, изготовленными из створок раковин с ручками слоновой кости; пили и просто воду.
Когда пиршество закончилось, и подносы убрали, то принесли специальную воду вымыть руки – церемония поистине необходимая, когда все столовое серебро вам заменяет собственная пятерня (кушанья, по традиции, брались руками!)
Затем подали кофе, и чубукджи поднес каждому по прекрасной трубке с толстым янтарным мундштуком и гладким, как шелк, чубуком вишневого дерева, увенчанной шапкой прекрасного светлого македонского табака. Трубки лежали на круглых медных подносах, которые полагалось ставить на пол, чтобы предохранить ковры от горячих угольков и пепла.
Завязался разговор, оживленный и сбивчивый, скакавший от темы к теме. Купец в курсе мировых дел и политики. Его, казалось, интересовало все: от цен на хлопок на торгах во Франции, до сроков цветения сакуры в Японии. Снова коснулись темы, затронутой на приеме в английской резиденции, и Дади-Насю-Ванджи взял слово:
- Мы, как известно, потомки древних персов, последователей Зороастра. Нам пришлось удалиться из своего отечества в Индию еще в восьмом веке, спасаясь от жестоких преследований мусульман. Здесь, в Индостане, сперва под покровительством туземных князьков, а затем англичан, мы достигли большого благосостояния, так как люди мы предприимчивые в торговых делах. Всего нас теперь проживает здесь около ста двадцати тысяч, и, представьте себе, никто не бедствует.
Доктор слушал в ленивой полудреме, пуская сизые кольца. Табачок славный, а щедрый хозяин продолжал вещать.
- Мы, по большей части, до сих пор еще держимся обычаев и обрядов своих предков, однако в последнее время между нами явились реформаторы, признающие современным в образе жизни заимствовать много у англичан.
«Неужели и он начнет их осуждать?».
- Главный из вопросов - положение женщин. Хотя у нас не существует многоженства и женский пол находится в несравненно большем почете, чем у индусов и мусульман, однако жены парсов не показываются в обществе, не смеют сесть за один стол с мужьями и не получают никакого образования. Против этого начали восставать молодые…
Рассказчик затянулся трубкой, чем и воспользовался слушатель:
- Каких вы придерживаетесь взглядов?
-Я дал своим дочерям совершенно английское образование…
«Вон, в какой связи упоминались англичане», - дым заструился из ноздрей доктора.
-…а сын мой, вопреки обыкновенному занятию персов, торговлей, предался исключительно науке и ученым изысканиям о санскритском языке и о религии Зороастра. Вот еще почему, узнав, что вы ученый, я захотел познакомиться с вами. Может быть, вам будет интересно пообщаться и с моим отпрыском.
- Буду очень рад!
- Он сейчас в отъезде, но при случае, я обязательно вас познакомлю… Я давно торгую с Россией, и надумал обратиться к русским с предложением о прокладке рельсового пути между Туркестаном и Индией.
(Причем здесь я? Опять Сойка что-то обо мне наплел?) Это бы значительно ускорило доставку товаров. Морем груз плывет из Батума двадцать пять дней, а по железной дороге управились бы и за неделю.
- Чем торгуете?
- В последнее время предпочитаю поставлять русский керосин. Из Баку он доставляется по суше в Батум, а оттуда морем (благо, что господин Лессепс прорыл канал) до Бомбея, а здесь развожу его по железной дороге. Покупают в основном англичане.
- Я бывал в Баку и посещал зороострийский храм Атештях в местечке Сурханы, - обрадовался доктор, что может поддержать «огненную» тему. – Великолепное зрелище!
- И я бывал там в младые годы. Больше не доводилось. А в других местах России вы бывали?
«Куда клонит хитрый перс?»
- Да, приходилось… По долгу службы… я поддерживаю связи с Российской Академией Наук и Географическим Обществом… Насколько мне известно из российской истории, еще сам Петр Великий, желая направить торговлю Запада с Востоком через Россию, полагал связать каналами моря Балтийское, черное и Каспийское, реки Неву, Волгу и Дон, а воды Амударьи направить в Узбой, чтобы создать непрерывный внутренний водный путь (Не слишком ли я разболтался?). Англичане со времен Петра опасаются за судьбу своих индийских владений, подозревая, что русский царь завещал потомкам покорить Индию.
- Опасения англичан небезосновательны, - заметил купец. – Не так давно русские войска штурмом взяли Ташкент, потом Хиву и Коканд, подчинили туркмен, а вскоре и захватили Мерв, расположенный у самой афганской границы. Таким образом, английские владения в Индии и Русские в Средней Азии неумолимо и опасно сблизились.
- Хотя, - вспомнил доктор… - между странами не так давно подписан протокол о демаркации северо-восточной границы Афганистана… - и тут же спохватился (возможно, подобная моя осведомленность излишня?)
- Да, но от этого возможность конфликта мало уменьшилась. Не мне одному, а и многим моим деловым партнерам пришла в голову эта дерзкая мысль о прокладке железного пути от Каспийского моря на Мешед, Герат, Кандагар до Дери-Газихана. От последнего пункта рукой подать до Мультана. А Мультан соединен с железной дорогой, прорезывающей Индию.
- Дорога от Каспия? Да ведь там даже караваны ходят с величайшим трудом и опасностью!
- На днях на пароходе «Нахимов» из Одессы в Бомбей должен прибыть мой уполномоченный по продаже нефти. Я ему поручил, довести до сведения российской стороны свои соображения на сей счет. Посмотрим, какой он привезет ответ…
- Громадные трудности этой затеи, по-моему, бросаются в глаза даже непосвященному, но, возможно, я ошибаюсь.
Слуга унес пустые чашки и погасшие трубки. Доктор встал.
- Благодарю за угощения и интереснейшую беседу, любезнейший господин Дади-Насю-Ванджи, но разрешите покинуть ваш гостеприимнейший из всех, когда-либо посещенных мною, домов.
- Я тоже чрезвычайно рад побеседовать с вами, уважаемый доктор, но не смею злоупотреблять вашим драгоценным временем, понимая, что для ученого часы и минуты, не отданные науке – потерянные крупицы золота, а то и слитки. Надеюсь, увидимся еще ни раз и продолжим беседы. Благодарю, дорогой доктор, за визит! Мой слуга проводит вас, а быстрые кони домчат, куда только вы пожелаете!

Когда доктор выходил из экипажа у ворот отеля, слуга купца Абдул-Рахман протянул ему многократно сложенный клочок бумаги.
- Велено передать вам, господин.
- Кем?
Но передавший мгновенно вспрыгнул на облучок, а кучер погнал, точно опасаясь, погони. Развернул бумажку. Листок оказался совершенно чистым. «Почему поспешил развернуть?» – упрекнул себя и бросил взгляд туда, где полагалось быть «старьевщику». Место пустовало. «О, счастье, - свидетеля нет! Однако, неважный из меня конспиратор…»

Войдя к себе, запалил свечу. От нагревания на бумаге проклюнулись синеватые буковки: «Вам надлежит быть, согласно предписанию, в пещерном храме Вишну на острове Элефант». Бумажку сжег, пепел развеял за окном. «Где Чанакья? Почему нет на месте? Три пополудни… Ах, да! Я его отправил на пару дней, после того, как он, наконец, рассказал мне о своей семье, живущей в предместье, и попросился навестить их. Как забыл? От перегруженности кишок – не надо было так нагружаться у купца… воли совсем нет». Оглядевшись, заметил некоторые изменения в положении предметов, расставленных им в специальном порядке – элементарный способ проверки. Кто-то рылся в вещах, открывал бюро (специально не запер), трогал шкатулку. Вокруг отверстия для ключа виднелись легкие царапины, которых раньше не было –пытались открыть или взломать, но раздумали или кто-то помешал, или время не хватило. А может, проверили – вдруг не заперто. Но зачем замок ковыряли? Идти выяснять у привратника глупо и бесполезно. В лучшем случае скажет, прислуга убиралась. Какая любопытная прислуга! Все они здесь заодно. Надо сделать вид, что ничего не произошло и ничего жилец-дуралей не заметил… Поработать сейчас, пожалуй, немного не помешает, и прав мудрый, хоть внешне и не вполне приятный купец – для ученого время есть золото! Слуга у него тоже не простой – связным оказался. Кем же приставлен ко мне Чанакья? На чьей стороне? Но не будем пока ломать голову – скоро само должно разъясниться…» Доктор глубоко вздохнул и обмакнул перо в чернила…

Вспомнилось, что завтра назначено у магараджи… Неделя пролетела! Проверил в шкатулке – на месте ли письмо? Оно сверкает огромными сургучными блямбами. Ставить печати для почтарей и письмоводителей - удовольствие, если не искусство. –
«Чанакья обещал быть спозаранку. Вместе и отправимся… Через день в Бомбей… Поездом, наверное, не меньше суток. Посему, на очередное занятие пани Громадской не поспеть. Чудеса подождут, а что пану Сойке сказать? Конечно, не обязан перед ним отчитываться, но и вызывать подозрение тоже не стоит. Что-нибудь придумаю». Это стало последней мыслью засыпавшего за столом доктора – сытное угощение способствовало, но он, всё-таки, взял в руки перо.
Недолго пописав, бросил взгляд в окно. Толпа народа. Какие-то странно одетые люди собрали вокруг себя кучу зрителей. «Очередные артисты пожаловали? Не пойти ли посмотреть и развеюсь заодно…»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Соблюдая завидную точность, Чанакья в назначенное время явился. Он и доктор утренними улицами направились к дворцу магараджи. Слуга успокоил, что недалеко, и шли не спеша. Часто попадались коровы, беспрепятственно бродившие по улицам. Считавшиеся священными, животные паслись на лужайках и в цветниках у домов, и никто не прогонял их.
- Мы у цели, - указал на величественный фасад Чанакья.
-Наверное, не одно поколение правителей обитало здесь, - залюбовался доктор причудливой архитектурой.
- Дворец построен очень давно, и за долгие годы сменилось много магараджей.
- Какой по счету последний?
- Так сразу не могу сказать, - наконец-то, попал в затруднительное положение всезнайка.
Отделившийся от резных чугунных ворот часовой преградил им путь.
- Кто такие?
- Мне назначено на сегодня.
- Имя? – в руках стражника зашелестел длинный свиток.
Доктор назвался. Стражник некоторое время водил скрюченным черным пальцем по пергаменту, что явно представляло для него трудность. Другой часовой в это время зорко следил за ранними гостями.
- Что имеете при себе? – спросил первый стражник, наконец, ткнув пальцем в нужное место списка.
- Письмо для Их Высочества.
- Покажите.
Доктор показал конверт.
- Проходите, –стражник мельком бросил взгляд на письмо. – Ваш слуга будет ждать у ворот.

Доктор в сопровождении специального человека, неожиданно появившегося из сторожевой будки, отправился во внутренний двор. Чанакья остался за забором. Поднявшись по широкой мраморной лестнице, долго шли длинными коридорами, пока не остановились у огромной, до потолка, двери, украшенной узорчатым орнаментом из слоновой кости и позолоты. Сопровождающий пошел доложить и, не дав доктору, как следует оглядеться, вскоре вернулся со словами: «Пройдите. Вас ждут». Гость с легким трепетом перешагнул через порог и оказался в роскошной просторной зале, заполненной множеством экзотических растений, с гигантскими зеркалами от пола до потолка и золочеными клетками разных размеров и фасонов. Разноголосое птичье пение, посвистывание и щебетание наполняло воздух, а пробивавшиеся сквозь цветные венецианские стекла, лучи утреннего солнца окрашивали этот волшебный сад в фантастические цвета и оттенки. Доктор сделал пару шагов, утопая в пушистом ковре, и услышал вопрос: - Вы турецкий доктор? Раздвинув рукой ветви, из «зарослей» появился радушно улыбающийся, весьма почтенный пожилой и седой господин в строгом европейском костюме. На вид – за шестьдесят, но, судя по прыгучести походки, бодр и подтянут.
- Шейх-Муххамед-Аяфенди, ваше Высочество, - представился доктор, догадываясь, кто перед ним.
- Как вам мой джангаль? – засиял Магараджа и повел рукой, указывая на растения.
- Джангаль? – не понял доктор.
- По-нашему – джунгли! Как вам мои заросли? Не заблудились?
- Сад великолепен! Настоящий лес!
Получив ожидаемый комплимент, хозяин, засиял и пригласил гостя пройти в укромное местечко, в зарослях – нечто вроде беседки, где стояли кресла - и предложил сесть.
- С чем пожаловали, дорогой гость?
- Вы, ваше Высочество, некогда отправляли посланца с письмом к генерал-губернатору Ташкента… Я привез ответ.
Хозяин наморщил лоб, припоминая, а доктор протянул конверт.
- Постойте, постойте… это было так давно… да, посылал, - магараджа теребил конверт и вдруг нахмурился, по-видимому, окончательно вспомнив. – Тот посланец оказался предателем и переметнулся к англичанам, поэтому им стало известно содержание моего послания…
- Я привез ответ, - напомнил доктор.
- Почему вы, турок, везете мне ответ из России? – насторожился Магараджа.
- В связи со своей научной работой, часто бываю в России и знаком с представителями разных кругов…
- Понимаю! Конспирация?
- В частности, знаком и с господином Кауфманом.
- Кто это?
- Тот самый генерал-губернатор. Учитывая отсутствие в Индии русского консульства и сложность взаимоотношений Англии и России в некоторых территориальных вопросах, мне поручено оказать посильное содействие, став посредником, но сюда я приехал с научной целью.
- Вы ученый? – опять просиял Магараджа. – Так бы сразу и сказали. Какой наукой занимаетесь?
- Историк-востоковед.
Доктор подробно рассказал о роде своей деятельности, упомянув и Марко Поло, и Васко да Гаму.
- Хорошее прикрытие, - понимающе подмигнул магараджа. - Вроде дипломатического курьера, помимо всего прочего, и я с вами могу разговаривать как с уполномоченным России?
- Конечно, ваше Высочество.
- Кто-нибудь знает о вашем визите ко мне? –
- Еще при въезде в город мне пришлось сообщить о цели прибытия, а если бы не письмо, я бы не имел чести получить аудиенцию у вас.
— Значит, англичанам все известно, - сокрушенно покачал седой головой хозяин. – На каком языке письмо?
- На хинди.
- Давайте!
- Оно у вас в руке, ваше Высочество.
- Ах да! – спохватился рассеянный набоб и захрустел сургучом, нервно вскрывая конверт. Быстро пробежав послание глазами, повторно начал читать вслух, тщательно выговаривая каждое слово, точно уча наизусть: «… дальнейшее распространение наших владений в Азии несогласно с интересами России и ведет только к ослаблению и раздроблению ее сил. Нам необходимо установить на вновь приобретенном пространстве земли прочную неподвижную границу и придать оной значение настоящего государственного рубежа. Россия пока не видит никаких достаточных причин вызывать восстание среди населения Индии, хотя, возможно, когда-нибудь нам пригодятся ваши услуги для наших дел в Индии с англичанами… Возможно, когда-нибудь…»
Магараджа гневно отбросил депешу и дернул ленту, свисавшую откуда-то сверху из листвы, которую доктор поначалу принял за отросток одного из вьющихся растений. Как хитро замаскировано, не успел изумиться гость, как из зарослей выпорхнул слуга.
- Принеси нам выпить! Надеюсь, уважаемый доктор, составите мне компанию?
Не успел гость согласно кивнуть, как проворный слуга, словно из воздуха сотворил огромный поднос, уставленный напитками и хрустальными бокалами. Теперь стало понятным и назначение маленького резного столика, находившегося между креслами. Поднос занял на нем свое, по-видимому, привычное место.
- Виски с содовой? Мой любимый напиток!
- И мой тоже, - соврал для приличия гость.
- За приятное знакомство! – магараджа поднял объемистый бокал, подавая пример гостю, и сделал значительный глоток. - Не заметили за собой слежки?
- Замечал многократно ранее, но сегодня, кажется, не было.
- Уверены? – недоверчиво посмотрел хозяин и снова глотнул. («Что-то он часто».) – Побывав у меня, вы теперь подвергнетесь не только большей слежке, но и опасности для жизни.
- Кто-то уже обыскивал мой номер в гостинице/
- Могу приставить к вам охрану! – магараджа сделал третий, более значительный глоток и покосился на гостя. –Почему не пьете?
- Спасибо, у меня есть верный и надежный слуга… да, в конце концов, я и сам в силах себя защитить.
- Не скажите, не скажите, - смерил хозяин гостя с ног до головы и, убедившись, что тот, явно, на Геракла не тянет, опорожнил стакан.
– Наливай, чего стоишь?! – Покорный слуга зазвенел посудой. – Вам добавить, доктор?
- Благодарю, пока есть.
Хозяин приступил с прежней решительностью ко второму стакану. («Ну, и силен!»). – Вы видите перед собой один из символов британской несправедливости! Ткнул себя в грудь их Высочество. В произносимых им словах стала проступать некоторая неуклюжесть, вызываемая объемом выпитого. – Я, фактически, лишен какой-либо реальной власти… Я п-просто восседа-а-ю здесь, а всем… (Алкоголь стремительно действовал, заплетая язык) у-у-управляет английский г-генерал-г-губернатор…
- Очень сочувствую вам, ваше Высочество.
В ответ магараджа неприлично икнул, сказав «пардон», и продолжил откровения - Не-е-едавно сама королева об-б-ратилась ко мне в письме в са-а-амых л-любезных выр-р-ражениях… напо-о-омнила о той з-заботе, которую она когда-то п-проявила ко мне, про-о-ося стать об-б-бразцом для всех индийских к-князей. – магараджа сделал паузу и приложился к стакану, однако, выпив, умолк и стал морщиться, ожидая то ли икоты, то ли изжоги.
- Что дальше, ваше Высочество?
- Она п-просит отказа-а-аться от того п-пути, который я и-и-избрал, якобы под влиянием д-дурных сове-етчиков.
Он, наконец, мучительно икнул и, извинившись, снова умолк.
- Откуда королева узнала? – спросил доктор, отмечая, что беседа начинает походить на допрос, а «допрашиваемый» близок к тому, чтобы уснуть.
- Она пи-и-шет, до нее д-дошли слухи о том, что я пре-е-дложил свои у-у-услуги России… (Опять пауза и сорвавшаяся попытка икнуть.) Это мой п-пе-е-ребежчик-слуга… Ча-а-арн-Си-и-инг, бу-у-удь он п-про-о-оклят! – (Снова затяжная пауза, закончившаяся успешной икотой. «Пардон» было, на сей раз, упразднено, и в дальнейшем больше не вспоминалось).
- Чего вы ждете от переписки с королевой?
- На-а-адеюсь в-выманить у нее кру-у-упную с-сумму… Он неуверенным движением очертил стаканом в воздухе некий объем, по-видимому, изображавший величину «суммы», при этом, расплескав драгоценную влагу себе на брюки.
…- в обмен на мою л-лоя-я-яльность, а сам… -
Магараджа коварно ухмыльнулся и хитро посмотрел на доктора. Взгляд оказался неожиданно трезв.
«Может, искусно притворяется?»
- Все-равно, п-поступлю по-своему!
Довольный собственной расчетливостью магараджа заливисто расхохотался, продолжая орошать костюм. Стакан предательски трясся в руке.
- Может быть, ваше Высочество, не вполне корректно так поступать с англичанами? Они, наверное, не настолько глупы, чтобы дать вам денег, не убедившись в искренности ваших намерений?
- Они так боя-я-ятся о-о-осложнений, к-которые я могу с-созда-а-ать для них здесь, что с-соглася-я-ятся на любу-у-ую ж-жертву, в на-а-адежде у-у-удержать меня от э-э-этого…
Иканья участились, и его грудь бурно содрогалась.
- Сколько вы хотите у них выманить? – осмелел доктор.
- На-а-адеюсь, что миллио-о-она три ф-фунтов стерлингов! – он снова стаканом в воздухе обрисовал некую фигуру, вроде овала, выплеснув окончательно содержимое бокала на себя. Слуга бросился промокать и обтирать, меняя салфетки.
– Плесни-ка еще!.. России я предлага-а-аю свою п-преданность, не стремясь ни к какому вознагра-а-аждению, а она отверга-а-ает её…

Магараджа принялся за новую дозу, и, сделав глоток, поморщился – явно, шло с трудом – затем крякнул как заправский пьяница и продолжил исповедь:
- Я здесь окружен врага-а-ами и п-предателями! – Стакан со стуком, в сердцах, поставлен на столик, отчего содержимое выплеснулось, но на одежду не попало.
– Я п-презираю все инди-и-ийское, начиная с веры, обычаев и кончая всем дур-р-рацким укл-а-адом нашей жизни. (Неужели не будет больше пить, раз поставил стакан?).
- Как мне н-надоели эти посты, молитвы, пра-а-азднества, обычаи, п-поверья!
Вопреки надеждам доктора, стакан снова засиял в трясущейся руке хозяина.
– Вы ма-а-ло пьете, уважаемый д-доктор… Подлейка ему! – Слуга кинулся исполнять.
- Благодарю, ваше Высочество! Я не силен в выпивке…
- П-понимаю, Коран не велит… Ну, не будем наста-а-аивать. Как ж-желаете… Живете в С-стамбу-у-уле?
- Нет, ваше Высочество, - в Смирне.
- О, к-какой хоро-о-о-оший тихий г-городок! Я когда-то бывал там. Цел там карава-а-анный мостик?
- Цел, ваше Высочество и гомеровский ручей еще не пересох.
- Р-ручей? Ах, да ру-у-учей… Вы часто бываете там, где п-правит се-е-е-верный царь?
Доктор покосился на свидетеля-слугу (Можно ли при нем?). Магараджа, несмотря на опьянение, перехватил взгляд: - Его не опаса-а-айтесь! Он немой и неграмотный. Гасан открой рот! Слуга показал обрубок языка.
- Довольно часто бываю.
- Говорят, что там лю-ю-ютые морозы и л-люди ходят в шку-у-урах?
Магараджу передернуло как от холода, и он, чтобы, очевидно, согреться, глотнул больше обычного, отчего поперхнулся и закашлялся, сделавшись малиновым. Доктор переждал, пока Высочество справится с собой, и тихо продолжил:
- Там не жарко. Приходится одеваться потеплей.
- Вам нра-а-авится у нас? – лицо магараджи приняло обычный розоватый оттенок, и он опасливо сделал умеренный глоток.
- О да! Индия замечательная страна.
- Я вам, д-дорогой доктор, хочу на прощанье сделать небольшо-о-ой п-подарок.
Магараджа подал знак слуге. Тот скрылся в «чаще» сада. Не успел господин сделать очередной глоток, как слуга вернулся, держа в руках саблю в ножнах.
— Вот. Примите от меня в дар, д-дорогой го-о-ость, этот клинок, и п-пусть он за-а-ащитит вас в т-трудную мину-у-уту.
Вручая, хозяин угрожающе покачнулся, но бдительный слугу не дал упасть.
- Благодарю, но не могу, ваше Высочество, принять столь дорогой подарок, - засмущался доктор, ослепленный блеском диковинного оружия. – Я не достоин столь высокой…
- Полноте! Я ц-ценю ва-а-ашу скро-о-о-мность, д-дорогой гость, но если б-будете упрямиться – вы оби-и-идите с-старика… Насто-о-ящая д-дамасская ста-а-аль!
Магараджа сделал кислое лицо и, опираясь на локоть слуги, так как выпитое лишало его привычного чувства равновесия, попытался свободной рукой по-отечески обнять доктора, что также было не безопасно.
– Чтобы в-вас беспрепя-я-я-ятственно вы-ы-ы-ыпустила охр-р-рана, и в дальнейшем, чтобы не в-возникло о-о-осложнений, я со-о-о-провожу сей нефес д-да-а-арственной бума-а-агой… Гасан, п-подай до-о-окумент!
Слуга протянул небольшой пергаментный свиток. Тут же откуда-то взялся сургуч с горящей свечой. Похоже, акт насильственного одаривания случался не впервой – все было наготове. Гасан быстро нагрел сургуч на пламени свечи, а магараджа изящным и привычным жестом оставил на расплавленной капле оттиск своего огромного золотого перстня. Доктор не знал, как благодарить, ощущая в руке приятную прохладу чеканных серебряных ножен.
- И еще…
Хозяин, поддерживаемый слугой, и гость пробирались сквозь домашние «джунгли» к выходу.
- Я ва-а-ас п-приглашаю в конце неде-е-ели на сва-а-адьбу своего м-младшего сына. О-о-о-официальное п-приглашение на днях полу-у-учите…

Когда доктор оказался за воротами, держа под мышкой антикварную диковинку, то почувствовал великое облегчение. Какой странный набоб!
- Как прошло, господин? – улыбающийся Чанакья пялил глаза на саблю. – Вам выдали оружие?
- Подарили… Очень необычный этот ваш правитель!
- Ценнейшая вещь! Агатовая рукоятка, инкрустированная гранатами и бирюзой, - определил, очевидно понимавший толк и в старинном оружии, слуга.
- Не знаю, что мне теперь с нею делать…
- Повесите на стену, и будете любоваться.
- Чтобы воров искушать? Итак, уже в номере кто-то рылся!
Вот что, Чанакья! Мне нужно ненадолго съездить в Бомбей.
Доктор поручил слуге отправиться на вокзал за билетами, велев брать на ближайший поезд, а сам вернулся в гостиницу и, проверив, все ли стоит так, как им специально поставлено, и, убедившись, что все так, открыл бюро, достал, что нужно и принялся за работу…
… Гама избрал флагманским кораблем «Сан-Габриэль» и капитаном его назначил Гонсалу Алвариша, моряка, великолепно знавшего свое дело. Гама зачислял тех, кто вместе с Бартоломеу Диашем плавал к мысу Доброй Надежды, желая воспользоваться их знаниями и опытом…
Дав просохнуть написанному, начал параллельное повествование другим пером и чернилами, вписывая это новое между строк старого:
«Престарелый правитель Кашмира снова предлагает свои услуги с целью вызвать восстание против английского правительства. Истинный повод, предположительно, - недовольство, вызванное отказом правительства Англии увеличить получаемую этим индийцем пенсию. Есть опасение, что предложения, которые делает этот восточный князь, продиктованы стремлением, шантажировать англичан. Он думает припугнуть их и заставить платить, угрожая, что его престиж сильно вырастет от заручительства поддержки извне. Магараджа дает понять, что возьмет деньги у англичан, но поступит по-своему».

Отложив новое перо, и взяв старое, и макнув в прежние чернила, застрочил далее, благо хмель, постепенно отступал.
Вернувшийся слуга вновь вывел доктора из полухмельного оцепенения. Ехать предстояло сегодня же ночным поездом. В запасе оставалось несколько часов, и нужно их полноценно использовать. Отослав слугу и велев к назначенному времени быть, предварительно заказав экипаж, вновь склонился над бумагами.

«Плавание началось без особых приключений. От островов Зеленого мыса был взят курс на юго-восток, вдоль побережья Гвинеи и далее вокруг Африки в Индийский океан.
В этом первом плавании Васко да Гама не только открыл для своего короля морской путь в Индию, но также – и наиболее удобный для парусных судов из Европы. Вскоре флотилия португальца стала на якорь у Малабарского побережья. Вернуться в Лиссабон герою удалось лишь через год (Интересно, когда мне удастся вернуться? Через год ли, а то, глядишь и…), притом с потерями: из четырех судов уцелело лишь два, а из команды – меньше половины. В сопровождении почетного эскорта мореплаватель явился на прием к королю, который принял героя со всей торжественностью и пышностью в присутствии всего двора.».
Достаточно! Вполне сносно и ничего лишнего… Доктор удовлетворенно откинулся в кресле, окидывая взглядом живописца написанное. Недурно, совсем недурно… Достал часы, взглянул: ого! Как время летит! За окном смеркалось.
- Экипаж подан, господин, - известил, явившийся, Чанакья. – Не будем спешить – езды меньше получаса.
- Помню. Не так давно сам ехал с вокзала до гостиницы. Поручаю тебе в мое отсутствие, присматривать за домом насколько удастся.
- Сумею, не волнуйтесь. Надолго ли отлучается, мой господин?
- Не успеешь соскучиться, как вернусь. На день-два не дольше.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Весь вторник доктор трясся в душном вагоне первого класса. Какая духота, наверное, в вагонах классов пониже, подумал доктор, жалея бедных пассажиров. Но все мытарства когда-нибудь кончаются, и эти тоже закончились на рассвете в среду, когда чугунный монстр, отравляя округу едким дымом, подкатил к ещё непроснувшемуся вокзалу. В обнимку со скромным саквояжем, доктор ступил на бомбейскую землю.
Должно быть, здесь будет жарче, чем в Сринагаре или Чимбе – все-таки южнее, подумал он, спрашивая аборигенов, как добраться до порта. Но в сей утренний час, никакой жары пока не чувствовалось, зато давала о себе знать заметная влажность – близость океана.
Как следовало из хранимой в голове инструкции, встреча должна состояться на островке Элефант, расположенном в десяти милях восточнее города, в знаменитом пещерном храме Шивы, вырубленном в скале. Остров славился великолепной статуей слона, вытесанной из камня. Эта достопримечательность дала название острову, никогда не жаловавшемуся на невнимание к себе – несметные орды паломников и туристов круглый год топтали древнюю землю.
Оказавшись в порту, доктор, и далее следуя инструкции, без особого труда нанял яхту, владелец которой, приветливый индус (сам подошел с предложением услуг, что порадовало, но и слегка удивило), за умеренную плату согласился доставить «туриста».
Пока плыли, наслаждаясь свежестью муссона («монсуна», по-местному), хотя, возможно, наслаждался лишь изголодавшийся по морю пассажир, - хозяин яхты, капитан, он же и единственный матрос, не закрывал рта, рассказывая о своем городе и его обитателях.
Из рассказа говоруна следовало: Бомбей обнесен довольно крепкой крепостной стеной, что особенно заметно со стороны моря, с палубы яхты. Гарнизон крепости состоит из пяти тысяч солдат (турист мысленно поблагодарил гида за столь конфиденциальную информацию!). В крепости находится и дом губернатора всего Малабарского побережья, а также филиал правления Ост-индской компании

Берег кишел народом. Лодки и катера все подплывали, и подплывали, высаживая то строгих и молчаливых паломников, то веселых и шумных туристов. Слышалась многонациональная разноголосица: помимо местных наречий, английская, немецкая, французская и еще, Бог знает какая, речь! Наконец, причалить удалось, и пассажир спрыгнул на весьма ветхое деревянное сооружение, которое даже слегка, как показалось, предательски закачалось под ним «Неужели местная власть так бедна, несмотря на паломничество и туризм, что не в состоянии построить новую крепкую пристань?»
- Вы меня здесь подождите с часок, я наведаюсь в храм. Очень рекомендовали посетить, – доктор достал портмоне. – Вот задаток, а остальное по возвращении, как и договорились.
На все согласный болтун-капитан, судя по одухотворенности его смуглого лица, готов ждать, хоть до утра – не часто попадаются столь щедрые клиенты.
Пассажир ступил на твердую каменистую почву «слоновьего острова». Огляделся. Дорогу спрашивать не пришлось, – толпы людей двигались только в одном направлении. Это место для индусов - то же, что и Мекка для мусульман. Но и здесь все признаки расслоения и неравенства. Богатые в экипажах и колясках. Те, что победнее, верхом на лошадях или в повозках, запряженных волами. Совсем бедные пешком. Но и те, и другие, и третьи, в праздничных белых одеяниях со свежевыбритыми головами.
У входа - монахи. В каменные чаши возле них входящие бросают монеты, кто сколько может. В пещере, в свете факелов, казалось, ожили изображения Бога Вишну, коих, как известно, десять. В первом воплощении Вишну спасает первочеловека Ману, затем превращается в льва, рыбу, черепаху, вепря… В седьмом перевоплощении Вишну в облике Рамы…
Людской поток плавно обтекал изваяние Вишну и позолоченного быка Нанду. Каждый паломник целовал Нанду копыто и сыпал на него цветы. И на статую Вишну тоже сыпали цветы. Священнодействие проходило в полном молчании, лишь слышалось шарканье множества ног. Под сводами, в густой темноте носились летучие мыши и ласточки. Капля помета упала на бритую голову доктора. Он попытался стряхнуть ее.
- Не следует этого делать, господин, прошу прощения, - сказал полушепотом шедший рядом паломник. – Я прибыл для встречи с вами. Незнакомец показал, но так, чтобы не видели окружающие, загнутый указательный палец. Доктор, как учили, в ответ выставил согнутый мизинец.
- Материалы с вами? – протянул руку незнакомец. – Не поворачивайтесь, прошу вас.
- Да. Несколько первых глав, – доктор достал из-за пазухи, перевязанные тесемкой и согнутые в трубочку листы.
Незнакомец взял рукопись и, пряча ее в полах своей просторной одежды, сказал совсем тихо: - Следующая встреча в Бенаресе, в условленные, согласно графику, день и час.
Когда доктор повернул голову, то увидел лишь исчезавшую в толпе спину. Все вокруг сосредоточенно молились, и никаких подозрительных личностей. Доктор стал неспешно пробираться к выходу. Дело сделано – гора с плеч! Как все, оказывается, просто – раз и готово, лишь холодный пот струился по лысой голове, бесновалось сердце, да слегка дрожали руки. Ну, ничего, все-таки в первый раз…

Владелец яхты не обманул и терпеливо дожидался, стоя у трапа, скрестив руки на груди. Для полной картины (морской волк) не хватало трубки в зубах. Индус оказался некурящим.
- Я вернулся даже раньше, чем обещал.
Яхта, подгоняемая попутным ветром, быстро заскользила по слепившей глаза водной глади.
.
- Господин, не были на бомбейском базаре? – спросил капитан. - Еще не успел.
- Очень советую посетить. Не пожалеете. Особенно лавку моего знакомого. Он торгует… - недоговорил капитан, поворачивая штурвал. Приходилось ловко лавировать. Кругом сновало множество самых различных посудин, как с парусами, так и без.
- Чем торгует? - Его каждый там знает, - из-за шумного плеска волн не расслышал вопрос капитан. – Он, в отличие от других, неплохо владеет английским, да и по-французски может, хотя сам армянин.
- Чем торгует?
- У него есть все: старинное оружие, ткани, ювелирные украшения, посуда и разная домашняя утварь… Все углы его лавки также забиты одеждой и мебелью. Из оружия, если вас оно интересует… - капитан снова отвлекся.
- Вы так хорошо знаете содержимое лавки, словно сами в ней торговали.
- Да, я продолжительное время имел с ним общее дело.
- Тогда понятна ваша осведомленность.

Щедро расплатившись и ступив на твердую почву, доктор посмотрел на часы – времени до вечернего поезда предостаточно. Спросив, как пройти на базар, почувствовал, как ноги сами понесли в указанном направлении.
Пройдя несколько кварталов, по отдаленному гулу голосов понял, что до цели недалеко. От воздуха, напоенного резкими ароматами, слегка закружилась голова.
Вскоре увидел лавку с обилием развешанного оружия.
«Наверное, это та, о которой говорил капитан.» Вошел, звякнув бдительным колокольчиком над дверью.
- Мое почтенье! Чего желает, господин? – спросил по-английски, немедленно подлетевший хозяин и, не дав посетителю открыть рта, повторил вопрос по-французски.
«Похоже, он и есть двуязычный армянин», - догадался доктор и сказал по-персидски: - Интересуюсь старинным оружием.
- Весь товар перед вами, - ответил на том же языке продавец.
Доктор приступил к осмотру.
Вы хорошо говорите по-персидски, - комплиментом решил проститься доктор, ничего не купив.
- Мои предки из Новой Джульфы, города основанного в Персии армянами. Потом они переселились сюда. А вы из Персии?
- Нет, я турок из Смирны, но имею и персидскую кровь. Зовут меня Шейх-Мухаммед-Аяфенди, я ученый-индолог и приехал по научным делам, - представился по полной программе доктор, понимая, что перед ним не просто торговец.
- Ованес Арутюн Тадевосян, потомственный купец, - отрекомендовался продавец. – Благодарю, что посетили мою скромную лавку!
- Мне вас рекомендовал один капитан. Я на его яхте плавал на Элефант.
— Это владелец «Провидения», Дулип-Синг! Мой бывший компаньон…
- Впопыхах не заметил названия, а капитан так и не представился, хотя рта не закрывал всю дорогу.
- Он большой говорун! – улыбнулся продавец и, видя, что посетитель собирается направиться к выходу, заметил: - Очень жаль, дорогой гость, что вы так ничего и не купили…
- Я, знаете ли, опаздываю на поезд, - смутился доктор. – Приехал лишь на один день… Может быть, еще представится возможность…
: - Как мне кратчайшим путем добраться до железнодорожной станции?
-Оочень просто! Как выйдете отсюда, идите прямо по Эспланада-Роуд до пересечения с Альблес-Баг, там завернете и прямо - мимо губернаторского дома. Далее до станции рукой подать. Счастливого пути!
Весь четверг доктор трясся в вагоне, а в пятницу утром за давно немытыми окнами, на что не преминул указать сладко зевавшему кондуктору, замелькали еще не проснувшиеся силуэты Кашмирских предгорий.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

- Что-нибудь произошло, пока я отсутствовал? – доктор пристально оглядывал предметы, удовлетворенно отмечая, что все стоит на своих местах.
- Ничего особенного, господин. Прислали приглашение от магараджи, — протянул, украшенный золотыми виньетками, пакет Чанакья.
Доктор быстро пробежал глазами послание: «Высокочтимый Сэр, в четверг Вас просят пожаловать на свадьбу. Съезд гостей к семи вечера.»
- Заезжал господин Сойка и очень удивился. Куда вы подевались?
Доктор взглянул на стену. Сабля на месте.
– Удачно съездили, господин?
- Да, вполне. Побывал в храме Вишну, посетил местный базар, познакомился с армянским купцом. Пан Сойка что-нибудь сказал?
- Нет, лишь удивился вашим отсутствием.
- Мы должны были ехать вместе к госпоже буддистке, а я исчез… Что, если сейчас навестить его – наверное, он уже на ногах? Пан Сойка у нас пташка ранняя! Сходи-ка за экипажем, пока я приберусь с дороги.

Ехали молча по тихим, не столь пыльным утренним улицам. Задумчивые коровы с большой неохотой освобождали дорогу, а черные уборщики с похвальной сосредоточенностью сгребали производимый священными животными навоз. Погонщик-перс зорко присматривал за «неприкасаемыми».
Вот и знакомый одноэтажный особнячок, за окнами которого происходило, заметное с улицы, жизненное копошение – проснулся небось? Кучер притормозил.
- Сиди пока в карете. Я ненадолго! – Доктор бодро спрыгнул и направился к дверям. Чанакья проводил господина тоскливым взглядом. «Знаем, знаем, как ненадолго! Опять придется несколько часов здесь париться. Извозчику хорошо–ему за простой денежки капают, а мне тоска».

- Куда, дорогой коллега, так внезапно исчезли? Пани Громадская вся извелась: куда подевался наш славяно-турок?
- Извините, что не успел оповестить. Так вышло! Попросил мой однокровник Дади-Насю-Ванджи срочно встретить в Бомбее торгового курьера. («Думаю, пан Сойка не будет проверять».) Сами понимаете, не смог отказать уважаемому…
- У него, разве, слуг нет? Делать вас мальчиком на побегушках…
- Возможно, проверил мою расположенность к нему?
- Странный способ проверки… Главное, вернулись, целы и невредимы, – натужной улыбкой поляк попытался скрыть недоумение. («Врет доктор как нерадивый школяр».)
- Путешествие не столь опасное, - смутился доктор, поняв, что коллега не поверил.
Пан Сойка предложил слегка позавтракать, но что охотно согласился гость, будучи по-утреннему свирепо голоден. .
За окном виднелся экипаж, привезший доктора. Кучер дремал, в оконце просматривался силуэт Чанакья. Слуга стойко бодрствовал. Взгляд скользнул дальше, на противоположную сторону, ярко освещенную набиравшим силу утренним солнцем. Что это? О, Аллах! Опять старьевщик и опять с седой бородой. Не тот ли? Как быстро «выросла» новая борода! Но мало ли в городе старьевщиков, почему должен быть тот? Весьма похож на шантажиста с базара, хоть и бороду отрастил. А может, это тот самый, что сидел напротив гостиницы? Только теперь сюда переместился и за поляком присматривает… Вот бы, как-то подать знак слуге, чтобы пошел и дернул за бороду – настоящая ли?
- Несу, несу! Вы, наверное, уже «при смерти»? – Подражая восточному обычаю, пан Сойка держал поднос над головой, на кончиках пальцев. На столе появились дымящиеся чашки, стаканы с водой и булочки сомнительной свежести, что было заметно даже невооруженным взглядом.
- В прошлый раз я не подал воду, - сказал извиняющимся тоном хозяин, – а вы не указали мне на мою досадную оплошность: какой же кофе по-турецки без этого непременного атрибута?
- Пустяк! Я, хоть и турок, но не имею гарема. И это будете мне ставить в упрек? - доктор, оставив
воду без внимания, принялся за кофе.
.
***
- «… так и после кончины великий путешественник продолжил свои странствия», - закончил доктор рассказ о славном португальце.
-Браво, браво! Вы так же хорошо описываете, как и поете свои арии, господин доктор. Вы разносторонний талант!
-Так вам и мое дилетантское пение тоже понравилось?
- Бросьте скромничать, коллега! По вам любой оперный театр плачет…
- Ну, это вы слишком хватили, пан Сойка! Давайте теперь послушаем и ваше творение…

- У могольского императора Шах Джахана и его любимой жены Арзуманд Бану родился сын, названный Дара Шухоту. Отец души в нем не чаял, и сын тоже был сильно привязан к отцу в отличие от своих трех младших братьев. Именно Дара император видел своим наследником, с детских лет, держа его при себе, в то время как братья участвовали в войнах и управляли провинциями...
Доктор бросил взгляд в окно, где диспозиция «фигур» была прежней: старьевщик грелся на солнце; в тени, на облучке кемарил кучер; в полумраке окна экипажа мелькал силуэт неутомимого Чанакья. Заждался бедняга! Слуга оказался прав – «я ненадолго» превращается в часы. Но, что поделаешь, – слуга на то и слуга, - обязан ждать…
Доктор почувствовал усталость. Железнодорожное турне напоминало о себе. Он стал воспринимать слова рассказчика, как сквозь легкую дымку, которая постепенно плотнела, и обрывки доносившихся фраз становились короче, а смысл и вообще исчезал. Но состояние казалось приятным, а главное, что вырваться из него не хотелось, да и вряд ли было возможно.

. - Да пробудитесь, наконец! Неужели вам так не интересен мой рассказ? – услышал доктор, чуть ли не над ухом.
- Замечательная, замечательная история! Меня немного сморило, прошу прощения, но я все слышал. -– доктор поднялся и посмотрел на дверь.
- Уходите? Может еще кофейку, а?
- Благодарю, мы и так заболтались. Мой нанятый экипаж, и слуга скоро одуреют на солнцепеке, - указал в окно гость.
- Почему его сразу не отпустили, зачем лишние траты?
- Думал, что на минуту, а вышло…
- О, чуть не забыл! – воскликнул хозяин, когда гость был уже на пороге. – Мисс Элизабет просила передать, что ждет вас в субботу в полдень у себя для совместного музицирования. Она совсем извела меня вопросами: где вы и куда подевались? Что я мог ответить?
- Благодарю за сообщение! Кстати, вы приглашены, дорогой друг, на свадьбу к магарадже?
- А как же! Там будет весь город… Такое событие для здешнего тихого болота равносильно восстанию Косцюшко у нас в Польше!

- Бедный Чанакья, ты, наверное, совсем испекся, и умираешь от скуки?
- О нет, господин, мне никогда не скучно наедине с собой. Моя голова не пустует, и жары я не боюсь.
- И «старьевщику» с новой седой бородой тоже не скучно, - указал доктор на сидевшего в пыли старика. – Мы не даем ему скучать. Сдается мне, что это тот самый, кто преследовал меня на базаре, только теперь – с бородой.
- Хотите, чтобы я вновь оторвал ему бороду? – двинулся к дверце слуга.
- Ни в коем случае! Не будем мешать, английской разведке работать, лучше разбуди кучера, и поехали в наши «Огни».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

- Наконец мнимый турок выдал себя! – торжествующе заявил с порога пан Сойка.
- Как? – спросил мистер Торнтон, идя навстречу гостю.
- Дело было так. Я угостил его кофе. По турецкому обычаю к кофе подают стакан холодной воды. Соблюдающие традиции турки всегда пьют ее до, а те, кто не сведущ – после. Мой коллега выпил после…

Поляк сделал выжидательную паузу, предвкушая восхищенную реакцию англичанина, но тот лишь вяло промямлил:
- Вы считаете это убедительным доказательством? А если он не придерживается традиций? Такой вот, турок-вольнодумец…
- Обычай у всех в крови, и делают они это механически. Каково, если бы христианин неправильно крестился или не умел совсем?
- Впрочем, может вы правы. Что еще интересного можете сообщить? – англичанин пригласил посетителя сесть.
- Располагайтесь, пан Сойка, и не стоит так волноваться по поводу воды. Что еще удалось узнать?
- Еще он мне сообщил постфактум, что ездил в Бомбей по поручению Дади-Насю-Ванджи, встречать какого-то уполномоченного по торговым делам.
- Так, так! Уже интересней, – в глазах мистера Торнтона заплясали искорки и, выдавая легкое волнение, рука привычным образом стала шарить среди бумаг, ища коробку сигар, вечно не знавшую постоянного места.
– Неужели, он к купцу в курьеры или клерки нанялся? Это очень занятно!
- Притом, он как-то внезапно сорвался и, в связи с этим, пропустил очередное заседание нашего кружка у мадам Громадской.
- Проверим, куда он так срочно ездил, и что за неотложное поручение выполнял.
Найдя злополучную коробку и достав сигару, мистер Торнтон аккуратно откусил щипчиками кончик, и отправил сигару в рот.
– Вам не предлагаю, знаю, что не курите, - он выпустил дым, откинулся в кресле. Последовательность движений за долгие годы службы доведена до автоматизма. – А что-нибудь касательно наших войск в Индии… Не затрагивал ли он этой темы или, может, как-то намекал?
- Нет, сэр. Об этом мы с ним ни разу не говорили.
- Очень жаль, мистер Сойка! - англичанин помедлил, затянулся, но не глубоко, попыхтел, пуская сизые облака, прищурился.
- Стакан воды говорите? Не в той последовательности…
- Да, сэр, каждый турок с детства приучен…
- У господина Скриба, кажется, комедия есть с таким названием – «Стакан воды». Презабавная вещица! Не доводилось видеть?
- Давненько в театре не был, а про пьесу слышал самые благие отзывы («Причем здесь Скриб?» - насторожился поляк, не вполне понимая, куда клонит англичанин).
- Боюсь, чтобы с этим кофепитием и стаканом у нас комедия не вышла, - отложив сигару, хозяин кабинета давал понять, что аудиенция окончена, и Сойка, частый гость, прекрасно это знал.
– Продолжайте наблюдения, дорогой друг, и до скорой встречи на свадьбе у магараджи.
Гость направился к выходу.
– Постойте, постойте! Совсем забыл. Вы, надеюсь, передали господину доктору приглашение от моей супруги.
- Разумеется, мистер Торнтон, – поляк покинул кабинет, а хозяин направился к шкафу, достал нужную папку, открыл на нужном месте, вынул нужные листы и, усевшись за стол, начал просматривать донесения одно за другим.
«… приметы: среднего роста, окола сорока лет, глаза голубые, светловолос, бреет голову, небольшая бородка и усы. Особая примета – слегка прихрамывает на левую ногу. Русский агент, благодаря прекрасному знанию персидского и других языков, успешно выдает себя за турка».
Торнтон взял другой листок: «…на туземные войска сикхов и гуркасов, в случае вторжения русских надежда слабая».
Отложил. Не то! Поискал. Это о чем?
«… стоит напечатать в местной газете статью о русском проникновении в Индию».
Опять не то! Где же последнее донесение? Куда подевалось? Перекладывание и шуршание листов продолжилось… Вот, кажется, оно! Ну-ка, ну-ка…
«… турок отправился в Бомбей ночным поездом один. До вокзала его сопровождал слуга».
Анличанин довольно потер руки. Значит, поляк пока старается – сообщение его подтвердилось. Что там в Бомбее? Снова шелест страниц. Вот и шифровка телеграфом из Бомбея: «…отправился остров Элефант, посетил пещерный храм Вишну, имел встречу со связным, прибывшим накануне в Бомбей пароходом «Нахимов».
Вот еще интересненькое: «…есть основания полагать, что Абдул-Рахман, слуга перса-купца, является одним из звеньев русской агентурной цепи». И еще что-то. Опять телеграфная шифровка: «В Бомбее турок имел беседу с местным армянским купцом Ованесом Тадевосяном». И армяне с ними заодно?
Торнтон снова кинулся к шкафу, достал другую папку, раскрыл, нашел нужное. :
«… хотя не похоже, что магараджа сможет причинить нам какую-нибудь неприятность, целесообразно информировать о его поведении». Экая беспокойная фигура, этот набоб! Мало того, что горький пьяница, так еще и откровенно предлагал себя русским, да и к Ее Величеству обращался с непотребными предложениями. И с этим господином нужно держать ухо востро! А это о чем? «Строитель Суэцкого канала мсье Фердинанд Лессепс по просьбе местного купца Дади-Насю-Ванджи составил предварительный проект среднеазиатской железной дороги от Волги до Инда. Вопрос о строительстве согласовывается с русской стороной». И этот толстяк что-то затевает! Вот и еще документ. Запрос. По поводу этой дикой затеи? Нет, что-то иное… «Русское правительство, движимое коммерческими потребностями, хотело бы в правах взаимности учредить русское консульство в Индии». Ишь, чего захотели? Какая наглость! Вот и ответ с обоснованием отказа: «До тех пор, пока необходимость такого решения не будет четко обосновано с коммерческой точки зрения, подобное желание России будет рассматриваться как продиктованное политическими соображениями. (Что ж, очень достойный отпор нахалам!) Статистика свидетельствует, что торговля России с Индией очень незначительна по объему и никаким образом не может служить основанием для открытия консульства». (Браво генерал-губернатору за мудрое решение! Так им, так им – по рукам, по рукам!)
Мистер Торнтон вновь подошел к шкафу, снова порылся, извлек папку с надписью крупными буквами «ИСТОРИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ ИНДИИ С РОССИЕЙ».
Быстро пролистав, отнес архивную папку на место. Снова прихватил парочку других. В одной находилось досье граждан, чьи фамилии начинались на букву «Г», а в другой – какие-то свежие документы, касавшиеся стратегических планов недругов Британии. Нужное досье отыскалось быстро. Вот она. Как на ладони!
«Громадская Екатерина Ивановна, писательский псевдоним «Сестра мира».
Генри отложил досье и открыл папку с документами о коварных планах врагов империи. Первый лист имел интригующий заголовок «Три варианта русского вторжения в Индию».
Внимательно почитав, Генри захлопнул папку. Чертовщина какая-то! Выходит, мы здесь живем, как на пороховой бочке? Надо срочно проводить маневры и смотр войск! Следует немедля подать эту мысль генерал-губернатору… Все папки вернулись на свои места в шкафу. Золотые обрезы поблескивали за стеклом: “Foreign Department, Secret, Proceedings Government of India”.

* * *

«В далекой северной стране тоже интересовались таинственной землей у берегов Ганга». Написав первую фразу новой главы, доктор задумался, а стоит ли писать о русских землепроходцах, давая поводы оппоненту находить какие-то сомнительные достоинства – мол, пишите о славянах со знанием дела, потому что сами… Но без роли в освоении Индии русскими картина будет неполной… Буду все равно писать! «Вот и отправился тверской купец, влекомый заморскими чудесами, за тридевять земель.
Написав несколько абзацев, выглянул в окно: на месте ли старьевщик? Старик отсутствовал. Не захворал ли, а, может, у него выходной?
Неужели у них такая нехватка кадров, что один человек разрывается на два объекта (за мной следит и за поляком)? Тяжело, должно быть, приходится одному… Может, наблюдение сняли? Но почему? Скучно теперь без него! Привык. Почти родной человек…
Пописав полчаса, доктор снова бросил взгляд в окно. О счастье! Старьевщик величественно восседал на прежнем месте. Почему отсутствовал? Наверное, кучу новых инструкций получил…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

«На пятом году жизни вдали от родины тоска по ней томила Афанасия все сильней и сильней (И я вроде Афанасия!), но все дороги, ведущие из Индии в Россию, были захвачены войсками враждующих индийских и иранских владык. (Как там жена? Как ребенок?) Свободен лишь один путь – через Мекку. Идти же туда, значит снова подвергнуться насильственному обращению в ислам. (Зачем согласился выполнить эту миссию?) В Индии оставаться, тоже больше нету сил. Что делать? (А если бы не согласился? Опять ссылка?) Думал-думал купец и, наконец, решился: несколько месяцев добирался до Дабула на Малабарском берегу, там сел на корабль и доплыл до Эфиопии. (В чем моя вина? Выхода иного не было…) Затем плыл до Ормуза, а оттуда добирался по суше в Тебриз. По пути своего красавца-жеребца выгодно продал».
В дверь легонько постучали.
— Это ты, Чанакья?
- Доброго здравия, господин!
- Посиди, сейчас заканчиваю.
«Пройдя по персидским и турецким землям, Афанасий достиг Трапезунда. Здесь его обыскал местный паша, – не везет ли тайной грамоты от враждебных туркменов или еще чего недозволенного? Затем несколько дней провел на черноморском берегу пока не сторговался с моряками, собиравшимися в Кафу».
- Господин, извините, взгляните в окно.
- Да, вижу: старьевщик на посту. По нему, как и по тебе, можно сверять часы.
- Желаете, чтобы я снова сходил за его бородой?
- Тогда и голову захвати, - рассмеялся доктор. – Но пока не время.
- Подождем, - смирился Чанакья.
«Плавание было неспокойным: штормовой ветер пригнал корабль назад в Трапезунд. Казалось, что родина отторгает своего «блудного сына».
- Извините снова, господин! О чем пишите, если мне позволительно спросить?
- О странствиях русского купца. Вот послушай. Доктор, продолжая писать, стал произносить вслух:
«Переждав непогоду, Никитин снова пустился в путь… и на сей раз море пересек без помех… правда, высадили его в Гурзуфе… оттуда и добирался до Кафы… Далее на Русь дорога прямая… но не суждено было Афанасию добраться до Твери… неподалеку от Смоленска закончил землепроходец свой жизненный путь». Вот и все на сегодня, ставлю точку!
- Как давно это случилось, господин?
- Давненько. В пятнадцатом веке.
- Он сам умер или его убили?
- Точно неизвестно.
- Какая печальная история…
- Еще одна просьба к тебе: сходи на базар и купи, большой букет цветов.
- Цветов? Вы любите цветы, господин?
- Не мне, а для дамы, которой намереваюсь нанести визит.
- Понимаю. Какие она предпочитает?
- Не знаю… Иду в первый раз.
- Розы, тюльпаны, магнолии?.. Что выбрать? Я в этом тоже не большой знаток. У нас нет такого обычая, дарить женщинам цветы…
- Купи алых роз побольше, денег не жалей!
- Слушаюсь, господин! Я мигом.
- Не торопись и не спеши, выбери самые красивые.
- Непременно, господин! – голые пятки сверкнули на пороге.
Другие чернила, и перо были приготовлены, и доктор стал быстро и аккуратно вписывать между строк, ранее написанного:
«Город Бомбей лежит на острове того же имени и обнесен довольно мощной крепостью, гарнизон которой составляет 5000 человек. В городе находится жительство генерал-губернатора Малабарского побережья, там же расположено и правление английской торговой компании. Помимо англичан и индусов, местное население составляет большая колония персов и армян, занимающихся торговлей. От местного жителя узнал, что отношение коренного населения к британцам неприязненное».
Дав чернилам просохнуть, а написанному исчезнуть, спрятал рукопись в ларчик и снова взглянул в окно – сиделец на месте? Ан нет! Наверное, увязался за Чанакья, проследить, куда тот направился. Может, решил помочь слуге выбрать цветы? Хоть, какая-то польза будет, чем сидеть без дела?

* * *

Кучер затормозил возле импозантного двухэтажного особняка, окруженного резной чугунной оградой. Привратник пошел доложить. Доктор огляделся. Нет ли слежки? Но ничего подозрительного. Мисс Тортон вышла встречать гостя.
- Какой очаровательный букет! Как вы догадались, что я люблю именно алые розы?
- Седьмое чувство, интуиция подсказала, мисс.
- Я не очень избалована подобными знаками внимания.
Она вдруг слегка притушила свою лучезарную улыбку.
- Я человек Востока, и не очень знаком с английским этикетом, посему прошу меня извинить, если…
- Что вы, что вы! Вы меня не так поняли – я, напротив, очень рада!
Пройдя холл и поднявшись по парадной лестнице на второй этаж, являющийся у англичан первым, они вошли в просторную гостиную с высокими сводчатыми окнами и занавесками такого же синего шелка, что и чехлы на диванах, и прочей мебели из лакированного дерева. На стенах - три-четыре пейзажа оживляли строгие обои, и вливали в гостиную свежую струю. На камине – мраморная, в половину человеческого роста статуя Афродиты. Хозяйка, заметив, что гость занят созерцанием мрамора, бросила как бы вскользь: - Есть в ней что-то мое, не правда ли?
Не дав гостю ответить, сейчас же увлекла его в свою комнату. Там на круглом столике стояли два прибора. Окна зашторены – по-видимому, от жаркого уличного солнца, бра на стенах – зажжены; горели и свечи в двух массивных, старой бронзы, подсвечниках, стоявших возле зеркального шкафа.
Перехватив удивленный взгляд гостя, она пояснила:
- Люблю пламя свечей в любое время. И ночью, и днем; и вообще люблю огонь, как чудесное явление. А вы?
- Я тоже, тем более что мои предки огнепоклонники, –
- Как интересно! Вы об этом не рассказывали.
- Виноват. Не успел, мисс Торнтон.
- Зачем так торжественно? Зовите просто Элизабет. Я настаиваю! А вас я буду… - она запнулась и слегка покраснела.
- У меня сложное для европейского уха имя: Шейх-Мухаммед-Аяфенди.
- Если вы не обидитесь, мы его сократим до разумных пределов, - игриво заявила она. – Буду отныне в неофициальной обстановке называть вас «мой Мухаммед». Согласны?
- Да… Элизабет.
Она стала разбрасывать цветы по всей комнате, приговаривая: - Так будет более поэтично. Как будто мы на лугу и утопаем в розах.
Расправившись с букетом, заявила: - Сейчас время ланча. Вы не откажетесь, мой Мухаммед, отведать паштет с шампанским?
- С удовольствием, Элизабет!
- Не буду возражать, если вы к моему имени добавите коротко «моя», - кокетливо опустила глазки хозяйка.
- Моя Элизабет, - продемонстрировал доктор хорошую обучаемость.
- Если вы заметили, я отослала прислугу. Надеюсь, мы сами за собой поухаживаем, - она стала решительно накладывать гостю паштет.
- Где ваш супруг?
- Уехал на пару-тройку дней из города, но завтра должен непременно возвратиться. Вы тоже приглашены на свадьбу к магарадже?
- Да, - гость, вооружился столовыми приборами.
Она резала паштет, откупоривала бутылку (несмотря на протесты доктора и предложения им своих услуг в этом не женском деле), разливала искрящийся напиток по хрустальным фужерам. Он ничего не мог понять в этих заигрываниях, относя их к очередным причудам скучающих жен дипломатов. Ему представлялось, что вид у него, наверное, сейчас уморительный: сидит как паша, а вокруг суетится женщина. Что она красива, сказать было бы большой натяжкой. Так что же в ней? Известного обаяния не лишена, но не более того…
Из длинного синего шелкового платья, обтягивавшего ее нехудое тело, выступали голые до плеч, тонкие округлые руки. Изящные пальцы пианистки, унизанные кольцами; серые, широко раскрытые глаза, величину которых подчеркивали, свисавшие со лба затейливые кудряшки – все это в достаточной мере соответствовало друг другу.
Они молча выпили. Налет напускной веселости с нее слетел. Возможно, она тоже предалась оценочным размышлениям по поводу гостя.
- Мы будем музицировать, Элизабет? – нарушил молчание доктор и тут же поправился, - моя Элизабет!
- Обязательно, мой Мухаммед, ведь мы обещали, а следующий музыкальный салон состоится ровно через неделю. Так что, время у нас в запасе есть. Вы любите Шуберта? Его песни.
- Да, разумеется, и в особенности «Прекрасную мельничиху».
- И я обожаю! «Мельничиха» мой любимый цикл, - зажмурилась она от удовольствия и резко сменила тему. – У вас красивые глаза, мой Мухаммед, и вы совсем не похожи на турка…
- Мне все это говорят.
- А волосы какие у вас светлые… Зачем только голову бреете?
Доктор вновь стал «гидом», и, привычно «поведя экскурсию», пояснил:
- Для представителей моей расы светлый окрас растительности на теле и такой же – глаз, не редкость, потому что я имею большой процент персидской крови. Вы что-нибудь слышали о древних ариях?
- Я знаю только арии из опер.
Она сидела, уперев локоть в колено, уронив голову на руку, и смотрела на него торжественно и в тоже время грустно, и слегка удивленно. Ему стало чуть не по себе и, стараясь разрядить обстановку, доктор спросил:
- Вам нравится посещать кружок госпожи Громадской?
- Да. Это сверхъестественная женщина! Она волшебница! Я никогда не знала, что можно увидеть такие чудеса.
- Она бывает у вас в доме?
- Мой муж, мало того, что весьма неодобрительно относится к этим занятиям, считая их прикрытием ее разведывательной деятельности, но еще и не очень ладит с ее супругом, хотя они и работают вместе.
- В чем суть конфликта?
- Мистер Скотт, будучи американцем, не во всем согласен с политикой Англии в Индии, и часто по этому поводу высказывает свое мнение, что приводит к стычкам.
- Понятно, понятно, - закивал доктор, думая, как бы побыстрей уйти от скользкой темы, но деликатная супруга дипломата сама пришла на помощь:
- Мой Мухаммед, у вас есть сераль?
- Что вы, - смутился доктор, - я не типичный турок! Я ученый, и мне не до сераля… его не имею, конечно, не из бедности, а по убеждению.
- Жена, хоть одна, есть?
- Есть жена и дети, как у каждого правоверного мусульманина.
- Очень жаль, что у вас нет гарема, - надула губки англичанка.
- Почему?
- Хотела напроситься… в наложницы.
- Вы шутите?
- Конечно, шучу! – расхохоталась она. – А вы испугались? Я замужем… правда, у нас с мужем отношения давно не складываются…
- Моя Элизабет, мы будем сегодня музицировать? – спросил он, поняв, что разговор с одной скользкой темы перескочил на другую, еще более скользкую.
- Мой Мухаммед, я сегодня не в настроении – давайте музыку отложим до следующего раза. Вы согласны?
- Как вам будет угодно. Всегда к вашим услугам.
- Я тоже, мой Мухаммед! Когда буду нужна вам, позовите. Явлюсь по первому зову… Вы живете в отеле?
- Да, - кивнул доктор и тревожно подумал: «Не в гости-ли собирается нагрянуть?»
Англичанка, внезапно сделавшись серьезной, вновь заговорила о высоком: - Очень рада, что здесь оказался хоть один человек неравнодушный к музыке. Ведь искусство так прекрасно!
- Полностью согласен. Ничто так не украшает жизнь и не расширяет кругозор, как искусство… - обрадовался безопасной теме доктор, и решил, что настал подходящий момент для завершения визита (для первого раза вполне достаточно). – К сожалению, дорогая хозяйка, я ограничен во времени и должен вас покинуть. Благодарю за угощение! Паштет превосходен!
- Ах, как же! Мы ведь так мало поговорили.
- Вспомнил об одном неотложном деле и прошу меня простить. Спасибо за милую беседу, но мне пора!
-Благодарю и вас за чудесные цветы, мой Мухаммед! Очень жаль, очень жаль! Мне так с вами интересно и… уютно. Единственное, что меня как-то утешает, это то, что завтра мы снова увидимся на торжестве у магараджи. До завтра, мой голубоглазый турок! –
Воздушный поцелуй зашелестел ангельскими крылышками за спиной удалявшегося гостя.
«Уж не влюбилась ли в меня эта скучающая дама или только притворяется? Но зачем? – подумал доктор, ловя попутный экипаж. – С одной стороны, конечно, лестно женское внимание, но с другой… К чему все это может привести? От такой экстравагантной особы всякое можно ожидать…»
За окном кареты мелькнули знакомые очертания дома пана Сойки. Из-за невысокого забора виднелось, как конюх во дворе мыл лошадей. «Не проведать ли коллегу?» Доктор выскочил у подъезда. Дернул звонок. В дверях встречал сам хозяин.
- Очень рад нежданному, но всегда желанному гостю!
- Проезжал мимо, и дай, думаю, загляну.
- И правильно поступили! Проходите, проходите.

Гость уютно устроился в полюбившемся кресле, но от угощений отказался.
- Наверное, много чего написали?
- А вы?
- Начал писать о русских землепроходцах, но завяз – тема, сами понимаете, для турка трудная… Где брать материалы, ума не приложу! Поэтому, уж извините, от чтения пока воздержусь. А вас бы с удовольствием послушал.
- Может, хоть кофеечку сварить, чтобы не сразу в сон? – понимающе подмигнул поляк.
- Не беспокойтесь! Я сегодня бодр, как никогда, и свое полное внимание гарантирую! –доктор с удовольствием вытянул уставшие почему-то ноги – вроде много и не ходил сегодня.
В руках хозяина появилась пухлая тетрадь. Пошелестев страницами и, найдя нужное, автор начал:
- Правитель Джунгарии, страны между Алтаем, Тянь-Шанем и пустыней Гоби, Батур-хунтайчжи из колена чорос, решил отправить сына в Тибет, постигать учение Будды, чтобы стать Ламой. Это решение одобрил и сам Заяпандит, великий учитель и просветитель ойратов, давший своему народу письменность. Доктор поежился в кресле. «Тяжело, пожалуй, будет удержаться и не заснуть! Очень умничает, коллега. Попроще бы да подоступней, тогда сумеешь сон одолеть, а то: чем научней, тем снотворней.»

Пан Сойка, не замечая душевных борений слушателя, потому, как их внешних проявлений – посапывания, посвистывания и откровенного храпения – пока не наблюдалось, с большим энтузиазмом читал свою писанину…

- Милый доктор, пробуждайтесь! Я закончил.
- Ах, простите! Какая захватывающая история! – воскликнул преувеличенно бодро слушатель, понимая, что опять сплоховал, вследствие чего стал поспешно прощаться, ссылаясь на то, что бедный слуга, наверное, заждался, и, отказываясь от предложения подвезти.

Но Чанакья на месте не оказалось. Странно! На полу у двери валялся сложенный вчетверо листок. Доктор поднял записку, развернул и прочел:
«Проклятый русский, ты плохо маскируешься! На сей раз, мы тебя пощадим, но своего слугу ты больше не увидишь. Он нам надоел, поэтому заслужил смерть и получил ее».
Подписи не было. Написано чернилами по-английски, почерк корявый, вразвалочку, но ошибок нет, – писал грамотный.
Пораженный доктор два или три раза перечел дикую записку, ничего не понимая, пока не заметил и еще одну фразочку-угрозу; она была приписана где-то сбоку, очень мелко, по-видимому, добавленная второпях: «Берегись впредь» написано по-английски, и добавлено по-французски “diable boiteux” («хромой бес»). Спасибо за комплимент! Кого-то явно раздражает моя «бесья походка».
Что значит «слугу ты больше не увидишь» или «он нам надоел»? А дальше и еще похлещи: «заслужил смерти и получил ее». Если это не дурная шутка, так что же? Чанакья убит? Поэтому его и нет? Как это попало сюда? Кто принес и подсунул под дверь?
Позвал консьержа, показал клочок бумаги, но от него ничего нельзя было добиться: никто из посторонних не входил, клялся служитель. Чанакья он тоже не видел. Что за странная история? Вертел листок в руках, просматривал его и так, и сяк: и под углом, и на свет, и над огнем – ничего более не обнаружилось. Если, действительно, с бедным что-то случилось, то где искать? Где его жилище, так и не успел узнать. Заявлять в полицию? Но стоит ли поднимать шум и привлекать внимание к своей, и без того, вызывающей подозрения персоне? Не было оснований не верить, хоть и странному своей образованностью слуге. Если то, что написано, правда, и его гибель – свершившийся факт? Что за обращение: «Проклятый русский». Еще и «плохо маскируюсь» Значит, кому-то все известно, и мое магометанство – секрет Полишинеля? Но для англичан это как-то слишком прямолинейно, грубо и глупо… Какой смысл убирать слугу, а мне угрожать? Зачем этот криминально-разбойничий маскарад? Чем «надоел» Чанакья? Тем, что разоблачил «старьевщика», оторвав клоунскую бороду? Тем, что слишком рьяно опекал меня? Но я ему до конца не доверял…Теперь не знаю, что и думать: кто враг, кто друг? В любом случае, бедный Чанакья, прости меня, кто бы ты ни был на самом деле!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Гости съезжались к восьми. Экипажи, фиакры, брички, кареты всех фасонов и достоинств почти целиком заполнили большую площадь перед дворцом. Гостей нагрянуло изрядно. Как аборигенов, так и европейцев. Среди них местные вельможи со своими женами и детьми, родственники, знакомые жениха и невесты, и прочий люд, положенный традиционно на подобных торжествах.
Для свадьбы выстроили особый шатер во дворе, увешанный дорогими коврами, цветами и украшениями из фольги. Посередине сада, в мраморном павильоне, накрыли столы фруктами, холодными блюдами из жареной дичи и кур. Дворец горел иллюминацией из всяческих свечей и фонариков, коими освещались все пруды и фонтаны в саду. Обилие уток и лебедей плавало в водоемах, а над головами гостей беспрерывно гремел фейерверк. Полсотни девиц в узких парчовых и шелковых штанах, босоногие в бархатных куртках, обвитых золотым и серебряным флером, с позолоченными лбами, веками и зубами, с кольцами в носу, с крупным жемчугом на ногах, исполняли танцы под музыку местного туземного оркестра.
Магараджа сидел на возвышенном месте под балдахином. По правую руку восседал генерал-губернатор с супругой. По левую – помощник. Жених и невеста имели особое место, блиставшее драгоценными каменьями и дорогими тканями.
Празднество сияло и кружилось, как апофеоз феерии. Причудливой радугой переливался свет бесчисленных фонариков – китайских, персидских, мавританских, японских и, Бог знает, еще каких.
Церковный обряд совершили ранее и без присутствия людей другой религии – такова традиция, о чем хозяин известил заранее несведущих.
После церемонии, молодые сидели на своем специальном месте, тоже под красочным балдахином. Жениху не более десяти лет, а невесте около шести. Правые руки новобрачных связаны тонким бумажным шнурком, конец которого висит на шее жениха. Это символизировало священную связь замужества. По местному обыкновению отцы всегда составляют партии и нередко женят детей даже в более раннем возрасте. Они до пришествия зрелости живут порознь.
По обе стороны от балдахина молодых стояло по корзине с кокосовыми орехами, подле которых сидело по человеку с пером и бумагой. К молодым подходили их знакомые по порядку и свидетельствовали свое почтение, обмакнувши палец в большую чашу краски и потом дотронувшись лба жениха и невесты. После сего приветствия каждый давал подарок, состоящий из денег (сидящие писари записывали сумму), и получал в обмен кокосовый орех. В продолжение этой процедуры остальную публику забавляли танцовщицы и музыканты. Помимо туземного оркестра, расположившегося в саду, в здании играл оркестр европейского состава, и там праздник, и танцы обретали более цивильную форму.
В большой, ярко освещенной зале, где стоял рояль, происходил импровизированный концерт, в котором пришлось принять участие доктору с его прекрасной аккомпаниаторшей. Часть публики, регулярно посещавшей вечера в доме Торнтонов, желала и здесь слушать арии и романсы.

«О, прелестная графиня,
Вы – звезда на небе синем,
Север вас окутал снегом,
Но любовь зовет вас к негам».

Доктор старательно выводил нехитрую мелодию, захлебываясь в бурных волнах рояльных эмоций. Дамы, до того оцепеневшие и немые, стоявшие или сидевшие с мужьями или поодиночке, оживились. Ранее неподвижные мисс, тосковавшие у ламп за столиками с журналами или альбомами в руках, бросили чтиво и покачивали в такт музыке своими романтическими прическами или чепцами в форме слоеных пирогов, которые так любят англичанки. Молодые девицы, их дочери, в ярких платьях с цветными лентами по английской моде, тоже встрепенулись при первых звуках.
В глубине залы за роялем мерцали силуэты певца и пианистки, положившей свои маленькие пальцы на клавиатуру, отражавшую свет многочисленных канделябров и бра.
Концерт окончился и под звуки оркестра, грянувшего вальс Штрауса, гости закружились в общем вихре, а магараджа, успев изрядно наклюкаться, взял на себя функцию распорядителя балом. Он командовал музыкантами, ставил танцоров в пары, толкал жену одного гостя в объятия другого и наоборот. Общее веселье захватило всех.
Вскоре магараджа, увидев у входа в залу чью-то на время покинутую мужем жену, маленькую толстушку с бойкими глазами, подлетел к ней и, взяв за талию, увлек за собой в общий круг танцующих.
Мощная струя света огромной хрустальной люстры заставляла тускнеть все прочие источники света и заливала ярким сияньем лица и обнаженные плечи, фантасмагорию тканей, перьев, блесток, лент, во время танцев, слившихся в причудливый калейдоскоп. Толпы гостей продолжали подниматься и спускаться по широкой лестнице, ведшей на галереи второго этажа, над которыми возвышались грифы контрабасов, мелькали смычки, и осатанелые взмахи дирижерской палочки.
Доктор смотрел на праздничное веселье сквозь сетку зеленых ветвей и цветущих лиан, составлявших часть убранства. Ему казалось, будто навстречу танцевальной суете взлетают гирлянды глициний и увивают серебряный шлейф платья невесты. Он вспомнил свои муки за праздничным столом, когда рядом с ним вместо хорошенькой блондинки, на общество которой рассчитывал и весь облик которой являлся подтверждением слов из спетого им романса – «любовь зовет к негам», оказалась старая англичанка с шеей как у грифа в длинных локонах. Пришлось покориться судьбе: исполнять роль галантного кавалера, предвосхищая каждое желание дамы.
Хозяин по-прежнему старался быть в гуще гостей. На сей раз, он вырядился в колоритный национальный наряд и под пышной чалмой щурил маленькие глазки, морщил большой нос, выставлял седеющую бородку, радовался тому, как развлекаются другие, и сам веселился от души.
В сторонке, не принимая участия в общем шуме и гаме, стояла группа беседующих мужчин, в центре которой выделялся округлый Дади-Насю-Ванджи. Доктор завидел беседующих. В надежде найти в их обществе некий «оазис», и спастись от общего веселого урагана, направился в их сторону.
- Прокладывание железной дороги, - доказывал слушателям персиянин, - великая идея, но в русском министерстве меня даже не удостоили ответом, а господин Лессепс спешил, стараясь завершить по моей просьбе побыстрей проект. Как бы хорошо соединить европейские рельсовые пути с англо-индийскими через Россию! Строительство дороги, мистер Торнтон, выгодно вам в первую очередь, так как английские товары могут идти транзитом через Россию, что значительно сократило бы сроки доставки. Сейчас только морем да морем, кружным путем… Благо, хоть Лессепс канал прорыл, а то ведь раньше такую петлю вокруг Африки делали. Сам шайтан с тоски умрет! Я сейчас направил на «Нахимове» в
Одессу триста мешков риса, сто мешков ладана, восемьдесят мешков малабарского кофе и пятьдесят мешков перца…
«Какая подходящая тема для разговора, - отметил подошедший доктор, - особенно, на свадебном торжестве. Похоже, у купца вместо мозгов ладан да перец вперемежку с рисом и кофе…»
- В следующий раз, - продолжал с жаром персиянин, кивнув в знак приветствия доктору, - когда придет «Чихачев», пошлю сто бочек кокосового масла, семьдесят пять ящиков ладана, да еще гвоздику и имбирь.
«В жилах у него вместо крови масло кокосовое».
- Очень хороший человек, этот капитан Грекке, но он, к сожалению, не в силах ускорить ход своего парохода, и товар будет на месте не так быстро, как бы хотелось, поэтому постройка дороги весьма желательна.
- Соизволит русский государь одобрить это предприятие? –спросил мистер Торнтон.
- А как к этому отнесется Ее Величество? – хитро прищурился перс.
- Пока мнения высочайших особ на этот счет неизвестны, лично я считаю, - продолжил англичанин, - в настоящее время осуществление данного плана неудобным и несвоевременным.
- Почему? – начал наливаться томатным соком купец.
- Слишком много препятствий встает на пути.
- Каких же? – «томат», перезревая, начал багроветь.
- Края, через которые дорога должна проводиться, достаточно дикие, население настроено враждебно. «Вследствие чего, без военной силы не обойтись», - сказал мистер Торнтон и посмотрел на окружающих, словно ища поддержки, которая и последовала из уст пана Сойки.
- Места, к тому же, безводны по большей части. Там отсутствуют не только материалы для строительства, но и то, чем питаться строителям и кормить скот.
«Откуда поляку известны такие подробности?»
- Вы правы, мистер Сойка! Если все это придется подвозить, то расходы непомерно возрастут.
- При всех этих сложностях, - не сдавался купец, чье лицо приобретало цвет спелой вишни, - если, все-таки, построить дорогу, то весь хлопок и шелк пойдет прямиком через Россию к вам в Англию!
«Почему купец так разволновался? Чего доброго, удар может хватить от натуги. Вон как кровь прилила!»
- Без точных изысканий, - с невозмутимостью ксендза забубнил поляк, - нельзя судить о возможности и ценности этого пути.
- А вы, почему молчите? – обратился, становящийся «вишней» купец к доктору, рассчитывая найти, в близком по крови, союзника.
- Почтеннейший Дади-Насю-Ванджи, чтобы перейти из долин Инда в долины Сырдарьи, нужно перебраться через восемь горных хребтов, - сказал доктор, понимая, что надежды купца не оправдывает, но успокаивая себя известным изречением Аристотеля, что «Платон мне друг, но истина дороже».
- И вы туда же?
- Такая дорога, как мне кажется, - заговорил англичанин, - стоила бы так дорого, и при своем огромном протяжении прошла бы через такие пустынные и безлюдные места, что доходов от нее не хватило бы на покрытие всех издержек по эксплуатации.
- Наш уважаемый Дади-Насю-Ванджи - запищал Сойка, - принимает желаемое за действительное, а последнее никак не может стать первым.
- Но существует английский проект через Малую Азию от Персидского залива! – бросил перс последнюю козырную карту, и лицо его постепенно стало отходить, принимая более умеренный цвет, что с удовлетворением отметил доктор. «Успокаивается под воздействием разумных доводов.»
- Да, но там иной ландшафт и главное, что это никак не касается России, - быстро побил «карту» купца англичанин.
- Выходит, главная причина не географическая или экономическая, а политическая? – начал теперь бледнеть спорщик
- Этот фактор, вы правильно поняли, может перевесить, - Торнтон даже попытался изобразить нечто подобное улыбке, радуясь доказательности своих аргументов. – Притом, все связанное со строительством, способствовало бы появлению в наших местах русских агентов, куда доступ им пока сильно затруднен.
- Между прочим, господин Лессепс, не дожидаясь согласия России, развернул бурную деятельность, как сообщил мне друг из Франции, - сказал пан Сойка. – Он выступил с докладом о своем проекте на заседании Парижского географического общества, опубликовал ряд статей, сформировал учредительный комитет.
- Помимо проекта Лессепса существует и проект некоего мистера Барановского, но столь же утопический, поэтому, уважаемый Дади-Насю-Ванджи, я считаю этот разговор не имеющим перспективы. Пойдемте лучше присоединимся к общему веселью. – С этими словами мистер Торнтон направился к танцующим. За ним последовали остальные. Доктор замешкался и остался в одиночестве, но долго пребывать в таком состоянии ему не позволил внезапно откуда-то взявшийся господин с пышной седеющей шевелюрой.
- Давненько вас, дорогой доктор, не было видно на заседаниях нашего общества. Моя супруга крайне обеспокоена этим.
- Побойтесь Бога, мистер Скотт, я пропустил лишь единожды. На следующем – буду непременно. Почему вы один?
- Супруга подвержена частым приступам мигрени, и сегодня не смогла быть по этой причине.
- Как жаль. Здесь так весело…
- … но и достаточно шумно, чего она не переносит. Пойдемте на террасу, там потише. Я хочу вас о чем-то спросить без лишних глаз и ушей.
- Вам знаком этот знак? – Полковник показал загнутый указательный палец, когда они вышли на воздух.
- Да, - от неожиданности вздрогнув, изобразил доктор ответный пароль.
- Раз так, то не удивляйтесь тому, что услышите от меня. – Полковник посмотрел по сторонам и, не заметив никого вблизи, продолжил: - Ваша следующая встреча со связным намечена в Бенаресе. День и час вы знаете, а в этой сигаре вы найдете все, что нужно. Угощайтесь! Мистер Скотт раскрыл костяной пенал, оказавшийся у него в руке, и протянул доктору. Там находилась всего одна.
– Она ваша, не стесняйтесь, берите, но не вздумайте ее тут же выкурить!
- О, какой аромат! –доктор, поднёс толстенную сигару к носу. – Настоящая гаванская?
- Да, но истинный ее аромат оцените дома, - интригующе улыбнулся полковник и добавил полушепотом, наклонившись к уху доктора: - В дальнейшем будете получать подобные презенты или от меня, или от уже известного вам слуги перса-купца.
- Понятно.
- … так что, я порой поражаюсь невероятным способностям своей супруги, - заговорил полковник нарочито громко, завидев приближавшегося пана Сойку. – Она ждет вас, доктор, в четверг на очередное заседание… И вас, мистер Сойка, тоже!
- Мы непременно будем, - ответил поляк.
- Тогда до встречи, господа! – Полковник шутливо козырнул и направился к танцующим.
- Вы любите сигары? – «подарок» американца не ускользнул от зоркого взгляда поляка.
- Полковник угостил. Настоящая «Гавана»! – спрятал доктор сигару в нагрудный карман. – Покурю в отеле в тишине и покое.
- Я не мастак в табачных делах, - поморщился и даже слегка закашлялся, будто бы уже наглотавшись табачного дыма, пан Сойка. – Хочу с вами поговорить совсем о другом.
- О чем, мой друг?
- В своем труде я хочу коснуться одной полу мифической личности, и решил с вами посоветоваться… Вам что-нибудь говорит имя пресвитера Иоанна?
- Что-то слышал, - задумался доктор. – Кажется, был такой легендарный проповедник, враг ислама.
- Верно, верно! О нем ходят многовековые легенды… Может быть, вы что-нибудь слышали и припомните?
- Постойте, постойте… Он, кажется, из христиан-несторианцев, первых проповедников в здешних местах, последователей апостола Фомы, который, якобы, погребен в пригороде Мадраса.
- О, заиграли мазурку! Простите, коллега! Продолжим завтра, я не могу пропустить этот танец!
Поляк помчался в залу, оставив доктора в недоумении. «Спросил, и тут же упорхнул. Настоящая птичка сойка! Ну, и сумасброд! Тоже мне, любитель танцев… Вон какую партнершу отхватил. На голову выше себя. Значит, тоже не чужд женских прелестей, хоть и уверяет, что убежденный холостяк. Какие замысловатые па выделывает, порхает! Ай, да Сойка! Я думал… скучный книжный червь… а он вон, что вытворяет! Пресвитер Иоанн, видите ли, его заинтересовал… Ишь, как отплясывает! Бедную англичанку совсем замучил».
Полюбовавшись хореографическим мастерством коллеги, доктор вспомнил о полковнике и о его новой ипостаси. Экий странный народец здесь собрался. Все выдают себя не за тех, кем являются. Впрочем, чему удивляться, раз и сам такой…
Стоя в одиночестве, он некоторое время предавался размышлениям, радуясь, что его хоть на время оставили в покое, но вдруг вспомнил об Элизабет… Странно – сегодня лишь издалека удалось кивнуть друг другу. Может быть, она боится афишировать наши отношения и поэтому держится в отдалении… Но кроме музыкальных, иных отношений нет. «Сейчас нет, но, наверное, скоро будут, – к тому все идет…» – пикнул игриво внутри чертенок и скрылся между ребер, подтверждая поговорку, что «седина в бороду, а бес в ребро».

Бал постепенно сходил на нет. Гости выдохлись, дело шло к утру, и почти никто не кружился в танце, да и оркестр играл вяло, о чем свидетельствовала не столь бурная дирижерская палочка. Хотя, вдруг вновь, словно обретя второе дыхание, с неистовым остервенением завертелось несколько отважных парочек под звуки то замиравшего, то вновь набиравшего силу вальса, и среди них – мистер Торнтон, величественный, в соответствии с должностью держа голову прямо и гордо, кружил свою супругу. Волосы у нее развевались, а он держал ее за талию, казавшимися огромными, красными руками. Неугомонный магараджа тоже принимал посильное участие в музыкальном процесс: он подсвистывал флейте, передразнивал кларнет, подражал трубе, изображал арфу и скрипку, прищелкивал над головой пальцами, вращал мутными глазами, приплясывал, и намеревался выхватить у дирижера палочку.
В настежь распахнутые большие окна залы потоками вливался утренний бледнеющий воздух, колыхал листья пальм и пригибал огоньки свечей, стараясь задуть их. Заколыхались на стенах бумажные фонарики и серебристые ленты. Чьи-то возгласы, переклички, разговоры вполголоса и в полную силу, сладострастный смех женщин, возбужденных ласками кавалеров, скабрезный хохот мужчин, тешивших себя фривольными историями – все перемешивалось и теснилось под сводами залы.
Доктор воспользовался общей усталой суматохой, чтобы незаметно выскользнуть «по-английски» и успешно пробирался к выходу, как вдруг над самым ухом услышал мягкий, но настойчивый шепот: - Где вы пропадаете? Я вас искала, искала… Завтра вечером приду к вам!

Освещенные бледным утренним светом, вываливавшиеся из дворца гости, садились в экипажи, фиакры и кареты. Слуги суетились, будя разоспавшихся кучеров.
Нынешним вечером выстрела из пушки не было. По-видимому, магараджа отменил пальбу, сделав исключение из-за свадьбы, подумал доктор, трясясь в одноколке и подавляя ужасную зевоту. От поляка удалось оторваться. Он остался среди не уехавших гостей. О слуге за весь вечер и не вспомнил…

* * *

Проснувшись поздно, около полудня, заказал в номер завтрак, после чего решил засесть за «сизифов» труд, но вовремя вспомнил, что пан Сойка «грозился нагрянуть», чтобы продолжить, прерванную мазуркой, тему разговора. Звук подъехавшего экипажа и робкий стук в дверь, подтвердили, что поляк оказался верен «угрозе».
- Как вам вчерашняя свадьба? - гость светился улыбкой.
- Очень юны, совсем дети!
- Такова здешняя традиция, тем более что в это время года свадьбы здесь наиболее часты согласно их религии. Каждый, кто имеет сына или дочь, старается их женить или выдать замуж, не теряя времени.
- Впрочем, и у нас в Турции женят тоже ненамного старше. Я и сам женился достаточно рано, хотя и не столь юным.
- Вы, восточные люди, всегда куда-то спешите, боитесь чего-то в этой жизни не успеть. Мы, европейцы, никуда не торопимся, потому что время не обгонишь.
- Ваш завтрак, господин! – донеслось из передней.
- Несите!
Слуга появился с подносом и с величайшей грациозностью поставил его перед постояльцем.
- Может, и вы присоединитесь, пан Сойка?
- Благодарю, я успел позавтракать, а как вам понравился негоциант со своей железной дорогой?
- Он точно одержимый, бубнит одно и тоже, не слушая разумных доводов. Странный человек, или ему деньги некуда девать, и он хочет зарыть их непременно в песок пустынь… Хотя, действительно, торговый путь стал бы намного короче.
- Что из того, что короче… Я, например, захочу полететь на Луну, но, как бы того не желал, из этой затеи ничего не выйдет.
- Зачем на Луну? Вы вчера и на Земле так лихо летали со своей партнершей, что замучили, наверное, бедную британку?
- Понравилось, как я танцевал? – зарделся поляк. – Польщен вашей похвалой!
- Больше, чем понравилось! Вы заправский танцор, и меня поразили!
- Впрочем, как и вы меня, своим пением. Вы заправский певец!.. Не скрою, что люблю балет больше оперы, хотя, может, вам как певцу это неприятно слышать.
- Каждому свое! Вам ближе балет, мне – опера. Может быть, для вас хоть кофе заказать?
- Нет, благодарю, не беспокойтесь! Ничего не припомнили о пресвитере Иоанне, мой много знающий друг?
- Миф об этом священнослужителе основывается, насколько мне известно, на некоторых исторических реалиях… Имя Иоанн, вероятно, - фонетическая деформация монгольских слов, означающих царский титул, и вы, как монголовед, сами должны знать об этом.
- Я не подумал. Какие слова имеете в виду?
- «Ван» и «хан», которые складываются в подобие «Ванхан» или «Иоанн». Конечно, это всего лишь гипотеза, но в тюркском языке эти слова весьма популярны.
- Вчера вы высказали другую версию, что он из христиан-несторианцев. Что правильней?
Доктор пожал плечами – сами, мол, решайте.
- Эврика, эврика! – вдруг замахал руками, словно крыльями, Сойка. – Я полагаю, тайну поможет раскрыть пани Громадская! Попрошу ее воссоздать эту историю в виде «тульпы».
- Действительно, зачем нам ломать головы и морщить лбы, имея под рукой такую волшебницу!
- А вы над чем сейчас трудитесь? Давненько мне ничего не читали.
- Я вам говорил, что занимаюсь русскими путешественниками. Про одного – Афанасия Никитина –написал, хотя считаю, что не очень удачно… А теперь примусь и за второго – Герасима Лебедева. Слышали о таком?
- Нет, не довелось. Где материалы черпаете?
- Я не раз бывал в России по научным делам, рылся в архивах, сами понимаете… Но оставим на время путешественников. Хочу поделиться с вами другим: у меня на днях исчез слуга.
- Подумаешь, невидаль! У меня давно вся прислуга разбежалась! Такой легкомысленный народ эти индусы.
- Не просто исчез, а, похоже, его убили…
- С чего вы взяли?
- Под дверью лежала записка. – Доктор протянул коллеге клочок бумаги, так и не убранный им со стола. Поляк прочел, повертел в руках, пожал плечами:
- Странно! Живу здесь дольше вас, но не сталкивался ни с чем подобным.
- Кому мог он помешать? Это выражение: «нам надоел» Кому и чем надоел? И меня записали в «русские»
- Что в «русские» записали, виновата ваша внешность. Я вас тоже «записал», и не я один. Пани Громадская – тоже. Внешность, ваша славянская внешность... Вы принимаете их упрек, что «плохо маскируетесь»?
- Как умею! Со мной вопрос ясен, а слуга причем?
- Знаете ли, здесь много сект… они враждуют… может быть, на религиозной почве… Не знаю, что сказать… В полицию заявляли?
- Нет. Какой толк?
- Зря не заявили… Когда обнаружили записку?
- Вчера.
- Что сказал консьерж?
- Никого посторонних не было.
- Они все здесь заодно… Очень вам сочувствую коллега, но, извините, мне пора, – поляк засуетился, направляясь к выходу.

Проводив гостя, доктор привычно бросил взгляд в окно: карета пана Сойки отъехала, открыв вид на противоположную сторону дороги, где восседал непоколебимый истукан. Теперь некому пойти и оторвать его фальшивую бороду. Неужели, правда, и Чанакья нет в живых? Неожиданно вспомнился, проявившийся новым образом, муж госпожи Громадской и его презент. Где она, где сигара? Кажется, сунул в нагрудный кармашек смокинга… Бросился к шкафу, стал нервно искать – неужели потерял? Ах, вот она, вот! Целехонька! Аромат какой! Что он велел с ней делать? Не курить. Понятно… Раскрошил плотно спеленатые табачные листы. На стол упал свиточек тончайшей бумаги. С помощью маленькой лупы, хранившейся всегда в ларчике, прочитал мельчайший текст:
«В стране насчитывается 18 британских и 40 туземных пехотных полков – всего 55270 штыков; 5 британских и 16 туземных кавалерийских полков – всего 16670 сабель; 70 полевых, 7 горных и 6 осадных батарей – всего 240 орудий, и в придачу – 25 саперных рот. При энергичном главнокомандующем, генерале Робертсе, следует ожидать и дальнейшего развития британских сил в Индии».
Ай, да полковник, ай, да молодчина! Это кое-что значит! Теперь можно со спокойной совестью приниматься за Герасима Лебедева.

Закончив абзац, стал между строк вписывать то, что придавало особую ценность его научной работе, затем сжег ненужную сигарную писульку и, довольный, прервался на обед.
Отобедав, вновь принялся за «Герасима». Писал, пока не заметил, что начало смеркаться. Пришлось зажечь свечи и кенкету, которая чудесным образом сама починилась, и больше не коптила. Наполнив комнату светом, снова уселся за бюро, и только занес перо над бумагой, как услышал стук в дверь. Кого черт несет так поздно? На недовольное “come in” дверь скрипнула и хозяин, обернувшись, увидел ее. Как забыл? Ведь, она у тогда шепнула …
Элизабет явилась в изящном светлом туалете. Приподняла вуалетку и сказала игриво:
- Как видите, это я! Пришла, как и обещала.
«Почему я не услышал подъезжавший экипаж?» –доктор посмотрел в сумрачное окно, но никакого экипажа не заметил. «Наверное, в целях конспирации, вышла раньше, немного не доехав».
Перехватив недовольный взгляд, брошенный доктором на разложенные бумаги, она добавила:
- Вам не помешаю? Знаю, как это бывает неприятно…
Сняла шляпу, взяла журнал, лежавший на столике у кресла, села и спросила: - Ни ради ли меня такая иллюминация?
- Да, свечи в честь вас! –доктор вновь склонился над бумагами. «О, как она некстати!»
Элизабет, и вправду, найдя что-то интересное в довольно несвежем журнале, затихла, позволив доктору продолжить работу.
«… по возвращении домой Герасим Лебедев служил в министерстве иностранных дел.» - Доктор поставил точку и откинулся в кресле, решив перечесть прочитанное. Зачитался, увлекся, но вскоре почувствовал затылком теплое дыхание.
- О чем так увлеченно пишите, мой друг?
- О русском путешественнике.
- Почему турку захотелось писать о русском? – заглядывала через плечо Элизабет.
- До этого писал о венецианце, потом о португальце, очередь дошла и до русского.
- Как его имя?
- Думаю, оно вам ничего не скажет… Его зовут…
- Тогда не называйте! Скажите, что это за такой симпатичный ларчик? – Взгляд гостьи остановился на той самой антикварной коробке, где доктор держал наиболее ценные бумаги. - Наверно, там храните письма любовниц, да? – Она лукаво прищурилась: – Признайтесь!
- У меня нет любовниц, мисс Торнтон. Мне не до них.
- Зачем снова так официально? Я просила называть меня…
- Элизабет, у меня нет любовниц.
- Теплее, но куда делось «моя»?
- Моя Элизабет.
- Не верю! Откройте, чтобы я не ревновала.
- Там ничего интересного. Документы.
- Фу, какой вы нехороший! Наверное, обманываете меня?
- Истинная правда!
Доктор отвернулся, но тут же почувствовал, как она сзади обхватила обеими руками его голову. Затем повернула ее к себе и прильнула губами к его глазам, лбу, щекам, как бы втягивая, как бы вдыхая их особенный запах, словно это был букет цветов.
- Я свободна, я одна! – твердила она, бешено целуя, и не давая сказать ему ни слова. – Я с первого взгляда почувствовала к тебе влечение! Мне хотелось и там, на свадьбе у раджи, схватить тебя за руку и сейчас же увести, чтобы на тебя не посягнули другие.
Доктор, не ожидая подобного напора, обмяк, не зная, как себя вести в подобной ситуации, а она продолжала наседать с бурными ласками.
- Что подумал ты, когда меня увидел? Я тебе нравлюсь? Скажи, скажи!
- Я обратил на тебя внимание еще на заседании у госпожи Громадской, - наконец открыл рот доктор, улучив момент между поцелуями. – Кто эта очаровательная женщина, сразу же подумал я?
- Я сначала побаивалась тебя, я пыталась спрятаться и отступить, - страстно заговорила она, снова обвивая руками его шею, - но у меня не хватило сил, и теперь не хватит до конца жизни!
- До конца?
— Вот увидишь!
Он ответил ей улыбкой, скептической в меру своего возраста, и пропустил мимо ушей страстно, почти угрожающе звучавшее «вот увидишь». Она продолжала обнимать его, но доктор был твердо уверен, что из таких объятий он сможет высвободиться лишь легким рывком, если захочет…
В ту ночь она осталась у него.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

Утром она ушла рано, но потом приходила еще несколько раз, всегда бледная, с холодными влажными руками и, говорила голосом, сдавленным от волнения:
- Я вижу, что тебе надоедаю, что тебе мешаю, но во мне мало самолюбия… Если бы ты знал!.. Утром, когда я от тебя ухожу, всякий раз я даю себе клятву больше не приходить. Но вечером на меня опять накатывает наваждение!
Сила ее чувства возбуждала его любопытство, изумляла его. Он привык относиться к женщинам с легким пренебрежением, за исключением жены. Среди встречавшихся попадались иной раз весьма приятные и миловидные. Но каждая из них оставляла в душе неодолимое отвращение. Глупый смех, грубость инстинктов и выражений. Поэтому, когда они уходили, ему хотелось проветрить комнату. По наивности неискушенного, полагал, что все они одинаковые. Вот почему он с удивлением обнаружил в Элизабет нежность, женскую сдержанность, светский лоск и широкую осведомленность. С ней можно не без интереса поговорить о многом и даже о политике. Как-то разговор зашел на эту тему.
- Сейчас главнокомандующим временно назначен генерал Грант. Ты мог его видеть на свадьбе в обществе генерал-губернатора. Такой высокий, седеющий, статный…
- Который не оставил своим вниманием ни одну даму?
- Да, он известный дамский угодник, но, вместе с тем, пользуется репутацией весьма способного и деятельного вояки. Он прославился и мастерским подавлением восстания сикхов.
- Кто был рядом с ним, такой полный и лысеющий господин?
- Сэр Колин Кэмпбел, в последнее время генерал-инспектор пехоты. Он известен за храброго, опытного и деятельного тоже.
- Заметил, как он храбро расправлялся с бренди и виски.
- Имеет слабость по этой части, что всегда ставится ему в укор.
- Слышал, что поговаривают о призыве иностранцев в английскую службу для увеличения армии. Неужели правда?
- Да, это так. Правительство старается всячески задобрить ранее служивших в иностранных легионах офицеров и сформировать новые полки количеством не менее десяти тысяч.
- Зачем столько?
- Как ты не понимаешь, мой оторванный от реальности ученый! Мы готовимся к войне с Россией. В случае, если она состоится, потребуются более обширные способы для поддержания действующих войск.
- Ты настоящий политик, и как только тебя терпит твой супруг!
- Мы часто из-за этого ссоримся. Я ему говорю: зачем Англии распространять свои завоевания к северу, ведь и без того наши владения в Индии слишком обширны? А он мне отвечает: вмешательство в дела Афганистана упрочивает влияние на Персию, обхватывая ее почти со всех сторон, открывает нам новые торговые пути, сближает с Каспийским морем, и тем угрожает России.
- Далась вам Россия!
- Она давно нам угрожает вторжением в Индию.
- Какие основания для подобного вывода? Если бы Россия желала произвести вторжение, то, как она может достигнуть этого?
- Нашей разведке стало известно об увеличении русскими морских средств на Каспии, о попытках привлечь в союзники Персию, о налаживании дружбы с Афганистаном и о многом другом… Поэтому нами и ведутся приготовления к войне с юга, от берегов Персидского залива, а с востока – через Афганистан, чтобы утвердиться на берегах Каспийского моря и нанести смертельный удар русскому влиянию на Востоке.
- По-моему, вы слишком подозрительны, и ничего со стороны русских нет на самом деле.
- Мой дорогой, ты далек от всего и это очень хорошо… Скажи, как ты находишь мой подарок? Правда, оригинально?
Доктор поднял руку, чтобы в очередной раз полюбоваться запонками с музыкальными знаками, инкрустированными в яшме.
- Они великолепны! Какой необычный узор… Спасибо, дорогая!
Надпись на запонках имела скрытый смысл: три ноты – La, Do, Re по-французски складывались в слово «L’adore», что значит «обожаемый».
- Мой дорогой, мне пора! – стала торопливо собираться Элизабет, поправляя платье и прическу.
– Поздно, – она поцеловала его. – Сегодня вечером увидимся у Громадской. Надеюсь, ты придешь?
- Обязательно, дорогая!

Наконец, оставшись один, доктор спешно достал листы рукописи и стал дописывать, что не успел, не имея возможности за минувшие дни принадлежать самому себе и своему делу целиком.
Новый текст вклинивался между строчек старого:
Взглянув в очередной раз в окно, заметил появление нового персонажа. Бодрой походкой к старьевщику приближался моложавый индус, показавшийся знакомым. На кого похож? На слугу Дади-Насю-Ванджи! Хотя во внешности есть и что-то иное. Возможно грим?
Прохожий поравнялся со старцем и, остановившись, о чем-то спросил. Старьевщик поднял голову и раскрыл рот. У подошедшего в руке что-то ослепительно блеснуло на солнце, и он молниеносно полоснул этим сидельца по горлу. Злодей-прохожий ловко отскочил от алого фонтана, брызнувшего на мостовую (видать, не новичок в этом деле), бросил длинный нож и спешно зашагал прочь. Старец в нелепой позе повалился вперед, судорожно загребая руками, и теперь голова его, казалось, плавала в разраставшимся кровяном озере.

* * *

Произведя необходимые манипуляции и произнеся нужные слова, госпожа Громадская приказала присутствующим открыть глаза.
В ослепительном неземном сиянии посередине огромной залы на троне, сверкавшем драгоценными камнями, восседал величавый старец с седой бородой до пояса, в руках он держал скипетр, выточенный из цельного гигантского изумруда.
- Пресвитер Иоанн, пред вами, - раздался откуда-то из-под сводов дворца многократно усиленный гулкими отражениями, голос госпожи. Чернокожие в одних лишь набедренных повязках внесли гигантское зеркало, нескольких метров в диаметре, заключенное в раму из чистого золота, и поставили перед правителем. Пресвитер заглянул в зеркало и снова голосом Громадской, приобретшим теперь мужской тембр и небывалую мощь, молвил:
- Вижу, что не все спокойно в Святой Римско-германской империи и тяжело приходится править там Фредерику Рыжебородому. Пылают дворцы и хижины, стрелы поражают женщин и детей, звенят цепями пленники. Неспокойны дела и в Византии. Терзают ее бесконечные смуты, перевороты и предательства.
- О великий и всемогущий, пожаловал посланец от Чингисхана, который хочет посватать вашу дочь, - доложил гонец, падая ниц.
- Какое бесстыдство, – воскликнул пресвитер, - сватать мою дочь! Или он забыл, что он мой слуга, мой раб? Я скорее сожгу ее, чем выдам за него!
Легкая дымка скрыла и трон с восседавшим правителем и гонца, распростертого перед ним.
Доктор и присутствующие, напряженно всматривались в фигуры участников волшебной сцены.
. Какая странность, только и успел подумать доктор, как иллюзия исчезла и в зале вспыхнул свет.
Члены общества восхищенно переглядывались, будучи не в силах прокомментировать увиденное.
- Надеюсь, довольны зрелищем, коллега? – спросил тихо доктор совершенно ошалевшего поляка.
— Это сверх того, что можно было ожидать! – восхитился поляк. - Невероятно!
- Кто он, все-таки, этот пресвитер Иоанн? - спросил доктор.
- Выходит, что он христианского вероисповедания, приехавший из Рима. Христиане Запада прочно верили в его существование на далеком Востоке.
- Роясь в архивах в связи с Марко Поло, я натолкнулся на интересный документ, - вспомнил доктор. – Жак де Витри, епископ Акры и один из великих подвижников идеи завоевания Святой Земли, в своей «Истории Иерусалима» писал примерно следующее: «Этот Иоанн – еретик, осужденный Римом, бежавший в Аравию и заключивший союз с дьяволом».
- Не будем и этому удивляться и, тем более, поддаваться скепсису. Правдивая информация часто уживается с верой в мифы. – Поляк утерся платком, и, казалось, успокоился.

Беседуя с коллегой, доктор отметил, что Элизабет, так и не появилась (а как допытывалась, придет ли он). Поначалу подумал, что подруга, по обыкновению, опаздывает, – никак марафет не наведет, - но сейчас стало ясно, что это, не так. Не случилось ли что? Ведь сказала: увидимся на заседании…
- Кстати, вы слышали, о чем сейчас шумит весь город? – спросил Сойка.
- Нет.
– Неужели? Не читаете газет?
- Читаю, но, по-видимому, отстал от жизни. (В минувшем любовном угаре ему было явно не до газет.) Что случилось?
- Двойное убийство! Все только и говорят о том, что найдены два трупа. Один за другим! Представляете? Первый – несколько дней назад, второй – сегодня и, как раз, напротив вашей гостиницы. Почерк один: у обоих перерезано горло! Неужели ничего не слышали?
- Нет, - не сознался, что был свидетелем второго происшествия, доктор. –Кто убитые?
- Оба индусы. Труп первого найден за городом, у старого моста, в канаве, второго зарезали средь бела дня на виду у прохожих… Окровавленный нож нашли рядом в траве.
- Какой ужас! Может, один из убитых и есть мой пропавший слуга?
- Второго вы сможете опознать в леднике полицейского участка, а первого, наверное, предали огню – здесь с этим не церемонятся, таковы традиции!
- Хорошо, что сообщили, я непременно схожу… Плохо, что они так быстро кремируют и эксгумация невозможна. В связи с этим, трудно здесь расследования проводить: не успел осмотреть труп, как его на костер, и, что называется – «концы в воду». У нас в Турции покойники тоже долго не залеживаются, хотя огню не предаются.

Ошеломленные увиденным волшебным сеансом члены общества поспешно расходились, подгоняемые недавно прозвучавшим залпом. Трясясь в карете, обменялись мнениями и пан Сойка с доктором. Поляк, по обыкновению, подвез коллегу до ворот «Огней Кашмира». Но обмен мнениями был менее восторженным, – постепенно стали привыкать к чудесам, да и тема убийств, своей жестокой и неумолимой реалистичностью потеснила мир иллюзий.
Проходя мимо окошка, за которым восседал полусонный консьерж, доктор услышал:
- Господин, ключ взят - у вас в номере дама.
Жилец посмотрел на служителя – спасибо, мол, за сообщение, но зачем впустил, разве я велел? (Вместо визита к Громадской она почему-то нагрянула сюда! В чем дело?) Консьерж, очевидно считая, что поступил правильно и угодил жильцу, стыдливо прятал глаза, как бы говоря: понимаю, понимаю, дело житейское… Пришлось одарить инициативного служителя монетой.

- Он мне устроил сцену ревности! – повисла на шее у доктора Элизабет.
- Кто?
- Генри! – пустила слезу англичанка. – Поэтому я не смогла быть у Громадской.
- Я начал волноваться: не случилось ли чего?
- Мне он не нужен, - продолжила она в постели. – Я его не люблю! У нас и нет детей…
- Но ведь он твой муж, - гладил подругу по голому плечу доктор. – Он окружил тебя всей той роскошью, в которой ты живешь и без которой, вряд ли, сможешь обойтись.
- Дружочек, - заговорила она сквозь слезы, - до тебя мне все это нравилось, а теперь я от этого устала, мне стыдно, меня тошнит. Я знаю, что ты скажешь «это несерьезно». Да?
Он ничего не ответил, лишь обнял и прижал к себе. Какое он имеет право нарушать привычный уклад жизни этой женщины и что может предложить взамен того, что она из-за него потеряет…

ГЛАВА ШЕСНАДЦАТЬ.

В назначенный день доктор прибыл в Бенарес, этот священный для индусов город, насчитывающий более пяти тысяч храмов.
По случаю праздничного дня очень многолюдно. Доктор, по обыкновению, приехав с запасом времени, решил осмотреть храмы.
Войдя в один, положив деньги на алтарь, огляделся. Во дворе находился священный колодец с множеством идолов – статуй священных жирных, откормленных до невероятных размеров коров и быков разных цветов. Тут находилось также изваяние самой разукрашенной священной коровы с шестью ногами, к которой паломники прикладывались. В алтаре, маленьком темном закутке, помещался главный идол – небольшой камень, имевший овальную форму. Брамины объяснили, что в камне сидит дух силы и от него исходит благодать. На камень лили благовонные масла, воду и бросали душистые цветы…
Осмотрев один храм, доктор вошел в другой. То был храм обезьян, тоже считающихся священными. Во дворе находилось множество ручных откормленных особей, больших и маленьких. Доктор дал им купленное заранее лакомство, но они есть не стали, –по-видимому сыты. В алтаре тоже сидел идол, представлявший собой скульптуру обезьяны…

- Доброго здравия, достопочтимый Шейх-Мухаммед, – услышал доктор над ухом. Торговец армянин из Бомбея, приветливо улыбаясь, сгибал свой указательный палец.
- Это вы? – обернулся доктор, в ответ загибая мизинец. – Ованес Та…
- Тадевосян. Он самый… У вас с собой?
- Конечно, – доктор полез за пазуху.
- Нет, нет, не сейчас… Потерпите. Для начала возьмем лодку и покатаемся по Гангу. Вы не против?
- Отчего же! С удовольствием.

Легкое суденышко плавно рассекало мутные воды священной реки. Торговец сидел на веслах, доктор устроился на корме.
Добрались до середины реки, и Ованес перестал грести. Лодка поплыла по течению. Доктор залюбовался дивным зрелищем бесчисленных храмов, чье золото в лучах солнца ослепляло своим блеском.
- Какая красота! - воскликнул доктор, завороженный окрестностями. – Отсюда открывается дивная панорама.
- Вы здесь впервые?
- Ранее не доводилось.
- Теперь без лишних глаз можете передать мне то, что при вас.
Доктор отдал свернутые и перевязанные листы, и гребец снова налег на весла.
Бросив взгляд на воду, доктор заметил, как в волнах мелькнул чей-то хребет, а затем хвост:
- Что это?
- Аллигатор.
- Отчего их не ловят и не уничтожают?
- Они священны.
- Странно! В кого ни ткни – все священны. Погода портится, - указал доктор на небо, где начали хозяйничать свирепые тучи
- Надеюсь, успеем до грозы, - налег на весла гребец.

Когда лодка уперлась в берег, где-то вдали прогремело, точно ударили в гигантский колокол, и тяжелые раскаты понеслись над водой. Затем еще и еще, и вот, казалось, не колокол, а каменные глыбы катались по небу, высекая с треском искры молний, сотрясая немыслимым грохотом небосвод и земную твердь. Сильнейшая гроза разразилась, как только доктор и его спутник высадились на берег. Воды Ганга и потоки проливного дождя слились в единую массу, но паломники ликовали, не думая куда-либо прятаться, да и спрятаться некуда.
- Помните, что армяне и по образу мыслей и по наклонностям своим всегда будут преданы Российскому престолу и, будьте уверены, что Россия в них на Востоке найдет и впредь полезных соучастников во всех начинаниях! – прокричал на прощанье торговец и растворился в потоках, низвергавшихся с небес.

* * *

Элизабет вскоре опять побывала у доктора, потом стала приходить чаще. Приходы стали вызывать в нем разочарование при виде ее лица, черты которого успевали в промежутке между встречами потускнеть. Когда она разговаривала с ним, он с сожалением думал о том, что ее внешность не принадлежит тому типу, которому он невольно отдавал предпочтение. Впрочем, лицо англичанки казалось особенно худым и вытянутым оттого, что лба и верхней части щек, этих гладких и почти плоских поверхностей, не было видно под волосами, - женщины напускали их тогда на лоб «кудряшками», завивали «барашком» и закрывали уши небрежными локонами.
Сложена Элизабет превосходно, однако трудно представить себе ее фигуру как единое целое. Трудно только из-за тогдашней моды, потому что одеваться с таким вкусом, как она, умели лишь очень немногие англичанки.
- Сознаю всю свою никчемность! Сознаю, какой жалкой выгляжу рядом с таким крупным ученым как ты, - приговаривала она, обнимая доктора. – Как это должно быть интересно рыться в старинных книгах, заглядывать в манускрипты… Какое счастье для меня помогать тебе в твоих занятиях, и постараться угадать, что скрывается за этим многодумным лбом, в этой голове, в которой не прекращается работа мысли. Я должна знать, о чем он сейчас думает!
- Кажется, скоро твои британцы начинают военные учения, и не отразится ли это каким-либо неудобством на нашей жизни?
- Нашел, чем забивать свою ученую голову. Цель маневров – показать стране, что Англия готова на случай войны с Россией оказать достойный отпор. Супруг завтра уезжает в Дели в связи с этим, так что, дорогой, я буду все время с тобой.
- На долго?
- На несколько дней. Мы будем счастливы… Ты рад этому?
- Конечно, дорогая, - ласково пролепетал доктор, стараясь скрыть свое неудовольствие от грозящей перспективы.

* * *

- Мистер Сойка, я поручаю вам усилить наблюдение за доктором, - сказал Торнтон поляку, в очередной раз зашедшему в консульство за инструктажем. – Мы ликвидировали телохранителя мнимого турка, но в ответ потеряли нашего хорошего агента, так что противостояние сторон усиливается. Прошу это учесть!
- Очень жаль доблестного Чарн-Сингха, - посочувствовал Сойка, - ценный, что и говорить, был агент.
- Я сегодня уезжаю на неделю в Дели, где в окрестностях мы проведем ученья, чтобы показать русским, какими силами обладаем на случай непредвиденных действий с их стороны. Так что, очень полагаюсь на вас в свое отсутствие.
- Постараюсь оправдать ваше доверие, сэр!
- Здесь остается мистер Скотт, но он человек со странностями, и работает у нас постольку, поскольку…
- Едите один, сэр?
- Зачем же? Со мной куча военных! В их числе сам командующий ученьями генерал Грант и генерал-инспектор пехоты Кэмпбел. Так что, в пути скучать не придется, - засмеялся мистер Торнтон, предвкушая грядущие попойки, веселье и карточные баталии.
- Кстати, сэр, я спрашивал турка, что он думает по поводу исчезновения слуги.
- И что он?
- Не имеет ни малейшего представления.
- Не имеет, и прекрасно! Тут возникло еще одно непредвиденное обстоятельство, - посерьезнел англичанин.
- Какое, сэр?
- Возможно, Мистер Сойка, я не должен вас посвящать в это деликатное дело… Но, видимо, придется…
- В чем дело, сэр? – поляк всем видом показывал, что готов выполнить любое поручение покровителя.
- В том, видите ли, как бы это сказать… Моя взбалмошная супруга вдруг прониклась к нашему турку нежными чувствами и настолько, что стала бывать с ним чаще, чем со мной!
- Понимаю, сэр, - затрепетал Сойка, посвящаемый в альковные тайны.
- Не иначе, как предательский удар в спину! Жена дипломата… и вдруг такое!! Она остается у него на ночь!!!
- Что вы говорите! – пан Сойка изобразил искреннее изумление.
- Мистер Сойка, я вам говорю, как мужчина мужчине и прошу ни с кем на эту тему не распространяться.
- Я нем как рыба, сэр, и никому ни слова!
- Попрошу по дружбе, оказать маленькую любезность - понаблюдать при возможности за «голубками» и потом обо всем доложить.
- Охотно исполню, сэр! Можете на меня положиться.
- Дело не в ревности. Мы давно вышли из возраста Ромео и Джулии. Дело в другом. Как бы это обстоятельство не использовал в своих корыстных шпионских целях наш мнимый турок.
- Разве ваша супруга, извините за нескромность, сэр, обладает секретной информацией?
- О, эти женщины! Во всяком случае, до сегодняшнего момента в наших разговорах, безусловно, затрагивались различные, в том числе и политические, темы.
Англичанин заходил по кабинету, но к сигарам как к успокоительному средству прибегать не стал.
– К тому же, не плохо, мистер Сойка, если бы вам удалось при случае пристальней ознакомиться и с бумагами нашего ученого.
- Мы с ним регулярно обмениваемся научными материалами. Он читает мне, я ему.
- Читает — это одно, а что пишет наедине с собой – совсем другое. Я на вас полагаюсь, мой друг, и жду известий по возвращении с маневров.
- Будьте спокойны, сэр, все сделаю, что в моих силах!

* * *

- Расскажи, мой Мухаммед, о ваших турецких женщинах – так ли уж они верны своим мужьям? – попросила Элизабет, в очередной раз, отвлекая доктора от работы.
- Бывают случаи, когда красавец гяур, молодой, богатый, в совершенстве знающий местный язык, имеющий собственный дом, устроенный на турецкий лад, все-таки ухитрится, подвергаясь сам величайшему риску и, ставя под угрозу жизнь женщины, вступить в любовную связь с мусульманкой, - доктор, глубоко вздохнув, подальше отложил перо, понимая, что оно не скоро ему понадобится. – Однако происходит это крайне редко по многим причинам: во-первых, засовы и решетки – препятствия достаточно солидные и преодолеть их не просто; во-вторых, не надо забывать о различии вероисповеданий и искреннем презрении каждого верующего к иноверцам. К этому надо добавить трудность, вернее, даже невозможность возникновения тех предварительных отношений, из которых вырастает любовь.
- А если любовь с первого взгляда? Как у нас с тобой? – Элизабет сидела с ногами на кушетке и оттуда посылала вопросы и пылкие взоры. Доктор сидел за раскрытым бюро и покачивался, откинувшись в кресле.
- В Европе у вас существует негласный сговор против мужа: все помогают влюбленной парочке, хотя бы молчанием, и никому не приходит в голову выступить в роли блюстителя нравственности.
- Да, так!
- В Турции дело обстоит иначе. Любой простолюдин, не говоря уж о знатных, увидев, что мусульманка на улице заговорила с иностранцем или просто кивнула ему, тотчас набросится на нее. Пустит в ход кулаки, каблуки, палку, и это вызовет одобрение у всех, даже у женщин. Никто не позволит глумиться над супружеской верностью! Своего рода цеховая солидарность мужей почти полностью застраховывает турок от семейных неприятностей, столь частых у вас, европейцев.
- Не скучно им вести такой монашеский образ жизни?
- Почему скучно? Турчанки свободно выходят из дома, совершают прогулки, катаются в экипажах, проводят порой целые дни в бане или гостях у подруг, но при этом их непременно сопровождают две-три приятельницы, или негритянки, или старуха в роли дуэньи, а если они богатые, то и евнух, часто ревнивый сам по себе. В качестве стража может выступать и ребенок, а когда и ребенка нет, женщин оберегает общественная мораль – порой даже надежнее, чем им бы того хотелось.
- Их свобода мнимая?
- Иностранцы, меж тем, верят в возможность любовного приключения, потому что нередко путают турчанок с армянками, которые носят тот же костюм, за исключением желтых сапожек, и достаточно хорошо подражают манерам турчанок, чтобы провести чужеземца.
- Как это происходит?
- Для спектакля требуется лишь старая сводня, состоящая в сговоре с прекрасной интриганкой, легковерный молодой человек и уединенный дом, где назначается свидание.
- Все-таки бывает некоторое разнообразие в стенах «монастыря»?
- Все не совсем так, как ты надеешься. Любовное приключение, как правило, заканчивается изъятием более или менее крупной суммы у одураченного гяура, который видит в каждой продажной женщине, по меньшей мере, фаворитку паши или даже мечтает вступить в соперничество с самим султаном.
- Неожиданная развязка, - огорчилась Элизабет.
- В действительности жизнь турчанок наглухо скрыта стенами домов, и невероятно трудно узнать, что же происходит за окнами с частыми решетками, где проделаны овальные глазки, как в театральном заднике, чтобы незаметно глядеть на улицу.
- Мой дорогой, у тебя, правда, одна жена или ты скрываешь от меня?
- У нас считается заговорить с турком о его женах, значит допустить вопиющую бестактность.
- Извини, дорогой, я пошутила! Верю тебе.
- Этой деликатной темы нельзя касаться даже иносказательно, даже малейшим намеком. Поэтому привычные для европейцев фразы вроде «Как здоровье вашей супруги?» из разговора исключены. Ясно, что при таком положении дел будет мало уместно спрашивать турка об интимной жизни гарема или о характере и нравах мусульманских женщин.
- Чувствую, что я абсолютная грешница в твоих глазах. – Она подошла с виноватым лицом. – Но я люблю тебя!
- Я лишь рассказал, о чем ты просила.
Она стала обнимать его и расстегивать пуговицы его сорочки, злясь на цеплявшиеся петли… Чертя в воздухе причудливую параболу, поднимался к потолку дымок одного из канделябров. Задуть другой помешало срочное перемещение в постель.

Утром за завтраком она неожиданно спросила: - Дорогой, как ты относишься к фокусам госпожи Громадской?
- Восхищаюсь, как и все, - доктор аппетитно прожевывал бутерброд.
- Да, способности, конечно, очевидны, - Элизабет, управлялась с беконом. - Но вместе с тем…
- Что «вместе с тем»? –приступая он к ростбифу.
- Мой муженек очень не одобряет мое увлечение мистикой и общение с мадам… Тебе сделать еще бутерброд?
- Нет, благодарю. Почему не одобряет?
- Сейчас расскажу… - потянулась она к сливочному маслу. – Возможно, чтобы охладить мое рвение к этим занятиям, супруг рассказал нечто из лондонского прошлого волшебницы.
- Что? –доктор взялся за кофейник. – Тебе подлить?
- Нет, достаточно, - заслонила Элизабет чашку. – Ты, наверное, слышал о лондонском маньяке, убийце по кличке Джек-потрошитель? Об этом писала вся мировая пресса.
- Конечно, дорогая!
Доктор отметил, что аппетит у него в это утро отменный – съел бы и слона под соусом «кари», да и капризная печень помалкивает. По-видимому, интимная близость способствует активизации всех жизненных сил и поднимает тонус.
- Генри считает, что им была… Элизабет помедлила для пущего эффекта, - наша оккультистка
- Кем была?
- Джеком-Потрошителем
- Не может быть!
- Прямых доказательств, конечно, нет, считает Генри, но косвенно…
- Что косвенно?
- В Лондоне в те годы, помимо Громадской, жил и другой известный оккультист, Алистер Кроули. Себя он считал, чуть ли не мессией и спасителем человечества, и утверждал, что отдельные эпизоды его биографии прямо совпадают с тем, что описано в Апокалипсисе.

Элизабет прервалась, занявшись на столе легкой уборкой; отодвинула чашки и кофейник, принялась за крошки.
- Оставь это, продолжай! – доктор дернул за сонетку. – Сейчас слуга унесет. Так, что с Громадской?
-…якобы этот Алистер Кроули приписывал в ту пору болезненно располневшей мадам привычку переодеваться мужчиной и идти пешком через весь Лондон, лишь бы расправиться с уайтчепельскими проститутками.
-Как? Невероятно!
Слуга сосредоточенно ставил на поднос грязную посуду.
- Кроили утверждал, что убийцей является опытный астролог и оккультист, добившийся значительных успехов в магии, а тогда общество «Искатели Истины» достаточно укрепилось в Лондоне и имело в своих рядах множество членов.
- Зачем ей понадобились проститутки? –доктор почувствовал, что после столь плотного завтрака работать вряд ли сможет, поэтому послушать подобные бредни в самый раз.
- По описанию Кроули черты лица потрошителя в юбке таковы: непомерно большая голова, кожа лица как пожелтевший пергамент и серовато-седоватые волосы. Вылитый портрет нашей мадам! – в голосе Элизабет послышалось злорадство.
- Весьма, похоже, - согласился доктор. «Все женщины одинаковы – и очень не любят, когда кто-то чем-то выделяется, становясь соперницей».
- Ко всему прочему, есть и свидетельства некой Мейбл Коллинз, которая была настолько близка с мисс Громадской, что жила с ней совместно в одном доме.
Англичанка, явно, решила сбросить знаменитый бюст с пьедестала. - Мейбл Коллинз являлась признанным медиумом, и дамы вместе осуществляли психологические эксперименты, хотя и не только…
- Что еще?
- Говорят, их дружба приняла весьма прихотливую форму, – они были любовницами-лесбиянками…
- Куда смотрел полковник?
- Он тоже время зря не терял, проводя его в обществе… мужчин, соответствующих наклонностей.
- Как! Мужеложство? – доктор чуть не подпрыгнул в кресле, но Элизабет не давала ему опомниться.
- Можно подумать, что у вас на Востоке об этом не слышали… Одни только древние греки, что себе позволяли!
- Содом и Гоморра!
- Больше скажу, мой дорогой, - начала Элизабет, но умолкла, словно спохватившись, и как застыдившийся ребенок опустила глаза.
- Чем еще меня хочешь ошеломить? Говори!
- Так и быть, открою тайну… - она снова запнулась. – Ты думаешь, почему я так беспрепятственно к тебе прихожу?
- Почему?
- Потому что своему супругу как женщина не нужна, и сцена ревности, которую он мне устроил, была лишь некой данью общественной морали, а не проявлением чувств.
- У него любовница?
-Хуже… Любовник!
- Как?! – стул закачался под доктором, а лоб покрылся испариной.
- Так, - холодно сказала она.
- Кто?
- Догадайся! – её лицо озарила лукавая улыбка.
- Откуда мне знать?
- Ответ лежит на поверхности и следует из моего предшествующего рассказа, - она опять посерьезнела.
- Ничего не понимаю, - сдался доктор и стал вытирать вспотевший лоб платком.
- Экий недогадливый! Подумай хорошенько, – она подошла к окну и стала следить за «броуновским» движением оживленной улицы. – Думай, думай!

В дверь несильно постучали, и на пороге появился сияющий пан Сойка. Гость замер в дверях, заметив, что хозяин не один.
- Не удивляйтесь, мистер Сойка, что мы подружились, - ответила Элизабет на вопросительно-смущенный взгляд гостя. – Муж на маневры, жена к любовнику – классическая схема. Можно писать пьесу из колониальной жизни, не правда ли?
Она расхохоталась, приведя бедного поляка в еще большее смущение, и он начал слегка заикаться, чего раньше за ним не наблюдалось.
-Р-ради Бога, м-мисс Т-торнтон! М-меня это совсем не к-касается… В-вы женщина н-независимая…
- Надеюсь, не будете доносить моему супругу? – продолжала заливаться смехом англичанка. – Хотите, я вас чем-нибудь… подкуплю? – Она подошла к гостю, все еще стоявшему в дверях, и оказалось, что маленький Сойка ниже ее на целую голову.
- Что вы м-мисс Т-торнтон! – Не ожидавший такого напора гость от смущения стал красен как спелая вишня.
- Могу подкупить вас, например, яичницей с беконом. Я ее хорошо готовлю. Проходите, не стесняйтесь! Зачем в дверях стоять? Хотите завтракать с нами, тогда присоединяйтесь к нашему столу. Хотя, мы закончили… Ха-ха-ха! Но можем, ради вас, повторить.
- Б-благодарю, я уже…
- Пощади, дорогая, бедного Войцеха, - решил прекратить «пытку» доктор. – От твоей «атаки» на нем лица нет, а нам нужно еще обсудить кое-какие научные вопросы.
- Понимаю, понимаю, обсуждайте, сейчас вас покину, мне нужно сделать покупки, – она стала спешно собираться. – Не обижайтесь, мистер Сойка! Надеюсь, вы понимаете, что у меня с утра веселое настроение и все, что я вам говорила вздор?
- Конечно, мисс Торнтон, - перестал заикаться поляк.
- Дорогой, я буду вечером, - поцеловала она в щечку доктора и выпорхнула за дверь.
- Сознайтесь, не ожидали увидеть у меня в гостях мисс Торнтон? – улыбнулся доктор, приглашая гостя садиться.
- Признаться, вначале немного опешил, - гость утратил на лице прежнюю вишневую спелость, и, став походить на бледное недозревшее яблоко.
- Будьте снисходительны к человеческим слабостям, коллега.
- Меня можете не опасаться, дорогой доктор! Я зашел к вам, чтобы кое-что почитать из вновь написанного. Мы давненько не виделись, - зашелестел Сойка листами.
- Да, давненько, давненько… О чем написали?
- Об индуизме.
- О, это интересно! Охотно послушаю, - доктор сделал искреннее лицо и приготовился к предстоящему нелегкому испытанию. Где-то в глубинах сознания внутренний голос сказал, что в связи с немалой плотностью завтрака и с последующим его перевариванием, которое, похоже, началось, потребуется большой прилив крови к желудку с соответствующим ее отливом от головы, что обычно приводит к сладкому засыпанию. Но доктор, как всегда, не внял предупреждению…
.
Легкий стук в дверь и голос консьержа вывели слушателя из тягостного оцепенения.
- Господин, вас спрашивает какой-то человек. Он просит выйти к нему.
Доктор выглянул в окно и заметил у входа в гостиницу слугу перса-купца. «Зачем пожаловал? Так некстати… Что ему нужно?»
- Извините, коллега, я на минуту! –доктор вышел.
Поляк попытался открыть крышку ларчика, нервно косясь на дверь. Не поддалась. Выдвинул ящич бюро. Обнаружились два пера и два флакона. О, удача! Один флакон фиолетовый – чернила, второй – бесцветный… Послышались шаги. Сойка задвинул ящик и отскочил.

— Вот и я! Надеюсь, не очень задержал?
- Что вы! Пустяки.
— Это был посланец Дади-Насю-Ванджи. Просит зачем-то зайти к хозяину.
- Опять, наверное, хочет вас куда-нибудь послать с поручением? Какой-нибудь груз встречать…
- Не думаю, хотя все может быть.
Снова стук в дверь и на пороге появилась Элизабет.
- Идет ли мне эта шляпка, господа? – она кокетливо вертелась возле большого зеркала, висевшего в прихожей.
- Вы в ней очаровательны, мисс Торнтон! – не замедлил с комплиментом пан Сойка и стал судорожно прощаться. – Извините, но я вынужден вас покинуть – уже поздно, а мне еще нужно…
- А тебе, дорогой, нравится моя обновка? – перебила суетящегося гостя шумная Элизабет. – Куда вы, мистер Сойка, заспешили? Побудьте еще, …
- Да, очень идет, - похвалил доктор.
- Прошу меня простить, - поляк решительно направился к двери и был таков.
- Шляпка очень подходит к цвету глаз, - сделал «открытие» доктор и, довольный этим, искренне улыбнулся.
- О, какой ты тонкий ценитель!
- Дорогая, ты мне так и не сказала, кто же занимает сердце твоего супруга, - напомнил доктор. – Приход пана Сойки прервал тебя на самом интересном…
- Какой ты недогадливый! – она укоризненно ткнула его пальчиком в нос.
-А все же – кто?
Она надула губки, словно, обиженная несообразительностью, снова повертелась у зеркала, поправила шляпку, постучала указательным пальчиком доктора по лбу.
- Муженек нашей волшебницы.
- Роберт Скотт?
- Мой супруг души в нем не чает, несмотря на частые ссоры меж ними из-за политики, а тот, мерзавец, предпочитает другого…
- Как? – присел сраженный доктор. – Кого?
- Снова подумай, - с олимпийским спокойствием заявила интриганка и снова занялась своей внешностью.
- Я н-не в силах н-ничего п-понять, - он стал заикаться. Язык не слушался.
- Тот, кто только что вышел из этой комнаты! – взорвала последнюю «бомбу» Элизабет и наслаждалась ее поражающим эффектом.
- П-пан Сойка?! – доктор с огорчением отметил, что помимо языка, и голос тоже не хочет повиноваться, сип получился. – Он т-тоже в этом з-замешан?
- Да! У них здесь общество, - засмеялась Элизабет, - своего рода филиал «Искателей Истины», но с мужским уклоном…
- Получается некий любовный треугольник? – обрёл снова нормальный голос доктор, начинавший примиряться с новой картиной «мироздания».
- Абсолютно классический вариант, с вытекающими из этого сценами ревности, этими издержками любовных отношений.
- Пан Сойка к кому питает симпатию? – начал входить во вкус слушатель.
- Этот, кажется, любит моего мужа, но тот к нему холоден.
— Значит, мой коллега несчастен, раз без взаимности?
- Выходит так, - Элизабет резко отбросила разонравившуюся покупку и топнула ножкой. – Но их всех вместе утешает, объединяет, да и руководит этим Содомом… Догадайся кто?
- Сдаюсь! Голова идет кругом.
- Так и быть, пощажу, но держись крепче за ручки кресла.
- Я готов! – доктор, на всякий случай, впился в подлокотники.
- Да-а-а-ди, - начала она нараспев.
- Насю-Ванджи?! – подхватил он, подпрыгнув, а она довольная захлопала в ладоши, словно награждая и его, и себя за удачно исполненную арию.
- Ну, и ну, - начал он медленно сползать с кресла.
- Я тебя предупреждала. Купец у них главный заводила! Он и втянул всех, тосковавших от скуки, в это непотребство. Заметил, как пан Сойка меня боится? В моем присутствии занервничал, заторопился. Догадывается, наверное, что я знаю их тайну. Видел, как у него глазки забегали?
- У меня слов нет, - выдохнул доктор, поднимаясь с ковра (“Не слишком ли я переигрываю, что даже сполз?”)
Раздавшийся выстрел заставил вздрогнуть обоих – как время пролетело –ночь на дворе.
- Магараджа, хоть, безупречен? – спросил с последней надеждой доктор.
- Он в другом преуспевает, ты же сам знаешь – ему виски заменяет все…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

Рано утром она покинула его. Пошла, проведать, как дела дома. Обрадовавшись, что снова один, доктор вспомнил о принесенной слугой купца-перса очередной сигаре и, достав ее из укромного места, стал спешно разламывать. Плотно свернутые сухие табачные листья крошились и падали на стол. Записка выпала. На сей раз – чуть потолще.
«Состав английских офицеров прекрасный. Все они хорошо знают службу и отлично ездят верхом. От офицеров требуется изучение местных языков. Кроме индустанского – еще одного из 17-ти коренных наречий. За изучение каждого языка назначаются премии, достигающие за арабский и санскритский – 5000 рупий. В настоящем году последовало распоряжение относительно изучения и русского языка. (Слово «русского» дважды подчеркнуто!) Туземные офицеры, достигающие только должностей ротного и эскадронного командира, необразованны, но имеют большую боевую опытность. Английские офицеры с ними не знаются. В английских войсках состав нижних чинов молодой, за исключением унтер-офицеров. Туземные полки комплектуются желающими не моложе 16-ти и не старше 25-ти лет, поступающими на 3 года с правом продолжить срок. Войска эти хорошо обучены, особенно кавалерия. Британская пехота вооружена винтовками «Генри-Мартини», а туземная – «Снайдера». Английские войска расположены в роскошных казармах, туземные же – в глинобитных лачугах. Волонтеров, набранных исключительно из английских подданных, считается всего около 10952 человека, которые формируют 42 пеших и 6 конных отрядов, и 4 батареи».
Как много на сей раз! Надо срочно садиться писать, а то, неровен час, кого-нибудь еще шайтан принесет… Достал все необходимое, запалил свечу, для последующего сжигания записки, сгреб сигарные крошки и, как и в прошлый раз, выбросил в окно, где ветер развеял их.
Закончив писать, вспомнил, что слуга перса-купца, передавая сигару, сообщил и о предстоящей поездке в Мадрас для встречи с очередным связным, хотя о точной дате обещал сообщить позже. Как сказать Элизабет о своем отъезде? Будет выспрашивать: куда да зачем? В Бомбей удалось смотаться беспрепятственно, но тогда они фактически не были знакомы; в Бенарес – тоже удалось, так как были знакомы еще мало, и отчета не требовалось. Но теперь, когда она чуть ли не переселилась к нему, что придумать? Скорей бы возвращался ее супруг с маневров, – тогда будет легче выскользнуть из поля зрения…
Легкий стук в дверь прервал терзания. Голос консьержа известил:
- Господин, к вам снова пришел тот же человек и просит вновь вас выйти к нему.

- Извините, господин доктор, что опять беспокою, но появились срочные данные, – Абдул-Рахман-хан посмотрел по сторонам, где двигались редкие прохожие и экипажи.
- Хотите вновь попотчевать меня сигарой?
- В виду срочности полученных данных, «заправить» их в табачные листы времени не было, так что, обычная записка! Он быстрым движением сунул в ладонь доктора, как бы пожимая ее, плотно свернутый клочок бумаги.
– И еще велено передать устно: в воскресенье вам надлежит быть на месте. Встреча назначена в полдень у входа в церковь Святого Фомы, что находится в окрестностях города. Каждый укажет к ней дорогу, там к вам подойдет человек. Чтобы вовремя поспеть, придется выехать поездом в пятницу - езды два дня. Вот ваш билет.

Передав конверт, посыльный мгновенно исчез. Возвращаясь в номер и проходя мимо консьержа, доктор заметил, что тот опять стыдливо отвел глаза, точно нашкодивший пес. («Наверно, подсматривал, скотина?»)
Развернул записку, снова зажег свечу и достал рукопись, чтобы вписать новые данные. Как быстро работают! Наверное, обстановка повального мужеложства очень способствует утечке информации. Может, и консьерж в курсе всего происходящего, и меня подозревает в чем-то подобном: не успел отправить женщину, как уславливается о свидании с мужчиной. Но тогда в его глазах я универсал – неравнодушен к обоим полам. Бред какой-то! Что-то я расфантазировался… Консьерж, скорее всего, выполняет функции исчезнувшего старьевщика, и в Мадрасе, наверняка, кто-нибудь будет у меня на хвосте… Но как объяснишь ей, зачем туда отправляюсь?

«В окрестностях Дели собрано для маневров: 15 английских батальонов, 20 батальонов туземной пехоты. 12 английских эскадронов, 38 эскадронов туземной конницы, 4 конных. 12 полевых и 3 горных батареи, 1 рота саперов. Всего 37630 человек и 114 орудий».
Какая свежая информация, прямо с учений! Кто так блестяще работает? Роберт Скотт здесь, никуда не уезжал, как сказала Элизабет… Значит, кто-то непосредственно оттуда сообщает. Кто это может быть?
Обрадованный столь ценными сведениями, быстро закончил писанину, сжег записку, убрал рукопись в ларчик, заперев его. Элизабет все никак не могла успокоиться, зачем ключик на шее висит. «Кого ты опасаешься?» Но, кажется, ссылка на забывчивость – ключик такой маленький и легко может затеряться – ее успокоила. Больше пока не пристает, да и с «покажи письма от любовниц» не настаивает… Неужели поверила?
Позвал прислугу, заказал обед. В ожидании стал просматривать местную прессу.
После сытного обеда (наконец-то, отвел душу, презрев печень!) наступило некое погружение в «дымку», и даже крепкий кофе не помог. Всплыли в затуманенном сознании какие-то далекие сцены, какие-то разговоры, невинные шалости пятилетнего ребенка…
- Дорогой, ты уснул?
Он не заметил, как она вошла (по-видимому, и вправду, уснул) и вздрогнул от неожиданности.
- Прости. Я тебя напугала?
Она обвила руками его голову сзади и поцеловала в глаза.
- Нет, нет, не напугала… задумался. – Он повернулся к ней и заметил перемену в облике. – А почему такая бледная?
Элизабет имела несвойственный, растерянный вид, и плохо скрываемое беспокойство так и выпрыгивало из глаз.
- Что случилось, дорогая?
Она замялась, но, не имея сил больше сдерживать то, что распирало ее, заговорила быстро и сбивчиво. Голос дрожал.
- Мне дома привиделось… нечто… никак не могу придти в себя!
- Успокойся, садись, – теперь он обнимал ее. – Сейчас принесу воды.
Сходил за графином и стаканами.
– Расскажи. Что случилось?
Она отхлебнула, с трудом глотая, и даже поперхнулась.
- Когда вернулась домой и вошла в гостиную, то увидела Генри, стоявшего спиной к камину. Зная, что он еще не должен вернуться с маневров, с удивлением спросила, отчего он так рано возвратился, – лицо Элизабет передернуло, словно она ела лимон. – Фигура, неподвижно стоявшая, пристально посмотрела на меня с выражением задумчивости и печали на лице, но не произнесла ни слова. Рассказчица снова сморщилась, как от кислого.
– Полагая, что он чем-то опечален, сама подошла и села на кресло перед камином, но более чем в двух футах от него. Видя, что он не спускает с меня глаз и не моргает, я, посидев с минуту, обратилась к нему с вопросом, отчего он молчит, и протянула руку, чтобы дотронуться. В то же самое мгновение фигура Генри отодвинулась от меня и быстрыми шагами пошла к окну, причем не слышно было ни шума шагов, ни шороха одежды, ни движения воздуха. Подойдя к окну, муж остановился, продолжая смотреть на меня. Я бросилась к окну, но не нашла там никого. М-меня до сих пор всю т-трясет!
Голос и руки ее дрожали.
– Ч-что это б-было? П-призрак?
- Успокойся! Ты вполне нормально воспринимала фокусы госпожи Громадской… - он попробовал улыбнуться, - … ее «тульпы» с возвращением минувшего. Почему это так напугало?
- Но там я была, во-первых, не одна, во-вторых, виденья возникали по просьбе, а здесь никого не просила…
- Может, и это проделки оккультистки, - попытался перевести в шутку доктор. – Ты рассказывала о ней нелестные вещи. Она обиделась и решила наказать тебя, наслав призрак.
Он попробовал рассмеяться: – Не волнуйся, дорогая!
— Это знак свыше! – Элизабет явно не желала принимать точку зрения доктора, хотя дрожать перестала. – Не случилось ли что на ученьях с Генри?
- Ты к нему неравнодушна, а говоришь, что не любишь! И он не равнодушен к тебе, раз так напоминает о себе, - шутливо укорил доктор.
- Он, все-таки, мой муж, и вместе прожито немало лет, - вдруг проснулась, и заговорила в ней праведная супруга. – Я немедленно должна ехать в Дели и узнать, не случилось ли чего. Так что, дорогой…
- Поедешь одна? Может быть, я… - Доктор изобразил правдоподобно-искренний порыв в надежде на отказ, что и последовало.
- Нет, нет, не беспокойся, дорогой! Я отправлюсь служебным экипажем с прислугой и охраной, так что тебе не стоит волноваться. – Она решительно встала, поправляя платье и прическу.
- Где новая шляпка? – заметил он отсутствие обновки.
- Разонравилась, выбросила! Прощай, дорогой! – Страстно поцеловав любовника, выбежала, хлопнув дверью.
«Консьерж подумает, что наконец-то рассорились, и будет злорадствовать. Вот и хорошо! Пусть так думает… Не было счастья, так несчастье помогло! Не надо теперь объяснять свой отъезд в Мадрас и оправдываться. Если это действительно проделки госпожи Громадской, то стоит ее поблагодарить за экстренно предпринятые меры… и личное спасибо мистеру Призраку!»

* * *
.
Беседа происходила у доктора. Он смотрел теперь на коллегу новыми глазами, сквозь призму рассказанного Элизабет, пытаясь найти во внешности и повадках друга черты, подтверждавшие его вторую сущность. И то, что раньше можно было отнести к причудам и странностям, часто присущим многим людям, теперь, в свете рассказанного, казалось доктору чем-то необычным и подозрительным. Принципиальный холостяк (почему?). Маленький рост и общая тщедушность, теперь воспринимались, как проявления женственности. Какая-то не мужская, излишняя эмоциональность… да и много чего, вызывало непроизвольное раздражение …
- Где ваша подруга, извините за нескромность? – спросил гость.
- Уехала к супругу, притом очень поспешно. Ей было видение! Посчитав это дурным предзнаменованием, перепугалась. Не случилось ли что с мужем?
- Что привиделось?
- Мистер Торнтон, собственной персоной, стоящий у камина, хотя он находился за тысячу миль в этот момент.
- Может, вернулся?
- Что вы! Она его схватила, но поймала воздух…
Пан Сойка выпучил глаза и нахохлился, – похоже, испугался, но, быстро взяв себя в руки (так и хочется сказать – в лапки, до того они не мужские), сказал решительно:
- Насколько мне известно, она особа впечатлительная, поэтому ее реакция не удивляет!
- Не без того («Ишь какой знаток женской психологии нашелся!»). - Давайте лучше послушаем о вашем индуизме, коллега.
До прихода гостя доктор успел пообедать и поэтому сейчас стал снова ощущать в голове знакомые сноподобные затмения и наплывы, но до того приятные, что, хоть его индуизм интересовал, противиться этим наплывам был не в силах.
л
Утомлённый своим рассказом, поляк умолк, чем воспользовался слушатель., спросив:
-Хотите, я вас немного развеселю?
- Почему бы и нет? Извольте!
- Вы слышали об английском убийце-маньяке по кличке «Джек-потрошитель»?
- Конечно, кто о нем не слышал! Газеты всего мира трубили.
- Так вот, он и мадам Громадская… - доктор сделал хитрую паузу.
- Были знакомы?
- Более того.
- Он был ее мужем? Братом? - терялся в догадках Сойка.
- Он и мадам – одно и то же лицо! – заявил доктор торжествующе.
- С чего вы взяли? – Сойкина челюсть отвисла, но не сильно – ожидаемого эффекта не произошло. – Тоже мне, называется, развеселили…
- Мне об этом поведала Элизабет. Правда, забавно? Вас это не шокировало?
- Откуда ей такое известно? – не собирался ни удивляться, ни веселиться поляк.
- Супруг рассказал. – На лице доктора проступило разочарование. – Я вижу, на вас это не произвело должного впечатления?
- Муж ей сообщил об этом, явившись призраком? – мрачная усмешка проступила на лице Сойки. – Тогда, и впрямь, ничего удивительного.
- Нет, значительно раньше, когда он еще работал в Лондоне.
- Бред какой-то! По-моему, все это фантазии скучающей дамы!
- Жаль, что вас не развеселило, а мне показалось забавным…
- Почему вдруг вам захотелось меня развеселить? – насупился Сойка.
- Потому, что атмосфера в городе, как мне кажется, стала напряженной: двойное убийство, теперь эти маневры… Вы не находите?
- Пожалуй, соглашусь. Все, видимо, оттого, что в воздухе витает… - поляк выжидательно замолк и выразительно посмотрел на собеседника.
- Что витает? – доктор поднял брови.
- Как что? Разве не догадываетесь? – Сойка снова сделал паузу.
- Нет.
- Угроза русского вторжения! – гаркнул вороном Сойка. – Вот, что витает, коллега.
- Это неотвратимо? –доктор вспомнил про свою, неуместную в подобной ситуации, славянскую внешность. («Какие фантазеры! Вторжение мерещится».)
- Не знаю, не знаю, - отвел взгляд Сойка и достал часы. – Мы засиделись… пора собираться к пани Громадской.

* * *
- Я бы хотел попросить мадам создать тульпу о пророке Заратустре. «Что вы думаете по этому поводу?» —спросил доктор, когда экипаж остановился у знакомого особняка. Множество карет подъезжало к дому, и гости спешно входили в подъезд.
- Если попросите, она не откажет. Конечно, было бы желательней попросить, как и положено, заранее… Хотя, может быть, пани столь всемогуща, что выполнит вашу просьбу и без предварительной подготовки – что называется «экспромтом».
- Вы любите Шуберта? – спросил доктор.
- Люблю, но причем здесь он?
- Вы упомянули «экспромты», вот я и вспомнил о нем. Вам нравятся его опусы?
- Опять хотите меня развеселить? – улыбнулся поляк. – Мне больше нравятся Мазурки, Баллады и Ноктюрны моего великого земляка!
- Шопена?
- Да! В особенности его «Революционный» этюд, - снова в пане Сойке проклюнулось что-то орлиное, и он взъерошил перья.

Они вошли. Членов общества собралось предостаточно, а народ подходил и подходил. До начала «представления» оставалось не более четверти часа. Гости стояли небольшими группками и оживленно беседовали, некоторые прогуливались парочками. Хозяйка и ее супруг радушно встречали вновь прибывших. Доктор засвидетельствовал свое почтение пани и попросил ее создать тульпу.
- Так внезапно? – вначале опешила она, но потом, подумав, мило улыбнулась. – Попробую. Чего не сделаешь для вас, наш славяноподобный турок!
Получив согласие (предположение поляка оправдалось – она, и вправду, всемогуща) доктор радостно просиял.

Вскоре все вошли в залу, и расселись по своим излюбленным местам. Любимое место англичанки пустовало. Значит, все-таки, уехала.

Пани Громадская, произведя, положенные вначале ритуальные действия, сообщила присутствующим, что сейчас представит тульпу на тему, предложенную «нашим уважаемым турецким доктором».
Дым тибетских палочек заполнил освещаемое тусклыми свечами помещение, экзотическая музыка шехнаи и ситара, подобно гибкой кобре, зазмеилась в воздухе, пронзая ароматные клубы фимиама.
- И тогда Ахура Мазда, - зазвучал гулко, как под сводами собора, ставший низким, голос «искательницы истины», - поведал Заратустре, что не существует великого множества богов и божков. Все благое на земле происходит от Единого, а все дурное – от Духа Зла.
В луче света, неизвестно откуда исходившем и прорезавшем густую пелену курений, заколыхалась человеческая фигура. Возник бородатый, но не старый, мужчина, одетый в звериную шкуру с посохом в руках. Фигура быстро укрепилась в реальности, и доктор с удивлением узнал в чертах лица незнакомца свои собственные. От этого не совсем приятного открытия он заерзал в кресле и посмотрел на окружающих, – узнали они? Но все, сосредоточенно и не отрываясь, созерцали видение и никаких сличений не производили. У доктора отлегло от сердца.
- Чтобы Заратустра мог стать великим пророком, - поведал голос вновь из-под потолка, - ему пришлось выдержать три испытания.
Перед человеком в шкуре самопроизвольно вспыхнул огромный костер. Тот, слегка помедлив, шагнул в огонь, на мгновенье, исчезнув в, жадно охвативших смельчака, языках пламени и вскоре вышел, невредим, – бывшая на нем шкура даже не задымилась.
«Чудеса», - подумал доктор и увидел, что теперь появились на «сцене» люди, тащившие огромный котел с ярко блестевшей и колыхавшейся в нем жидкостью.
«На воду не похоже, - тревожно отдалось в сознании, - не расплавленный ли металл?»
Часть из пришедших схватила Заратустру и распластала на земле, держа за руки и за ноги, остальные подволокли (должно быть очень горячий – то и дело отдергивали руки, хоть и в рукавицах) к испытуемому котел и стали лить из него расплавленный свинец на грудь страдальца. Послышалось характерное шипенье, запахло горящей плотью, не то пар, не то сизый дымок окутал тело и на миг скрыл его. (Доктор почувствовал сильное жжение в груди. Среагировала и печень, больно кольнув.) Как ни странно, ужасного крика жертвы не последовало… Мучители отпустили ноги и руки бедняги, и через несколько мгновений Заратустра встал, оторвал небрежным движением от груди сверкавший застывший слиток и поднял его высоко над головой. Никаких ожогов на теле не видно. (Жжение прошло и печень отпустила.) Люди унесли пустой котел, а на смену им пришли другие. (Доктор насторожился: какая гадость последует?) Новые привязали пророка к неизвестно откуда взявшемуся столбу – буквально из-под земли вырос – и стали острыми кинжалами вспарывать ему живот, отчего обнажились кровоточащие внутренности. (Доктор почувствовал острые боли в кишках. И даже пощупал себя, но все на месте. «Какая достоверная чертовщина происходит!») Публика ахнула, многие отвернулись или зажмурились, не в силах вынести подобного натурализма. А герой-пророк не растерялся и стал накладывать на раны свои чудодейственные руки, предварительно вернув, конечно, внутренности на место. Ужасных повреждений как не бывало. Вдобавок легким движением сбросил с себя путы и как заправский циркач поднял торжествующе вверх обе руки, словно напрашиваясь на, впрочем, заслуженные аплодисменты. «Искатели Истины» снова ахнули. Но радостно, с облегчением. По-видимому, забыв, где находятся, обрушили на «артиста» шквал оваций. («Не в цирк ли попал?» – подумал доктор, с радостью отмечая, что в животе болезненных ощущений не наблюдается.) Неземной голос мадам оккультистки прервал неуместные проявления зрительского восторга:
- Твердость во вновь обретенной вере сделала тебя неуязвимым. Это говорю тебе Я, твой Бог и властелин, Ахура Мазда. Но одно тебе угрожает, – ты остаешься смертен.
- Как ты, создавший всю Вселенную, все священные стихии, не хочешь сделать меня бессмертным? – вскричал обиженно человек в шкуре, и доктор почувствовал какое-то першение в горле и непроизвольное шевеление губ – голос пророка был его собственным.
- Много позже услышим мы подобную мольбу от другого пророка, - раздался комментарий Громадской. – И вам, всем собравшимся здесь, знакомы эти слова: «Отче, о если б ты благоволил пронести чашу сию мимо меня! Впрочем, не моя воля, но твоя да будет».
Человек в шкуре заговорил снова, и доктор вновь ощутил щекотанье в горле и шевеленье губ:
- Скажи мне, Дух Святейший, создатель жизни плотской, что из Святого Слова и самое могущее, и самое победное, и наиблагородное, что действенней всего?
Далекий голос, лишь слабо похожий на голос мадам, ответил:
- Знай, пророк, отныне все мои имена, и называй меня: Желанный, Мощный, Истина, Всеобъемлющая Благость, Разум и Разумный, Учение и Ученый, Святость и Святой, Сильнейший, Беззлобный («Не достаточно ли? – богохульно подумал доктор. –Все не запомнишь!»), Победный, Всесчитающий и Всевидящий, Целитель, Создатель, Покровитель, Хранитель…
Названо 72 имени, – доктор не поленился посчитать. «Столько же глав в Авесте, - вдруг осенило его, - и столько же нитей в ритуальном поясе кусти!»
- Бойся, пророк, - продолжал голос, - злого колдуна Брат-реш Тура, которого злой дух Ангро Майнья породил, чтобы убить тебя.
В сознании доктора почему-то всплыл образ пана Сойки. («Не он ли есть тот колдун?.. Хотя, причем здесь он? Какая чепуха!»).
- Ты достойно должен будешь принять смерть, когда колдун настигнет тебя, но старайся оттянуть этот миг.
«Почему я так плохо подумал о коллеге? – устыдился доктор. –Имеет порочную наклонность и что из того? Кто безгрешен?»
- Смерть в мире нужна, чтобы показать конечность времени, в котором происходит борьба с духом зла. Если не будет смерти, то Ангро Майнью тоже обретет вечную жизнь и никогда не воссияет тогда свет блаженства для праведников.
«Очень разумное мироустройство!»
- Отныне ты будешь знать, что было и будет в плотском мире и мире духовном…
«Это хорошо!»
- … будешь ведать судьбами всего человечества и жизнями отдельных людей, как великих, так и незаметных…
«Зачем столь обширные полномочия?»
- А теперь ступай и приведи в дом свой супругу, которая родит тебе детей…
«Как там Элизабет? Наверное, катит в Дели?»
- Передай и другим людям это мое наставление. Ибо нет ничего в мире лучше простой человеческой жизни. Она прекраснее, чем бессмертие при бездетности!
«Очень мудрая мысль, и с этим не поспоришь».

Сеанс закончился, народ стал неспешно расходиться. Муж Громадской торопливо подошел к беседовавшим доктору и пану Сойке и начал взволнованно:
- Господа, вы ничего не слышали?
Доктор и Сойка вытянули лица.
- Получена срочная депеша, что на маневрах осколком снаряда тяжело ранен мистер Торнтон!
- Как? Не может быть!
«Значит, призрак явился не случайно?» Неприятный холодок пробежал по спине доктора. «Вот и не верь в предсказания…»
- Как он себя чувствует? – закудахтал испуганно Сойка. – Опасна ли рана?
- Ничего более неизвестно. Помещен в госпиталь. Будем ждать дальнейших известий.
- Бедняжка Элизабет! Наверное, ничего не знает, – присоединилась к разговору госпожа Громадская.
- Она поехала к нему, заранее почувствовав неладное, - сказал доктор. – Ей было видение…
- Расскажите, расскажите! – потребовала оккультистка, и доктор со всеми подробностями пересказал историю с появлением фигуры у камина.

Слух о несчастье мгновенно распространился среди присутствующих, кругом слышались охи и вздохи, расспросы «что да как?», мелькали испуганные лица и расширенные глаза. Общее смятение продолжалось некоторое время, пока пушечный выстрел не вернул всех в реальность, заставив поспешно прощаться с хозяйкой и отправляться по домам.
За окнами проплывали темные здания, послушно спящего или только прикинувшегося таковым, города. В некоторых окошках мелькали робкие огоньки и тени.
Наконец, мелькнули освещенные окна «Огней Кашмира» и возница затормозил.
- Кстати, а может быть, и нет, – улыбнулся доктор, спрыгивая с подножки, – завтра уезжаю в Мадрас, так что на время лишусь вашего общества, дорогой коллега.
- Надолго ли? – в голосе послышалась легкая обида. –Почему держали в секрете, что уезжаете?
- На пару-тройку дней.
- Опять Дади-Насю-Ванджи посылает?
- Да, он… - соврал, не моргнув, доктор. – Не могу отказать! Вам не сообщил заранее, потому что считаю это пустяком, к которому недостойно привлекать внимание.
- Удачного пути, - помахал маленькой ручкой Сойка и, громко хлопнув дверцей, поехал восвояси.

Очутившись у себя, доктор почувствовал, что затосковал по Элизабет. Нахлынуло чувство, овладевающее мужчиной, в чью жизнь случайно встреченная незнакомка вносит черты, поначалу непривычные, но в которых мужчина начинает нуждаться, привыкнув к ним. В связи с этим у него появилась привычка думать о мелочах, отвлекавших от размышлений, обычно занимавших голову: - там ли лежит ложка или вилка, на месте ли стоит кофейник, в правильном ли порядке разложены на столе привычные предметы и так далее… Внутри, где-то в глубине, замурлыкал голос:
«Я слышу, как она в тиши ночной вздыхает.
О дивный, сладкий сон, приснись еще хоть раз!
Я вижу, как она глаза свои неспешно открывает.
О наслажденья миг и час, вернись и вечно длись для нас».
Доктор, прежде чем лечь спать, решил перечесть то, что собирался завтра везти в Мадрас. В связи с благоприобретенной привычкой, думать о мелочах, он, подойдя к бюро и доставая заветный ларчик, почувствовал - что-то в расположении предметов не так. Но что – определить не мог. В последнее время ослабил бдительность, ленился запоминать расстановку вещей, покидая жилище. Достав нагрудный ключ, отпер ларчик и… похолодел – ларчик пуст. Глянув по сторонам, заметил, что и сабля исчезла, – войдя, занятый своими мыслями, он не посмотрел на стену, а то бы сразу заметил пропажу. Судорожно кинулся к окну, тронул стекло, оно закачалось. Кто-то, по-видимому, вынимал его, но аккуратно поставил на место.
«Пока я находился у Громадской, здесь кто-то побывал… Но кто? Обычный грабитель? Взяли саблю — это понятно - ценность, но бумаги, лежавшие в ларчике! И, как удалось открыть? Следов взлома нет, а ключ постоянно на груди. Чудо! Необъяснимо…»
Мрак непроницаемой южной ночи за окном усугублял чувство необъяснимости случившегося. Открыл ящики бюро. Черновики рукописей, книги, флаконы с чернилами, перья, различные прочие бумаги на месте. Стал осматривать комнату, поднося подсвечник к предметам. Все на месте. Как быть? Пойти спрашивать консьержа и получить дежурный ответ: никто из посторонних не входил, никакого шума не было. Заявлять в полицию? Но стоит ли привлекать к себе внимание и делаться героем последней полосы местной газеты. Свидетельство о том, что сабля подарена магараджей, с его собственной подписью, скрепленной огромной сургучной печатью, красовалось на месте в глубине одного из ящиков, и чековая книжка находилась там же. Выходило, что единственная похищенная ценность – сабля. Бумаги не в счет. Даже, если грабитель сумел каким-то чудесным образом открыть ларчик в поисках драгоценностей или золота, и не найдя их там, увидел исписанные листы, то он, по общепринятой логике, должен был бы их в гневе отбросить, а не уносить с собой. Может быть, он чего-то испугался и выбросил их, убегая, за пределами комнаты? Не пойти ли посмотреть снаружи?
Снова подошел к окну, держа в руке подсвечник, и вдруг заметил то, чему первоначально не придал значения. В отверстие оконной рамы вряд ли мог бы пролезть взрослый человек – настолько оно узко и мало. Но тогда, может, ребенок?
Форточка оставалось открытой, но в нее могла бы пролезть только кошка. Настолько она маленькая. Задвижки на рамах плотно закрыты. Если допустить, что вор проник через окно, то каким образом ему удалось покинуть тем же путем комнату, закрыв изнутри задвижки? Если это даже ребенок, то он не сумел бы выбраться через крохотную форточку. Может быть, это проделки какого-нибудь йога, ведь они и не такое могут?
Доктор отодвинул оконные задвижки и распахнул окно. Теплый ночной воздух вместе со страдавшими перманентной бессонницей насекомыми ворвался в душную комнату. Высунувшись из окна, он в свете пылавшего канделябра ничего внизу и вокруг не заметил. Не видно никаких разбросанных впопыхах листов бумаги и дальше, плоть до ограды, отделявшей двор гостиницы от улицы. Не идти же по ночному городу с подсвечником, ища что-то под ногами? Патруль сразу заберет и будет прав. Наверное, все-таки, нужно спросить привратника. «У меня от этого не убудет, а мало ли, чем черт не шутит!»
Затворил окно, плотно закрыл все задвижки, подтверждая известную ему русскую поговорку: «Обжегшись на молоке, – на воду дуют», и направился в гостиничный коридор, где, наверное, видел не первый сон блюститель внутреннего распорядка отеля. Тот действительно мирно посапывал в сидячем положении и, будучи потревоженным, клятвенно заверил, что «никто в комнату господина доктора в его отсутствие не входил», да он бы такого и не допустил – на то и приставлен; потом, наморщив лоб, вспоминая, кокетливо добавил: «за исключением Вашей дамы». Но та, как понимал привратник, пользовалась особой привилегией.
- Она ушла от меня еще днем, - озадаченно подумал вслух доктор, и лицо его вытянулось.
- Зачем, господин? – оживился привратник, чей сон был мгновенно изгнан всепожирающим любопытством. – Леди возвращалась сюда еще раз вечером, когда вы ушли. Сказала, что забыла серьги.
Глаза привратника заблестели в предвкушении чего-то скандально-сенсационного, а доктора повторно пробил холодный пот. Струйки вперегонки побежали по спине с той же проворностью, с какой – и мысли, наступая одна на другую, догоняя и обгоняя… не может быть! Стал мучительно вспоминать: носит ли, какие украшения вообще, да и серьги в частности? Память, оказывается, поленилась зафиксировать столь обыденную вещь. В этом вопросе оказался такой же ненаблюдательный, как и большинство представителей сильного пола.
«Какой позор, не заметил, были ли на ней серьги! А еще любовник называется!»
Недоумевая, вернулся в номер и продолжил самоистязания, сев на постель. Охватило смятенье, и Заратустра в нем приуныл – вот тебе и внешнее сходство с пророком!
«Причем здесь Элизабет? И как я, к своему стыду, не помню, носила она серьги или нет?»
Посмотрел на подаренные запонки, прочел по-французски, слагавшееся из нотных знаков слово «обожаемый». Вот тебе и «обожаемый»! Обожаемый, но такой невнимательный! Возможно, она действительно заходила за забытыми серьгами (постепенно смирился с этим) и отправилась в путь не сразу, чуть задержавшись. Но какая связь между ее приходом и похищением сабли, выдавленным стеклом и пропажей бумаг? Факт ее прихода еще более запутывал дело.
«Что за чепуха? Она аристократка, жена дипломата! Как я могу ее в чем-то подозревать? Бред! Но почему оконные задвижки закрыты изнутри?»
Клубок мыслей катался, запутываясь в распухавшей голове. Наконец, удалось совладать с собой, и простой вопрос «что повезу в Мадрас?» заставил придти к трезвому решению – раз нельзя ехать с пустыми руками, то придется по памяти восстанавливать.
Достал листы черновиков, обмакнул перо в «те самые» чернила и стал мучительно вспоминать: «кажется, 15 английских батальонов… Сколько туземных? Тоже 15 или больше?»
Здравая, успокоительная мысль вдруг остудила воспаленное сознание: почему так разволновался?
«Какая им, в конце-то концов, разница, сколько и каких батальонов участвует в маневрах, если нападать они не собираются? И вообще, лучше хоть что-то, чем ничего – не скажу же связному, что обокрали – вот весело будет! К тому же, учитывая, что отношение «их» ко мне, мягко говоря, не самое деликатное (постоянные ссылки да слежки) – с какой стати я должен так усердствовать?»
Такое понимание ситуации оказало на доктора самое, что ни на есть, положительно-терапевтическое воздействие, и он, весьма быстро набросав донесение, свернул листы в трубочку, сунул в ларчик, а его - под подушку, под голову. Затем, сладко зевнув (целительное равнодушие разливалось по телу, согревая), глянул на часы: минутная стрелка опередила часовую, застрявшую на цифре «два». Однако засиделся! Где-то в закоулках сознания мелькнул противоречивый образ Элизабет, кольнув затупившейся иглой. «Лучше пока не разгадывать загадку, - шепнул на ухо добрый седобородый старик, которого зовут, кто Морфеем, а кто Сном – утро вечера, как говорится…» … и доктор захрапел.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

Языки пламени лизали со всех сторон, не обжигая. Было тепло, но не более того, и бедняга добродушно улыбался.
- Вам не жарко? – зловеще вскричал мистер Торнтон и сделал повелительный жест. – Мистер Сойка, подложите дров, а то наш уважаемый доктор, по-прежнему, не хочет сознаваться в том, что он никакой не турок, а русский агент.
Пан Сойка услужливо подкладывал в костер поленья. Элизабет, сидя рядом с супругом в троноподобном кресле, равнодушно взирала на происходящее и обмахивалась перламутровым китайским веером – такой сильный жар шёл от костра.
«Почему она не хочет заступиться за меня? – с ленивой грустью думал сжигаемый. – Выходит, притворялась, что любит…»
- Мистер Торнтон, на него не действует огонь, - пожаловался поляк голосом петербургского истопника-доносчика. – Зачем зря дрова тратить?
- Тогда попробуйте расплавленным свинцом, - предложил догадливый англичанин, вдруг превратившись в того самого старца из Тайной Канцелярии, что со звездой в петлице, и треском коленок.
- Слушаюсь! – Пан Сойка мигом обернулся и принес большую суповую кастрюлю, в которой плескалась серебристая масса.
- Господин доктор, почитайте мне пока то, что вы написали между строк про английские войска, - ласково попросил поляк и, с коварной неожиданностью, выплеснул содержимое кастрюли на испытуемого. Серебристая вязкая жидкость (свинец быстро остывает), шипя и пузырясь, покрыла одежду с проворностью серной кислоты, прожигая ее, но, не причиняя телу ни малейшего вреда.
Холодная Элизабет продолжала наблюдать, реагируя лишь легким подергиванием плеч: какая непрочная одежда на нем! Доктор исступленно сдирал с себя вместе с клочьями костюма успевшие застыть слитки и бросал их к ногам коварной возлюбленной – на, мол, подавись этим богатством (блеском свинец не уступает золоту).
- Теперь сознаетесь? – участливо спросил мистер Торнтон голосом старца из Канцелярии и для пущей убедительности хрустнул коленной чашечкой.
- Готов сознаться в том, что я… Заратустра! – дерзко выкрикнул доктор. –Этого вам мало?
- Подвергните следующей пытке! – приказал старец голосом англичанина.
«Оборотни какие-то: то старец, то англичанин… Почему она молчит и не вступится за меня?» – с тоской думал «Заратустра», отдавая себя в руки неких, вновь нагрянувших молодцов, которые суетливо стали его привязывать к выросшему из земли столбу.
- Дорогая, помоги! – наконец не выдержал доктор и простер к любимой еще не связанные руки.
- Обожаемый, потерпи! Осталось совсем недолго мучиться, и я приду к тебе… узнать, не потерял ли ты подаренные мной запонки? – Рот открывала мисс Торнтон, но голос принадлежал, вне всякого сомненья, госпоже Громадской (опять оборотни!).
- Режьте, кромсайте его! – теперь рот открывал англичанин, но дребезжал канцелярский старец со звездой. –Посмотрим, какой он Заратустра!
Испытуемый почувствовал резкую настоящую боль во всем теле от вонзаемых кинжалов и закричал во все горло:
- Ой, ой, ой! Бо-о-о-ольно!! («Эх, если бы сейчас под рукой оказалась та сабля, я бы им показал!»)
- Прекрати-и-ите!!! – раскатисто заревел новый голос и перед всеми предстал крупнотелый старец в веригах, с неуемной седой бородищей.
- Кто это? – повис в воздухе немой вопрос.
- Я Фома! – засветился голубым неземным светом апостол. – Можно потрогать его раны?
Экзекуторы замялись, смутились, не знали, куда девать глаза и руки – появления столь значительного действующего лица никто не ожидал, а откуда-то сверху, похоже с небес, донеслось: - Куда я иду, вы знаете и путь знаете?
- Это еще кто? – повис второй немой вопрос.
- Господи, не знаем, куда идешь… и как можем знать путь? – ответил за всех назвавшийся Фомой и обратил взор вверх. Остальные тоже задрали головы, но никого не увидели. Казалось, про доктора временно забыли (добрый, явившийся, как и положено, по статусу, вовремя апостол отвлек мучителей) и, благодаря этому, раны несчастного мгновенно зарубцевались.
- Иди в свою Индию и проповедуй там! – огрызнулся пришедший быстрее всех в себя поляк (кстати, он единственный, кто свой облик на протяжении всей сцены не изменил – не стал оборотнем). – Прими там мученическую смерть, Фома! Ты убедился, наконец, неверующий Фома, что раны настоящие?
… доктор ощупал тело, открыл глаза: ни столба, ни ран, ни свинца, ни Фомы – никого и ничего, а снова холодный пот и тусклый рассвет за окном. «Однако, нервишки ни к черту! Пора бросать индийские «забавы» и махнуть на воды… хоть в Карлсбад!»

* * *

Дорога от города, расположенного на берегу, до горы Святого Фомы оказалась весьма приятной (удалось быстро нанять экипаж), чего нельзя сказать о поездке в душном, переполненном людьми разных каст, поезде. На протяжении всех 8,5 миль простирались, утопавшие в буйной и сочной зелени, коттеджи англичан, радовавшие глаз архитектурным разнообразием и непохожестью одного строения на другое, словно владельцы соревновались друг с другом: «У меня лучше!» Множество экипажей и повозок сновало туда-сюда по оживленной трассе. .
Отличительный рельеф местности - высокая гора в окрестностях, где по преданию Святой Фома в 1-м веке построил распятие, молился и проповедовал христианство. Там его пытали и убили, а гора стала носить его имя. Построенная на месте трагедии церковь окончательно упрочила память об одном из учеников Христа.
Доктор подошел к храму в назначенный час, когда солнце нещадно хлестало прямыми лучами точно по темени. Поправив феску, которая мало спасала от раскаленной солнечной ласки, он доверил тело тени, создаваемой росшим вблизи высоким деревом, и стал дожидаться встречи. Ждать пришлось недолго, ранее знакомый голос промурлыкал над ухом:
- Доброго здравия, уважаемый доктор.
- Снова вы, Ованес?
- Нет ли за вами слежки? - купец армянин в наряде сикха приветливо улыбался, буравя доктора проницательным взором.
- Никого не заметил.
- Cейчас проверим, идите за мной.
Они отошли подальше от толпы, входившей и выходившей из дверей храма, и встали в сторонке, спиной к публике. Тадевосян достал маленькое круглое зеркальце, умещавшееся в ладони, и, поправляя чалму, стал вглядываться в него. Прошла пара минут.
- Загляните в мое зеркальце. Вон там у дверей появился маленький господин в чалме. Он смотрит в нашу сторону. Знаком ли он вам?
Доктор узнал «нахохлившуюся» фигурку:
– Знаю его. Мой коллега, ученый. Но как он оказался здесь? Я сообщил ему, что еду в Мадрас, но составить мне компанию не предлагал. Странно…
- Он, вероятно, прибыл тем же поездом, - Ованес спрятал зеркальце.
- Ни в вагоне, ни на перроне я его не видел…
- Оно и понятно: зачем он будет мозолить вам глаза, коль вы его не звали?
— Следит за мной?
- Если это не его двойник, выходит, что так. Пойдемте к моему экипажу, нам нужно оторваться от слежки.
Они подошли к запряженному четырьмя красавцами жеребцами шарабану. Кони, то ли от жары, то ли от нетерпенья, взрыхляли копытами раскаленную землю.
- Али, гони в порт! – скомандовал торговец кучеру, и карета помчалась по пыльной дороге. В заднее оконце доктор увидел, как выряженный индусом, маленький светлокожий человечек заметался, бросаясь от кареты к повозке, от брички к пролетке, от тарантаса к одноколке, уговаривая возниц, но те, почему-то, недовольно отворачивали смуглые лица: заняты, мол, сэр, - не взыщите. Ожидавшие хозяев кучера не вняли мольбам маленького «индуса» и шарабан армянского купца примчался в Мадрасский порт, имея за собой лишь пыльный шлейф, а не пана Сойку.

Получив по дороге от доктора стопку листов (удалось настрочить довольно много), связной, в свою очередь, вручил ему сложенную вчетверо бумагу.
Прибыв на место, они продолжали сидеть в экипаже, от раскаленной крыши которого отдавало адским жаром, и пот весело струился из-под турецкой фески.
- Плохо переносите жару? – улыбнулся Ованес. – Неужели в вашей Турции прохладней?
— Это от нервов!
Ежеминутно утираясь огромным батистовым платком, который можно было уже выжимать, доктор начал читать:

«Для изучения чайного дела и выяснения условий, как культуры, так и производства, Высочайшем Постановлением назначается экспедиция в Индию в составе 4-х лиц: инспектор Кавказских удельных имений Клинген, профессор географии Императорского Харьковского университета Краснов, агроном Симпсон, сельский хозяин Снежков.
Экспедиция обязана озаботиться выбором, приобретением в Индии и доставке затем в Батум семян, саженцев и укоренившихся кустов, а также наемом и доставке рабочих, и мастеров, как для засевания чая, так и для выделки его, и обработки.
В обязанности экспедиции вменяется также ведение денежной отчетности и дневника с ежедневными записями о деятельности членов и посещенных ими мест».
- Причем здесь я? –доктор возвратил странное послание.
- Вам требуется негласно сопровождать экспедицию по всему маршруту, создавая ей безопасные условия, и письменно докладывать обо всех непредвиденных случаях, могущих возникнуть.
- Когда прибудут?
Доктор понимал, что подобные переназначения не обсуждаются. «Раз чай потребовался, значит, будем заниматься чаем – это, пожалуй, попроще, чем разведывать вооружение. Чистейшее «вегетарианство», и риска, соответственно, меньше. Очень хорошо, что из «востоковеда-индолога» придется превратиться в «чаеведа-дегустатора».
- Послезавтра морем из Одессы прибывают в Бомбей, поэтому вам следует отправиться туда сегодня и встретить их.
- Сказано «негласно».
- Сначала вы с ними вполне гласно познакомитесь, чтобы знали, что вы «свой», а затем все будет происходить, как предписано. Они, как и вы, будут делать вид, что не знают вас.
«Опять начинается маскарад. Не старец ли со звездой придумал эту комедию? Чем только эти бездельники там себя не развлекают? Теперь до чая додумались!»
- На каких правах экспедиция едет сюда?
- Все согласовано с индийской и с английской сторонами, хотя, конечно, может в дальнейшем произойти всякое.
- За мной ведется слежка. Боюсь, мое участие навлечет на них лишь подозрение.
-Если так хотят «там», то им, наверное, виднее, - загадочно улыбнулся Ованес. – Эти вопросы не решаю, я лишь связной, но, полагаю, в случае угрозы вашей безопасности, вас отзовут.
- Не было печали… доктор и посмотрел в заднее окошко - не догнал ли пан Сойка? Увы, дорога пылилась без сойкиного участия.
— Вот еще письмо, - снова зашелестел бумагой связной. – К капитану яхты «Провидение», которая сегодня отплывает в Бомбей. Он вас доставит до места. Судно на рейде.
Ованес указал в сторону частокола мачт и дымящихся труб. – Отправляйтесь без промедления. Этот капитан вас однажды подвозил на остров Элефант.
- Старый знакомый! Капитан-говорун… а тем человеком в подземном храме, наверное, были вы?
- Неважно. Мы заговорились. С минуту на минуту нагрянет ваш преследователь, так что, поторопитесь. О дальнейших встречах со мной или с кем-то другим вас известят. Прощайте.
Ованес уехал, а доктор побрел к причалам, размышляя о крутой перемене в своей судьбе.
Значит, в Кашмир вернуться не придется? Вещи брошены в отеле, но это не беда. Плохо, что остались улики: те самые чернила… А Элизабет? Придет и будет в недоумении: куда исчез любовничек? Хотя, может быть, это к лучшему – роман слишком затянулся… и эта странная кража. А коллега, пан Сойка, мало того, что извращенец, но и шпионит! То-то он так настойчиво добивался, чтобы я сознался в своем славянском происхождении. Каким фруктом оказался обожатель Шопена и польский патриот! Впрочем, ничего странного: раз англичане его пригрели, то, вполне естественно, что он будет (даже обязан) работать на них…
- Послушай, любезный, - остановил доктор спешившего мимо матроса. – Где пришвартовалась яхта «Провидение»?
- Вон! – указал моряк на небольшое суденышко, примостившееся у ближайшего причала.
Подойдя, в нерешительности остановился у трапа. Потертая надпись на носу подтверждала, что матрос не обманул.
«Значит, не случайно приснилось, что пан Сойка подкладывал поленья в костер. Негодяй и лицемер! Да и она не лучше – все они здесь заодно…»
- Господин, шейх Мухаммед! – голос донесся с борта судна. – Прошу вас, идите сюда!
Человек на корабле приветливо махал рукой. Это, и в самом деле, тот индус, что подвозил на своей яхте на остров Элефант.
- Я капитан «Провидения» Дулип-Сингх. Узнали?
- Да, разумеется! Очень рад, - улыбнулся доктор, протягивая конверт. – Для вас письмо.
- Пойдемте, покажу вашу каюту, - предложил капитан, прочитав послание. – Об оставленных в Кашмире вещах не беспокойтесь, – здесь найдете все, что вам необходимо.
Каюта оказалась просторной и светлой, и, действительно, в ней обнаружилось все, что требовалось для цивильной жизни, начиная со смен белья, бритвенного прибора с помазком, мыла, туалетной воды и, кончая парой приличных костюмов нужного размера, сорочек и нескольких пар обуви.
«Что за чудо! За что такая забота?»
Якорь подняли и судно заскользило по зеркальной глади, покрывавшейся рябью, удаляясь от высоких гор, лежавших по южную сторону города. Капитан пригласил гостя в свою каюту отужинать. На сей раз, капитан оказался на яхте не один. Имелись, помимо рулевого, повар, матрос, занимавшийся парусами и моторист. Судно было парусно-винтовое.
Доктор, в прошлый раз, отметивший неуемную говорливость индуса, не стал, и сейчас препятствовать проявлению этого излишества гостеприимства, дав себе слово терпеть.
Рассказчик так увлекся, что даже выскочил из-за стола, размахивая руками
- Очень рад, господин доктор! Если я вам не очень надоел, то позвольте и дальше быть вашей Шехерезадой?
- Если нам плыть даже не «тысячу и одну», а всего лишь одну ночь, то, все равно, я охотно послушаю ваши сказания, - в угоду вежливости покривил душой гость. Хозяин принял слова за чистую монету и застрекотал с новой силой: .
Разговор затянулся далеко за полночь – «Шехерезада» оказалась неисчерпаемой, – от сикхов плавно перешли к европейцам, и об отношении местного населения к ним.
Слушая неугомонно-неутомимого капитана, доктор почувствовал, как глаза начали непроизвольно смыкаться (и морской бриз не помог; начавшаяся легкая качка способствовала убаюкиванию). Это заметил зоркий рассказчик и сжалился над гостем.
- Я вас заговорил. Простите. Вы безуспешно боретесь со сном. Вижу. Еще раз прошу прощения, что утомил! Все оттого, что редко встретишь столь замечательного собеседника как вы!
- Извините и вы меня, сэр, но я всю прошлую ночь трясся в душном поезде, и слегка утомлен, так что, с вашего позволения, пойду вздремну немного.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

Пароход «Чихачев» встал на бомейский рейд без опоздания. Судно доставило из Батума керосин, а назад должно везти 100 бочек кокосового масла, 15 ящиков ладана, гвоздику и имбирь, как и обещал Дали-Насю-Ванджи. Его слуга-распорядлитель Абдул-Рахман-Хан суетился на причале. Он знаком с капитаном «Провиднения» и, встретившись, долго с ним разговаривал. Доктора подмывало с кем-то поделиться тем, что с ним случилось в «Огнях Кашмира». Но удобно ли говорить об этом со слугой купца-перса, хотя он больше, чем слуга? Однако, словно прочитав докторские мысли, Абдул-Рахим_хан сам подошел.
- Вам нельзя возвращаться в Кашмир. Англичане перехватили ваше послание и ждут появления автора.
- Как? Значит, это не обычная кража?
- Какая наивность! За вами давно идут по следу. Расскажите подробнее.
Доктор поведал дотошному слуге все до мельчайших деталей, лишь не упомянул о серьгах, устыдившись.
- Очень плохо! Похоже на провал, - нахмурился Абдул-Рахим-Хан. –Какие данные, в таком случае, вы передали, если документы похитили?
- Восстановил по памяти.
- Завидую вашей памяти. Мне ничего больше не забыли сообщить?
- Чуть не забыл, несмотря на хорошую память, - хлопнул себя по лбу доктор. – Возле церкви святого Фомы обнаружился «хвост» - поляк Сойка.
— Это моя оплошность! Не успел вас предупредить о том, кто такой этот Сойка. Возможно, что этот английский прихвостень и совершил кражу…
- Не думаю. Он не мог придти в мое отсутствие. И у него алиби: мы в тот злосчастный вечер находились вместе у госпожи Громадской.
- Непоправимое свершилось, так что, кто осуществил кражу, значения не имеет. Послушайте! В связи с изменившейся обстановкой, вам придется тоже «измениться».
- Как?
- Теперь вы не тот, кем были раньше, а профессор Краснов, член русской чайной экспедиции. Настоящий Краснов отправится назад с вашими документами, а вы с его – будете членом этой экспедиции. Придется лишь сбрить усы и бороду, да напялить парик, пока ваши волосы на голове не отрастут. Больше не брейте голову. Теперь вы не мусульманин и, к тому же, брюнет, так что, придется слегка подкраситься. Краску я привез.
- Когда приступим? –натерпелось доктору попробоваться на новую роль
-Займемся после того, как встретим экспедицию… Вон они высаживаются из катера. Пойдемте к ним!
На землю ступали груженные баулами и коробками люди, цвет которых сохранял северную бледность, – весь долгий путь сидели по каютам, прячась от палящих лучей.
- Одно мне неясно, – поинтересовался доктор. – Первоначально, как я понял из письма, переданного мне связным, я должен негласно сопровождать экспедицию, продолжая быть тем, кем был.
- Так намечалось первоначально, но в связи с происшедшем, вступил в действие резервный план.

Шей-Мухаммед и Абдул-Рахмахан подошли к толпе, высадившейся на берег. Обменялись приветствиями. Сопровождавший вновь прибывших, капитан «Чихачева» Степан Кузьмич Грекке представил всех ученых и не ученых поочередно:
- Господин Клинген, начальник экспедиции (рукопожатие, кивок). Господин Краснов, профессор географии (настоящий Краснов и будущий – пристально посмотрели друг другу в глаза, по-видимому, предчувствуя грядущее «переселение душ»). Господин агроном (рукопожатие и кивок). Господин Снежков, сельский хозяин (обладатель столь «северной» фамилии бледнее всех – не даром людям изобразительные фамилии даются).
- Прошу любить и жаловать, - завершил представление, обрусевший до неприличия (любивший в крайних проявлениях все русское: от блинов до водки) обладатель немецкой фамилии.
- Господа, прошу следовать за мной! – сделал приглашающий жест слуга купца-перса. - Экипажи поданы, отправляемся в отель.
«Ведет себя по-европейски. Ну, и страна! Сплошные оборотни – в кого ни ткни, начиная с себя… Правда, я не по своей воле, а они неизвестно по чьей.»

После того, как расселение закончилось, один из гостиничных номеров превратился в гримерную. Абдул-Рахим-Хан «колдовал» над двумя клиентами. Первому, настоящему профессору Краснову брюнету, побрили голову, приклеили усы и бородку светлого цвета. Пришлось расстаться и с пенсне, а голову покрыть отобранной у мнимого турка феской. Профессор стал щуриться, будучи близоруким. Его успокоили, что ненадолго: – Наденете пенсне, как только покинете Индию.
Шаровары тоже не понравились харьковскому профессору, как и вся затея. Не успел приехать, и на тебе, от ворот по ворот! Но что делать – соизволение свыше. Затрагиваются государственные интересы, которые не могут входить в компетенцию профессора географии. Как говорится: «всяк сверчок…» Заставили харьковчанина и слегка прихрамывать на левую ногу. Сначала это у него получалось слишком утрированно, что нимало позабавило окружающих. Доктор самолично показал двойнику, как надо, и к концу «урока» хромота географа ни у кого не вызывала сомнения. Легенда: инвалид с детства (пострадал при родах - не тем местом вылезал, бедняга). Покончив с первым «клиентом», и, вручив ему документы на имя турка из Смирны, «гример» принялся за второго. Дело пошло веселее: сбрили усы и бородку, напялили на бритую голову брюнетистый парик, а на нос – пенсне со стеклами без диоптрий. Аксессуары имелись у запасливого чудо-слуги. Единственно, с чем не удавалось справиться, так с докторской подлинной хромотой, что, фактически, сводило на нет маскарад. Вскоре успокоились: мало ли хромых на белом свете, и часто на левую ногу. Увидят со спины, что хромает – подбегут. Попался! Заглянут в лицо, а это не тот, кого искали. Обознались, господа англичане!
Придя к этому утешительному умозаключению, «гример» завершил работу и сказал, что «артисты» к выходу на «сцену» готовы. Новому турку предстояло отправиться на том же пароходе обратным рейсом, а новому профессору географии – присоединиться к чайной экспедиции.

* * *

- Привет вам от супруги! Она и дитятко здоровы, да и батюшка тоже, – припал к уху доктора господин Клинген. – Ждут с нетерпением возвращеньеца вашего.
- Благодарю за благую весть, - кивнул доктор настороженно, хотя внутренне оттаял и поправил
нехотевшее располагаться на носу пенсне.
-Теперь, - оторвался от докторского уха начальник экспедиции, - расскажу о ваших обязанностях. – На вас возлагается: первое – определение естественноисторических условий культуры чая и других сельскохозяйственных субтропических растений… - (Доктор поежился) …наблюдения над влиянием различных факторов на развитие чайного куста и других растений… - (Доктор вздрогнул) …выводы относительно наиболее благоприятных условий для будущих чайных и других плантаций… Доктор хотел о чем-то спросить, но поперхнулся и закашлялся.
- Второе: с неумолимостью прокурора продолжил Клинген, - составление коллекций, относящихся до выяснения естественноисторических условий чайной и других субтропических культур…
«Напрасно я радовался, - с тревогой подумал доктор, — это, пожалуй, будет потяжелее прежнего рода деятельности».
- Третье: - зазвучало как приговор, - составление отчета о результатах произведенных определений и наблюдений, применительно к условиям южно-российских имений, с указанием на плане наиболее пригодных мест, как для разведения чайного куста, так и других субтропических культур.
«Составление отчета — это еще, куда ни шло – дело привычное. Обычно подобные отчеты никто не читает».
- А четвертое? – спросил доктор с обреченностью повешенного, которому нестрашно отсечение головы.
- Все, – господин Клинген закрыл папку и завязал синие тесемки. – Вам мало?
О нет! Вполне достаточно. С посещения, каких мест вы хотите начать свою деятельность?
- Сначала мы отправимся в восточные Гималаи, а если время позволит, то и в западную их часть. Затем через Калькутту на Цейлон, где должно быть обращено особенное внимание на выделку чая машинным способом. В обратный путь экспедиция отправится по частям: сначала один из помощников прямиком в Батум; остальные остановятся в Коломбо и останутся там на зимние месяцы для более подробного изучения чайного производства.
Доктор успешно подавил предательскую зевоту, чего, к счастью, начальник не заметил.
– Затем и они со всеми саженцами и кустами, с нанятыми цейлонскими рабочими тоже отправятся в Батум для прибытия туда к весне – времени посадки привезенных культур. У доктора на лбу выступила испарина, и он полез за своим огромным батистовым платком.

* * *

- Мистер Сойка, как вас угораздило упустить турка и связного? – в голосе Генри Торнтона поблескивали молнии.
- Они неожиданно умчались в экипаже, а я не сумел нанять никого для погони. Как назло, все кареты оказались заняты,
- Что за наивность? Почему вы не озаботились коляской заранее?
-Виноват. Оплошал, сэр.
- Куда подевался турок? Он не вернулся в отель, где его ждали с распростертыми объятиями. Как в воду канул. Вы не знаете, где он?
- Собирался на днях навестить его, – беспомощно развел руками-крылышками, ставший совсем маленькой птичкой, поляк.
- Теперь не трудитесь, - злорадно улыбнулся англичанин. – А что вы мне скажете по поводу другого… деликатного дела, которое вам поручал?
- После вашего отъезда, сэр, я сразу застал у него вашу супругу.
- Делается интересней.
- В ответ на мое удивление она хотела все перевести в шутку, но я заметил, что ей стало неловко.
- Дальше, дальше!
- В день, когда мы с доктором отправились на сеанс к госпоже Громадской, мисс Элизабет помчалась к вам, так как ей было видение, что с вами что-то случилось, сэр.
- Ей видение? Забавно! Ее взбалмошность не знает предела. Продолжайте!
- В тот вечер мистер Скотт сообщил, что якобы с маневров пришла депеша о том, что вы тяжело ранены и находитесь в госпитале. Все перепугались. Видение, посетившее вашу супругу, оказалось пророческим.
- Меня действительно слегка задело осколком снаряда, - указал Торнтон на забинтованную левую руку, - но ничего серьезного. Царапина, пустяк… Разберусь с теми, кто сеет панику, кто послал такое сообщение и подстроил «видение»!
- Очень рад, что все оказалось не столь страшным, мистер Торнтон! Какие будут дальнейшие указания?
- Получены сведения, что в Бомбей пароходом прибывает группа лиц из России для изучения здешнего чаеводства. Впрочем, об этом визите известно заранее и достаточно давно – вопрос утрясен на правительственном уровне, но… - англичанин сделал выразительную паузу и лукавое лицо. – Разумеется, только чаем здесь дело не ограничится и, наверняка, наш мнимый турок будет иметь с ними контакт. Эта экспедиция послужит нам «лакмусовой бумажкой» для выяснения истинного «цвета» нашего общего знакомого.
- Что поручается мне? – не терпелось поляку получить новую возможность как-то проявить себя и «отмыться» от старых грехов.
- Хорошо бы вам…
- Мистер Торнтон, извините, - раздался голос показавшегося в дверях курьера, - вам срочное сообщение. Англичанин взял конверт, вскрыл, быстро пробежал глазами, лицо вытянулось.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

- Азиатский департамент Министерства Иностранных дел связался через своих представителей с англо-индийским правительством и получил заверения, что при своевременном оповещении грузы из Индии в Россию будут свободно пропущены, – рассказывал господин Клинген новому члену экспедиции. – Ваш послужной список таков … запоминайте! Что вы профессор Харьковского Университета и профессор географии, вам известно?
- Да, - согласился бывший турок, — это понял сразу.
- Вы, к тому же, автор многочисленных научных трудов по вопросам ботаники и географии.
- Согласен и с этим.
- Кроме того, вы много путешествовали по свету, в том числе и в страны Востока.
- Истинная правда! Я востоковед и владею несколькими языками.
- Прекрасно! Теперь расскажу о себе и других участниках, если позволите.
- Охотно послушаю.
- Я окончил Московский Университет, затем и Петровскую Земледельческую Академию, имею печатные труды по агрономии. До сего момента занимал пост инспектора Кавказских Удельных имений.
«Какой важный господин передо мной!»
- Господа Симпсон Владимир Оттович и Снежков Григорий Григорьевич, агрономы, специалисты по субтропическим растениям Черноморского побережья Кавказа.
Господа агрономы поклонились.
- Очень рад познакомиться, - поклонился и бывший турок. – Когда предполагаете тронуться в путь?
- В самое ближайшее время, как только наймём проводников, - ответил Клинген и стал шарить в своём бауле, ища что-то. На столе появилась пузатая ёмкость и маленькие чарочки. – А теперь по русскому обычаю за знакомство, как говорится, по маленькой! Как вы на это смотрите, Андрей Николаевич? – Оба «Андрея Николаевича» (и новый и старый) обернулись. – Привыкайте, привыкайте, батенька! (обращаясь к новому). – А вы, батенька, отвыкайте, отвыкайте помаленьку! (обращаясь к старому).
- Иван Николаевич, я не прочь, - улыбнулся доктор, - хотя, как говорится у классика, «давненько не брал я шашек в руки».
- «Знаем, знаем, как вы плохо играете!» – Клинген виртуозно разливал водку.
Молча выпили без закуски и временно затихли, каждый думая о своём. Участники прекрасно сознавали: не «чаем единым» может быть жив русский человек, но и стратегическими интересами Родины, пославшей своих сынов в столь далёкие и малоизученные края.

«Андрей Николаевич» стоял перед зеркалом в своём номере, привыкая к новому облику. Без бородки и усов помолодел. Узнает ли теперь в нём, гладко выбритом брюнете (парик сидел хорошо) Элизабет прежнего своего возлюбленного? Лишь фальшивое пенсне не хотело сидеть на носу (и в этом нужна сноровка). Оправдались ли её предчувствия по поводу несчастья с мужем? Неужели больше не придётся увидеть ни госпожу Громадскую, ни Дади-Насю-Ванджи, ни… Как внезапно и быстро всё переменилось! Как раздражает это постоянно сваливающееся пенсне…
«По окончании представления растопчу непременно!»
Новоиспечённый профессор Краснов, наконец, оторвался от зеркала и уселся за стол. Перемена статуса, обстоятельств и облика ни в коем случае не должны мешать писанию труда. Доктор тайно надеялся: его «исследования» когда-нибудь будут использованы по прямому назначению, а не только как ширму для разведывательных данных. Позвал коридорного, велел принести бумаги, перо, чернил и приступил к работе.
Параллельно писанию, в голову лезли беспокойные мысли: «С паном Сойкой теперь не обменяешься мнением о написанном. Что из того, если он такой-эдакий! У всех есть недостатки… Как ни как, коллега, и было о чём потолковать, а теперь… Не с агрономами же говорить о подобных вещах? Жаль и булатную саблю. Подарок ценный! Кто похитил? Что станет с моим скарбом?
Неужели больше не увижу Элизабет? Когда часто встречались, это превращалось в обременительную обязанность, но сейчас превратилось в потерю…»
В дверь номера постучали, и Абдул-Рахман-Хан вырос на пороге.
- Господин, док… Извиняюсь! Господин, профессор, хочу сообщить последние известия из Кашмира. За вещи не беспокойтесь – всё к вам вернётся…
- А сабля? – доктор почувствовал себя ребёнком, у которого отняли игрушку.
- Отыщется и она!
- Как мистер Торнтон?
- Получил незначительное ранение – так себе, царапину.
— Значит, всё-таки, сбылось?
- Что сбылось?
- Не важно. Это я так…
- Теперь, в связи с изменившимися обстоятельствами -мистер Скотт под «колпаком», и контакт с ним затруднён, вам надлежит во время экспедиции в предгорья Гималаев заняться рекогносцировкой местности, составлением, по возможности, подробной карты. О дальнейшем будете извещены… Здесь всё необходимое для новой работы.
Абдул-Рахман-Хан поставил на пол небольшой чемоданчик и откланялся.

«Профессор» раскрыл чемоданчик. Действительно, там находилось всё, что требовалось для нового рода деятельности: циркуль, масштабная линейка, лекала, компас, карандаши, перья, бумага и много другого необходимого, включая и флаконы с разноцветными чернилами, среди которых были и те, что становятся видимыми лишь при нагревании.
«Профессор Краснов» подошёл к окну. Со второго этажа хорошо просматривалась площадь перед отелем «Малабар», где остановились участники чайной экспедиции. День близился к вечеру. Пора зажигать свечи. Жилец потянулся к канделябру, но подъехавший экипаж привлёк его внимание. Два носильщика волокли чемоданы и баулы, затем появился пассажир. Маленькая нахохленная фигурка спрыгнула на землю.
«Лёгок на помине. И он сюда нагрянул. Час от часу не легче…»

* * *

На следующее утро чайная экспедиция в полном составе отправилась поездом в городок Дарджилинг, что расположен на северо-востоке страны, в предгорьях Гималаев, вблизи княжества Сикким. В пути коротали время, беседуя на «чайные» темы. Иван Николаевич, начальник экспедиции, демонстрировал коллегам свои познания, и бывшему турецкому доктору было весьма полезно узнать многое из того, что рассказал Клинген.
- К какому классу растений принадлежит чай? – поинтересовался неофит.
- Об этом попросим рассказать, нашего уважаемого, Владимира Оттовича. – посмотрел Клинген на Симпсона, поспешно вытиравшего руки салфеткой. – Он дока в вопросах происхождения видов.
«Ага, это Симпсон! – обрадовался неофит. – Надо запомнить и не путать его со Снежковым».
- Вы и скажете: «дока»! – заскромничал агроном. – Ладно, так и быть, слушайте…
- Я дополню коллегу, - подал голос Снежков, с некоторым опозданием разделавшийся со своей порцией цыплёнка, и вытиравший платком сальный подбородок.
- Пожалуйста, пожалуйста! – с готовностью ретировался Симпсон.
- Всего лучше чай растёт в восточной Азии, в Китае и Японии, между 23им и 33им градусами северной широты.
«Тяжеловато мне, пожалуй, придётся находиться в обществе этих «чайников», - взгрустнулось бывшему турку. – То ли дело – распевать арии с Элизабет. Теперь придётся вместо арий чаи распивать!»
- Хороши чайные плантации на Цейлоне, на Барнео, - вмешался Клинген. – Считается, что чай, растущий вне Китая, не так вкусен!
- Да, - вступил снова в разговор Симпсон, - если его сравнивать с высшими сортами, а различить цейлонский между обыкновенными сортами китайского чая невозможно.
- Вы не правы, господа! – оторвался от окна сельский хозяин Снежков, и беседа постепенно стала «закипать» подобно чайнику или самовару, переходя в спор, «шипя» и «выплёскиваясь». Коллеги говорили всё громче, перебивая друг друга.
«Лишь бы меня не ошпарили, - тревожно подумал неофит и отодвинулся вглубь купе.
- К тому же, знатоки из китайских промышленников говорят, что всё дело не в листе, а в способе приготовления, - самоваром пыхтел первый агроном.
- В сушке! – переливался через край второй.
«Опять забыл, кто есть, кто! А ещё разведчик называется – памяти никакой… или это невнимательность? Надо быть, собранной ».
- Известно, что аромат хорошего чая зависит от многих причин, - пустил струю пара и закипевший Клинген. – С 1780 года англичане предпринимали попытки выращивать чай в Индии. Однако новому чаю сложно конкурировать с китайским, но в 1823 году, если мне не изменяет память, был обнаружен ассамский дикорастущий чай, что позволило британцам…
- Я об этом говорил, - выплеснулся кипятком один из агрономов («Кажется, Снежков»).
-Не грех ещё раз упомянуть, - начал «остывать» Клинген. – Это позволило англичанам расширить промышленное производство в Индии, а вскоре и на Цейлоне началось стремительное развитие чаеводства.
- Как я понимаю, - начал слегка «закипать» и неофит, - китайский чай лучше? Так, почему вы не поехали в Китай?
- Не исключено в дальнейшем, - тихо пообещал совсем «остывший» начальник экспедиции и прикрыл рот рукой, скрывая зевоту.
Вскоре «остывшие» агрономы в едином порыве азартно резались в карты.
«Слава Богу, кажется, выдохлись», - подумал новый профессор Краснов.

***

Петляя с юго-запада на северо-восток, железная дорога, наконец, упёрлась в заросшие лесом гималайские предгорья. Пыхтя и отдуваясь, паровозик подошёл к небольшой дощатой платформе и, окончательно обессилев от долгого пути, прощально просигналил и остановился.
- Дарджилинг, леди и джентльмены, - зазвенел по вагонам высокий пронзительный тенорок проводника. – Приехали! Просьба не забывать свои вещи.
Юркие, бойкие носильщики-шерпы шныряли по платформе в поисках «жертв» своих недорогих и своевременных услуг.
Город, вполне, походил на европейский, хотя и был очень мал. Дарджилинг располагается на северном склоне крутого холма. В милях 70-ти от него, за глубокими долинами Сиккима, начинаются отроги восточной части главного Гималайского хребта с вершиной Канченджунгой в середине.
Город делится на две части: внизу старая часть; здесь всё напоминает Восток – храмы и тесные, кишащие людьми улочки. А повыше, в новой части, всё иначе: дома англичан и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома, места увеселений и прочее, подобное… Тут стоит правительственное здание, а также дворец магараджи и отель, тоже похожий на дворец, где и остановилась чайная экспедиция.
Большую часть населения, помимо индийцев и европейцев, составляют шерпы. «Шерп» означает «носильщик» или «проводник». Этот народ монгольского происхождения и родственен тибетцам, чьи предки давным-давно переселились сюда из-за гор. Язык, пища, обычаи и одежды их сходны с тибетскими, письменность отсутствует.
Они, узнав о прибытии новых людей, стали приходить наниматься в услужение, решив, что прибыла очередная экспедиция покорителей вершин. Но когда выяснилось, что прибывшие интересуются чаем, а не горами, поток добровольцев схлынул. Одного, по имени Манбахадур Таманг, всё же наняли в помощники. Он оказался очень говорливым и общительным малым и поначалу стал экскурсоводом, охотно знакомя гостей со всеми достопримечательностями своей малой родины.
- Вон она сияет, Чомолунгма, - указывал он в туманную даль. – Это значит «Мать вселенной». Через неё ни одна птица не может перелететь, – столь она высока!
Участники экспедиции дружно поворачивали головы в нужном направлении и почтительно затихали, хотя вряд ли что могли различить в облаках, почти постоянно висевших над горными хребтами.
- Надо взобраться на Тигровый холм, что на окраине, - продолжал шерп, - оттуда лучше видно.
- Как-нибудь в другой раз, - погасил энтузиазм местного жителя начальник экспедиции. – Нам перво-наперво надо осмотреть чайные угодья. Далеко они отсюда?
- Нет, очень близко. Кстати, у подножия Тигрового холма. Я проведу вас туда.
Дружно отправились вслед за проводником и вскоре достигли плантаций, хозяин которых, высокого роста индус, оказался столь любезным, что в ответ на рекомендательные письма, предъявленные ему, самолично охотно повёл гостей по своим владениям, рассказывая и показывая.
-Меня зовут Радхакант Бахадур, - представился хозяин радушно улыбаясь.
•
* * *
Распрощавшись с любезным хозяином и получив от него заверение, что консультации и общение в скором времени могут быть продолжены, члены экспедиции, слегка утомлённые, вернулись в отель.
Утомлённый лекцией доктор прилёг, но
стук в дверь вырвал его из объятий доброго Морфея.
- Андрей Николаевич, - обратился с порога Клинген и протянул увесистый фолиант.
«Ах да, это ведь он ко мне обращается», - никак не мог привыкнуть к «новому» имени доктор. – Да, я вас слушаю.
- Вам не составит труда ознакомиться с моей работой, - засмущался вошедший, - об истории проникновения целебного напитка в Россию?
- Что за целебный напиток?
- Чай… чай имеется в виду!
- Ах, чай! – покосился доктор на тяжеленную книженцию. – Давайте, ознакомлюсь.
— Вот, - протянул фолиант Клинген. – Очень интересно будет узнать ваше мнение.
- С удовольствием почитаю на досуге, тем более, что в силу возникших обстоятельств, мне это особенно интересно.
- Заранее благодарен! Извините, что побеспокоил. – Клинген закрыл за собой дверь.
«Теперь будет, что почитать. Вдруг окажется интересным»? Эпиграф, взятый из какого-то восточного манускрипта, сразу же заинтриговал: «Листья должны иметь складки как кожаные сапоги татарского всадника, загибаться – должны как рога буйвола, разворачиваться – как туман в долине, блестеть – как озеро в солнечный день».
- Начало многообещающее! Что дальше? – зашелестел страницами. – Почитаем, почитаем…
«Завоевание чаем Европы осложнялось чрезвычайной его дороговизной…»
Пришлось, зевнув, перевернуть несколько страниц. С Европой понятно, а что дальше?
«…В Россию первый чайный караван прибыл ещё в 1638 году из Монголии. Чрезвычайный московский посол торжественно преподнёс царю Михаилу Фёдоровичу драгоценный подарок Алтын-хана, четыре пуда листьев невиданного растения. Угощались диковинкой сначала с опаской, но вскоре все признали, что «питие доброе и когда привыкнешь, то очень вкусно».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

— Это древний тибетский трактат о ритуалах, совершаемых над умирающим во время оставления им физического тела и над умершим во время пребывания его в промежуточном состоянии перед его новым воплощением. Трактат включает чтение наставлений умирающему и умершему, которые должны помочь ему преодолеть тяготы неизбежных для него состояний и указать путь к истинному счастью, которым является высшее знание, - закончила свою тираду Громадская и победоносно глянула на присутствующих.
Все сидели, не проронив ни звука, подавленные непонятным величием и таинственностью произнесенных слов.
- Кто хочет отправиться со мной на поиски этой реликвии, прошу остаться после окончания наших занятий. Однажды я предпринимала такую попытку. Мои товарищи придумали для себя неразумный план попасть в Тибет в переодетом виде, но, не понимая при этом местного языка. Только один из них знал по-монгольски и надеялся, что этого будет достаточно. Остальные не знали и этого. Понятно, что никто из них в Тибет так и не попал. Патруль нас очень вежливо отвел обратно на границу, прежде чем мы успели пройти несколько миль.
- Кто, на сей раз, может выступить в роли переводчика? – поинтересовались из залы.
- Есть среди нас такой. Ученый-востоковед, занимающийся изучением династии Великих Моголов, если не ошибаюсь. Он может объясниться по-монгольски, насколько мне известно, и владеет несколькими тибетскими наречиями.
- Кто это? О ком речь? – послышалось с мест.
- Вы его хорошо знаете! Правда, его сейчас нет среди нас, – я его отослала в Дарджилинг готовить почву для нашей экспедиции. Надеюсь, догадались о ком я?
Присутствующие пожимали плечами и переглядывались.
— Этоы всеми уважаемый, Пан Сойка, дамы и господа!
Заулыбались, удивленно пожимая плечами и качая головами, - будто бы и не знали о наличии в своих рядах столь выдающейся личности.
- Я не подозревала, что пан Сойка столь сведущ? – с неподдельным изумлением воскликнула мисс Торнтон.
- Где собираетесь искать рукопись? – раздался мужской голос.
- По монастырям, коих не мало.
- Так, может, ее нет в природе, а есть лишь предание? – засомневалась англичанка.
- О ее существовании знаю с детства… - мадам окинула орлиным и, в то же время, материнским взором аудиторию.
- Господа, я давно не вижу нашего уважаемого турецкого- доктора. Где он? Куда пропал? Что с ним? Кто знает?
- Он давно покинул пределы Индии, - ответила англичанка.
- Как? Так внезапно и с нами, не попрощавшись? Это довольно-таки странно и на поведение столь воспитанного человека не похоже.
- Ничего странного, - равнодушно бросила Элизабет. – Закончил свою работу и уехал.
— Это, кажется, называется уйти «по-английски», когда не прощаются, - пожала плечами мадам. – Очень жаль… Он нам в предстоящем походе был бы очень полезен.
- Что поделаешь, не ехать же за ним в его Смирну, - допустила подобие улыбки Элизабет. –Если мистер Сойка у нас такой умный, то и один справится!
- Ему не позавидуешь, - улыбнулась Громадская. – Придется бедному поляку за всех отдуваться.
- Ничего, он хоть и маленький, но шустрый! – ввернул кто-то из мужчин, и все рассмеялись. Началось общее оживление и обмен репликами.
- Господа, прошу тишины! Успокойтесь. - Громадская подняла руку, и гости притихли. – Итак, на этом мы закончим. Все свободны. Тех, кто хочет присоединиться к экспедиции, прошу остаться.
Смелое предложение отправиться в горы, похоже, не очень обрадовало членов общества, судя по тому, как поспешно публика покинула гостеприимный особняк. Остались лишь трое: хозяева да сумасбродная супруга дипломата.
- Хоть нас и мало, но зато мы можем, я надеюсь, полностью доверять друг другу. Там, на месте, к нам присоединится пан Сойка, и наймем проводников.
* * *
На следующее утро члены чайной экспедиции вновь посетили плантацию гостеприимного Радхаканта Бахадура, и изучение чайного дела продолжилось с новой силой.
По окончании затянувшейся лекции, слушатели с радостью и облегчением поблагодарили лектора, и заспешили в отель. Время обедать, а голод не тетка.
- Что поделать, господа, потерпите, - с сочувствием и пониманием посмотрел на коллег начальник. – Мы сюда ведь не на слонах кататься прибыли.
Убежденные этой нехитрой, но доступной аргументацией, “чайники” смирились.
- Любите чаевничать, Андрей Николаич? –спросил Клинген на пороге гостиницы.
- Что? – встрепенулся доктор, еще не привыкший к новому имени. –Как вам сказать? Не особо… Но иногда посещал трактир Бубнова возле Гостиного двора. А вы?
-А я любил посещать гулянья в Марьиной роще и в Сокольниках, где прямо на траве, в тени деревьев пыхтят пузатые самовары.
- Кажется, далековато? Хотя я не очень хорошо знаю Москву.
- Живу в тех краях. Что вы петербуржец, я знаю. У вас там поспокойней и поторжественней. Столица.
- Первопрестольная слишком шумна на мой взгляд. Я не люблю увеселений.
- Считаю, что иногда не мешает развлечься, и даже по-простому… Как вам моя книга?
- Большое спасибо! Замечательная! Читается легко. В ней нахожу много интересного и познавательного. Если можно, еще немного подержу.
- Держите, держите, дорогой коллега! На доброе здоровье, если понравилось…– Они шли по коридору, каждый к дверям своего номера. – Мы сейчас обедать. Составите нам компанию, дорогой Андрей Николаич?
- Всенепременно, Иван Николаевич, - повернул доктор ключ в замке.

* * *
Они сидели в гостиничном ресторане за большим, покрытым белой скатертью столом. Ожидаемые блюда где-то варились и жарились, терзая ноздри невероятными ароматами. Посетителей мало и тишину нарушало лишь чириканье и стрекотанье дуэта попугаев, томившихся в клетке, чье наличие в зале, по мнению хозяев, должно было развлекать гостей.
- Прошу прощения, джентльмены! – подлетел к столу проворный официант-индус, держа над головой поднос с дымящимися тарелками. За ним последовал еще один, столь же искусно жонглировавший подносом.
- За вашей спиной Андрей Николаевич, за соседним столиком – некий джентльмен, присутствие которого ранее в гостинице не наблюдалось, пристально смотрит на вас. Только не оборачивайтесь, ради Бога!
- Не волнуйтесь, - догадался доктор, - я и спиной вижу, и могу вам описать его. Маленький и светлоглазый, да?
- Точно, - поразился Клинген. – У вас, и вправду, глаза на спине? Кто он?
- Мой коллега, ученый-востоковед, пан Сойка.
- Поляк?
- Да. Бежавший из Польши после подавления очередного восстания и укрывшийся здесь от преследований царских жандармов под крылышком у британцев.
- Не боитесь быть разоблачённым поляком?
- Вы считаете, он меня все равно узнает в новом обличии? Сейчас проверим. Я повернусь в профиль, а вы понаблюдайте за реакцией.
Бывший турок сел к поляку в пол оборота, и замер, словно позируя.
- Ну, как?
- Бросил вялый взгляд в вашу сторону, но на лице ни признаков удивления, ни узнавания.
- Спасибо за хорошую работу «гримеру». Если встану и пройдусь, то тогда он узнает меня по хромоте. Проведем эксперимент?
Чаеводы расплатились, встали и направились к выходу. Бывший турок заковылял последним. Поляк обернулся и, заметив инвалида, стал пристально всматриваться, затем засуетился, кликнул официанта, судорожно отсчитал рупии. Выскочил из-за стола, опрокинув стул.

* * *
Очередное посещение чайной плантации снова началось с лекции красноречивого Радхаканта Бахадура, посвященной разновидностям основных чаев.
Все склонились над тетрадями, не исключая и доктора, делавшего вид, что старательно записывает. Бедный Снежков («толстый») мучился тем, что забыл подточить карандаш, который теперь не грифелем, а древком царапал бумагу, но букв не воспроизводил.
- Григорь Григорич, вот вам карандаш, - пришел на помощь коллеге Клинген. заметив «маленькую трагедию» Снежкова. –Почему огрызком мучаетесь?
- Благодарствую, Иван Николаич!
Карандаши слушателей долго и дружно скрипели, пока от излишнего усердия на раскрошились поочередно у каждого, и лекцию пришлось прервать.
Вернувшись в отель, чаеводы разбрелись по комнатам, чтобы посвятить хоть час, оставшийся до обеда, личным делам.
Бывшего турка у дверей номера поджидал Абдул-Рахман-Хан. Посланец Кашмира держал в руках объемистый баул (еще более объемистый – стоял у ног) и саблю в ножнах. Издали доктор узнал свои вещи.
- Сердечный вам привет от моего господина, уважаемый доктор, - гость вошёл за хозяином в номер. – Вас теперь, действительно, не узнать. Догадался лишь по походке.
- Что не узнать – ваша заслуга, но над хромотой и вы бессильны.
- Не огорчайтесь! Мало ли инвалидов на свете… Теперь радуйтесь. К вам вернулся подарок магараджи! Слуга вынул ослепительный клинок из ножен и несколько раз махнул им, со свистом разрезая воздух. …
- Как отыскалась?
- Подбросили. Кража не настоящая. Искали не её, а документы.
- Кто так лихо сработал?
- Пока неизвестно.
- Поляк здесь снова, - доктор потрогал пальцем острое лезвие. – Ему бы я с удовольствием подрезал крылья…
- Он прибыл не за вами, а для подготовки экспедиции миссис Громадской в Тибет на поиски какого-то ценнейшего манускрипта.
- Что ей ударило в голову? В таком возрасте лазать по горам… Отважная дама!
- Так вот, мистер Сойка с одной стороны – член экспедиции, а с другой – опять по заданию англичан.
- Кто еще с мадам? – почувствовал доктор, неладное.
- Муж и верная приспешница, мисс Торнтон.
- Их так мало? «Что мне теперь делать: прятаться от нее что ли?»
- Здесь всего один отель, и они, скоро поселившись в нем, непременно встретятся с вами.
- Что делать? Поляк с нездоровым интересом поглядывал в мою сторону. А дамы при встрече разоблачат. Они народ наблюдательный!
- Нет ничего проще, придать вам прежний вид, - улыбнулся очаровательный слуга. - Для этого я и прибыл.
- Как это возможно? – со страхом и надеждой воскликнул «перекрашенный», а предательское пенсне, словно дав сигнал к началу очередного преображения, предательски соскользнуло с носа.
- Все под силу вашему покорному слуге, а нужное при мне, - он указал на большую плетеную корзину, в каких, по обыкновению, носят прирученных кобр. – Так что, не теряя времени, приступим. Вы, наконец, расстанетесь с этим никчемным пенсне! Жаль только, что профессор Краснов уплыл в ваших шикарных шароварах и феске, но у меня есть и этому достойная замена.
- В корзине змея?
- Что вы, дорогой доктор! – рассмеялся искусный слуга. – Там все, что нужно для вашего преображения.
- Суть нового задания, - ворковал над головой клиента Абдул-Рахман-Хан, лихо, сбривая молодую поросль, пробившуюся под париком. – Вы теперь, оставив своих чаеводов, должны будете присоединиться к отряду миссис Громадской, так как искомая рукопись нас тоже интересует.
- Как с составлением карт? Хотя, пока этим еще не успел заняться.
- Это не отменяется, но отступает на второй план. Главное на сегодня – рукопись!
- Должен ею завладеть?
- Вы догадливы. Иначе ею завладеют англичане в лице мисс Торнтон или Сойки.
- Как с чайной экспедицией? Придется работать на два фронта?
- Придется… Клинген поставлен в известность, и никто ничему не удивится. Вы, надеюсь, не считаете, что они прибыли сюда только лишь «чаи распивать»?
- Далек от такой наивности.
- Тогда вам должно быть понятно, почему, в связи с их приездом, англичане так всполошились.
- Понятно, но во всей истории меня беспокоит еще один, весьма деликатный вопрос…
- Слушаю, дорогой доктор. Вы не должны ничего скрывать.
-Как бы вам объяснить?
- Любовный роман? Об этом говорит давно половина города, а вы думаете, что это тайна.
- Половина города?
- Главное, дорогой доктор, что вы не первая и не последняя жертва мадам. До вас под ее чары попал один немецкий ученый, и судьба его оказалась печальной.
- Что с ним случилось?
- Когда он перестал быть им нужен, его умертвили.
- Кошмар! Подобная участь ждет и меня?
- В том случае, если вы не сделаете правильных выводов. Ваша подруга действует по указке своего супруга, матерого разведчика.
- Она говорила, что муж ее не любит, потому что имеет влечения…
- Чтобы выполнять задания, любить не обязательно. Работа есть работа.
- Что касается «иных влечений», то на эту удочку клюнул и ваш предшественник, и поплатился за это.
- Выходит, ее рассказы о царящем здесь повальном мужеложстве вранье?
- Абсолютное!
- Какая мерзавка! Я уши развесил! Хорош, нечего сказать…
- Вам не стоит так болезненно реагировать. Это специфика ее работы. Напротив, для пользы дела, вам с ней придется восстановить самые дружеские отношения, и никак не выказывать того, что от меня узнали. Тоже касается и отношений с поляком. Ведите себя с ним так, будто ничего не знаете, и ничего не произошло.
- Как ни в чем ни бывало?
- Да, и даже более дружественно. В английском консульстве знают, что вы «покинули» страну – настоящий профессор Краснов давно уехал с вашими документами… Но я привез новые. О том, что вы здесь опять появились, англичане не сразу узнают. Но это их недосмотр. Понятно?
- Вполне.
- Лишь придумайте легенду, откуда вы здесь взялись и почему. Надеюсь, это не составит труда? Теперь продолжим предание вам надлежащего вида. Бородка и усы возвращаются на прежние места, надоевшее пенсне побоку, а паричок далеко не убирайте – вдруг снова срочно придется стать профессором Красновым… И еще одна существенная деталь: шерп-проводник Манбахадур Таманг будет вам здесь помощником вместо меня. Надеюсь, понятно, что он не случайно примкнул к чайной экспедиции. К тому же он теперь переметнется к Громадской (так надо), а ваш начальник Клинген ничуть на это не обидится, так как во все посвящен, и с ним вам объясняться не нужно. Вот и все… Желаю удачи на новом поприще!
Оставив доктора в раздумьях, источавший нечеловеческую энергию Абдул-Рахман-Хан скрылся за дверью, захватив и плетеную корзину «из-под змеи». Турок полюбовался в зеркале вновь обретенным привычным обликом (и шаровары и феска – в точности как те!), отчего сразу повеселел и на радостях заказал себе ужин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Встреча в вестибюле прошла очень сердечно. Пока носильщики дружно таскали бесчисленные чемоданы, сумки, баулы и коробки, члены экспедиции пани Громадской наперебой расспрашивали турецкого доктора, какими судьбами он здесь оказался.
- Мисс Торнтон, вы сказали, что наш уважаемый доктор покинул Индию? – с укоризной посмотрела старая оккультистка на свою молодую последовательницу.
- Мой супруг сказал, что да. Таможня доложила … - мисс Торнтон пожирала глазами нежданного и «обожаемого» доктора. – Может, таможня ошиблась? Очень рада такой ошибке!
- Захотел и вернулся, - заявил Шейх-Мухаммед, победоносно улыбаясь в «новые» бородку и усы, и, поглаживая свежевыбритую голову (жаль фески нет!). – Не знаю, что там случилось на таможне, но я никуда не уезжал из страны.
- Я вас здесь один раз видел, хоть и издали, - лукаво сощурился пан Сойка и погрозил пальчиком-. – Вы выходили из ресторана. Походка ваша, но были с волосами и брюнетом. Или мне показалось?
- Наверное, показалось, коллега. Мало ли на свете хромых и убогих?
- Вы, наш славянский турок, никак за убогого не сойдёте, - вмешалась Громадская, - И хватит вам, пан Сойка, донимать доктора своими глупостями! Надеюсь, что вы, любезный доктор, составите компанию и отправитесь с нами в горы? – В голосе мадам затеплилась надежда. – Правда, я, не спросив вас о ваших делах, сразу принялась за своё. Извините старуху – вы, наверное, сильно заняты?
- Не скрою, мадам, что здесь по своим научным делам, но охотно бы присоединился к вам, если обстоятельства позволят.
- Будем надеяться, что позволят! –восторженно захлопали в ладоши обе дамы.
-Когда в путь?
-В самое ближайшее время. Как только наймём проводников, - ответил супруг госпожи, который за то время, пока его не видел доктор (так, во всяком случае, показалось учёному), ещё больше оброс, и походил на настоящего «царя зверей», по недосмотру смотрителей зоопарка, вырвавшегося из клетки. – Вы нам в этом поможете?
-Здесь с этим нет проблемы: желающих наняться, хоть отбавляй. Скорей, трудно найти местного жителя, который бы не хотел стать проводником.
- Я так рада, что мы снова встретились, - продолжала расплываться в улыбке Громадская. - Вы мне так напоминаете родные лица славян («Сомнительный, надо сказать, комплимент!»), что у меня каждый раз с трудом поворачивается язык, когда я произношу ваше мусульманское имя. Вы меня, старую, извините!
- Да, что там! Какие пустяки. Возможно, что в одном из воплощений я приму, согласно местной религии, другой облик, но ждать, боюсь, придётся не одну сотню лет. –
- Подождём, дорогой вы наш! Нам спешить некуда, никто нас не торопит – впереди вечность!
- Мой Мухаммед, не оставьте и меня своим вниманием, - сделала глазки жена дипломата. – Моя комната (Она посмотрела на бирку ключа.) № 89. Запомните и приходите на чай… (В голосе проступили властные нотки.) Буду ждать!
-Запомню! Приду непременно, благодарю за приглашение! «Ах ты коварная, хитрая змея»!
- Вы, наверно, много за это время написали? – приблизился новый домогатель. – Я тоже за время вынужденной нашей разлуки кое-что накрапал.
- Обязательно продолжим наши чтения, пан Сойка. «Ах ты, коварный змеёныш! Теперь станет выяснять где был и куда ездил.»
Дружески пообщавшись в вестибюле, разбрелись по номерам. Доктор решил поспешно спрятать то, что изобличало его, как русского профессора географии - ведь Элизабет, наверняка, с минуты на минуту, сама нагрянет, не дожидаясь, пока «Магомет соизволит идти к горе». Он отнёс улики в номер Клингена, спрятав у него и саблю (ведь она похищена)
- Откуда у вас эта прелесть? – удивился Иван Николаевич.
- Подарок одного сумасшедшего раджи.
- Все раджи такие сумасшедшие?
- Нет. Только кашмирские.
-Подарок – что надо, - любоваться клинком начальник экспедиции.
-Да, вещица ценная… Иван Николаевич, вы поставлены в известность по поводу моего нового переназначения?
-Да, конечно! Вы заметили, что я ничуть не удивился вашему возвращению в прежнюю личину? Во все изменения плана действий я также посвящён, и желаю вам удачи на новом, вернее старом, поприще. Члены нашей экспедиции тоже теперь вас «узнавать» не будут, поскольку с вами «не знакомы». Когда вы снова вернётесь в облик «профессора Краснова», то отправитесь с чайными саженцами в Батум, а мы поедем на Цейлон, чтобы провести там зиму, но это ещё не скоро. А до этого времени и я не буду с вами «знаком», поэтому связь поддерживать через шерпа-проводника Манбахадура Таманга, который, кажется, пошёл к вашей барыньке наниматься в услужение. Он тоже, как вы догадываетесь, непростой.… Будет у вас и ещё проводник-носильщик (в помощниках у первого), по имени Вангди Норбу… Вот, вроде бы и всё. Желаю ещё раз успеха!
-Спасибо, Иван Николаевич! Очень жаль, что больше не смогу с вами посещать эти увлекательные лекции.
- Что поделаешь! Я думаю, лектор не обидится, и мы - тоже!

* * *
- Какое счастье, что мы, наконец, у самых Гималаев! – воскликнула мадам, любуясь из окна гостиничного номера величественной панорамой неприступных вершин. – Надо бы, не теряя времени, отправиться в путь.
- Я обменялся несколькими витиеватыми письмами с монархом этого малого сиккимского королевства, - проворчал супруг, - и нам любезно позволено двигаться дальше.
— Это хорошо, а в Непале меня заранее пугает дикость и подозрительность местного населения, с чем нам и ранее приходилось сталкиваться.
- Не волнуйся, дорогая, думаю, это тоже как-то уладится. – Роберт Скотт, с привычным интересом, заглядывал в дуло своей верной винтовки, готовя её к предстоящим неожиданностям.
- Как тебе наши проводники? Эти, как их?.. шерпы, что ли?
- Очень добродушные и общительные, по-моему. Ты не находишь? Хотя имена заковыристые.
- Напомни, дорогой! Я не запомнила ни одного, – мадам старательно мазала лицо чем-то густым и белым, что, как она считала, не позволит коже раньше времени увянуть. Этот ритуал неумолимо повторялся каждое утро, и бедный полковник страдал от источаемого мазью запаха, но, будучи в прошлом, военным, героически всё переносил, не подавая вида.
- Одного зовут… Постой, постой! Кажется, сам забыл… но где-то записал, чтобы постепенно усвоить. Одну минуту… - отложив не дочищённое ружьё, стал судорожно шарить по карманам френча и, после недолгих поисков, извлёк из нагрудного кармашка смятый клочок бумаги. Развернув, распрямив и нацепив очки, которыми пользовался лишь при чтении, произнёс по складам: - Одного зовут Ман-ба-ха-дур Та-манг, другого – Ван-гди Нор-бу.
- Какие ужасные имена! Чем-то похожи на индийские, но ещё гаже. Назовут же люди себя так, что язык сломаешь, прости, Господи! Что за народность такая, эти «шерпы»?
Мадам, наконец, закончила наложение «маски», и теперь требовалось посидеть в таком виде некоторое время, а потом смыть.
- Они монгольского происхождения, и когда-то пришли из-за гор.
- Очень хорошо! – несколько капель мази упали на пол. – Значит, я с ними одной веры, и мы быстро найдём общий язык.
- Шерпы прирождённые проводники и носильщики. Их жизнь кое в чём напоминает жизнь моряков. Когда дела идут хорошо, они большую часть года проводят вне дома, и редко видят свою семью. Правда, жене шерпа лучше, чем жене моряка: зная, где находится муж, она может не бояться соперничества других женщин.
- Счастливая! Почему ты у меня не шерп?
- Всё ещё ревнуешь? Я, кажется, не даю поводов…
- Пошутила, дурачок! А того шерпа, что заходил к нам утром и приносил воду, как зовут?
- Кажется, Ман-ба-ха-дур… - полковник отложил сверкавшее оружие, - Таманг. Он тебе приглянулся? Теперь я буду ревновать!
- Очень внимательный и милый, но, увы, я ему в матери гожусь, если не более того, - пани взялась за тазик с водой. – Пора маску смывать.
- Да, дорогая, давай поторопимся, - посмотрел Роберт Скотт на часы, - время ланча, а мы ещё не завтракали.

* * *

Поляк, придя в гости к доктору, приступил к чтению того, что успел нового написать. Доктор подумал о спасительном сне и мысленно взмолился: «О приди, Морфей! Сейчас ты будешь очень кстати».
Несмотря на мольбы, своенравный Морфей не желал укутывать зовущего своим покрывалом, и доктору пришлось выслушать выступление коллеги целиком, детально познакомившись с Богами и с их жёнами. Поляк лекцию закончил, настал черёд слушателя ответить говорливому пану
«Как хорошо, что я кое-что успел накропать, и пан Сойка не застал меня врасплох».
— Это похоже на «Откровения» Иоанна Богослова! – поляк внимательно следил за повествованием.
-Вы, верно, подметили сходство. В Зороастризме финальная битва Спасителя с мировым злом называется…
В дверь легонько постучали. Этот характерный стук был доктору давно знаком, но он всё-таки спросил, кто там.
Дверь распахнулась и на пороге показалась она, разодетая и источающая аромат духов.
- Ты не один?.
- Мне пора, - поляк спешно стал собирать листы.
- Не волнуйтесь, милый пан Сойка, я вашего друга долго не задержу. Останьтесь, у нас от вас нет секретов. Правда, дорогой?
Она уселась к доктору на колени и обвила его шею руками, приговаривая на ушко: - Как я по тебе соскучилась! А ты скучал без меня или у тебя были другие женщины? Сознайся, сознайся! Я всё равно вижу по глазам, что ты не дурно проводил время в моё отсутствие.
Сойка стремительно «выпорхнул» словно птичка, вырвавшаяся чудом из сети птицелова, обронив, как пёрышки, листы своей рукописи – они так и остались лежать на полу.
- «Когда Магомет долго не идёт к горе – она сама является к нему»! – выдавил улыбку доктор.
Элизабет осталась у него на ночь. Хорошо, что в гневе не выбросил подаренные запонки. Она, разумеется, поинтересовалась - целы ли? А если б поспешил выбросить? Что тогда? Тогда – не сносить бы головы.
Заодно, «дважды турок», наконец, уразумел, что пассия серьги носит и снимает их на ночь, кладя на туалетный столик возле кровати. Сколько всего должно было произойти, прежде чем удалось усвоить столь нехитрую вещь. «Впредь надо быть наблюдательней!»
В целом ночь прошла благополучно: она не оторвала, по нечаянности, ему ни усов, ни бородки, а он ей рассказал о забавном открытии слуги-шерпа по поводу вставной челюсти мадам, чем весьма развеселил подругу. Потом разговор откатился в кашмирское прошлое, и она спросила: - Мой дорогой, до меня дошли слухи, что тебя ограбили в тот день, когда я, как сумасшедшая, умчалась к мужу на маневры? Правда, это?
- Да, моя милая, кто-то проник в гостиничный номер, очевидно, через окно, мастерски выдавив стекло, и похитил ценнейшую саблю, подарок магараджи.
- Вора поймали?
- Нет.
- Заявлял в полицию?
- Тоже нет.
- Почему?
- Какой толк? Я не люблю излишнего шума, да и ничего более не пропало.
- Мой подарок, я надеюсь, не похитили? – насторожилась она.
- Запонки были в тот вечер на мне, как, впрочем, и всегда.
- То-то! Береги их, как зеницу ока – это подарок от всего сердца.
- Я так и поступаю, дорогая. Они всегда со мной, и постоянно напоминают о тебе. Теперь хочу спросить: сбылось ли, так напугавшее тебя, видение?
- Представь себе, сбылось, но… в ослабленной степени.
- Как «в ослабленной»?
- Несчастье случилось, но не столь серьёзное. Генри действительно ранило, но не сильно, и жизнь его вне опасности.
— Значит, это не происки нашей оккультистки?
- Нет, она не причём! Я сама давно обладаю в достаточной мере развитым сверхчувственным восприятием и могу предвидеть некоторые события.
- Хорошо, коли так! – повеселел доктор. – Так скажи, в таком случае, найдёт ли мадам то, в поисках чего решила в столь почтенном возрасте лазать по горам?
- Пока мне никаких видений или предчувствий на этот счёт не было. К тому же люди с обострённой интуицией, вроде меня, чаще всего воспринимают импульс из будущего о грозящем несчастье. Радостные события, а предполагаемая находка из этого ряда, сваливаются на голову неожиданно. Так как они не приносят вреда, то о них и не надо как-либо предупреждать.
- О, какая ты теперь стала «оккультная», - доктор сладко потянулся.
- Оккультная, так оккультная! Какая есть! – засмеялась англичанка, вставая и набрасывая на себя халат. –Чувствую, что ты ещё хочешь понежиться. Долг настоящей «оккультистки» - варка кофе, чем я сейчас и займусь. Заодно ты оценишь, хорошо ли я научилась варить по-турецки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Точно в назначенное время экспедиция пани Громадской покинула гостеприимный отель и двинулась в путь. Отряд отправился из Дарджилинга на север. Сначала вверх и вниз, вверх и вниз, пересекая глубокие долины Сиккима, затем через высокие перевалы - в Тибет. По прямой расстояние от Дарджилинга составляет всего около 160-ти миль, но предстояло пройти почти 500, двигаясь по широкой дуге на север, потом на запад. Ожидался долгий поход по дикой бесплодной местности.
Доктор и полковник сидели у костра.
- Странный народ, эти непальцы, хотя они и тоже хиндской расы, - заметил полковник, - но зато у них хорошая армия, состоящая из знаменитых гурхов, живущих в центральных областях и на западе.
- Так называемые, «чёрные войска»? – уточнил доктор.
- Да, эти самые «сипаи» (cipayes) – оплот и надежда англичан в Индии.
- Ходят легенды, что они стоят насмерть, - продолжал подливать «масло любопытства» в «огонь красноречия» полковника хитрый турок.
- Доблесть их сильно преувеличена, но всё же они далеко не трусы…
Чуть поодаль обе дамы о чём-то спрашивали проводника-шерпа. Ответ Таманга донёсся до ушей доктора: «В этой стране много драгоценных камней, и они попадаются здесь на каждом шагу».
- Как? – изумилась англичанка.
- Не может быть! – воскликнула буддистка-оккультистка.
- В самом деле, - продолжал шерп. - Местные жители не считают их ценными и отдают за несколько пачек чая или другие продукты.
- Почему раньше не предупредили? Я бы запаслась чаем, - огорчилась Элизабет.
- И я бы – тоже… - запричитала Громадская. – Ах, как жаль!
* * *
Первым на пути экспедиции встретился монастырь Ронгбук. Монахи приняли пришельцев достаточно радушно, но многочисленные расспросы по поводу рукописи ни к чему не привели. Того, что искала Громадская, в монастыре не оказалось, хотя имелось много, не менее ценного и интересного.
Тепло, распрощавшись с монахами, отряд двинулся дальше. Горы теперь почти целиком покрывал снег, голые участки попадались всё реже и реже. Мадам не отставала ни на шаг, что весьма неплохо для женщины её лет.
- Лицо моё, за несколько дней пребывания на высоте, непомерно опухло и ощущается какое-то странное давление на темя, от которого по всему телу расходится необъяснимый страх, будто какие-то неведомые силы, преграждают мне путь, - говорила она, глядясь утром в маленькое зеркальце, висевшее в палатке.
- Может быть, повернуть назад? Чёрт с ней, с рукописью – здоровье дороже! – предложил заботливый супруг.
- Ни в коем случае! – топнула ножкой исследовательница. – Это дело всей моей жизни, и назад ни шагу!
Движение продолжили, несмотря на сложность пути, и вскоре поднялись к перевалу Лхо Ла. Величественная вершина Чомолунгма сияла впереди во всей красе. Далеко-далеко внизу, на склоне, около ледника Кхумбу, паслись яки. Их фигурки казались с этой высоты маленькими чёрными точками.
* * *
Достаточно полазав по горам и не набредя ни на один новый монастырь, экспедиция, по желанию предводительницы, которая, к тому же, себя неважно чувствовала, решила на время спуститься в долину, чтобы отдохнуть и пополнить запасы продовольствия, воды и топлива.
- Я тебя предупреждал, - упрекал полковник, - для того, чтобы лазать по горам, нужна длительная и серьёзная подготовка. Какие мы с тобой, к чёрту, в нашем возрасте «альпинисты»? И остальные, пригодны лишь для сидения в кабинетах. Что поляк, что турок.… А от англичанки твоей, какой прок? У неё лишь мужики на уме! Хорошенькая, нечего сказать, компашка подобралась… Слепой ведёт слепого – так можно всем разом и в пропасть угодить.
- Прекрати! – взвизгнула барыня. – Надоело мне слушать нравоучения! Хватит.… Не хочешь, не ходи –одна пойду. Пускай погибну, но не отступлюсь. Тебя потом в виде привидения буду навещать: зачем отпустил жену одну в горы? Ты этого хочешь, Роберт?
- Ладно, не сердись, дорогая! Это я так… тоже подустал, и нервишки пошаливают.
- То-то, смотри у меня… Сделай мне массаж, чем умничать.
- Где болит, дорогая? – просьба «сделать массаж» всегда являлась сигналом к примирению.
— Вот здесь, шею… позвонки. Да посильнее дави, не бойся! Мужик ты или кто, в конце концов? Мни, мни!.. Хорошо-о-о-о….
Роберту Скотту глубоко за пятьдесят, но он находился в отличной форме и без особого труда преодолевал трудности похода, хотя иногда жаловался на недомоганье и изредка ворчал, обвиняя супругу в создаваемых сложностях. Жена тоже старалась ни в чём не отставать от мужа, но было заметно, что постоянно создавать иллюзию молодости ей даётся нелегко. Другие участники экспедиции с разной мерой сложности преодолевали трудности. Мисс Торнтон и пан Сойка старались не подавать вида; доктору, конечно, мешала хромота, и особенно – на спусках и подъёмах. Лишь проводники и носильщики чувствовали себя в своей стихии, тем более что надеялись получить щедрое вознаграждение. Лазанье по горам их - основная работа.
Вскоре случилось весёлое происшествие. На одном из привалов на берегу озера пан Сойка вытянулся на солнышке и задремал, прикрыв лицо шляпой. Вдруг сквозь дремоту ощутил, как он потом объяснял, что шляпа стала тяжелее. Протянув руку, чтобы проверить, в чём дело, нащупал что-то холодное и скользкое. Пока спал, на полях шляпы пристроилась змея и тоже вздремнула на солнышке. Поняв в чём дело, Сойка завопил и отбросил шляпу. Разбуженные криком, вскочили и остальные отдыхающие. Увидев, в чём дело, полковник бросился к уползавшей змее и, догнав, расплющил ей голову прикладом ружья. Однако, носильщики стали выказывать явное недовольство и объяснять, что, убив змею, господин совершил большой промах.
- Когда змея сама приходит к человеку, - заметил один, - она приносит ему счастье.
- Человек со змеёй на голове, - добавил другой, - может стать королём!
- Мне кажется, спокойней быть простым смертным с обыкновенной лентой на шляпе, чем королём со змеёй на голове, – ответил поляк. – Сон испортили!
На одном из привалов Громадская спросила Таманга:
- Ты буддист?
-Да. Но я не ортодокс. Хотя дома у меня и есть молитвенный угол, согласно нашему обычаю, я не особенно верю в ритуалы, и вовсе не суеверен.
Подобный ответ до некоторой степени ошеломил “буддистку”, и она спросила снова:
- Веришь ли в чудеса и призраков?
- За свою жизнь я видел слишком много гор, чтобы верить, будто они есть обители злых духов. Хотя, однажды, много лет назад, я безуспешно пытался выследить женщину-призрак, которая якобы обитала в горах…
- Не она ли к нам приближается? – указала пани на одинокую фигурку, спускавшуюся с перевала.
- Где, где? – слышавшие разговор, повернули головы.
Фигурка как-то неестественно быстро приближалась, и её можно было детально разглядеть. Действительно, женщина и пожилая притом, одетая в изношенные красную хлопчатобумажную юбку и жилет, в стёганый жакет и шапку с овечьими наушниками, но в дырах. Она подошла, и все увидели у неё на плече старую кожаную сумку, почерневшую от грязи. Лицо темно-коричневое, типично крестьянское и - чёрные, с проседью, волосы, смазанные жиром. Женщина поприветствовала всех на местном наречии. В ответ ей предложили сесть к общему костру. Она не отказалась. Устроившись, незнакомка, к изумлению, окружающих, стала вынимать содержимое своей сумки, показывая, что хочет угостить присутствующих. Достала мешочек ячменной муки, ломтик вяленого мяса, брикетик прессованного чая, баночку подозрительного на вид масла.
- А это соль и сода, - извлекла она два последних пакетика. – Угощайтесь!
- Спасибо, дорогая, но у нас всё есть, - ласково, но твёрдо уклонилась Громадская.– Может быть, мы вас угостим? У нас имеется свежее мясо козлёнка (Козлёнок являлся бесспорным доказательством охотничьего мастерства полковника).
Женщина подняла голову, и в свете костра явно обнаружилось то, что поначалу не заметили: лицо - типично европейского покроя, но сильно запачкано или чем-то выкрашено; волосы тоже крашеные, но, видно, давно, и повсеместно обнаруживали свой истинный цвет – седину. Она была старухой, скрывавшей нехитрыми способами свой возраст, что, по понятной причине (немой укор), сразу не понравилось пани Громадской. Видя, что разоблачена, странная женщина вдруг заговорила по-французски:
- Я Александра Давид-Ноэль… – Заметив, что имя не произвело никакого впечатления, пояснила. – Я когда-то была, скажу без ложной скромности, выдающейся певицей и принимала горячие поздравления от самого маэстро Жюля Массне за исполнение главной партии в его прекрасной опере “Манон”.
Слушатели опешили от подобных откровений. Француженка, оперная дива, великий Массне, парижская опера, “Манон Леско”, свет рампы, полыхающая люстра, гром оваций… и, вдруг, где-то в предгорьях Тибета… грязная оборванка, нищенка… Первой, конечно, обрела дар речи пани Громадская.
- Как вы оказались здесь, так далеко от Парижа?
- Я пресытилась успехом, славой и, поняв, что счастье не в этом, отправилась на поиски истины. – “Здравые вещи говорит оборванка, - ревниво подумала оккультистка. – Вот и ещё одна вроде меня… Не потерплю соперниц!”
- Какое совпадение! Мы тоже занимаемся этим, и наше общество так и называется – “Искатели Истины”.
- Сейчас вы ищете не Истину, а рукопись… Не так ли?
- Откуда вам это известно?
- Не пугайтесь, женщина, - улыбнулась незнакомка. – Может эта рукопись и откроет вам истину. Вы, ведь, так думаете?
- Да, - согласилась мадам, пасуя перед ясновидящей соперницей.
- Я пришла, чтобы указать вам путь. Как говорит Шри Кришна: “О каком состоянии существования человек думает, когда оставляет при кончине тело, поглощённый этой мыслью, того же состояния он достигнет”.
— Это из “Бхагавадгиты”, - выпалил всезнайка-поляк.
- Вы правы, Войцех, - повернулась к знатоку индуистской философии гостья.
- Откуда вам известно моё имя? – испугался Сойка.
Незнакомка пропустила вопрос мимо ушей и заговорила тоном проповедницы, уставившись в одну точку:
- Вопреки своей воле умирает тот, кто не знает, как умирать. Научись умирать, и ты будешь знать, как правильно жить, ибо не знает, как правильно жить тот, кто не знает, как умирать.
Слушатели притихли, подавленные таинственными словами, а француженка продолжала:
- То, что есть здесь, есть и там; что есть там, есть и здесь. Тот, кто видит здесь другое, встречает смерть за смертью. Только глубинным сознанием это можно понять. От смерти к смерти идёт тот, кто отличает этот мир от другого.
- “Катха Упанишада”, - снова блеснул эрудицией поляк.
- Браво, мистер Сойка, - похвалила вещунья и обратилась снова ни к кому – Ты поймёшь, что знать, как умирать – наука самая ценная и превосходящая другие.
Произнеся эти слова, оборванка перевела взгляд на полковника, отчего последний поёжился. Взгляд, казалось, прожигал насквозь.
- Нет человека, который мог бы жить вечно или надеялся, и верил в это, но очень немного тех, кто знает, как умирать.
“Что она несёт? - подумал Роберт Скотт, ощутив пробежавший по спине холодок. – Почему уставилась на меня”?
- Вы знаете о рукописи, которую мы ищем? – решила разбавить монолог гостьи Громадская.
- Знаю. Она называется “Бардо Тхёдол”, и находится в монастыре Гхангар… Но прежде вы должны побывать в Лхасе и повидать юного далай-ламу… Если вы так не сделаете, а направитесь прямо в монастырь, то ничего не найдёте. Сказав это, незнакомка сделала таинственные пассы руками, отчего костёр внезапно погас, и всё погрузилось в темноту. Когда пламя вновь развели, гостья исчезла.
- Куда подевалась? Как сквозь землю провалилась, - окинула Громадская взглядом напуганных товарищей.
- Я слышала об этой певице, - вспомнила Элизабет, - но она давно умерла.
- Как умерла? А кто был перед нами?
- Может она и есть тот призрак, который ты повстречал, Манбахадур? – спросила Громадская.
-Та была тоже в красном, но с тех пор прошло не менее двадцати лет.
- Каким образом она так внезапно исчезла? – недоумевала англичанка.
- Убежала, воспользовавшись темнотой, - предложил прозаический ответ доктор.
- Но как ей удалось мгновенно погасить костёр, что ни один уголёк даже не тлел? – не успокоилась Элизабет. – И куда подевались выложенные ею из сумки предметы? Не могла он их в один миг собрать?
- Вы, с ней знакомы, пан Сойка? – ехидно улыбнулась Громадская. – Откуда она знала ваше имя?
- Что вы? Как и все, впервые увидел! Но коль она существо нематериальное, то ничего удивительного. Думаю, ей известны имена и остальных… Меня больше удивило другое - насколько она оказалась сведуща в индуистских трактатах. Как легко она их цитировала. Такое знание встречается нечасто!
- Чему удивляться, если она, действительно, призрак! – попыталась снизить эффект, произведённый “конкуренткой”, Громадская. – Когда я покину сей мир, тоже буду свободно пользоваться мировой копилкой мудрости. Потом явлюсь к вам, пан Сойка, и засыплю цитатами!
- Не надо цитат. Лучше не покидайте нас! Вы нам нужней живая!
- Почему она твердила про смерть и умирание? – проявил невежество доктор, не зная источников, которые цитировало “привидение”.
- Вам простительно не знать, наш милый турок, но в рукописи, которую я стремлюсь найти, - как раз об этом, - пояснила Громадская и взглянула на мужа. – А ты, что, как в рот воды набрал?
- Почему она так странно и пристально смотрела на меня? – угрюмо заявил полковник, нервно крутя в пальцах погасшую сигару.
- Должно быть, давно не видела такого заросшего, - улыбнулась супруга. – Может, влюбилась?
- Опять ты за своё! Я понял, что она адресовала свои слова именно мне, да, к тому же…
- Что “к тому же”, дорогой?
- Понимаю, конечно, что это глупости, но мне привиделся странный сон…
- Расскажи, расскажи, что приснилось!
- Женщина, похожая на неё.
- Так ты предчувствовал её появление? Почему молчал?
- О чём сон? Расскажи по порядку, ничего не пропуская.
- Видел самого себя и чужую женщину, которая раздавала пищу, но хотя я чувствовал сильный голод, она не дала мне ничего. Вот и всё.
- Возможно, я тебя плохо кормлю, дорогой? Поэтому снятся подобные кошмары! А можно истолковать по-иному: не заглядывайся на друих женщин!
-Пожалуй, последнее – самое верное, - засмеялась. Элизабет.
Американец снова запыхтел сигарой и отвернулся, не то обидевшись, не то застыдившись.
Стали готовиться ко сну. Полковник щёлкнул затвором и положил винтовку рядом с собой, полагая, что огнестрельное оружие способно защитить от призраков.
- Какой монастырь назвала эта “певица”? – окликнула проводника мадам, взбивая непокорную, каждую ночь, доставлявшую страдания шее, подушку.
- Гхангар!
- Знаешь, как до него добраться?
-Конечно, это не так далеко отсюда. Но вы помните, что она велела сначала посетить Лхасу?
- Хорошо, что напомнил! Об этом забыла… Память дырявая стала…
«А если эта чертовка решила нас куда-то заманить? Кто её нам послал: добрые силы или злые? Как же быть: верить её словам или нет? Я сама хотела какой-то помощи свыше – может, она и последовала…» – беспокойные мысли вертелись дружным хороводом под седыми волосами мадам, а рядом, в обнимку с винтовкой, сладко похрапывал супруг. «Опять, что ли, видит голодный сон? Нет, по выражению лица, непохоже. Скорей, напротив. Присвистывает и даже улыбается. Значит, снящаяся дамочка сытно его накормила. Ах, старый ловелас, поседел, а всё на молоденьких заглядывается… Да и они смотрят на него с интересом. Может, этих дурочек его грива так привлекает? Завтра немедленно всё состричь и сбрить»!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

- Ранние военные действия Александра Македонского были прямы и лишены гибкости! – категорично заявил Роберт Скотт. - Как считаете, доктор?
Разговор о доблестях отважного полководца возник сам собой. Полковник, естественно, любил потолковать на близкие ему темы, а доктору ничего не оставалось, как поддержать разговор, попутно припоминая какие-то факты истории, хотя военная тема ему чужда.
Поодаль от полковника и доктора, у костра, расположилась другая группа беседующих: Громадская, Элизабет и Сойка. Здесь главенствовала оккультистка, громогласно вещая.
Носильщики и проводники составляли третью группу беседующих у костра. Здесь речь шла о боевых искусствах, к коим оказался причастен Вангди Норбу. Он увлечённо рассказывал и показывал.
Три группы беседующих ещё долго, бурно жестикулируя, а иногда и крича, обсуждали волновавшие их вопросы, но ночь неумолима – и вскоре лагерь погрузился в сон.

* * *
Дальнейший путь занял около двадцати дней.
Однажды утром увидели перед собой широкую долину между гор и в ней большой город; увидели улицы и площади, храмы и базары, множество людей и животных, а надо всем этим возвышался на краю города большой дворец Потала, где жил далай-лама. Отряд въехал в Лхасу.
Путников сердечно приветствовали, так как молва о «русской буддистке» дошла и сюда, затем предоставили большой дом, а вскоре последовали приёмы, устроенные правительством и частными лицами, причём некоторые происходили верхом на лошадях на открытом месте за городом.
Самое замечательное из происшедшего в Лхасе - встреча с далай-ламой. В Потале гостей проводили по множеству помещений и переходов в личные покои правителя и, хотя он был всего лишь 15-ти летним мальчиком, держался с большим достоинством и очень приветливо. Обычно на него не разрешается смотреть. В его присутствии полагается сидеть, наклонив голову. Однако для госпожи Громадской и её спутников сделали исключение - им дозволили достаточно долго беседовать с юным правителем.
В Лхасе также встретили также двух немцев, членов альпинистского отряда. Они только что совершили труднейший переход через Гималаи и получили разрешение на некоторое время для отдыха остаться в Лхасе. Людям Громадской, естественно, хотелось услышать о новостях в мире. У немцев с собой оказался номер газеты «Таймс оф Индиа», где было напечатано следующее сообщение:
«Для мира и существования хороших отношений между нациями есть благоприятное предзнаменование в предстоящем посещении Индии наследником Императора Всероссийского, в качестве гостя Её Величества и Индийского правительства. Мы не можем не полагать, что это неожиданное совмещение понятий о России и об Индии может оказаться благожелательным для обеих стран и может представить некоторое обеспечение для мира, к сохранению которого стремятся обе страны, и с которыми столь глубоко связаны интересы обеих стран».
Наконец-то, подумал доктор, ознакомившись с заметкой, - отношения начинают налаживаться, в связи с чем, может, и моё пребывание здесь в качестве шута-шпиона окажется излишним.
- Какая радость! – хлопала в ладоши «барынька», тоже прочитав сообщение. – Одного юного правителя мы посетили, а другой сам к нам едет – Его Императорское Высочество, Наследник Цесаревич, Николай Александрович. Надо поскорее возвращаться, чтобы тоже принять участие во встрече и посмотреть на будущего монарха.
- Как хорошо, - шепнул полковник на ухо доктору, - теперь и военные сведения не нужно собирать, а то, признаться, это рискованное занятие мне порядком наскучило.
- Новый царь, старый царь – всё одно, - недовольно ворчал пан Сойка, - Один был, да и есть, мировой жандарм, так и второй будет! Как говорят и русских: «хрен редьки не слаще».
Вскоре отряд покинул Лхасу и направился к последней точке пути, монастырю Гхангар, где, как обещал призрак француженки, должна находиться таинственная рукопись. Учёные ламы Лхасы, с кем Громадская поделилась целью своих поисков, подтвердили, что рукопись находится там. Попутно, они сказали, что с помощью изложенных в трактате сокровенных знаний, Запад сможет заново создать приспособленное для себя знание об искусстве умирать, а также знание об искусстве жить.

Сначала монахи монастыря Гхангар делали вид, что ничего не знают о рукописи.
У них хранились тысячи манускриптов, которые предстояло рассортировать и тщательно исследовать, ища нужный раритет. День проходил за днём, Громадская и её спутники, за исключением шерпов, рылись в пыли и паутине. Уверенность в успехе стала покидать ищущих.
-Неужели эта ряженая обманула? – негодовала пани, посылая мысленные проклятья несчастной, неприкаянной душе бывшей певицы.
Решили, что рукописи, возможно, нет. А если есть, то её невозможно найти. Но «русская буддистка» не из тех, кто сдаётся, и поиски продолжались.
Наконец, в один из дней раздался торжествующий крик. Мадам, сияя от счастья, держала в руках нечто большое, пыльное и очень ветхое.
- Именно то, о чём всю жизнь мечтала. Какое счастье! Господа, вы себе не представляете, как я счастлива! Теперь можно и умереть спокойно…
- Бросьте! Теперь вам только и жить, - поправила Элизабет. – Наверное, нам стоит как-то отблагодарить монахов, как вы считаете?
Попытки отблагодарить неоднократно предпринимались, но ламы не хотели брать денег, говоря: - Знание не продаётся, но отдаётся ищущему! Единственная просьба – снимите копию и вышлите оригинал назад.
Всё же, напоследок, после долгих препирательств, удалось убедить настоятеля принять 500 рупий в дар монастырю.
Уложив реликвию в самый прочный ящик, Громадская сочла, что путешествие увенчалось успехом, и экспедиция направилась на юг, навстречу высоким перевалам, по которым проходил путь в Сикким и Индию.
- Ом мани падмэ хум, - желали на прощанье ламы, благословляя гостей в обратный путь.
- «Money, penny, hum,” – передразнивала их вполголоса англичанка и шаловливо улыбалась.
Гхангар, с его развевающимися молитвенными флажками и звоном ритуальных колёс, остался позади.

* * *
Погода ухудшилась. Она не испортилась безнадёжно, бури не было, но небо на юге и западе затянули тучи, усилившийся ветер хлестал по лицу ледяными кристалликами.
Прошёл час, второй, третий… Продвигаться стало не так чтобы трудно, но приходилось соблюдать крайнюю осторожность: с одной стороны гребня открывалась бездонная пропасть, с другой – тянулся нависший над пустотой снежный карниз. Местами подъём становился круче.
Ещё один час прошёл. Он показался всем долгим, как день или даже неделя. Погода ухудшалась, налетал туман с вьюгой. Двигались очень медленно, почти ползком: три шага – отдых, два шага – отдых, один шаг – отдых… Словно, превратились в машины: шли и останавливались, одновременно, хотя команды никто не давал. Снова остановились, затем тронулись, но теперь – вниз по длинному гребню. Наконец, опасный перевал преодолён. Спускались вниз, вдоль гребня, по снежному склону. Медленно-медленно. Вниз, вниз, вниз… Ветер усиливался, а мороз крепчал.
Перевал назывался Шампунг-Намрепки Ла, что означало – «Перевал, где ваша шляпа касается неба». Далее - Долина Безмолвия. Только теперь в ней не царило безмолвие, а день и ночь завывал сильнейший ветер. Иногда он менял направление, и был слышен вой лишь в вершинах над головами, но потом он снова обрушивался как страшный дикий зверь, спущенный с цепи Богами. В эти моменты нельзя было ни работать, ни передвигаться.
Внезапно сверху донёсся гул, и на путников посыпалось множество битого льда. То не была лавина. Лишь несколько обломков сорвалось с верхней части склона. Обычно такой обвал не опасен. Прикрыли головы и прижались теснее к склону. В худшем случае ударяло обломками по плечам. Однако Роберт Скотт, очевидно, смотрел как раз в тот момент вверх, потому что его ударило в лицо. В следующий момент он медленно опустился на лёд, тяжело застонав. Лицо его было окровавленным. Бросились к нему, чтобы оказать посильную помощь, но выяснилось, что бедняга ранен не только в лицо – острый обломок льда вошёл в тело около ключицы и поразил лёгкое. Зрелище было ужасным: раненный тяжело хрипел, истекая кровью. Элизабет, увидев, что случилось, завизжала и отскочила прочь. Пани Громадская оказалась более мужественной, и, склонившись над супругом, пыталась облегчить его страдания, но ранение оказалось слишком серьёзным – спустя час полковник испустил дух.
- Сбылся его дурной сон, - мрачно пробормотала вдова, утирая скупые слёзы, - а я иронизировала …
- Как же так точно льдина угодила остриём в открытое место? – причитала перепуганная англичанка. – Это злой рок!
- Надо же так точно попасть – приговаривал пан Сойка, осматривая рану. — Это не без вмешательства злых сил…
- Какое несчастье! За что, Господи, ты наказал нас? – не могла никак поверить в случившееся пани Громадская и, точно обезумев, теребила бездыханное тело. – Вставай, дорогой! Нам предстоит ещё долгий спуск.
Нести труп обессилившим, ежеминутно рисковавшим жизнью людям, было нереальным, да и не вписывалось в местные традиции. Кто погиб в горах, тот и должен там оставаться – такая смерть здесь считалась доблестной и почётной.
Полковника похоронили, сложив над ним высокую пирамиду из кусков льда и камней, воткнув в неё, за неимением креста, его верную винтовку, и прицепив к ней табличку с именем покойного и датой гибели.

* * *
Экспедиция в уменьшенном составе, спустя неделю вернулась в исходный пункт, а оттуда железной дорогой в Кашмир. Наследник Российского престола к тому времени прибыл в Индию, и страна жила новостями о его встречах, поездках и приёмах.
Доктор в Дарджилинге снова встретился с участниками чайной экспедиции, которые сумели закончить все свои дела и собирались ехать на Цейлон для дальнейшего совершенствования. Ему предстояло вновь стать «профессором чайных дел», что и свершилось с помощью вновь появившегося Абдул-Рахман-Хана. Тот привёз и известие (тайную записку) о том, что «турку» следует как можно скорее возвращаться на родину. Эта новость с одной стороны обрадовала (наконец-то, мытарства заканчиваются), но с другой – насторожила: не провинился ли чем-то в очередной раз? Зовут на расправу? Но, была ни была, придётся покориться неизбежному!
С Элизабет расстался мило, пообещав вскоре встретиться в Кашмире, а свою задержку в Дарджилинге объяснил неотложностью научных дел. Пани Громадская, подавленная горем, расставанием с доктором особо не опечалилась, так же, как и пан Сойка, почему-то в последнее время, напустивший на себя "«орлиную" важность и мало общавшийся с коллегой. Документы, привезённые связным-слугой, на имя Андрея Николаевича Краснова сверкали новизной и убеждали в своей «подлинности». Клинген вернул все хранившиеся у него вещи, включая и бесценную саблю, сообщив при этом, что билет в Батум заказан, грузы, нанятые мастера и рабочие ожидают «профессора географии» в Бомбее, так что с отъездом тянуть не стоит. К тому же, и политическая обстановка благоприятна – вся английская, да и местная, администрация целиком поглощены визитом Цесаревича.
Новоиспечённый «Краснов», с большим облегчением сбросив временно с переносицы опять нужное для камуфляжа пенсне, вперил свои невооружённые глаза в газету, взятую с ночного столика. «Таймс оф Индиа» почти целиком была посвящена визиту царственной особы.
Доктор зевнул и отложил газету. В дверь номера постучали и вошёл Клинген.
- Цейлон считается самым замечательным в целой Индии чайным центром, - заявил гость с порога, - как по размерам вывоза, так и по высоте культуры и производства.
- Кто с этим спорит? Присаживайтесь, Иван Николаевич.
- Он представляется наиболее интересным местом для нашего внимания! – Клинген явно возбуждён вследствие лёгкого подпития, что не укрылось от намётанного взора доктора. – Я к вам на минутку! Долго не задержу…
- Что нового вы и господа агрономы узнали от уважаемого лектора-плантатора за время моего отсутствия? - приготовился к вынужденно-мучительной беседе доктор, зная по печальному опыту, как эти обещанные «минутки» растягиваются на часы.
- О много чего, дорогой коллега… - Клинген описал рукой в воздухе неопределённую геометрическую фигуру. –
- Семян и саженцев много приобрели?
-Не мало. Сами увидите… Составили и несколько коллекций. Всё это ожидает вас на пристани Аполло-Бендер в Бомбейском порту. Вы завтра отправляетесь туда?
-Да.
-В таком случае, нам нужно отметить ваш отъезд, Андрей Николаевич. Соберёмся сегодня вечерком в тесном кругу, водочкой побалуемся маленько – у нас есть в запасе! Вы не против?
- С большим удовольствием!
- Прекрасно! Пойду всех оповещу, и увидимся через часок-другой.
Доктор взглянул на часы - до вечера ещё порядочно – и вновь уткнулся в газеты.
«Так я и не закончил свою работу о великом пророке, - с тоской подумал доктор, оторвавшись от чтения. - Найдётся ли в дальнейшем у меня время для этого? Как, интересно, поживает Дади-Насю-Ванджи? Абдул-Рахман-Хан мне ничего не сказал о нём, а я сам - тоже хорош - забыл, спросить впопыхах…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Поезд отчаянно мчался по разболтанной рельсовой дороге. Дымок паровоза, просачиваясь сквозь неплотно закрытые окна, щекотал ноздри; и неизвестно где жарче – снаружи или внутри. Доктор отложил газету. Читать тяжело, строчки прыгали. Теперь газета на столике начала подпрыгивать и выплясывать в такт движения чугунных колёс, собираясь свалиться на пол.
- Леди и джентльмены, готовьтесь! Скоро подъезжаем! – обнадёжил приунывших пассажиров мелькнувший в дверном проёме купе проводник.
Чугунные колёса под полом, наконец, сменили прежний аллюр на умеренный шаг, отчего и тряска поуменьшилась. Паровозный гудок жалобно, словно извиняясь за доставленные неудобства, пропел короткую «арию», а вновь мелькнувшая в дверях чалма пообещала: - Готовьтесь, подъезжаем!
Паровоз с жутким шипеньем, тормозя, подползал к платформе, где в клубах пара и дыма тонули лица встречающих. Доктор хотел отложить пухлые листы «Таймс оф Индиа», как вдруг на последней странице, пестревшей объявлениями, ему бросилась в глаза маленькая траурная рамка, и какая-то сила заставила поинтересоваться: о ком в такой праздничный день некролог?
«Члены общества Искатели Истины с прискорбием извещают, что его основательница и духовная наставница (Не поверил глазам. Не может быть! Снова перечёл ужасное сообщение.) Но для Индии настоящего и будущего Е. И. Громадская не умерла и не умрёт никогда»!
Как же так? Умерла… Отправилась вслед за мужем, не перенеся горя? Может, не своей смертью? А как рукопись…
-Мистер, извините. Приехали. Не собираетесь выходить? Позвать носильщика? – вежливо-навязчивая чалма покачивалась над впавшим в прострацию пассажиром.
- О да, благодарю вас! Сейчас выхожу. Спасибо! Носильщик не нужен.

* * *
«Нахимов» давно дожидался последней партии груза, а капитан Степан Кузьмич Грекке томился в ожидании, когда же закончатся эти, связанные с приездом Цесаревича, торжества и суматоха, и работа Бомбейского порта войдёт в прежнюю колею. Прибытие «профессора Краснова» скрасило его вынужденное «одиночество» – общение с офицерами изрядно поднадоело (одни и те же темы для разговоров и, набившие оскомину, воспоминания), да и от матросов, хоть за борт бросайся, настолько тупы и ленивы. Хотелось чего-то новенького, чего-то свеженького, так что на новое лицо возлагались большие надежды! Теперь хоть было с кем поговорить, Погрузка чайных образцов началась, что тоже радовало.
- Индия есть наиболее значительный из всех азиатских рынков для сбыта керосина, - коснулся Степан Кузьмич, по-видимому, близкой ему темы.
«Ой! – вздрогнул доктор. – Теперь не чаем, так керосином задушит».
- Потребление керосина в этой стране с каждым годом увеличивается, - продолжил капитан, восприняв молчаливое кивание доктора, как желание слушать, - и за последние годы возросло во много раз.
«Для приличия надо поддержать разговор», - доктор сверкнул камуфляжным пенсне и заметил: - Вместе с этим ростом возрастает и капитал уважаемого Дади-Насю-Ванджи, не так ли?
- Да, конечно! Он и раньше был не беден… До недавнего времени рынком нераздельно владела Америка, но в последние годы мы составили ей серьёзную конкуренцию и, при том, победа, по-видимому, клонится на нашу сторону, – капитан довольный просиял.
- Как же так?
— Вот так! Привоз керосина из России увеличивается, а из Америки – сокращается и, может быть, уже недалеко то время, когда американцы должны будут уступить нам индийский рынок.
- Не керосином единым жив человек, - улыбнулся доктор, - но и…
- Вы, безусловно, правы, господин профессор: «не единым керосином». Индия ещё, как известно, занимает первое место в ряду стран, вывозящих рис. Ежегодно здесь оказывается избыток риса и, при этом, его возделывание не сокращается, а постоянно растёт.
«Керосин на рис заменил»! – обрадовался доктор, собираясь с силами для принудительно-длительной беседы.
- В Россию его мы ввозим весьма мало из-за высокой таможенной пошлины, лишающей его возможности конкурировать с рисом персидским, который на основании Туркманчайского договора оплачивается только 5%-ной пошлиной.
Доктор почувствовал, что его мутит: нестерпимый керосиновый дух будто бы ударил в нос, во рту на зубах – скрежет рисовой шелухи, а на языке – горечь. Наверное, печень себя проявляет! «Не надо накануне напиваться – сколько раз зарекался.»
- Извините, уважаемый Степан Кузьмич, что прерываю, но вы так хорошо разбираетесь в этих вопросах, что скоро сами, наверное, станете купцом, и составите достойную конкуренцию достопочтимому Дади-Насю-Ванджи!
Велеречивый моряк от комплимента зарделся, но тут же и спохватился:
- О, я вас утомил своей болтовнёй. Простите великодушно, профессор! Погрузка, кажется, закончилась, и мы можем «поднимать паруса»!
Доктор вошёл в каюту, занялся распаковкой и раскладыванием вещей. Небольшой стенной шкаф оказался весьма вместительным. Всё разложил по полкам. Путь до Батума не близкий, и можно располагаться основательно. Спрятал саблю подальше от любопытных глаза. Почему капитан не спросил.… Неужели не заметил ножны?
- Андрей Николаевич, вы у себя? – послышалось за дверью («Лёгок на помине»!), – Хотите свежую газету? О пребывании Цесаревича напечатано в «Таймс оф Индиа».
Как тут не открыть. Интересно - уехал Наследник или нет?
- Почитаете на досуге. Вот, – передав газету, Степан Кузьмич вышел. – Желаю приятного отдыха!
«Что там новенького»? Доктор расположился поудобней. Света из иллюминатора поступало достаточно. Развернул, полистал, нашёл нужное место.
На палубе вновь послышались приближающиеся шаги. Доктор насторожился – не капитан ли снова?
-Господин, профессор, к вам посыльный, - известил незнакомый голос.
-Сейчас, минутку, - доктор соскочил с койки и распахнул дверь.
-У трапа стоит индус. Он говорит, что хочет вам передать письмо и посылку, - указал матрос в сторону набережной.
Доктор увидел сутулого незнакомца в чалме с объёмистым свёртком в руках и пошёл к трапу.
- Вы профессор Краснов? – удостоверился индус. – Вам просили передать письмо и посылку.
- Кто просил?
- В письме всё написано. Прощайте! - вручив свертки, посланец и заспешил прочь.
«Что за странности? От кого?» – теряясь в догадках, доктор вернулся в каюту, и только тогда заметил на конверте размашистую надпись чернилами: «Профессору географии А. Н. Краснову (бывшему доктору Шейх-Мухаммеду-Аяфенди) лично в руки»!
«Что за шутки? Кто так хорошо знает всё мою подноготную?» Волнуясь, вскрыл конверт.
«Дорогой коллега, не взыщите строго за подобную загадочность.»
Почерк знакомый.… это его, сойкин, почерк! Ах, стервец! Он меня, значит, давно разоблачил и теперь признаётся в этом?
В дверь вновь постучали, и капитанов голос спросил: - Господин, профессор, вы у себя? Не спите?
. «Чёрт его несёт некстати! Пускай подумает, что сплю».
Не получив ответа, со словами «зайду позже», Степан Кузьмич ретировался.
«Дорогой коллега, в посылке для вас будет приятный сюрприз. Обо мне не думайте плохо, несмотря на то, что я сразу распознал в вас брата-славянина. Ваш Войцех Сойка.
. И это моё единственное имя, в отличие от ваших двух, а может быть, и трёх, или … четырёх». (Всё-таки, уколол и этим!)
Доктор отложил письмо и нахмурился: как всё это понимать? Почему такая таинственность? Но что в посылке?
В дверь снова постучали. Доктор спрятал письмо и посылку под подушку.
- Кто там?
- Я! Через час отчаливаем, - ласково сообщил Степан Кузьмич. – Извините за беспокойство.
- Чего уж там, какое беспокойство! Благодарю, –снова, достав свёрток, стал торопливо разворачивать. Быстрей, быстрей, а то ещё кого-нибудь нечистая принесёт! В нос ударил характерный запах, знакомый издавна – запах старых архивов, книгохранилищ и библиотек, который ни с чем не спутаешь. Развернув, не поверил глазам. Та самая рукопись. Выскользнуло и ещё письмо, упав на пол. Что такое? Поднял и вскрыл. На сей раз почерк не Сойкин.
«Господин, доктор! (или профессор?) Надеюсь, что Вы извините меня за невольное незнание Вашего точного звания, но древняя рукопись, посылаемая вам, возможно, искупит это моё упущение. Ежели желаете знать, почему такая благодать именно Вам – отвечу откровенно: единственно потому, что Вы русский, родной (простите пана Сойку за то, что он сообщил мне об этом, хотя данный факт давно для всех перестал быть секретом). Коль Вам так нравится выдавать себя за другого, то на здоровье – притворяйтесь турком! Я действую лишь с одной целью – быть Вам полезной в Ваших исследованиях, а через Вас – и России! Говорю прямо: чем более старею, тем более болит душа по Родине, которую уже никогда не увижу. Но не потому, что не могла бы вернуться, а в связи с тем, что поклялась не возвращаться и умереть в Индии, последовав за своим супругом. Но это мне не мешает быть горячей патриоткой (возможно, я всё это Вам уже говорила, но повторюсь) и, даже, - быть готовой положить жизнь за Россию, даже за царя (очень жалею, что не удалось из-за болезни увидеть Наследника Цесаревича!), хоть я царя и променяла, сделавшись американской гражданкой. Ненавидя англичан и любя русских, я, конечно, желаю хоть чем-то услужить России, поэтому и примите в дар эту бесценную тибетскую реликвию.
Низко кланяюсь родной земле! Е. И. Громадская».
Ай, да барыня! Я недооценивал, считал лишь взбалмошной старухой, а она вон какой фортель выкинула: древнейшую рукопись подарила. Екатерина Ивановна, честь Вам и хвала! Будем надеяться, что Родина вас не забудет.… Какая удача! Я и палец об палец не ударил, чтобы заполучить подобный раритет, а он сам пришёл в руки. Невероятно! Как, наверное, теперь Элизабет и её муженёк локти кусают – такой лакомый кусок упустили. Поделом англичанам – не всё коту масленица! Значит, Громадская передала это пану Сойке, предчувствую свой близкий конец? Выходит, что поляк не английский агент и я зря подозревал? Мадам, выходит, так уверена в Сойке, что наказала передать находку мне… Вновь вчитался: «… простите пана Сойку за то, что он сообщил мне об этом…» Оказалось, что мой камуфляж – секрет Полишинеля, и все делали вид, веря в то, что я турок, и подыгрывали мне в моём заблуждении? Так почему англичане не предприняли никаких решительных действий по отношению ко мне, или считали, что улик ещё недостаточно – лишь одного изъятого содержимого ларчика недостаточно для изобличения? Всё же, непосредственно, за руку не пойман, а не пойман – не вор! А кто совершил кражу в моём номере, и кем, в таком случае, является поляк? Двойном агентом – и нашим и вашим?
Голова пошла кругом: вопросов обилие – ответов полное отсутствие. Он очень не любил подобное состояние ума, поэтому требовалось какое-то решительное действие или событие, чтобы выбить себя из подобной безответной неопределённости.
Ай да Сойка, ай да ловкач! Но, зачем так долго следил за мной и рылся в вещах, коль мой союзник? Неужели лишь из праздного любопытства? Почему не отнёс рукопись англичанам, ведь столь многим им обязан? Непонятно, непонятно и ещё раз непонятно… Возможно, что он и сейчас где-то скрывается поблизости? Сам постеснялся, наверное, передать мне в руки лично – вот и комедию ломает, – поручил постороннему.… Но, ведь, проследить-то за выполнением он должен был? Поди, по обыкновению, наблюдает из-за какого-нибудь угла, хитрец…
Поблизости бабахнуло! Вздрогнул, поток мыслей прервался – похоже выстрел на берегу. Кто стрелял? На палубе послышалась беготня и голоса. Снова всё спрятав, выскочил на палубу. Любопытные матросы толпились у борта, что-то объясняя, друг другу и указывая вдаль. Среди любопытных находился капитан.
- Что за шум, Степан Кузьмич? Что случилось?
- Вон, поглядите, - указал в сторону ближайшей улицы Грекке, - там кого-то застрелили!
Расстояние от борта до места происшествия оказалось небольшим, и можно всё достаточно хорошо рассмотреть. На земле лежал человек лицом вверх, багровая лужица образовалась возле затылка. Два рослых полисмена из туземцев разгоняли собиравшихся зевак. Распластанная фигурка показалась знакомой… Попросил у капитана бинокль, сняв бесполезное пенсне. Навёл резкость и ахнул.… Пан Сойка! Чуть не уронил бинокль за борт.
- Поосторожней, господин профессор! – перепугался капитан. – Вещица ценная! -
- Извините, ради Бога, за неловкость!
- Убиенный знакомец ваш? Вы так взволновались. На вас лица нет.
-Он мне не знаком. Хотя очень похож на одного человека…
Доктор поспешно вернулся в каюту и заперся на ключ. Снова есть о чём поразмышлять. С палубы доносились, по-прежнему, возбуждённые голоса.
- Подстрелили белого! Европейца! Переполох теперь будет.… Не часто такое случается… - переговаривались матросы, получившие, наконец, возможность как-то разнообразить свои серые и безрадостные будни.
- Эй, боцман, почему непорядок на борту? – послышался грозный окрик капитана, поднявшегося на мостик, и теперь ставшего повелителем всех и вся. – Пора готовиться к отплытию, а вы тут…
Донеслось, и резануло слух, матерное словечко, так не шедшее к благообразной внешности Степана Кузьмича Грекке, но, по-видимому, изредка и необходимое, в его суровой службе. Трель боцманского свистка прорезала воздух, возвращая моряков к их прямым обязанностям. Топот ног, крики команд и скрежет лебёдок свидетельствовали, что подготовка к отплытию началась.
«Неясно, чем и для меня кончится эта эпопея. Получив рукопись, подвергаюсь смертельной опасности, и пока судно не покинуло эти воды, всякое может произойти. Вряд ли англичане позволят тибетскому сокровищу так спокойно от них уплыть… Возможно, что и кончина госпожи Громадской тоже имеет не вполне естественную причину? Выходит, трактат, посвящённый искусству умирать, множит покойников?»
Отчаянно гудя и пыхтя, пароход «Нахимов» под всеми парами покидал Бомбейскую гавань, заполненную множеством разномастных судов, своим обилием и разнообразием напоминавших густой смешанный лес из мачт, труб и парусов. Приходилось постоянно сигналить, чтобы посторонились и освободили путь. Лоцманский катер, умело, лавируя, выводил судно на рейд. С берега махали провожавшие, среди которых находился и посланец Дади-Насю-Ванджи, успевший за минуту до отплытия подняться на борт (доктор зря волновался, куда он пропал) и попросивший передать ему рукопись. Порученец объяснил, что на выходе из гавани судно будет досмотрено английским патрулём и, что цель поиска – тибетская реликвия. Потом, когда «Нахимов» выйдет на морской простор, его догонит яхта «Провидение», как раз в районе острова «Элефант», и рукопись будет возвращена доктору.
- Таким образом, мы их обведём вокруг пальца, - улыбнулся на прощанье порученец.
- Пана Сойку убили из-за неё?
- Да.
— Значит, он не был британским агентом?
- Как вам сказать, - замялся слуга перса-купца, ступая на ступеньку трапа, - случается, что человек внезапно меняет свои убеждения, и в этом нет ничего удивительного.
- Пани умерла своей смертью?
- Есть подозрение, что нет.
О многом хотелось расспросить всесведующего слугу, но обстоятельства - обилие свидетелей, общий шум и гам, сутолока и суматоха - не позволили.
Теперь и меня под каким-либо предлогом, англичане могут задержать? А как же быть с подарком магараджи, ведь сопроводительный документ выдан на имя турецкого доктора, который давно «покинул» страну, что, безусловно, отражено и в документах пограничной службы? Спросят, почему у меня столь ценная вещь, подаренная другому человеку? Что отвечу? Что он её забыл или передарил мне, но с какой стати? Я ведь «русский профессор» географии и не был, и не мог быть знаком (зачем компрометирующее знакомство?) с этим турком, да у порядочных людей и не принято передаривать подарки, тем более столь ценные.… Ну и ну! Не было печали! Подарочек боком выходит.… И зачем только он вернулся ко мне снова? Украли ведь, и, слава Богу Нет проблем! А теперь…Может, сказать, что я её нашёл.… Какая глупость и наивность. (На лбу выступила испарина). Судно идёт под всеми парами, и таможенники могут нагрянуть с минуту на минуту, надо срочно что-то предпринимать.… Но что?
Нужно избавляться от не принадлежащей мне вещи и – немедленно! Стоило бы её вместе с рукописью передать Абдул-Рахман-Хану, но он в тот момент, наверное, и не помнил ни о какой сабле, а я тоже не подумал, и дурака свалял! Но как избавляться? На судне её не спрячешь – мест, не подвергаемых досмотру, не существует. Что делать? Давно не попадал в столь дурацкое положение, но, как известно, безвыходных положений не бывает – лишь цена выхода различна.… каков же выход? Мелькнуло короткое и спасительное: за борт! Схватил злосчастный подарок вместе с дарственной и выскочил из каюты. Свежий морской воздух обдал желанной свежестью. Заметил приближение катера под британским флагом. Промедление смерти подобно! Кинулся к противоположному борту – наверняка, англичане во все бинокли и подзорные трубы наблюдают. Команда «Нахимова» занята своими делами, им не до пассажира. вода. Ножны, сверкнув на прощанье дорогой инкрустацией, скрылись в волнах; за ними последовал, и сопроводительный документ с оттиском набобова перстня. Бумажку подхватил и унёс ветер. С чувством великого облегчения вернулся в каюту. …

Всё вышло, как и предсказал Абдул-Рахман-Хан. Английский военный катер преградил путь «Нахимову», как только лоцман вывел его из гавани. Британцы, предъявив какой-то документ, где их действия оправдывались, чуть ли не безопасностью гостившего в стране Наследника, вежливо, но упорно, в течение нескольких часов досматривали пароход с тщательностью, которой не помнили моряки в прошлые разы, заглядывая, буквально, во все щели. В каюте доктора задержались дольше, чем даже в трюме. Тщательно рылись в личных вещах, перебирая бельё (не завернул ли в него рукопись), пристально вчитывались в «чайную» документацию (сколько и каких сортов кустарника везёте). Зачем-то интересовались каждым из нанятых рабочих и мастеров (в порядке ли выездные документы), скрупулёзно перебирали и просматривали все вывозимые экспонаты и коллекции, копались в ящиках с семенами (просеивали их), и даже, простукивали стены каюты, но так ничего подозрительного не обнаружив, вежливо откланялись и покинули пароход.
«Нахимов» отправился дальше по курсу. Команда ещё некоторое время изрыгала проклятья в адрес англичан, но теперь ничто не могло помешать дальнейшему плаванию. Постепенно успокоились, вернувшись к своим рутинным обязанностям.
Доктор стоял на палубе, вглядываясь в сгущавшуюся мглу. На сердце отлегло. Хорошо, что вовремя вспомнил про эту проклятую саблю, а то неизвестно, чем бы дело кончилось. Теперь оставалось заполучить рукопись назад, и тогда можно будет спокойно плыть дальше. Но, всё же, какое-то беспокойство не покидало: а вдруг слуга перса-купца обманет и не вернёт рукопись?
На судне зажгли огни, а ночь накрыла своим звёздным покрывалом и корабль, и бескрайнюю водную гладь. В воздухе посвежело. Доктор пошёл в каюту взять что-нибудь тёплое.
«Вижу яхту по правому борту»! – донёсся крик вахтенного.
«Сбавить обороты»! – скомандовал капитан.
Красивое, легко порхавшее по волнам, суденышко неожиданно вырвалось из ночной тьмы и теперь двигалось навстречу громоздкому «Нахимову». В неярком свете корабельных огней на борту яхты поблескивала надпись: «Провидение». Сердце доктора радостно затрепетало. Абдул-Рахман-Хан не обманул! Стоявший у штурвала Дулип-Сингх приветливо махал рукой. Был на борту и ещё кто-то. «Ованес Тадевосян, - узнал армянского торговца доктор, - Он, зачем здесь»?
- Получите назад ваше сокровище! – вручил улыбающийся порученец свёрток. – Всё в целости и сохранности.
-Если вас не затруднит, уважаемый доктор, то передайте вот это письмо моим родственникам в Батуме, - протянул Ованес конверт.
Доктор, на радостях, был рад выполнить любое поручение.
- Как англичане отнеслись к подарку магараджи? –вспомнил Абдул-Рахман-Хан.
- Подарено не мне, а Шейх-Мухаммеду-Аяфенди, а он, как известно, давно покинул страну, - ответил доктор, давясь улыбкой.
- А вы, разве не…? – не понял Ованес.
- Я теперь профессор Краснов.
- Как?
- Я тебе на обратном пути всё объясню, – успокоил коллегу слуга перса-купца и снова спросил доктора:
- Что с саблей?
- Произошло несчастье, –уронил в воду. Очень жаль! Вещь ценнейшая, но на всё воля божья.
- Я волновался, что забыл её взять у вас вместе с рукописью. Для англичан это улика, и дарственная… - продолжал Абдул-Рахман-Хан.
- Дарственную унёс ветер.
После недолгого прощания отдали швартовые, и маленькое лёгкое судёнышко вновь поглотила чёрная мгла. «Нахимов», пыхтя и ворча, как старый дед (котлы давно нуждались в основательной чистке – её ни разу не проводили с начала навигации), лёг на прежний курс. Где-то вдали мигали редкие огоньки, очевидно, острова Элефант, становясь, всё меньше и тускнее.
душу, и омрачая предстоящую радость…

* * *
- Представляешь, рукописи не оказалось на борту! – мистер Торнтон до того взволноваося, что ложка дрожала в руках, и суп не доносился до рта, расплёскиваясь по пути.
- Что с тобой, дорогой? Успокойся, возьми себя в руки, наконец! – Элизабет ещё никогда не видела супруга таким.
- Я себе побег турка простить не могу, а тут ещё и этот профессор сбежал вместе с рукописью! – продолжал «рвать на себе волосы» Генри. – Что скажут там, наверху? По головке не погладят - такого «жирного гуся» упустил.… А, каким образом, отбывший из страны турок, присоединился к вашей экспедиции в Тибете?
- Ты всё ещё ничего не понял, дорогой? Ведь турок никуда не уезжал.
- Как, не уезжал? Таможенная служба не в своём уме или то был призрак?
- Таможня как таможня, и документы отъезжавшего в порядке, только вот ими воспользовался другой человек.
- Кто?
- Один из членов русской чайной экспедиции, профессор географии, которого и отправили назад с документами на имя турецкого доктора.
- А турок? – начал что-то понимать Генри и поедание супа пошло успешней: ложка за ложкой уже доносили своё содержимое до цели без видимых потерь.
-Хитрый турок временно стал профессором.
-А внешность, а хромота?
-Он внешность умело менял, то перекрашиваясь, то надевая парик, то бреясь, то ещё, чёрт знает, хотя хромота сводила все старания на нет.
-Ты сама всё разведала?
-Нет. Это заслуга пана Сойки.
-Какого же дьявола он, в таком случае, переметнулся к ним? – Генри отодвинул тарелку, мужественно справившись с первым блюдом.
-О, эта непознаваемая славянская душа! Она темна, загадочна и таинственна… Тебе подлить, дорогой?
- Нет, благодарю! Кстати говоря, я очень доволен, что само провидение покарало изменников, и нам не пришлось марать об них руки, – на лице Генри, наконец, появилось подобие улыбки.
- Ты о Роберте?
-И о нём тоже.
-А о ком ещё?
- Об этой старухе…
-Дорогой, ты слишком переоцениваешь роль провидения… - опустила глазки Элизабет.
-Ты руку приложила? – в восхищении посмотрел он на жену.
-Будешь писать отчёт – учти стоимость яда, чтобы за казённый счёт… Калий Циан нынче не дёшев – большой спрос на него.
-Конечно, дорогая! Не всё из нашего кармана… Я надеюсь, что происшедшее как-то ослабит их агентурную сеть.
На это ты и должен сделать упор в своём отчёте, дорогой. Всё же, потеря такого ценного «крота», как этот американец, важнее потери какой-то никчёмной рукописи.
-Ты умница! Хочешь вина? – Генри потянулся за графином. Настроение его заметно улучшилось.
-Не откажусь по такому случаю.
Они некоторое время сидели молча, пережёвывая нежное мясо индейки и наслаждаясь великолепным рейнским, только что-то доставленным очередным морским рейсом из Европы. Паузу нарушил супруг.
- Я не перестаю восхищаться, дорогая, как мастерски тебе удалось выкрасть у него документы. Напомни детали: как ты сумела открыть ларчик без ключа, не взламывая его?
- Ты подзабыл! Я тебе рассказывала. .
- Расскажи, расскажи, не ленись!
– Ключик был. Но копия. Ухитрилась сделать слепок с висевшего у него постоянно на шее ключа, пока он спал.
- Так сильно усыпила? Чем? Своей любовью? Ревную! - Последним словам Генри придал нарочито-шутливую строгость и нахмурился.
-Дорогой, не ты ли мне сам внушал, что интересы Её Величества превыше всего? – с наигранным испугом спросила супруга.
-Конечно, дорогая, - поспешил «простить» неверную жену «ревнивый» муж. – Как тебе саблю удалось незаметно вынести? Она не маленькая.
- Здесь не обошлось без подкупа консьержа. Это тоже не забудь внести в отчёт. Пришлось потратиться! 10 фунтов - такова цена молчания смотрителя.
- Как стёкла сумела выдавить, не разбив и не порезавшись?
-Со стёклами пришлось попыхтеть, но справилась.
- Умница, - поднял бокал Генри. – Тебе цены нет! За твоё здоровье!
-Моё здоровье зависит целиком от интересов Её Величества, поэтому лучше выпьем за здоровье королевы!
- Охотно!
Сомкнули бокалы, после чего снова предались воспоминаниям. За столом царил мир и согласие – чета Торнтонов, несмотря на все домыслы и пересуды, измышления и предположения, наветы и злопыхательства, столь популярные и любимые в посольских кругах, представляла собой идеальную семейную пару. Британская Империя могла спать спокойно, – её интересы в Индии в надёжных руках.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Павел Ильич стоял у борта, любуясь бескрайней водной гладью. Корабль вышел в открытый океан, и теперь не ощущалась его громоздкость и неуклюжесть. В порту, в сравнении с более мелкими судами, он казался гигантом, а здесь, на морском просторе, стал щепкой, целиком зависящей от прихотливого и капризного нрава Нептуна. .
«Как будто всё случилось не со мной. (Стоило земле исчезнуть с горизонта, как пассажиру прежняя его недавняя жизнь показалась страницами, наспех прочитанного дурного романа.) Но не всё было плохо.… Например, учёные беседы с паном Сойкой. Ноздри даже пощекотал, как показалось, аромат сваренного кофе. Многое в своей области знал коллега, да только судьба его сложилась не для науки. Собственно, я и сам не исключение.… А бедная пани Громадская и её супруг… Что теперь станется с их обществом? Неужели распадётся? А может, его возглавит Элизабет? Но, зачем ей это? Как зачем? Для прикрытия её бурной деятельности: ведь “поиски Истины” – прекрасная ширма. Опять вспомнил об этой чертовке… Но ведь были и прекрасные моменты! Зачем кривить душой? Ночи проводили неплохо. Да, да, неплохо! Но что из того? Зато, какая цена заплачена… Какая уж там цена? Не сгущай краски! Скажи спасибо, что легко отделался. Рукопись при мне. Подумаешь, саблю выбросил. Пожалуй, надо избавься и от другой улики. Запонки! Чтобы жена, прочитав недвусмысленную надпись, не поинтересовалась: от кого?» Почувствовал жжение у запястий и пощупал рукава сорочки – “улики” на месте. За борт их тоже. Коль ценной сабли не пожалел, то нечего церемониться с какими-то безделушками.
Решительно вырвал чёртовы запонки из манжет и, взглянув на оригинальную надпись в последний раз, размахнулся и метнул. Подобно двум птичкам-колибри, они пронеслись над волнами, сверкнув прощальным блеском в лучах заходящего солнца, и навеки сгинули в морской пучине.
- Андрей Николаевич, чаек кормите? – раздался за спиной ласковый голос капитана.
- Да, - не стал возражать бывший доктор, заметив над водой каких-то морских птиц. – Значит, мы ещё не так далеки от берега, коль птички летают?
- Долго будем двигаться вдоль побережья, - пояснил Степан Кузьмич. – Если берега не видно, это не означает, что его нет поблизости.… Извините, что оторвал от приятного занятия, но хочу пригласить сегодня на ужин. Как вы?
- Охотно принимаю предложение.
- Тогда до встречи в кают-компании ровно в семь, – капитан поспешил на мостик, а Павел Ильич – в каюту.
Почему забросил свой труд? Совестливая заноза заныла в душе. Ведь не для «них» писал, а для науки! Не поработать ли немного?

До ужина оставалась пара часов, и он спешно стал рыться в баулах, извлекая на свет божий мятые листы. Чернила кончились, так что пришлось довольствоваться карандашом. Неважно чем писать, главное – о чём и как!
Так увлёкся, что спохватился, когда часы показывали без пяти. Спешно отложил писанину и, приведя себя в порядок, отправился в кают-компанию. “Что день грядущий мне готовит”? – прозвучало в ушах. Почему день? Сейчас вечер, придрался внутренний редактор. – Ах, оставьте! – отмахнулся исполнитель арии. – Какая разница…

В просторном помещении кают-компании чисто и светло. Газовые рожки на стенах давали достаточно света, хотя сумерки ещё не наступили, и остатки дня просачивались в иллюминаторы, создавая дополнительное освещение. Огромный стол, застеленный белоснежной скатертью, простирался во всю длину вместительной каюты. Все, согласно морской дисциплинированности, в сборе: офицеры и капитан сидели на своих, соответственно рангам, местах, а стюарды порхали как морские птицы, принося “в клювах” всё новые и новые блюда.
- Сюда, сюда пожалуйте, Андрей Николаевич, - приветливо поманил капитан появившегося на пороге учёного и, заодно, представил: - Господа офицеры, наш сегодняшний гость – профессор географии Краснов. Он изучал на благо Отечества чайное дело в Индии, а теперь возвращается на родину. Прошу любить и жаловать!
- Очень рад, очень рад, - закивал профессор, пробираясь к указанному стулу и ловя на себе любопытные взгляды. – Извините, что создаю неудобства своим опозданием.
- Что вы, уважаемый профессор! –капитан усаживал учёного рядом с собой. – Мы понимаем: вы человек далёкий от нашего морского быта и распорядка, весь в науке, но ничего – путь долгий – постепенно привыкнете. Впредь, как услышите склянки – мигом сюда. Если утром – значит, завтрак. Если в полдень – значит, обед. А коль вечером – спешите на ужин!
Дружный хохот поддержал слова капитана. Пришлось улыбнуться и профессору, чуть не уронившему от смущения своё пенсне в суп, что вызвало дополнительные смешки.
“Сейчас перед кем ломать комедию? Неужели и на борту есть английские агенты?” Убрал бесполезный глазной протез в нагрудный кармашек.
Вскоре новенький перестал привлекать к себе внимание, и всё пошло своим чередом. Подаваемые кушанья щедро орошались шампанским – то ли в честь отплытия, то ли так заведено, – и вскоре стали возникать перекрёстные (через стол) разговоры, бурные монологи-диалоги, а то и спор.
- Удачно прошла экспедиция? – поинтересовался капитан, наклонившись к уху соседа.
Общий шум не позволял нормально разговаривать даже рядом сидящим.
- Всё сложилось благополучно. Но она ещё не закончилась. Основная группа во главе с господином Клингеном отправилась на Цейлон. Это лишь мне так повезло, что еду домой.
- А как дела с прокладыванием рельсовой дороги? Давно ничего не слышно…
- Потому, что заглохло на корню! Сочли подобную затею дорогостоящей и малоперспективной.
- Какая жалость! Что так?
- Сами подумайте, какая может быть между нашими странами дорога, если даже консульство российское не хотят у себя открыть ни англичане, ни индусы?
- Так, вроде бы, переговоры ведутся давно?
- Давно-то давно, но воз и ныне там.
- Жаль! Теперь, после прорытия канала мсье Лессепса, появилась возможность наладить регулярную связь морским путём, и Русское Общество Пароходства, и Торговли сильно “раскочегарилось” …
- Извините, господа, что вмешиваюсь, - присоединился к разговору сидевший рядом первый помощник капитана, - но я тоже кое-что знаю по этому поводу. Россия боится испортить отношения с Англией. Но главным противником строительства, как ни странно, является наш министр иностранных дел Горчаков!
- Откуда это известно, мой дорогой? – усомнился капитан.
- Один мой родственник вращается в этих сферах, - выдал источник утечки информации помощник.
Постепенно общий шум стал незаметно спадать. Похоже, и другие офицеры заинтересовались интересной темой.
- Всем известно, что торговля между нашими странами протекает вяло, – вот и не хотят никакого консульства! – сказал, сидевший напротив молоденький мичман, поведя тонкими стрелками своих усиков.
- Вы правы, мой любезный, - шампанское в капитане вызвало прилив добродушия, не взирая на ранги, - они боятся, что консульство превратится в шпионское змеиное гнездо!
- В связи с отсутствием нашего представительства возникает много казусов! – подал голос второй помощник.
- Приезжал как-то сюда из России уполномоченный по продаже нефти, - снова взял слово капитан. (“Эх, опять на керосиновую тему повернул”! – насторожился учёный.) – Он думал, что по приезде в Бомбей легко соберёт все необходимые сведения у русского консула, но, узнавши, что консульства нет, и не владея, как следует, английским, да и встретивши несколько препятствий, был готов вернуться назад ни с чем. Благо, один мой знакомый купец помог, и сейчас поставки керосина налажены, и его идёт средним числом 10 пароходов в месяц.
“ Он Дади-Насю-Ванджи помянул”, – профессор теперь подумывал, как бы наиболее безболезненно покинуть увлёкшееся керосиново-консульской темой общество и остаток вечера посвятить научной работе.
— Представитель чайной фирмы Лушина… - взял слово штурман. - мой родственник, работает у него. Он рассказывал, что тот намеревался завести торговые дела в Индии, но из-за отсутствия консульства, тоже отложил такое решение.
“Откуда они столь подробно знают об этих проблемах? Словно, они не моряки, а дипломаты и политики. Вот так экипаж мне попался! Или все экипажи таковы?”
В клубах сигарно-трубочного дыма, образовывавших грозовые облака, простреливали “молнии” мнений всё новых и новых знатоков “консульских” вопросов.
- Рижские торговые дома, - заговорил кто-то новый - имеют сношения с английскими владениями, и по их отзыву, было бы весьма желательно учреждение Русского консульства!
- Назрела, ой как назрела, необходимость учреждения нашего консульства. Выпьем, господа, за это! – подытожил капитан и поднял бокал.
В соответствии с торжественностью момента, все встали, чтобы чокнуться. Головы многих, прежде всего высоких, оказались над облаками дыма, как горные вершины (учёный вспомнил про далёкие теперь Гималаи), а более низкие – погрузились в табачную пелену.
Воспользовавшись дымовой завесой, профессор дал дёру. Но внимательный капитан (на то и капитан) заметил убегающего: - Куда вы? Но беглеца и след простыл.
Достигнув каюты, заперев дверь на ключ, некоторое время, подождав (не будет ли погони?), и, убедившись, что пирующим не до него, Павел Ильич, переведя дух (запыхался – давно не бегал), уселся за небольшой столик у изголовья кровати, надеясь продолжить писать про Зороастра. Но мысли, почему-то, не хотели принимать нужное направление, съезжая куда-то на «обочину». Несмотря на волевые усилия, существенная часть профессора всё ещё находилась в кругу офицеров.
Кусание карандаша и чесание в затылке не помогало. Мысли направления менять не желали, и ничто, касающееся пророка, не лезло в голову.
«Раз так, может, начать отчёт писать? Те, что обосновались за Цепным мостом, в доме Кочубея, ждут, , не дождутся, когда к ним пожалую. Всё равно от этого «дамоклова меча» не уклониться. Так зачем оттягивать неизбежное? Жаль, чернила кончились некстати. Карандашом писать? Какой же это тогда документ? Ладно, пускай это будет черновик. Главное текст составить, а дома перепишу набело». Придя к некоему внутреннему примирению, Павел Ильич приступил к неприятному занятию.
Поставив точку и отложив совсем затупившийся карандаш, Павел Ильич взглянул на часы, и ужаснулся - второй час ночи. Немедленно загасил лампу и лёг, но – что это? Доносившиеся из кают-компании возбуждённые голоса свидетельствовали, что там не помышляют о сне. Ай, да команда подобралась!

* * *
«Нахимов» старательно и терпеливо огибал северную сторону Цейлона, и мыс Педро теперь выступал перпендикулярно курсу. Было около полудня. Павел Ильич полной грудью вдыхал бодрящий морской воздух и любовался бескрайними далями, снова стоя у борта. Иногда брызги волн достигали лица, и он ежился от неожиданного душа. «Похоже, волнение усиливается, – знать поляк не зря снился – надо бы капитана спросить».
- Как вы ловко вчера ретировались, господин профессор, - заурчал за спиной Степан Кузьмич, сделав шутливый акцент на звании.
-Чего особенного? Ушёл по-английски.
-А мы засиделись и долго ещё беседовали.
- Я слышал, засыпая.
-Мы вам мешали? Извините, ради Бога!
- Что вы! Пустяки.
- Не подумайте, Андрей Николаевич, что у нас сплошные пьянки! Это изредка.… Надо же отметить отплытие, сами понимаете.
-Понимаю, понимаю. Хочу вас спросить, Степан Кузьмич, где сейчас плывём?
-Этот гористый берег, покрытый лесом, и есть Цейлон, - («Что может подумать о моей команде? Ещё наговорит чего, сойдя на берег, там, где не надо…). Не правда ли, красивый вид?
-Да, райские места! («Интересно, клингенцы уже там»?).
- Движемся к южной оконечности острова, называемой Дегал, а дальше, миновав остров, выйдем в открытый океан. Там, минуя Мальдивы, повернём на северо-запад в Аденский залив, а потом и Красное море… Ваше море! – засмеялся капитан.
-Почему моё?
-Вы Краснов? Вот и море такое же, - капитан шутливо легонько ткнул профессора в бок, – знаю, мол, все ваши хитрости!
-Ах, вон вы о чём?
-Как «ваше» море пройдём, там и Суэц.
-Порядком плыть ещё.
-Да, но значительно меньше, чем, если бы Африку огибали, как раньше. Представляете себе?
-Представляю.
-Молодец господин Лессепс, что прорыл канал. Благодарность ему от всего морского содружества!

Побеседовав с капитаном, Павел Ильич вернулся в каюту «Забыл спросить про погоду. Будет ли шторм?» Уселся за столик, чтобы продолжить писание. Хотелось целиком отдаться научной работе, но и отчёт ждал своего окончания. Так дни и проходили: то писание в каюте, где было душновато, то палубный моцион, с наполнением лёгких целебным морским воздухом. Ожидавшегося шторма так и не последовало. Дело ограничилось лёгким волнением. Покойный Сойка зря снился. Морской болезни Павел Ильич не боялся, но что действительно докучало, так это стук винта, денно и нощно проникавший всюду, мешавший спать, разговаривать и думать.
Погода стояла ровная, и за всё время плавания на палубу не упало ни одной капли, а небо над Индийским океаном ни разу не меняло своей молочно-белой, бархатистой, как ежедневно подаваемый к обеду чесночный соус, окраски.
- Чудная погода, как сейчас, чтобы ни облачка, ни волнения, - улыбался капитан, - большая редкость в этих широтах. Никогда ещё плавание нашим курсом не было так благоприятно. Это, потому, наверное, что у нас на борту такой пассажир!
- Будет вам, Степан Кузьмич, - скромничал «чайный профессор», поспешно как улитка в раковине, скрываясь в своей каюте.
Каждый вечер, любившая уединение, «улитка» слышала из своей «раковины», как шумно спорили, смеялись, играли в карты и даже пели завсегдатаи никогда не пустовавшей кают-компании. Профессор каждый раз, под тем или иным предлогом, уклонялся от зазывных предложений капитана разделить с ними их бурный досуг. «А ещё уверял, не подумайте, мол, что мы здесь только веселимся и пьянствуем!»
Пройдя Красное море, Аден и Суэц, судно, сильно сбавив ход, поднималось теперь на север. Канал быстро мелел, и приходилось это учитывать. Близкое соседство пустынь по обеим сторонам узкой водной нитки давало о себе знать: помимо палящего знойного солнца над головой – ещё и две раскалённые печки по бортам.
Павел Ильич надел, предложенный капитаном, пробковый шлем, обтянутый белым полотном и украшенный зеленой газовой вуалью, и походил на заправского плантатора, хотя от жары головной убор спасал мало. Остальные члены экипажа, не раз пересекавшие эти широты, держались стойко или только делали вид, что им никакой солнцепёк нипочём…
Как-то в один из долгих вечеров профессор, наконец, позволив капитану себя уговорить, присоединился к шумному собранию, оправдывая уступку тем, что иногда надо бывать «в свете». На сей раз, придя без опоздания, занял закреплённое за ним место возле капитана. В его отсутствие стул пустовал как немой укор: вот, мол, игнорирует наше общество! Снова ужин обильно сдабривался вином (в тот вечер царила на столах «Мадера»), вследствие чего языки опять развязались, а разговор получил неожиданную направленность: всех заинтересовала одежда и моды.
- Петербуржцы смеются над костюмами в Москве, - заговорил краснощёкий мичман с усиками, - их оскорбляют венгерки и картузы, длинные волосы и гражданские усы.
- Москва, действительно, город штатский, - поддержал другой офицер, - несколько распущенный, непривыкший к дисциплине, но достоинство это или недостаток – дело нерешённое!
- Стройность одинаковости, отсутствие разнообразия, личного, капризного, своеобычного, - снова продолжил тот, с усиками, - обязательная форма, внешний порядок – всё это в высшей степени развито в самом нечеловеческом состоянии людей – в казармах.
- Мундир и однообразие есть страсть деспотизма! – запустил некую крамолу капитан, и сам, спохватившись («Эх, куда я загнул!»), начал в качестве отвлекающего маневра нервно «топить» куриную ножку в чесночном соусе. – А что вы думаете об этом, Андрей Николаевич? Почему всё время молчите? Обществу интересно узнать и ваше мнение.
«Разве он даст спокойно посидеть? Коль приглашён, значит, надо обязательно участвовать в пьяной болтовне? Скажу-ка что-нибудь этакое»! И сказал: - Моды нигде не соблюдаются с таким уважением, как в Петербурге, уж поверьте. Это доказывает незрелость нашего образования. Наши платья ведь чужие!
- Как так – «чужие»? – обглоданная ножка упала в тарелку, а в руке капитана блеснул бордовой искрой бокал. – Извольте пояснить, мой дорогой!
- В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок, - решил «атаковать» учёный (вынудили говорить, так терпите!).
Некто на дальнем конце стола, скрываясь в клубах дыма, произнёс: - В Париже только боятся быть одетым без вкуса, в Лондоне боятся только простуды, в Италии всякий одевается, как хочет.… Если б показать эти батальоны одинаковых, плотно застёгнутых сюртуков щёголей на Невском, англичанин принял бы их за отряд полисменов.
«Кажется, у меня появился союзник», - удовлетворённо отметил Павел Ильич, замечая, что спорщицкий азарт мало-помалу начинает увлекать и его.
-Эх, куда хватили, батенька! – заступился за невских щеголей один из помощников капитана. Который из них первый, а кто второй, профессору, плохо разбиравшемуся в морских знаках отличия, понять было сложно. Нечто похожее случалось однажды с агрономами. Помощник тем временем неприлично крякнул, поставив на скатерть опорожненный бокал, от которого по белоснежному полю поползло багровое пятно.
«Ну, вот и свинячить начали, а ещё офицеры»!
Тот самый, которого Павел Ильич записал в «союзники», вынырнув из сизых табачных клубов, как Чомолунгма из облаков, и, оказавшись штурманом, вдруг начал декламировать, держа в высоко поднятой руке полный бокал:
«Чернея сквозь ночной туман,
С поднятой гордо головою,
Надменно выпрямив свой стан,
Куда-то кажет вдаль рукою
С коня могучий великан;
А конь, притянутый уздою,
Поднялся вверх с передних ног,
Чтоб всадник дальше видеть мог».
Чтец, словно вложив в своё выступление последние силы, устало опустился на стул, расплескав вино, и дружное «браво» сотрясло стены каюты.
«Настоящая богема! – поразился Павел Ильич. – Хорошо ещё, что никто не знает, что я пою, а то бы и мне не уклониться от выступления»
- Наш штурман в свободное время пописывает стишки, - пояснил Степан Кузьмич, обращаясь к профессору. – Правда, недурненько? Вы не находите?
- Весьма мило, - похвалил Павел Ильич, не причислявший себя к знатокам поэзии и считавший, что если слова идут в рифму, то и хорошо.
Польщённый «поэт» кланялся, не выпуская из рук бокала и, все более, расплёскивая его содержимое, а публика неистовствовала в своём восторге. Под шум оваций где-то там, в глубине сознания учёного, стала вырисовываться, сначала неясная, но потом вполне отчётливая картина: Исаакиевская площадь, Пётр на коне, морозец, поздний вечер, в воздухе порхают редкие снежинки...

ЭПИЛОГ

… Исаакиевская площадь. Пётр на коне. Морозец и поздний вечер. Рыхлый снег валил хлопьями, мокрый и холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг вперёд, щурясь от снега и наклоняя голову, кричал нечеловеческим голосом: “Разойдись, зашибу”!
Сани поравнялись с Цепным мостом, мелькнул Летний сад, вот и поворот во двор бывшего дома Кочубея, а вот и тот самый флигель. Жандарм у входа вызвал чиновника, который, доложив, вернулся и просил следовать за ним.
Вошли в ярко освящённый кабинет, где за большим столом сидел маленький нахохлившийся человек. Вылитый пан Сойка! Бывают такие совпадения. Куда же подевался тот прежний, худой и седой старик со зловещим лицом и звездой на сюртуке? Наверное, уже ответ держит перед Господом?
Маленький человечек для важности дочитал какую-то бумагу, игнорируя вошедших потом, в отличие от своего предшественника, кряхтевшего и щёлкавшего по любому поводу суставами, быстро вскочил и расплылся в деланно-приветливой улыбке.
- Рады вас приветствовать на родной земле, дорогой Павел Ильич!
“Я его впервые вижу, а он меня по имени-отчеству величает. Какие вежливые стали”!
- Привезли с собой, дорогой вы наш?
- Конечно. Извольте взглянуть: топографические съёмки, отчёт и тибетская рукопись.
- Очень хорошо-с! –господин потёр руки. – Отлично-с!
- На вашем месте ранее был пожилой господин, –Павел Ильич, передал трофеи. - Где он? На повышение пошёл?
- Ах, Клавдий Семёнович, царство ему небесное, - перекрестился “скороговоркой” чиновник. – На самое, самое, что ни на есть, “повышение” и пошли-с, то есть на Небеса, - выше не бывает! С полгода как преставился, сердешный. Да-с! Старательнейший работник был, старейший… В преклонных летах, а на пенсион уходить не желали, да всё, бывало, приговаривали: «Как уйду на покой, она с косой и пожалует». Так и вышло-с…
« Чиновник с чувством юмора. Вон, как насчёт «повышения» прошёлся. Другой бы вспылил: какое, мол, кощунство! Что вы себе позволяете в присутственном месте!» Чиновник бережно пощупал и развернул драгоценный свиток - в глазах его забегали восторженные огоньки.
- Это пергамент?
- Нет. Древесная кора.
- На каком языке?
- Санскрит.
-, Их Императорское Величество будут очень довольны. Они давно мечтали заполучить эту диковинку!
- О существовании рукописи знал Государь? Откуда? Ведь, эта вещица…
- Вы, кажется, сказали, что женаты? – перебил неожиданно чиновник и расплылся в улыбке.
- Я не говорил, но это так, - насторожился Павел Ильич, не понимая, куда он клонит.
- Жаль, что мы прежде не знали этого.… Впрочем, лучше поздно, чем никогда.
«Речь о денежной дотации?»
- Я не смею дольше задерживать вас, Павел Ильич, и желаю хорошо отдохнуть с дороги. О дальнейшем мы вам сообщим. Сани, сквозь всё усиливающиеся метель и ветер, понесли домой, к жарко натопленной печке, о которой он не раз вспоминал там, в стране, где печку целиком заменяло, пылавшее круглый год, раскалённое солнце.
Павел Ильич и супруга грустно сидели за столом, вспоминая былое. Семья поубавилась, – батюшка скончался, не дождавшись возвращения сына, а за ним и матушка поспешила. Весьма подросший малютка играл в свои незатейливые игрушки, любимой из которых был гипсовый слонёнок по имени Дэмби. «На таком твой папа там катается», – объясняла мама, указывая рукой куда-то за окно, в сторону Финского залива. «Так далеко»? – удивлялся мальчик, и начинал канючить: – «Хочу с ним покататься»! «Подрастёшь, тогда и покатаешься, – мал ещё». «Сейчас хочу!» Просьба всегда заканчивалась слезами. «В кого ты такой капризуля»? – мать брала на ручки чадо, и оно постепенно забывало о своём несбыточном желании.
Сейчас малютка стеснялся загорелого лысоватого дяденьку (с париком и с пенсне учёный с радостью расстался по прибытии – и то и другое утопил в батумском порту), про которого мать говорила: «Это твой папа. Не узнаёшь»? Где там было узнать, ведь, когда папа уезжал, он был ещё несмышлёнышем, даже под стол пешком не ходил, покорно лежа спеленатым и тихо хныкал. Теперь, раз сказано «папа», надо привыкать, что он и делал, поглядывая на «дядьку» из укрытий: то из-под стола, то сквозь дверную щель, то из-за шкафа, то ещё из какого укромного местечка – приближаться, пока, боязно, а вдруг.…
Говорили супруги мало, будто и не расставались вовсе, - только глядели друг на дружку глаза в глаза и наглядеться не могли, да поглаживали руки и пальцы переплетали. Так сидели долго, словно в забытьи, пока кто-то не рванул звонок у входной двери, отчего вздрогнули и «спустились с облаков». Сильно завечерело, и гостей не ждали.
- Кто это, на ночь глядя? – встрепенулась жена и позвала домработника. – Матвей, сходи посмотри!
- Слушаюсь, барыня! - кряхтя и охая, (тоже не молод, да и ростом не ахти) мужичонка поплёлся к дверям.
В комнату, гремя саблей и шпорами, влетел жандармский офицер и стал немедленно извиняться. «Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что дама, что дети… чрезвычайно неприятно, что нарушил, но долг службы…» - - Как известно, русские жандармы всегда являлись «цветом учтивости», что вы и подтверждаете своим визитом, - встретил непрошеного гостя саркастической улыбкой Павел Ильич. – Если б не служба, то играли бы вы себе целыми днями в детской песочнице, не правда ли?
Сказанное оказалось слишком сложным для простого ума служивого и он, ничего не поняв, выпалил: - Вас просит к себе их превосходительство!
- Когда?
- Немедленно, сейчас, сию минуту!
- Помилуйте, что за спешка в десять вечера? – вспылила жена.
- Так, значит, надо, дорогая, - муж нежно обнял её за плечи. – Не волнуйся, поеду и выясню… Матвей, подай шинель!
Одевшись, пожал руку жене. На её лице появились пятна. Он поцеловал в лоб малютку и пошёл за жандармом.
«Всякое может быть у нас вместо благодарности, -, уселся в холодные сани и укутал ноги стеганой накидкой. – Здесь не Индия»!
* * *
- Мне очень жаль, что вырвал вас в столь поздний час из домашнего уюта и тепла, но повод приятный: граф требует вас завтра в восемь часов утра к себе для объявления Высочайшей Воли! – генерал широко улыбнулся, светясь доброй расположенностью. – От себя лично я тоже хочу поблагодарить вас за отлично выполненную задачу! Благодаря вашей деятельности, наши интересы в Индии теперь более определённы и уже не будут строиться на ложных сведениях, кои поступали к нам прежде. Так же, вам отдельная благодарность от Комитета Железных дорог. Им многое стало ясно по поводу дальнейших планов прокладывания путей! И огромнейшее спасибо от Министерства Земледелия и Сельского Хозяйства за доставленные чайные образцы! Благодарят вас также и военные за подробные карты важнейших объектов! («Не слишком ли много благодарностей? – насторожился учёный, неизбалованный подобным отношением.) Но особенно порадовался Государь! Их Императорское Величество в восторге от тибетского трактата! («Может санскритом владеет, раз такими древностями интересуется? Какой у нас просвещенный монарх»!) Ему есть теперь, что подарить герцогу Эдинбургскому, так как планируется в скором будущем визит в Англию. А то, говорят, они испереживались – не ехать же с пустыми руками? («Вот и холодный душ последовал! А я: просвещенный монарх, санскритом владеет! Вот тебе и владеет, – не успел получить, как избавляется, даже не понимая бесценности, того, с чем хочет расстаться. Хотя бы поинтересовался, сколько она может стоить, раз о науке и речи нет! Да надо ли её ценой человеческих жизней вырывать из рук англичан, чтобы она снова к ним вернулась»?).
- Ну что ж, разрешите на прощанье ещё раз пожать вашу мужественную руку, наш дорогой «Заратустра»! – генерал встал из-за стола. – Чуть не забыл, – вот память стала… Вам прощаются все прежние прегрешения, – с кем не бывает по молодости лет, - и даже, более того, вас ждёт награда, но о ней сообщит завтра сам их сиятельство!
- Почему, ваше превосходительство, назвали меня «Заратустрой»?
- Надеюсь, вас это не обидело?
- Совсем нет, но почему?
- Именем пророка - сейчас об этом можно заявить открыто - мы назвали выполнявшуюся вами операцию. «Операция «Заратустра»! По-моему, звучит красиво.… Да вы сами нас натолкнули на это название, работая над темой древних ариев.
Сани снова понеслись в темноту. Всё покрыто глубоким снегом, ветер завывал, и пронизывал ездока и возницу, слепя липкими комьями глаза.
«Как успело навалить, пока был у него, - поднял Павел Ильич, воротник шинели. – Здесь не Цейлон»!
Одинокий Пётр на коне мрачно и грозно вырывался из темноты. Купол Исаакиевского собора величественно и печально поблескивал в вышине, улавливая скорбный свет нечастых петербургских фонарей, но не поддававшихся мраку и метели.
«Вот бы снова в тёплые края»!

Георг Альба
30 октября 2001 – 17 августа 2002. Москва.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Золото гарамантов

Посвящается памяти выдающегося исследователя Азии, академика В. А. Обручева.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

В предыдущей части действие заканчивается возвращением главного героя на родину, в Петербург, где он (Павел Ильич Пащенко) вскоре заболевает и становится инвалидом. У него на всю жизнь нарушается двигательная способность правой руки и ноги. Супруга умирает раньше, и оставшегося одиноким и беспомощным учёного друзья помещают в богадельню, где тот и заканчивает свои дни. Сын учёного, Николай, воспитывается у чужих людей, но вырастает серьёзным и целеустремлённым. Он поступает в Петербургский университет и, закончив успешно обучение, продолжает дело отца, посвятив себя изучению Востока и Центральной Азии. Авантюрная жилка, присущая родителю, передаётся сыну, и последний, помимо своей исследовательской деятельности, становится кладоискателем, что приводит его в мае 1904 года в Чугучак, небольшой китайский городок, расположенный недалеко от границы Семиреченской области.
Молодой учёный решает начать своё путешествие с Джунгарии, почти неизвестной ещё области Китая, близко примыкавшей к российской территории. Когда-то здесь проходили Пржевальский, Потанин, Певцов, Роборовский Козлов по пути вглубь Азии и Тибета…
***
Для экспедиции потребовались верховые и вьючные лошади, проводник, запас еды, и оформление паспортов у китайских властей для свободного проезда их землями. Русский консул, старый знакомый ещё по Петербургу, помог без проволочек оформить всю официальную часть и можно было вскоре выступать в поход.
От местных Николай Павлович узнал, что в этих краях много заброшенных штолен и рудников, где когда-то добывалось золото, и что до сих пор люди не теряют надежду отыскать там драгоценный металл. Повезло и с проводником - молодой
монгол, по имени Кыбсан, говорил, что дед его ещё работал на тех рудниках и что он перед смертью сказал, где спрятано золото. Казалось, сама удача шла в руки: вот
и решил «кладоискатель» немедленно отправиться в те места и проверить, не соврал ли старый монгол?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Разбив лагерь и отправив лошадей пастись, развели костёр, сварили похлёбку, вскипятили чай. Во время послеобеденного отдыха Николай Павлович вспомнил недавние студенческие годы, как на первых курсах в университете сошёлся с сыном священника церкви Петра и Павла, Петькой Бессоновым. Отец его - младший брат известного Петербургского профессора славянских наречий… Вспомнилось, как занимали они лучшие места на первой скамейке кафедры, чтобы яснее слышать профессора, кладя свои фуражки (место занято). У Петьки обнаружилась удивительная способность к языкам. Кроме отличного знания языков новых и обоих классических, он занялся языками восточными, читал свободно по древне-еврейски и арабски, но в особенности полюбил санскрит.
— Это праотец всех индоевропейских языков, - мотивировал своё пристрастие. - Какая богатая словесность! Чего стоят поэмы в несколько сот тысяч стихов.»!
- Мой папенька был горазд! – только и мог на это ответить Николай. - Я слабоват в санскрите. Тюркские – еще, куда ни шло, а санскрит… со скрипом давался.

Был у Николая и ещё товарищ. Армянских кровей. Весёлый вечно, шустрый… «Как его, чёрта звали? Кажется, Степан, а фамилия, ух, и заковыристая! Даже профессор Клин затруднялся произнести мудрёное буквосочетание и говорил по-латыни «tu cujus difficile est dictu” (“ты, коего имя трудно выговорить”). Пожалуй, и мне её сейчас не вспомнить и не выговорить: Тер… Тер… М-м-мы… Как же дальше? Дай, Бог памяти! М-м-мы… К-к-кыр, кажется… А дальше? Ага, вспомнил! Мы-кыр-ты-чянц. Кажется, так! Да, да, точно так! Фу ты! Вспотел, пока вспоминал. Стёпка определился в студенты словесного факультета и даже не кончил курс, никогда не зная не только латинских спряжений, но и склонений. С грехом пополам он что-то бормотал на экзамене, и ему ставили всегда “три”. После такой “успешной” сдачи Стёпка Мкртычянц звал дружков к себе домой отмечать событие. Под диваном у него на квартире всегда находился мех с прекрасным кахетинским вином, стоило только нагнуться и нацедить стакан. К этому удовольствию присоединялось и курение отличнейшего табака. Расходились по домам обычно за полночь. Эх, развесёленькое было время, нечего сказать!

Послеобеденный отдых окончился, путники отправились дальше, вверх по долине. Местами она представляла собой ущелье между красно-лиловыми скалами. Далее на склонах появился молодой лес, подъём стал круче, и долина превратилась в широкий плоский луг с хорошей травой и журчащим ручейком. Пологие склоны представляли прекрасные пастбища.
Впереди несколько киргизов развьючивали верблюда. Женщины в белых колпаках ставили решётчатые основы для юрты. По склону рассыпалось стадо овец, несколько коров и лошадей. Кричали и бегали дети, лаяли собаки.
С киргизами, прибывшими на эти летние пастбища, пришлось начать обычный разговор: спросить о здоровье животных, сообщить, откуда и куда едем. Конечно, Николай Павлович не сказал, что едет искать золото, а поведал, что собрался на охоту за архарами в горы.
Так как день клонился всё ниже, киргизы предложили путникам заночевать у них. Три просторных юрты воздвигнуты. Предложение приняли и заночевали в одной из юрт на войлоках, разостланных возле очага. Ночь протекала спокойно. Рядом храпели люди, снаружи доносилось блеяние овец, лай собак, фырканье лошадей, рёв верблюда – набор обычных звуков степной кочевой стоянки.
Проснулись рано, но гостей не отпустили без чая по-монгольски (с молоком и бараньим жиром), который варили целый час. Испив такой напиток утром, делаешься сытым на весь день. Распрощавшись с радушными киргизами, двинулись дальше вниз по долине. Она мало-помалу врезалась в горы глубже и глубже, и вскоре, соединившись с другой, подобной, вышла к старому золотоносному руднику.
— Это самый западный из рудников Джаира, - сообщил Кыбсан. – Попробуем сверить приметы.
Правый склон долины крутой и скалистый, левый – более пологий и поросший травой. В нескольких местах на нём серели стены брошенных фанз рудокопов без крыш, оконных и дверных колод, давно взятых кочевниками на топливо. На дне долины извивалось, среди галечных площадок и зарослей кустов, русло бурной речки. Там же желтели кучи песка - отвалы размолотого кварца золотоносных жил. Рудокопы добывали его в шахтах на склоне и носили вниз к реке, где дробили и промывали.
У самой нижней из фанз путешественники расседлали лошадей и пустили пастись по склону.
- Тот ли рудник, который нам нужен? – окинул взором окрестности Николай Палыч.
- Здесь их несколько! Есть ближние и дальние. Придётся осматривать всё. Первый рудник Чий-чу. С него начнём.
- Твой дед описал какие-то приметы где искать?
- Он составил план, – монгол достал сложенный вчетверо ветхий листок, потрескавшийся на сгибах. - Здесь нарисована фанза, и стрелочки вверх от неё указывают на горные вершины, по которым надо ориентироваться.
— Это не то место! – взглянул Пащенко на рисунок.
- Вы правы! Значит, придётся ехать на следующий рудник.
Снова тронулись в путь, посетили ещё несколько мест, но нигде вид местности не соответствовал приметам. Прошло несколько дней поисков и, наконец, у одной из отдалённых шахт обе стрелки точно показали то, что было нарисовано на плане.
- Видите? План не подвёл, - обрадовался Кыбсан. – В этой фанзе и должно быть закопано золото!
- Не спеши, не спеши с выводами, пока не начали копать. Как вообще золото могло оказаться здесь? Ты мне разве говорил об этом?
- Да, рассказывал. Неужели забыли? В этой фанзе жил не рудокоп, а знатный чиновник, принимавший золото от рудокопов для сдачи в казну.
Пащенко оглядел полуразрушенное строение. Оно отличалось от прочих своими размерами и наличием нескольких комнат.
- Случилось это в период дунганского восстания. Чиновник, спасаясь бегством, спешно закопал несданное золото. Потом его ранили, а мой дед укрыл его у себя и лечил. Но ранение оказалось слишком серьёзным. Умирая, китаец, в ответ на заботу, открыл свою тайну.
- Трогательная история, вполне в духе романов Стивенсона… Жаль бедного китайца.
- Кто такой Стивенсон?
- Писатель. Где начнём копать?

Солнце скрылось за горами, и стоило поторапливаться. Решили прорыть канавку поперёк всей задней комнаты, где предположительно находилась спальня. Николай Палыч долбил кайлом затвердевшую почву, а Кыбсан выгребал её лопаткой и выбрасывал через пролом в стене наружу. Почва - глина со щебнем. Дело подвигалось с трудом. Пот лил градом с работников, но вознаграждение вскоре последовало: показались куски белого кварца, пронизанные жилками ярко-желтого цвета.
- Он, видно, отбирал у рудокопов куски кварца с золотыми вкраплениями, - заметил монгол.
- Неужели это и есть клад? – разочаровался Пащенко.
- А вы, что думали? Вам сундук с золотыми слитками подавай?
Светило окончательно скрылось в своей «норе» или в «руднике» за горизонтом, и стало ясно, что до ночи никак не управиться. Решили здесь заночевать. Лошадей поставили привязанными в первой «комнате».
- Они всю ночь простоят голодные? – пожалел доходяг, любивший с детства животных Пащенко (собачек и кошечек, птичек и рыбок, да и всех, всех, всех – добрый был мальчик, сердечный).
- Отпустить нельзя. Корм плохой. Уйдут далеко, а волков здесь много. Они в старых шахтах живут, там норы готовые для них, – всё знал, друг степей, монгол.
Ночёвка не обещала спокойствия. Кладоискатели спешно собирали топливо, вырывая кусты полыни и разных других трав, попадавшихся под руку. Возле фанзы наворотили целую кучу, чтобы хватило на всю ночь. В дело пошли и жерди от остатков крыши. Без крыши открывалась прекрасная панорама звёздного неба. Такого атласа нельзя нигде увидеть, как только здесь. Полюбовавшись звёздными россыпями и попив чаю с сухарями, устроились поудобнее, поделив оружие: у одного – ружьё, у другого – револьвер. Под сладкое похрапывание и посвистывание соседа Николай Палыч вновь предался студенческим воспоминаниям…
Внезапный протяжный вой и резкий лошадиный храп, прервали воспоминания.
- Волк! – закричал проснувшийся Кыбсан. – Он сигналит другим, что нашёл добычу.
- У меня десять патронов с картечью и пять с крупной дробью, - схватился Пащенко за ружьё. – Чем лучше встретить?
- Дробь и картечь надо приберечь, когда стая появится. А в нагане сколько пуль?
- Шесть. Есть и в запасе!
Вой снова повторился ближе, и кони захрапели ещё громче и беспокойней.
- Может, пока волк один, из нагана его отпугнуть, - предложил монгол и, взял из костра горящую ветку. Подняв её над головой как факел, стал вглядываться в темноту, где сверкнули два маленьких огонька.
Бабахнуло внушительно, и жалобный визг подтвердил, что ночной гость получил серьёзное предупреждение. Но, спустя некоторое время, волчья осада продолжилась. К первому пришло подкрепление. Пришлось применить картечь, хотя и это ночных гостей не остановило. Бедные кони рвали узду, желая вырваться и умчаться в степь.
Ночь прошла беспокойно и путникам выспаться, толком не удалось. Когда рассвело, раскопки продолжили и получили новый результат: обнаружился в земле глиняный горшочек с узким горлышком. Находка оказалась тяжёлой. Рядом с пробкой виднелась восковая печать с иероглифом.
- В нём, думаю, самое оно! – обрадовался Николай Палыч, поворачивая горшок то одним, то другим боком. –Как аккуратно запечатано!
- Не успел, наверное, чиновник увезти горшок в город, боялся, что восставшие остановят и отберут, - пробурчал Кыбсан. – Нужно ещё покопать.
Работу продолжили, но больше ничего не обнаружили. Кайло и лопату отбросили, куски кварца и горшочек разложили по сумкам, оседлали коней и тронулись в путь.
Хоть и с небольшим, но грузом, ехали, как показалось, целую вечность. Наконец, достигнув ближайшей реки, сделали привал, отпустили голодных коней на корм, развели огонь, сварили чай, плотно позавтракали. Затем, по очереди поспали часа по два, – находки надо было охранять даже от чужого глаза. «Степное ухо» длинное – сегодня один другому сказал, а завтра знает вся округа на сто вёрст.
* * *
- Нужно поровну поделить найденное. Ты купишь хороших верблюдов, коней, быков, баранов и сделаешься баем! У тебя будет несколько юрт. обратился Николай Палыч к Кыбсану. - Как на это смотришь?
- Мне не нужно это золото.
- Не понимаю – как это «не нужно»?
- Как только наш князь узнает о моём богатстве, он всё отнимет, а меня посадит в монастырскую тюрьму. Поэтому я не могу сразу разбогатеть, не вызвав подозрения, да и богатым бездельником быть не хочу…
- Чего же хочешь?
- Я люблю водить караваны по нашим степям.
- Понимаю. Ты хочешь, чтобы твоё богатство объявилось не сразу, а получалось бы мало-помалу? Хорошо. Твоё золото буду хранить у себя и отдавать тебе понемногу, когда захочешь. Согласен?
- Да. Будете выдавать помаленьку по моей просьбе.

Решили возвращаться назад в Чугучак. По договорённости, к экспедиции должен присоединиться ещё один участник, давний знакомый Пащенко по университету, минералог Александр Ефимович Гершман. Его заинтересовала возможность пособирать различные камни и образцы пород, коими с давних времён славились эти места. Со времён Марко Поло купцы и путешественники привозили из Азии диковинные сокровища и невиданные драгоценности.

***
Николай Палыч снимал фанзу во дворе дома местного лавочника, но она плохо запиралась. Где спрятать клад? Во дворе бегало много любопытных детей, ходили разные люди, а кварц надо истолочь и промыть. Делать это на людном дворе невозможно. Нужно искать другое жильё.
Ладно, думал Пащенко, встречу Гершмана, тогда и снимем новую квартиру. Подожду, пока друг приедет.
Гершман почти ровесник, тридцатилетний учёный. Оба холостяки, поэтому и отъезд в столь далёкие края никому жизни не омрачил. Родители не в счёт – они ко всем сумасбродствам притерпелись. Жёны и дети – другое дело: с ними нельзя не считаться!

Александр Ефимович близорук и носит очки, роста среднего, черноглаз и черноволос. Николай Палыч, как и папенька его, имел светлые глаза и волосы, сложением тоже в родителя – крепок и жилист, хотя гирями не баловался, презирая новомодную английскую забаву «спорт». Зачем силы понапрасну тратить, когда они для дела могут понадобиться, справедливо полагал он?
Учились приятели на одном курсе, но на разных факультетах, но часто виделись на квартире общего дружка, Стёпки Мкртычанца, где «хорошим кахетинским» отмечали успехи в учёбе, праздники и прочее… Чтобы не ломать себе язык, произнося стёпкину заковыристую фамилию, придумали ему прозвище – «мокрый». И фонетически созвучно фамилии, а главное – напоминало, что вино тоже «мокрое», поставщиком которого был выходец с Кавказа.
Обрадованные встречей, приятели отправились на поиски жилья. Пока искали, Гершман не умолкал, рассказывая обо всех перипетиях, случившихся с ним в пути. Встретились цыгане, собиравшиеся ему гадать, но чуть не обокравшие; затем - не то демобилизовавшиеся, не то дезертировавшие солдаты; какие-то чуть ли не беглые каторжники, какие-то ссыльные – словом, страху натерпелся выше воротника. Николай Палыч только головой кивал да сочувственно поддакивал: – Ничего удивительного, ведь не в Ниццу, на Лазурный берег, ехал! Здесь не курорт…
Исходив городишко за пару часов вдоль и поперёк, наконец, сняли на самой окраине неказистый домишко с двором и подсобными помещениями. Дом принадлежал местному торговцу-китайцу и сдавался в наём за умеренную плату. Двор нового жилища имел ту особенность, что через него протекал маленький арык, отведённый из русла одной из горных речек, сбегавших с гор Тарбагатая и орошавших весь городок, окрестности и пашни. Лучшего места нельзя придумать. Вода для промывки золота под рукой.
Разместившись в доме, заперли ворота и принялись за дело. В подсобке отыскалась большая ступка, в ней размельчали куски кварца. Горшочек вскрыли. В нём оказались мелкие кусочки и крупицы промытого песка. Работа закипела.
- Где вам удалось отыскать такие сокровища? – изумлялся новый член экспедиции.
- Повезло. Спасибо деду Кыбсана – сохранил старик тайну, - улыбался Пащенко. – Эти богатства помогут нам в дальнейшем организовать ещё ни одну экспедицию!
Работали молча, лишь изредка перебрасываясь шутками-прибаутками. «Новенький» нет-нет, да и подпустит какой-нибудь анекдотик из питерских.
Не воспринимавший европейский юмор Кыбсан молча толок кварц в ступке. Николай Палыч с коллегой, тихо веселясь, занимались промывкой у арыка, складывая полученную продукцию в большой таз. Так трудились несколько дней с утра и до вечера, делая перерывы для принятия пищи и сна. В доме обнаружился большой безмен (недаром владелец купец), на котором взвесили богатства. В горшочке оказалось около 12-ти фунтов, а из кварца добыли ещё восемь с половиной, так что вышло немало. Гершман, будучи сведущ в вопросе, определил пробу, как достаточно высокую, вследствие чего по существовавшему денежному курсу выходило, что найденное золото тянуло на солидное состояние.

ГЛАВА ВТОРАЯ
,
- Провожая меня, мой старый профессор напутствовал: «Ведите дневник, записывайте все впечатления, - рассказывал Гершман за ужином, - не ленитесь. Пишите на стоянках по вечерам при свете костра или днём на привалах. Ничем не пренебрегайте! Всё, что видели по дороге, каких людей встречали, что испытывали по поводу той или иной встречи или события».
- Совет правильный, - согласился Пащенко. - Пишите! На старости лет и вам, и мне, интересно будет перечесть и вспомнить былое, а то и, может, издатель какой клюнет… Я ленив по письменной части, и не боюсь признаться. Что поделаешь? Не дал Бог таланта. А батенька мой… тот горазд был. Много трудов насочинял. Особенно о великих путешественниках. Марко Поло и Васко да Гама, Афанасий Никитин и Герасим Лебедев… обо всех, кто каким-либо боком Индии коснулся. И ещё об этом, чуть не забыл, огнепоклоннике…
- Заратустре?
- Да, да, о нём! Целое исследование написал… так и осталось неопубликованным.
- Где оно теперь?
- На чердаке пылится. Говорят, подобная тема сейчас не представляет интереса!
- Очень сочувствую вашему батюшке, царство ему небесное.
- А как знал малую Азию! - воодушевился сын. – Его даже за турка принимали! Персидский ему как родной был – такое произношение, комар носа не подточит.
- Пожалуй, я последую совету профессора и начну всё записывать, – поправил очки Александр Ефимович.
- Конечно, конечно! Зачем тянуть? Сейчас и начинайте. Кстати, у вас ничего почитать нету? С собой не захватили? Я тут изголодался по литературе.
- Как же! Есть кое-что! Притом, тоже записки путешественника, но посетившего эти благостные места на пару столетий раньше нас.
- Чьи записки?
- «Совершенный негоциант» Жака Савари! – Гершман потянулся к полке и достал ветхую, толстую книженцию в потёртом кожаном переплёте. – Издано в 1675-м году! Подходит?
- Давайте немедленно! Это интересно.
Взяв в руки старинный фолиант, нетерпеливый читатель стал поспешно листать. Издание снабжено массой иллюстраций – копиями с гравюр одного известного художника.
- Спасибо! - Радостный Николай Палыч направился в свою комнату.
- А я немедленно – за дневник! Попишу немного перед сном.

Их двое в пустынном просторном доме. Кыбсан отправился к семье. Он жил с женой и двумя малышами неподалёку. Утром обещал придти, чтобы обсудить, сообща, план дальнейших. Гершман и Пащенко занимали по комнате, предпочитая уединение. Каждый при свете керосиновой лампы приступил к занятиям: Александр Ефимович разложил перед собой толстую тетрадь в коленкоровом переплёте и задумался, покусывая карандаш; а Николай Палыч раскрыл древнюю книгу наугад где-то посередине и «нырнул» в неё, перевернул несколько страниц. Глаза предательски начали слипаться. Не удержался и зевнул. Хоть книга древняя, но оказалась не столь интересная. Почитать все же надо, но, разумеется, не залпом, а постепенно, в разумных дозировках
. «Посмотрю-ка лучше пока что там в газетах пишут». Отложив древность, зашуршал газетами, захваченными в дорогу. Пресса поступала в Чугучак с большим опозданием, и то, лишь, в консульство (с нарочным, привозившим почту и документы). Местное население ни в каких газетах не нуждалось, а пользовалось древнейшим источником информации – слухами (молва по степи рано или поздно донесёт).

* * *
Пришедший утром Кыбсан с порога заявил, что узнал ещё об одном месте, где можно накопать много золота.
- Какой ненасытный стал! - засмеялся Пащенко. – Так часто даже кладоискатели в романах золото не находят!
- А я узнал! Значит, везёт нам.
- Где, на сей раз?
- Далеко, в Алтайских горах. Приезжал вчера старый лама. Разговорились с ним случайно про рудники в Джаире, а он и говорит, что недалеко от его монастыря на речке Алтын-гол в Алтае, имеется заброшенный золотой рудник. Когда-то там добыча велась во всю, но сейчас почему-то Богдыхан запретил и даже стражу приставил. Говорят, в руднике нечистая сила завелась, злые духи его захватили, и теперь опасно добывать там золото, местный люд обходит рудник за версту.
- Не так страшна нечистая сила, как охрана, - присоединился к разговору Гершман. – Сказки это, господа!
- В чём там нечистая сила проявляется? – Николай Палыч не разделял сомнений коллеги.
- Якобы, появляются души некогда погибших рабочих, - понизил голос богобоязненный монгол.
- Души? Но если лишь так, можно рискнуть, - заявил Пащенко. – Лишь бы тела не появлялись! Долго добираться?
- Пожалуй, несколько суток, а то и более.
- Тогда отправимся немедля. Как вы, Александр Ефимыч?
- Обеими руками за! Духов не боюсь.
- Сегодня достану вьючных коней, и завтра можно трогаться, - собрался уходить монгол.
- Надо захватить длиннополые халаты, и достать фосфорной краски, - хитро улыбнулся Гершман.
- Зачем? – не понял Пащенко.
- Потом узнаете, потерпите. Созрел некий планчик, но всему своё время.

* * *
- Как книга? – поинтересовался минеролог, то и дело, цепляясь за всё, что попадалось под руку на спине лошади (ездок он оказался неважнецкий!).
- Очень интересная… засыпаю на второй странице, - сознался Пащенко, - но не подумайте, что скучная. Потому, что устал вчера.
- Там и про Китай есть.
- На том самом месте и захрапел к стыду своему, но вы не обижайтесь, ради Бога! – дёрнулся в сторону коллеги Пащенко, стараясь помочь ему в поисках равновесия (Николай Палыч держался в седле уверенно, поэтому постоянно приходил на помощь товарищу).
- Никак не привыкну, - извинялся неловкий наездник. – Я типичная городская крыса!
- Ничего! Это дело нехитрое. Научитесь постепенно… Смотрите, какой молодец наш Кыбсан! Человек родился в седле! Берите с него пример.
Монгол, услышав похвалу, загарцевал как на кавалерийском смотре…

В китайский городок Дурбульджи приехали вечером и сразу свернули на постоялый двор.
- Далеко ли путь держите? – осведомился хозяин, подавая гостям огромное блюдо с дымящимися пельменями и пузатый, закопчённый чайник.
- В Зайсан по торговым делам, - нашёлся Кыбсан.
- За перевалом на русской границе таможенный досмотр, - предупредил китаец.
- Мы как раз лишь за товаром и едем, а с собой только припасы, - поддержал «легенду» Николай Палыч, надкусывая огнедышащий пельмень. – Очень вкусно!
- За шёлк теперь большую пошлину дерут, - сказал китаец равнодушно, теряя интерес к прибывшим, и направился к другому столу.

С утра продолжили путь, поехав дальше вверх по долине реки, по правому берегу которой тянулся гребень со странным названием «змеиное жало».
К вечеру преодолели перевал и, успешно пройдя таможенный досмотр, двинулись дальше и через пару дней достигли устья Алтын-гола.
Вверх по долине шла тропа, приведшая к долгожданному руднику. Склоны очень крутые и безлесные, даже кустов нет. Виднелись следы многочисленных порубок. Очевидно, караульные извели всю небогатую растительность на топливо. Виднелись невдалеке три юрты, в которых с семьями жила охрана.
Вход в рудник загорожен связанными друг с другом жердями, так что пробраться внутрь незаметно дело не простое. Три больших пса, лежавших возле юрт, встретили кладоискателей свирепым лаем.
Монголы-стражники, конечно, обрадовались гостям или искусно изобразили это. Не замедлили поинтересоваться: откуда, куда и зачем?
- По торговым делам в Улясутай, - продолжал развивать «легенду» Кыбсан.
- Из Зайсана? – уточнил старший из охранников.
- Да. Думали на Алтын-голе заночевать, а оказалось, что здесь ни травинки. Всё повырублено.
- Поедете немного дальше, там другая долина справа будет… и трава, и кусты, и вода есть. Засветло ещё успеете добраться.
Караульных поблагодарили и расспросили о руднике. Выяснилось, что он 10-12 лет, как закрыт. Боятся люди этого места, и особенно по ночам. Им тоже здесь страшно, но работа есть работа. Князь меняет охрану раз в год – не часто; а за год всякой жути можно здесь наглядеться в избытке. Лица стражников казались напряжёнными и от дальнейших расспросов они уклонились.
Кладоискатели поехали дальше, но заметили, что вверх по склону, над основным, закрытым жердями входом в рудник, достаточно высоко чернеет отверстие, через которое, наверное, тоже можно проникнуть внутрь.
Вскоре достигли долины, на которую указывали караульные. Место для ночёвки оказалось удобным: ручей, трава для лошадей, кустарник для костра.
Развели огонь, заварили чай, поужинали, и перед тем, как идти спать в палатку, предались рассказыванию страшных историй, тем более что близость таинственного рудника к этому располагала.
- Александр Ефимыч, зачем вы просили обзавестись халатами и фосфорной краской? - вспомнил Пащенко.
- Я всё захватил, - похвалился Кыбсан.
- Не опережайте события, господа, потерпите до завтра!
Луна, словно зная замысел Гершмана, хитро и таинственно расплывалась в белоснежной улыбке во всё небо, стирая звёзды и созвездия, планеты и млечный путь. Над головой бушевало лишь лунное марево, наполненное ночными тайнами, страхами, опасениями, призраками и надеждой…
Ночь прошла спокойно. Утром начали готовиться к предстоящему посещению рудника. Гершман, наконец, открыл тайну халатов и краски. По его замыслу, нужно фосфорной краской разрисовать халаты как скелеты, а на опускающемся на лицо капюшоне сделать прорези для глаз и изобразить череп. Трудились долго и увлечённо, предвкушая какой эффект маскарад произведёт на запуганную стражу. Но, поверят ли собаки? Иначе «спектакль» провалится.
Закончив приготовления, оседлали коней и отправились в дорогу. Совсем стемнело, когда трое шутников-кладоискателей подъехали к нужному месту. Ветер благоприятный и дует в лицо, поэтому перспектива преждевременного обнаружения собаками исключалась. Кыбсан сходил на разведку. В юртах готовятся на покой, можно начинать.
Взобрались на склон гребня, оставив лошадей внизу, стреножив. Отверстие отыскалось быстро, но лезть в неизвестность страшновато.
- Кто смелый? – спросил Пащенко.
- Пожалуй, полезу я, - вызвался Кыбсан.
Сначала на верёвке опустили фонарик в отверстие. Оказалось, что сажен пять глубины. Проход наклонный, так что, цепляясь за выступы, даже без лестницы или каната, пролезть можно.
За Кыбсаном, быстро добравшимся до дна, полезли и остальные. Со дна шахты шёл штрек по жиле вглубь горы без выхода на поверхность, длиной шагов тридцать. Прошли по нему, освещая путь тусклыми фонариками, к забою. Жила здесь почти в аршин. Кое-где в ней желтело золото полосками в палец шириной и гнёздами шириной в ноготь. Зубилом и каёлкой наломали кварца с золотом в разных местах, стараясь стучать тише. Набрали несколько горстей, сколько смогли отбить. Жила звала в глубь забоя, но опускаться дальше, не зная плана шахты, рискованно.
- Как бы нам не заблудиться, господа, - заметил Гершман, отразив очками свет фонарика.
- Золотища здесь полным-полно, а они, дураки, прекратили выработку, - усмехнулся Пащенко, оглядывая сверкавшие прожилками низкие своды.
- Чувство меры нельзя терять! Всё не дотащим, - пробурчал Кыбсан. – Возвращаться пора. И на том спасибо…
Разложив добычу в три мешка (в каждом фунтов по двадцать), прикрепили их на спины, и пошли по штольне к выходу, освещая путь совсем потускневшими фонариками.
Вот и выход, заваленный связанными жердями. Остановились. Дальше предстоял самый ответственный шаг. Пан или пропал!
- Выйдя из штольни, подождём, пока караульные на лай собак выскочат из юрт, затем решительным шагом пойдём прямо на них, - разъяснил дальнейшее стратег-минералог. – Конечно, надо на лицо опустить капюшон, чтобы череп был виден во всей красе.
-Ещё нужно петь нашу молитву «Ом мани падмэ хум», тогда нас точно примут за погибших рудокопов, - добавил существенную деталь Кыбсан. .
- Что это значит? – полюбопытствовал Гершман.
- «О сокровище на лотосе».
- Как поэтично, как красиво!
- С Богом! – перекрестился Пащенко. – За мной!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Подошли к жердевому заслону, налегли втроём и с шумом опрокинули. Собаки залились дружным лаем, в юртах послышались голоса. Люди ещё не спали и караульные выбежали на шум.
- Пора! –скомандовал минералог, и «привидения», запев молитву, смело двинулись вперёд.
Что тут началось, трудно поддаётся описанию. Возгласы ужаса, визг детей и женщин, крики мужчин: «Мёртвые рудокопы выходят! Спасайтесь»! Все бросились бежать, сломя голову. Страх передался и животным. Вслед за людьми, и обгоняя их, понеслись собаки, коровы, бараны и козы. Визжащий клубок в облаках пыли катился вниз по долине. Люди и животные опрокидывали, и давили друг друга.
Победа полная! Операция удалась! Откинув теперь ненужные капюшоны, «привидения», не торопясь, взобрались на гребень отрога и остановились перевести дух.
С высоты виднелись обе долины, освещаемые слегка пошедшей на ущерб луной. В её мертвенном, добавлявшим страха, свете, в той стороне, откуда пришли кладоискатели, виднелась палатка и кони, а с другой стороны, где стояли юрты, тихо и безлюдно. Беглецы вряд ли осмелятся вернуться до рассвета.
Довольные шутники не спеша спускались к лагерю, делясь впечатлениями и вспоминая новые подробности. Ночная тишина то и дело разрывалась дружным хохотом, отчего пугливо взлетали ночные птицы, а бывшая всему свидетельницей луна тоже, казалось, веселилась, ловя очередную тучку и прикрывая ею озорную улыбку.

* * *
А книженция недурна! Зря сначала забраковал, подумал Николай Палыч и перевернул страницу.
- Почитываете «Совершенного негоцианта»? –спросил незаметно возникший Гершман.
- Вы «совершенно» правы.
- И по-прежнему не интересно?
- Нет, напротив! Сейчас повеселее пошло.
- А я, в свою очередь, у вас хотел что-нибудь попросить почитать.
- У меня только газеты, что дал консул. Вон стопка из рюкзака торчит.
- Можно?
- Пожалуйста.
Гершман зашуршал бумагой, раскрывая первую попавшуюся, и прочёл вслух: «В настоящее время внимание всего мира сосредоточено на маленьком геройском Трансваале. Несомненно, что читатели наши следят с не слабеющим интересом за всеми изменчивыми явлениями борьбы, которую ведёт народ…»
- Какого года издание? Война буров… Это когда было? – Александр Ефимыч снова зашуршал, ища первую страницу. – Батенька, помилуйте! Прошлый век! 1899-й год! Нынче девятьсот четвёртый… Откуда у вас такое старьё?
- Консул дал, - буркнул Пащенко, не отрываясь от «Негоцианта». – К ним медленно пресса доходит…
- Пускай медленно, но не за пять же лет? Я и смотрю: в чём дело? Бумага жёлтая, старая.
- Не нравится? Более свежего нет.
- Я вас не обвиняю…Вот что-то интересненькое! «Еврейская колония в Китае». Каков заголовочек! Если не возражаете, возьму всю пачку.
- Берите, берите.… Как тут автор с китайцами расправляется – обхохотаться можно!
- Вы про Савари? Да, он таков! Камня на камне не оставляет… Спасибо за газеты! Пойду, почитаю.
- Почитайте, да не зачитывайтесь. Скоро снова в путь-дорогу!
Отойдя в сторонку и присев на камень, Александр Ефимыч сразу набросился на заинтриговавшую его заметку. Еврейская колония в Китае… не слышал о таком!
- Господа, всё готово! – раздался бодрый голос Кыбсана. – Можем трогаться в обратный путь. Монгол вёл под уздцы навьюченного коня.
По дороге разговор возвращался к посещению рудника и удачно проведённой операции.
В посещённых по пути улусах купили несколько отрезов ситца, чтобы соответствовать своему, заявленному статусу (вроде, как за товаром ездили, а не шаляй-валяй). Чтобы не вызывать подозрения ни на постоялых дворах, ни у таможенников, правда, и без того, в целом, сквозь пальцы смотревших на багаж туда-сюда слонявшихся мелких торговцев. Так что, добытое золото удалось беспрепятственно привезти домой.
Кварц истолкли, промыли, завесили – оказалось 4 фунта. Прибавили к ранее найденному. Состояние росло…
Спустя день после возвращения, Николая Палыча вызвал к себе консул и сообщил, что в Чугучак на прошлой неделе приехал немецкий учёный, занимающийся раскопками. Он хочет попасть в Турфан, зная о существовании там руин какого-то древнего города. Ему нужны переводчики, проводники, помощники и, вообще, компаньоны.
- Надолго приехал?
- Месяца на два. Если согласны, познакомлю. Он остановился здесь неподалёку. Говорит, что послан какой-то академией. Имеет рекомендацию и от нашего министра иностранных дел с просьбой. оказать ему всяческое содействие. Поэтому, явился ко мне.
- Старый или молодой?
- Средних лет. Сказал, что расходы берёт на себя и будет помощникам хорошо платить, если они будут хорошо работать.
- Мы в его подачках не нуждаемся! Не нищие…
- Отказываетесь?
- Надо подумать… Немцы давно пытаются проникнуть в Азию. Такие учёные, как Александр фон Гумбольд, который выдвинул предположение о вулканическом происхождении Тянь-Шаня. А наш Пётр Петрович Семёнов это опроверг!
- Семёнов, который Тянь-Шаньский?
- Именно, он. К тому же, не всем им здесь везло…
- Вы о подозрительности местных ханов к чужестранцам?
- Если бы, только подозрительность! Друг Петра Петровича, Адольф Шлагинтвейн (вместе учились в Берлинском университете), пытавшийся пробраться к Тянь-Шаню с южной стороны, был схвачен и обезглавлен!
- Ничего об этом не слышал.
— Это случилось почти полвека назад.
- А-а-а! Так нас ещё на свете не было…
- Как зовут немца?
Пауль Шефнер, если мне не изменяет память, – консул покосился на какой-то документ, лежавший у края стола. – Да, именно так. Пауль Шефнер, профессор археологии.
- Не слышал о таком… Но, не важно.
- Так как? Что ему передать? – Консул потёр руки, вставая из-за стола и давая понять, что разговор слишком затянулся, а текущие дела не ждут.
- Пожалуй, согласимся… Нас теперь трое: монгол-проводник, мой друг-минералог и я.

* * *
Немецкий профессор остановился на постоялом дворе, в одной из комнат глинобитной фанзы. Как принято в Китае, пол земляной; заднюю половину комнаты занимает лежанка. Дверь открывается во двор, рядом с ней – окно, заклеенное белой бумагой вместо стекла. Из мебели – грубый стол и два табурета. Стены побелены, потолок из хвороста, покрытого глиной.
На лежанке немец разложил багаж – несколько чемоданов, саквояж и сумки. Сам сидел у стола и просматривал какие-то бумаги.
Консул представил Николая Палыча.
- Прошу извинайт, каспадин консуль… принимайт вас такой перлога… только «цвай» стул иметь… Прошу сидеть…
Консул занял второй табурет, Пащенко присел на край кровати.
Объяснение было недолгим. Учёный оказался весьма общительным, но не всегда успешно преодолевавшим сложности русской грамматики и часто прибегавший к словам из родного языка. Видя подобные мученья, собеседники предложили ему перейти на немецкий, и дело пошло веселее.
Условия тщательно оговорили и даже подписали нечто вроде контракта (с проставленными цифрами), этой формы деловых взаимоотношений, так милой сердцу западного человека.
Профессор знал немного китайский (нанкинский диалект), но нужен и знаток пекинского, так как в Маньчжурии, куда собирались, объяснялись только на нём. Далеко ходить не пришлось. Таким знатоком оказался разносторонний Кыбсан, и вопрос с переводчиком решился.
Профессор попросил нанять две телеги до Турфана для предстоящих находок, а самим ехать на сменных лошадях. Оговорили, также, вопрос о провизии и её приготовлении. Когда окончательно столковались, назначили день выезда, Пащенко и консул тепло распрощались с немецким гостем.
- Зачем он припёрся в такую Тьму-Таракань? – пожимал плечами консул.
- Вы думали, чудаки водятся только в России? Как видите, и в Германии они есть.

* * *
В десять утра тронулись в путь. Как и просил немец, наняли две телеги. Сменных лошадей решили нанять на обратном пути, когда телеги будут заняты находками. В одной пока расположился профессор со своим багажом, а в другой – трое остальных участников. Хотя лошадей и меняли на каждой станции, но ехали не быстро, не более десяти вёрст в час. На ровных участках двигались мелкой рысью, а на подъёмах - шагом. В телегу, где сидел немец, впрягли двух лошадей, во вторую - три… Ямщики разместились на оглобле позади крупа, так как козел у китайских телег нет. Когда дорога шла в гору, они соскакивали, и шли пешком рядом. За день проехали несколько населённых пунктов, и когда солнце уже садилось, остановились у посёлка, расположенного вдоль южной окраины гор, где и решили заночевать.
Комнаты в доме оказались без окон. Шаткий стол попросили у смотрителя. Стульями послужили свои чемоданы. На ужин удалось купить у того же смотрителя мясо кулана, дикого местного осла. В этой местности жители занимались охотой. В округе, помимо куланов, водилось много кабанов, и даже встречались тигры. Обо всём этом поведал любезный смотритель.
Когда, напившись чаю, устраивались на покой, из комнаты профессора раздался страшный крик. Бросились смотреть, что стряслось.
Немец стоял возле кровати со свечой в одной руке, а дрожащей другой указывал на стену, по которой медленно спускались две крупные фаланги.
- Какой гадкий насекомый! В Туркестан есть каракурт, смертельный паук?
Профессор стал бледнее выбеленной извёсткой стены.
— Это не каракурт, а фаланга, - «успокоил» Кыбсан.
Хорошо ещё, что немец не знает русской поговорки: «хрен редьки не слаще», подумал Пащенко, наблюдавший за происшествием, - а то бы, совсем расстроился.
- Вон ещё! – снова указал учёный на стену, по которой полз другой экземпляр. –Ужасно! Здесь спать не иметь!
Чтобы развеять опасения профессора, пришлось разбить во дворе палатку. В других комнатах тоже появились непрошеные гости. Хозяин только разводил руками. Пауки не входили в перечень оказываемых услуг.
Ночь прошла тревожно: постоянно просыпались и светили фонарем - не проник-ли кто-нибудь в палатку? Но, Бог миловал, и никто не был укушен. Когда утром выглянули на свет Божий, то увидели великолепную картину. На горизонте простирался длинной тёмной стеной Восточный Тянь-Шань, изрезанный глубокими ущельями и увенчаный рядами крупных зубцов, словно гигантская пила. Зубцы сверху донизу покрыты снегом, который алел в лучах восходящего солнца. Снеговой хребет очень высок и внушал, если не страх, то священный трепет и уважение.
Долго любовались чудесным зрелищем, прежде чем приступить к утренним процедурам.
- Вон самая высокая вершина, Хан-Тенгри, - указал в зыбкую даль Кыбсан.
- Мой коллега, фон Гумбольд, бывать здесь, – заметил немец, разделяя общий восторг.
- Здесь «бывать» и другой ваш коллега и земляк, Адольф Шлагинтвейн, - передразнил «грамотея» Пащенко, - друг нашего Семёнова Тянь-Шаньского.
- Да, я знать… о его печальной судьба наслышан, - помрачнел профессор.
Тронулись навстречу горному великолепию. Но видимость ухудшилась. Вокруг белых зубцов сгущались тучи, которые после полудня совершенно закрыли их, повиснув курчавой пеленой над тёмной стеной хребта.
К закату отряд поднялся к подножию Тянь-Шаня, и на ночлег остановился в пригороде посёлка Шихо, на большом постоялом дворе. Двор оказался просторен. Комнаты имели застеклённые окна, столы и кресла; в стенах не видно трещин, где могли бы прятаться фаланги и прочая нечисть.
Профессор дополнительно осведомился у хозяина по поводу насекомых. Тот заверил, что никаких пауков не наблюдается, так как прислуга хорошо исполняет свои обязанности. Поверив на слово, путники расположились в предложенных помещениях.
Ужаснейший крик из комнаты немца заставил Пащенко бросить, начинавшую увлекать книгу, и, на ходу натягивая брюки, бежать выяснять, что стряслось. Топот табуна ног в коридоре свидетельствовал - на помощь ринулись и другие.
Профессор в ночной рубашке со спальным колпаком на голове стоял посередине комнаты, держа в руках подушку, и указывал на то место, где подушка лежала ранее. Там сидел чёрный скорпион.
- Ещё один гадкий насекомый! – голос немца дрожал.
- Он всю ночь провёл у вас под подушкой? – спросили пришедшие. - Наверное, да… - профессора передёрнуло. - Как же сам китайса здесь живёт? Тут и змеи водиться есть?
- Змей не бывает, - успокоил Кыбсан.
Позвали хозяина, тот – уборщика. Слуга поймал ещё не отошедшего ото сна членистоногого и положил в стеклянную банку с крышкой.
- Банка я возьми на память, - попросил профессор. - Плата за номер надо меньше… вы меня обмануть, что у вас нет паук!
Хозяин согласился, и конфликт уладили, но остаток ночи бедный профессор провёл, бодрствуя и внимательно следя за стенами, и потолком. На счастье, никто больше не выполз…
Утром, позавтракав предложенным рагу из крольчатины, отправились по тракту на восток. Немец вспоминал очередную свою «варфоломеевскую» ночь, и опасливо прислушивался к желудку: не подмешал ли хозяин и в рагу каких-нибудь скорпионов или фаланг. Окружающие успокаивали: ели вместе – тогда бы и у других началось.
Наступили сумерки, когда приехали в Урумчи и остановились в северном предместье. Постоялый двор оказался хорошим. Получили по вполне чистой комнате с окном, столом и креслами; лежанки покрывали циновки. Стены, казалось, гордились своей девственной белизной - никаких следов от раздавленных насекомых. А в мясной лавке нашлась даже говядина. До этого была лишь баранина. Требовалось посетить генерал-губернатора. Он важная персона здесь, так как возглавлял столь обширную провинцию западного Китая, и без его санкции нельзя производить раскопки. Русский консул по деликатной причине отсутствовал, что не редкость в этих местах. Запил с тоски – находился в загуле. Ещё бы не запить: поработайте в такой глуши! Так что пришлось всё улаживать без его помощи. Это потребовало времени и нервотрёпки. Не там запятая стоит, точку не там поставили, слово не то употребили – и так, закавыка на закавыке. Когда вопрос с паспортами и разрешительными документами утрясли, власти сделали особое предупреждение, что в развалинах древнего города настенные изображения можно лишь срисовывать, а копать неглубоко, в поверхностном слое. За исполнением этого будет следить уездный начальник на месте.
Дорога в Турфан шла на юго-запад по глубокому спуску в восточном Тянь-Шане. Миновав оживлённые улицы города и его южного предместья, пригородные сады и огороды, мы выехали в степь.
Последний день пути выдался самым тяжёлым. Долго ехали по голой пустыне без всякой растительности, спускаясь, всё ниже и приближаясь к обширной впадине южного подножия Тянь-Шаня, расположенной ниже уровня моря. Солнце припекало сильнее и сильнее. К вечеру достигли Турфана и остановились на постоялом дворе. Расспросив хозяина двора и других местных жителей, узнали, что развалины находятся верстах в 15-ти южнее. Выяснилось также, что руины сильно пострадали во время последнего мусульманского восстания, когда фанатики уничтожали изображения буддийских божеств – статуи и фрески. Штукатурку храмов местное население издавна употребляет для удобрения своих полей вместо извести.

- Очшен плохой народ, который уничтожайт древний память, - покачал головой профессор, узнав, как здесь относятся к древностям.
- Надо быстрей ехать туда! Иначе, вообще ничего не останется, - заметил на это Николай Палыч и, отложив нескончаемого «Негоцианта», вернулся к газетам, которые настолько стары, что всё их содержимое казалось новым. Подтверждался довод, что всё новое есть хорошо забытое старое. Аккуратный минералог газеты вернул без задержки, лишь прочитав о волновавших его «Евреях в Китае».
- Очшен, очшен плохой народ, - раздавались причитания профессора, то ли отдыхавшего от чего-то, то ли томившегося от безделья, - который уничтожайт… древний… память.».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На следующий день осматривали остатки древних сооружений. Город окружала стена в 7-8 сажен высоты. Тянулся он в длину на целую версту, а в ширину и того более. Здания сильно разрушены, везде валялись кучи обломков и камней, но на стенах кое-где оставалась штукатурка со следами фресок.
Осмотр развалин показал, что предстоит большая работа по раскопкам и гораздо меньшая по срисовке остатков статуй и фресок, коих сохранилось совсем немного.
Вооружившись кайлами и лопатами, приступили к работам. Начали со здания, от которого сохранились лишь стены. Стали копать. Сразу нашли несколько осколков фарфоровой посуды в верхнем слое, а глубже ничего. В мусоре отыскалось несколько сильно позеленевших медных монет, обрывки бумаги с иероглифами, обколотая статуэтка Будды из обожжённой глины.
Профессор остался доволен этим негустым уловом, надеясь, что самое интересное впереди. Сам он в земле не копался, предпочитая этому скучному занятию более весёлое: срисовывал те немногие фрески, которых ещё не коснулись руки варваров.
Найденное тщательно очищал, бережно упаковывал в выложенные ватой коробки и записывал данные о находке в специальном журнале, своей толщиной напоминавшим купеческую амбарную книгу.
Несмотря на то, что ещё только конец мая, жара свирепствовала страшная. По свидетельству старожилов, обширная впадина у южного подножия Тянь-шаня, в которой располагался город Турфан, была в течение тёплого времени года немилосердным пеклом. Высокий хребет защищает впадину от холодных северных ветров, а низкие цепи гор, окаймляющие район, сами накаляются как печка и ночью, и днём от них веет жаром.
- Мошет, я ошибаться, и приехать в Африка вместо Азия? – шутил немец, изнывавший от жары.
- Надо, господа, ложиться пораньше и вставать чуть свет, - советовал монгол, - а работы начинать с восходом солнца; к полудню завершать, потом отдыхать часов до 4-х, пока самый жар, затем продолжать до заката.
Как и Пащенко, Гершман после ужина тоже лежал с книжкой, на обложке которой сверкала старым серебром надпись «Хроники аббата Матье Париса» (Не одну старинную книжку захватил, предусмотрительный минералог). И, несмотря на происки настырного комара, от которого приходилось защищаться свободной рукой, Александр Ефимыч не отрывал глаз от текста.
Кыбсан перевернулся на спину и захрапел. Находившийся в соседней комнате немец, болезненно чуткий на варварские звуки, мелко застучал в стену, но его усилия, предпринимавшиеся неоднократно, воздействия не произвели.
* * *
Раскопки каждый день приносили новые находки: медные, серебряные и, изредка, золотые монеты, обломки глиняной и фарфоровой посуды, пуговицы, мелкие глиняные или бронзовые статуэтки, обрывки бумаги с китайскими, уйгурскими и даже санскритскими письменами.
В одном из наиболее сохранившихся зданий обнаружились на уцелевшей части свода изображения птицы Гаруда: человек с крыльями, с птичьими, когтистыми лапами и со стрелами в руках, а под ней - фигура женщины, падающая вниз головой.
В другом здании часть фрески изображала свирепого злого гения Махакала, индийской культовой фигуры с четырьмя руками и свиной мордой, восседающего на трупах своих поверженных врагов. Части фресок представляли цветы, разные узоры, головы птиц, фрагменты людей в одеянии, а также - Бодисатву, сидящего в цветке лотоса.
- Этот картинки есть свидетельства индийский буддизм, - пояснял профессор, - и сделать индийский мастерами.
С этим никто не спорил, лишь Гершман заметил:
- На землю Бог спускался дважды: сначала в образе Будды, потом – Иисуса. В каком облике спустится в следующий раз?
- Магомета забыли? – напомнил Пащенко.
- Магомет всего лишь пророк, коих, как известно, много, - сказал минералог. – Бог у них Аллах, но он, почему-то, всё ещё не спускался…

* * *
День подошёл к концу, работники вернулись в город и, после ужина, уединились в своих комнатах. Немец продолжал систематизацию пополнявшейся коллекции, Кыбсан за стеной, как положено, мешал ему своим храпом, а двое других – углубились в чтение.
Пащенко, по обыкновению, зевнул и, не дочитав страницу, перевернул. За ней, продолжая зевать, - другую, и третью… Начав читать очередную, тут же потерял строчку, но искать не стал, листанул дальше, поближе к концу. Книга толстая.
Наконец, заметил что-то на потолке, и вскочил…
В соседней комнатушке Гершман погружался в древние «Хроники» и не замечал, как на стене парочка паукообразных, повстречав друг друга, беззвучно общалась, а вылезший из щели рыжий усатый таракан, побегав туда-сюда: со стола на стул и обратно, и, не обнаружив ничего съестного, убрался восвояси. Александр Ефимыч так увлёкся чтением, что даже и не заметил эти проявления параллельной «малой жизни».
Шум в комнате Пащенко вырвал Гершмана из увлекательных «Хроник». Что сосед делает? Почему такие удары в стену – не хочет ли пробить, ведь здесь всё такое ветхое. Надо пойти посмотреть…
Николай Палыч с кипой газет в руке стоял на кровати и охотился за кем-то, хлопая то по стене, то по потолку.
- За кем гоняетесь? Пауков не видно.
- Комар, проклятый, прямо над ухом: «З-з-з-з-з!» Меня, аж передёрнуло от неожиданности… Я покажу тебе!
Пащенко лихо прыгал со стула на кровать и обратно, потрясая своим оружием, но без видимого успеха. Пружины матраца взвизгивали и стонали, готовые лопнуть, а стул предупреждающе потрескивал, будучи непрочным, как и всё в доме. Одна из газет упала на пол.
- Стену не пробейте, а то здание рухнет. – Гершман поднял газету и развернул. - Опять что-то увлекательное!
Потеряв интерес к войне с комаром, поплёлся к себе. Его привлекла другая война, далёкая-далёкая…
«Трансваальская война в карикатурах» извещал заголовок. Ну-ка, ну-ка? Да здесь, кажется, не о самой войне… Но тоже интересно – отвлекусь немного от мрачных «Хроник».

* * *
Постепенно раскопки свелись к сортировке и просеиванию мусора. Верхний слой обследовали, а ниже забираться не разрешалось. Обещанный губернатором чиновник не раз появлялся и с завидной тщательностью замерял складным аршином глубину откопанного слоя, и очень сердился, когда на сантиметр или два копатели отклонялись от нормы.
От постоянного просеивания поднималась едкая известковая пыль. Попадались одни и те же предметы, потерявшие прелесть новизны. Сюда добавлялись дневная жара с мухами, и ночная духота с комарами и пауками, поэтому работа постепенно стала превращаться в нестерпимую повинность. Это начал понимать и профессор, к тому же видевший, что, вряд ли, новое и ценное удастся отыскать.
На общем совете решили сворачивать работы и возвращаться в Чугучак. Срок окончания договора близился.
Ехали назад значительно дольше и медленней. Телеги все находки не вместили и пришлось нанимать ещё. Профессор, в целом, остался доволен, хотя рассчитывал на большее. Обещанное своим компаньонам вознаграждение выплатил, хотя, выдавая деньги, приговаривал: «вы меня хотеть разорить»!
Расстались дружественно. Он отправился на Родину, а трое кладоискателей стали строить планы - куда теперь направить стопы?
Гершман очень сокрушался: наверное, приехал зря, поддавшись соблазнительным уговорам университетского приятеля. Никаких интересных минералов и, тем более, драгоценных камней в этих китайско-монгольских степях не находилось и, вряд ли, найдётся в дальнейшем.
Николай Палыч не переставал обнадёживать: –Поднимемся в горы, там и найдутся камни!
- Если бы побывать на Памире, - мечтал вслух минералог, - тогда ещё можно было бы надеяться на что-то. Там есть гора Лал, от имени которой произошло второе древнее название благородной шпинели, прекрасного двойника рубина. В тех местах уже в 9-м веке добывали знаменитый «бадахшанский лал».
- Я тоже слышал, что на правом берегу Пянджа, у скалы Кухи-Лал, далеко и высоко в отрогах Памира находятся старинные рубиновые копи, - показал осведомлённость Николай Палыч.
- Да, да, там, в тёмных подземельях, добывался красный камень, и слава о нём широко разлилась по всему Востоку. В древности шпинель не отличали от рубина, и сейчас не всегда сразу удаётся отличить.
Пащенко завидовал глубоким знаниям коллеги, хоть и не хотелось в том себе признаться… «Герша» всегда был самым прилежным студентом. Не в пример прочим лоботрясам!
- Эти камни украшали многие короны. Именно лал первоначально сиял на шапке Мономаха. Фирдоуси так же писал: «Венец на челе лалами ал». А корону Екатерины Второй, которую сделал придворный ювелир в 1762-м году венчает огромная тёмно-красная шпинель, на которой укреплён бриллиантовый крест.

* * *
- Развалины очень старого города есть совсем недалеко от Чугучака, - принёс неожиданную весть Кыбсан, посетив местный базар и в очередной раз, потолковав с местными и приезжими торговцами.
- Почему раньше молчал? – удивился Пащенко.
- Мне понравились раскопки, я бы ещё покопал, - заявил, находившийся в добром расположении духа, минералог, - тем более что немец всё увёз с собой, а нам – шиш!
- Откуда узнал, Кыбсан? – начал увлекаться новой авантюрой Пащенко.
- Расспрашивал разных калмыков и киргизов, торговцев и проводников, нет ли в окрестных горах чего-либо подобного. Многие говорили, что есть.
- Где находится это «есть»? Далеко или близко? —спросил Николай Палыч. - Не может такого быть, чтобы эти края утопали в золоте, а об этом никто знать не хочет! Лень добывать?
- Немного дальше тех рудников, где мы побывали вначале,
- Так где?
- Погонщики скота, калмыки, с зимних стоянок в районе озера Айрик-нур видели издалека башни, стены, развалины. Место там, говорят, совсем голое – песок и солончак.
- Давно там этот город? – спросил Гершман.
- С незапамятных времён, рассказывают, но никто не знает, кто и когда в нём жил. Тянется вёрст на пять вдоль реки Дям, и до чёрных гор Хара-арат доходит.
- Большой, значит? –спросил Пащенко.
- Судя по описаниям, не маленький, – монгол изобразил в воздухе нечто, помогая слушателям представить нужные размеры.
Да, большой, - согласился Николай Палыч, поняв жестикуляцию. – Почему немец ничего о нём не знал? Ездили мы к чёрту на кулички, а тут, оказывается, под боком…
- Хорошо, что немец не знал, - обрадовался Александр Ефимыч. - Может, здесь отыщем гораздо больше того, чем там… Кыбсан, кто в тех местах поблизости живёт, и не будет ли нам со стороны населения помех?
- Недалеко от развалин, говорят, живут калмыки. Там у них зимовки. Но в конце весны они откочёвывают в горы, спасаясь от жары, поэтому никого не должно быть. Сейчас, как раз, такое время и есть!
- Николай, поедем? Где наша не пропадала! Зачем тянуть? – минералог кипел решимостью.
- Не сию же минуту, Шура? Давайте соберёмся неспеша, и всё обсудим.
Коллеги называли друг друга по именам в минуты полного взаимопонимания, хорошего настроения и в преддверии какого-то удачного начинания, сулившего прямые выгоды – коим и казалась грядущая затея.

* * *
- Новую авантюру задумали? – спросил консул после того, как Пащенко поделился планами следующей поездки.
-Если раскопки, которые мы вели с немцем можно считать авантюрой, то вы угадали.
- Неужели снова в Турфан? Немец, поди, всё дочиста выскреб?
- Нет. Выяснилось совсем недавно, что есть развалины гораздо ближе, почти по соседству.
- Где?
-В наших горах, на реке Дям.
- Тогда с Богом! Только одно условие: всё, что откопаете, покажете мне. Древности нельзя разбазаривать по мелочам. Наша Академия Наук и Эрмитаж всё у вас приобретут.
- Хорошо. Нам тоже лестно поработать для отечественной науки.
От консула получена «охранная грамота», где подробно объяснялось, кто такие и кто уполномочил заниматься раскопками. Большие гербовые печати служили надёжными щитами от произвола местных чиновников, а двуглавые орлы, казалось, только и ждали, чтобы ринуться на защиту предъявителя документа и растерзать своими страшными клювами и когтями любого китайского амбаня или монгольского князька.
Став официально русской исследовательской экспедицией, отряд выехал в нужном направлении.
Начало лета и природа не измождённая безжалостным солнцем, казалось, ликовала и приветствовала путешественников. Рощи тополей и кусты тамариска, встречавшиеся по пути, благоухали свежестью и яркой зеленью.
Справа от дороги виднелись холмы, которыми кончался Джаир. Они были чёрными от покрывавших их камней, и не имели растительности. Но вдоль их подножий виднелись рощицы тополей и заросли кустарников вперемежку с песчаными бугорками.
Выбрав подходящую лужайку с сочной травой, путники остановились на ночлег.
Пащенко улёгся поудобнее и снова взял в руки «Негоцианта». Несколько страниц предательски перевернулись, но читатель не заметил.
Минеролог тоже продолжил чтение своих «Хроник», где речь в данный момент шла о великом землепроходце из Венеции.
- Здесь сказано, что сам Марко Поло бывал в этих краях, - оторвался от чтения Гершман. – В частности, - побывал в Турфане.
- Вы не знали? – ничуть не удивился Пащенко. – Для меня это не новость.
— Значит, был в том, ныне мёртвом городе, где мы копали с немецким профессором?
- Конечно. Может, и дух его там витал над нами, - зевнул Николай Палыч, переворачивая пару слипшихся страниц.
«Два дня спустя мы перевалили через Великую Китайскую Стену – укрепление, воздвигнутое для охраны страны от татар. Стена эта проходит по горам и холмам даже в таких местах, где она совершенно не нужна, так как скалы и пропасти и без того непроходимы для неприятеля, а если бы он всё же одолел их, то его не могла бы уже остановить никакая стена.»
(Делать, что ли больше нечего жёлтокожим, как только эту дурацкую стену возводить?) На этом скептическом размышлении очи чтеца сомкнулись, и толстый том плавно выскользнул из рук.
Услышав глухой стук, Гершман бросил взгляд на соседа – тот упоённо присвистывал – и с завистью подумал: почему у меня сна нет ни в одном глазу?
«Несториане теперь встречаются по всей стране. (Гершман заметил, что перескочил не туда, но не стал искать, откуда…) Они многочисленны и могущественны. Татары могли только приветствовать появление в Китае других религий, способных ослабить конфуцианство… (Он снова поймал себя на том, что теряет нить повествования) Новые религии…» (Резь в глазах появилась – пора заканчивать).
Александр Ефимыч благоразумно отложил книгу и задул лампу. В темноте особенно отчётливо зазвучали «ноктюрны», исполнявшиеся на разной высоте: справа посвистывал Пащенко; слева посапывал Кыбсан. Интересно, что снится коллеге, подумал минералог, и повернулся на бок, лицом к менее шумному соседу.
А снилась Николаю Палычу, разумеется, Великая Китайская Стена, и он, конечно, на неё пытался взобраться, но безуспешно, потешая местных жителей. «Это ничего, что она в высоту четыре сажени – нет никаких преград для русского воина (в этот момент он ощущал себя таковым), - твердил наш герой, предпринимая попытку за попыткой, и неминуемо срываясь. – Суворов совершил переход через Альпы, а чем я хуже!» Китайцы заливисто гоготали при каждом падении штурмующего. «Что тут смешного, косоглазые? – гневался «воин». – А ну, пошли все вон отсюда, иначе я вызову артиллерию, и она разнесёт вашу дурацкую стену в пух и прах»! После каждой неудачной попытки штурма, спящий вскрикивал, чем искренне пугал Гершмана, который даже вскочил с постели и подошёл к соседу (Что с ним? Может, помочь чем?) Но тормошить спящего не решился во избежание непредсказуемой реакции – и правильно сделал, а то бы… и неизвестно что вышло бы. Александр Ефимыч снова лёг и укрылся с головой – так менее слышны выкрики неудачливого «штурмовика». То ли дело Кыбсан, подумал минералог, хоть и монгол, а спит как человек, едва сопя. Здоровая нервная система, значит… Что и говорить! У Николая детство какое было: рано остался без родителей – воспитывался у чужих людей… Вот кошмары и снятся… А монгол рос себе среди степей, вдали от городской суеты… и спит теперь спокойно, не дёргается… не дёргается… не дё-ё-ё… На этом протяжном «ё-ё-ё» сон явился Александру Ефимычу, приведя с собой несториан и конфуцианцев, которые немедленно начали спорить между собой…
А монголу снился раскинувшийся в степи город. Дома-кибитки занимали полстепи. Повозки располагались в строгом, давно заведённом порядке, ориентированном по местоположению ханской повозки.
В середине находился двор хана, называемый Ордой. С юга не позволялось селиться никому – там находились ворота двора; справа и слева располагайся, как хочешь. С севера – многочисленные стада, одновременно являвшиеся живой преградой для незваных гостей…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Путники огибали озеро Улусту-нар, в которое впадал один рукав реки Дям, а другой – тянулся дальше до озера Айрик-нур. Массивные желтоватые здания и плоские башни, а между ними продуваемые степным ветром улицы.
Ехали вдоль западного берега, мимо песчаных холмов, поросших кустами тамариска. На водной глади не видно никаких плавающих птиц, – озеро оказалось солёным. Лошади попробовали пить, но отвернулись.
- Поедем дальше, к калмыцким зимовкам, где хороший корм и вода пресная в колодцах, - предложил Кыбсан. – Мне об этом рассказали скотоводы.
Дальше, по долине реки Дям, тянулись сплошные луга с рассеянными среди них рощами и зарослями. Вскоре достигли мест, где трава оказалась, вытоптана, а обилие мелкого помёта баранов и коз, показывало, что зимой там стояли юрты погонщиков.
Невдалеке нашёлся колодец – яма глубиной сажени две с отвесными стенками, вверху укреплёнными ветками кустарника. Вода пресная, но мутная и затхлая.
— Это ничего, - успокоил проводник. - Её давно никто не пил поэтому и застоялась. Старую надо вычерпать. За ночь набежит свежая.
Роща, в которой расположились, находилась у края долины, совсем близко от развалин. Солнце садилось. За ужином настроение было радостным от предвкушения долгожданных раскопок, но с наступлением темноты со стороны развалин завыли волки, и настроение подпортилось – пришлось привязать лошадей вблизи палатки, и всю ночь поддерживать огонь, поочерёдно карауля.
Утром, позавтракав, отправились в древний город. Массивные здания, частью прорезанные промоинами (дожди и ветры потрудились на славу) или даже превращённые в холмы, образовывали улицы и переулки, порой похожие на лабиринт. Повстречалась высеченная из камня статуя какой-то странной птицы с длинной шеей и головой, сильно обветренная. Далее увидели взметнувшийся в небо конус – вероятно, ранее бывший сторожевой башней. Чуть подальше вышли на площадь, где всех поразило огромное квадратное сооружение, а возле него изваяние какого-то большого, лежащего зверя, напоминавшее сфинкса. Ясно различимы лапы, туловище и голова.
- Похоже на дворец, - Гершман что-то записывал в дневник.
- Наверное, правитель здесь жил, - предположил Пащенко и, подойдя к изваянию, погладил зверя по обветренной голове.
- Жаль, что нет с нами археолога, - посетовал минералог. – Немец сразу бы решил с чего начинать.
- Не попробовать ли копать на улице, возле какого-нибудь дома? – предложил Николай Палыч.
- Пожалуй, - согласился Гершман.
Грунт оказался рыхлый, и лопаты легко входили в него. Выкопали довольно протяжённую канаву вдоль стены, но ничего не попалось – сплошь песок.
Увлёкшись работой, не заметили, как тучи заволокли небо, а засвистевший ветер стал сдувать с вершин строений мелкие камешки и песок.
- Смотрите, что творится! – махнул Кыбсан в сторону улицы, по которой нёсся, завихрясь, столб песка и щебня. – Смерч!
Работы пришлось прекратить и, прижавшись к стенам, закрыв глаза, зажав нос и рот, пережидать бесчинства погоды. Песчаная буря длилась недолго и, словно по сигналу, после оглушительного раската грома, хлынул ливень. От дождя укрыться негде, и «археологи» мгновенно промокли до нитки. Вырытая канава превратилась в бурный арык, а сверху хлестали мутные струи. Казалось, природа демонстрировала, каким образом, с помощью ветра и воды, разрушает всё созданное руками человека.
Мокрые и злые кладоискатели вернулись в лагерь. Весь вечер ушёл на просушку вещей у костра.

* * *
Неудачное начало заставило на следующий день возобновить работы по-иному. Решили пробивать отверстие в стене одного из домов, чтобы пробраться внутрь и поискать там.
Теперь пришлось работать сначала кайлом, поочерёдно сменяя друг друга, затем лопатами. Поработав часа два, сели в тени отдохнуть. Никаких признаков вчерашнего ливня. Солнце за пол дня успело подсушить лужи, а песок обыстро впитывал влагу.
- Какой прочный камень, - потирал Кыбсан мозолистые ладони. – Стена, наверно, в аршин толщиной. До вечера вряд ли пробьём её.
- Да, - спробурчал Пащенко, - чем дальше, тем труднее бить. Кладка от времени спаялась и превратилась в монолит.
- Кайла изрядно притупились. Если бы у нас был порох, - предположил минералог.
- Вы скажете! – возмутился Пащенко. – Где видано, чтобы археологи применяли порох?
- Где, где… нигде! – огрызнулся Гершман, - Так что, по-вашему, долбить до второго пришествия?
- Порохом можно не оставить камня на камне. Этого хотите?
- Я вообще ничего не хочу! Понимаю, что, наверное, зря сюда приехал.
- Разве вас здесь кто-то насильно удерживает?
- Господа, господа, - вмешался Кыбсан, - успокойтесь! Так у вас дело и до драки дойдёт. Подумаешь, трудно долбить! Что же теперь – ссориться из-за этого?
- Никто не ссорится, - сказал примирительно Гершман.
- В студенческие годы у нас и не то бывало, - улыбнулся Пащенко, - но мы никогда не дрались. Я прав, Александр Ефимыч?
- Правы, правы! Жаль, что нет с нами весельчака Стёпки Мокрого. Он умел разряжать напряжённую обстановку.
- Да, Стёпку бы сюда! Что он, интересно, сейчас поделывает, на каком поприще трудится? Я его, чёрта, не видел тысячу лет! Вы что-нибудь знаете?
- Кажется, пошёл по юридической части… Может вызвать его сюда на подмогу?
- Хорошая мысль! – засмеялся Пащенко. – Только фамилию его подзабыл. М… мы… кар…
- Мы-кыр-ты-чян, кажется, - подсказал Гершман.
- Да, правильно! Только окончание другое, и без гласных, - начал припоминать и чертить на песке Пащенко, - «Эм, кэ, эр, тэ», и только после буквы «че» появляется первая гласная «а» – «чанц». «Мкртчанц»!
- Весёленькая фамилия, - рассмеялся Гершман. - Как и её носитель.
- Под сухую не выговоришь! – расхохотался Николай Палыч.
- Как хорошо! Вспомнив о друге, развеселились! – улыбнулся Кыбсан. – Лишние рабочие руки нам бы не помешали. Напишите ему. Вдруг захочет присоединиться?
- У меня где-то был адресок, - напрягся минералог. – Надо поискать.… Если он не переехал…
- Пока письмо дойдёт туда, потом ответ оттуда, уйдёт не один месяц, и нам придётся возвращаться, - посерьёзнел Пащенко.
После перерыва на обед и беседы пробивание стены продолжили, но успеха снова не добились и, промучившись несколько часов, вернулись в лагерь усталые и недовольные. Мысль о приглашении помощника угасла в силу своей абсурдности. Не слать же ему письма за тысячи вёрст голубиной почтой из пустыни, да и злополучный адрес так и не нашёлся.
Успокоились на том, что воспоминание о Стёпке Мокром остановило, чуть было не возникшую ссору.
От пробивания стены пришлось отказаться, – кайло затупилось, а другого не было.
- Крепка, зараза! –Николай Палыч вспомнил сон про штурм другой стены. –Как Великая Китайская!
Оставив штурм неприступной стены, вскоре обнаружили нечто, напоминавшее кладбище, с изваяниями и надгробиями. Решили обследовать древнее захоронение.
Для начала выбрали могилу с толстой плитой поверх. Сдвинув плиту и взявшись за лопаты, начали дружно копать. Но лопаты, углубившись на два-три пальца, снова упёрлись в твёрдый, слежавшийся за сотни лет, грунт. Опять на помощь призвали кайло, и снова повторилось то же, что и со стеной накануне – кайло отскакивало и окаменевший грунт не поддавался.
Гершман вновь намекнул на порох, на сей раз, протеста со стороны коллеги не услышав.
- Крепким орешек оказался, - признал очевидное Пащенко, разглядывая кровяные мозоли на ладонях. – Город не хочет быть к нам гостеприимным.
- Шайтан морочит, - объяснил Кыбсан. – Где ни начинаем копать, он превращает песок в камень.
- Наверное, город заколдован, - предположил Гершман и указал на горизонт. – Смотрите!
Небо заволакивалось серой мглой, а поднявшийся ветер не предвещал ничего хорошего.
- Точно, шайтан охраняет развалины! – уверенно заявил Кыбсан.
- Пойдёмте в лагерь от греха, - махнул рукой Пащенко, увлекая товарищей.
Пыльная туча закрыла солнце, когда кладоискатели вернулись. Светило с трудом пробивалось сквозь мглу. Едва успели дополнительными колышками укрепить палатку, как налетел вихрь, к счастью, коснувшийся лагеря лишь едва, и обрушивший свою неистовую мощь на мёртвый город.
- Я человек несуеверный, но всё это как-то странно, - заметил Гершман, придерживая трепыхавшийся полог палатки.
- Джины, духи пустыни, разгулялись не на шутку, - снова пояснил Кыбсан, и стал твердить молитву. – Ом мани падме хум, ом мани падме хум, ом мани…
Песок проникал всюду, несмотря на предпринятые меры: скрипел на зубах, попадал в нос, в уши, набивался в волосы, ощущался под одеждой. От него никакого спасения.
- Выходит, мы зря сюда приехали? – размышлял вслух Пащенко. – Что посоветуешь, Кыбсан? Ехать назад?
- Подождём! Как следует не осмотрели развалины. Не будем спешить.
- Почему шайтан к нам привязался? – заканючил Николай Палыч.
- Может, мстит за то, что мы тогда напугали стражников? Ничто, ведь, не остаётся без последствий в этом мире.
- Как его задобрить или хотя бы обмануть?
- Вряд ли это удастся. Побушует, побушует, потом, сам успокоится или устанет… или ему надоест.
- Ждать будем, ничего не делая?
- Придётся подождать. Что поделаешь? У вас ведь есть что почитать – скучать не будете.
- Ты прав, Кыбсан! Книги, как раз, в самый раз, - минералог потянулся за «Хрониками».
- Куда подевалась моя? –Николай Палыч стал шарить вокруг себя, ища книгу.
Пыльная буря свирепствовала двое суток, так что начитались вдоволь. Наконец, утихла, и можно было снова выйти из укрытия.
С утра направились в город в надежде, что третья попытка всё-таки даст результаты.
Теперь осматривали южную часть, за кладбищем. Там встретили сначала плоские бугры, меньше напоминавшие разрушенные башни или здания, а затем очутились среди более высоких холмов странного вида. Их жёлтые песчаные склоны местами усыпаны совершенно чёрным щебнем. А на гребнях, среди скал песчаной породы, тянулась то узкой, то широкой лентой, чёрная блестящая жила, похожая на каменный уголь. Местами эта жила круто уходила вглубь холма. Таких чёрных лент насчитали несколько десятков.
- Что это такое? – удивился Пащенко.
- Похоже на каменный уголь, - Гершман отколол несколько кусков и спрятал в мешок. – Надо будет проверить на костре: если горит, значит, нашли дополнительное топливо.
Побродив некоторое время среди песчаного безмолвия и, видя, что небо постепенно снова сереет, решили возвращаться в лагерь.
У палатки кладоискателей ждали гости. То были не то калмыки, не то монголы, из местных жителей. После взаимных приветствий последовали обычные вопросы: откуда, куда, зачем?
- Захотели увидеть развалины древнего города, - ответил Кыбсан.
- Никакого города здесь нет, - рассмеялись пришельцы. – Откуда вы это взяли?
- Как же? – удивились разом кладоискатели.
- Если бы когда-то здесь был город, мы бы знали о нём от наших предков и лам местного монастыря.
- А развалины? Ведь здесь много домов, башен, целый дворец. Статуи и кладбище с надгробиями…
- То, что вы приняли за дома и башни – творения нечистых духов подземного мира. Мы живём близко и слышим, как духи ночами воют и плачут.
После того, как гостей проводили, попотчевав, на дорогу чаем, Кыбсан заявил торжествующе: - Я говорил, что это проделки шайтана. Оттого ничего и не могли найти.
- А статуя, похожая на птицу? – усомнился Пащенко. – Разве это ни дело рук человека?
- И сфинкс! – добавил Гершман.
- Если не верите в шайтана, значит, так искусно ветер поработал.
- Ветер, шайтан! Какая разница? – махнул рукой Пащенко.
- Теперь осталось проверить, ни есть ли проделка шайтана эти камни, похожие на уголь, - сказал минералог, бросая в костёр образец.
Кусок не сразу, но загорелся ярким пламенем с густым чёрным дымом.
- Ура! Хоть уголь настоящий, - обрадовался Гершман.
Решили, переночевав, с утра пораньше покинуть бесплодное место.
Утомлённые за день кладоискатели уснули быстро. Неуверенное пламя догоравшего костра неярко освещало топтавшихся поблизости лошадей, а чёрный бархат в вышине пестрел звёздными искрами. Неугомонные насекомые продолжали о чём-то своём то ли спорить, то ли ссориться, сверля ночную плотность стрекотаньем и попискиванием. Где-то вдалеке «ухала» сова.
Кыбсан вышел из палатки, проверить коней и подбросить в костёр веток. Сладко зевнув и потянувшись, огляделся. Ночной бархат сверкал алмазами, тишину «щекотали» неугомонные насекомые, движение воздуха не ощущалось. Ветерок, наверное, забежал в гости к какой-то рощице по пути. Лишь со стороны мёртвого города изредка доносилось нечто не вполне различимое: не то плач, не то всхлипывание, не то стенание. Это духи вели нескончаемые споры.
* * *
Спустя два дня по знакомой дороге кладоискатели возвратились в Чугучак. Пащенко явился к консулу, поведать о полной неудаче экспедиции.
Описание мёртвого города показалось дипломату выдумкой. Он несколько раз переспрашивал и заставлял повторять некоторые детали.
Объяснение возникновения строений силой нечистых духов поднял на смех. Высказал предположение, что город – редкое по своеобразию создание сил природы, чем вполне и объясняется неудача раскопок.
— Значит, вышла авантюра? – спросил он на прощанье.
- Да, - согласился гость.
- Куда теперь?
- Пока не решили.
- Думайте, думайте, – консул по-отечески похлопал Николая Палыча по плечу, хотя был ровесником– Если понадобится моя помощь, то всегда готов…
Войдя в дом, Пащенко улёгся на лежанку и раскрыл взятый у консула журнал Русского Географического Общества. Не в пример газетам, которые Николай Палыч вернул, журнал оказался относительно свеж (всего лишь полугодовой давности). Наткнувшись на заметку «Исследователи Азии», погрузился в чтение.
Вскоре отбросив журнал, вскочил и кинулся к коллегам, которые чем-то занимались во дворе.
- Хара-Хото! Древний город! Вот, куда теперь нам надо!
- Там, кажется, когда-то побывал венецианец? – вспомнил Гершман.
- Верно! Теперь туда собирается Козлов. Нам надо опередить его!
- Какой Козлов?
- Как? Вы не знаете, Козлова? Последователь Пржевальского! Нам надо опередить…
- Почему я должен знать какого-то Козлова? Я минералог, а не путешественник, и не обязан знать …
- Надо, во что бы то ни стало, опередить его!
- Раз надо, так надо!
- Что случилось? –подошёл Кыбсан.
- Он надумал раскапывать очередной древний город, видите ли…
- Да! Надумал. Кыбсан, что ты знаешь о Хара-Хото? Может это такой же «город шайтана», как и тот, что мы посетили?
- Нет, что вы! –оживился монгол. – Хара-Хото настоящим городом был. В старых китайских книгах этот город описан. От него шла большая дорога на восход, к реке Хуанхэ и в Пекин.
- Почему он стал мёртвым? – спросил Пащенко.
- Он стоял на одном из рукавов реки Эдзин и, говорит предание, во время одной из войн неприятель запрудил реку и отвёл воду в другой рукав. Город остался без воды, люди разбежались или вымерли. Точно неизвестно, но с тех пор там больше никто не жил…
- Странная история, - вздохнул Пащенко.
- Мои предки жили на реке Эдзин, а сюда пришли с Чингиз-ханом.
— Вот оно что! Не знал, что ты не из здешних монголов.
- Здешние все оттуда пришли. Поэтому мне интересно свою древнюю родину посмотреть.
- Согласен идти? – обрадовался Пащенко.
- Конечно!
Гершман, тем временем успев сходить за книгой, открыл её на нужной странице и заявил: - Здесь, в «Хрониках», есть об этом. Слушайте: «Город Хара-Хото, в своё время был большим и цветущим торговым центром в государстве Си-Ся. Страна эта, населённая тангаутами, существовала с начала одиннадцатого века до начала тринадцатого. Она занимала обширную область от песков пустыни Гоби на севере до реки Бушуй на юге. В 1226 году на государство Си-Ся напал со своей ордой Чингиз-хан и произвёл огромные разрушения». Вот!..
- Спасибо, коллега, за ценные сведения. Кыбсан, значит, твои сородичи первыми разрушили город?
- Выходит так, но я об этом не знал.
- Так уж и быть, простим их и тебя за давностью лет, - подобрел Николай Палыч, и обратился к Гершману: - Александр Ефимыч, как вы считаете? Простим?
- Несомненно, - поддержал «акт милосердия» минералог. – Дело давнее – сам чёрт в таких вопросах ногу сломит.
- Так как, господа? Отправимся?
- Отправимся, - дружно согласились компаньоны, а Кыбсан ещё и добавил себе под нос: - Вы, русские, хотите знать всегда больше нас даже о наших местах…
- Ворчишь? – насторожился Пащенко. - Чем-то недоволен?
- Всем доволен. Решено, говорю. Только вот, знаю, что местные жители отрицают существование мёртвого города…
- Опять какие-то тайны и загадки? Не хотят, наверное, чтобы посторонние у них под боком в земле копались?
- Наверно. Как обычно, везде отношение одинаковое – никому не нравятся незваные гости…
- Ничего, как-нибудь! – Бодрость духа овладела Николаем Палычем окончательно. – Мы их, всё равно, так или иначе вокруг пальца обведём!

* * *
Учёный вновь посетив консула, рассказал о новом проекте. Тот поддержал, но напомнил о планомерности ведения раскопок, и снова заговорил об Академии Наук, Эрмитаже и пользе Отечеству.
- На вашем пути теперь безводные места будут, - сообщил дипломат и посоветовал заказать пару бочонков для воды, чтобы иметь в пути её запас как для людей, так и для лошадей. – Да и без верблюдов теперь не обойтись.
Без верблюдов при переходе через пустыню обойтись, действительно, нельзя. Кыбсан позаботился об этом. Он ехал впереди на лошади, а за ним – три навьюченных двугорбых красавца; замыкали караван Пащенко и Гершман на лошадях.
Запасы провианта, бочонки с водой и другие нужные вещи, включая и сундуки для будущих находок, мерно покачивались между горбов «кораблей пустыни».
Выступили в середине августа. Но так как дни ещё жаркие и длинные, решили продвигаться в ночное время, более прохладное, чтобы не утомлять верблюдов. У них в конце лета новая шерсть ещё короткая, и при движении в жаркие часы с тяжёлыми вьюками на спинах легко образуются ссадины и раны.
Караван делал в день, вернее в ночь, по 40-50 вёрст, в зависимости от характера дороги; и вскоре путешественники достигли подножия Алтая и речки Алтын-гол, где Кыбсан предложил остановиться и навестить «рудник с привидениями» – узнать, чем тогда дело кончилось?
Согласились. Разбили лагерь и, оставив Гершмана с ружьём охранять караван, Пащенко и Кыбсан отправились к юртам сторожей.
Караульные новые, вход в рудник наглухо закрыт брёвнами. Угощая гостей чаем, стражники рассказали: те, которых они сменили, долго с ужасом описывали то происшествие. Старые охранники так испугались, что два дня не возвращались к юртам, ночуя в степи. Один из них ездил к князю сообщить о случившимся. И вернулся с приказом прочно заделать вход в штольню. Для этого с Алтая привезли брёвна, и отверстие наглухо заколотили.
- Теперь мертвецы не смогут выбраться, - закончил рассказчик.
- А через верхний вход? – спросил лишнего Кыбсан.
Пащенко незаметно пнул товарища, но поздно. Насторожившийся служитель спросил грозно:
- Откуда знаешь об этой дыре?
- Мой родственник когда-то трудился на руднике, - нашёлся монгол. – Поэтому знаю! Он рассказывал.
-А… - успокоился стражник. – Куда путь держите?
Прибегая к услугам Кыбсана в качестве переводчика, Николай Палыч подробно объяснил: учёные, занимаемся раскопками, разрешения имеются, едем туда-то и туда-то…
- Едете по дороге в Гучен? – уточнил стражник. – Знаете ли, что недалеко от неё, а отсюда в одном переходе, лежит священный камень, упавший с неба? Многие, едущие по дороге, сворачивают, чтобы поклониться этому посланнику небес.
- Спасибо, что сказали! Обязательно посмотрим, - гости стали прощаться, радуясь благополучному исходу визита.
- Камень огромный, размером с юрту! – кричали в вдогонку радушные хозяева. – Он называется «Серебряный Верблюд» …
Когда, вернувшись, Пащенко сообщил минералогу о небесном камне, у того глаза на лоб полезли, вспыхнув перед этим тоже неземным огнём.
- Нужно непременно посмотреть метеорит!
- В «Хронике» есть что-нибудь о небесных пришельцах? – спросил Николай Палыч.
- Кажется, есть! Спасибо, что напомнили. – Гершман схватил лежавшую неподалёку книгу и стал торопливо листать. – Вот! Свидетельство монаха-летописца… Послушайте: «В пять часов утра потекло всё небо звёздным течением, звёзды срывались с неба и падали на Землю». А вот и объяснение явления: «Злые духи сотворили что-то ужасное, – произойдёт конец света или, по меньшей мере, война».
- Эх, вот если бы с неба драгоценные камни сыпались, - мечтательно произнёс Пащенко, - тогда бы на Земле рай наступил.
* * *
- Вот он, «серебряный верблюд», - указал кнутом Кыбсан в сторону от дороги, где в радужных, робких лучах восходящего солнца возвышалось дощатое сооружение вроде часовни. «Часовня» или постройка над священным камнем представляла деревянный сруб с конической крышей, в которой было вырезано квадратное отверстие, размером в аршин.
Всадники подъехали и спешились. Гершман первым бросился осматривать сооружение.
Сквозь отверстие виднелся лежавший на земле метеорит. Он имел больше сажени в длину и немного меньше в ширину. В нескольких местах у него отбиты края, вероятно, более острые. Он представлял собой кусок блестящего серебристо-белого металла.
- Вряд ли он серебряный, - засомневался минералог, пристально разглядывая, имевшие стальной оттенок, отбитые углы. – Николай Палыч, дайте ваш компас.
Приблизил компас к камню. Стрелка мгновенно, забыв о Севере, потянулась к глыбе.
- Железо! –торжествовал Гершман, возвращая прибор, - Видите, что стрелка вытворяет?
Все были восхищены столь очевидным примером действия природного магнетизма.
- Со времён друидов многие народы помнят о природных энергиях и чудесных свойствах, скрытых в этих небесных пришельцах, - приговаривал Гершман, обрадованный поведением «взбесившегося» компаса, - Настоящий “Lapis Exilis”! О таких камешках есть упоминания у мейстерзингеров!
- Ом мани падме хум, - на всякий случай пробормотал Кыбсан, и караван продолжил путь навстречу распрямлявшему свои крылья-лучи светилу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Как странно! Описания в этой книге, совпадают с тем, что встречаем мы на пути, подумал Пащенко. Здесь подходим к пустыне, и там тоже.
Николай Палыч оторвался от чтения, – вспомнились снова студенческие годы, и давно минувшее вдруг пронеслось перед глазами.
… Вспомнился экзамен в присутствии митрополита. Билет достался о почитании храма Божия. Стоявший у стола Терновский кидал на испытуемого строгие взоры, так как ответ последнего был не по учебнику, а по ранее прочтённой, на счастье, митрополитовой проповеди.
Владыка благосклонно улыбался, слыша собственные мысли в устах студента, и Терновский вынужден был поставить «пять». Отвечавший следом Стёпка Мокрый (Мкртычянц) получил свои твёрдые «три», и радостный увлёк всех к себе пить кахетинское…
Ощутив, даже на губах и языке, вкус божественного напитка Николай Палыч захрапел с блаженной улыбкой на лице.
Наверное, видит приятный сон, подумал Гершман, взглянув на начавшего исполнять залихватские трели товарища, и снова уткнулся в «Хроники».
Какие совпадения! В книге о пустыне, и мы приближаемся к ней. Чудеса! Александр Ефимыч зевнул, и в голову полезли воспоминания студенческих лет.
… Был и профессор, читавший уже исключительно по-латыни; звали его Клин. Сам себя он именовал «саксонцем». Студенты ходили к нему неохотно, и потому он, бывало, загонит к себе троих и со словами - «Трое составляют коллегию. Троих достаточно для судебного заседания» - запрёт двери в аудиторию. Лекции его были до того неинтересны, что однажды Стёпка, пришедши на занятие с отрезом ткани, который купил для сестры, размотал от скуки его прямо на лекции, и был изгнан профессором. А потом все пошли к провинившемуся пить вино…
Минералог сладко улыбнулся, а только того и ждавший господин Морфей закрыл ему веки и книгу, а вскоре и «носовая» мелодия Николая Павловича получила «пыхтящий» аккомпанемент Александра Ефимовича. В этой двухголосной инвенци явно не хватало ещё одного голоса, чтобы превратить её в трёхголосную. И недостающий голос вскоре зазвучал с лежанки Кыбсана, который видел свой очередной, тревожный, «монгольский» сон. ….
Кыбсан проснулся весь потный, часто дыша, словно только что бежал, – от раскалённого полога палатки шёл жар как от печки.
- Ом мани падме хум, - зашептал он и пошёл проведать верблюдов и лошадей.
Недолго звучавшая трехголосная «храп-инвенция» снова осиротела на один голос, превратившись в нестройный дуэт.
* * *
Ночь была тихая и холодная. Укачиваемые равномерным шагом верблюдов путешественники погружались в сладкую дрёму. Лошадей по совету местных жителей пришлось оставить в последнем посёлке, встретившимся на пути, а взамен их взять ещё верблюдов, так как эти неприхотливые великаны не столь нуждались в корме и влаге. Теперь караван представлял собой цепочку горбатых странников, нарушавших вечный покой песков треньканьем верблюжьих колокольчиков.
Над пустыней царило ночное безмолвие. Звёзды над головой равнодушно моргали, по-видимому, осуждая безумную затею неугомонных человеков.
Вдруг внимание путников привлёк сначала отдалённый, но затем всё более усиливавшийся и приближавшийся вибрирующий гул. Казалось, что и всё тело начинало сотрясаться в такт с этими пугающими звуками. Вскоре к основному добавились новые тона, близкие по высоте, а под ногами стали ощущаться слабые ритмичные толчки. Звуков всё добавлялось, и уже звучал целый дьявольский хор, от которого мурашки пошли по телу.
- Что это? – стараясь перекричать ужасный шум, спросил Гершман.
- Проделки Чёрного Ламы, хозяина пустыни, - ответил Кыбсан.
- Какого «чёрного»?
- Лама песню свою поёт, пугая так незваных гостей.
Дьявольский хор неистовствовал не менее пяти минут, после чего звуки, сотрясение почвы прекратилось, и вновь наступила тишина.
- Лама боролся с духами пустыни. Когда-то один монах погиб в этих песках – его одолели джины, и вот теперь он ночами пугает посторонних, продолжая эту борьбу.
- Он, борясь, песню, что ли поёт? – уточнил минералог.
- Или песню поёт, или джины плачут.
- Не то и не другое, – вмешался Пащенко. - Поющие пески. Так это называется. Бывают ещё смеющиеся, скрипящие и свистящие… Об этом явлении упоминал не один путешественник, побывавший в пустыне.
- И в «Хрониках» есть про это! - обрадовался Гершман. - Я и не предполагал, что оно так жутко на самом деле.
- Струхнули немножко, Александр Ефимыч? – засмеялся Николай Палыч.
- Да, стало не по себе. Не скрою.
- Говорят, тут есть такие барханы, что тянутся на несколько вёрст, - вступил снова в разговор Кыбсан. – Так вот они, порой, издают грохот, напоминающий раскаты грома.
- Отчего же пески так шумят, если не относить это к проделкам дьявола? - Гершман полез за блокнотом, собираясь описать необычное явление.
- На сколько мне известно, - вспомнил Пащенко, -перемещение слоёв приводит к трению и возникновению вибрации, порождающей эти чудовищные звуки.

Небо постепенно стало светлеть. Караван миновал, наконец, бывшее русло последнего, восточного, рукава Эдзин-гола, засыпанного песком и сухими стволами умерших деревьев.
В предрассветной дымке показались стены с отдельными башнями, субурганы и ступы, (цилиндрические, сужавшиеся кверху сооружения) бугры и возвышения, напоминавшие дома древнего города. Дожди, ветры, жара и стужа хорошо потрудились. Зубцы на стенах едва различимы. Северная стена в разных местах засыпана до самого гребня песком.
— Вот он Хара-Хото! – указал на развалины монгол.
- Наконец, - обрадовался Пащенко.
- Как переводится? – минералог продолжал записывать.
- Запретный Город, - сообщил Кыбсан.

* * *
Выбрав ровную площадку под защитой стены разрушеного дома, кладоискатели разбили палатку, разложили вещи, бочонки с водой укрыли от горячего солнца мешками, верблюдов отпустили на поиски съедобных колючек.
В городе повсюду плоские песчаные бугры, наметённые ветрами и поросшие даже кое-где жалкой травой и кустарником, но всё же корма и топлива маловато.
Перекусив и попив чаю, занялись общим обзором и обмером развалин.
Стены высотой в 3-4 сажени и толщиной в 2-3 сажени внизу и уже вверху, окаймляли прямоугольник, длиной с запада на восток 200 сажен и шириной с севера на юг в 180 сажен, вмещавший внутреннюю часть города. Видны продольные и поперечные улицы, вдоль которых тянулись развалины глинобитных домов в виде стен и плоских бугров.
- Где дворцы? – воскликнул Гершман.
- Со времён Марко Поло, сколько столетий минуло! – заметил Пащенко. – Чего вы хотите?
- Как у вас говорится: «чем богаты, тем и рады», - показал знание русских поговорок монгол.
Осмотрев развалины, как внутри, так и вне города, составили общий план. Этой работой занимались до заката. Верблюды паслись среди развалин. На ночь их уложили внутри стен одного дома, а выход, бывший единственным, загородили, чтобы животные не разбежались.
На следующее утро начали раскопки. Снова решили копать наугад в разных частях города.
«Так мы проработали два дня с утра до вечера, - записал Гершман в дневнике, - с небольшим перерывом на обед. Погода нежаркая, тихая, небо облачное, что способствует работе. На третий день Кыбсан вместе с верблюдами отправился к реке за 10 вёрст от нас, чтобы напоить животных, привезти нам в бочонках воды и нарезать тростника. Выехав с восходом, он к полудню вернулся. Потом подобные поездки повторялись регулярно, через день, так как жарко и воды поглощалось много.
Вскоре и раскопки начали давать результаты. Откопали: статуэтки буддийских божеств из бронзы (5 штук); такие же статуэтки, но из обожжённой глины (6 штук); черепки фарфоровой и глиняной посуды (20 штук); медные монеты (37 штук).
На сегодняшний день немало! Посмотрим, что будет завтра».

«Сегодня откопали ещё и несколько рукописей: китайские, тибетские, тангаутские, персидские. Им нет цены! Хоть они изъедены временем, но всё же… Я даже сейчас не вспоминаю о минералах, – так увлёкся этим новым для себя делом.»
Откопали несколько медных чашек для курений и жертвоприношений (4 штуки); нашли остатки шёлковой и полотняной ткани с изображением буддийских божеств; нашли два десятка серебряных и медных браслетов и серёг.
После обеда раскопки пришлось прервать, так как разыгралась сильная песчаная буря. Внезапно с северо-запада налетела ужасная туча, воздух наполнился пылью и песком. Мы укрылись в палатке. Укрепив её кирпичами и глыбами глины. Стихия бушевала недолго, но работы до следующего утра решили не возобновлять. Каждый занялся своим делом.
Гершман вспомнил снова про минералы. «Неужели так и не представится случай побывать в горах? Товарищи большой охоты подняться на вершины не выказывают, несмотря на все мои уговоры и соблазнительные предложения. Ну, что ж – подождём! Время и силы пока, слава Богу, есть. Может ещё и… Размечтался, однако. Пора на покой. Завтра спозаранку снова, поплёвывая на ладони, брать в руки кайло и лопату».

* * *
Наконец, раскопки завершены. Кладоискателивозвратились домой. Всё найденное в Хара-Хото передали консулу, которой, будучи очень обрадован, отправил находки в Академию Наук. Оттуда вскоре пришло благодарственное письмо и предложение продолжить начатое и в других местах, в частности в районе города Сачжоу, где в предгорьях хребта Алтын-таг есть множество пещер, ранее обитаемых буддийскими монахами. Это место некогда посетил Пржевальский, но он не имел возможность подробно изучить и обследовать пещеры, поэтому в письме было пожелание сосредоточить внимание на этом районе, больше известном, как «храм тысячи Будд». К письму прилагалась небольшая научная справка, из которой следовало, что пещерные храмы основаны около 2000 лет тому назад при династии Хань. Марко Поло посетил их в 1273-м году; венгерская экспедиция графа Бела Сечени осматривала их в 1879-м году. Один из её участников, лейтенант Крейтнер, дал описание пещер, в своём, вышедшим в свет в 1881-м году, труде. Англичанин Стейн, так же побывавший в пещерах описал увиденное в книге “Ruins of desert Kathai”.
- Куда ни ткни, везде успел побывать этот венецианец, - возмутился Пащенко, ознакомившись с запиской Академии Наук. – Какой непоседа!
- Не говорите, - согласился консул. – Шустрый народ, эти итальянцы! Не в пример медлительным русским. Солнце юга их так припекает, что они, сломя голову, бегут на север, к прохладе, открывая и исследуя всё, что ни попади. Ну, и народ!
- Что будем там искать?
- Нужно повезти кое-какой товар и обменять его у местных, бедно живущих монахов, на старинные рукописи, хранящиеся в тамошних пещерах.
- Они пойдут на это? – засомневался Пащенко.
- Не вы первые! Все так делали до вас.
- Вы думаете, что-то осталось ценное?
- Безусловно! Там много чего осталось…
- Как изволите.
- Так что, собирайтесь потихоньку, и с Богом! - консул облегчённо вздохнул, словно разрешил какой-то очередной международный конфликт. – Сейчас сентябрь. Жара спала. Самый раз в дорогу. Картами, как обычно, снабдим, да вот и ещё… свежий журнальчик Русского Географического Общества.
- Свежий?
- Да, да! Не удивляйтесь, – сейчас снабжение более-менее наладилось. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить…
Откланявшись, учёный вернулся к друзьям и радостно сообщил о новом проекте. Их реакция было неоднозначной: один обрадовался, а другой…
- Когда в горы отправимся? – заканючил минералог. – Хочу камни собирать, а не эти … ваши пергаменты!
- Обождите, обождите, успеется! Дело первостепенное! Академия Наук обращается с письмом!
- Коль Академия, тогда еще, куда ни шло! Так бы сразу и сказали, а то…
- Я сразу и сказал. Хотите новые карты посмотреть? – Пащенко потряс пухлой пачкой.
- Хочу. Как много!
- Вы про горы твердите, Александр Ефимыч, – Кыбсан иснова блеснул знанием русских пословиц и поговорок. – «Умный в гору не пойдёт – умный гору обойдёт».
- Что этим хочешь сказать, Кыбсан? Что я не…?
- Чем умничать, лучше сходи, разузнай среди местных про эти пещеры, - прервал назревавший конфликт Пащенко.
Кыбсан послушно отправился на разведку. Николай Палыч, развернув нетерпеливо, пахнувший типографской краской, журнал (как они умудрились заполучить столь свежее издание?!), отыскал там много обещавшую рубрику «Исследователи Азии».
- Я расспросил одного очень старого монгола, бывавшего в молодости даже в Лхасе, - вернувшись, начал Кыбсан.– Он слышал о храме тысячи Будд, который очень славился в старые времена, но теперь посещается редко, так как лежит слишком далеко в стороне от главных путей богомольцев, пробирающихся на поклонение как в монастыри Гумбум, Лабран на северной окраине Тибета, так и в Лхасу.
Кыбсан обмакнул чёрствый сухарь в блюдце и стал наблюдать, как тот отмокает.
- Что ещё поведал старик? Дальше говори.
-Дальше… - попробовал на зуб сухарь рассказчик. - Лет сто, а то и двести, назад, в то время, когда в Джунгарии правил независимый от Пекина хан, монголы этой области направлялись в Лхасу через Сачжоу. И храм тысячи Будд на их пути являлся первым, и самым крупным в преддверии Тибета.
Кыбсан снова макнул в чай сухарь и умолк, по-видимому, увлёкшись этим занятием.
- Дальше-то, дальше?
- На этом пути богомольцы часто подвергались нападениям разбойников. – Кыбсан поднёс размякший сухарь ко рту и надкусил, аппетитно зачавкав. – Поэтому, они стали ходить другим путём, и никем не посещаемый храм постепенно пришёл в упадок.
- Там теперь никого нет? – спросил Гершман.
- Заходи, бери, кому не лень? – спросил Пащенко.
- Не совсем так, – покончив с первым сухарём, Кыбсан принялся за второй. – Там есть, кому охранять и присматривать, но они сильно бедствуют.
— Вот почему консул сказал, что они отдадут рукописи в обмен на товары, - догадался Николай Палыч.
- Конечно! – Монгол энергично топил очередной сухарь в блюдце. – Кушать надо, одеваться надо… Не будут же они питаться этими древними книгами и шить из старой бумаги одежду? – Кыбсан, довольный собственной шуткой, улыбался, жуя и причмокивая.
- Понятно, - вяло произнёс Пащенко, - хотя и на этот случай есть поговорка.
- Какая? – прекратил жевать на мгновенье монгол.
- Как же ты, знаток русских пословиц, не знаешь? Стыдно, батенька, - пожурил Пащенко.
- Ничего в голову не приходит. Какая?
- «Бедность не порок»! - торжественно изрёк Николай Палыч и принялся проделывать со своим сухарём то же, что и монгол – купать в блюдце.
- Ах, эта? Как же запамятовал, ведь её знаю? Верно, что «бедность не порок», но, наверное, они совсем дошли до ручки…
Все внезапно умолкли, предавшись неравной борьбе с камнеподобными хлебопродуктами (зато, хранятся долго). Раздавались лишь нежные характерные звуки макаемых сухарей, да отдельные возгласы возмущения по поводу их непреклонной твёрдости и нежелания размягчаться.
- Зубы сломать можно, - возмущался Гершман. – Тверды, как корунд!
- Тоскуете по минералам? Чем не камень? Радуйтесь, - съехидничал Пащенко.
- Вам бы только подкалывать. Смотрите, сами зубы не сломайте!
- Эх, съездил бы я в Лхасу, - неожиданно сменил тему Кыбсан, и улыбнулся довольный, надкусив, очевидно, своими молодецкими зубами очередной, долго не поддававшийся, экземпляр.
- Какая связь между сухарями и Лхасой? – не понял Гершман, ещё далёкий от победы над собственным сухарём.
- А такая… - продолжал мечтательно монгол, подняв глаза к небу, но, продолжая чавкать. - Поклонился бы далай-ламе и получил бы его благославление. Благословенный делается на всю жизнь счастливым! Э-э-эх…
- Ты несчастлив без этого? – Пащенко облился чаем (рука с блюдцем дрогнула). – Эх ты, чёрт! До рта донести не могу!
- Мечта каждого правоверного буддиста – увидеть Просветлённого! – Кыбсан зажмурился и даже прекратил жевать, представив, очевидно, себя в гостях у Великого ламы. – Вам, европейцам, не понять.
- Почему не понять? – не согласился Николай Палыч, оттирая пятно на брюках. – Вам нужен далай-лама, мусульманам нужна Мекка, а нам, христианам, - святые мощи. Каждому своё. Вы согласны, Александр Ефимыч?
- Согласен, - подтвердил крещёный Гершман, сосредоточенно продолжая борьбу с упорным сухарём («Корунд проклятый»!).
Покончив с чаепитием и праздными разговорами, решили, всё-таки, придти к какому-то решению по поводу дальнейшего. (Гершмановский сухарь так и не поддался, за что был в гневе выброшен в форточку на радость воронам. Те своими мощными клювами, наверняка, быстро с ним справятся!) Сошлись на том, что стоит двигаться кратчайшим путём. По тракту в Урумчи, оттуда в Турфан и Люкчун по знакомой дороге. А далее - вдоль Тянь-Шаня и через Хамийскую пустыню по новым местам до подножия Алтын-тага.
На следующий день выяснили у людей, бывавших в тех местах, какие товары стоит подобрать для продажи населению и ламам. Узнали: необходимо запастись мануфактурой и мелкими скобяными изделиями, что и сделали. Запаслись также сухарями, сахаром, крупами, творожным сыром из овечьего молока. Кыбсан привёл верблюдов и лошадей. В середине сентября тронулись в путь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Обширная впадина Турфан-Люкчуна представляет замечательное сочетание голой пустыни и густо населённых, по соседству, цветущих оазисов, – записал в дневнике Гершман. – Пустыня занимает большую южную половину впадины, имея в самой глубокой части большое солёное озеро… Несмотря, на приближающуюся осень, жара стоит неимоверная…»
- Мне старый монгол говорил, – поведал Кыбсан, - что в древние времена посол китайского императора доносил о невыносимой жаре в Турфанском округе словами: «жители укрываются в подземельях, птицы в самый зной даже не могут летать».
- Старый монгол читал донесение посла? – засомневался Пащенко, утирая пот с лица.
- Читать-не читал, но молва гласит! Вы всё подвергаете сомнению, Николай Палыч, хотя сами потом обливаетесь.
- Обливаюсь, но сомнению всё подвергаю!
- Наверное, хитрый чиновник специально сгущал краски, чтобы заслужить какую-нибудь награду за перенесённые страдания, - заметил, любивший всему давать логическое обоснование, минералог, утираясь при этом насквозь мокрым платком. –Хоть выжимай. Парилка!
В селении Дыгай сделали остановку. Оно оказалось довольно крупным населённым пунктом с полусотней домов. Жители занимались бахчеводством, поэтому гостям сразу же предложили отведать сахарных дынь, которыми славились эти края.
Хозяин дома, в котором остановились, угощая, сообщил, что на южной окраине впадины, недалеко от подножия Чол-тага, находятся развалины города Асса, очень древнего и всеми забытого.
- Пески Кум-тага засыпали этот старинный город, как гласит легенда, - рассказывал хозяин, - за неисполнение божьих заповедей. Город большой и языческий, а жители настолько испорчены, что не признавали никаких родственных отношений: братья женились на сёстрах, отцы на своих дочерях.
- Садом и Гоморра, - вздохнул Гершман.
- В городе жил только один праведник, - продолжал хозяин, - Ему ночью явился ангел и объявил, что в следующую ночь город будет погребён под тучей песка, которую принесёт ветер, в наказание за распутную жизнь горожан.
- Поделом грешникам! – заметил минералог.
- Ангел велел праведнику взять большую палку, воткнуть в песок и бегать вокруг неё всё время, пока буря не закончится.
- Дельный совет, - улыбнулся Пащенко.
- Палку будет засыпать, предупредил ангел. Поэтому нужно её время от времени выдёргивать, опять втыкать и бегать кругом, тогда песок не засыплет.
- Нам бы не плохо взять этот совет на вооружение, - сказал Николай Палыч.
- Когда настала ночь, праведник выполнил указание ангела и бегал вокруг палки, пока с неба сыпался песок, по временам вытаскивая палку. Утром на месте города оказались огромные барханы. Праведник остался одинок со своей палкой и покинул проклятое место. Теперь могила его почитается жителями, а город ещё называют Кетек-шари, что значит «наказанный город».
Рассказ произвёл на слушателей разное впечатление: наивный Кыбсан, конечно, поверил в доброго ангела; на Пащенко история оказала весёлое воздействие: - Где бы ту палку отыскать?
Гершман вывел из услышанного мораль о пагубности греха. - Как бы нас не занесло, как тот город, хоть, надеюсь, мы и не столь грешны, - заметил Николай Палыч, выплёвывая, попавший в рот, песок. – Может остановиться и воспользоваться способом, предложенным ангелом?
- За что нас заметать, если мы почти праведники? – сказал Гершман. – Кстати, где мы сейчас?
- Долина Бесов началась, - ответил Кыбсан, окинув взором неприглядный пейзаж. – Это нечистая сила забавляется!
- Занесло нас, к чёрту на кулички, - ворчал Гершман, отплёвываясь песком. - То ли дело, если бы в горы…
- Ом мани падме хум, - бубнил Кыбсан.
Когда надвинулась ночная мгла и только тусклая луна освещала путь, жуткое впечатление усилилось.
- Вон рука торчит с грозящим пальцем, - указал Кыбсан на каменного истукана у обочины и зашептал молитву.
- А вон, какая голова с кривым носом торчит, - заметил что-то Гершман.
- Глядите, глядите! – завопил снова монгол, показывая на скалы. – Вон, кто-то разинул пасть и грозит кулаком!
- Прекратите пугать друг друга, - одёрнул Пащенко. – Смотрите под ноги, а не по сторонам. Ишь, как воображение разыгралось!
- Где-то верблюжий колокольчик звенит… – прислушался Гершман. – Может, ещё какой караван движется?
-А мне слышится отдалённый рёв ишака, - усмехнулся Пащенко.
- И лошадиное ржание доносится, - опять сказал минералог. - Точно караван – раз верблюды и лошади… Слышите?
- Может, это наши лошади и верблюды? – трезво предположил Николай Палыч.
- Наши верблюды и лошади у нас под боком, и молчат, - пробурчал Кыбсан. – Это злые духи плачут, притворяясь, то верблюдами, то лошадьми, то ишаками! Они хотят, чтобы человек пошёл на такой звук, заблудился и погиб.
- Одиссея подобным образом духи тоже смущали, зазывая на камни, - напомнил Гершман. – Но то были сирены.
- Хрен редьки не слаще… Один чёрт – что сирены, что шайтан! - проворчал Пащенко и повернулся к монголу. – Верно, говорю, Кыбсан? Ты слышал такую поговорку?
- Слышал, слышал… Ом, мани… Только не знаю, кто такие сирены… падме, хум.
- Не знаешь, и не надо! Не всё тебе знать? Ты молод, успеешь узнать.
- У Одиссея хоть воск имелся, чтобы уши залепить! А нам чем прикажете от этой напасти спасаться? – застонал минералог. – Слышится мне колокольчик! Сверлит в голове, как буравчик… Вот проклятье!
- «Однозвучно звенит колокольчик…» – замурлыкал Николай Палыч, слегка фальшивя, - Знаете эту песню? Ей и спасайтесь. Пойте про себя, вышибая, как говорится, клин клином!
- Мелодию перевираете … вот, как надо… - звонко «зафальцетил» Александр Ефимыч.
-Браво! Вместо того, чтобы критиковать, меня лучше бы спасибо сказали. Вам средство спасения предложил… Согласен, что слух у меня не очень, не в родителя пошёл. Папенька мой даже арии оперные распевал!
- Что значит «клин клином»? - спросил монгол, не переставая молиться. - … Падме хум. Ом мани-и-и…
- То и значит! Хватит болтать! Спать пора! – Пащенко тряхнул халатом, покрытым толстым слоем наметённого песка, и повернулся на бок. Из-под соседнего халата раздавался дрожащий, но чисто интонировавший тенорок: «Однозвучно звенит колоко-о-о-о…»
* * * .
Дорога к пещерам шла по пустыне, разрезанной логами, вдоль жёлтой оголённой цепи холмов. Возле дороги растительность скудна, хотя время от времени попадались тополя или кусты тамариска. После нескольких часов пути по такой скучной местности, на крутом склоне одного из холмов показались остатки стен, и среди них чернели отверстия, издали казавшиеся норами. Это и были те пещеры. Кое-где виднелись строения, и вскоре появились их обитатели. Группа лам, увидев пришельцев, стали беседовать между собой. Переговорив с ними, путники получили разрешение разбить лагерь поблизости.
Вечером в гости пожаловал старший лама, из числа монахов, присматривовавших за пещерами. Лама пожаловался, что правительство не принимает никаких мер для восстановления храма, очевидно, надеясь на средства самих богомольцев. Лама посетовал, что монахи бедствуют из-за того, что храм редко посещается, поэтому здесь рады любому новому лицу.
- Что вы привезли? – полюбопытствовал служитель.
- Ткани, свечи, масло для лампад, медные чашки и прочую утварь, нужную в монастыре.
Глаза ламы загорелись: - Мы настолько бедны, что даже не имеем средств на покупку этих, так нам необходимых вещей.
- Не надо ничего покупать. Мы надеемся обменять наши товары на книги и рукописи, которые нас заинтересуют.
- Тогда хорошо. Этих книг у нас хоть отбавляй, а одежда поизносилась, и не только одежда…
- Мы найдём общий язык. Для начала хотелось бы осмотреть храм.
- Хорошо. Завтра с утра. Вы заявили в Дунь-хуане властям, зачем прибыли и что привезли?
- Ещё нет.
- И не надо.
- Почему?
- Мы, буддисты, не ладим с китайской властью. Они всегда стараются опередить нас, если сюда кто-то привозит товар, и заполучить его.
- Товар везли специально для вас.
- Тогда хорошо. Отдыхайте спокойно. Завтра с утра зайду к вам и отправимся на осмотр.
Лама откланялся и, шелестя полами своего необъятного халата, растворился в надвигавшемся вечернем полумраке.

- Здесь как принято пить чай: по-китайски или по-монгольски? – осведомился Гершман, держа в руках наполненный ключевой водой, видавший виды, закопчённый чайник.
- Надо продолжать пить по-монгольски, иначе ламы обидятся, - ответил Николай Палыч, доставая что-то из съестных припасов. – Вы заметили, что здесь китайцев не любят?
После ужина учёные, по обыкновению, «вооружились» книгами, а Кыбсан пошёл проведать животных.
- Что с вами, дорогой друг? Приснился страшный сон? Вы так дико кричали…
- Ничего, ничего, - смутился проснувшийся и поспешно взял в руки упавшую книгу. – Где же я читал? На каком месте? Закрылась, окаянная!
«Оказав помощь» другу, Александр Ефимыч снова улёгся на свою койку и углубился в «Хроники».
- Что с вами? Теперь вы орёте благим матом. – Пащенко тормошил коллегу за плечо. – Может, не удобно лежите? Так повернитесь на другой бок.
- Ничего, ничего, извините… Неужели орал? – Александр Ефимыч смущённо взял лежавшую на одеяле раскрытую книгу и снова принялся за чтение, а Николый Палыч вернулся на своё ложе.
* * *
В сопровождении любезного гида кладоискатели бегло осмотрели ряд залов и келий в доступных ярусах пещер. Многие статуи Будд уцелели, и имели даже свежую раскраску – это, наверное, были те, которые наиболее почитаемы богомольцами, подумали путешественники. Большинство фигур находилось в разной степени разрушения: раскраска полиняла или исчезла, штукатурка крошилась и отпадала.
- Среди этих фигур, - признался гид-лама, - настоящая скульптура – редкость. Лишь немногие высечены из целого камня или отлиты из металла. Большинство изготовляется из соломы.
- Как, из соломы? – удивились экскурсанты.
-Объясняю, как: сначала фигура делается из соломы, затем облицовывается гипсом или глиной, а потом и раскрашивается.
- Наверное, поэтому фигур так много?
- Да, лёгкость изготовления способствует количеству, - откровенничал монах. - Более мелкие фигурки отливаются из бронзы и, обычно, внутри пустотелы; бывает, что они вырезываются из дерева или лепятся из глины, и обжигаются.
«Мы делали грубые рисунки наиболее интересных фигур и настенных изображений, - записывал в дневнике Гершман, - в надежде на то, что специалисты в Эрмитаже разберутся в том, что их заинтересует».
Осмотр подземелий занял несколько дней и закончился знакомством с долгожданными рукописями, которые хранились под замком в одной из келий верхнего яруса.
- Здесь воздух в течение столетий не освежался, сказал лама, отпирая замки, - и температура здесь постоянная в любое время года.
- Идеальные условия для хранения, - заметил Гершман, любивший посещать библиотеки, читальные залы и прочие книгохранилища.
- И дневной свет сюда никогда не проникает, - продолжал гид, - поэтому всё сохранилось очень хорошо.
На деревянных полках вдоль стен лежали свёртки и свитки разной длины и толщины; их обилие поражало.
- Какая огромная библиотека! – воскликнул географ в восхищении.
- Да. Здесь собрана вся мудрость мира, - указал на полки широким жестом монах, довольный производимым эффектом.
- И вам не жалко расставаться с частью этих богатств? – спросил минералог, изображая наивность.
- Мы расстаёмся с копиями, а оригиналы храним, - лукаво прищурился лама.
- Здесь только буддийская литература? – поинтересовался Николай Палыч, отметивший про себя, что слово «копия» его не обрадовало.
- Я же сказал: вся мудрость мира. Здесь не только буддизм, но индуизм, и китайские учения…
- Что нам предложите в обмен? – повернул Гершман разговор в практическое русло.
-Например, - монах стал брать с полок свитки и разворачивать их, - Трактат «Сицы чжуань» или «Чхандочья» Упанишада… А вот и «Луньюй» Кунзы – начало конфуцианства… Здесь же, кажется, - «Дао дэ цзин» Лаоцзы…
- Больше китайского? – сделал кислую мину Пащенко, словно был китаененавистником.
- Все эти учения так взаимосвязаны, что…
- Спасибо, Святейший, - не дал ламе договорить Николай Палыч, начиная слегка утомляться. – Нам всё интересно! Лишь бы хватило привезённого товара.
- Займёмся подсчётом, - добавил практичный Александр Ефимыч.
Предложенное уместилось в два не очень тяжёлых тюка, а отдать в обмен пришлось целых шесть. Мелкие деревянные, бронзовые и глиняные фигурки Божеств, а также и зарисовки фресок, составили ещё небольшой тюк. Выгодность такого обмена была неочевидной, а скорее напоминала скрытую благотворительность – надо помочь обнищавшим монахам.
- Не видать мне теперь Лхасы посетовал на судьбу Кыбсан.
- Подожди малость! Отвезём консулу находки, а там и решим, что дальше делать, - утешал загрустившего монгола Пащенко. – Может, и в Лхасу твою направимся.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Караван вернулся в Чугучак. Начало ноября и сильно похолодало. Климат в Дунь Хуане гораздо теплее, чем в Чугучаке. Первые снежинки заявляли о себе, обещая скорые снегопады, метели и заносы.
Консул с большим интересом выслушал описание Долины бесов, Хамийской пустыни и пещер тысячи Будд. Он попросил составить список привезённых рукописей. Список консул отправил в Петербург и получил известие, что там заинтригованы названиями, и просят выслать сами раритеты. Рукописи вскоре отправили и, спустя месяц, получили ответ, что всё это подделки, и никакой ценности не представляют.
- Простите, Николай Палыч, как же так? – возмущался консул. – Куда вы смотрели?
- С самого начала сказал, что это копии. Чего вы хотели за простой халат или бутыль лампадного масла? Получить книгу, возраст которой тысяча лет? Ламы, хоть и живут в глуши, но не дураки.
- Выглядели рукописи вполне внушительно, - признал консул.
-Что из того, что копии? Важна не форма, а содержание. Или у них в Академии всё наоборот?
- Не могу за них решать, - развёл руками консул. – Там сидят большие учёные!
- Они не хотят платить. Вот и весь сказ.
- Вполне может быть. В любом случае не огорчайтесь. Свет клином на них не сошёлся… Кстати, я получил ещё один новый журнальчик. Хотите ознакомиться?
- Охотно. Большое спасибо!
- Если, что-нибудь ещё надумаете - в смысле, куда отправиться, заходите, вместе обсудим.
Подгоняемый колючим холодным ветром, Пащенко брёл по пустынным улицам. Свежий номер «Вестника», сжимал в мёрзнущей руке. Что нового понаписали? Пальцы одеревенели. Пора рукавицы надевать…
- Там не довольны, - мрачно заявил он с порога, указывая куда-то над головой.
- Где там? – поднял глаза в указанном направлении Гершман, сидевший у пыхтящего самовара. – Хотите чайку горяченького? Только-что вскипел…
- Чаёк – это хорошо! – потёр озябшие руки Николай Палыч, присаживаясь к столу. – Там, в Академии, недовольны. Говорят, подделки прислали, которым грош цена. Вот такие дела, сударь! Копии, говорят, прислали, а нужны оригиналы. Как вам это нравится?
- Так, вы их ещё в письме предупредили, что - копии, - припомнил Гершман, наливая из маленького фарфорового чайничка заварку. – Вам покрепче или как?
- Покрепче, покрепче, - пододвинул стакан Николай Палыч. – Ух, и промёрз, пока шёл! Рано стало холодать.
- Рано? Ноябрь на дворе… Так, что академики?
- Наверное, они не поняли… Эх, чёрт! Горячий какой! – обжёгся, сделав первый глоток.
- Чаёвничаете? – Вошёл с охапкой дров Кыбсан. – Мне можно с вами?
- Садись! Неси свою кружку! Тут два стакана всего, –пригласил Александр Ефимыч. –Пойдёшь на кухню, сухари прихвати! Забыл про них.
Сидели долго, моя кости петербургским учёным и хитрым монахам. Стужа за окном и естественная усталость после долгого путешествия располагали к ничего неделанию.
- То-то мне китайский лама сразу не понравился, - признался Кыбсан, громко прихлёбывая и подвергая пытке очередной твердокаменный сухарь.
–Чёрт с ними, с академиками! Кто они нам, в конце концов? Лучше подумаем, куда дальше путь держать…
- Может, в Лхасу?
- Заладил как вшивый про баню! –осерчал Николай Палыч.
- Как, как говорите? «Вшивый про что?» - заулыбался монгол.
- Про баню, про баню! Не слышал такой поговорки? – Николай Палыч раскраснелся не то от напускного гнева, не то от чая. –Запомни! Она очень подходит к тем, кто всё время твердит об одном и том же.
- Стало быть, она и ко мне применима, - захотел обидеться Александр Ефимыч, - коли я всё время о горах и камешках?
- Будет вам! Мы слишком засиделись, а пора заняться делами
… Как говорится: делу - время…
- …а потехе - час! – закончил фразу монгол, снова блеснув эрудицией.
Недопитый самовар осиротел на столе. Разбрелись поисках занятий: Кыбсан вернулся во двор чинить седло, что долго откладывал; Гершман быстро застрочил в тетради. Последнее время вести дневник ленился. Теперь решил наверстать. Пащенко развернул принесённый журнал и погрузился в чтение.
- Николай Палыч, вы где? – раздался фальцет Александра Ефимыча.
- Здесь! Читаю журнал. Я вам нужен?
- Нет, нет… Мне показалось, что вы ушли… Извините за беспокойство.
— Это Кыбсан хлопнул дверью. Он что-то во дворе делает.
- А я дневник пишу.
- Пишите себе, пишите и меня не отвлекайте!
- А вы читайте себе, читайте!
Но Николаю Палычу не читалось. Вспомнился снежный Петербург, университет, лекции, педагоги, экзамены, шалости. Вспомнились стишки, сложенные коллективно к окончанию университета, когда судьба раскидала однокашников по сторонам:
«Вот катится путь железный
от Невы и до Кремля;
вспоминают возраст нежный
Сашка, Стёпка, ну и я»!
- Коллега, вот здесь в «Хрониках» - явился Гершман с книгой в руках, - … Марко Поло обнаружил мёртвый город Хара-Хото, где под развалинами нашёл сокровища!
- Как задолго до нас он там всё выкопал, - географ, с некоторых пор, питал неприязнь к пронырливому венецианцу. – Поэтому, мы шиш с маслом нашли!
- Я не о том. Бог с ними, с сокровищами! Далее сказано, что поблизости находилось «окаймлённое райской зеленью озеро Лоб-нор, которое то исчезало, то вновь плескалось на прежнем месте».
- Почему там никакого озера не заметили? Высохло оно, что ли, с тех пор?
- Тут сказано: «то исчезало, то вновь…» Это и есть ответ.
- Наверное, за прошедшие столетия оно поменяло своё местоположение. Может, отправимся и поищем его?
- Мысль неплохая!
- Кыбсан будет недоволен, что опять не в Лхасу.
- А сами как? Не будете причитать: «хочу в горы за камешками»?
- Временно смирился. Раскрыть тайну блуждающего озера интересно, - в глазах Гершмана сверкнуло исследовательское пламя.

* * *
Подходил к концу календарный год, подходила к концу и, читаемая Николаем Палычем книга: негоциант покинул пределы Китая и вступил в Московию, о чём и рассказывали последние главы увлекательного повествования Жака Савари.
- До весны пока далеко, поэтому я, ясё-таки, решил отправиться паломником в Лхасу, - огорошил компаньонов ясным морозным утром Кыбсан.
- Хочешь покинуть нас? – помрачнели они.
- Не насовсем же. Быстро обернусь, а то по весне предстоит отправляться на поиски озера, и снова плакала моя Лхаса.
- Доводы разумные! Зачем сидеть всю зиму без дела, – согласился Пащенко.
- Пускай человек съездит, проветриться маленько, - принял сторону монгола Гершман. – Не надо томиться свободолюбивой птице в клетке!
- Настал момент, Николай Палыч, когда понадобится моя доля золота – нужно будет купить трёх верблюдов, разных товаров на подарки далай-ламе, храмам и себе продуктов на дорогу.
- Не вызовет подозрений, когда начнёшь сверкать золотом? Не боишься?
- Надеюсь, вы с Александром Ефимычем мне поможете. Распределим приобретение товаров между тремя, и никто меня не заподозрит.
- Правильно. Так и поступим.
- Один поедешь? Не страшно?
- Во-первых - не один! Ещё несколько из местных собирается; во-вторых – они хорошо знают дорогу; а в-третьих – такой случай может больше не представиться…
- Может и мне… в Петербург махнуть? –мурлыкнул себе под нос минералог.
- Что-что? – не поверил ушам географ. – Куда?
- В Петербург, говорю.
- А вам, зачем? Тоже на поклон чему-нибудь?
-Тогда, если быть точным, то не чему-нибудь, а кому…
- Вы в своём уме? Что такое говорите? К даме сердца, что ли стремитесь?
- Вы догадливы, мой друг, - улыбнулся минералог. – Почему бы и нет?
- Что с вами? Не жениться ли надумали? Сознайтесь!
- Не собираюсь из этого делать тайны. Не век бобылём куковать! Сами не надумали?
- Всё не досуг, - растерялся учёный, не ожидавший столь коварного удара в спину от человека, которому всецело доверял.
- Пора, пора, батенька! Потом хватитесь, но поздно будет. Старый и дряхлый, кому будете нужны? Кыбсан моложе нас, а давно отец семейства. Вот с кого пример надо брать! Много у тебя детишек, Кыбсан?
- Пятеро, - гордо ответил монгол. - И ещё намечается.
- Молодец! – торжествовал минералог.
- То-то, он от семьи бежит! – улыбнулся Пащенко. – В Лхасу ему захотелось, видите-ли…
- Не от семьи! Это - долг каждого верующего.
- Знаем, знаем мы, эти долги, - заворчал Николай Палыч.
- Когда будем тебя в дорогу снаряжать? –поинтересовался минералог.
- Хоть сегодня!
- Может, всё-таки, завтра?
Николай Палыч весь вечер дулся и косо смотрел на Александр Ефимыча. «Надо же, фортель выкинул – жениться надумал. Друга в известность не поставил. Сказал бы, хоть на ком. Так настоящие друзья не поступают». Ломал голову, перебирая в памяти общих знакомых особ женского пола, но так и не пришёл ни к какому выводу. Ни одна, по его мнению, душечке-минералогу и в подмётки не годилась. «Кто она, кто?» С этим безответным вопросом Николай Палыч уснул, забыв даже на время о книге, которую уже почти совсем дочитал. Чуть-чуть осталось…
На следующий день отсчитали компаньону часть его золотой доли и отправились вместе за покупками. А к вечеру Кыбсан стал владельцем трёх горбатых красавцев, нескольких тюков с товарами и подарками, и был несказанно счастлив от предвкушения ожидавшегося вояжа.
Пара дней ушла на снаряжение каравана и последние приготовления, а первого февраля паломники наметили тронуться в путь.
* * *
- Вы к театру как относитесь? –спросил Гершман коллегу, когда они, сердечно распрощавшись с Кыбсаном, чаёвничали при свете керосиновой лампы.
Николай Палыч, застигнутый врасплох, задумался и, стараясь оттянуть время ответа, медленно отхлебнул из переполненного блюдца.
- Равнодушно или никак?
- Как вам сказать? Средне…
- Как «средне»?
- Так средне и всё! Вы, подозреваю, - заядлый театрал?
- Не скрою, - было время с ума сходил! Особенно, нравился мне один актёр… Его имя гремело тогда. Далматов! Слышали?
- Хоть я и-и-и н-е-е был за-я-я-я-длым… - зевнул Николай Палыч. - Извините, коллега! Но имя слышал, и даже, кажется, в газетах читал о нём.
- Ну, и славно! Помню одно открытие сезона. Давали «Ревизора». Когда на сцену вышел красавец Далматов в виц-мундирчике, с серым цилиндром, сверкая ослепительными зубами, меня сразу захватила его игра.
- Какой вы впечатлительный! –Николай Палыч сделал очередной глоток. – Чаёк хорош! Что дальше?
- Я тогда, по молодости и незрелости, вполне оценить его игру не мог. Нравился он мне всё больше в ролях героического репертуара: Гамлет, Эгмонт, Иоанн Грозный…
- Частенько в театр наведывались? – подул на, всё ещё не желавшее остывать, блюдце слушатель.
- При любой возможности! Моё увлечение разделял и Павловский? Помните Славку?
- Как не помнить? Известный шалопай и прогульщик…
- Мы как-то решили познакомиться со знаменитостью. Нагрянули к нему в гостиницу и просили доложить, что пришли институтцы… Нас впустили в номер… Из-за перегородки раздавалось плескание (хозяин умывался – припёрлись утром, чтобы застать) и голос: «Сию минуту. Садитесь, господа студенты».
- Экие вы, ребята, настырные, – поставил на скатерть пустое блюдце Николай Палыч и стал утираться платком. – Аж, пропотел. Хорош чаек!
- Павловский дёрнул меня за рукав, и мы замерли от восторга, – вышел сам в знаменитом черепаховом пенсне, в коричневой паре и с сигарой.
- От сигары бы сейчас тоже не отказался, - слушатель уставился в блестящий как зеркало пузатый бок самовара, что-то заметив на своём, искривлённом отражением, лице. – Прыщик вскочил на носу.
- Вы, вроде бы, не курите? – «театрал» тоже посмотрелся в начищенного красавца, не вскочило ли и у него чего?
- Иногда балуюсь! – отпрянул от «зеркала» Пащенко, успокоившись, что ничего серьёзного нет. – Особенно к месту сейчас сигара после чая.
- Я тоже иногда, - отпрянул от самовара минералог, не заметив ничего подозрительного. – Так вот, мы попросили у знаменитости мест на его завтрашний бенефис. Должна была идти его пьеса «Облава».
- Он и пьесы писал?
- Слушайте дальше!.. Длинное бронзовое лицо артиста оживилось, и он пообещал. Затем, достав рукопись, стал сокрушаться: «Посмотрите, что сделала проклятая цензура с моей пьесой»! Вся тетрадь была исчеркана красным карандашом. «Всё, даже название пришлось изменить», - пожаловался автор. – «Право ставить «Смерть Иоанна Грозного» принадлежит только мне»! – Он начал сердиться, потрясая тетрадью. - «Гамлет» переведён Гнедичем лично под моим руководством! Никто, ведь, не знает об этом…»
Получив заветные контрамарки, мы стали, благодаря и кланяясь, пятиться к выходу, а Далматов так распалился, что не отпускал и всё орал своим знаменитым голосом: «Публика у нас ещё не доросла – вот, что плохо»!
- Наверное, не рады, что пришли? – посочувствовал Николай Палыч, успокоившийся насчёт сигары на десерт.
- Не знали, как побыстрей смотаться… Об артисте говорили люди, хорошо знавшие его, что он отличался поразительным легкомыслием и тщеславием, но как человек был покладист и добродушен.
- Почему в прошедшем времени? Он помер?
- Слава Богу, нет! Пребывает в добром здравии, и даже более знаменит, чем прежде. Говорят, он нынче не только артист Императорских Театров, но и директор театральной школы имени Суворина.
Николай Палыч посмотрел в чёрное морозное окно и вспомнил про Кыбсана:
- Как, интересно, нашему другу там, на ветру и стуже верхом на верблюде?
- Что тут сказать? Охота пуще неволи! Знает ли он эту поговорку? Наверное, знает…
На следующий день, за вечерним чаепитием, воспоминания продолжились.
Они долго предавались весёлым воспоминаниям, пока вездесущий старик Морфей решительно не разогнал их по постелям, напустив сны, явившиеся фантасмагорическими продолжениями тех забавных историй.
… На визитной карточке золотом горело: «Василий Пантелеймонович Далматов, артист Императорских театров и…»
- Зови его, пусть войдёт! – приказал Александр Ефимович слуге.
В дверях вырос импозантный господин в пенсне, в белой манишке, и галстуке в крупный горошек. Пенсне, сидевшее на достаточно внушительном носе, казалось, ещё больше сближало и без того близко посаженые глаза артиста. Гость, сняв мягкую велюровую шляпу с широкой чёрной лентой, вручил её слуге. Затем провёл, по всё ещё густым и волнистым (хотя не молод) волосам, своей большой холёной рукой (левой, как заметил Гершман). Мизинец украшали два огромных перстня с камнями. "Один – топаз, а другой – опал», - определил намётанным взглядом минералог. – «Но зачем два напялил на один палец? Странно, ей Богу»!
Получив приглашение сесть, гость величаво разместился в мягком кресле и молвил трагически: - Пьеса моя провалилась.
- Как же так? – всплеснул руками Гершман, надеясь, что получилось непритворно.
- Прохвосты-газетчики такое понаписали! «Пьеса из рук вон плоха: банальна, скучна, наивна…» И чёрти что ещё в том же духе.
- Не огорчайтесь, дорогой Василий Пантелеймонович, - утешал минералог, веря, что и это делает искренне.
- «…что она совсем не сценична», - продолжал цитировать артист. – Что вы мне на это скажите, милостивый государь?
- Не верьте этим писакам! – выпалил Гершман, вложив в реплику всю возможную искренность сочувствующего.
- Им всё Бичер-Стоу да Жорж Санд подавай, - продолжал негодовать оскорблённый. – Вы же знаете, что я женского творчества не признаю.
- Знаю, знаю, - охотно согласился минералог, хотя не знал.
- Все эти писательницы женщины едва ли тянут на одного среднего писателя мужчину. Вы со мной согласны, милостивый государь?
- Целиком и полностью, - подтвердил «милостивый государь», решив не спорить с незваным гостем, во избежании непредсказуемых последствий (всё-таки знаменитость, да к тому же оскорблённая и нервная!).
- Пишут, что я «не глубок», видите ли… Кто глубок, спрошу я вас? Тургенев что ли? Пушкина, якобы, не так изображаю на сцене… А я опираюсь на свидетельство его старшей дочери. Вот-с! Да, он был жгучим брюнетом… Они же пишут, что дочь была так мала, что не могла помнить своего отца, - гость продолжал, как из бездонного ведра, выплёскивать за долгие годы накопившиеся помои-обиды.
- Может, чего выпить-закусить желаете? – улучил момент хозяин. – Это мигом! А?
- Нет, благодарствую!.. Они пишут ещё, что я вру, утверждая, что учитель фехтования у меня был общий с государем. Каково! Ведь это истинная правда. Вы то, надеюсь, верите мне?
- Верю, верю! – Александр Ефимыч отчётливо понимал, что дело начинает принимать дурной оборот и что ему явно мешают спать. Гершман полулежал в постели, а гость сидел напротив и талдычил…
- Актёр есть представитель от всей литературы! Если бы не было апостолов, – не было бы и… - доносились до пытавшегося уснуть минералога бредовые заявления гостя.
«И зачем два камня на одном пальце»? – В «обнимку» с этим неразрешимым вопросом Александр Ефимыч неуважительно захрапел.
Но сон длился недолго. Гершман почувствовал, что его теребят за плечо, и приоткрыл один глаз.
Артист, придвинув кресло, сидел вплотную к кровати. Что бы проверить, не продолжение ли это сна, минералог приоткрыл второй глаз, который также, с беспристрастной объективностью, подтвердил, что причина пробуждения есть действие руки навязчивого гостя.
«Откуда он взялся? Я не помню, чтобы звал… Да и знал-то я его давным-давно и поверхностно, а сейчас…» –
- Я заметил, что вам понравились мои перстни, и вас мучит вопрос: почему я ношу оба на одном пальце? Я вам отвечу, но прежде вы, как специалист, расскажите мне об этих камнях. Сам в камнях плохо разбираюсь. – При этих словах настырный гость поднёс свой мизинец, чуть ли ни к самому носу минералога, отчего тот испуганно отшатнулся. – «Артист начинает переходить все рамки приличия»! – Удручённый этой мыслью учёный с тоской рассматривал предъявленные ему экспонаты.
- Название вот этого камня, - Гершман приподнялся на локте и чуть отстранил от носа холёную руку, - по мнению Плиния, связано с островом Топазос в Красном море, но есть и другое толкование: оно произошло от слова “tapas”, что в переводе с санскрита значит “огонь”.
- К вам король Португалии, - сообщил появившийся в дверях слуга. - Впустить?
- Какой ещё король? Я не одет, - ощупал одеяло Гершман. - Была ни была, впусти!
Далматов и минералог одновременно вздрогнули. На пороге действительно появился господин не от мира сего, одетый в панталоны и башмаки, с огромными пряжками, какие не носят лет двести, что особенно бросилось в глаза. А сверху одет весьма сомнительно, явно не по-королевски, в какую-то замусоленную кацавейку. Это несоответствие портило впечатление и снижало эффект.
- Ваш собрат по театру? – не поверил в явление монарха минералог. - В костюме и гриме?
- Нет, он не из нашей труппы, - пояснил Далматов.
- Я, господа, никакой не артист, а настоящий король, - стал утверждать вошедший, заметив, что не вызывает доверия. – Пришёл сюда к вам исключительно с одной целью (в голосе подозрительного появились явно монаршеские нотки): показать своё сокровище, свой камень. – Он полез за пазуху, и после недолгих поисков, извлёк нечто ослепительно сверкавшее. – Это «Браганса», самый большой алмаз в мире! – Лжекороль торжествующе поднял драгоценность над головой. – Хотя мой придворный ювелир утверждал, что это всего лишь топаз, за что я приказал казнить наглеца.
От этих неприятных слов Гершман вздрогнул. «Неужто, и вправду, король? А как же кацавейка»? Более стойкий Далматов лишь поправил пенсне.
- Так вот, сударь, хочу у вас, как у прославленного специалиста, узнать прав ли мой ювелир? – Сомнительный король приблизился к кровати, и протянул учёному камень. – Прошу, осмотрите.
«Какой я прославленный, кто такое ему сказал? Это, во-первых, а во-вторых, если скажу правду, он казнит и меня; в-третьих – почему они нагрянули сюда? Сначала артист, теперь король… Как поступить?»
- Так вы и меня казните, ваше величество, если мой ответ вам не понравится? – наконец, пролепетал перепуганный учёный. – Камень красивый, лучистый и прозрачный…
- Сам вижу, что красивый, - грозно перебил монарх и не по-королевски одёрнул топорщившуюся кацавейку (она, явно, с чужого плеча, и одета наспех).
- Не бойтесь и говорите правду, - наклонился над ухом Далматов. – Я узнал его: он из Александринки, а не из нашего…
- Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже! – осмелел минералог. – Это действительно топаз, ваше величество.
- Как, как, как? – царственная особа побледнела и плавно осела на пол, при этом несолидная кацавейка распахнулась, обнажив тощее тело.
- Никифор, Никифор! – закричал совсем осмелевший Гершман, - Помоги подняться их величеству! – Слуга мгновенно явился и стал суетиться возле повергнутого монарха.
- Подать капли датского короля королю португальскому! – точно роль, громогласно продекламировал Далматов и шепнул Гершману: - Я его окончательно теперь узнал: это Ванька Потапов, горький пьяница. Наверное, и сейчас с похмелья, а то и белая горячка… Выследил, подлец, что я к вам иду и увязался следом.
- Мой камень, мой камень! – бился в истерике и заламывал руки самозванец. – Как же, не алмаз? Рухнули все надежды! Тогда, хоть сто граммов налейте!
- А вы говорите, ему капли, - окончательно успокоился минералог.
- Лучше бы, конечно, водочки, - согласился бывалый артист.
- Никифор, возьми там, в буфете, графинчик, - распорядился Александр Ефимыч. – Как же так? В наряде явился сюда днём – спектакль ведь вечером?
- Может, со вчерашнего вечера и колобродит, - пояснил всезнающий Далматов. – Низ у него из гримёрки - панталоны, башмаки, а верх – чёрт знает, откуда! Где-то по дороге спёр…
- Мой камень, мой ка-а-а… - доносилось из соседней комнаты, куда уволок «монарха» исполнительный Никифор, но не столь агрессивно и реже, постепенно стихая, – принятая доза подействовала, очевидно, умиротворяюще.
- Нас прервал этот чудак, а я хочу, чтобы вы мне рассказали и о втором камешке, - сунул снова руку под нос минералогу настойчивый артист.
«От этого так легко не отделаешься», - сокрушённо подумал Гершман, приступая к осмотру– Название этого камня произошло от древне санскритского «упала», что значит «драгоценный». По-гречески оно звучит как «опалос», а по-латыни – «опалус». У Плиния описан необыкновенной красоты опал, который принадлежал римскому сенатору Нонису.
- Не накликайте сюда сенатора, - предостерёг Далматов и с тревогой покосился на дверь, за которой, наконец, воцарилась тишина.
- Вы думаете, опять может нагрянуть очередной пьяница? – встревожился минералог.
- Чем чёрт не шутит – ведь, помимо Александринки, ещё и Мариинка есть, а там народец, ой-ой, какой, встречается… Авось, пронесёт. Продолжайте, Александр Ефимыч, продолжайте.
- На Востоке опал считался магическим камнем. Верили даже, что он помогает человеку сделаться невидимкой…
- Это сейчас продемонстрирую, - заявил артист и, засмеявшись, исчез.
- Вы хотели рассказать, почему носите два перстня на одном... - начал Гершман, но спросить было не у кого.
Зато за дверью послышались шаги и вопрос: «Всё ещё спите»?
«Уж не римского ли сенатора чёрт несёт?», - в страхе Александр Ефимыч натянул одеяло на голову. Но чья-то решительная рука сдёрнула покрывало со сжавшегося в комочек минералога.
– Вставайте, нас ждут великие дела! – голос принадлежал Николаю Пылычу. Гершман открыл глаза: над ним склонился коллега, широко улыбаясь – Просыпайтесь, просыпайтесь, батенька! Так всё на свете проспите!
Минералог не слышал, что ворковал коллега – великое недоумение сверлило в мозгах: что это, кошмарный сон или галлюцинация? Португальский лже-король… какой бред! А этот несносный артист с перстнями… всё как наяву… и петербургский слуга Никифор. Наверное, потому, что об этом Далматове вспоминал на ночь, будь он неладен!
- Вы не в себе, Александр Ефимыч? Плохо спалось или что? Пересыпать тоже вредно…
«Португальский король, а на поверку – пьянчуга-актёришка… Экая дрянь привидится, прости Господи»!
- Вставайте, подымайтесь! Нечего валяться – совсем разомлели и разленились…
«Как Далматов исчез? Два перстня на одном пальце? Наверное, он и впрямь такое носил для оригинальности… Пьесу, видите ли его раскритиковали… Тьфу ты! А глаза у него как у рака - на переносице… или у рака не так»? – никак не мог придти в себя Александр Ефимыч.

* * *
- Как сюда всё поздно доходит, - посетовал Николай Палыч за завтраком. – Волнения в Петербурге: расстрел демонстрации, названной «кровавым воскресеньем», а мы здесь с вами чаи распиваем… неудачи в войне с Японией. Мрачнейшая полоса русской истории!
- Откуда узнали? – насторожился Гершман (удобно ли в такое время ехать в столицу?).
- Посетил снова консула, почитал, присланные опять с опозданием газеты. Уму непостижимо! Чуть ли не «долой царя и самодержавие» – вот какие нынче лозунги!
- Война в прошлом году началась… - не спеша, помешал ложечкой в стакане минералог. - Забыл только, в каком месяце.
- В январе объявили. Я тогда в Петербурге пребывал. Народ веселился: надаём мы косоглазым! – Пащенко не спеша, прихлёбывал, поглядывая в унылое окно. – Такую мощную эскадру направили на Восток, и на тебе – пшик!
- Бедный «Варяг» и канонерская лодка «Кореец», - добавил Гершман, показывая, что в курсе событий. – Позорнейшая Цусима…
- Они пока плыли окольным путём, вокруг Африки, перепились и окончательно разложились, а адмирал Рожественский, старый пердун… Слишком долго плыли – устали, и боевой дух пропал. Вооружение наших броненосцев оказалось устаревшим. Опозорились! – отодвинул недопитый стакан Николай Палыч. – Канониры, говорят, целились не по приборам, а по старинке, заглядывая в ствол. Разве так попадёшь, когда судно качает. Осрамились на весь свет!
- Воскресенье кровавое, когда случилось?
- Совсем недавно! В наступившем году. В прошлом месяце случилось.
- А подробности?
- Некий поп по имени Гапон вывел людей на площадь что-то просить, а их встретили свинцом и казачьими нагайками. Вот такие подробности!
- Ужас творится, - завершил чаепитие Александр Ефимыч. - Ну её к чёрту, эту политику! Мне ужасная белиберда снилась – раньше такого со мной не было… Я вам про театр рассказывал, про артиста Далматова, так он как наяву явился и…
- Когда разбудил, никак не могли понять, где вы. Я даже, признаться, испугался. Не спятили, батенька? Может вам, и вправду, съездить домой, пока мы на простое? Проветриться.
- Куда поеду, если там волнения?
- Закончились волнения! Подавили. Консулу телеграфом сообщили, что всё тихо, и его отзывать не будут… Поезжайте, отдохните, разрешаю. Всё равно мы раньше апреля или мая не отправимся.
- Составить компанию не желаете? – переменился в лице в лучшую сторону минералог.
- Если оба уедем Кыбсан, вернувшись, подумает, что мы его обманули и бросили.
- Думаете, вернётся?
- Всецело доверяю!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

В солнечное морозное утро на Невском. В Казанском соборе только что отслужили. Показались из-под шуб и накидок золотые мундиры, страусовые треуголки не по сезону, кавалергардские шлемы и палаши; белый с бриллиантовым крестом клобук митрополита мелькнул в карете. Никаких следов недавних бурных событий нигде не заметно.
Очень кстати из Ямбурга приехал старый приятель, подпоручик Царицынского полка. Так что, есть с кем погулять по городу, заглядывая в разные примечательные места, включая театры, концерты и нанося визиты. Познакомились с приятными барышнями. Катали их на лихачах, возили по ресторанам, подносили цветы… Кончилось тем, что, когда все деньги истратили, ухаживания прекратились сами собой. Гершману, однако, запомнилась его барышня. Она приговаривала: «Ах, какой милый, этот Пушкин! Прочтите ещё что-нибудь, прошу вас»! Так и быть, соглашался кавалер и декламировал:
- «… рукой пристрастной
прими собранье пёстрых глав,
полусмешных, полупечальных,
простонародных, идеальных…»

* * *
Вереницы вьючных мулов, украшенных яркими султанами, с трудом пробирались по улице, похожей на базарные бесконечные ряды. За ними медленно гарцевали верблюды Кыбсана и его попутчиков. Торговцы сидели на порогах своих полутёмных лавок, разложив товар на земле. Климат тёплый – сильных морозов не бывает, живут без отопления. Крыши домов плоские. Большая часть домов имеет внутренний двор, из него лестницы ведут на верхние этажи. Окна заклеены бумагой или затянуты коленкором.
. Уличный шум покрывает лай собак. Бездомных псов в Лхасе великое множество. В священном для буддистов городе никто не смеет, не только убить, но даже и ударить ни одну живую тварь. .
Медленно вышагивая, показались три монаха в высоких остроконечных шапках; в вытянутых руках они несли чаши для пожертвований. Поравнявшись с ними, Кыбсан и его попутчики опустили по традиции горсти медяков.

* * *
Проводив товарища в Ямбург, Гершман прожил в столице ещё неделю. Накануне отъезда изрядно выпил и вечером долго бродил по Невскому, где и повстречал бывшего сокурсника, а ныне начинающего литератора, фамилия которого упорно не хотела вспоминаться. Разговорились о том о сём: вспомнили годы учёбы, общих знакомых; куда-то зашли, выпили… Выяснилось, что литератор едет в Москву и предложил составить ему компанию, на что, разгорячённый винными парами минералог легкомысленно согласился.!
Московский поезд подали без опоздания, и собутыльники покатили в Белокаменную.
- Вам знакомы такие журналы, как «Скорпион», «Мир искусств» или «Новый путь»? – спросил литератор, откупоривая очередную бутылку.
- Я больше по науке.
- А имя Брюсов о чём-нибудь говорит?
- Слышал… Кажется, есть такой писатель.
- Поэт. Это - мой кумир! Я послал ему тетрадь своих стихов, и он пригласил меня в Москву, чтобы при личной встрече высказать своё мнение.
Новые друзья предусмотрительно захватили в дорогу не одну бутылку, поэтому нестоль долгая поездка по «маршруту Радищева» пролетела, как одно мгновенье: не успели ещё допить последнюю, как за окном – гостеприимный перрон. Александр Ефимыч почувствовал, что в новом обществе, беседуя на новые темы, отдыхает душой от унылых недавних песков, знойных пустынь, мёртвых солончаков, всепроникающих пыли и ветра. Вот, что значит сменить обстановку и круг общения. Искрящееся вино и нескончаемая беседа. Темы возвышенные, об искусстве… Давно учёный не испытывал такого блаженства и умиротворения.

Цветной бульвар. Обычная пестрота и грязь этого уголка Москвы. Жёлтые прогалины в снегу, обледеневшие тротуары, неубираемые сугробы, хриплые крики вечно недовольных и голодных ворон.
От площади, справа по бульвару, минуя три или четыре квартала, виднеются серые ворота с надписью: «Дом Брюсовых». Дом старый и нескладный, с мезонинами, и пристройками. Приехавшие отпустили извозчика, позвонили у парадного. Открывший дверь высокий суровый старик указал на отдельный флигель в глубине двора.
Поднялись по широкой лестнице на второй этаж и упёрлись в дверь с табличкой «Валерий Брюсов». Позвонили. Открыл сам хозяин.
- Почему не предупредили, что будете с гостем? – улыбнулся он, очевидно, прикрывая этим явное неудовольствие, косясь на Гершмана и протягивая руку. Молодой поэт подал свою, но в тот момент, когда рукопожатие должно состояться, Брюсов стремительно отдёрнул руку и прижал её к своему правому плечу, впившись глазами в повисшую кисть гостя.
- Извините, ради Бога, за этакий экспромт… Так вышло… Это мой хороший знакомый, молодой учёный, интересующийся поэзией, - залепетал гость, относя несостоявшееся рукопожатие к некоей форме наказания за собственную бестактность. Похоже, что хозяин учуял и винный дух, исходивший от гостей - он недовольно пошевелил ноздрями, но сделал вместе с тем приглашающий жест (не прогонять же с порога. Кто не баловался Бахусом в младые годы?). – Прошу, входите!
Квартира оказалась невелика. Рядом с передней – кабинет хозяина, где у окна письменный стол с чернильным прибором «а ля модерн»; по стенам книжные полки, и на видном месте портрет Тютчева. В зале, дверь в которую открыта, виднелся рояль, венские стулья, почерневшие картины в золотых рамах, и пахло щами (зала служила также столовой). Посередине её, за столом в одиночестве сидел Яков Кузьмич, отец поэта. Перед ним дымилась тарелка, и сверкал графинчик. Завидя гостей, старик приветственно поднял дрожащей рукой рюмку, проливая содержимое в щи, и заявил громогласно в оправдание: - Не беда, всё вместе вкуснее будет!
«Какой странный старик», - подумал минералог, входя за хозяином в кабинет.
- Ваши стихи меня не увлекли, - огорошил Валерий Яковлевич. – Это шаблонные стихи, каких много. В них нет ничего оригинального, своего! «Поэтому, наверное, он руку отдёрнул, - догадался минералог и стал ждать дальнейшего развития событий.»
Александру Ефимовичу стало неловко от того, что присутствует при посрамлении товарища, и он покраснел, хотя критикуемый, напротив, не выказывал никакого смущения.
- Стихи Тютчева, - указал на портрет ярый представитель символизма, - вы узнаёте сразу. Андрея Белого – тоже. Про ваши этого сказать нельзя. Не скажешь: это написал… (Наконец, Гершман, услышал фамилию нового друга. На протяжении всей поездки так её и не вспомнил!) Необходимо выработать свой собственный стиль и манеру. Конечно, это не всякому даётся сразу. (Минералог подметил, что маститый символист принадлежит к той категории людей, которые, если заговорят, то не остановишь.) Крылов только к пятидесяти годам стал гениальным баснописцем, а до тех пор сочинял плохие драмы. Тютчев, – он снова покосился на стену, – писал всегда одинаково хорошо! Читая ваши стихи, я никак не мог вообразить себе ни вашего лица, ни цвета ваших волос.
- Я тоже не мог себе представить, когда читал вас, брюнет вы или блондин, - ляпнул начинающий поэт, отчего минералог вновь покраснел за приятеля.
Брюсов, казалось, пропустил бестактность мимо ушей и продолжал:
- Надо быть точным в выборе эпитетов. У вас сказано (символист раскрыл тетрадь): «Под ароматною берёзою…» Действительно, берёза бывает иногда ароматна, но что может дать читателю этот трафарет?
— Значит, надо непременно выдумывать новое?
- Зачем выдумывать? Надобно так стараться писать, чтобы ваши стихи гипнотизировали читателя. Музыкант передаёт ощущаемые им звуки нотами, поэт – словами. Задача обоих – покорить внимание публики и посредством мёртвого материала вызвать слова, и звуки к действительной жизни.
- Однако, какая масса людей не понимает Бальмонта, - выдвинул контраргумент, приехавший за советом.
- Над ним многие смеются, - парировал мэтр, - но что из того? Не всем дана способность ценить искусство. Лично я считаю Бальмонта одним из величайших поэтов наших дней, но не могу я ходить по гостиным и читать всем «Будем как солнце». Не понимают, - тем хуже для них!

* * *
Как-то по утру постучался в дверь торговец, только что вернувшийся из Лхасы.
- Вам весточка от Кыбсана, - протянул он завёрнутый в платок свёрток.
- Вы с ним были?
- Мы приехали раньше и раньше уехали, а они всё ещё там.
Пащенко поблагодарил и нетерпеливо развернул свёрток, содержавший мятые листы толстой бумаги.
«Дорогой Николай Палыч, мы всё ещё в Лхасе, но скоро собираемся возвращаться. А пока посещаем всякие праздники, которые устраивают в разных храмах по разным поводам, чтобы привлекать богомольцев и побуждать их к пожертвованиям. Я видел за этот месяц много всяких богослужений в разных храмах. Но, в общем, это всё одно и тоже. В сущности, весь город занимается этим бездельем месяцы и годы напролёт. (Что это с ним? Критикует, а раньше благоговел!) Мало того, что сотни людей вместо работы с утра до вечера поют и молятся, так везде ещё наставлены всякие устройства, возносящие молитвы.» (Ай, да Кыбсан! Зачем так подробно описывает? Приедет, когда?)
Николай Палыч дочитал пространное послание до конца, но так и не понял, когда собирается назад скептик-паломник. Похоже, он разочаровался? Ничего не пишет – получил-ли благословление? Верно сказал кто-то из великих: «Не прикасайтесь к идолам, – их позолота остаётся у вас на пальцах».
Собачий лай, и чей-то голос снаружи вывели Николая Палыча из приятного оцепенения. Пошёл посмотреть, кого ещё чёрт несёт?
- Вам письмецо из Москвы, - потрясал конвертом разносчик.
- Из Москвы? От кого? – взяв конверт, он увидел вместо обратного адреса размашистое: «Москва проездом. Гершман А. Е.» - Он в Петербург отправился… Причём здесь Москва, и «проездом»? Интересненько, право…
Пащенко торопливо вскрыл конверт.
«… не удивляйтесь, что я оказался в Москве. Встретил в Питере знакомого стихотворца. Вы его знаете. За компанию махнул с ним в Белокаменную. Зато много новых впечатлений, необычных для меня…»
Что ж, интересно! Теперь он номера откалывает… Что за «знакомый стихотворец», которого я знаю? В нашем кругу не было бездельников-рифмоплётов. Кто это?
Послание на нескольких листах, и Николай Палыч уселся поудобнее.
«… сам Брюсов пригласил нас к себе на вечер. То была одна из его обычных «сред». В маленьком кабинете и в небольшой столовой теснились гости. Мой знакомый объяснил мне – кто есть, кто. Были там: глава издательства «Скорпион», (И у них там «скорпионы» водятся? Какое дурацкое название!) сумрачный поэт с прибалтийской фамилией; поэт и художник, кажется, Волошин – жирный такой и румяный; какой-то философ и ещё кто-то юный, но уже плешивый, автор знаменитого здесь двустишия – я запомнил:
«Спи, но забыл ли прозы ли том?
Спиноза был ли прозелитом»?
Что за чушь, поморщился Николай Палыч. Зачем пишет мне эту ерунду?
«… Этот самый прибалт и Волошин читали свои стихи. Я, конечно, не знаток, но стихи мне их не понравились. Хозяин, то бишь сам Брюсов, попросил и моего приятеля почитать. Фамилию его никак не могу вспомнить. Заковыристая какая-то! Хоть он и поэт не ахти какой, но в шуме открываемых бутылок, стреляющих пробок и визга дам, выглядел не хуже других… (Мне какое дело до всего этого? Наверно, будучи пьяным, писал?) Скоро увидимся. Ваш коллега, друг и компаньон». …
Неразборчивая подпись, начинающаяся с буквы «Г», а дальше – какие-то закорючки… Даже расписаться толком не сумел. Его подпись знаю.
Вместо даты, положенной в начале и в конце, две сочных кляксы. Спьяну писал человек! Явно, они с ума посходили. Что один, что другой! Первый в своей религии разочаровался, а второй к поэтам решил примкнуть, дурья башка! Ну и ну…
Николай Палыч с тоской посмотрел в заиндевевшее окно. Скорей бы весна, чтобы снова за дело приняться.

* * *
Весна не заставила себя умолять с приходом, и явилась во всей красе даже чуть раньше положенного времени, явились и «блудные» компаньоны, но подзадержавшиеся весьма. Минералог оказался без копейки – всё своё золотишко промотал в обеих столицах и теперь рвался снова клады откапывать; монгол, «прикоснувшийся к идолам», вернулся с их «позолотой» на своих грубых, привыкших к тяжёлому труду, руках – набожность в нём сильно пошатнулась…
Конец апреля. Природа принялась вновь деятельно готовить подвластное ей хозяйство к скорому празднику всего живого: цветению, оплодотворению, созреванию. Начали готовиться к предстоящему походу и кладоискатели. Сборы привычны и не долги. По совету мудрого консула решили идти до Кульджи не ночными переходами, как обычно с караваном, а днём. Имелась тому причина. До озера Эби-нур путь идёт всё время по долине, которую называют «Джунгарские ворота»; по ней пролегает русско-китайская граница, выступая углами то вправо, то влево, так что большая дорога часто проходит у самой границы и ночью идти опасно. Стража на той и другой стороне может принять караван за контрабандистов и задержать.
Первый ночлег устроили на реке Эмель, которая уже почти освободилась ото льда, но дышала зимним холодом. Прошлогодние заросли тростника и кустарника дали обильное топливо для костра. На востоке торчали одинокие серые холмы, на западе виднелся на берегу китайский таможенный пост. Когда стемнело, два китайских солдата наведались на огонёк под предлогом проверки документов, а главным образом для получения угощения не важно какого: чая, сухарей или понюшки табака. Паспорта оказались в порядке, чай и сухари достаточно вкусными, так что, расстались дружески.
Последующие дни продолжали идти на юг по степи вдоль границы, потом поднимались вверх по долине, перевалили через плоский водораздел северной цепи Барлыка и спустились по южному склону в долину другой реки, Цаган-тохой. В конце спуска появились скалы, и путники оказались в ущелье, промытом рекой в твёрдых породах.
— Это, наверное, и есть Джунгарские ворота? – любуясь скалами, спросил минералог. – Красота какая!
- Они самые, - подтвердил монгол. - Особо не радуйтесь! Дальше нет ни населённых пунктов, ни пограничных пикетов, ни посевов, ни огородов, ничего. Так силён здешний ветер Ибэ! Всё сдувает, всё выметает этот слуга шайтана.
- Нам, разве, кто нужен?
- Да, вы правы, - согласился географ, - лучше никого не встречать, тем более в пограничном районе. Так спокойней.
- Народ здесь подозрительный, - добавил Кыбсан. – Смотрите, какой закат красный! Завтра, наверно, подует сильный Ибэ, а мы окажемся, как раз, в самом узком месте ворот. Нужно будет закрепить вьюки получше, а то унесёт…
- Вспоминаете поэтов? – посмотрел на задумавшегося Гершмана Пащенко.
- Угадали, - улыбнулся Александр Ефимыч. – Были мы в Историческом музее на лекции Бальмонта…
- О благодарствую! Дальше не продолжайте… Как-нибудь в другой раз расскажете. Минералог обиженно насупился.
- А ты, Кыбсан, вспоминаешь лам?
- Что вспоминать? Но всё равно, надо было съездить. Я не жалею! Надо было понять, что к чему, и во всём самому убедиться…
- Теперь убедился?
- Да, и смотрю на всё трезво, хотя Будда здесь не причём. Служители всё извращают…

Больше часа добирались до таможенного поста. Он стоял среди более высоких гор, достаточно защищавших от ветра. На склонах местами росли ёлочки, вцепившиеся корнями в щели между камнями.
Небольшой двор поста огорожен невысокой стеной, сложенной из каменных плит. В глубине стоит деревянный сруб с тремя окнами, с раскрашенными украинскими узорами наличниками.
- В этих местах издавна жили переселенцы с Украины, - пояснил Кыбсан.
- Почему их занесло в такую даль? – полюбопытствовал Гершман.
- Причин не знаю.
- Может то, что и нас? – засмеялся Пащенко.
- Не хотите ли сказать, что и мы здесь завязнем? – испугался Гершман.
Остановились у ворот, подошёл караульный.
- Кто вы, откуда и куда?
- Путешественники. Вот паспорта. Доложите вашему начальнику.
Караульный унёс документы и вскоре появился с главным, который вернул бумаги и разрешил проезд.
- Мы бы хотели раскинуть свой лагерь за вашей стеной, чтобы укрыться от ветра, - обратился Пащенко к начальнику. – Можно?
- Располагайтесь!
Путники стали устраиваться на новом месте. Верблюдов уложили с одной стороны палатки у самой стены, лошадей – с другой. Когда всё закончили, повесили над костром котелок с супом.
Гул и свист ветра продолжался всю ночь, и только на рассвете стихия успокоилась. К восходу стало совсем тихо.
«Мы спешно свернули лагерь, навьючили верблюдов и поехали вниз по ущелью, затем повернули на юг, - записывал минералог в дневнике, - и целый день двигались в этом направлении. Через два дня вышли к впадине озера Лоб-нор. Оно виднелось вдалеке, но ближе не трудно было заметить старую береговую линию на небольшой высоте над современным уровнем, в виде откоса из мелкого щебня, расчленённого ветрами на поперечные грядки».
На правом берегу виднелись какие-то торчащие палки и брёвна – очевидно, остатки посёлка. Когда подошли ближе, то заметили, что между стволами виднеются следы плетня из хвороста, а рядом – нижние части стен хижин.»,
- Тут, судя по карте, и находилось царство Шань-шань, – вымолвил Пащенко не без ехидства.
-Да-а-а… На две тысячи лет этот плетень и хворост явно не тянут, - язвительно добавил Гершман. – Никак не похоже на остатки жилищ первого века до Рождества Христова!
Проехали с версту и обнаружили снова какие-то руины, но каменные. Спешились и решили покопать для пробы.
- Почва плотная, - констатировал Кыбсан, орудуя заступом.
- Здесь порыхлее, - отозвался минералог.
- Каждую глыбу разбивайте, не ленитесь, - призвал Николай Палыч, нашедший что-то. – Смотрите: осколки глиняной и фаянсовой посуды, а вот и медная монета с квадратным отверстием!
— Это самый обыкновенный китайский «чох» стоимостью пол копейки, – разочаровал монгол, внимательно разглядев находку.
Разворотив верхний слой, уткнулись в твёрдую почву и стали долбить. В результате многочасовых мучений обнаружили несколько ржавых рыболовных крючков и каменный шарик со сквозным отверстием.
- Наверно, здесь жили рыбаки, - сделал «открытие» Кыбсан, вызвав смех коллег, —грузило нашлось.
- Где находится этот чёртов город? – начал сердиться Пащенко, отбросив лопату.
«Проплутав вёрст десять, вышли, наконец, к реке Кончедарье, чьи берега густо обрамлены камышами, - продолжил записи минералог. – В течение следующих двух дней шли вверх по реке, а на третий – брели по песчано-галечной равнине, огороженной буграми и барханами, напоминавшими о близком соседстве пустыни Такла-Макан».

* * *
«В течение последующих десяти дней, - сообщал дневник минералога, - шли по окраине больших песков Такла-Макан, надвигавшихся с севера. Высокие барханы, целые горы песка виднелись по сторонам. Вода попадалась в виде колодцев в достаточном количестве, но иногда – затхлая. Кроме того, караван пересёк на своём пути несколько высохших русел речек, некогда сбегавших с Алтын-Тага. Пару раз мы попадали в песчаные бури, но не слишком сильные. В общем, продвигались благополучно. Людей не встретили. На окраине песков попадались развалины прежних поселений, оставленных жителями в связи с надвиганием пустыни. Наконец, добрались до оазиса и остановились в караван-сарае.»
Хозяин, узнав, кто его постояльцы и зачем приехали, пообещал дать проводника, выходца из Бухары, который якобы знает все места в округе. На следующий день он привёл этого человека. То был худощавый старик, среднего роста с жиденькой седой бородёнкой, но жгучими чёрными глазами. Его пронзительный взгляд сразу всем не понравился, но этому значения не придали.
- В эта местности, на река Ние, был большой город и сады, - поведал старый узбек. –От дворы и дома остался стены, без крыша, двери. Оконны рама, растащил местны житель на дрова. Часто находить золота и серебряны монет, разны вещи из металл. Заброшен буддийски храм неподалёк сохранился много статуя.
- Отправимся туда побыстрей, - оживился минералог, терзаемый угрызениями по поводу промотанного «золотого запаса». – Зачем тянуть? Может, что и откопаем!
- Не горячитесь, - понял причину нетерпения Пащенко. – Кто виноват, что вы славно погуляли и отвели душу?
- Всё-то вы знаете, - буркнул Гершман. – Ясновидящий вы наш!
- Несколько лет я быть проводник у один иностранца, англичан… и езди с ним до этой город. Иностранца был не долго, но откопать старинны индийски книга. Он хотеть снова приезжай, найми рабочий и копай.
- Монеты нашёл? – выдавал свою заинтересованность Александр Ефимыч.
- Нет. – Качнулась седая бородёнка, - Не попался.

С проводником, которого звали Ибрагим, договорились о дне и часе отправления, и мило распрощались.
- Мне он не понравился, - выпалил подозрительный Кыбсан.
- Сначала тебе китаец не понравился, теперь – узбек, - сказал Пащенко, хотя и сам испытывал необъяснимую неприязнь к новому знакомому. – Кто будет следующим?
- Чем не понравился? – решил проверить и своё негативное ощущение Гершман. – Глазами, что ли?
- Сразу не скажешь чем. И глазами – тоже…
- Не будем, господа, заранее плохо думать о людях, - заметил Николай Палыч. – Может, и мы ему не очень … Он не невеста, а мы не женихи!

Закупили сухой провизии на месяц и четырёх баранов в качестве живого провианта. Взяли с собой пустые мешки, четыре бочонка с водой, несколько охапок сухого клевера для лошадей и жмыха для верблюдов. И в назначенный час, вместе с проводником, выступили из оазиса вниз по течению реки. Вокруг бушевал май: тянулись зеленевшие поля и сады, рощи тополей, оливковых и фисташковых деревьев; пели на все голоса птицы, резвились и жужжали бесчисленные насекомые.
«В первый день одолели около 30-ти вёрст, - появилась запись в дневнике, - и остановились на закате вблизи большого поля, которое могло дать обильный корм нашим животным… Прошло два дня пути и началась пустынная часть речной долины, где повсюду виднелись брошенные дома без крыш, дверей и оконных рам (как и обещал проводник). Вместо молодой травы теперь колючки и полынь. То там, то сям, несмотря на пору цветения, попадаются высохшие деревья. А воды в реке делается всё меньше и меньше».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

На третий день пути местность приняла окончательно удручающий вид: кое-где стояли остатки домов и деревья-скелеты; борозды на заброшенных полях совсем сгладились работой ветра; высота барханов постепенно росла, а число увеличивалось.
- Куда он нас привёл? – недоумевал минералог.
— Это и есть развалины того города? – вторил ему географ.
- Развалины стары храм, где находить монета и древни книга, лежит дальше, - успокоил Ибрагим. – Но за вода ходить сюда, туда речка не добегать.
- Сравнивая эти руины с Хара-Хото, думаю, что работать будет значительно труднее, - заметил Пащенко.
- Почему? – нахмурился Гершман.
- Из-за песчаных заносов! Пока доберёшься до твёрдого грунта, сколько придётся переворошить.
- Глаза бояться, а руки делают, - применил к месту очередную поговорку Кыбсан.
- Очен красны солнца садится, - указал на небо узбек. – Нужно хорошо укрепить палатка, устроить из тюки, седло, бочонка с вода ограда, за ней уложить баран, и уложить верблюд спина к ветер.
- Спасибо, конечно, за совет, - недовольно пробурчал монгол, - но мы тоже не первый раз в пустыне.

К совету прислушались. На ночь устроились с южной стороны большого песчаного холма, заросшего тамариском и дававшем наибольшую защиту. Проводник расположился с краю, объяснив это тем, что его верблюд молодой и беспокойный – «за ним надо смотри даже ночь, чтоб не убежал». Перед тем, как пожелать друг другу спокойной ночи, решили по обыкновению напиться чаю. Ибрагим вызвался приготовить «по-узбекски» и долго колдовал у костра. Попив чаю, который, как показалось, имел некий специфический вкус, что отнесли к особенности рецепта, улеглись на приготовленные места, понадёжнее укрывшись мешками и халатами.
Вскоре вдали на севере послышался едва слышный гул. Он постепенно приближался, и земля затряслась, как от целой армии всадников, сопровождаемой завываниями и свистом. Палатка то вздувалась, то вдавливалась, осыпаемая «проливным дождём» песка. Но путешественники не слышали неистовства стихии, – мгновенный сон свалил всех.
- Вставайте скорее! – Кыбсан изо всех сил за плечи тряс поочерёдно то Гершмана, то Пащенко. – Беда! Все верблюды ушли и лошадей нет!
- Что, что? – с трудом продирал глаза минералог.
- Как лошадей нет? – не понимал о чём речь полусонный географ.
- То ли они разбежались в бурю, то ли… - продолжал орать и тормошить коллег монгол. – И узбека нет!
- Голова тяжёлая, будто с похмелья, - тёр виски Александр Ефимыч.
- Башка как котёл, точно перепил накануне, - Николай Палыч трогал лоб. – Верно, старый чёрт что-то подсыпал в чай.
- Да, да! – согласился Гершман, — Это и называется чай: «по-узбекски».
- Где бараны? – вздымал руки к небу Кыбсан. – Где бочонки с водой?
- Унёс проклятый узбек, - окончательно всё понял Пащенко.
- У бочонков нет ног, и они не могли убежать вслед за животными, - горько усмехнулся минералог.
- Говорите теперь, что я излишне подозрителен, - злорадствовал монгол. – Как теперь без воды и животных?
- И все продукты уволок, - добавил Пащенко, осмотрев опустевшее место. – Остался только бараний и верблюжий помёт. - Его он нам оставил вместо продуктов. Спасибо, хоть на этом, - «сострил» Александр Ефимыч и выдавил из себя подобие улыбки.
- Не будем, однако, паниковать! – взял себя в руки глава экспедиции. – Этим горю не поможешь! Давайте спокойно подумаем, что нам теперь остаётся… Положение кажется безвыходным, – нет ни того, ни другого, ни третьего, так что теперь не до раскопок…
- Как теперь отсюда ноги унести? – захныкал минералог. – Вот влипли!
- Хорошо хоть чайник оставил, - добавил Кыбсан в большую «бочку дёгтя» маленькую «ложку мёда». – Да есть спички и инструменты!
- Есть и оружие, - обрадовался Пащенко. – Почему он его не прихватил? Почему?
- Может, сжалился? – предположил гуманное Александр Ефимыч.
- Такой сжалится – ждите! Наверное, в спешке забыл. Во всяком случае, мы с оружием не пропадём! Поохотимся…
- На кого? – погасил преждевременный оптимизм Кыбсан. – На ящериц и скорпионов?
- Экий, коварный оказался старик. Специально лёг с краю. Верблюд, мол, у него молодой, и может убежать… Какой хитрец! – вспомнил последние слова узбека Гершман.
- Зачем ему столько животных? – недоумевал Пащенко.
- Как зачем? – удивился Кыбсан. – Продаст.
- Рекомендовал его хозяин караван-сарая… значит, они в сговоре? - догадался Гершман.
- Скажите спасибо, что совсем не отравил, - увидел в плохом хорошее Николай Палыч.
- Наверное, зелья не хватило, - монгол щёлкнул затвором винтовки (песок проник всюду – чистить теперь да чистить!).
- Что теперь? Назад пешком поплетёмся? – помрачнел минералог.
- Вам ковёр-самолёт подавай? –географ стал проверять содержимое своих карманов. – Советую проверить: всё ли на месте?
- У меня и так пусто было, - радостно изрёк Гершман.
- Деньги на месте, слава Богу, да и документы целы, - сообщил Пащенко, обшарив себя. – Спасибо, что не обобрал до нитки!
- Ночью буря бушевала, и я ничего не слышал – так крепко спал! - Кыбсан приступил к чистке ружья.
- Ты и без снадобья спишь мертвецки, - бросил весело Пащенко, крутя барабан револьвера.
- И я ничего не заметил, не слышал и не чувствовал, - минералог потирал нывшие виски. – Чем напоил, окаянный?
- Не перечесть, сколько на свете имеется снадобий всяких, - сладко зевнул Кыбсан. – Куда повёл скот, неужели в оазис?
- Он не так глуп, - сказал Николай Палыч, - Ведь мы можем вернуться.
- Вы так считаете? – усомнился Гершман.
- Много есть мест, где можно продать… товар ходовой – с руками оторвут. – Повесил на плечо ружьё и взял чайник Кыбсан. – Пойду за водой.
- Хорошо, что мы не ушли так далеко от реки, - посмотрел в след удалявшемуся монголу географ. – Тогда бы совсем худо. Эх, встретить старого прощелыгу – я бы его…
- Наверное, про клады и развалины тоже наврал? – покачал головой минералог и пригорюнился окончательно.
- Мы сами для него оказались «кладом», и он оставил от нас одни «развалины», – Николай Палыч победоносно посмотрел на растерянного коллегу. – Неужели, не ясно? Хотя с другой стороны, возвращаться в Чугучак с пустыми руками обидно. Что скажу консулу? Какой-то проходимец нас вокруг пальца обвёл?
- Что делать? – хныкал минералог.
- Я подсчитал: наличности моей хватит, чтобы снова купить животных и еду, - Пащенко потряс кошельком. – Но где?
- Ура! – обрадовался Гершман. – Значит не всё потеряно!
- Не всё, не всё… Но надо целыми выбраться отсюда.
- Где находятся Лоб-нор и Лоу-лань, так и не выясним? – снова опечалился минералог.
- Озеро видели. Его современное местоположение соответствует китайским картам, а…
- … а дальше того места, где мы нашли остатки рыбачьих хижин и крючки, если поехать вверх, может, и найдём развалины Лоу-ланя? – предположил Александр Ефимыч.
- Не знаю, не знаю, - Николай Палыч взглянул на горизонт. - Смотрите, вон Кыбсан возвращается и отчаянно машет! Пойдёмте! Он, кажется, зовёт.
- Там, у воды пасётся верблюд с упряжкой! Один из наших, - монгол сиял, расплёскивая от радости воду из переполненного чайника. – Наверное, убежал от узбека и вернулся.
- Как? Не может быть! Какое счастье! Значит, есть в этом мире справедливость? – Компаньоны не могли скрыть восторга и прыгали как дети.
- Пойдёмте, посмотрите сами! Не стал его тащить сюда. Пусть хорошенько подзаправится.
Когда подошли к водоёму, то никакого верблюда не обнаружили, хотя характерные следы имелись повсюду.
- Где он? – Лица Гершмана и Пащенко вытянулись. – Ты нас разыграл или тебе почудилось?
- Клянусь Просветлённым, - бил себя в грудь монгол, растерянно глядя по сторонам, - не только видел, но и трогал, и хлопал по бокам. Смотрите, вон сколько следов!
- Почему сразу не привёл?
- Пожалел. Думаю, пускай, как следует, поест-попьёт… я вам уже объяснил… Раз сам вернулся, думаю, то …
- Наверное, не знаешь поговорки: «индюк думал да в суп попал»!
-Знаю, знаю! Пожалуй, это непослушный верблюд узбека, - залепетал Кыбсан.
- В чём-то проводник оказался честен и сказал правду? – предположил минералог, надеясь, что и похищение – всего лишь шутка, и верблюды с лошадьми, и похитителем сейчас покажутся из-за ближайшего бархана.
- Да-а-а… - покачал головой начальник экспедиции. - От тебя, Кыбсан, я такой наивности не ожидал. А ещё сын степей!
- Он по своей буддийской доброте, - заступился Александр Ефимыч.
- Порой «доброта бывает хуже воровства», - добивал очередной поговоркой поникшего монгола Пащенко.
- Может, всё-таки, привиделось? Мираж, например, – «адвокатствовал» Гершман.
- Как привиделось? – возмутился Кыбсан. – Говорю, трогал руками!
Мрачные и понурые вернулись к палатке. Молча развели костёр. Вечер опускался. Молча попили пустой чай (наскребли остатки заварки). Молча улеглись спать.
Прошло несколько голодных и мучительных дней. Несмотря на наличие оружия, подстрелить никого не удавалось. Никакой живности вблизи не обитало, как не искали. Заварка тоже кончилась, и «питались» голым кипятком. Благо, вода имелась. Но отправляться за несколько вёрст к водоёму становилось всё труднее. Силы покидали голодавших. Постепенно отчаянье подкрадывалось к каждому, но никто не признавался. Неужели, так бодро начавшееся дело должно так глупо и печально завершится? С подобной угрюмой мыслью засыпали. Сон - единственное спасение. Глубокий, тяжёлый, без сновидений. Похоже, что и коварный старик Морфей вступил в сговор со злым роком и отказался хоть ночью своими иллюзиями утешать несчастных… Очередным печальным утром, рано проснувшийся Кыбсан вдруг бешено затормошил коллег.
- Вставайте, вставайте! Караван!
- Где, какой караван? Опять мираж? – сопел спросонья Пащенко.
- Может, узбек возвращается? – даже, будучи сонным, верил в торжество добра и справедливости минералог.
- Вон, вон! Показался на гребне бархана!
- Может, и в правду, узбек? – посмотрел вдаль Николай Палыч.
- Наверное, раскаялся, - укреплялся в наивности Александр Ефимыч.
- Зачем тогда на нас зелье тратил? –засомневался монгол, пристально вглядываясь. – Не! Кто-то другой… Там и народу, и верблюдов побольше.
- Экспедиция? Нас спасут! – запрыгал с несвойственной возрасту прытью минералог.
- Кого ещё чёрт несёт? - упорствовал в мрачном взгляде на мир географ.
- В любом случае, провидение сжалилось над нами! Сжалилось, сжалилось! - радостно кричал Гершман, не переставая прыгать.
- Будет вам! Точно ребёнок, - заворчал Пащенко. – Сворачивай палатку, Кыбсан, и пойдём навстречу!
Николай Палыч, пока Кыбсан возился с палаткой, пару раз выстрелил в воздух. Со стороны «гостей» тоже бухнуло. Заметили. Замедлили ход.
- Главное, чтобы не приняли нас за разбойников, - засомневался Пащенко, пряча револьвер. – Пойдёмте побыстрей! Кто это может быть?
- Узбек говорил, что водил недавно какого-то англичанина и что тот собирался вернуться, - сказал с надеждой в голосе Александр Ефимыч. – Может, он и есть?
- Поверили вору? – вскипел праведным гневом Николай Палыч. – Пойдёмте побыстрей!
Караван состоял из десятка навьюченных верблюдов. Впереди ехал проводник, за ним пожилой человек в пробковом шлеме, что изобличало в нём иностранца, следом – несколько, по-видимому, рабочих из местных (наличие у них мотыг и лопат подтверждало это).
- Я есть археолог Джон Аткинс, - представился пробковый шлем, - По поручений Британский Музей прибыть для раскопки. А ви есть русски учёны Паст-чиен-ко?
- Да! Приятно познакомиться! Но, «айм сорри», откуда меня знаете?
- Мне сказать про ви консул. Ви тоже, как и ми, делать раскопки?
- «Йес, оф ко-о-с»! – «Паст-чиен-ко» представил коллег. После обмена рукопожатиями британец спросил снова:
- Why we делать пеший ход? Где есть your camels?
- Где наши верблюды?
- Йес, йес! – обрадовался иностранец понятливости аборигенов, - Виер-блу-ды, виер – блуды! Какой трудни слово…
- Украли!
- Кто украсть?
- Проводник. His name… Ибрагим.
- Абрахам?
- Он, самый! Он, он, он! – заголосили дружным хором потерпевшие.
- Я знать этот человек. Он у меня тоже украсть «кэмэлс»!
— Значит, мы собратья по несчастью.
- Он отшен вэри бэд мэн! Отшен вэри бэд, вэри бэд!
- Да, хуже некуда!

Из пространной беседы выяснилось, что Джон Аткинс тоже собирается искать царство Шань-шань и что это - его голубая мечта. В связи с этим, он предложил русским учёным присоединиться к экспедиции. Предложению очень обрадовались потерпевшие, восприняв чудесное появление спасителя-иностранца как перст судьбы. Всем в личное пользование предоставили по верблюду, и отряд продолжил шествие по казавшейся бескрайней песчаной равнине. Караван шёл на северо-восток в направлении мёртвого русла Кончендарьи, удаляясь от того места, где неудачливые кладоискатели откопали стоянку рыбаков.
По прошествии двух дней разбили лагерь. Вокруг, на значительной площади, тянулись развалины: торчали отдельные деревянные столбы разной толщины и высоты, валялись доски и брёвна, полузасыпанные песком; кое-где высились остатки глинобитных стен, сильно выветренных. Но, помимо этих более поздних наслоений, виднелись и более древние, изъеденные временем, похожие на башни сооружения. Здесь решили копать.
По совету англичанина начали - возле развалин глинобитных домов. Удалив песок, накопившийся под защитой стен и достигавший высоты в аршин, углубились на длину заступа в старый, сильно утрамбованный слой, и вскоре старания вознаградились.
Первыми нашли наконечники стрел из бронзы, кольцо от уздечки, обломок женской брошки, железную скобу с отверстием, металлическую ложку и несколько женских булавок.
На следующий день копали в ином месте, но тоже в развалинах домов. К первым находкам прибавились и другие: фигурки людей и животных из обожжённой глины, которые хорошо сохранились; бронзовые и железные монеты; но никаких золотых и серебряных изделий не попадалось.
Джон Аткинс, сверяясь со своей, достаточно подробной картой, утверждал, что это и есть то самое место, где и находился древний Лоу-лань.
На третий день нашли большое количество документов на китайском языке: то были тонкие деревянные пластинки, покрытые с обеих сторон иероглифами; встречались также и пластинки керамические.
Англичанин считал, что по многочисленным свидетельствам путешественников, включая и Марко Поло, царство Шань-шань или город Лоу-лань за два тысячелетия мог погибать и воскрешаться много раз, в зависимости от перемещения русла Кончедарьи с севера на юг и обратно.
Чем глубже копали, тем более древние предметы находились: стали попадаться и предметы вооружения - мечи и щиты, шлемы и кольчуги; большие глиняные сосуды; но ни драгоценных камней, ни металлов не находилось.
- Наврал про золото и серебро узбек, - с досадой заметил после недели раскопок минералог.
- Этим мнимым серебром и золотом он, очевидно, и заманивал в пустыню доверчивых простаков вроде нас, а потом обкрадывал, - пришёл к выводу Николай Палыч.
- Попадётся он мне, - негодовал Кыбсан. – Мои бедные верблюды! А лошади… Где они теперь?
- Вам, буддистам, нельзя и комара обидеть, - напомнил Гершман, - не то, что мстить.
- То-то и оно, - беспомощно развёл руками монгол, - а то бы… Ух, чтобы я с ним сделал!
- My friends, - к сидевшим у костра подошел англичанин, - здесь нельзя больше находить ничего… скоро я возвращаться… виза конец… но я хотеть с вами и дальше…
- Мы тоже не против. Куда отправитесь теперь?
- Я хотеть… по следам Македонский…
- Македонский? Куда? В Грецию?
- Афганистан, Ай-Ханум, древний town on the riverside Ocks.
- Окс? Древняя река? Афганистан? Но причём здесь Македонский?
- Бактрия, Бактрия! На река Окс основал город сам Македонский… там хотеть копать! Asia, Middle East! –Греки в Азия, греки в Азия!
-Ккак, господа? – обратился к коллегам Пащенко. – Поедем вместе с мистером Аткинсом?
- Я готов! – согласился Гершман.
- А я не могу, - покачал головой Кыбсан.
- Почему? – удивился Николай Палыч.
- Вернусь к семье, - объяснил монгол. – Соскучился… давно их не видел.
- Что же, – горько вздохнул Пащенко. – И на это есть поговорка: «насильно мил не будешь»! Как изволишь, – никто никого силой не заставляет.
Не найдя более ничего путного, экспедиция возвратилась в оазис. Хозяина караван-сарая на месте не оказалось. На расспросы, где он и когда будет, его помощник только разводил руками: уехал по делам, а когда вернется, не сказал. На вопрос, знает ли он старого узбека, и где его найти, помощник твердил: «Моя плохо понимать по-русски».
- Все здесь заодно, - помрачнел Николай Палыч. – Ничего не добьёшься…
Сменив верблюдов и лошадей, отдохнув сутки, англичанин и его новые помощники отправились в Чугучак. За две недели путь одолели. На пороге стояло знойное азиатское лето, и с каждым днём становилось всё жарче…

Прибыв на место Пащенко перво-наперво посетил консула и рассказал обо всём приключившемся в пустыне и о новом знакомом.
- Не всё коту масленица, - посочувствовал дипломат. – Не огорчайтесь! С профессором, значит, у вас отношения сложились?
- Наилучшим образом. Он наш спаситель! Неизвестно, чем бы кончилось, не подоспей он со своим караваном. Только мы начали впадать в отчаянье, как тут точно манна небесная.
- Слава Богу, что так благополучно обошлось. Я поинтересуюсь через свои каналы, что это за узбек такой там завелся, - пообещал консул, – и приму меры…Профессор сказал, куда дальше путь держит?
- Не только сказал, но и пригласил присоединиться к нему.
- И, что вы?
- Я и Гершман согласились, а Кыбсан заупрямился.
- Что так?
- Видите ли, по семье соскучился!
- Будда с ним, с монголом – у него своя жизнь… Так, значит, отправитесь в Афганистан?
- Если, конечно, вы нам с документами поможете.
- О чём речь – не сомневайтесь!
Мистер Аткинс решил рассказать новым коллегам о своей затее более подробно:
« Известно, что, завоёвывая древнеперсидское царство, Александр прошёл на восток до Центральной Азии. В результате этого в долине Окса, ныне Амударьи, возникло греческое государство. Во 3-м и 2-м веках до Рождества Христова этот аванпост эллинистической цивилизации подчинял себе области, лежавшие по соседству».
- Мастак он лекции читать, - шепнул Пащенко Гершману. – Привык в Кембридже или Оксфорде…
-Ппоэтому его на берега Окса потянуло, наверное. Где Окс…форд, там и Окс! - сострил сосед.
«Однако, кроме множества монет, свидетельствующих о сменявших друг друга греческих монархах, от этой цивилизации, казалось, ничего не сохранилось. И некоторые учёные даже придумали термин: «греко-бактрийский мираж…»
Лекция происходила в доме, который снимали кладоискатели. Кстати, и англичанину предложили там комнату, как раз ту, которую ранее занимал Кыбсан. Оказавшийся не привередливым, учёный охотно согласился. А с монголом, похоже, распрощались насовсем, так как он увёз и свою «золотую долю». Проводили дружески, пожелав счастья и успехов…
- Я не считаю, что это мираж, - продолжал учёный, - и поэтому хочу откопать Ай-Ханум, и доказать, что там действительно процветало греческое государство.
- А факты, что город там был, какие? – спросил минералог.
- Из разных древних рукописей явствует, что до греческого завоевания там находилась персидская провинция. После смерти Македонского эта часть его империи перешла под власть бывшего соратника по имени Селевк. Летописи говорят, что там имелась тысяча городов, но наиболее известен Ай-Ханум. Его основал либо сам Александр, либо позже – Селевк, ставший царём. Эта земля, именуемая Бактрией, под властью Селевкидов сохраняла тесную связь с миром Средиземноморья. Приток поселенцев не только умножил греческое население провинции, но и усилил эллинистические компоненты её культуры.
- Как вычурно выражается, - снова шепнул Гершману Пащенко.
- «Эллинистические компоненты», - повторил минералог. – Пафосно звучит!
- Когда Селевкиды занимались борьбой с соперниками на западе, Бактрия потихоньку отделилась и стала независимым царством. Вначале греко-бактрийское государство ограничивалось землями вдоль Окса, но позже разрослось и присоединило к себе плодородные области долины Инда. Хотя расширявшееся государство эллинов процветало, ему постоянно угрожали кочевники. Примерно в 145-м году до Рождества Христова кочевники изгнали греков из Ай-Ханума, и вскоре вся территория оказалась в руках новых завоевателей. Греческие поселения в верховьях реки Инд продержались ещё несколько десятилетий, но затем пали и они. Таков конец самого восточного крыла эллинизма.
Профессор поперхнулся, закашлялся и остановился.
- Жаль бедных греков, - посетовал Николай Палыч, воспользовавшись паузой, и подумал: «Профессора жаль тоже! Слюной подавился, став жертвой собственного красноречия».
- Сколько времени нам туда из Монголии придётся добираться? – прикинул Александр Ефимыч и, в знак того, что – долго придётся, почесал затылок.

Добирались долго, даже очень долго. Чуть ли не всеми возможными видами передвижения, включая лошадей, мулов, ослов, верблюдов и рельсовую дорогу.
На всех привалах Николай Палыч почитывал новую книгу (о проникновении русских в Азию), данную ему в дорогу радушным консулом; старая (о «негоцианте») давно прочитана и возвращена минералогу. Новая весьма увлекла читателя, и он в свободные минуты заглядывал в неё, часто делясь впечатлениями от прочитанного с коллегой.

- Развалины Ай-Ханум должны находиться на левом берегу Амударьи, у восточного края долины, в среднем течении реки, - водил пальцем по карте мистер Аткинс, продолжая изъясняться, по просьбе коллег, по-английски. – Тут река прощается с горами и течёт по относительно большой равнине, где в неё впадает Кокча.
- Эта местность находится далеко от Великого Шёлкового Пути, - разочарованно отметил географ, следя за движением профессорского пальца.
- Но она вполне подходит для военного аванпоста, - ответил англичанин. – Александр выбрал место правильно. Размещённый здесь гарнизон мог контролировать восточные пределы Бактрии и преграждать дорогу возможным захватчикам. Близость гор, куда можно было летом перегонять стада на новые пастбища, обеспечивала прекрасные условия для скотоводства. Горы, кроме того, изобилуют и минералами. Копи в верхнем течении Кокчи богаты источником драгоценной ляпис-лазури…
Сердце минералога трепетно сжалось (наконец-то, камни!), а профессор продолжал бубнить бесстрастным тоном…

- Мои соотечественники, - донёсся снова голос англичанина, - в своё время вели активные раскопки по обоим берегам Тигра и Ефрата, но они и представить не могли, какая их ждала удача. Они обнаружили город-царство Урарту, один из самых древних центров человеческой культуры.
- Оно процветало, кажется, за четыре тысячи лет до Рождества Христова, – обнаружил знание вопроса и Николай Палыч.
- Да, вы правы, - подтвердил мистер Аткинс. – Особо интересны раскопки захоронений. Вскрыли шестнадцать гробниц! Мой коллега, Мистер Вулли, оставил нам любопытные описания.
* * *
Работа закипела подобно забытому на костре чайнику: англичанин нанял много рабочих, разбили несколько палаток и, несмотря на ужасную жару, копали с раннего утра до позднего вечера, терпеливо снимая слой за слоем. Мистер Аткинс лично осуществлял контроль, руководствуясь составленным планом работ, и его белый пробковый шлем, большой беспокойной бабочкой, порхал над песками и барханами, не зная покоя и отдыха. Гершман и Пащенко, увлечённые заразительным энтузиазмом британца, тоже занимались то одним, то другим, следуя указаниям профессора.
Кипучая деятельность вскоре дала результаты: сразу откопали сокровищницу дворца, что было огромной удачей. Найденные в ней сосуды содержали множество богатств.
«Жемчужины, неполированные и полированные куски агата, - записывал минералог по поручению профессора, - куски оникса, сердолика, граната, ляпис-лазури, бериллов и горного хрусталя». Сердце Александра Ефимовича ликовало, – наконец, вот они долгожданные камушки! Можно было их потрогать, пощупать, полюбоваться и насладиться сполна. А вскоре нашли и бронзовые диски, бывшие заготовками для чеканки монет.
— Значит, Ай-Ханум имел свой монетный двор, - констатировал археолог, - а это, как известно, прерогатива столицы.
- Кто здесь правил? – спросил Пащенко.
- На этой серебряной монете, - показал тускло поблескивавший кружок Аткинс, - на аверсе – голова царя Евкратида, а на реверсе – божественные близнецы Кастор и Поллукс.
- Когда это было?
- Примерно, 170-145 годы до Рождества Христова.
Вскоре нашли обломок культовой статуи: всего лишь ступню в сандалии, по которой даже нельзя было определить – мужская она или женская; нашли в кладовых сокровищницы и несколько ваз, наполненных индийскими монетами.
- Как сюда попали индийские деньги? – удивился Гершман.
- Думаю, это трофей. Евкратид любил ходить в походы. Вполне возможно, что Ай-Ханум и есть именно тот город, которому его правитель дал в свою честь новое название: «Евкратидея». Это наименование встречается в трудах древних авторов.
Вскоре откопали дворцовую баню, мозаичный пол которой слагался из тёмно-красной гальки, вделанной в цементную основу, а декоративные фигуры обрисовывались белой глиной. Как подобает месту омовений, многие из этих фигур изображали водных животных и мифических морских чудищ.
- Как они мылись?
- Известно, что на моющегося лили воду из большого сосуда. Воду, и холодную, и горячую, приносили из помещения, примыкавшего к кухне, где она нагревалась на печке.
- Вы так уверенно рассказываете, словно сами там мылись,
- В этом вопросе человек мало изобретателен. Способы мытья не меняются тысячелетиями.
В один из дней откопали гробницу, представлявшую собой как бы уменьшенную копию храма, из чего следовало, что в ней покоился отнюдь не рядовой гражданин, хотя и не царь. На стеле написано, что «лежит здесь один из отцов-основателей города, по имени Киней». Далее начертано несколько изречений.
«В детстве учись благопристойным манерам, - перевёл с древнегреческого профессор. - В юности научись управлять своими страстями. В зрелости научись справедливости. В старости научись быть мудрым советчиком и умри без сожалений».
- Очень интересно почему, - Гершман, разглядывал письмена, - несмотря на удалённость от метрополии, колонисты продолжали писать на правильном греческом языке?
В последующие дни находки сыпались как из рога изобилия. Например, откопали «гимнасий», надпись над которым гласила, что это «центр тренировок и обучения тела», находящийся под покровительством Гермеса и Геракла. Он представлял ряд комнат и портиков вокруг центрального двора. Далее откопали театр. Его ярусы располагались веером по внутреннему склону акрополя. Помещение, даже на глазок, могло вмещать несколько тысяч зрителей.
- Подобный театр эллинистического периода обнаружен ранее в Вавилоне, но тот даже менее вместим, - восхищался англичанин.
- Почему в середине амфитеатра три просторные ложи? – спросил дотошный минералог, когда сооружение целиком показалось из-под песка.
- Несомненно, это самые почётные места, хотя обычно театры Греции привилегированных мест не имели.
Спустя несколько дней откопали и помещение, напоминавшее библиотеку. Некоторые папирусы как будто чудом ускользнули от внимания кочевников-завоевателей. Хотя сами рукописи давным-давно превратились в пыль, чернила их строк кое-где отпечатались на земляном полу, что дало возможность расшифровать обрывки текстов. Они оказались частью философского тракта безымянного представителя школы Аристотеля и фрагментами какой-то греческой поэмы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

«Хорошо, что теперь китайские сны сменились на греческие»! - Александр Ефимович, брился перед зеркалом и вспоминал мудреца-философа.
- Сократ теперь приснился, - сообщил он подошедшему Николаю Павловичу, который тоже взялся за мыло и помазок.
- Подвиньтесь слегка, коллега, - попросил Пащенко, намыливая щёку. – Не для вас одного зеркало повесили.
- Что вы! – отскочил намыленный минералог. – Пожалуйста, пожалуйста… Вы не в духе?
- Отчего не в духе? – орудовал помазком географ. – Значит, Сократ, говорите?
- Да… приснился, - принялся за другую щёку Александр Ефимыч.
- орошо, что – Сократ, - взял в руки бритву Пащенко. – Кто не восхищается его мудростью и храбростью? Этого насмешника называли «афинский искуситель». Он не щадил даже самых знатных и заносчивых, доводя их до слёз.
- Вы интересовались его личностью?
- Он был не только мудрейшим болтуном, с которым никто не мог сравниться, но был также велик в молчании.
– Насчёт сократовского молчанья интересно узнать.
- Жаль только, что в свой последний час он не сумел промолчать… тогда бы он, вероятно, был бы причислен к ещё более высокому ордену мыслителей.
- Эх, если бы, если бы!
- То ли благочестие, то ли злоба развязали ему в тот момент язык.
- Что он такое сказал? Напомните.
- «О Криптон, я должен Асклепию петуха». Что надо понимать, как: «О Криптон, жизнь – это болезнь, и я устал от неё»! Он, притворяясь весельчаком, был пессимистом!
На протяжении всей жизни только делал хорошую мину, нося в себе и лелея это «последнее слово».
- Да, он страдал от жизни и своим «последним словом» отомстил ей.
- Может его добродетельности, недоставало великодуши?

* * *
- Я не рассчитывал найти в этом глухом уголке Азии город столь богатый и могущественный. Я не мог и предполагать, что греческие поселенцы, с одной стороны, столь упорно хранили верность эллинистической культуре, а с другой – безоговорочно приняли восточные обычаи в архитектуре и религиозных обрядах. – Джон Аткинс удовлетворённо потирал руки, созерцая найденные богатства.
- Можно считать наши работы завершёнными? – спросил Николай Палыч.
- В основном, да! Завершим систематизацию находок и можно отправляться по домам.
- К какому выводу пришли? – спросил Александр Ефимыч.
- Вывод таков: когда греки появились в этих краях, здесь существовала высокоразвитая городская цивилизация с древними традициями монументальной архитектуры. Греческие колонисты на берегах Окса, прилагая всяческие усилия для сохранения своего культурного родства с греческим миром, одновременно готовы были воспринять уроки, полученные от местной цивилизации. Вот такой вывод, джентльмены! Однако продолжим систематизацию находок.
Перед каждым лежала куча предметов. В основном, фрагмент статуй и скульптур. Каждый, вооружённый пером и чернилами, тщательно и подробно описывал, реликвию, занося её характеристики в толстую тетрадь.
«Фигура первая. Очень выпуклый барельеф с тремя персонажами: женщина, бык, женщина, - записывал Гершман. – Высота три фута. Первая фигура слева крылатая, без головы и правой руки; левая рука только до локтя, она сильно выщерблена, равно как и грудь и бёдра; ступни отсутствуют. Она наклонилась к быку, готовому броситься вперёд; округлая левая грудь топорщится под тканью». Александр Ефимыч на минуту прекратил писать, задумался, а в душе защемило. Так я и буду всю жизнь холостым? Топорщится под тканью – вот это да! Ах, как изумительно… прикоснуться бы лишь… Давно забытое ощущение – Ах, ах, какая прелесть!.. Но прочь, прочь, прочь, вожделение!
«На поясе, - вновь застрочило перо, - а им служила простая верёвка, три дырочки. Позади торчит хвост быка. Драпировка завязана на левом плече, и вся сосредоточена слева, ткань провисает, сбивается на левом бедре, от паха идёт чуть вверх, спадает между ляжками…» Снова перо в сторону, перед глазами соблазнительные картины: между ляжками спадает… ах, ах, какая прелесть! Прикоснуться бы лишь разок… дух захватывает... давненько не общался я с прекрасным полом… Что за наваждение?
«Бык в броске, - заскрипело перо, - культяпки передних ног, головы нет, шея выщерблена, мощные мускулы на правом плече; судя по складкам шеи, голова его была опущена. Фигура вторая. Изображена в фас. Порывистый взмах крыльев, правая грудь откололась». Опять что-то вспомнилось: свидания с Машенькой чаще всего бывали у него по вечерам, а днём он боялся ей надоесть. Но ему, всё-таки, хотелось беспрестанно занимать собой её воображение, и он всё время старался напомнить ей о себе, но так, чтобы это ей было приятно… «Левая рука сохранилась приблизительно до локтя. Драпировка подчёркивает движение тела. Хитон, перетянутый поясом, раздувается ветром и облегает левую грудь, круглую как яблоко…» Александр Ефимыч почувствовал лёгкую дрожь в коленях, а воспоминания шли своим чередом. Если на витрине цветочного или ювелирного магазина его взгляд привлекали цветы или серёжки, он, решив послать их Машеньке, представлял себе, что наслаждение, которое они доставляют ему, испытает и она. Это наслаждение усилит её нежность к нему… «Вся левая половина тела выдвинута вперёд, фигура делает шаг левой ногой, выступающее колено, чётко обрисованная икра, к ступням привязаны подмётки…» Икра-а-а! Это блаженство быть влюблённым, жить только любовью (той реальностью, в которой он часто сомневался). Блаженство усиливалось больше и больше… «Густые складки переходят с правой ягодицы на левую, огибают бедро и ниспадают основной массой до уровня правого колена, часть же их, расправляясь между расставленными ногами, плавно опускается на землю…» Ах, эти ягодицы! Ах, эти бёдра! Ах, эти расставленные ноги! Минералог почувствовал испарину на лбу, отчаянное сердцебиение, и отложил перо. Вспомнилось, что ему говорили о ней как о содержанке, и ему опять показалось занятным это раздвоение. Но любовь и влечение непреодолимы… «Наверху плащ обёрнут, - перо снова заработало, - вокруг левой руки, а к низу закручивается, чуть ли не в свиток. В целом, в изображении ткани, пожалуй, слишком много завитков…»
Николай Палыч не хотел себе признаться в том, что описывать находки не входило в число тех дел, которыми он мечтал бы заниматься, но…
«Задрапированный торс без головы. Размером с бумажный лист. Левая рука покоится на бедре, придерживая сборки драпировки; лёгкая рубаха или хитон; прямые складки отклоняются влево; тело опирается на левое бедро, линии живота отклоняются вправо. Круглая грудь…» И как, чем-то ударило! Вспомнилась грудь Катеньки. Тоже круглая. Он всё время думал о своей ненаглядной и, поэтому, не чувствовал себя в одиночестве. Вечная мысль о ней придавала времени, когда он был вдали, ту же особую прелесть, какая заключалась в тех коротких мгновеньях, когда она была в его объятьях… «Левое плечо оголено, а локоть скрыт обильными складками материи, проходящей между рукой и торсом; на правой руке лежит тонкая ткань рубашки, застёгнутой на пуговицы. А в ромбовидные промежутки между ними проглядывает обнажённое тело. Глубокий вырез впереди. Грудь низкая…» У Катеньки – высокая! Часто вспоминал её тело: ничего необычного – самая обыкновенная женщина. Но, как только, заметил, что она волнует и других мужчин, то телесное желание, которое она будила в них, вызывало у него острую потребность завладеть всеми её тайниками. «Подмышками и сзади вокруг шеи проходит шнур, на котором держится рубашка». Ему стали бесконечно дороги те минуты, когда он сажал её к себе на колени, спрашивал, что она думает о том, о другом… Перо временно легло на стол.
Мистер Аткинс быстро и мелко строчил: «Барельеф. Крылатая женщина, перевязывающая сандалию. Размер небольшой. Нет головы и кистей, два крыла. Опирается на левую ногу, слегка согнутую в колене. Правой рукой касается правой ступни в подъёме; пятка правой ноги приблизительно на высоте левого колена; правая голень расположена под прямым углом к левому бедру».
Несмотря, что прошло столько лет, Джон помнил, как сейчас: он взял извозчика и велел остановиться около её дома, на улице, перпендикулярной той, на которую её дом выходил своей задней стеной и оттуда он иной раз стучал в окно спальни, чтобы она отворила. Он вылез из экипажа. Вокруг мрак и тишина. Сделав несколько шагов, очутился возле дома…
«Левая рука чуть придерживает драпировку, но та, словно выскальзывая, падает вниз, тогда, как ткань справа приподнята размашистым движением бедра…»
Среди окон, в которых давно темно, только из одного просачивался сквозь ставни заливавший комнату свет. Она там и ждёт…
«Драпировка завязана на плечах. С правого плеча завязка соскользнула на середину руки, обнажив подмышку. Прозрачная, очевидно, ткань облегает твёрдые, круглые, с острыми сосками, широко расставленные груди».
Она там не одна (так он и подозревал!). С человеком, которого, по-видимому, ждала. Ах, негодная! Ему не терпелось узнать, кто это. Он прокрался вдоль стены, к освещённому окну, но сквозь переплёт ставен ничего не удалось рассмотреть, – в ночной тиши слышны были только неясные голоса…
«На животе две складки. Верхняя – более глубокая. Правая ступня отколота. Восхитительная вещь! Трудно отвести глаза…»
Ему больно слышать тихие голоса, один из которых принадлежал тому, кто пришёл к ней после его отъезда. Лживость Маргарет, блаженствовавшей с другим, на лицо… Аткинс отбросил перо (что в голову лезет!) и заявил трагически-назидетельным тоном: - Джентльмены, никогда не возвращайтесь раньше времени из экспедиций!
- Вы о чём, сэр? – откликнулся Гершман, слегка успокоившийся и описывавший какой-то «нейтральный» предмет, вроде кувшина или котла с затейливыми ручками, почему-то не отколовшимися, несмотря на свой почтенный возраст.

* * *

Театральный занавес в положенное время раскрылся. Сцена представляет собой нечто древнегреческое, и сами Боги разыгрывают спектакль.
Афродита: - Царевна Мирра, я велю тебе возвратиться на твой Кипр и стать любовницей твоего отца, царя Кинира!
Мирра: - Как это возможно, Богиня?
Афродита: - Придумай, как… Если ослушаешься, тебя ждёт страшная кара. Ты всё поняла?
Мирра: - Да, повелительница.
Афродита: - Ступай. Я жду скорых известий.
Царевна уходит. Декорация меняется. Дворец царя Кипра, Кинира. На сцене отец и дочь.
Кинир: - Так ты, негодница, беременна? От кого?
Мирра: - От тебя.
Кинир: - Как от меня? Я твой отец!
Мирра: - Я обманом проникла к тебе в постель, а ты принимал меня за одну из твоих бесчисленных наложниц.
Кинир: - Как ты могла? Я убью тебя!
Царь, выхватив меч, бросается к дочери, замахивается… Там, где только что стояла дочь, вырастает дерево (Боги спасают грешницу, превратив её в мирровое дерево).
Кинир: - Откуда здесь дерево? Куда делась дочь?
В недоумении царь убирает меч в ножны. Из-за дерева выходит юноша.
Кинир: - А ты кто?
Юноша: - Я Адонис, охотник, государь.
Кинир: - Ты не видел мою дочь?
Юноша: - Вы хотели убить её?
Кинир: - Она согрешила!
Юноша: - Боги спасли её от вашего гнева, превратив в дерево, а меня послали объяснить это вам.
Царь в растерянности. Юноша уходит. Занавес закрывается. Яркий свет множества вспыхнувших факелов заливает амфитеатр. Антракт.

-Заманили вы меня, Александр Ефимыч, на какой-то дурацкий спектакль, - повернулся Пащенко к сидевшему рядом Гершману.
- Надеялся, что вам понравится. Какая жалость. Может, сходим в буфет, чтобы как-то скрасить… Пойдёмте, пойдёмте, пока антракт!
В буфете настроение Николая Палыча значительно улучшилось. То ли от того, что бутерброды с сёмгой оказались очень вкусными, то ли – что буфетчик сама любезность. Внимательный минералог заметил у последнего на мизинце два перстня – с топазом и опалом. «Где-то я видел эти камни»? –Гершман поднял глаза на продавца. – Ба, да это артист Далматов собственной персоной! Но, почему у буфетной стойки?
- Не удивляйтесь, дорогой Александр Ефимыч, - разжаловали меня из артистов в буфетчики. Вот-с! – ответил Василий Пантелеймонович и развёл холёными руками - мол, сам ума не приложу…
- За что? Чем провинились?
- Водка, проклятая… пристрастился, знаете ли… Каюсь, сударь, но, увы, что было, то было!
- Очень сочувствую! А что с вашим коллегой, тем, что принял топаз за алмаз?
- С Ванькой Потаповым?
- Да! С тем, который португальским королём прикинулся… Что с ним?
- С ним, с окаянным ничего. Живёхонек! Правда, долго его в лечебнице продержали, зелёного змия изгоняли! Бог миловал – пока держится… Он во втором акте Зевса играть будет! Сами и увидите.
Назойливые звуки нежного колокольчика прервали задушевную беседу, и минералог с географом заспешили в залу. Пробрались на свои места, безжалостно наступая на чьи-то зазевавшиеся конечности, и плюхнулись на скамью, как раз в момент открытия занавеса.
- Вы знакомы с буфетчиком? – успел шепнуть Николай Палыч.
- Он не буфетчик, - понизил голос Александр Ефимыч. - Я вам о нём рассказывал… Т-с-с-с… Потом, потом…

Бородатый Зевс, действительно, сразу появился на сцене и стал чего-то добиваться от красивой, по-царски одетой дамы. Гершман щурился, вглядываясь в черты лица артиста, (он или не он?), но под толстым слоем грима трудно понять: является ли Зевс бывшим «португальским королём» или нет?
- Кто она? - томно спросила впереди сидевшая зрительница своего супруга, упитанного лысоватого человека с бычьей шеей.
— Это Алкмена, жена Амфитриона, царя Тиринфа.
- Зачем к ней пристаёт? – снова спросила жена.
- Царь Амфитрион отправился на войну, а Зевс, приняв его облик, добивается любви царицы.
На сцене забушевала брачная ночь, и свет из приличия притушили. Красавица уступила домогательствам любвеобильного божества. Зрительница ёрзала на скамье, искренне сопереживая, и, в ответ на «охи» соблазнённой царицы, издавала собственные.
- Зевс не велел солнцу вставать трое суток, - объяснял затянувшуюся темноту на сцене «бычья шея» (так географ и минералог, не сговариваясь, мысленно окрестили впереди сидящего всезнайку). – Не переживай так, дорогая, сейчас свет дадут.
«Историк, - подумал Гершман. - Всё знает!» Сбоку сопел, недовольный темнотой, спёртым воздухом, и всем на свете, хотевший пить после солоноватой сёмги, Николай Палыч: «Скорей бы антракт».
Наконец альков осветился и сделавший своё дело Бог Громовержец покинул падшую царицу, а выразительный шум в кулисах возвестил о возвращении из похода рогоносца-царя.
- Что теперь будет? – ужаснулась дама.
- Не волнуйся, дорогая, всё обойдётся. У Алкмены родится от Зевса сын Геракл. Только и всего.
- А от законного супруга были у неё дети?
- От Амфитриона сын Ификл…
- Царь узнал об измене?
- Нет. Любовником ведь был сам всесильный Зевс.
Пока Гершман тоже внимал объяснениям, восхищаясь познаниями «бычьей шеи», а Пащенко изнывал от жажды, на сцене произошла смена и декораций, и действующих лиц. Теперь какая-то молодая девушка выслушивала наставления по-царски одетого старца.
- Каждый, кто хочет взять тебя в жёны, пусть сначала попробует запрячь в колесницу льва и вепря, - донеслось со сцены.
- Как вы жестоки! – взмолилась девица.
- Кто они? – спросила жена «историка».
- Царь Иолка, Пелий, и его дочь Алекстида.
- Пи-и-и-ить, - постанывал географ, не глядя на сцену. - Рыбка того… солоновата.
- А на мой вкус нормального посола, и никакой жажды… Может, у вас с обменом веществ не то. Обычно такое при сахарной болезни бывает…
- Типун вам на язык! Накаркайте ещё…Я с детства водохлёб, и воды всегда много пил.
На сцене появился кто-то третий.

- Я прошу руки вашей дочери, - заголосил тенором этот третий, оказавшийся молодым человеком.
- Жених, - тихо догадалась супруга «бычьей шеи».
- Кто ты незнакомец? – насторожился Пелий, оказавшийся не столь сообразительным.
- Я, ваше могущество, царь Адмет из Фер.
- Откуда, откуда? – недослышало «могущество», злобно глядя на пришельца, и ковыряя в ухе пальцем.
- Из Фер, - повторил царевич.
- Наслышан, наслышан, - обрадовался улучшению слуха Пелий, и стал рассматривать объёмистый кусок серы, извлечённый из собственных «недр». –Знаешь об условии?
- Я его выполнил, - ответил молодой нахал и указал на окно, - Можете взглянуть.
- Ну-ка, ну-ка, - глянуло «могущество» в окно. – Как тебе удалось? Ведь, никому прежде не удавалось! Как?
- Помог Аполлон.
Пелий разочарованно отошёл от окна. Снова запустил палец в ухо, но уже в другое. Снова извлёк объёмистый кусок мешавшего слуху вещества и, наконец, молвил: - Раз так –отдам тебе свою дочь… Но знаешь ли, что тебя ждёт в дальнейшем?
- Нет, - молодой человек искрился счастьем.
- Мне предсказали, что муж Алекстиды вскоре погибнет. – «Могущество» удручённо опустило глаза, соединив пальцами первый кусок серы со вторым, и выбросило полученный шарик (вернее, «стрельнуло» им) в окошко.
«Что себе позволяет этот актёр, - мысленно возмутился минералог, - Неужели так по пьесе положено: доставать из ушей серу, скатывать её и выбрасывать на головы прохожих? Кто автор? К тому же, ушная сера – ценный натуральный продукт. Зачем выбрасывать?»
Пащенко затих, всё-таки, заинтересовавшись происходящим на сцене. Особенно его заинтриговало «добывание» серы. Наверное, актёрская отсебятина? Даже впервые заулыбался, забыв о жажде.
- Отец, я согласна сойти в Аид вместо своего будущего мужа, - неожиданно заявила царская дочь.
- Что ты такое говоришь, дитя? – замахал руками отец.
- Я умира-а-а-а-ю-ю-ю-у-у… - внезапно стала заваливаться набок царевна.
- Что с тобой? Тебе плохо? – и отец и жених кинулись к несчастной. Но не успели, и она рухнула бездыханной.
- Ой! – резко вскрикнула жена «бычьей шеи», напугав географа и минералога, увлёкшихся происходящим.
- О, горе мне! – стал рвать седую бороду старец, да так правдоподобно, что вокруг полетели седые клочья.
- Как я несчастен! – начал, упав на колени, рвать на себе волосы и царевич, но они не поддавались, будучи по недосмотру, наверное, приклеены излишне прочно.
- Какой мерзкий конец! – возмутилась дама. – Уйдём, дорогой, не могу смотреть на этот ужас!
- Подожди, милочка, сейчас всё образуется!
«Значит, он читал пьесу или уже смотрел», - опять ревниво подумал Гершман.
Из кулис вышел ещё один персонаж, красавец-атлет, игравший бицепсами и увесистой дубиной.
— Это кто? – вскрикнула дама.
- Геракл!
Геракл, не теряя времени, решительно подошёл к бездыханной царевне и, громогласно заявив «я вырву тебя из лап смерти», поставил девушку на ноги. Мнимо умершая открыла глаза и пролепетала: - Где я?
С криками «ты вернулась к нам» отец и жених бросились к ожившей красавице, а равнодушный занавес, шелестя и скрипя, плавно пополз из кулис. Публика разразилась шквалом аплодисментов. Вспыхнувшая над головами люстра, сотнями свечей осветила восторженные лица многочисленных зрителей. Зала переполнена.
- Автора, автора! –заголосили зрители. – Автора на сцену!
Артисты, изображая смущение (мол, никак не ожидали такого приёма) и, подталкивая друг друга, выходили на поклон. Вышел и Зевс, в котором Александр Ефимыч снова никак не мог признать португальского короля. Как мастерски перевоплощается! Может, буфетчик наврал? Нельзя доверять пьяницам… Наконец, выволокли и упиравшегося автора. Мистер Аткинс охотно кланялся во все стороны и указывал руками на артистов – это всё они, мол, они, а моя заслуга здесь и не столь велика!
Александр Ефимыч проснулся от нестерпимого желания пить. Отчего такая жажда? Во сне, вроде бы, Пащенко пить хотел, а наяву, выходит, сам хочу, хотя ничего солёного не ел на ночь… Ай, да сон! Всем снам сон! Древнегреческие трагедии привиделись! А я имена всех античных героев перезабыл… Геракла и Зевса, конечно, помню, а вот, всяких там, Пелиев-мелиев, извольте…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Опись находок продолжалась и, казалось, ей не будет конца. Возле каждого, по-прежнему, возвышалась гора предметов, и каждый аккуратно заполнял свой реестр, стараясь не упустить ни малейшей подробности.
«Женский торс в плиссированной рубахе, – мистер Аткинс разглядывал очередной предмет, макая перо в чернила. – Ровные прямые складки падают вертикально вниз; посередине груди пролегает более широкая складка, другие расходятся в стороны от неё, спускаясь уступами: каждая следующая ниже предыдущей».
И, всё-таки, он рад, что приехал преждевременно: другая жизнь Маргарет, до последнего момента внушавшая ему мучительное и бессильное подозрение, была там, освещённая лампой. Он в любую минуту мог застать её врасплох; мог постучать, как он стучал всякий раз, когда приезжал поздно… Маргарет поймёт, что ему всё известно, что он видел свет и слышал разговор… «Женский торс с косами без головы. – Аткинс принялся за следующий экземпляр. – С каждого плеча спускается по четыре косы, между ними видна грудь. Наверху косы лежат вплотную друг к другу, книзу расходятся…»
Они там пребывают в блаженном неведении. Перехитрили не они его, а он их. Они воображают, что он от них далеко. А я возьму и постучу... «Мужская голова, повязанная шнурком. Между шнурком и лбом кольца волос наподобие расплющенных бутонов. Каждый завиток напоминает раковину улитки и состоит из четырёх колец. Волосы осеняют лицо, закрывая часть лба, и доходят до ушей».
Отложив голову, взглянул на следующий предмет. «Небольшой барельеф: женщина и фавн. Женщина в облегающей одежде стоит вполоборота. Кисти рук скрыты драпировкой, собравшейся в складки между торсом и правой рукой».
… Кто был у неё? Кто тот «фавн»? Так я и не узнал. Всё, чего я ещё вчера устыдился бы – подсматривать в окно, , даже выспрашивать посторонних, подкупать слуг; подслушивать у дверей, - теперь стало равнозначно расшифровке текстов древних стелл, надгробий, рукописей, чем мне приходилось постоянно заниматься в экспедициях.
«Левая рука упирается в левое бедро, согнута в локте, который отколот. Справа с головы спадает покрывало, закрывает грудь и ложится на левое плечо. Подбородок чуть склонен к груди. Ткань натянута на правой руке, целиком закрытой». Это её портрет! Она любила так наклонять голову… «Фавн с мохнатыми ляжками и козьими копытами сидит на камне. Копыта на уровне бедра женщины; головы на одном уровне. Ноги фавна плотно сжаты, словно бы он хотел их скрестить, да не смог…»
Аткинс отложил перо и нахмурил лоб – от воспоминаний покоя нет… Сидевший поодаль Гершман разглядывал очередную скульптуру, по-видимому, тоже страдая от возникавших ассоциаций.

* * *
Пролетели два долгих месяца. Работы завершены, каталоги составлены, находки упакованы. Наступил август, но жара не спадала. Единственная надежда, как избавиться от палящих лучей, это предстоящий отъезд.
Мистер Аткинс, вдохновлённый успехами, не завершив одну, вынашивал план следующей экспедиции и склонял компаньонов. На сей раз, его воображение будоражила древняя страна Гарамантида, располагавшаяся когда-то на территории нынешней Ливии. Населяли её племена, достигавшие в своём развитии высоких ступеней цивилизации.
- Опять ехать в пустыню? – не обрадовался, любивший Петербургскую прохладу, минералог.
- Отправиться осень, когда жара спадать, - успокаивал англичанин, за долгое общение с русскими коллегами так и не научившийся преодолевать сложности славянского языка (Ох, уж эти заковыристые падежи!).
- Я не против, - поддержал задумку Пащенко.
- Что за народность? – поинтересовался Александр Ефимыч.
- Изучая античную историю Ливии, - заговорил более складно англичанин, перейдя на родной язык, - я узнал о существовании на её территории этого древнего народа. Но их судьба давно является загадкой для учёных. Приход арабов-мусульман в Северную Африку покончил с этой цивилизацией.
- К какой расе принадлежали? – Николай Палыч начинал заражаться новой идеей.
- Антропологический анализ останков, найденных в могильниках, показал, что они, в основном, были людьми европеоидной расы, средиземноморского типа и сильно отличались от негроидов.
- Каким ветром их в Африку занесло? –спросил Пащенко.
- На этот счёт есть разные версии: первая связана с великим переселением, так называемых, «морских» народов. Это критяне, этруски, сицилийцы, сарды. Они покидали насиженные места в конце второго тысячелетия до Рождества Христова, в связи с разрушительными землетрясениями и затоплениями многих островов. Вторая версия связывает происхождение гарамантов с оазисом Сива. Он находится в пограничном районе исторической Ливии и прилегает к Египту. В древности оазис славился храмом бога Амона и являлся религиозным центром.
- При чём здесь оазис? – не понял Александр Ефимыч.
- Часть жителей Сивы в 10-8-м веках до новой эры, как полагают, переселилась в Феццан, город, что находился в Ливии, и стала называться гарамантами. Есть и третья версия. Она возводит гарамантов к потомкам филистимлян, изгнанным из Палестины иудеями. Изгнанники основали древнюю столицу Гараму в 10-11-м веках до новой эры.
- Весьма интригует, - начал загораться минералог.
- Еду! – воскликнул Николай Палыч.
- И я, пожалуй, - присоединился неуверенно Александр Ефимыч.
- Отлично, джентльмены! Остаётся обсудить дальнейший план действий. Но вначале нам нужно отдохнуть месяц-другой…
- Конечно!
- За это время я сумею доставить все находки в Британский музей и закончу официальные дела. Часть предметов, как и условились, уступаю вам, чтобы и русский научный мир порадовался вместе с британскими учёными. Мы откопали немало того, за что подрались бы между собой многие музеи и академии наук мира. Без вашей помощи я вряд ли бы справился, так что считаю себя вашим должником…
- Что вы! Мы вам благодарны, что пригласили. Поедем в том же составе?
- Хочу пригласить своего давнего друга из Германии, известного археолога… Вы вряд ли его знаете.
- Как зовут? – спросил минералог.
- Пауль Шефнер.
- Как не знать! – воскликнул географ. – Мы с ним совсем недавно копали в Туркестане.
- Не может быть!
- Он, как и вы пригласил нас. С ним случайно встретились в одном городке… Консул познакомил… Он тоже нуждался в помощниках.
- Пауль мне писал, что ездил в те края. Тем лучше, раз вы знакомы! Мир тесен, как говорится…
- Очень забавный господин, - припомнил Николай Палыч, смеясь. - Боялся пауков и скорпионов!
- Кто же их не боится? Себя тоже не отношу к числу их почитателей!
Учёные некоторое время шутили и смеялись, вспоминая различные истории, связанные с насекомыми, пока не принялись за разработку плана дальнейших действий. Приглашение немецкого коллеги и его согласие англичанин считал делом решённым, так как он ранее обсуждал с немцем перспективу совместных раскопок в Ливии и получил принципиальное одобрение. Решили наметить пункт встречи, равноудалённый от всех участников предстоящей экспедиции. Таким местом выбрали Марсель, расположенный как раз посередине между Англией, Германией и Россией. Обменялись адресами. Англичанин обещал всех заблаговременно известить о дате сбора телеграфом. Теперь предстояло расстаться и отправиться по домам.
Обо всём, условившись, решили устроить прощальный обед. Собрали на столе всё, что бог послал, включая и, обнаруженные англичанином в своих запасах, чудесные галеты. Хотя стол не ломился от яств и деликатесов, трапеза затянулась допоздна, плавно перейдя в ужин, после которого долго не ложились спать, развлекаясь у костра занимательными историями.
Внезапно шум и крики заставил сидевших у костра обернуться. Из ночного мрака показались фигуры. Рабочие и вооружённые охранники вели упиравшегося человека.
- Этот старик подрезывал у верблюдов упряжки, - сказал старший из сторожей.
- Бывший наш проводник! – мгновенно узнал старого узбека Пащенко.
- И мой тоже, - признал англичанин.
- Как он здесь оказался, так далеко от Джунгарских степей? – удивился Гершман.
- Шёл за нами по пятам, чтобы снова угнать верблюдов? – предположил Пащенко.
- Не слишком ли далеко для пожилого человека? – засомневался Гершман. – Проделать такой путь из-за каких-то верблюдов… и возраст не юный. Как его звали?
- Абрахам, - припомнил Аткинс и снова перешёл на русский. – Я помнить его! Он украсть…
- Ай, да Ибрагим, - покачал головой Пащенко. - Не молод, а какой прыткий!
Вора крепко связали, отложив решение его судьбы до утра. Проверили окрестности. Нет ли сообщников? Но ничего не обнаружили. Охрану лагеря усилили. Ночь прошла спокойно. Утром стали думать, что делать со стариком. Везти его с собой (но куда и зачем?) или отпустить с миром? Всё-таки не украл, а лишь намеревался, да и возраст… как удалось ему проделать столь громадный путь?
- Развяжите, - приказал Аткинс. – Что нам делать с тобой?
- Отпусти, господин, - жалобно заскулил узбек, потирая затёкшие запястья.
– Я дать выкуп. Он достал из-за пазухи красный, величиной с куриное яйцо, камень и протянул англичанину: – Этот камешка развеселять кручина, плохой мысль отгонять, разум и честь умножать, сила и память усилять!
- Что он сказать? – не разобрал археолог. Коллеги перевели, британец, кивнув, спросил снова: - Почему он твой плохой мысль не отвёл?
- Меня шайтан попутать! Камешка не помог. На старик сила не действуй. Ты молодой, тебе помогать…
- На тебе, Боже, что мне не гоже, - сказал Николай Палыч.
- У меня нет плохой мысль, - сказал англичанин, - поэтому мне твой презент не нужно! By the way… что это за камень, мистер Гершман?
- Яшма, притом редкий вид, красный, - пояснил минералог, - поэтому возьмите. Камень ценный!
Уговаривать британца не пришлось. Он повертел минерал в руках и убрал в нагрудный карман, сказав назидательно: - У нас тоже есть на такой оказия поговорка. To come off cheap! What is the Russian for?
- Дёшево отделаться, - перевёл Гершман.
- Есть и ещё: To come off a whole skin.
- Выйти с целой шкурой, - снова перевёл минералог.
- Покаянную голову меч не сечёт! –добавил Пащенко, подобрев. – Простим его, господа! Мало ли что в голову приходит на старости лет… Скажи, Ибрагим, каким зельем нас опоил тогда?
- «Шайтан-трава». Растёт высокий гора. Кто не знать, не находить!
- Мы не собираемся, - засмеялся географ. – А травка хороша. Спали мертвецки. Даже буран не заметили!
- Let bygones be bygones, – снова достал камешек британец. - Транслэйт, мистер Гершман… пли-и-из!
- Что прошло, то прошло.
- Кто старое помянет, тому… – начал Николай Палыч, но англичанин не дал ему закончить, вынеся вердикт:
- Ты получать свобода, Абрахам! Иди, куда хотеть, пока я не передумать!
Обрадованный старик, пятясь и кланяясь, заспешил прочь. Полы его длинного драного халата путались под ногами, а ступни увязали в песке, но, несмотря на это, он шёл с завидной прытью. Сгорбленная фигура неудачливого вора вскоре удалилась на почтенное расстояние и долго ещё мелькала в лучах восходящего солнца, то, скрываясь за очередным барханом, то, появляясь вновь.
- Как же он пешком, без верблюда, лошади или осла? –учёные, передавали из рук в руки бинокль, продолжая следить за быстроногим узбеком.
- Не волнуйтесь, господа, – сказал старший охранник, - наверняка, его верблюд спрятан за одним из холмов.
Успокоившись, что старый чёрт, не пропадёт, учёные и сами тронулись в путь, разделившись на два каравана: один двинулся на север, а другой на запад. Пески вновь огласились мелодичными треньканьями колокольчиков … А вдали на востоке маячила одинокая фигурка, ставшая значительно выше ростом –оседлал верблюда (охранник, как в воду глядел).

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Собирая вещи, разбросанные по всей комнате, в которой ночничок освещал остатки холодного ужина, он прислушивался к, заглушаемому обоями гостиной, крупному разговору. Мужской голос, вначале злобный, потом умоляющий, раскаты которого перешли в рыдания, в слезливую расслабленность, сменялся другим, и Гершман узнал его не сразу: грубый, хриплый, он звучал ненавистью и произносил мерзкие слова, какими осыпают друг друга пьяные девицы в пивной.
Слова оскверняли ту любовную роскошь, с какой была обставлена эта комната, забрызгивали грязью её чистый шёлк. И сама женщина тоже запачкалась, стала в его глазах на одну доску с теми, к которым он всегда относился с презрением.
Машенька вошла, тяжело дыша, красивым жестом подбирая распущенные волосы.
- Что может быть глупее плачущего мужчины? – воскликнула она, но, увидев, что Гершман стоит одетый, в исступлении крикнула: - Ты встал? Ложись! Сейчас же ложись! Я тебе приказываю!
Затем она так же внезапно смягчилась и, притягивая его к себе рукою и звуком голоса, проговорила:
- Нет, нет! Не уходи! Я не могу тебя так отпустить! Во-первых, я убеждена, что ты ко мне не вернёшься…
- Конечно, вернусь… Что тебе пришло в голову?
- Поклянись, что ты на меня не рассердился, что ты вернёшься… Я же тебя знаю! Ты так долго отсутствовал, – не могла я монашкой всё это время…
Александр Ефимыч дал слово, но в постель так и не лёг, несмотря на её мольбы и настойчивые уверения, что она у себя дома, что она свободна и никому отчётом в своих поступках не обязана. В конце концов, она, видимо, примирилась с тем, что ему пора уходить, проводила его до дверей, и сейчас в ней ничего не осталось от разъярённой фурии. Напротив, выглядела приниженной и виноватой.
Долгий и проникновенный прощальный поцелуй задержал их в передней.
- Когда же? – спросила она, стараясь заглянуть в самую глубину его глаз.
Он хотел что-то ответить, конечно, солгать, лишь бы скорее уйти, но тут вдруг раздался звонок. Из кухни вышла домработница, но Машенька знаком остановила её.
- Не надо! Не отворяй!
И они, все трое, стояли молча, не шевелясь.
Послышался приглушённый вздох, затем шорох подсовываемого под дверь письма и медленно удалявшиеся шаги.
- Я тебе говорила, что свободна! На, прочти…
Машенька передала Александру Ефимовичу только что распечатанное письмо, жалкое любовное послание, недостойное, малодушное, нацарапанное жирным карандашом. В нем несчастный просил прощения за недавнюю свою выходку, на коленях молил не прогонять его, обещал принять все условия, покориться во всём, только бы не потерять её навсегда!
- Убедила? – спросила она с недобрым смехом.
- Зачем ты над ним издеваешься? Он написал такое пламенное, душераздирающее письмо, а ты его гонишь.
- Он мне не нужен… Я его не люблю! Я от всего устала, мне стыдно, меня тошнит…
Гершман ничего ей не ответил, назначил свидание на завтра и ушёл. Для него здесь всё кончено. «А ещё хотел жениться на ней! Заплутавшийся в песках, в поисках кладов и минералов, романтик; оторванный от реальной жизни мечтатель – вот кто я к своим тридцати пяти»!
Прохладный ветерок с Невы подгонял в спину, а накрапывавший дождик остужал воспалённую голову. Шёл куда глаза глядят - на душе скребли кошки, и когти их были достаточно остры…

* * *
Пащенко проснулся от страшного стука и долго не мог понять, где стучат. «Может, кто-то из соседей стучится с чёрного хода, но почему? Который час»? Вдруг дверь шумно распахнулась, влетел огромный усач-пристав и заорал: - Вы не слышите или оглохли?!
- Виноват, не знал, что стучат ко мне, но дверь не заперта.
Пристав схватил с ночного столика книгу, начал её листать и трясти; затем – другую, третью, четвёртую… Потом осмотрел комод и всю комнату, заглядывая во все углы, и даже под кровать.
- Что вам нужно? Что ищите? Почему врываетесь в дом?
- Вы студент?
- Нет. Я учёный… Неужели, так молодо выгляжу?
Пристав, не говоря ни слова, поставил к дверям солдата с ружьём и, грохоча сапогами, вышел. За окном полноправное утро, и нагло чирикали вечно голодные воробьи. Солдат курил что-то невероятно едкое (махорку, наверное), миролюбиво опустив ружьё.
- Нельзя ли в спальне не дымить, служивый?
- Извинямс-с-с, барин, – солдат покорно и даже как-то элегантно, если здесь применимо это слово, затоптал сапогом самокрутку.
- Да, братец… ну и манеры, однако… - Николай Палыч, поспешно натянув халат, переместился в столовую. Солдат-часовой последовал за ним. Там лежали и валялись узлы и ещё не распакованные чемоданы.
- Авдотья, подай нам самоварчик!
- Щас, барин, мигом, - показалась на пороге моложавая толстозадая крестьянка.
За дверьми снова послышался топот, грубые мужские голоса, и в комнату ввалились пристав с помощником.
- Осечка вышла, господин Пасынков!
- Пащенко, - поправил Николай Палыч, но представитель власти не отреагировал, и продолжал, хотя более миролюбиво:
- Адресок маненько перепутали. Не за того вас приняли. Приносим извиненьица! Служба такая. Эту сволочь, рэ-ва-лю-ци-а-нэ-ров проклятых, никак не переловим!
- Может чайку откушаете? Авдотьюшка, самовар закипел?
- Закипает, барин! – донеслось из недр квартиры.
- Благодарствуем, никак не можно-с! Энтих антихристов пока не изловим – никаких чаёв-с!
Три пары тяжёлых кованых сапог затопали по лестнице.
- Закипел?
- Что я, верхом, что ль на самовар сяду, ей Богу? Ещё этих холуёв чаем поить. Много чести будет!
Николай Палыч, насвистывая что-то себе под нос, сходил умылся и, посвежевший, вернулся в столовую.
- А и где энти? – Раскрасневшаяся Авдотья сама, как и принесённый самовар, отдавала жаром, паром и здоровьем.
- Ушли.
- Слава Богу, - перекрестилась кухарка. – Что их, чертей, принесло ни свет, ни заря?
- Неси варенья и, что вчера напекла, – пировать будем!
- Щас, щас, мой ненаглядный! – вильнула шкафовидным задом Авдотья и скрылась за дверью.
Николай Палыч увидел своё отражение в начищенном до зеркального блеска красавце. И вправду, моложаво, на студента выгляжу. Знать, полезно ходить в походы и быть подолгу на свежем воздухе. Взгляд перешёл на, оставленные на полу, следы сапожищ. Эх, Россия-Матушка, ты так и верна своим традициям: не успел вернуться, как арестовывать пришли! Ошиблись, видите ли… Раньше отца мучили, теперь за сына принялись. Хорошо хоть, что извинились. И на том спасибо!
— Вот, барин, пирог с грибами, ваш любимый, - ставила Авдотья на стол блюда и тарелки. - Ентот с яблоками, вот вареньица! Вишнёвое, малиновое, клубничное… Какого в вазочку положить или сами?
- Сам! Ступай в спальню да окурок подбери, что солдат на полу оставил.
- Ах, окаянный! Не видела, а то бы поганым веником по мордасам. Не свинячь! Не в хлеву!

* * *
Устав от ожидания, Катенька спала крепким сном, несмотря на то, что в лицо бил свет от лампы. Около неё лежала на простыне раскрытая книга. Приход Николая Палыча не разбудил её. Остановившись возле кровати, он принялся с любопытством рассматривать любовницу, точно чужую, незнакомую женщину.
Красива! Ах, до чего красива! Руки, грудь, плечи – нежно-янтарного цвета, и нигде ни единого пятнышка, ни одной родинки, ни единого рубчика. Красноватые веки. Быть может, тому виной роман, который она читала, а может быть, тревога ожидания. Черты лица обмякли во время сна. Наверное, оттого, что их не держала в напряжении несгибаемая воля женщины, желающей, чтобы её любили. Во всем разлита усталость и доверчивость!
Её возраст, вся её история, её извороты, причуды, хитрости, слёзы и страхи. Всё написано на лице. Всё сейчас на виду! И синие тени, которые оставляют наслаждения и бессонные ночи. И складки пресыщенности, оттягивавшие нижнюю губу, несвежую, потёртую, как закраина колодца, откуда весь околоток берёт воду. И едва заметные припухлости, из которых потом образуются морщины, изобличители старости…
Николай Палыч вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Пусть спит. Зайду в другой раз. Посмотрел и хорошо!
- Не буди барыню, - шепнул прислуге, приложив палец к губам, - потом скажешь, что я приходил; а цветы в вазу поставь, чтоб не завяли.

* * *
- Послушай! Я знаю, что ты собираешься мне сказать… - Машенька потупила взгляд. – Ведь всё умерло, я никого, кроме тебя, не люблю! Ты у меня один на всём свете!
- Если бы прошлое для тебя действительно, как ты выражаешься, умерло, - он погрузился в бездонную глубину её прекрасных глаз зыбкого серого цвета; менявшего оттенки в зависимости от смены настроений, - ты бы не хранила вещей, которые тебе о них напоминают. Да, да, всего, что там, на верхней полке в шкафу…
- Тебе и это известно? Рылся в вещах? – У серых глаз появился чёрный бархатистый отлив.
- Случайно наткнулся.
«Нужно найти в себе силы, чтобы проститься со всей этой грудой карточек и писем от поклонников, со всем этим блистательным любовным архивом, уцелевшем от разгромов каждого очередного любовника», подумала она и спросила:
- Ты мне потом будешь верить?
Его недоверчивая улыбка раззадорила её, и она достала покрытую лаком шкатулку, резная оковка которой выглядывала между аккуратно сложенными стопками дамского белья.
- Делай, что хочешь! Сожги, порви, - протянула ему вместилище тайн своей беспорядочной жизни, но он не взял. Наступила неловкая пауза. Оба молчали.
Она, как оцепенела, и долго не открывала шкатулку, занявшись рассматриванием цветущих вишен, сделанных из розового перламутра, и летящих аистов на крышке, - а потом вдруг резким движением повернула ключик, и крышка взлетела.
Здесь были представлены все размеры карточек и все виды почерков: цветная бумага с золотистыми буквами вверху, пожелтевшие от времени записки, потрескавшиеся на сгибах, карандашные каракули на листках. Всё лежало, как попало, в куче.
- Сожгу на твоих глазах! –крикнула она срывающимся от волнения голосом, присев на корточки у камина и поставив на пол зажжённую свечку.
Он подумал, как ей будет тяжело расставаться с этими тайными исповедями любивших её людей, но не проронил ни слова. Поступай, как знаешь, говорил его укоризненный взгляд.

* * *
Вечеринка шумная. Собрались у Степана, жившего на Крестовском острове. Собрались именно у него потому, что он, как и в прежние времена, соблазнил всех двумя бурдюками молодого вина, недавно привезённого братом с Кавказа. На остальных возлагалась закуска, чем запастись не составило труда. На извозчике привезли всякой всячины, начиная с осетрины и икры, кончая расстегаями и калачами. Решили обойтись без прислуги, стол накрывали сами. Стол ломился от закусок: салаты овощные и рыбные, мясные ассорти, заливные блюда, белужий бок, поросёнок с хреном и, чёрт знает, что ещё. Решили в коем-то веке душу отвести…
Компания тесная, лишь четверо. Отыскался, наконец, Петька Бессонов, племянник известного в Петербурге профессора славянских наречий, несколько лет, как отдавшего душу Господу. Петька тоже успел прославиться в научных кругах как знаток латыни, древнегреческого, древнееврейского, арабского и санскрита.
Пётр Алексеевич Бессонов нынче работал научным сотрудником Эрмитажа, в отделе древних рукописей.
Хозяин квартиры, весельчак и бывший троечник, трудился в адвокатской конторе, но, по-прежнему, не утратил черты заводилы и тамады, продолжая служить Бахусу верой и правдой.
Не виделись бывшие сокурсники больше десяти лет. Но, казалось, что никогда не расставались. У каждого сохранились старые замашки, пристрастия, любимые словечки и жесты. Хотя это теперь потеряло прежнюю лёгкость. Годы брали своё.
После первых тостов «За встречу» и «За дружбу» пришли воспоминанья…
- Помните Петра Матвеича Терновского, богослова? – обратился к чуть захмелевшим товарищам Пащенко.
- Который всё хотел, когда проходили энциклопедистов, «нанести удар Вольтеру»? – уточнил Бессонов.
- Да, да, он самый! Презанятнейший дядька был.
- Говорят, он вскоре в священники пошёл, - припомнил Гершман.
- И поступил туда, где мой папенька служил, - пояснил Бессонов. - В церковь Петра и Павла.
- А помните этого… как его? Профессора латыни, – вспомнил про свои тройки Мкртычянц.
- Который себя «саксонцем» называл? – переспросил Гершман.
- Клин его фамилия, кажется, - подсказал Бессонов.
- Верно! Всё шутили, что «Клин клином вышибается», - засмеялся Николай Палыч.
Степан вновь наполнял бокалы искрящимся напитком, ловко держа огромный бурдюк за края и приговаривая: - Не дадим, господа, скиснуть божественному нектару!
- н твердил: «троих достаточно для судебного заседания»? - спросил кто-то.
- Он, он! Кто же ещё? – подтвердил Степан и пролил вино на белоснежную скатерть. – Вот чёрт! У него не лекции я развернул от скуки отрез ткани!
- Зачем ты его принёс?
- Домой не хотелось заходить. Жил неблизко
- Как он тебя с треском выгнал!
- Сашка, ты не допил, - заметил кавказец зорким взглядом горного орла непорядок в стакане Гершмана. – Нехорошо!
- Помните Леонтьева, который Пушкина по-латыни читал? – спросил Бессонов, накладывая себе салат. – Да и не только Пушкина, а всех, кого ни попади.
- А физик, которого электричеством ударило! – расправлялся с сёмгой Пащенко. – Спасский - фамилия, кажется, а вот имя? Нет, не помню… Кто помнит?
- Не важно, главное, ударило! – рассмеялся, роняя крошки пирога на скатерть Гершман. – Ух, и весело было! Чертовски весело…
Вино лилось не то что бы рекой, а окиян-морем. Один вместительный бурдюк быстро оказался пуст. Принялись за второй. Закуска тоже не залёживалась. Отсутствием аппетита никто не страдал. Пили и за здравие, и за упокой, вспоминая, как ныне живущих, так и ушедших учителей, друзей, знакомых.
- Помните Франца Карловича?
- Зоолога? А как же!
- Он так увлекательно рассказывал о мышах и лягушках, заслушаешься!
- Какой он был собачник и кошатник. Кто бывал у него, видел.
- Целые стаи по квартире бегали. Добрый был мужик!
- Помер?
- Не знаю. Ничего не слышно о нём давно…
- А помните Буслаева?
- Фёдора Иваныча? Как не помнить? «Искатель милости студентов».
- Он меня заразил страстью к старинным рукописям, - уплетал за милую душу белорыбицу под соусом Петька. – С тех пор и копаюсь в свитках и пергаментах.
- От пыли не чихаешь? – спросил Гершман, протирая запотевшие очки. В комнате делалось душно и накурено. В перерывах между тостами «смолили» от души У Стёпки, как в былые времена, оказался припасённым славный табачок из Трапезунда, с лучших плантаций.
- Случается, - признался Бессонов и в подтверждение чихнул, но не от пыли, а от соуса, который за разговором чудесным образом попал ему в нос. – Извините, господа!
- Выпьем за старинные рукописи! – предложил, во всём находивший повод для тоста, Стёпка. – И за то, чтобы хрен в нос больше никому не попадал…
Захохотали и чокнулись. Звон сомкнутых бокалов совпал с боем настенных часов. Полночь «помахала ручкой», прощаясь. Наступал новый день. Времени никто не замечал, и на гулкие удары не обратили бы внимания, не расскажи Пащенко очередной занятный случай:
- Один мой приятель, юнкер, на спор стрелял по циферблату часов на Николаевском вокзале…
- Попал? – оживилась, падкая на всякое непотребство аудитория (вино способствовало вольности нравов). – Часы остановились? Разбились?
- Хоть и попал, и сделал дырку в циферблате, но упорные часы продолжали идти, - разочаровал рассказчик. – Потом он ещё стрелял, но по распорядителю бала и…
- Попал? Промазал? Ранил? – заволновались все, перебивая друг друга.
- В данном случае, не только попал, но и… убил.
- Ка-а-ак?! За что?!
- За то, что тот его публично оскорбил. Вот так-то, господа!
- Каким образом? Чем можно так сильно оскорбить?
Александр Ефимович, ранее слышавший эту историю от коллеги в одном из походов, продолжал невозмутимо «трудиться» над нежным поросёнком, ежеминутно поправляя коварно сползавшие с носа очки.
- Распорядитель сам нарвался, сказав юнкеру: «Извините, я испачкался о ваш погон». - А тот возьми и бабахни!
- Что ему за это? – проявил профессиональный интерес юрист Мкртычянц. – Сослали? Разжаловали?
- Ничего! – положил себе в тарелку, ожидавшей своей участи, кусок осетрины Николай Палыч. – Дошло до государя, и тот помиловал - правильно, мол, поступил! Офицеру положено честь мундира защищать, чтобы гражданским неповадно было…
- Какой у нас мудрый государь, - сказал мрачно юрист. – Не выпить ли за него?
- А вы, что скажете? Вам не интересно? – заметил «погружённого» в поедание поросёнка коллегу Пащенко.
- Я от вас слышал эту историю, - сказал Гершман, оторванный от приятного занятия.
- Ну и что? Слышали? Еще раз полезно… – надулся Николай Палыч, под воздействием винных паров становившийся часто ни в меру обидчивым по пустякам. – Послушали бы ещё– ваш поросёнок никуда не убежит, чай не живой!
- Остывает.
- Но, но, не надо ссориться, господа, - заговорил в Стёпке «Мокром» адвокат. – Предлагаю тост за нашего му-дро-го императора (слово «мудрый» произнёс нараспев). Чтобы он также мудро многия лета!
За царя выпили молча, не чокаясь, но стоя. После этого так же молча закусили. Пащенко насупился, а Гершман доканчивал начатое. Веселье постепенно улетучилось.
- Камешков много насобирали? – обратился сотрудник Эрмитажа к минералогу, меняя тему.
- Если считать камешками обломки барельефов и статуй, то да! – Гершман, наконец, отодвинул от себя тарелку, вытираясь салфеткой.
- Про науку говорить, господа, пока тоже не стоит. Лучше поднимем бокалы, и выпьемза неё! – Тамада не дремал. – Предлагаю тост: «За науку»!
Никто возражать не стал, и бокалы звякнули вновь. Скатерть приняла на свою, уже не белоснежную поверхность, новые красные кляксы. Движения рук становились всё более неверными.
- А помните, на соседнем курсе учился такой чёрный с пробором, - начал очередную историю успокоившийся Николай Палыч и посмотрел на Степана. – Ваш брат, кавказец, кажется…
Искавший глазами на столе чтобы ещё отведать, Александр Ефимыч, разумеется, слышавший историю про «кавказца», перевёл взор на рассказчика, чтобы снова не обидеть коллегу.
- Чикваидзе, грузин! – сразу сообразил о ком речь Мкртычянц. – Лихой танцор! Лезгинка, кабардинка… что изволите? Всё мог!
- Он, бывало, говорил, - добавил Бессонов, - что «в пирожках сахар слишком сладкий». Как же не помнить такое!
- Он самый! – обрадовался рассказчик, искоса поглядывая на Гершмана, – слушает ли тот? – Так вот, он в Коммерческом клубе на балу от электрической лампочки прикуривал, и в итоге … – Наступила пауза, пока соображали, чтобы это значило – прикуривать от лампочки?
Николай Палыч ждал реакции, и она последовала.
Прокуренная комната сотряслась от дружного хохота, отчего перепуганные часы даже чуть раньше пробили четверть первого. Минералог деланно смеялся, отодвинув от себя подальше вилку и нож. Степан старательно набивал папиросные гильзы табаком и отправлял их по кругу, на манер индейской трубки мира. Не закурить стало бы неуважением к коллективу. Кашляй, попёрхивайся, но дым пускай!
- Предлагаю тост за электричество! – Степан вывернул побольше фитили обоих керосиновых ламп, освещавших праздничный стол, и затянулся папиросой. – Чтобы нам всегда было в жизни светло, как при электричестве! За свет! Второй бурдюк тоже сильно отощал.
- Почему ты при керосине? – покосился на лампы Пащенко, ставя опорожненный стакан, и прикуривая от подсвечника, вносившего свою жалкую лепту в общую неяркую освещённость. Люстра под потолком, состоявшая из газовых рожков, была почему-то неисправна.
– Приходится от свечей прикуривать, а не от лампочки, как Чикваидзе.
- Скоро обещают и нам провести, - успокоил Степан, виртуозно пуская дымовые кольца. – Вон спички лежат. Зачэм от свэчей? (вдруг прорезался кавказский акцент)
- А помните маленького поляка? – спросил Гершман, давясь дымом, но мужественно изображая заядлого куряку.
-Врублевский! – подсказал Бессонов, выпустив огромное облако и накрыв им голову Гершмана, и без того задыхавшегося от своей папиросы. – Он, получив наследство, купил полный гардероб.
Слышавший от Гершмана эту историю Пащенко сохранял олимпийское спокойствие, нервно стряхивая пепел мимо пепельницы, не замечая этого. Скатерть давно превратилась чёрт знает во что.
- Да, да, да! – жестикулировал рукой с папиросой минералог. – Он для этого даже ездил в Москву, а затем весь год любовался собой, останавливаясь возле каждого зеркала или стекла, а все со смеху покатывались. – Рассказчик встал из-за стола и, пройдясь щеголеватой, но неверной, походкой по комнате, показал, как его герой любуется собой. При этом Гершман задел этажерку с фикусом и чуть не повалил её. Но эту шероховатость исполнения зрители великодушно простили. На пантомимиста обрушился шквал аплодисментов, сквозь который едва прослушивался бой часов, спохватившихся отметить очередную четверть.
- Вы снова куда-то собираетесь? – обратился Бессонов к географу.
- Собираемся.
- Познакомились с англичанином. Он археолог. Мы вместе с ним копали в Афганистане. Теперь нас снова приглашает.
- Куда, если не секрет? –Бессонов, наконец, загасил свою чадящую папиросу.
- В Ливию!
- В Ливию? Так далеко?
- Там когда-то, до нашей эры, находилась страна Гарамантида. Её хочет откапывать наш британский друг.
- Интересно, интересно, - оживился Петька, - слышал я краем уха про эту страну, но, кажется, это всего лишь гипотеза.
- Мистер Аткинс и хочет проверить. Гипотеза это или действительно там жили некие гараманты? - Николай Палыч бросил взгляд на часы. Стрелки укоризненно ползли к двум. – Может, и ты с нами надумаешь? Твои знания, ой как бы, пригодились, да немного бы проветрился. Не всё же дышать архивной пылью. Иногда можно её сменить на пыль суховеев и песок пустынь.
- Надо подумать. Когда едете?
- Скоро! Осенью.
– Что думать? Соглашайся!
- Кто в составе?
- Мистер Аткинс, его друг, немецкий археолог Пауль Шефнер, я и Сашка. Конечно, наберём рабочих и проводников, как обычно.
- Николай, - произнёс, позёвывая, Гершман, - я, наверное, на сей раз не смогу поехать… - Очки его стали слегка наперекосяк, что говорило об известной доле опьянения.
- Почему? – почувствовал в словах коллеги предательский удар в спину Николай Палыч и лихорадочно схватился за недопитый стакан (хозяин дома, весьма захмелев, не столь бдительно следил за наполняемостью бокалов). – Как так? Что случилось?
- Ну… - изменник, поправлял «захмелевшие» очки. - По личной причине.
- Машенька не разрешает? Наконец, жениться надумал? Устал? Надоело? – Географ, ставил стакан в разные точки стола, как бы отмечая этим, причины отказа. Маневры заметил вновь обретший бдительность Степаном.
- Долить?
- Плесни капельку. Не было печали – черти накачали! Не поедет, видите ли. Вот это фортель!
- Угадал! Женюсь!
- Что ж, поздравляю… За здоровье молодых тост предлагаю! – закричал нарочито весело Пащенко.
Охотно выпили и приуныли.
- Женитьба – дело хорошее! – крякнул Стёпка, закусывая
- До всех очередь дойдёт, - заметил холостой Петька, поедая пирог с визигой.
- На свадьбе погуляем, а затем в Ливию! - Пащенко подцепил вилкой маринованный гриб.
- Не получится! – мрачно поставил пустой стакан минералог и схватил вместо закуски папиросу. – Она говорит: или я или раскопки…
- Эка, братец, ты влип, - предпринимал очередную попытку подцепить маринованный продукт Николай Палыч (первый, не достигнув рта, сорвался и плюхнулся на многострадальную скатерть).
- Когда жэнщина условия ставит это нэ порядок! - констатировал Степан, беря в руки спасительный бурдюк. Акцент возвращался к нему на пьяную голову – чем больше выпьет, тем сильнее акцент. Столько лет прожил в Петербурге, а от досадного атавизма так и не избавился!
За столом воцарилась тишина, нарушаемая лишь звуком маятника и бульканьем вина, переливаемого тамадой из сильно отощавшего бурдюка в хрустальный графин.
- Вах, вах, вах! Нэ-э-э-ту больше!
- Пускай вместо меня Пётр поедет, - посоветовал Александр Ефимыч, пуская дым в потолок. – Ему в новинку и интересно будет.
- Я ничего ещё не решил, - заколебался сотрудник Эрмитажа.
- Да-а-а… Не ожидал я такого от вас, Александр Ефимыч, - перешёл на официальный тон Пащенко. – Вы, прямо, как тот юнкер… свалили меня наповал.
- А у тебя с Катенькой, как дела? – не принял официального тона, и пошёл в контратаку Гершман. – Не собираешься обзаводиться углом и семьёй? Так и будешь скитаться по пустыням и спать в палатках?
- Я своей сказал: любовь любовью, а раскопки раскопками! – ударил по столу географ, но не сильно, хотя посуда зазвенела и пробудила начинавшего дремать хозяина. (Вроде бы только что вино переливал, а сел и храпуна даёт.) – Она меня поняла и согласилась.
- О чём спор, господа? – спросил проснувшийся. – Давайте выпьем за женщин! – Кратковременный сон пошёл на пользу, и акцент исчез.
- В таком случае, тебе повезло с дамой сердца, - не обратил внимания на Степанов тост минералог. – Моя непреклонна, и я сам устал мотаться!
- Понятно, понятно, - поник Пащенко, - тем более что и минералов тебе, толком, не удалось собрать.
- И это тоже...
- Выпьем за прэ-э-э-красный пол! – пропел работник адвокатской конторы, вновь обретя кавказское произношение (как говорится: то потухнет, то погаснет!). – Поды-ы-ы-мем бокалы!
Звон чоканья совпал с ударами, исправно исполнявших своё дело, часов (пробило «два»). Но их старание не оценили должным образом. Никто никуда, несмотря на столь поздний час, не собирался. Престарелую мамашу Степан на время гулянки предусмотрительно отправил к родственникам, так что некому указать засидевшимся пьянчужкам - пора, мол, молодые люди, и честь знать!
- А теперь вспомним нашу любимую, - предложил тамада и, сняв со стены гитару, забренчал вступление. Дружный, но нестройный, хор грянул:
Вот катится путь железный
От Невы и до Кремля,
Вспоминают возраст нежный
Сашка, Колька, Петька, я!
Куплет назойливо повторялся, меняя лишь свою последнюю строку, которая варьировалась, вызывая восторг каждого исполнителя: «Стёпка, Колька, Петька, я»! «Стёпка, Сашка, Петька, я»! «Стёпка, Сашка, Колька, я»! «Я» приходилось на каждого. В этом и была особая прелесть незатейливой песенки.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Пять часов вечера. Погода прекрасная. Море ещё не вполне успокоилось после вчерашней бури. Судно быстро миновало скалистые островки, на одном из которых располагается замок Иф, описанный Дюма в известном романе. Окрестности Марселя, постепенно скрывающегося из виду, усеяны белыми и жёлтыми домиками, напоминающими с моря игральные кости на ломберном столе. Над городом живописно возвышается гора, где стоит старинный собор. Берега щетинятся скалами самой причудливой формы, крутыми утёсами, ноздреватыми, шероховатыми и сухими, прокаленными южным солнцем и золотящимися в его лучах.
- Знаете, кто томился там? – обратился Пащенко к коллегам, стоявшим на палубе, и указал на оставшийся за кормой замок.
- Известно кто, - не растерялся Бессонов, - Эдмонд Дантес.
- Кто это? – спросил равнодушно Степан.
- Как кто? Граф Монтекристо! Неужели не слышал о таком?
- Не слышал. О Наполеоне слышал, а об этом, нет.
- Как же так? Романа не читал? – удивился Бессонов.
- Как называется?
- Так и называется! «Граф Монтекристо».
- Я дела подзащитных читаю. Не до романов! Извините.
- Кстати, герой романа тоже нуждался в защите, потому что его оклеветали и несправедливо заточили в тот замок, - вновь указал на, терявшийся из виду островок Николай Палыч.
- Раз так, то обязательно прочту.
- Весь Петербург с ума сходил, когда роман попал в Россию, - вспомнил Бессонов. - Зачитывали до дыр…
- Добрый вечер, джентльмены, - подошли незаметно англичанин и немец. Они выразили сожаление по поводу отсутствия минералога. Причина отсутствия вызвала в иностранцах понимание, хотя и привела в весёлое расположение духа. Немец вспомнил Чугучак, раскопки, постоялые дворы, гнусных насекомых на стенах, и высказал опасение, что в пустыне снова предстоит встреча с этими противными обитателями песков. Мистер Аткинс пообещал, что берёт на себя личную ответственность за безопасность коллеги и бросит все силы на борьбу с пауками, скорпионами и фалангами. Немецкий профессор, несколько успокоенный заверениями, переключил внимание на морской пейзаж и заговорил о птицах, сопровождавших судно. Чайки, альбатросы и фрегаты оказались милы его сердцу.
Пароход изрядно болтало. Одно из колёс вдруг начинало молотить лопастями по воздуху, и клочья пены дождём рассыпались по палубе.
Закрываясь от брызг и хватаясь за поручни, члены экспедиции направились в каюту; склянки звали к ужину.
- Основные источники наших знаний об этом народе – это, наряду с данными археологических раскопок, сообщения античных историков и географов, - говорил мистер Аткинс, за обе щёки уплетая салат (морской воздух действовал на него благотворно и возбуждал аппетит). - К сожалению, до наших дней не дошло ни одного прямого свидетельства греческих или римских путешественников.
- Первым из античных историков упоминал о гарамантах Геродот, - заговорил немец на хорошем английском, едва поковыряв салат (морской воздух действовал на него не столь благотворно, а особенно, качка – похоже начиналась морская болезнь). - Он писал: «В десяти днях пути от Ачил есть соляной холм с источником и множеством плодоносных финиковых пальм; там обитают люди по имени гараманты, весьма многочисленное племя…»
- Как вы хорошо помните, коллега, - восхитился англичанин.
- Я и дальше помню: «Они насыпают на соль землю и потом засевают. В стране гарамантов живут быки, пасущиеся, пятясь назад…»
- Как назад? – удивились коллеги.
- «…рога у них загнуты вперёд, и из-за этого они и пасутся, отступая назад. Вперёд они не могут – упираются тяжёлыми рогами в землю…»
- Не я придумал, господа. Все претензии к Геродоту. – Немец поморщился (похоже, его слегка мутило). – К тому же, «эти гараманты охотятся на пещерных эфиопов, разъезжая на колесницах, запряжённых четвёркой коней».
- Джентльмены, видите, какого ценнейшего сотрудника я пригласил, - восхитился англичанин. – Браво, браво, дорогой Пауль!
- Ещё не всё, - вошёл в раж Шефнер, несмотря на неприятные ощущения внутри, - Как свидетельствует тот же Геродот: «пещерные эфиопы – самые быстрые среди всех людей, о которых нам приходилось когда-либо слышать. Они поедают змей, ящериц и подобных пресмыкающихся…» – Рассказчика передёрнуло. По-видимому, он вспомнил о скорпионах и фалангах, по аналогии. - «…а язык их не похож ни на какой другой; они издают звуки, подобные писку летучих мышей…»
- Я тоже, господа, порылся в Геродоте, - сказал Бессонов, когда немец в очередной раз скривился и замолк. - У нас в Эрмитаже есть много трудов античных авторов…
- И что вы нашли? – не терпелось англичанину.
- Интересные вещи! В одном из параграфов своей «Истории» Геродот писал, что эти гараманты проживали к югу от безводного района Сирт, что они обитали в стране, где водились дикие звери. Гараманты, якобы, избегали встреч и соседства с другими людьми; они не имели оружия и не знали, как защищаться…
- Мистер Пастченко, я вас очень благодарю за приглашённого в экспедицию, столь ценного сотрудника! – англичанин снова сиял от восторга. – Браво, браво, мистер Бессонов! Браво, мистер Пастченко!
- На эти противоречия у Геродота указывал ещё Плиний, - заговорил немец с кислым лицом, по-видимому, не разделяя радости англичанина (морская болезнь делала своё мерзкое дело, и всё казалось в чёрном свете). – Он полагал, что в упомянутом вами отрывке, герр Бессонов, Геродот имел в виду не гарамантов, а гамфазантов!
- Час от часу не легче, - шепнул на ухо Пащенко Степан (они сидели рядом) и стремительно прикрыл ладонью свой рот, раздираемый неуместной и неприличной зевотой – морская болезнь на него не действовала.
- Я читал, - внёс ясность мистер Аткинс: - большинство комментаторов Геродота отмечают, что историк ошибался, принимая за гарамантов тех самых пещерных жителей Эфиопии…
Немец, не дослушав слова коллеги, выскочил из-за стола, чуть не сбив с ног убиравшего посуду стюарда, и выскочил из каюты. С палубы донеслись утробные звуки страдальца.
- Бедняга, - посочувствовал англичанин. – Ещё хорошо, что плыть нам не долго…
Наутро море успокоилось, хотя временами затихающая зыбь из последних сил вздымала корабль, чтобы затем швырнуть его вниз, отчего на судне начинался общий переполох: звенела посуда, раздавались крики и ругань. Немецкий профессор, по-прежнему, страдал морской болезнью, и был зелёного цвета, но к завтраку все же вышел, благоразумно решив, что на людях переносить страдания значительно легче, чем в грустном одиночестве, в четырёх стенах тесной каюты. Остальные члены экспедиции переносили плавание вполне сносно и никаких особых недомоганий не испытывали. Мистер Аткинс предлагал всем виски, как вернейшее средство от укачивания. «Послушайте сына Британии, владычицы морей, - приставал он к каждому, слегка захмелев, - все мои предки мореплаватели, и таким способом спасались!» Пащенко и Мкртычянц послушались, хотя спасаться им не от чего. Бессонов отказался, сославшись на то, что должен ещё поработать (не афишируя, вёл дневник), а для этого голова нужна незамутнённая. За завтраком в кают-компании обсуждение вчерашней темы продолжили, и тени Геродота и Плиния снова витали над головами учёных.
«День прошёл без происшествий, если не считать таковыми: появление далёкого паруса, прыжки редких рыб из вода на достаточную высоту, жалобы немца на морскую болезнь, – записал в дневнике Пётр Алексеевич. – За обедом вновь говорили о том же, и пришли к выводу, что сведения, содержащиеся в «Естественной истории», более конкретны, чем в «Истории» Геродота. Та же тема обсуждалась и за ужином.
К вечеру справа от нас над водой появились сероватые туманы – это очертания двух островов. Удалось различить лишь полукруг рейда, силуэт какой-то горы да беспорядочно разбросанные белые пятна домов».
Утром всех разбудило сообщение капитана, что ещё до полудня судно окажется вблизи берегов Африки. И действительно, после завтрака, с помощью подзорных труб и биноклей можно было увидеть у самого горизонта нечто вроде едва различимого дымка: это первые вершины Атласских гор. Алжир вырисовывался с неотвратимостью судьбы. На палубе и в каютах началось радостное волнение, какое всегда возникает при приближении долгожданной земли. Учёные спешно паковали вещи. Как их встретит Африка? «Только ничего своего не забывайте в каютах, - ворчал капитан, - а то всё за борт выброшу»!
Окутанная светлой дымкой полоска принимала всё более и более отчётливые очертания. На озарённых солнцем участках можно кое-что разглядеть. Лодки с парусами в форме бабочки сновали взад-вперёд, словно голуби вокруг голубятни. Виднелись два рога, изогнутой полумесяцем бухты. В глубине её располагался город Алжир. Первые хребты Малого Атласа обрывались в море крутыми утёсами…
Но Алжир - лишь первая остановка. Далее следовало продвижение вдоль побережья на восток, минуя Тунис, в Триполи, откуда сухопутным путём – далее на юг, к тем местам, где некогда жили таинственные племена.

* * *
Караван оставил за собой страну дюн, окрашенную в золотисто-жёлтые и красноватые тона, окаймлённую приветливой бахромой пальм в часто встречавшихся оазисах.
Теперь открывался совсем другой пейзаж, оттенённый длинной грозной цепью гор, цвет которых изменялся от пурпурного к чёрному, по мере того, как путешественники приближались к ним. Горы словно облиты лавой и, вероятно, в прошлом так и было.
- Начинается район Чёрных гор, - пояснил араб-проводник.
- Вулканический массив перед вами, господа, - заговорил географ Пащенко, некогда изучавший африканский рельеф местности. - Похоже, лава стекала с этих гор в долины.
Жаль нету с нами Александра Ефимыча. – Он сейчас бы сделал анализы пород…
- Машеньку свою, поди, ублажает, - ухмыльнулся Степан.
- Завидуешь? – улыбнулся Бессонов.
- Что завидовать? Боюсь, ему теперь не позавидуешь, - нашёлся Мкртычянц.
- На верблюд качка как на вода, - запричитал немец почему-то по-русски, чем развеселил российских участников. - У меня сейчас снова будет морской болезнь!
- Знал бы я, что вас укачивать на верблу-у-у-д, - тоже перешёл на русский мистер Аткинс, - я бы заказать «фо ю» воздушный шар! – Он обрисовал рукой нечто большое и круглое.
- Как я завидовать Жан Франсуа Пилатр де Розье и маркиз де Арланд, - снова запричитал немец, покачиваясь между верблюжьих горбов.
- Почему завидовать им? – не понял англичанин.
- Они первые совершить полёт на шаре братьев Монгольфье…
- А я бы предпочёл ковёр-самолёт, - мечтательно сказал Степан, но иностранцы не разделили или не поняли его мечтаний и замолчали. Далее ехали тихо, лишь поворачиваю головы то в одну, то в другую сторону. Любовались быстро сменявшими друг друга ландшафтами. Караван длинной змеёй растянулся вдоль дороги. Скалы, по обочинам которой, состояли из различных геологических слоёв, окрашенных каждый своим цветом.
- Смотрите, вон бледный слой гипса, - первым нарушил молчание Николай Палыч, опять в душе сожалея по поводу отсутствия Гершмана. - Вон известняк! А там дальше полоса песчаника.
- Какой пёстрый картина, - согласился немец, пуская солнечные блики стёклами очков, и слепя попутчиков.
- А вон слои базальта и проблески железа, - взял на себя роль минералога Пащенко. .
* * *
- Не холодно вам, Пётр Алексеич? –подошёл к сидевшему у костра сотруднику Эрмитажа Пащенко, с охапкой сухих веток в руках. – Ночи в пустыне зябкие, и осень на дворе!
- А, Николай Палыч! Не спится что ли?
- Встал по-маленькому и вижу – ты. Дай, думаю, подойду и хвороста подброшу – человек занят, а костёр гаснет… потеплей да посветлей будет!
- Спасибо, друг. Как раз про климат пишу. Ты угадал!
- Раньше Гершман дневник вёл, - покосился географ на тетрадь в руках коллеги, - а теперь ты решил… Правильно, может, потомкам интересно будет? Не жалеешь ещё, что сюда приехал?
- Почему жалеть? У костра, на свежем воздухе… Красота! Я ни разу не был ни в какой экспедиции…
- А-а-а! – разорвал тишины душераздирающий вопль со стороны палатки, где спали иностранцы.
- Что там? - вздрогнул Бессонов. – Случилось что-то? Пойдём посмотрим!
- Догадываюсь, в чём дело, - удержал Пащенко коллегу. – Не стоит ходить!
- Паук, опять гадкий паук! – выскочил из палатки полураздетый немец.
- Ах, вон что, - улыбнулся Бессонов.
- Его насекомые почему-то очень любят, - засмеялся Николай Палыч, - хотя он не по этой части!
- Вы спасены, коллега! - Вслед за немцем из палатки вышел улыбающийся англичанин. – Скорпион мною обезврежен, – можете спать спокойно.
- Это быть не паук, а скорпион? – содрогнулся Шефнер.
- Да, вы не разглядели спросонья, мой друг. Но одно ничуть не лучше другого!
- О, примите мою благодарность, мистер Аткинс! Я вам так признателен.
Довольный спаситель и спасённый вновь скрылись в палатке.
- Тут этого добра хватает, - заметил философски Пащенко. –Пётр Алексеич, не боишься?
- Если и боюсь, но не столь отчаянно как наш немецкий друг.
- Тут, кроме пауков, скорпионов, и прочей нечисти хватает, - «успокоил» Николай Палыч, - ящериц и варанов… Если за шиворот заберётся, тоже приятного мало.
- Бр-р-р, - поморщился Бессонов.
- Ещё водятся различные виды крыс, волки, лисы…
Жуткое завывание, донёсшееся из темноты, подтвердило слова географа, и в отдалении мелькнули огоньки многих глаз.
- Шакалы! Легки на помине, - констатировал с болезненной весёлостью Николай Палыч. – Хорошо, что есть у нас оружие, и мы можем этих визитёров отпугнуть. Пойду схожу за ружьём.
Бессонов с некоторой тревогой вглядывался в темноту, где мелькали красноватые огоньки. Их число росло и мерзкий вой леденил душу.
Быстро обернувшийся Пащенко выстрелил в темноту. Кто-то жалобно заскулил, вселяя стадный страх в сородичей. Стая отступила.
- Почему стрелять? – снова выскочил из палатки всклокоченный немец, очевидно, испугавшийся не меньше шакалов; выскочил и англичанин, но отреагировал более спокойно. Один лишь Степан, «сражённый наповал» сном праведника, не показывался и не участвовал в общей суматохе. щ
После этой, не вполне спокойной ночи, путешествие на верблюдах продолжилось. Путь держали к историческому городу Джерма, по описаниям, - главному очагу гарамантской цивилизации.
- В папирусах Харриса сказано, что Рамсес Третий подарил два камня «темех» из страны Вават египетским храмам, - кричал, мистер Аткинс, ехавшему впереди немцу.
- Вават, кажется, находилась на востоке Феццана, в Южной Ливии, - отвечал тот, поворачиваясь назад.
- Древние египтяне именовали её также страной Темех, - продолжал надрываться англичанин, так как сильный встречный ветер мешал обычной беседе.
- Что, что? – переспрашивал ехавший впереди.
- Страной Темех, говорю! – злился британец. – Проклятый ветер! Как на море…
- Понял, понял, - отвечал немец, опять поворачиваясь. - Судя по всему, древнеегипетские тексты называли различные племена, обитавшие в Южной Ливии, общим именем «темху».
- На египетских фресках южные ливийцы смуглолицы, с заплетёнными волосами и в ряде случаев бородаты, - снова боролся с ветром мистер Аткинс.

* * *
Держались вдоль южного края долины, покрытого хилой растительностью. Имея справа от себя обрывистый скалистый утёс, караван медленно продвигался вперёд, пока не достиг юго-западной оконечности четырёхугольной глинобитной башни.
— Вот она Старая Джерма, - сказал проводник, слезая с верблюда. – Приехали.
- Что ты сказал, Али? – не расслышал Пащенко.
- Говорю, здесь много развалин. – Проводник сделал широкий жест.
— Это римские сооружения! – воскликнул восхищённо англичанин, посмотрев вокруг.
- Разве это не замечательный факт, что за столько столетий до нашего времени римляне смогли проникнуть так далеко? – оглядывался по сторонам Бессонов.
- Когда это построено? – англичанин рассматривал изъеденную временем кладку.
- Я считать, что не позже эпоха император Август, - заметил немец, разминая ноги после долгого сидения верхом.
- Высокие шпилеобразные гробницы вошли в обыкновение не ранее середины второго века новой эры. – Пробковый шлем Джона Аткинса порхал с резвостью бабочки над древними камнями.
- Остатки пилястров. Коринфский стиль. Идите сюда, - позвал Шефнер. – Тут есть и надписи… на берберский язык, кажется.
Склонились над плитой, испещренной едва различимыми каракулями.
«Смерть… оставила Да-а-би-ля»… - начал разбирать письмена Бессонов, оттирая их от вековой грязи, - … здесь не разобрать, а дальше: «Ах-ме-да ибн Ха-си-ба… в земле Ба-а-арки…» - Знаете берберский? – восхитился англичанин. – Вы находка для нашей экспедиции!
- Этот камень к римляне никакого отношения не иметь, - констатировал немецкий профессор. – Как он попасть сюда?
- В этих местах в середине прошлого века бывал ваш земляк, - заметил Аткинс.
- Кто это быть?
- Генрих Барт.
- Ах, да! Совсем забыть, совсем забыть… Он в своей книга описать много памятник, который находить в Феццан…
- А вслед за ним здесь побывал и француз, - опять напомнил англичанин.
- Анри Дюверне, - откликнулся немец. – Я читать его книга. - Кстати, она есть первые исследование о Феццане.
- Да, да! Я знать об этом.

Обширная площадка, где остановились путешественники, оказалась кладбищем с множеством гробниц. К раскопкам одной из них тут же и приступили. Рабочие-землекопы сняли поверхностные слои песка и обнажились стены, сложенные из камней, скреплённых раствором. Сооружение представляло из себя два квадрата, меньший из которых находился сверху. Внутренняя часть заполнена землёй и камнями; погребальная яма напоминала колодец, глубиной меньше метра. Там на тростниковой циновке покоился скелет.
«Скелет раздроблен. Череп продолговатый, - записывал Аткинс в журнал. – Похоже, он принадлежал взрослому человеку. Рядом обнаружили угли и остатки кожаного покрывала».
- Скелет находиться в положении зародыш: - констатировал немец. - Ноги согнут, руки сложен на грудь.
- Вероятно, умерших погребали сидящими на корточках? – предположил Аткинс.
- Здесь есть и маленький сосуд, наполненный красной глиной, - поднял над головой нечто вроде кубка, также копавшийся в захоронении, Бессонов. – Зачем им нужна красная глина?
- Ею было принято окрашивать труп, - ответил англичанин.
- Я знать, что был обычай оставлять труп на земля, на открытый воздух, – донёсся голос немца.
- Совершенно верно, - согласился Аткинс. – Они использовали своё жгучее солнце, как санитара – труп мгновенно усыхал.
- И сейчас нещадно палит, - сказал Пащенко.
- Как бы и нам не усохнуть, – поддержал товарища Мкртычянц, томившийся от безделья и мысленно коривший себя - зачем спьяну согласился и сюда приехал?
— Вот ряд камешков в форме ожерелья, - подал снова голос Бессонов, что-то нашедший.
Первый день дал неплохие результаты, и вечером принялись сортировать и классифицировать находки. Работы хватило на всех.
«Сосуд, относящийся к типу фаюмской или мемфисской посуды, которая была широко распространена в Египте в первом веке нашей эры», - писал Шефнер по-немецки.
«Сосуд из красной глазурованной глины. У него круглая крышка и тонкий носик», - записывал Аткинс по-английски.
«Несколько осколков бесцветного стекла. По-видимому, со следами пузырей на нём. Кроме того, несколько осколков цветного стекла», - писал Бессонов по-русски.
«Череп, владелец которого, похоже, средиземноморского происхождения», - записывал Пащенко тоже по-русски.
«Часть ручки сосуда для хранения сурьмы, сделанной из слоновой кости», - ломал голову, на каком языке записать Тер-Мкртычянц.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

«Город Старая Джерма лежит на небольшом возвышении в центре долины. Город занимает территорию овальной формы. Возвышенность, на которой располагается город, окружена неглубоким рвом, остатки которого частично сохранились. С северной стороны ко рву подступают солончаки. С южной и западной – город окружён пальмовыми рощами (по свидетельству Тацита). Солончаки, вероятно, в прошлом были частью широкого озера или болота. С внутренней стороны рва…»
Пётр Алексеич отложил перо, вспомнив свою прежнюю работу – пыльные рукописи, ветхие свитки.
Бессонов продолжил писать. Костёр посылал пляшущие блики на исписанные страницы. Ночные часы летели быстро, коллеги мирно посапывали. Но чей-то пронзительный посвист выделялся на общем спокойном фоне. Не Степана ли? Но вставать, выяснять или тормошить – перевернись, мол, на другой бок – не хотелось…
Пётр Алексеевич почувствовал, что и сам клюёт носом. Пожалуй, хватит на сегодня, пойду, присоединюсь к коллегам, и за одно выясню, кто свистит. Осмотрелся, ища источник. Степан лежал на спине и отчаянного закатывал «алябьевовского соловья». Под его трели мгновенно уснул.
* * *
- Всё-таки мало мы находить, - посетовал немецкий профессор, с утра снова ковыряясь в песке.
- To count one’s chickens before they are hatted, - заулыбался Аткинс. – Мистер Бессонов, What is the Russian for?
- «Считать своих цыплят прежде, чем они высижены», - перевёл Пётр Алексеевич.
- У нас говорят: «Цыплят по осени считают», - отредактировал Николай Палыч.
- А сейчас разве не осень? – включился в разговор Мкртычянц. – Самое время считать!
Обменявшись репликами, компания поделилась надвое: Аткинс с Бессоновом направились к торчавшей из песка неподалёку башне, а Шефнер и Пащенко пошли к откопанным накануне стенам.
- Существует также точка зрения, что гараманты происходят из Сивы, - просвещал немец по-английски. – В этом оазисе возникло сильное царство, достигшее своего расцвета в пятом веке до новой эры. Вследствие того, что в нём воздвигнули большой храм бога Амона, это государство обладало значительным влиянием на ливийские племена…
- * * *
Обеденный перерыв. Степан увлечённо рассказывает занимательные случаи из своей адвокатской практики:
…поступил новый банщик, и вскоре после его появления в казармах нашли убитыми двух солдат. Следствие выяснило, что их убийцей был не кто иной, как этот самый банщик, который так покончил со своими неверными любовниками. Оказывается, между солдатами установились интимные отношения; банщик прознал об их связи и, ревнуя одного к другому, зарезал обоих.
А вот и ещё случай. Один холостой офицер никак не мог подыскать себе денщика и очень страдал от этого, делая по дому всё сам. Но вот однажды утром к нему является очень красивый молодой солдатик наниматься. Поговорили. Солдат оказался сообразительным и смекалистым. Лейтенант решил оставить его у себя. Это была счастливая находка. Он оказался, к тому же, работящим, чистоплотным малым, молчаливым (лишнего не болтал), внимательным и ловким. Всё хорошо шло пару месяцев, и офицер души в денщике не чаял. Но вот как-то, возвратившись домой, лейтенант застал в прихожей нового солдата, чистившего хозяйские сапоги. В гостиной другой солдат мёл пол, третий – в спальне стлал постель, а четвёртый – возился в конюшне. Все они на вид казались постарше денщика. А молодой денщик, не замечая прихода хозяина, сидел на террасе и курил папиросу, следя за работой других. «Откуда взялась здесь целая рота? – удивился офицер и спросил чистильщика сапог: - Кто прислал вас? Какого чёрта? Генерал что ли прислал? - Никак нет-с, ваше благородие! – Старый солдат вытянулся в струнку и отрапортовал каким-то противным высоким голосом, указывая на денщика: - Санька позвал нас. Он сказал, что ему самому работать не к лицу, потому как он вам, вроде бы, заместо супруги-с!
Рассказ имел большой успех, и ещё долго обменивались репликами. Да возможно ли такое в русской армии? Вот до чего мы докатились! Поэтому японцы нам и надавали, как следует……

* * *
Пащенко в который раз пристально рассматривал дагерротип, который при расставании, обливаясь слезами, целуя и обнимая, подарила ему Катенька. Вглядываясь, он всё больше приходил к неутешительному выводу: внешне она сильно подурнела, расплылась, её выразительное и печальное очарование, то изумлённое, то мечтательное выражение лица - всё улетучивалось вместе с молодостью. Но так вышло, что она стала особенно ему дорога именно сейчас, когда призналась, что беременна. «А мы даже не повенчаны… и этот скоропалительный отъезд в экспедицию… если бы сказала чуть раньше»! Он снова и снова вглядывался в знакомое лицо, пытаясь уловить былое очарование, но – тщетно. «Ну и пусть! Не все жёны красавицы…» Но она пока не жена, да и от него ли ребёнок? Гражданский брак… общественное мнение… репутация… «Да, плевать! Я буду отцом (надеюсь, ребёнок от меня) – и это главное, а поженимся немедленно, как вернусь»! Ему достаточно теперь знать, что в этой «новой» Катеньке живёт и новое существо – частичка его самого. Но кто: мальчик или девочка? «Если мальчик, то назову… Как назвать? Хватит, в самом деле, раньше времени…» Он убрал снимок в потаённый кармашек и повернулся на другой бок.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

- Не будь Гомера, чем была бы Троя? - спросил Бессонов то ли себя, то ли коллегу, ворошившего прутиком угли догоравшего костра. – Кто знал бы, например, об Итаке?
- Да бесспорно, - согласился Пащенко. - В этой стране узнаёшь своими глазами, что такое история, и, в особенности, чем была Библия, – продолжил Пётр Алексеевич. - Понимаешь, что патриархи и все легендарные личности, такие грандиозные в книгах, такие импозантные в нашем воображении, были бедные люди, блуждающие среди первобытных племён, хранившие античную душу и носящие античный костюм.
- Только у этих патриархов имелись поэты и историки, воспевшие их жизнь, - добавил Николай Павлович и с тоской посмотрел на догоравший костёр («Кликнуть, что ли Али, чтобы хворосту поднёс»?).
- Ведь не раз нам встречались под оливковым деревом или возле кактусовой рощи сценки, напоминавшие «Бегство в Египет», - мечтательно сказал сотрудник Эрмитажа, - словно я и не в пустыне, а хожу по залам картинной галереи.
- Или так и видится в каждом встречном, едущим на осле, сам Иосиф, – добавил географ, - а сзади плетётся Мария, неся на спине, завёрнутого в серый от пыли бурнус, младенца Иисуса.
- А нередко у колодца встречаем мы и Ревекку, - вспомнил Бессонов, таинственную женщину, виденную им не так давно по дороге сюда, и улыбнулся. – На ней синее шерстяное платье, падающее пышными складками вокруг тела, на ногах у щиколоток серебряные браслеты, на груди ожерелье из того же металла…
- Да, это настоящая девушка из Библии, - поддержал Пащенко. – Хороша собой. Личико смуглое и большие чёрные глаза!
- «Черна, но красива», - процитировал Бессонов из «Песни Песней». – Та самая, что с кувшином на голове, показывая свои крепкие бронзовые ножки и слегка покачивая стройным станом, поднимается по каменистой тропинке и соблазняет ангелов небесных…
- … как соблазняет и нас, - закончил мысль Николай Палыч, - которым далеко до ангелов!
- Она не укусить? – раздался по соседству истошный крик Шефнера.
- Посмотрите, посмотрите! – указал Бессонов на трагикомическую сцену.
Быстро взлетев широким листом своей плоско приплюснутой шеи, на которой вертелась маленькая головка, змея извивалась чёрной струйкой, угрожающе шипя. Кто-то нечаянно потревожил обитательницу песков, и она негодовала.
- Никогда не укусить, - спокойно промолвил Али и, достав из-за пояса маленькую дудку, запиликал на ней. Кобра послушно заколебалась в такт музыки.
- Власть он имеет над змеёй. Имамом та власть даётся, – зашептались в восхищении погонщики и рабочие. Успокоившийся немец тоже зачарованно наблюдал вместе со всеми за необычным и редким зрелищем.
- Жаль, что нет у нас собой фотографического аппарата, - посетовал Степан, — вот бы запечатлели. А так, кому не расскажи, не поверят!

* * *
Степан, вооружившись карандашом и тетрадью, уселся вблизи костра, решив доверить бумаге некоторые свои мысли. Там, в Петербурге, всё недосуг. Текущие дела по службе так затягивали, что не оставалось свободной минуты. Здесь, что называется, сам Бог велел. Как приятно вот так, у жаркого огня, предаться размышлениям. Конечно, какую-то серьёзную работу он писать не собирался. Да и вряд ли мог бы её осилить в таких походных условиях? Хотя коллеги – каждый что-то писал: Петька, аккуратный по природе человек, дневник (и ведь не лень писать каждый вечер), Аткинс с Шефнером занимались описью найденного за день «барахла», Николай ничего не писал, хотя ходил задумчивый, явно, собираясь приступить… Но о чём писать, с чего начать?.. Тер-Мкртычянц прежде, чем перейти на юридический, ведь хотел стать врачом. Очень мать этого желала, так как в роду был один доктор – её отец, его дед. Степан даже посещал лекции, хотя и недолго. Так что врачебная тема ему не чужда, тем более что медицина вплотную соприкасалась с криминалистикой. И хотя он судебным экспертом не стал, а выбрал дело словесное и более чистое, - адвокатуру, - тем не менее, тема эта ему знакома, если не сказать, - близка… И вот, что стало выходить из-под, по началу робкого, Степанова пера:
«В криминалистике на первом месте по праву, разумеется, стоит врач. Его прямая задача установить причину смерти, и решение этой задачи не только трудно, но временами и опасно. (Что ж, для начала – совсем неплохо, и даже интригует!)
Ходивший задумчивым Николай Палыч вдруг, как с цепи сорвался, - схватил бумагу и карандаш, выкрутил побольше фитиль у лампы, и уселся к столу, потеснив сидевшего там Петра Алексеича.
- Что ты надумал на ночь, глядя? – удивился, отодвигаясь, коллега. – Никак тоже писать желаешь?
- Да, желаю!
- О чём, если не секрет?
- Потерпи, потом скажу…
В палатке стало значительно светлей, то ли от увеличившегося пламени керосиновой лампы, то ли от яркого намерения Пащенко осчастливить человечество каким-то, ещё неизвестным знанием. Бессонов понимающе умолк, продолжив ведение дневника, изредка поглядывая на бойко застрочившего соседа. Степан, отписав своё у костра и вернувшись в палатку, давно храпел, а из соседней палатки слышалась достаточно громкая английско-немецкая речь, – учёные о чём-то спорили. Николай Палыч избрал весьма необычную тему – природа сновидений. Этот вопрос всегда очень занимал его. Откуда, что берётся? Благо, снов он насмотрелся, как, впрочем, и каждый человек за свою жизнь, предостаточно. Но, как объяснить эти, порой приятнейшие, а иногда и кошмарнейшие видения? Пащенко начал с парадоксальной фразы, посчитав, что сразу вначале нужно нечто интригующее:
«Сновидения позволяют нам всем без исключения на протяжении всей жизни каждую ночь спокойно и благополучно сходить с ума. Некоторые люди утверждают, что они никогда не видят снов».
- Я, например, все сны свои помню долго и отчётливо, - сказал Пётр, покосившись на тетрадь соседа.
- Подсмотрел? – закрыл рукой, как застыдившаяся гимназистка, Николай написанное.
- Хлеб вырываешь! – шутливо укорил Пётр. – Это тема для меня, с моей-то фамилией.
- Я пишу про сон, а бессонницу тебе оставлю, уж так и быть, - оценив юмор, согласился Пащенко и вновь склонился над бумагой.
Пётр непроизвольно поглядывал в сторону соседа, отвлекаясь от своего дневника. «Что я привязался к этому дневнику, кому он интересен, если ничего существенного не происходит и дни тянутся серой вереницей, а коллеги, тем временем, делом занялись? Вон даже Степан, и тот начал строчить; а теперь и Николай, а я всё – дневник да дневник… Вот от кого, от кого, а от Стёпки Мокрого, никто такого прилежания не ожидал –весёлый, взбалмошный тип, и на тебе, остепенился и пишет, и пишет, пишет… с Пащенкой понятно – всё-таки сын известного учёного, и «яблоко от яблони», как говорится… а Стёпке, чего вожжа под хвост попала!? Как-то даже мне неловко заниматься дурацким дневником… С гарамантами, более-менее, дело ясное – я свою лепту внёс, да и зачем соревноваться с немцем и англичанином?
Клубок не то зависти, не то обиды, суровой нитью разматывался в душе учёного, отчего он вдруг утратил интерес к дневнику, захлопнул тетрадь, улёгся на койку и задумался, какую бы избрать новую тему. «Я ведь в детстве очень интересовался физикой, а потом остыл…» Рядом сопел Степан, за столом чиркал карандашом Пащенко.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Ясна только смерть, ясен факт, но причины её нет», - старательно выводит Степан, тайно надеясь, что пишет не зря и, что в дальнейшем сможет защититься по этой теме, и получит учёное звание, отчего даже дух захватывало. Впрочем, что-то смущало: зачем адвокату заниматься судебной медициной? Но уж таков сумасбродный характер – из огня да в полымя; даже матушка поражалась: «В кого ты у меня, такой беспокойный, уродился»? Было раннее утро, он вскочил ни свет – ни заря. В голове теснились и хороводились умные мысли, просясь на бумагу.
Со стороны палаток погонщиков приближался Али, как напоминание, что пора варить кофе и будить коллег – обязанность, которую на себя добровольно возложил сам.
- Настоящий кофе должен давать наверху тонкий слой пена, - начал проводник нравоучения, - греки называть это «каймак». Никогда не наливать в джезва вода больше половина, чтобы быть место для пена.
- Понятно, - наполнял Степан кофеварки.
- Сахар класть один маленький ложка на два кофейный, -
- Не все у нас любят сладкий, - вспомнил Степан недовольство Николая.
- Тогда совсем не класть. Такой способ греки называть «скето».
Кофеварки поставлены на угли костра, Степан устремил на них взгляд как рыбак на поплавки. Где клюнет?
- Один подниматься! – завопил Али. – Снимай, не давать перелиться! Вон и второй… Разливай надо сразу, не давай пена опасть! Кардамон класть!
- Забыл.
- С кардамон вкуснее.
- Может, кому не понравится? Народ у нас привередливый
- Можно ещё и гвоздика, а вместо сахар – соль…
- Соль? Боюсь, что такой кофе мне выльют на голову.
- Зачем на голова? Очень вкусно выходить! Делай, как сам знать, - Али пошёл к своим.
Конечно, если бы у меня имелись кофеварки, как у нас в Армении, тяжелые, из мельхиора и украшенные чеканкой «срджепы», а не эти медные лоханки, то и кофе был бы иной.
- Замечательно сварил, - похвалил Бессонов.
- Да, хороший, - признал Пащенко.
- Хотите послушать о вреде кофе? - решил Бессонов подбавить «ложку дёгтя».
- Хотеть, хотеть, - заулыбались учёные, предвкушая очередную занимательную историю.
- Как-то в архиве, когда я рылся в бумагах, мне попалась потрёпанная книженция. «Рассказ о путешествии в Московию, Татарию и Персию» Адама Ольшлацера, жившего в прошлом веке. Там в одной из глав речь шла о персидском царе, который так пристрастился к кофе, что потерял интерес даже к женщинам.
- Ну-ка, ну-ка, - оживились слушатели.
-Один раз царица увидела, как собираются кастрировать жеребца. Поинтересовавшись причиной операции, она услышала, что жеребец слишком горяч и, что иначе его нельзя объездить и укротить. Царица была жалостлива и предложила более гуманное и простое решение. Предлагаю поить жеребца по утрам кофе, - предложила она. -Так делает мой супруг.
- Я знать противоположный пример, - прервал Али общий хохот. - Нам, мусульманам, известно, что пророк Магомет после один чашка кофе почувствовать в себе силу одолеть сорок конников и овладеть полусотней женщин.
-Доктор Филипп Сильвестр Дюфо, исследовать химический состав, пришёл к вывод – заметил англичанин, - что одним кофе приносит пользу, другим – вред. Доктор обнаружить, что многие даже не могут уснуть без чашка кофе, так как напиток снимать у них беспокойство и тревога.

* * *
Мкртычянца, в силу того, что он заведовал варкой кофе и провизией, избавили от повинности, описывать найденные экспонаты. Он был очень счастлив этим, иногда подсмеиваясь над коллегами, что им так приходится корпеть. Со своей стороны, Пащенко (Бессонов вряд ли) завидовал беспечности «адвоката-криминалиста», много времени проводившего в обществе проводника Али. Хотя, слово «завидовал» и не совсем здесь подходило; скорей – сочувствовал тому, что друг так сблизился с арабом. Чем-то ему этот человек не нравился, но чем – трудно даже объяснить, так как проводник очень обходителен и вежлив, и весьма неглуп, а всё-таки, что-то смущало. Он напоминал манерами того узбека, дважды посягавшего на верблюдов, и хотя этот значительно моложе, но какая-то недосказанность и тайна скрывалась в бездонных глазах обоих. «Все преступники похожи, - обожгла беспокойная мысль, - но почему я Али в преступники записал, он же ничего не совершил»? «Ну, так совершит», - ответил кто-то из области гипоталамуса. Николай Палыч отогнал нехорошие мысли, поняв в тот же миг, что задумался, оттого, что закончил порученные ему описания. Он придвинул к себе другую тетрадь – «научная» работа о природе сна и сновидений, по-прежнему, грела душу. Перо само застрочило с завидной лёгкостью (про гарамантов оно писало через пень колоду).

* * *
- Господа, смотрите, какой интересный пергамент мне сегодня удалось откопать. – Бессонов держал в руках ветхие листы, пересыпанные песком. – Написано по-латыни; кажется, какая-то пьеса. Правда, без начала – с десятой картины.
— Это очень интерестинг! – запрыгал вспотевший шлем. – Латынь? Как это попасть сюда?
- Кто автор быть? – засверкало и заинтригованное пенсне. – Наверное, римляне завозить так далеко!
- «Смерь Гектора ослабила троянцев, - начал Бессонов читать по складам, стряхивая то и дело песок, - а смерть Ахилла – ахейцев».
- Древний Греция! – воскликнуло пенсне и стало нервно протираться владельцем. – Читайте дальше!
-Какой замечательный находка! – стряхнул капельку-другую пота с кончика носа и со шлема Аткинс, и заменил под головным убором набухший влагой платок.
- «Осада Трои затянулась, но город не намерен сдаваться, - продолжил Бессонов, — Это пьеса! Тут и действующие лица изложены столбиком – вот:
«Одиссей: - Но ведь предсказано, что Троя должна погибнуть.
Воины: - Ты что-то задумал?
Одиссей: - Будем строить деревянного коня.
Воины: - Ты хочешь играть в игрушки? Ты спятил?
Одиссей: - Не спешите меня осуждать, а послушайте, что скажу».
- Троянский конь! – воскликнул немец, - Интересный пьеса! Похоже на подлинник…
- А дальше, - не терпелось англичанину.
- К сожалению, на этом и обрывается. Хотя, есть и ещё листок, но там о другом.
- О чём? – разохотились учёные и от нетерпения делали непроизвольные движения: один постоянно поправлял шлем и платок под ним, другой – нервно протирал пенсне, угрожая раздавить его.
«… с гарамантами идёт торговля драгоценными камнями, - продолжил чтение Бессонов, - которые мы называем карбункулами; их вывозят из Эфиопии. Также оттуда привозятся зубы слонов, из которых делаются статуи богов».
— Это походить на отчёт об экспедиция, -, пенсне обиженно поблескивало на переносице.
- Или походе, - добавили из-под затихшего шлема.
- Тут ещё интересное, - зашуршал Бессонов, - «Карфаген получал карбункулы от гарамантов. Их ценность так велика, что даже маленький камень стоит сорок золотых статиров».
- Может, и нам, в конце концов, удастся отыскать эти самые карбункулы? – воскликнул стоявший рядом Степан.
- И ещё более интересное: «…Они отправлялись через пустыню в землю чернокожих и возвращались оттуда гружёные золотом».
- Золото?! – сверкнули стёкла немца, а шлем на голове англичанина даже слегка подпрыгнул. – Что ещё там?
- На этом рукопись обрывается, - развёл руками Бессонов.
Находка рукописи с упоминанием о драгоценных камнях и золоте как-то смутила состояние духа всех участников экспедиции. В душу каждого закралась слабая надежда: а вдруг, и в правду, найдём? Каждый лелеял свою тайную мечту, и даже воображаемая близость сокровищ являлась серьёзным испытанием для легко поддающейся искушениям человеческой психики; и не важно кто ты – простой землекоп или заслуженный учёный – любви к золоту все сословия и возрасты подвластны.
Пащенко, усилием воли отогнав от себя эти «златые горы», предался писанию «научного» труда, предназначенного более для собственного развлечения, чем для пользы науке. «Ну и что, - успокаивал он себя, лишь бы дитя, как говорится не…» Карандаш послушно выписывал кренделя букв: «Почему крупный рогатый скот и овцы, видимо, могут обходиться почти без сна или совсем без сна»?
- Кто тебе это сказал? – пробубнил над головой, подсмотревший из-за плеча Степан.
- Шёл бы ты своей дорогой. Занимайся своими трупами и не мешай!
- Ухожу, ухожу. -

Заступ землекопа неосторожно задел горло глиняного кувшина, показавшегося из песка. Горло откололось, и из отверстия высыпались сотни алмазов. В беспорядке, рассыпавшись по песку, они сверкали как звёзды, которые оторвались от небесной тверди и упали на полог золотистого бархата. Рабочий выпучил глаза, и из груди его вырвалось рычание, какое издаёт хищный зверь, вышедший на охоту. Затем взгляд его снова перенёсся на кувшин. Этот скромный сосуд был до половины наполнен драгоценными камнями разной величины. Землекоп огляделся, – не видит ли кто? – и склонился над находкой. Остальные рабочие поглощены своей монотонной деятельностью и не замечали, что происходит вокруг.
Камни не отделаны, к ним не прикасались ни искусство гранильщика, ни прихотливый вкус ювелира; их естественные грани, на которые сверху падал свет, задерживали на себе все лучи и сверкали глазами вышедшего на охоту тигра.
- Моё, моё, всё моё! – задыхаясь, повторял араб, погружая руки до локтей в алмазы. – Я богат! Наконец-то! Я давно это заслужил!
Проходивший мимо, Али обратил внимание на странное поведение рабочего и подошёл поближе. Землекоп набрал полные пригоршни камней и сжал их так, что они врезались ему в ладони. Затем он стал пересыпать их из одной руки в другую, как маленький ребёнок забавляется, пересыпая песок. Нависшая над ним тень заставила его обернуться.
- Кто-нибудь видел? – тихо спросил проводник, наклонившись к самому уху счастливца.
- Никто не видел. Я нашёл! Моё, моё!! – обезумевший землекоп закрыл телом кувшин и стал руками подгребать к нему песок, уже не обращая внимания на свидетеля.
Али, в свою очередь, огляделся по сторонам, – все заняты своими делами: белые учёные копались в развалинах на почтительном расстоянии, а остальные трудились где-то ещё дальше. Соперничая блеском с найденными драгоценностями, в руке проводника сверкнула сталь, и абиссинский, острый как бритва, клинок вошёл, как в масло, счастливому землекопу между лопаток. Бедняга беззвучно плюхнулся вниз лицом на своё сокровище. Убийца, вынув кинжал из кровоточащей раны, вытерев его о песок, и, поворошив песок, как следует, скрывая и закапывая окровавленные места, оттолкнул ногой тело, перевернув его на спину, и стал спешно перекладывать содержимое кувшина в объёмистый кожаный мешок, который постоянно носил на своём поясе. Подобрав последние, высыпавшиеся камушки, проводник не спеша, покинул место преступления. Напоследок уложил труп так, точно землекоп решил прилечь отдохнуть, прикрыв глаза от палящего солнца чалмой. Никто из землекопов так и не заметил ничего предосудительного в том, что кто-то вдруг среди бела дня, так вот запросто, решил прилечь, бросив работу. Ну, заболел! А, если нет, то дурак! Вечером будет бит палками и изгнан из отряда. Меж тем ветер сдул с его лица чалму, и опрокинутый навзничь труп теперь во все глаза смотрел на лютое светило, посылавшее равнодушно испепеляющие лучи. Крови не видно, – впитал песок, а на лице мертвеца запечатлелся восторг, – теперь я богат! – и только где-то в уголках странно искривлённых губ отразилась внезапно настигшая несчастного адская боль.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Рамазан подходил к концу. Во время этого периода ни один служитель Магомета не должен пить, есть и курить от восхода солнца до того часа, когда глаз не может отличить белой нитки от красной. И вообще не должен грешить каким-либо образом (общаться с женщиной, кого-то обижать, а не то уж, чтобы убить).
Во время Рамазана появляются всюду всяческие проходимцы – и пески пустыни им не преграда – глотатели огня и скорпионов, пожиратели змей и ящериц, и прочие религиозные скоморохи. Этот люд, да некоторые из благородных арабов, - единственные неверующие из всего народа. Но подобные исключения редки.
В лагере появились какие-то подозрительные типы. Вели они себя пристойно, лишь развлекая постящихся. Ввиду того, что театр раскопок раскинулся на значительное расстояние, и в земле копалась не одна сотня людей, знать в одном конце то, что происходит в другом, весьма затруднительным; и лучшее средство оповещения в данной ситуации - выстрел.
«Я не исполняю Рамазана, - похвалялся Али, - потому что я – благородный, а не марабут»!
Как говорили, он, действительно, принадлежал к «большому шатру» и происходил от одного из самых старинных и знатных родов в пустыне. Уж не потомок ли он этих самых гарамантов? Но, как выяснилось, ни о каких гарамантах он прежде не слышал. Зачем представитель знатного рода нанялся проводником? И это не находило объяснения. «Люблю карабкаться по горячим барханам», - отшучивался он.

Убийство землекопа потрясло всех, тем более что оно совпало с окончанием поста.
При осмотре места преступления в песке возле трупа найдено несколько неграненых алмазов, что ясно указывало на мотив убийства. Пустой надколотый кувшин, камешки, труп – выстраивались в цепочку. Очевидно, землекоп нашёл клад, за что и пострадал. Удар в спину - удар профессионала. Расспросы ни к чему не привели, – свидетелей не нашлось.
- Выходит, карбункулы, о которых говорилось в последнем найденном свитке, вот они – тут, как тут! – сверкал очами Мкртычянц, взявшись провести расследование. – Всё произошло средь бела дня, но никто не слышал крика – оно и понятно - от такого удара и не успеешь вскрикнуть…
Степан поворачивал труп и так, и сяк, рассматривал рану в лупу, измерял её длину, что-то соскрёбывал с одежды убитого, – одним словом превратился из адвоката в бывалого судо-мед-эксперта. Подобную процедуру он только что «разжёвывал» в теории, а тут сама жизнь нежданно-негаданно предоставила возможность попрактиковаться.
«Может это дело рук кого-то из пришлых, кого-то из этих глотателей змей и скорпионов?» - думал Степан, колдуя над трупом, выворачивая ему веки, извлекая запавший язык, делая всё то, что вызывало у коллег ужасные гримасы и рвотные позывы.
- Думаю, убийца кто-то из своих, - пробурчал Пащенко, помогая коллеге (он был более, чем другие, устойчив к виду крови). – Вот те Рамазан, так Рамазан!
- Рамазан здесь не причём, - подал голос Бессонов, морщась от увиденного. – Надо обыскать палатки, в которых живут рабочие.
- Сначала схожу посоветуюсь с Али. Он, во-первых, единственный, кто может быть посредником-переводчиком, во-вторых - посмотрим…
- Разве я не могу быть переводчиком? – надулся Бессонов.
- Извини, о тебе забыл. Ты ведь и арабист?
Не сердись, твоя помощь обязательно потребуется, но пока схожу один. Господа, в моё отсутствие прошу к трупу не прикасаться!
- Избави Бог, - перекрестился всё ещё Пётр. – Почему проводник вне подозрений, а Николай Палыч?
- Кто вам сказал? – встрепенулся Пащенко. – Я этого не утверждаю.
- При нашей колонизационной система, заключающейся в том, чтобы разорять арабы, - заговорило стоявшее в отдалении «пенсне», - безжалостно обирать их, беспощадно преследовать, доводя до полная нищета, мы увидеть ещё и не такое…
- Безусловно, вы правы, коллега, - закачался в знак согласия английский шлем. Иностранцы наблюдали за местом преступления с почтительного расстояния, – безотчётное чувство брезгливости не позволяло подойти ближе.
- Да, кстати, у проводника на поясе вездесущий кинжал, - продолжил свою версию Пётр Алексеич, - и этот безобразный шрам через всю ноздрю…
- По-твоему, убийца должен обязательно иметь шрам на лице, метать кровожадные взгляды и носить кинжал на поясе? – спросил Николай Палыч. – Не скрою, что Али мне тоже малосимпатичен, но это ещё не значит…
- Чего в нём такого Стёпка нашёл, что не разлей вода! –Бессонов посмотрел в сторону удалявшегося.
- Согласен, что, увидев такое количество алмазов, а кувшин-то, наверное, был до краёв, каждый заколеблется: что важнее – жизненные принципы или баснословное состояние?
- Но ведь польститься и украсть – это одно, а лишить жизни –другое! Между прочим, Али единственный из арабов, кто не утруждал себя копанием в земле, считая, что это унизительно для представителя «большого шатра», к коему он себя причислял.
-Да, ты прав, он слонялся без дела, в то время, как другие рылись в песке. Конечно, он не ангел, но всё же…
- Презумпция невиновности, как сказал бы наш друг, – великая опора правосудия! – Бессонов подбоченился и изобразил Степана в момент его особо азартных заявлений.
- На этой раскалённая земля живёт целый племя, целый орда темнокожий люди, авантюристы и проходимцы, которых нужда или другой причина выгнать с их родина, - с сочувствием говорило пенсне.
-Они более опасные и дикие, чем все остальные, - соглашался шлем, - кровожадны и жестоки…

Настал вечер, залив небо густой и вязкой синевой. Звёзды как крупинки плохо промолотых зёрен прорезали небесную гущу. Казалось, что и ночь скорбит, накинув на небосвод траурную накидку оставшегося ото дня знойного марева. Убитого похоронили, как и положено, до захода солнце. Ему-то хорошо –держит путь в райские кущи, а здесь оставшимся на земле, всё ещё работы невпроворот
.
- Багдадский халиф охотился и, пустив конь вскачь, отбился от своих вельможи, - рассказывал Али, сидевшему напротив гостю. - Оставаться при нём только визирь. Халиф сильно проголодаться. В один пустынный место они увидеть чёрный шатёр. Подходить к шатёр… ты не проголодаться, мой дорогой Стефан? Угощайся! Вон сколько всего: шербет, орехи, инжир… Рамазан кончаться – теперь всё можно, кроме вина!
- Так ты похвалялся, что, как представитель знатного рода, не обязан соблюдать пост? –хитро подмигнул, пришедший провести дознание.
— Это не иметь значение! Ты - дорогой гость, поэтому ешь и пей, раз придти в мой шатёр!
- Спасибо, Али! Продолжай притчу, я слушаю.
-Оказаться, живёт в том шатёр араб, и у него всего три коза и больше ничего за душой. Всадники спешиться и попросить чего-нибудь поесть. Араб заколоть в честь их коза, сварить мясо… Халиф не ест ничего, кроме мозги. Бедный араб удивиться, а визирь отвечать: «Такая у него привычка – только мозги ест».
- Умным хотел стать? – ухмыльнулся Степан, отщипнув шербета. – Это вкуснее всяких мозгов!
- От шербет можно тоже поумнеть, - поддержал шутку Али.– Араб пойти и заколоть остальные две коза, опять приготовить мозги и подать. Визирь говорить Халифу: «Ваше величество видит, что сделать этот бедняк. Так не поступить и богач! Он всех заколоть и зажарить для тебя, мой господин». Халиф раздобриться и отдать арабу в знак признания свой посох, и приказать: «Приходи ко мне, и я осыпать тебя милостью»! Халиф уехать, а назавтра бедняк взять посох и отправиться к нему. Отворил дверь и войти. Халиф молится спиной к дверям и не видеть, кто войти. Араб спросить: «Что делает Халиф? Зачем он то падать, то вставать»? «Он молится», - слуги объяснить бедняк.
-Бедный араб не был мусульманин?
— Это быть так давно, что ещё не все бедуины обращены. Слушай дальше. «Что значит это»? – спросить тёмный араб. «Он просить Бога», - ответили ему. «О чём»? «Он молить Бог послать богатство». «Я придти, чтобы просить, а он сам у кого-то просить»… - удивиться араб и уйти ни с чем.
- Вкусен твой шербет, – не оторвёшься!
- Этого попробовать, - пододвигал новое лакомство хозяин. – Халиф не узнать ни о том, что бедняк приходить, ни о том, что он уйти ни с чем. Араб воротиться в свой шатёр и проделывать то, что увидеть у Халифа – падать, вставать и приговаривать: «Ты, кого Халиф молит о богатстве, даруй его и мне – я бедный»!
— Значит, сам молиться научился? – попробовал Степан новое угощение.
- Проходить несколько дней. Араб снять свой шатёр и разбить его в другой место. Когда он копать земля, чтобы ставить шатёр, открыться глубокий яма, до краёв с серебро и золото.
- Почти, как у нас! –Степан увлекся рахат-лукумом.
- У нас, во-первых, не яма, а кувшин; во-вторых, – алмазы.
- Как ты думаешь, Али, кто мог зарезать беднягу? –Степан, принялся за финики.
- Уж не думать ли ты, что я? – улыбнулся проводник и поправил кожаный мешок на поясе. Характерный, еле слышный стеклянно-сыпучий звук коснулся ушей собеседника. Али и сам, услышав этот нежелательный звук, нарочито кашлянул, и спросил подчёркнуто громко: - Дальше тебе мой притча уже не интересен?
- Отчего же? Продолжай, - Степан отправил в рот миндаль.
- Бедный араб засыпать яма, взять посох, идти к Халиф. Пришёл и склониться перед ним. «Почему ты до сих пор не приходить ко мне»? – спросить халиф. Араб всё рассказать: «Я помолиться как ты, и откопать яму, полную серебро и золото. Дай мне слуги, пусть возьмут, и принести всё тебе, о господин»! Глаза халифа сверкнуть и он послать за клад. Тогда визирь сказать: «Были три коза у бедняка, и он заколоть их ради тебя. Ты обещать наградить, но он ни о чём не просить. Теперь сам Всевышний ему дать, а ты хотеть и это отнять».
- С нашим случаем перекликается, - Степан чистил апельсин, поглядывая на суровое лицо рассказчика. – Ты не находишь?
- Наш землекоп не хотеть никому отдавать, - ответил Али, загадочно улыбаясь. – У нас по-другому быть.
- Почём знаешь? Ты говорил с ним?
- С ним говорить мой кинжал! –Али вынул из ножен клинок. –На нём иметься засохший кровь. Я торопиться и плохо вытирать… Ха-ха-ха!
Волосы на голове Степана зашевелились, он заметил следы запёкшейся крови и, выпучив глаза, смотрел на добровольно предъявленную улику, будучи не в состоянии отлепить свой язык от нёба –тот точно приклеился.
- Иди к своим, дорогой Стефан, и всё рассказать про Али, как он убить… Ха-ха-ха! Уже поздно и спать пора. Ха-ха-ха! Сразу не говорить – завтра сказать, сначала ты спать надо! Ха-ха-ха! Как там у вас поговорка? Утро лучше, чем ночь? Ха-ха-ха! Если, он, конечно, захотеть наступить…

Дьявольский смешок проводника звучал в ушах, пока Степан шёл к своей палатке. «Почему мне признался? Или шутит? Но кровь… а может, кровь не человеческая, а барашка? Странные шутки, однако! Или он так уверен в своей безнаказанности? Что делать? Немедленно рассказать всем и приказать схватить его и обыскать? Не убежит ли»? Клубок мыслей разрастался, но решения не находилось. «Почему гадко посмеивался, будто бы заранее зная, что ничего ему не будет и ничто не грозит? Надо немедленно рассказать… Хотя, может, и вправду, барана зарезал… Но почему меня мясом тогда не угощал»? Степан подходил к палатке, как вдруг почувстствовал лёгкое головокружение и тошноту. «Что со мной? Наверное, переутомился, хотя раньше такого не наблюдалось, несмотря ни на какую усталость». Приоткрыл полог, в палатке темно и тихо. Все спали; а со стороны палаток рабочих доносился шум и пение – народ праздновал окончание поста…

Первым проснулся Пащенко и, обнаружив окоченевший труп Степана, стал будить Бессонова.
- Вставай, Пётр, вставай! Несчастье!
- Ты о чём, Николай? – протирал подслеповатые глаза коллега. – Какое несчастье?
Степан сидел за столом, склонённый над рукописью. Голова его упала на листы бумаги. Опрокинутая чернильница наполовину залила написанное. Светильник догорал на краю стола, чудом не упав на застеленный сухой травой земляной пол, а то бы пожар случился. Коллеги склонились над товарищем. Пащенко узнал свою, залитую чернилами рукопись. «Зачем он взял её? В темноте, что ли перепутал? Ночью хотел работать, а вместо своей взял мою»? «У детей, как и у взрослых, - прочёл Николай знакомые строчки, - наступает такая стадия сна, когда прекращаются почти все движения и закрытые глаза начинают блуждать, как будто они следят за интересными объектами. Когда сновидения прекращаются, глаза становятся неподвижными…» За этим следовала жирная клякса, из-под которой выглядывали слова: «…можно наблюдать движение…» Далее – всё залито фиолетовым потоком и только в нижнем углу листа, где поле оставалось чистым, приписано рукой Степана: «Али мне признался, что он…» Тут характерная клякса от выпавшего из руки пера, валявшегося теперь у ног покойника. Лицо бедняги забрызгано чернилами; правая рука сжимает поверхность стола, левая – висит.
- Он нам что-то важное, по-видимому, хотел сообщить, - первым нарушил молчание Пащенко, - хотел написать записку, схватив первые попавшие под руки листы, оказавшиеся моей рукописью. Так объясняю это…
- Почему не разбудил, если это так важно и срочно? – спросил Бессонов, осматриваясь, – нет ли ещё чего-то особенного в обстановке. – Что значит «Али мне признался, что он…» Что он? Знает про убийство землекопа?
- Степан пошёл в гости к проводнику, - напомнил Пащенко, - чтобы расспросить об этом.
— Значит, тот ему сказал что-то такое… Но почему сам мёртв? – разводил беспомощно руками Бессонов. – На здоровье не жаловался. Неужели разрыв сердца в столь молодом возрасте? Ах, как жаль, что мы по легкомыслию и спешке не взяли в экспедицию врача!
- На трупе нет никаких следов насилия, - осматривал тело Николай Палыч. – Неужели сердечный удар? Странная пена изо рта, и губы синющие.
-Эх, Степан, Степан, - запричитал Бессонов, - а ещё писал работу по судебной медицине! Теперь мы вокруг твоего тела возимся. Может его отравили? Но кто? Али?
- Насколько я понимаю, это может показать только вскрытие, поэтому …- Пащенко развёл руками. – Мы не можем огульно подозревать проводника в подобном, не имея ни доказательств, ни медицинского свидетельства о причине смерти.
- У него рожа бандитская! – вскричал Бессонов. – Шрам, и с ножом ходит…
- Не скрою, он мне тоже не симпатичен, но это ещё не повод.
Рассказ русских озадачил иностранцев, даже обескуражил. Они тоже ничего путного предложить не могли, хотя и у них Али вызывал подозрения, несмотря на все премудрости римского права с его презумпцией невиновности. Долго сидели, думая и гадая, взвешивая все за и против, пока мистер Аткинс не хлопнул своей широкой ладонью по столу и не изрёк басом Зевса Громовержца:
- Если алмазы у него, так их надо отобрать силой! Тем более что он подозревается в убийстве двоих! Не везет мне с проводниками.
- И мне тоже! – добавил Пащенко. – Впрочем, тот узбек и у меня, и у вас… хотя вам он в память о себе оставил яшму, а мне – дырку в бюджете.
- Могу подарить вам эту яшму, чтобы вы смогли ею закрыть свою дырку.
- Спасибо! Отложим это на потом.
- Как без оружия будем ходить к Али? – встревожился немец.
- Зачем без оружия? – Джон вытащил из-под своей лежанки огромный чемодан и раскрыл. - Я не даром возить с собой весь этот арсенал! - Он доставал одно за другим, пахнущие машинным маслом, завёрнутые в ветошь, ружья и подавал присутствующим. – Вооружайтесь, джентльмены! Этот «Мартин-Анри» вам Пауль, раз вы больше всех бояться. Здесь калибр на слона! Хотите «Винчестер», мистер Бессонов?
- Мне всё равно. Я и в системах не разбираюсь, и стрелять не мастак!
- Этот «Уэттэрли» для меня, - погладил он очередной ствол, - он мой любимый.
- А мне? – заглянул Пащенко в чемодан.
- Остались два карабина. Берите любой, мистер Пастченко!
- У вас отличная коллекция, - Николай Палыч, кое-что смыслил в охотничьих ружьях.
- Я захватить на всякий случай. Вдруг захотим отправиться в саванну. Я почётный член “Safari Club International.” Разве не говорить об этом?
- Не говорили.
- Этот дело я любить не меньше, чем археология! Надеюсь, вы слышать такие имена покорителей Африка, как Ливингстон, Стенли, Родес, Кругер?
- Конечно, мистер Аткинс, - ответил Бессонов.
- Немногие знать, что первым, кто пересёк Африка с севера на юг, был мой земляк сэр Гроган. А кто знать, что истоки Нила открыл Джон Спек в 1861 году? Он верхом проехать вдоль весь Нил. Спек, Баркер, Родес попадали в Африка с южный мыс и с востока. Прочие – с другой направлений.
«Теперь ему осталось только запеть гимн «Британия - владычица морей», - подумал Бессонов.
- Большинство из этих исследователи - охотники, но охотиться они для того, чтобы прокормить своя экспедиция, а слонов убивать чаще из-за бивень, чтобы окупить расходы. И нам бы не помешать, таким способом пополнить казна.
- А патроны? – почему-то испуганно спросил немец.
-— Вот! – Аткинс пнул ногой другой чемодан. – Сколько угодно! Теперь нам никакой слон, и никакой Али не страшен!
Бывают такие минуты, когда человеку хочется услышать всё, что угодно, любую бессмыслицу или бред, лишь бы уйти от собственных гнетущих мыслей, каковыми были мысли о смерти друга, поэтому ни Пащенко, ни Бессонов не перебивали и не прерывали, хлынувшие Ниагарой «охотничьи байки» англичанина.
- Средние сафари обычно состоят из нескольких сот носильщиков, и колонна растягивается не несколько миль… Фредерик Селус подарить своя коллекция охотничий трофей в Британский музей…
Мысли русских учёных то и дело возвращались к бедному Степану: «…у него осталась в Петербурге старушка мать».
– Африканский слон крупнее, чем индийский. Уши больше и лоб, более поката спина…
«…кажется, у него брат остался. Тот самый, что всё, бывало, вино с Кавказа целыми бурдюками привозил…»
- У него 21 пара рёбер, а у индийский – всего 19.
«…и кто теперь по утрам такой вкусный кофе варить?»
- Африканский слон двух типов: кустарниковый и лесной. Кустарниковый, или саванновый более крупный; высота 10-13 футов, а вес 10 000 – 13 000 фунтов.
«… и этот его трактат по криминалистике пророческим оказался – точно о себе писал…»
– Крупные треугольные уши, большой череп и толстый бивни, который выгибаются вперёд.
Аткинс долго просвещал поникшую аудиторию, пока не спохватился, что перебрал. Тогда он приказал, взяв на себя обязанности командующего, следовать за собой на поиски подозреваемого. Вооружённая когорта проследовала до шатра Али, но того уже след простыл; недосчитались и двух верблюдов. На расспросы все отвечали, что не видели проводника со вчерашнего вечера. Презумпция невиновности как-то сразу потускнела, уступив место поговорке – «На воре и шапка горит».

Степана похоронили по-христиански, насколько позволяли условия пустыни. Он занял одну из древних могил гарамантов, которую сам и откапывал. Соорудили Крест, навалили камней, прикрепили табличку. Ни один, ни второй друг, к своему стыду не помнил точную дату его рождения…
На табличке Бессонов сделал надпись:
«Святой Назарет, мать наша милосердная,
Объятья твои раскрыты,
И щедро ты кормишь грудью младенца
Своим молоком, святая благодать».

* * *
Продолжая усердно копаться в песке, Николай Палыч неоднократно ловил себя на том, что мысль то и дело возвращается к бедному Степану. Вспоминались весёлые сборища и пирушки, совместное посещение и прогуливание лекций, приступы беспричинного, как могло показаться со стороны, озорства и веселья. Пащенко трудился уже часа полтора, а навязчивые воспоминания овладевали им всё настойчивее, воскрешая в памяти новые и новые подробности их бурной и весёлой жизни, отчего теперь на душе становилось всё горше и горше.
Показавшиеся из земли два человеческих скелета прервали, наконец, эту мыслительную пытку. То была груда костей с двумя черепами, перемешанная с обрывками полуистлевшей материи и костяными пуговицами. Ещё два удара лопатой и Николай увидел несколько металлических кружков, белых и желтоватых. Он позвал товарищей, и работа пошла бойчей. Из песка показался продолговатый деревянный полуистлевший ящик, напоминавший сундук. Мгновение, и перед археологами предстало невероятное. Когда ветхая древесина поддалась ударам лопат, груды золота и драгоценных камней взметнули блеск такой силы, что все чуть не ослепли. То, что напоминало сундук, оказалось наполнено до самых краёв, и весь остаток дня ушёл на разбирание клада. Серебра не было вовсе, а одно только золото в виде самородков разной величины и кожаных, едва живых, мешочков с золотым песком. Попадались и тяжёлые большие монеты, стёртые до того, что нельзя было прочитать на них надписи. Находившиеся в кладе бриллианты изумили своим размером и красотой. Всего более сотни камней – и ни одного мелкого. Среди них: восемнадцать рубинов удивительного блеска, тридцать превосходных изумрудов, двадцать сапфиров и несколько опалов; кроме того, в беспорядке валялось множество золотых украшений: кольца, серьги, браслеты. Поразила огромных размеров золотая чаша, изукрашенная виноградными листьями и вакхическими фигурами искусной ювелирной работы. Несколько рукояток мечей также удивляли изящными чеканными украшениями.
- Не есть ли это сокровища царя Приама? – восхищённо воскликнул Пётр Алексеич.
- Откуда им здесь взяться? – воскликнул Николай Палыч.
- Я думать, это мой волшебный яшма, навести нас на этот клад, - радостно предположил Аткинс.
- Тогда бы вы сами должны были на него наткнуться, а не я. По-моему, яшма здесь не при чём.
- Плохо, что все землекоп сбежаться и видеть находка, - показал на обступивших людей немец. – Блеск зависть в их глаза затмевает блеск золото!
И вправду, чуть ли не весь отряд явился поглазеть на редчайшую находку. Люди образовали плотное кольцо; задние давили на передних, грозя столкнуть их в яму, – всем хотелось полюбоваться невиданным сокровищем.
- Да, конечно, найдя всё это, мы теперь подвергаем свои жизни опасности, - поддержал опасения немца Пащенко. – И учитывая всё ранее происшедшее, надо принять меры предосторожности.
- Я думать, ружья надёжно нас защитить, - похлопал по прикладу своего любимца мистер Аткинс.
- Было бы вполне разумно предположить, что карфагеняне, как и португальцы позднее, узнав о западно-африканском золоте, благодаря сухопутной торговле, решили добраться морем туда, где его добывают, чтобы избавиться от посредников, - предположил вслух Бессонов, осматривая очередную находку.
- То, что известно о римской эпоха, свидетельствовать, что, если и существовать тогда торговля золотом, то он проходить через Западная Сахара, - отвечал Шефнер.
- Помните, в Библии упоминается страна Офир, славившаяся золотом и драгоценными камнями? – спросил Пащенко, пересчитывая сокровища и записывая данные в тетрадь. – Не из легендарных ли «копий царя Соломона» эти богатства?
- Страбон сообщать, что мавры носить золотой украшения, - заговорил англичанин. – Первый упоминание о западно-сахарская торговля золотом мы встречать у аль-Фазари, который называть Гана – «золотой страна».
- Господа, я думаю, что после этой находки нам нужно сворачивать экспедицию и, больше не искушая судьбу, возвращаться по домам. - Поставил Николай Палыч точку в длинном списке перечисленных богатств.
Джон Аткинс согласно кивнул, поднося к губам золотую чашу и делая вид, что пьёт из неё: - Наполнить до края и пустить по круг! Как вы на это смотреть, джентльмены?
- Промедление сейчас смерти подобно, - заметил мрачно Бессонов, - Какая тут чаша по кругу?
- Вы видеть, как сверкать глаза землекопы? – продолжал немец. – Как бы наш клад не вводить в искушение… Ну, и страна – под каждым камнем жить скорпион, а каждый араб – разбойник!
- Во всяком случае, арабы обладают над нами одним, но существенным преимуществом, - заговорил Бессонов, уставившись, как в зеркало, в чашу, которую всё ещё держал в руках англичанин, тоже постепенно менявшийся в лице в грустную сторону. – Они дети этой страны. Поддерживают своё неприхотливое существование несколькими финиками и горстью муки. Не испытывают утомления в этом беспощадном климате, изнуряющим нас, северян… верхом на лошадях или верблюдах, таких же малотребовательных, как и их всадники, и не чувствительных к жаре, они проделывают… - Бессонов помолчал, очевидно потеряв мысль и, махнув рукой, закончил, - Что и говорить!
- Как мне рассказывать один французский полковник, - начал Аткинс, наконец, отставив чащу, - здесь одно время действовать банда под началом Бу-Амамы. Они нападать на караваны, обозы, экспедиция и даже поезд… Я ведь не первый раз в этих краях…
Снаружи донеслись крики и шум. Громкий голос, главенствовавший над остальными, что-то вопрошал по-арабски. Учёные выглянули и увидели, что всё пространство перед палаткой запружено бушевавшими рабочими. В руках у них поблескивали лопаты и мотыги, они ими отчаянно размахивали и, перебивая друг друга, грозно кричали; выразительные жесты, явно, обращены к учёным и содержат какие-то требования, хотя в общем шуме не ясно о чём речь. Это походило на бунт, и лишь колыхавшиеся на ветру стены брезентовой палатки отделяли напуганных учёных от гнева разбушевавшейся толпы.
Впрочем, бунт не явился большой неожиданностью, – его ждали, но, правда, не столь скоро. То, что предчувствовалось, случилось с неотвратимостью сирокко, дышащего зноем и огнём, от которого пот мгновенно сохнет на лицах, горло пересыхает, а глаза и губы обжигаются.
Суть требований скоро прояснилась: поделитесь с нами найденными богатствами, иначе мы силой отнимем их. Бессонов вызвался стать парламентарием и на своём безукоризненном арабском, пуская в ход всё красноречие, пытался уладить конфликт, но успеха не имел. Толпа лишь более свирепела. Раз мирные переговоры не увенчались успехом, то оставалось только одно – обороняться, и учёные, приведя оружие в боевую готовность, загородившись столами, ящиками и тюками, устроили в палатке баррикаду. Ещё не все вещи были разобраны, и теперь валялись, где и как попало – «музы» умолкли, когда собирались заговорить «пушки».
Знакомый голос снаружи внезапно прокричал по-английски: - Белые, вы всегда приезжали в страну наших отцов в больших фургонах, запряжённых быками.
— Это Али! – все узнали голос исчезнувшего проводника. – Вернулся, негодяй! Пронюхал о нашей удаче? Он, наверное, подговорил землекопов…
- Вы, к которым обращаюсь, - кричал Али, - захватываете наши земли, даже нас не спросив!
- Всё согласовано с вашим правительством! – в ответ крикнул Аткинс, но голос его потонул в гоготе толпы.
- Мы терпели и не жаловались, потому что великий пророк Магомет учил нас терпению, но сейчас терпению пришёл конец! – раздавалось снаружи. – Вы хотите украсть у нас сокровища наших предков!
- Какой мерзавец, убийца и вор, процедил сквозь зубы Аткинс, прикладывая к плечу свой тяжёлый «Уэттэрли» и просовывая его в специально проделанное отверстие в пологе. – Получи, негодяй!
Мощный залп из двух стволов стеганул по барабанным перепонкам. Злодей с дымящейся развороченной грудью покатился по песку.
- Зачем первый начали? – ужаснулся немец, в дрожащих руках которого выплясывал «Мартин-Анри». – Нас мало, а их…
- Он привёл с собой отряд, - доложил обстановку Бессонов, поглядывая в смотровую щель. – Нам, господа, несдобровать. Что мой «Винчестер» против целой оравы?
- Там теперь много всадников с ружьями, не считая землекопов с мотыгами, - печально констатировал Пащенко, щёлкая затвором карабина. – Наверное, Али пригнал подмогу.
- Без паники, джентльмены, - потянулся за флягой Аткинс. – Порок наказан, добродетель…
Договорить ему не удалось. Снаружи началась отчаянная пальба, свинец засвистел над головами осаждённых, и множество дырок появилось в пологе палатки, превращая её в решето…
- Эти бродячие всадники носятся вокруг нас с проворством ласточек, - промычал Николай Палыч, выпуская и рук карабин и теряя сознание…

ЭПИЛОГ

- Как тебе удалось вырваться из этого ада? – спросил Гершман друга, волосы которого заметно посеребрились.
- Был ранен, потерял сознание и очнулся, когда всё кончилось. Они забрали наш клад и умчались. Кстати, перебили и рабочих, которые им были теперь ни к чему. Лишние свидетели. Я остался умирать от голода и жажды среди трупов, а палящее солнце и стервятники принялись за своё санитарное дело, ускоряя, а то и опережая процесс разложения. Долго раздавались вокруг крики умирающих – бандиты пули экономили и раненых не добивали. Сирокко дул нестерпимо, и я ждал своей печальной кончины, чтобы превратиться в кажущиеся на солнце белоснежными, обглоданные ястребами и отшлифованные песком и ветром, кости. Иногда на горизонте появлялись какие-то смутные очертания: точно, озеро и несколько скал над водой. Мираж. Но Господь, послав караван…

Друзья сидели за скромным столом в доме Александра Ефимыча, поминая своих безвременно ушедших товарищей.
- Бедный Степан, бедный Петька, - Пащенко поднял стопку– Царство им небесное. У Стёпки осталась старушка-мать… Не отведать нам больше ни кахетинского, ни славного табачку…
- Каково Петькиным старикам? - опрокинув стопку, поморщился Гершман, - Он был единственным сыном и опорой. Теперь им только в богадельню, если, конечно, такое горе вынесут, и сами не отправятся вслед… Жаль и англичанина с немцем… Аткинс ведь затеял экспедицию…
- Шефнера постигла та же судьба, что когда-то его соотечественника и предшественника; только того убили в Туркестане, а этого в Ливии. У него, кажется, на родине остались жена и сын. – Николай мрачно смотрел в рюмку, думая о следующей – душа просила залить горе.
- У Аткинса была семья? – Гершман взялся за графин, прочтя желание в глазах друга.
- Он об этом много не распространялся… кажется была какая-то в молодости у него романтическая история…Припоминаю, что он говорил, что жену ещё молодой похоронил и осталась дочь, как две капли, вылитая покойница… но не уверен.
- Давай помянем их, - Гершман поднял стопку.
Выпили, поморщились, закусили, помолчали.
- Итоги экспедиции коту под хвост, - нарушил хозяин тягостную тишину, нарушаемую лишь слабым тиканьем ходиков в соседней комнате, - и никто теперь не узнает про этих… как их?
- Гарамантов, будь они не ладны! Выходит, как бы и не было ничего… Но на всё воля божья. В глубине души меня с самого начала смущала эта затея, хотя я помалкивал. Чего хорошего копаться в чужих могилах?
- Известно, что и раскапывания гробниц фараонов приносили исследователям одни лишь несчастья, - согласился Гершман и закурил папиросу.
- А сам как? – сменил тему Николай. – Вижу, теперь – заядлый куряка, садишь одну за другой.
- Пока жены нет. Ушла за покупками. Вот и позволяю себе. Скоро придёт. Познакомлю!
- Нарушил «обет безбрачия»? – выдавил улыбку Николай, тоже берясь за папиросу.
- Разве я давал? – затушил свою Александр. – Ты её знаешь… Машенька… Да, да, та самая, что…
- Ничего, если надымим?
- Ничего! Не часто приходится друзей поминать…
- Поздравляю с женитьбой! – пустил клуб дыма Николай и оглядел комнату. – Здесь и живёте?
- Да, у меня.
- Без прислуги?
- Чего захотел от скромного сотрудника-смотрителя Кунсткамеры?
- Извини, если это тебя обидело… А как минералы?
- Присматриваю за «палласовом железом». А у самого по женской части что? Всё бобылём?
- Не совсем. Вынужден жениться задним числом.
- Как же? –Гершман снова устремил взор на графин, который был ещё далеко не пуст.
- Родила Катенька в моё отсутствие сыночка, – покраснел Николай.
— Вот те на! – отдёрнул, словно обжегшись, от графина руку Александр Ефимыч. –Ты уверен, что от…?
- Вылитый я – никаких сомнений. Настоящий, как говорят в народе, облезунчик!
- Поздравляю! – расплылся в улыбке хозяин и решительно схватился за то, куда тянулась рука. – За это грех не выпить!

* * *
- До дня твоего рождения осталось всего ничего, – сказал Николай Палыч карапузу, державшему его за мизинец. – Пойдём купим тебе подарок.
- Ура, ура! – запрыгал Андрюшка. – Знаешь, пап, чего я хочу?
Они свернули с Невского и вошли в магазинчик, витрина которого ломилась от всего, что только могло пожелать детское сердечко. Тут и куклы всех фасонов, плющевые медведи и зайцы, мечи, копья, шлемы и сабли со щитами, оловянные солдатики и много чего ещё. Всё сверкало, кричало, звало – не проходите мимо! Это скорее был даже не магазинчик, а лавчонка – такой он маленький. Дверной колокольчик задребезжал жалобным звоном, когда они притворили за собой дверь. За прилавком стоял бледный темноволосый человек восточной наружности. «Как он похож на Али. Может пойти куда-нибудь ещё»? Одно ухо у продавца расположено ваше другого, а подбородок - скошен, как носок башмака. «Нет, не похож! Разве у Али такой подбородок? Его скрывала густая борода, и вообще непонятно было, какой у него подбородок…»
- Чем могу служить? – спросил лавочник с лёгким восточным акцентом и распростёр свои длинные паучьи пальцы по прилавку. «Нет, у Али короткие пальцы…» – Что хотеть вам малшик?
- Хотел бы купить какую-нибудь игрушку, - сказал Николай Палыч, почему-то смутившись и понимая, что говорит глупо. Итак, ясно за чем пришёл. Посмотрел на сынишку: - Чего тебе хотелось бы?
Малыш отпустил мизинец и ослеплённый обилием чудесного вокруг, стал указывать то на одно, то на другое – глаза разбегались, хотелось всего.
- Хорошо-с, - почесал в затылке лже-Али, как бы размышляя; потом вынул у себя из-за головы стеклянный шарик и протянул малышу.
«Недурно. Фокусник какой»! Андрюшка потянулся за шариком, но в руке продавца ничего не оказалось, и малыш скуксился, норовя заплакать.
- Он у вас в карман, - успокоил продавец, улыбаясь, и действительно Пащенко нащупал его там.
«Ай, какой мастер»!
- Сколько за шарик?
- За шарик мы деньги не брать. Они доставаться даром!
Он вытащил ещё один шарик у себя из локтя; затем поймал и ещё один на лбу и положил его на прилавок рядом с предыдущим. Отец и сын стояли, раскрыв рты.
- Можете взять и эти, - сказал добрый продавец и полез к себе в рот, делая очередной фокус…

… Николай Палыч приоткрыл глаза, – неужели приснилось? В свете тусклого ночника увидел рядом крепко спавшую супругу и детскую кроватку. «Кроватка маловата. Ноги упираются. Богатырь растёт! Пора новую покупать».
Конец.

17 декабря 2001 – 18 декабря 2002 года Москва

. Георг Альба
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Врата Шамбалы

“Ad augusta per augusta” (Большая цель – большая трудность)

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Произнеся слова гимна, присутствующие преклонили колени, и погрузились в медитацию. Потом встали, подошли к столу, и, взявшись за руки, замкнули вокруг него магическую цепь.
Курильница ароматно дымила, большие зеркала в полумраке отражали силуэты собравшихся.
- О Великий Владыка Пентаграммы Магических Стихий, - воззвал глава Ордена, - мы заклинаем тебя! Люди разомкнули цепь и возвратились на места.
- Благословляю всех! – сказал главный, и члены затихли в благоговейном молчании.
- Почему место выбрали по соседству с Органами? – спросил шёпотом соседа моложавый человек.
- Специально. В подвалах ОГПУ проливается много крови, мы должны нашей магией и потоками света разрушить это царство мрака.
- Понятно, понятно… спасибо, - моложавый удовлетворенно замолк.
- Профессор Кривцов, - обратился глава к седеющему, но еще не старому господину в пенсне, - расскажите нам о ваших встречах с Сент-Ивом де Альвейдером.
- Кто, этот Сент-Ив? – снова спросил моложавый.
- Как? Вы не знаете? Это известнейший мистик!
Почтенный профессор вышел вперед и со словами «охотно, охотно», приготовился поведать аудитории о знаменитом французе.
- Кто, этот Кривцов? – не унимался моложавый.
- Иван Никитич, профессор римского права. Вы здесь новенький? Вас не припомню…
- Я недавно вступил в общество. Извините.

Профессор римского права, поправив пенсне, раскрыл рот, внезапно обнаружившийся среди бурной, таежной чащи, покрывавшей нижнюю часть его умного лица.
- Господин Сент-Ив разработал интереснейшую теорию. Вот вкратце ее суть. Послушайте.
Люди замерли в священном трепете, ожидая услышать что-то интригующе-восхитительное и таинственное. Это лишь, и воспринимали их растревоженные, а то и раненые всяческой мистикой и чудесами, души.
Профессор забубнил монотонным, привыкшим к чтению длинных лекций, голосом. Но члены общества слушали, затаив дыхание, не в пример привычной для него, рассеянной и невнимательной толпе студентов, которых ничем не удивишь. Моложавый (тот, который спрашивал), похожий внешне на студента, неожиданно затих и больше соседа не донимал.
- … и кроме вышесказанного, мосье Сент-Ив де Альвейдер убежден, что в глубине Азии существует страна Агарти или Шамбала, населенная мудрецами. В недоступных горных долинах и пещерах находятся лаборатории, где совершенствуется научный опыт древних цивилизаций. В районе северо-западного Тибета в доисторические времена существовал очаг величайшей культуры.

Профессор закончил и с большим достоинством поклонился, изобразив гордую букву «Г». Аплодировать или как-то еще выражать одобрение среди членов Ордена не принято. Оно и понятно, ведь здесь не театр какой-нибудь, а дело серьезное. Поэтому глава общества лишь сердечно пожал руку профессора и назвал следующего докладчика.
- А сейчас, господа, уважаемый Андрей Николаевич Пащенко, наш молодой коллега, сделает интереснейшее сообщение.
- Извините, - снова ожил, похожий на студента, моложавый, — Это кто будет?
- Подающий надежды физик. Будущее светило. Он из знаменитой семьи: и дед, и отец его известные путешественники. Первый исследовал Индию, а второй, кажется, Монголию. Весьма уважаемое семейство.
- Спасибо.
Андрей Николаевич, тридцатилетний или около того крепыш, не обладавший, в отличие от предшественника, бурными волосяными угодьями на лице, открыл рот:
- Хочу рассказать об опытах с телепатическими волнами, господа.
-Телепати… – скользнуло по рядам и замерло на «галерке»:
- Благодаря Солнцу, атмосфера нас окружающая, насыщена теплом, светом, химией и нервной радио-лучистостью. Колебание напряжения солнечной деятельности не может не вызвать возмущений в излучениях таинственных N-лучей, тесно связанных с нашей духовной жизнью.

Аудитория притихла, замерев в немом восторге. Вот оно, вот оно самое-самое! Таинственные лучи! Наконец-то… Сообщение оказалось столь увлекательным, что затянулось дольше обычного. Перевалило за полночь. Расходились нехотя, оживленно обсуждая услышанное. Выйдя из подвала, направились в сторону ярко освещенной Лубянской площади. Там извозчика легче нанять. Шли гурьбой, шумно разговаривая. Моложавого среди них не оказалось. Он незаметно отстал и вошел в подъезд мрачного колосса по Малому Лубянскому переулку, где никогда не спали.

* * *
Утро. Высокий, статный господин лет сорока бодро вышел из подъезда каменного 3х-этажного особняка, расположенного на углу Трубной и Неглинной, и зашагал в сторону Кузнецкого моста. Господин шел к месту службы, в Наркомат Иностранных Дел, где занимался обзором иностранных изданий.
- Смотри, смотри, сам граф Сен-Жермен прошел, - зашептались две тетки с авоськами, когда господин скрылся за поворотом. Женщины оказались правы. Этот скромный советский чиновник после работы превращался в кругу близких друзей и знакомых в мага, и чародея.
Владимир Васильевич Капустин родился в семье генерала и сенатора. Он закончил Александровский лицей как филолог-языковед. С ранних лет «новый Сен-Жермен» увлекался спиритизмом, астрологией и оккультизмом. Годы гражданской войны провел в Крыму. Но в белой армии не служил и в эмиграцию не подался. А в 22-м году приехал в Москву, где и поступил на работу в НКИД в качестве переводчика. Капустин, прочитав работу Владимира Шмакова «Священная книга Тота», посвященную магии, искал знакомство с автором. Книгу опубликовали незадолго перед революцией, в числе множества подобных ей, наводнявших прилавки в те годы. Знакомство с кумиром состоялось на квартире у Шмакова, где собиралась весьма примечательная публика: искусствовед Сизов, биофизик Сидоров, богослов Флоренский и другие, не менее известные личности. Бывали у Шмакова представители разных тайных обществ: масоны, теософы, богоискатели, священники и сектанты. Вступив в тайный кружок, новый член сразу занял в нем ведущее положение. Шмаков оценил его эрудицию, предложив молодому человеку читать лекции и вести практические занятия по оккультизму. Сам глава общества вскоре покинул Россию и перебрался в Буэнос-Айрес, о котором, подобно Остапу Бендеру, мечтавшему о Рио-де-Жанейро, всю жизнь грезил. После отъезда лидера Капустин занял его место, а вскоре и основал «Московский Орден Новых Розенкрейцеров». В Орден входило 16 членов. Каждый имел разные степени посвящения. После периода ученичества наступала ступень «оруженосцев», затем две рыцарские степени: «рыцарь внешней башни» и «рыцарь внутренней башни». И, наконец, - наивысшая ступень, которой достигали лишь члены Верховного Капитула Ордена.
* * *
- Так, так! Докладывайте дальше. Это очень интересно! – подбадривал майора, сидевший за большим дубовым столом необъятного кабинета человек средних лет в штатском.
- Вскоре Капустин познакомился с неким Тагером, работающим также в Наркомате Иностранных Дел и бывшем ранее советским консулом в Афганистане.
- Как зовут Тагера?
- Франц Августович. Немец.
- Слушаю дальше.
- В отличие от Капустина Тагер относится к магии как к практической науке, будучи в душе атеистом и прагматиком. Далее в общество вступил и молодой ученый Чеховский Антон Петрович, занимающийся экспериментами по передаче мысли на расстоянии и метеорологией.
- Чрезвычайно интересно! Не родственник ли писателю?
- Тот Чехов, а этот Чеховский, хотя и тоже Антон! Но тот по отчеству Палыч, - улыбнулся майор. - Как стало известно, он собирается открыть в Москве филиал ленинградского Института Мозга.
- Дело хорошее! Не то, что пьески писать…
- Чеховский живет тут недалеко, по соседству, на малой Лубянке, где члены общества арендовали у домкома подвал, в котором проводят свои заседания и встречи.
- В их ряды внедрен наш сотрудник?
-Так точно!
- Пока мы не должны ничего предпринимать… Что-нибудь известно об их намерениях?
- Лишь то, что занимаются освоением ясновидения и телепатии.
- Напомните, как они называются?
- Мэ-О-Эн-Эр. Монр. Московский Орден Новых Розенкрейцеров.
- Что это такое, Ро-зен-крей…? Как, как?
- Ро-зен-крей-це-ры. Существовал такой Рыцарский Орден в средневековой Европе.
- Какого черта надо его возрождать?
— Вот и узнаем постепенно.
- Вы свободны. – Начальник прикрыл ладонью нарождавшуюся зевоту.
Массивная дубовая дверь тихо и плавно закрылась за майором. Человек в штатском поднялся из-за стола, прошелся взад-вперед по мягкому ковру, подошел к большому окну, облокотился о раму, приложил лоб к холодному стеклу. Голова побаливала после вчерашнего возлияния. Призадумался. Там за стеклом, внизу, на площади копошилось беспокойное население. А далее, в дымке, поблескивали купола Христа Спасителя.

* * *
Московский «Сен-Жермен», Владимир Васильевич Капустин эликсир долголетия не изобретал, хотя многими языками владел; золота и алмазов не изготовлял. Но заглядывать в прошлое и предсказывать будущее пытался. Он образован, воспитан и достаточно еще красив к своим сорока годам. Все знакомые находили в его внешности сходство со знаменитым сыном венгерского короля, хотя, спроси их, – видели они портрет того, с кем сравнивают, то, вряд ли был бы получен внятный ответ. Сам Капустин довольно улыбался, когда слышал за спиной эти приятные слова: «Сен-Жермен идет» и никогда не выяснял, кто их произнес.

* * *
В ярко освещенном кабинете вокруг двух огромных столов, стоявших тэобразно, сидело несколько человек разного возраста. Кто в военной форме, кто в штатском. Один, держа в руках машинописный листок, зачитывал:
- Оперативная сводка ВЧК-ОГПУ. Пащенко Андрей Николаевич. Из семьи ученых. Занимается наукой, член МОНРа, на провокационные вопросы с целью выяснения его отношения к Советской власти отвечает уклончиво: ни да, ни нет. Пока все.
-Яков Григорьич, - спросили читавшего, - объясните подробнее, что значит из «семьи ученых»? Что за семья?
- Из досье следует, что дед его, Пащенко Павел Ильич, еще при царях осуществлял особой важности государственную миссию в Индии, под кодовым названием «Операция Заратустра»
— Значит, дед был наш человек? - улыбнулся наголо бритый сотрудник. Остальные одобрительно крякнули.!
- Отец занимался археологией, копал в Туркестане, чудом спасся из последней экспедиции…
- Из той, которую в Африке порезали? – наступил на конец фразы человек в пенсне, куривший вонючую папиросу.
- Да! Газеты всего мира шумели. Неслыханное дело!
- В чем было дело? А? … Неужели? Я и не знал… - зашушукались чекисты. – Из-за золота? Да… Клад откопали? И много человек?
- Тише, тише, товарищи! – гаркнул сотрудник, с отливавшем синевой, свежевыбритым лицом, - Приглашайте вашего знакомого! И указал широким жестом на дверь. - Надо, наконец, на него посмотреть!
Блюмкин вышел в коридор.
- Пойдем, приглашают! Не бойся.

Андрея Николаевича в свое время познакомил с похожим на араба Яковом Блюмкиным профессор Красавин, отрекомендовав его, как «страстно жаждущего приобщения к таинствам Востока». Им было интересно беседовать не только о таинствах Востока, но и на научные темы, а также о литературе и поэзии. Новый знакомый даже сам пописывал стихи. О том, что веселый Яшка служит в ЧеКа, Пащенко узнал позднее…

- Садитесь, Андрей Николаич, - любезно предложил главный.
- Ничего, постою. Спасибо!
- Да, садитесь! В ногах правды нет. Мы настаиваем.
«В ногах правды не больше, чем в вашей газете того же названия!» Вошедший покорно опустился на предложенный стул.
- Мы знаем, Андрей Николаич, из какой вы замечательной семьи, – начал издалека сине-выбритый. - Какой замечательный у вас дед. Настоящий разведчик! Мы должны в своей работе брать пример с такого человека… И батюшка ваш, честно и преданно служил отчизне…
«Откуда, мерзавцы, знают?» Андрей Николевич нервно сгибал и разгибал пальцами правой руки пальцы левой, сопровождая речь чекиста похрустыванием.
- И дед, и отец внесли большой вклад в отечественную науку, порой рискуя жизнью…
«Куда клонит, каналья»?
- На вас, Андрей Николаич, - резко сменил мажорную тональность на минорную говоривший, - поступил донос! Ранее приветливое лицо затянулось тучкой, -
Присутствующие при слове «донос» замерли, как борзые, ждущие следующей команды хозяина «Фас»!
- Осведомитель сообщает о ваших антисоветских разговорчиках…
Чекисты начали, кто шептаться, кто ковырять в носу, кто тереть по суконной скатерти, кто чиркать спичкой, кто пускать дым кольцами.
– Да, здесь именно так и написано «разговорчики». - Читавший держал в руках мятый клочок бумаги и ежеминутно заглядывал в него, сверяясь, не упустил ли чего.
Пащенко сжался в ожидании очередной порции обвинений. «Выходит, Яшка меня сюда заманил, а я считал его, чуть ли не другом! И ты, значит, Брут…»
- Но мы, - читавший изобразил подобие улыбки, , - не очень верим тому, что здесь изложено.
У Пащенко отлегло от сердца. «Пугают, на пушку берут? Значит, Яшка все-таки не сволочь…»
-Мы больше доверяем мнению нашего коллеги о вас, - продолжил совсем миролюбиво сизовощекий и посмотрел на Блюмкина. – Однако, нам известно… (Очередная пауза снова больно кольнула Андрея Николаевича. Что там еще?) … что вы читаете какие-то замечательные лекции.
«Они все тут отменные психологи! Умеют, сукины дети, вести мастерские допросы»!
- Не могли бы вы и некоторым из нас, интересующимся этими вопросами, разрешить поприсутствовать на ваших увлекательных лекциях? – почти, что с мольбой в голосе спросил бритый чекист.
- Не могли бы, не могли бы? Нам интересно! Разрешите, - вдруг захныкали как малые дети возле песочницы, бывалые рыцари «плаща и кинжала».
- Пожалуйста, товарищи! – осмелел Пащенко, чувствуя, что инициатива, хоть и временно, перешла на его сторону (вместо ареста в гости напрашиваются). – Всех приглашаю!
— Это очень интересно, коллеги! – бросился на подмогу Блюмкин. – Древние учения, мистика… Надо всем обязательно сходить. Не пожалеете!
«Пронесло, слава Богу! – облегченно вздохнул ученый, выходя из мрачного здания на свежий воздух. – Почему это их так заинтересовало? Странно… Но лучше об этом не думать. Пронесло, и на том спасибо…» – Оставив несокрушимую цитадель за спиной, и весело шагая по Моховой, он вспоминал и вспоминал…
Сверкавшие впереди купола Христа Спасителя надежным величием приятно обласкали взор и все еще напуганную душу ученого. Теперь бояться нечего! В случае чего Яшка заступится. Страх укатывался дальше и дальше, пока не превратился в совсем маленький шарик, щекотавший теперь где-то в пятке. Пащенко ускорил шаг, крохотный шарик выкатился на мостовую и скрылся в водостоке.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Одесса. Мальчик из бедной семьи школьного учителя. Бесконечные унижения и нищета. В той школе преподает и седобородый Менделе, известный писатель. Он не просто учит грамоте, но и развивает детские души.
Быстро летят годы учебы, а вокруг еще быстрее все меняется в жизни. Вот революционный Февраль нагрянул и метёт лютой поземкой. Непоседа Яшка записывается добровольцем в «Железный отряд» при штабе 6й армии Румынского фронта. Примерно в это время юный революционер делает первые шаги в литературе - пишет неумелые стихи и даже пытается их тиснуть в журналы. Время непонятное, авось напечатают!
Попав в Москву, молодой горячий одессит заводит дружбу с левыми эсерами. Они вскоре направляют его на работу в ВЧКа, где ему поручается борьба с международным шпионажем. Молодой сотрудник сразу удивил сослуживцев противоречивостью своего характера: с одной стороны – идеализм непреклонного бойца за торжество пролетариата, с другой – легкомыслие и бахвальство.
Тогда еще не сложился у работников Органов тип идеального чекиста с «холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем». Поэтому там работало много людей, которые скорей походили под иную категорию – горячая голова, холодное сердце и не совсем чистые руки.
Якова отличало от большинства его коллег пристрастие к литературе, писателям и поэтам, хотя нельзя сказать, что он был единственным в таком роде. В верхах хватало достаточно культурных и вполне образованных, или полуобразованных личностей, не чуждых искусствам и прочим тонким материям. Хотя должность обязывала относиться к подобным интеллигентским проявлениям с необходимой настороженностью.
Блюмкин подружился с Есениным и Мандельштамом. Часто предлагал им совершить экскурсию в лубянские подвалы, обещая показать гостям, как там расстреливают контру. Мягкотелые и малодушные друзья постоянно отказывались. Это злило Якова и ему в такие моменты хотелось их самих туда упечь хоть ненадолго для острастки, чтобы потом им писалось лучше.

* * *
Андрей Николаевич часто любил предаваться мечтаниям лежа на тахте в своей маленькой московской квартирке, пуская дым в потолок. Форточку постоянно приходилось держать открытой. Даже в сильный мороз, потому что покурить любил. Но, как человек просвещенный, понимал, чистый воздух организму не помешает. Жил он, можно сказать, в самом центре, в районе Сретенки, в одном из кривых переулков, спускающихся к Трубной. Так случилось, решил нарушить семейную традицию – оканчивать Петербургский университет – и приехал поступать в Университет Московский. По окончании возвращаться в Северную Пальмиру не захотел, осел в Белокаменной, изредка наезжая на Родину навестить мать и престарелую бабушку. Отец к тому времени успел переселиться в мир иной.
Мечтая и дымя папиросой, молодой ученый строил невероятные и грандиозные планы. Однин из которых - преуспев в тибетском учении, достигнув каких-то результатов, со временем ознакомить с ним и высших руководителей государства. Надеялся, что сможет им доказать очевидную, с его точки зрения, вещь – учение Маркса о материи родственно древнему тибетскому учению Дюнхор.
Раз чекисты сами захотели посещать его лекции, то это можно считать первыми успешными шагами в нужном направлении. Если они увлекутся ученьем, то сумеют донести знания до высоких начальников. А там и до самого верха слухи дойдут. Дух захватывает. Представить себе такое трудно… Но чем черт не шутит?
Андрей Николаевич ткнул уснувшую папиросу в грязную пепельницу и взглянул на часы – пора ехать на вокзал, встречать дорогого гостя из Питера. Так замечтался, что чуть не забыл. Давний знакомый Петр Сергеич Шандеревский годами чуть постарше, но тоже увлекается новыми учениями. По образованию – юрист, входил в «Единое Трудовое Содружество», организованное уехавшим на Запад Гурджиевым, таинственным греко-армянином, начавшим оккультную деятельность в Тифлисе, но изгнанным оттуда нагрянувшей Гражданской войной.
- Я увидел человека восточного типа с черными усиками, - рассказывал питерский гость, когда он и Пащенко ехали с вокзала на извозчике. – Взгляд его пронзительный. Георгий Иванович имеет лицо индийского раджи или арабского шейха, которого легче представить в белом бурнусе или в позолоченном тюрбане. Он же в черном пальто и черной шляпе. Производит странное впечатление, неожиданное и даже пугающее. Как человек, неудачно скрывающий истинную свою сущность.
- Где с ним встретились? – спросил Пащенко. мысленно отметив: «Вот и Сухаревка, а сейчас и поворот на Сретенку».
- В одном кафе на Невском… Не помню, как называется… Гурджиев говорит по-русски со странным кавказско-азиатском акцентом. Но понять при желании можно.
- Приехали, господа хорошие! - возница затормозил у облупившихся ворот неприметного двухэтажного особняка.
- Здесь живу! Поживешь у меня, а дальше видно будет.
Вошли в сени. Вещей у гостя немного, прибыл налегке. Поставили самовар. Хозяин достал нехитрое угощение: варенье, что прислала в прошлом месяце матушка, купленные на неделе бублики. Уселись, закурили. Нагрузка на форточку удвоилась. Сизые кольца от двух папирос, обгоняя друг друга, устремились в атмосферный простор. Легкий сквознячок из-под двери убыстрял процесс.
- Что нашел интересного в кружке этого «Сен-Жермена»? – гость глотнул из стакана. – Ух, горячий!
- Подожди. У меня где-то есть подстаканник. – Хозяин метнулся к шкафу.
- Ну его! Какие нежности… оставь! – подул на кипяток гость. – Ты, по-моему, способен на большее, чем заниматься какими-то бирюльками.
- Что предлагаешь? –хозяин прекратил поиски проклятого подстаканника. - Предлагаю создать новое содружество на манер гурджиевского, которое способствовало бы совершенствованию личности и изучало бы необъяснимое. Как к этому относишься?
- Привык туда ходить, тем более до Лубянки отсюда рукой подать. Хотя, меня и вправду тяготит пребывание в кружке этих пустых мечтателей. Сыт мечтами собственными… Стоит подумать над твоим предложением.
- Тогда для начала ознакомься с требником нашего бывшего гурджиевского кружка. – Петр Сергеич достал из дорожного баула средней пухлости клеенчатую тетрадь. – Предлагаю это взять за основу. Вполне хороший свод правил. Почитай на досуге.
Беседовали долго, пока неумолимый сон не свалил обоих. Пащенко занимал две небольшие комнатки, одну из которых уступил гостю. Нашлась лишняя смена постельного белья. Ею укутали ворчавший пружинам диванчик. Среди белья обнаружился искомый подстаканник, да не один, а в паре с красивым заварочным китайским чайничком. Но что теперь толку? После драки кулаками не машут… Заваривали в старом чайнике, хоть и вместительном, но с отбитым носиком и потерянной крышечкой. Пришлось блюдцем прикрывать…
Укоризненно глядя на изрядную кучу окурков в пепельнице, напоминавшую гору черепов со знаменитой картины Верещагина, форточка отдыхала от дыма. Наслаждалась прохладной ночной чистотой, поступавшей с уснувшей улицы. Картину покоя портили лишь отдаленные крики и гиканье извозчиков. Но ничто не могло нарушить крепчайшего, не в пример выпитому чаю, сна наших героев.

* * *
«Андрей Белый – это болезненное и отрицательное явление в жизни русского языка только потому, что он нещадно и бесцеремонно гоняет слово, сообразуясь исключительно с темпераментом своего спекулятивного мышления. Захлебываясь в изощренном многословии, он не может пожертвовать ни одним оттенком, ни одним изломом своей капризной мысли и взрывает мосты, по которым ему лень перейти. В результате, после мгновенного фейерверка, - куча щебня, унылая картина разрушения, вместо полноты жизни, органической целости и деятельного равновесия. Основной грех писателей вроде Андрея Белого – неуважение к эллинистической природе слова, беспощадная эксплуатация его для своих интуитивных целей».
Поставив небольшую кляксу, Осип Эмильевич отложил перо и потянулся за пресс-папье, которого, по обыкновению, не было на месте.
- Наденька, Наденька, ты не убрала случайно? Где ты?
Супруга явилась на зов, держа суповую ложку в руке как грозный меч.
- Не собираешься ли меня треснуть этой ложкой?
- За беспорядок стоило бы… Ося, ты помнишь, что скоро обед?
- Помню, помню, дорогая! Вот только допишу статейку. В журнале сроки поджимают, а я еще…
- Зачем звал?
- Забыл… А-а-а! Вспомнил! Не видела, где пресс-папье? Промокнуть нечем.
- Забыл, где оно?
- Где, где?
- Ты вчера им запустил в стену, прочитав в газете нелестное о себе. Не помнишь? Память твоя совсем дырявая стала. Неужели забыл?
- Вспомнил, вспомнил… Грешен, было дело. Бросил в сердцах. Что пишут черти окаянные!
- Вон оно валяется у шкафа на полу, видишь?
- Вижу, вижу! Спасибо, дорогая!
- Больше не отвлекай, - повернулась к двери супруга, - а то с обедом не поспею!
Осип Эмильевич, подняв то, что искал, снова уселся за статью. Промокания не понадобилось. Чернила успели просохнуть. Перо беспокойно забилось о дно чернильницы. Теперь чернила на исходе. И вправду, надо закругляться.
«… Хлебников возится со словами, как крот, он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие, между тем представители московской метафористической школы, именовавшие себя имажинистами, выбившиеся из сил, чтобы приспособить язык к современности, остались далеко позади языка, и их судьба – быть выметенными, как бумажный сор».
- Ося, готовься! Скоро буду подавать! – донесся заливистый голосок с кухни.
- Щас, щас, дорогая! Немножко осталось.
«Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство, - именно: язык. Столь высоко организованный, столь органический язык не только – дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка. Онемение двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории. (Аппетитный запах щекотал ноздри. Грибной варит, любимый!) Из современных русских писателей живее всех эту опасность почувствовал Розанов. Его анархический и нигилистический дух признает только одну власть – магию языка, власть слова».
- Наливать?
- Щас, щас, ща-а-с! Повремени!
«…Положение Бальмонта в России – это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала. Хотя Бальмонт и москвич, между ним и Россией лежит океан».
- Половина третьего! Наливать?
- Наливай! Иду-у-у… (Черт! Не дадут дописать… Как назло, мысль прет – не остановишь».)
«… Гумилев назвал Аннинского великим европейским поэтом. Мне кажется, когда европейцы его узнают, смиренно воспитав свои поколения на изучении русского языка, подобно тому, как прежние воспитывались на древних языках и классической поэзии, они испугаются дерзости этого царственного хищника, похитившего у них голубку Эвридику для русских снегов, сорвавшего классическую шаль с плеч Федры и возложившего с нежностью, как подобает русскому поэту, звериную шкуру на все еще зябнущего Овидия».
- Остывает! Ося, слышишь меня?
- Слышу, слышу! Щас! Ща-а-ас!!
«У Пушкина есть два выражения для новаторов в поэзии, одно: «чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, снова улететь!», а другое: «когда великий Глюк явился и открыл нам новы тайны». Всякий, кто поманит родную поэзию звуком и образом чужой речи, будет новатором первого толка, то есть соблазнителем».
- Сколько можно звать, в самом деле?
- Сама начинай! Иду-у-у!
«… Книга Пастернака представляется мне сборником прекрасных упражнений дыхания: каждый раз голос становится по-новому, каждый раз иначе регулируется мощный дыхательный аппарат».
- Раз не идешь, солью в кастрюлю. Остывает!
- Черт! Дописать не дадут! На самом важном месте…
Осип Эмильевич поспешно промокает написанное, излишне давя. В результате чего от влажных букв идут брызги.
- Ах ты, чертова болванка! Поэт обиделся на промокательный прибор и снова запустил им в стену, после чего решительно встав и повалив стул, быстро направился в столовую. Половник демонстративно стучал, возвращая кастрюле содержимое тарелки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

На основе гурджиевского Катехизиса Андрей Николаевич написал устав будущего общества «Единое трудовое братство» (ЕТБ). Название совпадало с гурджиевским за исключением последнего слова. Там – «единство», здесь – «братство». Решили, что кавказский учитель далеко, в Париже, и вряд ли узнает. А если и узнает, то будет ли возражать? Помимо Пащенко и Шандеревского костяк нового сообщества составил и третий член. Близкий знакомый обоих - Александр Кондиайн. Физик и по совместительству астроном («Астрофизик» – как он представлялся при знакомстве).
В кружок «сен-жерменцев» Андрей Николаевич ходить перестал. И никто не поинтересовался почему? Пащенко утешал себя доводом, что его уход - не предательство, так как по всему видно, что в кружке господствовал принцип: «баба с возу – кобыле легче». Судьба МОНРа теперь Андрея Николаевича волновала мало. Вся энергия уходила на работу в собственном обществе и на вербовку в ряды его новых членов.
В свое время Яшка Блюмкин знакомил Андрея Николаевича с писателем-мистиком Иеронимом Ясенским, но тогда это знакомство продолжения не имело, хотя адресок в записной книжке остался. Пащенко решил возобновить знакомство, предложив писателю вступить в новое общество, от чего тот не отказался. Тогда вступать в различные общества считалось делом обычным, и многие делали это с большой охотой, если членские взносы не слишком велики. Иметь известного писателя в своих рядах являлось весьма важным. Раз такой большой человек разделяет ваши взгляды, значит, они того заслуживают.
Нужным для Андрея Николаевича оказалось и знакомство с бурятом Агваном Доржиевым, находившимся под покровительством Наркомата иностранных дел. Хамбо Агван Доржиев, российский подданный, был послом Далай-ламы сначала в Российской империи, а теперь в СССР. Помимо чисто политических дел, он занимался распространением буддизма, сбором средств на строительство новых дацанов и вопросами повышения культурного уровня лам. Заботила его и проблема сохранения буддистских памятников, так как у большевиков начинали чесаться руки по сносу «излишних» храмов, заполнивших, с их точки зрения, всю страну.
Доржиев первый сообщил Пащенко о местонахождении Шамбалы на стыке границ Индии, Синцзяна, северо-западнее Непала. С тех пор Андрей Николаевич загорелся идеей посещения таинственной страны и перестал спокойно спать.
После знакомства с настоящим буддистом состоялось знакомство и с «настоящим» коммунистом (тоже Яшка свел), с самим Луначарским. Пащенко имел с Анатолием Васильевичем милую беседу. Нарком отнесся к изысканиям ученого вполне благосклонно, с пониманием и интересом. И даже вскоре помог ему устроиться в Комиссариат в должности ученого консультанта Главнауки.
Но, увы, счастье длилось недолго. У Пащенко вышла стычка с авторитетным востоковедом Ольденбургом. И хотя последний помнил о заслугах отца и особенно деда Андрея Николаевича (Ольденьург тоже индолог), но внука он заподозрил в шарлатанстве. «Носитесь со своей Шамбалой, как с писаной торбой!». Пащенко пришлось уйти с хорошей должности, почти синекуры.
Что ни делается – все к лучшему, утешал себя молодой, не терявший пока присутствия духа, ученый. Зачем, в самом деле, доказывать выжившим из ума профессорам-маразматикам, что такое «Дюнхор» и с чем его едят?

* * *
На очередную лекцию к Пащенко, теперь по новому адресу, пришло много народу. Среди гостей Андрей Николаевич заметил всех обитателей лубянского кабинета вместе с неугомонным Яшкой (он их привел). Публика, затаив дыхание, целых полтора часа слушала новое сенсационное сообщение о Гиперборее и телепатических волнах.
По окончании лекции чекисты дружною толпой захотели пообщаться с лектором более тесно и, обступив его, заговорили все разом:
- Ваши разработки могут иметь оборонное значение!
- Телепатия может стать новым оружием в битве пролетариата с мировой буржуазией.
- Надо доложить об этом лично товарищу Дзержинскому!
- Да, да, да! Это незамедлительно нужно сделать!

Как следует из вышеприведенных мнений, тема древней Гипербореи своими вечными льдами не тронула «горячие» сердца чекистов. А вторая тема – передача мысли на расстояние с помощью Эн-лучей, - невероятно воспалила их «холодные» головы.
Мысль о докладе самому Феликсу Эдмундовичу пришлась всем по вкусу, вселив трепетную надежду в душу лектора. «А вдруг он меня примет и выслушает?»
- Беру это дело на себя, - заверил, умевший устраивать дела, Блюмкин. «Товарищи» расходились, продолжая возбужденно обмениваться мнениями.

* * *
- Знакомьтесь, Эйзенштейн Сергей! – представил собравшимся нового члена МОНРа председатель. – Этот молодой человек занимается новым, но очень перспективным делом… Си-не-ма…
- Синематографом, - подсказал неофит. – Фильму снимаю, господа.
Нео-розенкрейцеры подходили пожать руку представителю таинственной профессии.
- Смолин, актер.
- Очень приятно.
- Павел Аренский, поэт и востоковед.
- Очень рад!
- Сын известного композитора, - шепнул на ушко соседу Капустин. – Папенька его в расцвете лет погиб от пьянства, а сын…
- Борис Плеттер, - представился вновь подошедший.
- Очень приятно.
- Этот из бывших аристократов, - снова шепнул «Сен-Жермен».
Когда знакомства закончились, спели традиционный гимн и произвели ритуальные действия, председательствующий известил:
- Сегодня расскажу о Святом Граале.
Все покорно затихли. Моложавый подсел к носившему буйную копну новому члену. Собирался, очевидно, спросить, какую фильму тот снимает или собирается снимать? «Сен-Жермен», приняв позу римской скульптуры, пафосно произнес:
- Четырнадцать тысячелетий назад наши предки прибыли в страну эту по океану, всю западную пустыню тогда покрывавшему. Сами они вышли из глубин океана, на западе лежащего. Они жили там, в подводных городах.
«Чем они там дышали?» – подумал Эйзенштейн, но отогнал эту здравую мысль. – «Наверное, всего лишь миф».
- По образу такого города был построен, хотя и несовершенно, лабиринт, в котором живут люди нашей расы, из глубины океана вышедшие…
— Вот бы про такой город фильму снять, - предложил мечтательно моложавый. Синематографист мудро промолчал, не желая вступать в неуместную дискуссию с дилетантом.
- Этот лабиринт теперь является сосудом, в коем хранится прообраз тела и крови Сияния Тихого, - продолжал «Сен-Жермен», то закрывая, то открывая глаза и придавая своему мраморному лицу таинственности. – Ибо в духе, в людях обитающем, Свет Тихий свой луч оставил, как эманация тела Озириса – молоком и хлебом, представляемая, в нас перевоплощается.
«При чем здесь Озирис и где про Грааль?» – не совсем понимал, о чем речь синематографист.
- Как те сосуды, в которых под видом молока и хлеба мы мистически кровь и тело Озириса храним, так и лабиринт две высшие сущности Света Тихого или тело и кровь Озириса хранит.
Эйзенштейн повернулся к соседу: – Почему нет вопросов и комментариев?
Сосед мирно посапывал.
- Я был в чертогах атлантов, - заявил докладчик более громким голосом и даже неопределенным жестом указал куда-то в сторону входных дверей.
«Не имеет ли он ввиду мрачное здание напротив?»
- Несказанной красотой, красотой нежной и тихой блистали эти чертоги!
«Здесь я, пожалуй, присоединюсь к Константину Сергеичу! Старик в подобных случаях говаривал: не верю».
- Я видел Учителя и одиннадцать учеников Его! – оратор все распалялся. – Учителю было на вид не более тридцати лет, а атланты говорили мне, что Он первым явился на планету и что Он жил на ней…
«Не Иисуса ли с учениками имеет в виду?» Эйзенштейн отвлекся на соседа, легонько толкнув его, (тот продолжал посапывать) и не услышал окончания фразы оратора.
- А? Что? – пробурчал моложавый, сменив позу и продолжая дремать. – Ночное дежурство… не выспался…
- Много говорил Учитель… - продолжал «Сен-Жермен».
Вдруг, возникший в дверях сторож Панкрат, сделал ему знак – мол, кончай! Лекция прервалась. – - Что там?
- Сюды с облавой идуть! Во дворе человек десять штатских будя… шушукаются чавой-то… - сообшил дрожащим голосом сторож.
- Ты уверен? – помрачнел оратор.
- Во крест, барин! Ходил по малой нужде и увидал их окаянных. Все, как один, в сапогах и с наганами. Жуть!
- Господа, тихо и не спеша, по одному, расходимся, – в голосе председателя послышались железные нотки опытного конспиратора. – Есть черный ход. Панкрат, проводи!
«Хорошо, что так!» – подумал синематографист, тормоша соседа. – Просыпайтесь, фильма кончилась.
- Я останусь, мне бояться некого, - вдруг совсем несонным голосом ответил моложавый и вновь прикинулся спящим.

* * *
Несмотря на ранний час, в приемной редакции сильно накурено. В небольшой комнате набилось немало посетителей, мечтавших повидать Главного и узнать из первых уст о судьбе своего детища: напечатают или нет?
Секретарша Лидочка успокаивала нервных и нетерпеливых авторов. Она была основным источником задымления помещения. Чадящая папироса со следами губной помады постоянно находилась в мраморной пепельнице, возле стрекотавшего пулеметными очередями «Ундервуда».
- Господа, товарищи, потише! Ведите себя приличней, - периодически изрекала Лидочка, щурясь подведенным глазом, в который норовил прямой наводкой попасть дым.
Папироса постоянно перемещалась из пепельницы в уголок рта и назад. Унизанные кольцами пальцы выстукивали лихие пулеметные польки с кадрилями и кавалерийские тарантеллы.
- Идет, - обрадовала секретарша сомлевших авторов.
- Да? Он самый? Главный? Такой поэт… - поднялась поземка шепота в толпе жаждущих признания.
- Здравствуйте, здравствуйте! – поприветствовал вошедший малорослый господин с пухлым потертым портфелем под мышкой. – Как много вас сегодня… Ну-с, сейчас начнем.

Дубовая дверь участливо скрипнула и впустила хозяина кабинета.
Повисла долгая пауза. Наконец, из-за неплотно прикрытой двери донесся высокий тенорок:
- Лидочка, пускайте первого!
Первым вошёл милый юноша, хорошо одетый, неестественно громкий смех, которого по любому поводу, – чисто нервный – светские движения и замашки были совсем не к месту в этой обители новой пролетарской литературы. По-видимому, надышавшись табачного дыму, он, войдя в редакторский кабинет, глубоко вздохнул более чистым воздухом, и спросил напрямую:
- Вам не подошли бы французские переводы стихов Языкова?
- Языкова? Французские переводы? – Осип Эмильевич от неожиданности вдавился в кресло. – Вы в своем уме, молодой человек?!
- А что?
- Какие сейчас времена! Вы, в какой стране живете?
- Не нужно? Так не нужно, - посетитель нехорошо рассмеялся и стремительно вышел, невежливо хлопнув дверью.
«Хорошенькое начало дня! С утра полоумные идут».
- Лидочка, следующего!
Следующим оказался мрачный очень взрослый человек в шляпе с толстым портфелем в руках. Взгляд его тяжелый, а движения решительные. Лицо не выражает ни тени приветливости, сосредоточенное и напряженное.
- Меня многие из вашей компании слушали и одобрили, - сказал он хмуро и вытащил из портфеля пять толстых клеенчатых тетрадей. – У меня есть драмы, трагедии, поэмы и лирические вещи. Что вам прочесть?
«Обязательно прочесть и непременно вслух, - с тревогой подумал редактор. - Да и немедленно, наверно?»
- Читать?
- Подождите, товарищ…
- Не знаю, чего вам нужно! На какой вкус вам нужно? Могу на разный вкус! Вашей компании нравилось.
- Простите, кого вы называете «вашей компанией»?
- Вас, писателей и поэтов.
- Понятненько, понятненько! Вы кто по образованию?
- Техник! Но инженерию забросил… Служу в одном месте, чтобы кормить семью. А все остальное время пишу. Вот!
- Пройдите к секретарше. Она вам объяснит.
- Не хотите даже послушать? – в вопросе автора проступили угрожающие нотки.
- Лидочка! – завопил редактор. – Зови Тимофея!
Тимофей высокорослый вышибала, без которого издательское дело давно бы заглохло или, вернее, захлебнулось бы на первом десятке обиженных авторов. Спаситель Тимофей действовал как кнут («Сейчас в участок отправлю, если будете шуметь!»), а Лидочка - как пряник. («Может валерьянки или брому?»)
Третьим вошел голубоглазый, чистенький, с германской вежливостью человечек, с аккуратностью приказчика в движениях и романтичной шубертовской дымкой в глазах.
«Ну, с таким, пожалуй, и сам справлюсь», - самонадеянно подумал Осип Эмильевич, поведя жидким бицепсом.
- Что у вас?
— Вот, - протянул «германец» написанную детским каллиграфическим почерком рукопись.
Учитывая предшествующий печальный опыт, редактор углубился в чтение. Благо, листов не так много.
- Товарищ, пока присядьте.
В убогих и косноязычных строчках царил благородный дух германской романтики.
- Любите Новалиса? –редактор отложил написанное.
- Да, он мой любимый! – выпалил автор. – Еще мои кумиры Тик, Брентано…
- Кто вы и чем занимаетесь?
- Работаю приказчиком в нотном магазине.
«Как я угадал!»
Еще работаю настройщиком! Могу вам что-нибудь настроить. Пианино или рояль. Со своих не дорого возьму!
«Как приятно, что я попал к нему в «свои».
С «германцем» разошлись полюбовно, и призывать ни Тимофея, ни Лидочку не пришлось. Но Осип Эмильевич не успел перевести дух и насладиться успешным выпроваживанием, как явившаяся секретарша зашептала, чтобы за дверью не услышали:
- Из Иркутска приехал… рабочий… большое самолюбие… не бойтесь. Сразу пошлю за Тимофеем.
- Тогда впускайте!
- Я живу и мне больно!
Я хочу жить вольно!
Злость к буржуям меня душит,
Слышат все мои уши, – задекламировал громовым голосом вошедший.
Редактор, покорившись сибирскому натиску, затих в кресле и смиренно выслушал.
- Ну, как? Похоже на Маяковского?
- На Маяковского?
— Это вам не какие-нибудь имажинисты! Я, надеюсь, вам понравилось?
В данном случае не обошлось без кнута и пряника. Тимофею с Лидочкой пришлось пустить в ход все свое искусство. Иркутянин оказался крепким орешком, но все же совместными усилиями был напоен бромом с валерьянкой, припугнут вызовом милиции. И, в конце концов, спроважен по своему месту жительства. В далекий и холодный сибирский город.
- Да, тяжела Шапка Мономаха, - облегченно вздохнул редактор и посмотрел на часы. – Не пора ли обедать?
- Осип Эмильевич, к вам… - снова раздалось в передней.
- Кого еще, черт…?
- Не бойтесь! Ваш знакомый…
На пороге, виртуозно открыв тяжелую дверь сапогом, возник сияющий Яшка.
- Как ты? Совсем запарился?
-Привет, Яков! Какими судьбами? Тоже что-нибудь накатал?
- Есть немножко… Вот прочти! Пара стихотворений.
Осип Эмильевич покорно взял мятые листы. С Яшкой шутки плохи. Чекист все-таки!
- Оська, смотри у меня! Если не напечатаешь, посажу сукина сына! Ха-ха-ха! Да не боись, не боись! Шутю…

* * *
Встречу с Феликсом Эдмундовичем устроить никак не удавалось. Слишком важная птица! А вот с чином пониже, с Яковом Аграновым, получилось.
Пащенко пришел на одну из явочных квартир. Проводил туда Блюмкин. Квартира обжитая, уютная. Видать, посещалась часто. Встреча прошла по-домашнему.
- Вы уверяете, что в Центральной Азии существует замкнутый научный коллектив? - спросил, выслушав сообщение, бывалый чекист.
- Да. Этому есть много подтверждений.
- Предлагаете проект установления контактов с обладателями тайных знаний?
— Это нужно сделать в интересах нашего молодого государства.
- Очень интересно! Предложу рассмотреть на коллегии ОГПУ. Один я такой сложный вопрос решать, не правомочен. Спасибо, Андрей Николаевич! Мы вам сообщим. До свидания.
Прошло несколько тягостных дней и, наконец, долгожданная коллегия состоялась. Связным снова выступил Яшка. Он сообщил о дате, месте, и сопровождал приглашенного.
Заседание проходило под покровом ночи на другой явочной квартире, коих по Москве разбросано множество.
Коллегия одобрительно отнеслась к услышанному. Как итог, приняли решение создать секретную лабораторию нейро-энергетики, финансирование которой обещал взять на себя спецотдел ОГПУ. Руководителем назначили Глеба Ивановича Бокия, правнука известного русского математика Михаила Васильевича Остроградского. Несостоявшийся горный инженер. Но вполне состоялся, как работник Чрезвычайки.
Образованный чекист имел склонность к восточным ученьям и мистике. Так что, выбор сделали правильный.
Имелся у чекиста давний друг, известный гипнотизер Павел Васильевич Мокиевский, врач и теософ, член масонской ложи, куда он втянул Бокия. Ложа называлась «Русское братство». Принадлежал к ней и художник Рерих…
Основной род занятий Глеба Ивановича по его ведомству - криптографическая служба. Он главный шифровальщик и дешифровщик одновременно. Бокий, будучи человеком тонким, понимал - то, чем занимается Пащенко, весьма перспективно. Но его мучили неразрешимые вопросы. Почему обездоленные труженики превратились в звероподобную толпу с радостью уничтожающую работников мысли? Как изменить или прекратить острую вражду между простонародьем и культурными? Как разрешить эти противоречия?
Новый знакомый имел, казалось, ответы на вопросы.
- Контакт с Шамбалой способен вывести человечество из кровавого тупика классовой борьбы и массового безумия, - уверял Андрей Николаевич. - А поскольку это так, необходимо найти пути в Шамбалу и установить прочную связь с ней.
Идеи ученого оказались заразительными, и вскоре спецотдел ОГПУ волновала лишь одна цель – организация экспедиции в Тибет.

* * *.
И Смолич, и Аренский, и Плеттер внимательно слушали малопонятный непосвященному рассказ. Поблескивал стеклами пенсне профессор Краснов. Сизов и Сидоров изредка обменивались одними им понятными взглядами. Чеховский и Тагер казались застывшими статуями. Флоренский отрешенно смотрел в одну точку, не мигая. Молодого синематографиста с буйной копной волос давно след простыл. Зато моложавый снова подремывал, находясь «при исполнении».
Заседание продолжалось. После доклада председателя началось обсуждение вопроса: есть ли совершенная красота? Все по очереди высказывались. Сторож Панкрат дремал чутким сном мифического Аргуса. На сей раз, подозрительных личностей вблизи подвала не наблюдалось.
После обсуждения «совершенной красоты» приступили к легкому ужину, затем к пению гимна архангелу Михаилу, отчего верный страж проснулся и присоединился к хору басом-профундо.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

- В сущности, футуризм должен был направить свое острие не против бумажной крепости символизма, а против живого и действительно опасного Блока, - говорил Осип собеседнику, - и если он этого не сделал, то лишь благодаря внутренне свойственной ему тщетности и литературной корректности.
- Так считаешь? – поднял рюмку приятель. – Давай выпьем за это!
- Что ж, давай!
Чокнулись, выпили, закусили салатом, отхлебнули «Нарзана». Количество прозрачной горячительной жидкости в пол-литровом графинчике катастрофически уменьшилось, но денег в обрез и добавить не представлялось возможным.
Вокруг гоготали завсегдатаи писательского ресторана. И, хотя час еще не поздний, дым коромыслом намечался.
- Блоку футуризм противопоставил Хлебникова, - прожевав, сказал Осип. - Их битва продолжается и в наши дни, когда нет в живых ни того, ни другого. Поэзия Хлебникова идиотична в подлинном, греческом, не оскорбительном значении этого слова.
- Да, да! Ты прав на все сто! – собеседник слушал и поддакивал, пыхтя папиросой.
- Огромная доля написанного Хлебниковым – не что иное, как легкая поэтическая болтовня, как он ее понимал.
Осип, не только поэт, но и критик, любил помыть кости собратьям по перу. Это у него лихо получалось.
- Как бы для контраста рядом с Хлебниковым насмешливый гений судьбы поставил Маяковского с его поэзией здравого смысла.
- Но ведь здравый смысл, наверное, присутствовать должен во всякой поэзии, - резонно заметил разомлевший приятель и стряхнул пепел в тарелку.
- Тут, батенька, речь идет об особом здравом смысле, - Осип заглянул в пустую рюмку и погрустнел.
- Разольем по последней, - сообразил друг. – Тут, как раз, по пятьдесят граммов.
Наполнили рюмки остатками содержимого хрустального графинчика с точностью, которой позавидовал бы любой аптечный провизор.
- И Хлебников, и Маяковский настолько народны, что, казалось бы, народничеству, то есть грубо подслащенному фольклору, рядом с ними нет места. А вот Есенин и отчасти Клюев…
-, Давай тяпнем по последней, -, сидел как на иголках, друг. – Чего тянуть? Душа горит!
- Давай!
Поморщились, запили остатками «Нарзана». Закуска давно съедена.
- Что скажешь обо мне в сравнении с Вовкой Маяковским? –собеседник икнул.
- Хочешь откровенно?
-Да!
- Ты поэт-инженер, специалист, организатор труда…
- Ну-ну? Давай, давай… Интересно!
- Ты, можно сказать, создал словарь квалифицированного техника…
- Правильно.
- Что еще добавить? Для тебя характерно, что машина, как целесообразный снаряд, кладется в основу стиха, вовсе не говорящего о машине. Ты исключительно лиричен и трезв по отношению к слову; и никогда не поэтизируешь, а просто прокладываешь лирический ток, как хороший монтер, пользуясь нужным материалом.
- Эх, Оська, жаль, что выпить не осталось! Ты молодец – видишь всего меня насквозь!

Яков и его сослуживец зашли по окончании рабочего дня в ресторан, пользовавшийся у писателей и поэтов большой популярностью. В зале шумно, многолюдно, душно, накурено. Но с кухни доносятся соблазнительные запахи, славившиеся на всю Москву. Это и влекло сюда людей.
Усевшись за свободный стол, заказали выпить и закусить. Рассказав, друг другу по паре анекдотов, Яков и собутыльник принялись разглядывать обитателей злачного места.
- Смотри, вон Оська сидит, - толкнул Блюмкин под руку товарища.
- Кто он, этот Оська? – рыкнул Трепаев, незнакомый с литературной богемой.
- Не знаешь Оську? Гениальный поэт!
- Пушкина знаю, а Оську твово нет!
- Посиди, сейчас подойду к нему.
Блюмкин решительной походкой нового хозяина жизни направился сквозь сизо-фиолетовые клубы в глубину зала и исчез в дыму.
- Привет, гений! – выпалил он, подойдя. – Можно к вам прикантоваться?
- Яков? Не так давно виделись, но рад снова… Присаживайся!
Два стула пустовали. Осип с товарищем долго отбивали осаду, делая вид, что ждут кого-то и отсекая страждущих бессердечным «Занято!» Яков шумно присел, заставив плясать фокстрот пустую посуду на столе.
- Знакомься! Мой собрат Колька Асеев. Приятель изобразил подобие, не то подавленной икоты, не то улыбки, на своем блюдцеподобном лице.
- Яков Блюмкин, ответственный работник ВэЧэКа! – представился гость, любивший производить пугающее впечатление на окружающих названием организации, в которой служил. – Твой собрат тоже гений?
- Что вы, что вы? – смутился поэт-инженер. – Я начал совсем недавно.
- Почему у вас, братцы, так скромненько на столе, а точнее – бедно! – Гость окинул взором щедрого деда Мороза пустой графинчик и голые тарелки. – Эй, человек!
- Чего изволите? – подлетел официант и любезно предложил малиновые корочки с золотым тиснением.
- Подать сюда, любезный… - «Дед Мороз» величественным жестом отстранил меню и начал заказывать по памяти. Гулять, так гулять – знай наших!
Сменили заляпанную скатерть. Стол бедных поэтов содрогнулся под тяжестью двух бутылок коньяка, бутылки шампанского в серебряном ведерке, заливной осетрины, мясного ассорти, салатов из крабов и креветок.
Забыв, что пришел не один – Трепаев безуспешно делал знаки, что, мол, иди, а то водка испаряется – Яков увлекся поэтами. Наслаждался впечатлением, которое произвела на них его щедрая «скатерть-самобранка». Решив еще больше усилить впечатление и закрепить «победу», он решил услаждить их слух своими бесчисленными «мюнхгаузенскими» историями.
- Не сознается, ставлю к стенке! Людские жизни в моих руках! Подпишу бумажку, и через пару часов человека нет.
- А Сережка, говорят, снова запил, - попытался сменить тему Асеев.
- Есенин?
-Да, - подтвердил Мандельштам.
- Горбатого могила исправит… или только мы, Вэ-Чэ-Ка! Ха-ха-ха! Выпьем за нашу службу!
От такого тоста не только грех, но и опасно отказываться. Чокнулись, опрокинули, закусили…
- Во-о-он… еще один поэт идет. Видите? – Асеев вилкой, с повисшей на ней осетриной, указал на возникшую в дверях высокую сутулую фигуру.
- Кто это? – чекист уронил на скатерть что-то мясное.
- Пастернак, –трудился над крабовым салатом, Осип.
- Как говоришь? Пастер, Пастер… Пастера знаю, а Пастернака твоего никак нет. Забавная фамилия! – Яков заржал. – Хотите, я его сейчас арестую и подпишу смертный приговор? Хотите, хотите?
- Что ты, Яков! Побойся Бога! – перепугался Мандельштам. –Он надежда русской литературы!
- Если он тебе так нужен, не трону, - чекист шумно отрыгнул «Нарзаном». – Ну ладно, пииты! Нечего мне тут с вами лясы точить. Засиделся! Дружок заждался. .
Гость шумно вскочил, произведя на столе повторное землетрясение, и исчез.
— Это палач! – взорвался долго терпевший Асеев. – Как ты можешь водить дружбу с таким?
- Выпил, вот и выкаблучивает, что пуп земли, - успокоил Осип. – Вообще-то он парень хороший… Давай выпьем!
- Может и Бориса пригласить к нашему столу, - поднял рюмку Асеев, - что он рыщет в поисках места.
Закричали и замахали руками, стараясь привлечь внимание, то появлявшейся, то исчезавшей в чаду и дыму, «надежды русской литературы». Наконец, «надежда» знаки заметила и направилась к ним, продираясь сквозь сутолоку, бедлам и просьбы автографов…
Ресторан, подобно готовящемуся к извержению вулкану, кипел, бурлил и пыхтел. Здесь от споров плавились головы и решались чьи-то судьбы, шумно обсуждались сюжеты повестей и романов, зачитывались стихотворения и целые поэмы. Кто-то тонул и захлебывался в лаве зависти, кто-то пытался обратить на себя внимание маститого, кто-то отбивался от назойливых поклонников и поклонниц, кто-то искал себе мужа или жену, любовника или любовницу, кто-то добивался протеже, кто-то что-то у кого-то просил… Одним словом – ад! А посетители все пребывали. Очень известные, не очень известные, мало известные и совсем неизвестные. Вскоре с обратной стороны входной двери повисла жестоко-равнодушная как судебный вердикт табличка «Свободных мест нет». Садисты швейцар и метрдотель могли теперь немного передохнуть.

* * *

Внезапный арест Тагера и Чеховского внес панику в ряды МОНРовцев. Но заседания и сходки не прекратились. Пришлось сменить лишь место встреч. Теперь стало ясно, наводчиком оказался тот самый «моложавый», который сразу после начавшихся арестов исчез. Сначала решили, что и его «замели». Но потом кто-то его случайно встретил на улице целого и невредимого. Как ни старались, так и не сумели вспомнить ни его имени, ни фамилии. Понимали, что случайный человек не мог втереться в ряды посвященных. Вскоре пропало и еще несколько собратьев…

Яркий свет настольной лампы нагло бил в лицо сидевшему на стуле сгорбившемуся человеку. Подследственный не мог разглядеть своего мучителя. Голос того больно стегал по ушам.
- Почему ваше общество скрывало свою деятельность от официальных органов?
- По исторической традиции маленькие группы, так называемые «братства», были тайными, чтобы избежать преследования церкви и не слыть еретиками.
- В чем сущность вашей доктрины?
- Вселенная представляется в виде семи космических кругов, включающих в себя различные звездные системы, каждая из которых имеет собственное мироздание.
- Как принимали в ваш Орден?
- Всего степеней посвящения семь, и каждой из них соответствует определенная легенда об Атлантах, потомки которых жили в подземных лабиринтах в Древнем Египте.
- О Египте и Атлантах не надо! Как конкретно принимали в Орден?
- Обряд посвящения довольно прост. Проводивший посвящение Старший Рыцарь с белой розой в руке…
- Кто этот старший?
- Капустин.
- Дальше.
- Старший рассказывал неофитам о Древнем Египте.
- Не надо о Египте! Дальше.
- К посвящаемому подходили два других Старших Рыцаря…
- Их имена.
- Тагер и Чеховской.
- Дальше.
- Они призывали новичка быть мужественным, блюсти честь и хранить молчание. Затем его ударяли рукой по плечу, имитируя удар плашмя мечом в рыцарском посвящении…
- По какому принципу вербовались члены?
- Подбирались люди, интересующиеся оккультными науками, историей эзотерики. Они приглашались на лекции, потом им делалось предложение.
- С какими подобными организациями в Москве и в других городах вы сотрудничали?
- В Москве – ложа «Храм искусств» и «Общество милосердия». На периферии в Нижнем Новгороде и в Сочи это «Орден Духа», и «Орден тамплиеров».
- Как у вас лично возник интерес к этим вопросам?
- Интерес к вопросам философского характера возник у меня очень рано, в 14 лет. Первым проявился интерес к анархизму, выразившийся в чтении трудов Эльцбахера и Ницше.
- Вы стремились к захвату власти?
- Сначала – к захвату власти над стихийными силами Земли и Космоса, затем – к власти над мировыми силами зла, чтобы стать владыками мира и облагодетельствовать человечество.
- Понятно. Допрос окончен. Увести!

ОГПУ теснее сжимало кольцо вокруг МОНРа, изымая его членов одного за другим и, наконец, ловушка захлопнулась. Все розенкрейцеры во главе с самим «Сен-Жерменом» оказались во внутренней тюрьме на Лубянке и поочередно смиренно признавали свое поражение.

Один из членов «тройки», лысый человек в пенсне, держа листок в руке, зачитывает:
- Слушали дело за номером… от 26 января 19… по обвинению членов подпольной организации «МОНР» в антисоветской деятельности. Организация ставила своей задачей свержение существующего строя и реставрацию капитализма. Постановили всех членов преступной организации во главе с руководителем, Капустиным Владимиром Васильевичем, подпольная кличка «Сен-Жермен», и далее по списку, подвергнуть высшей мере социальной защиты.
Зачитавший постановление тяжело бухнулся на стул и, достав не первой свежести платок, начал протирать запотевшее пенсне.

* * *

- Съезд левых эсеров поручил мне выполнить эту задачу, - рассказывал Блюмкин.
- Когда? – спросил Пащенко.
- Давненько, летом восемнадцатого.
- И что дальше? – спросил Шандеревский.
Трое сидели в тесной квартирке на Сретенке. Собрались, чтобы обсудить планы тибетской экспедиции в узком кругу, но первая рюмка развязала язык неистовому чекисту, и он пустился в воспоминания.
- Разорвать революционным способом гибельный для русской и мировой революции Брестский договор. Так решил съезд, а я должен исполнить волю его путем совершения акта индивидуального террора.
- Как?
- Убить германского посла Мирбаха.
Утром 6 июля Яков, как обычно, пришел к себе в Чрезвычайку. По обыкновению, ущипнул милую секретаршу, отпустив в ее адрес пару не то комплиментов, не то шуточек на грани приличия.
- Будет вам, Яков Григорич, - густо покраснела раскрасавица-девица, стыдливо склонясь над бумагами.
- Зинуль, достань наш бланк. Мне надо удостовереньице сварганить. Пропечатай, будь добра!
- Какое вам? Диктуйте, -, залилась неестественным румянцем, девушка.
- Слухай сюда! – Блюмкин встал в позу Наполеона, скрестив на груди руки. Залюбовался собой в овальном зеркале, висевшим на стене. – «Удостоверение». Заглавными буквами посередине.
- Понимаю, понимаю, - застрекотали клавиши.
- Слухай дальше: «Всероссийская чрезвычайная комиссия уполномочивает ее члена…»
- Не поспеваю за вами. Помедленнее.
- «… ее члена, Якова Блюмкина и представителя Революционного трибунала Николая Андреева
войти в переговоры с господином Германским Послом в Российской Республике…»
- Не влетит нам с вами, Яков Григорич, за такое удостоверение?
- Не боись, дорогуша! Печатай, печатай! В случае чего отмажу.
- Падно! Так и быть, поверю вам в очередной раз.
-«… по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к Господину Послу».
- Все?
- Еще немного. Самое главное! Чуть ниже: «Председатель Чрезвычайной комиссии. Точка». Еще ниже: «Секретарь. Точка». Все!
- Готово! – радостно откинулась на стуле Зинуля.
- Умница! Давай сюда.
Выхватив листок, Блюмкин лихо подмахнул подпись, которую давно освоил – «Ксенофонтов».
- Зинуль, теперь шлепни печать, и дело в шляпе!
Девица послушно полезла в сейф, достала и шлепнула, воскликнув:
- Господи, помилуй! Во что вы меня вовлекаете, Яков Григорич… А как с подписью Феликса Эдмундовича?
- Умеет Колька Андреев! Большой спец! Сейчас подойдет. – Блюмкин залюбовался бумажкой. – Спасибочки, Зинуль! С меня коробка зефира в шоколаде.
- Ох, не сносить вам головы, Яков Григорич!
- Смотри на жизнь проще, Зинуль! (На лестнице послышались шаги.) – Колька топает.
Широкогрудый, пышаший здоровьем и свежей гимнастеркой, добрый молодец показался в дверях.
- С пролетарским приветом! – широко улыбнулся вошедший.
- Ну-ка, Николай, завизируй! – протянул Яков коллеге листок и ручку.
- Прямо с порога! Дай дамой полюбоваться… Как дела, Зиночка?
- Хорошо, Николай Петрович!
- Так держать! – скрипя сапогами, Андреев прошелся по комнате. – Что подписать?
— Вот, на!
- Ага, понял, понял…
«Дзержинский» – размашистая, знакомая каждому бойцу невидимого фронта подпись, украсила документ.
- Ты асс! – похлопал по плечу коллегу Яшка.
- Надо и мне хоть чем-то выделяться в этой жизни, - зарделся Андреев и снова скрипнул сапогами. - Пойдем, пора.

Темный «паккард» с открытым верхом ждал внизу. Сели и покатили. Шофер тоже в курсе, и быстро подъехал к «Националю», где друзья получили последние инструкции, бомбу и револьверы. Свой револьвер Яков отдал шоферу.
- На тебе кольт! У меня наган есть. Езжай тихо. У дома, где остановимся, не выключай мотор. Если услышишь выстрелы, шум, не волнуйся. Жди нас!
Денежный переулок. Уютный двухэтажный особняк с палисадом за чугунной решеткой. На часах ровно три.. Позвонили. Одетый с иголочки швейцар приоткрыл дверь.
- Что господам угодно?
- Мы хотеть беседовать с господин посол, - на ломаном немецком изъяснился Блюмкин.
- Их сиятельство обедать, надо подождать в вестибюль, - на ломаном русском ответил привратник. – Прошу проходить.
- Раз дурак швейцар нас впустил, это нимало! –Яков радостно ударил по коленке, усевшегося в кресле напротив, Андреева. – Все идет, как надо!
Через несколько минут к странным посетителям спустился советник посольства.
- Ваши документы, господа? Кем вы уполномочить?
Блюмкин предъявил изготовленный Зиночкой «мандат».
- Мы являемся представителями Советского Правительства и просим графа Мирбаха принять нас, – перешел Блюмкин на русский, так как советник понимал хорошо язык страны пребывания.
- От самого господин Дзержинский? – удивился дипломат, увидев пугающий росчерк. – Я взять ваш мандат и доложить. – С документом в руках он скрылся во внутренних покоях. Визитеры вновь остались одни.
- Как здесь у них, сволочей, хорошо! – Андреев разглядывал буржуазный интерьер.
- Не боишься? – Блюмкин взглянул на часы. - Вдруг не получится?
- Чего бояться? Быстрей бы!
Советник явился вновь и не один.
- Военный атташе лейтенант Мюллер, - представился новый персонаж, говоривший по-русски лучше коллеги.
- Эти господа от Дзержинского, - пояснил советник.
- Пожалуйста, - сделал приглашающий жест атташе.
Блюмкин и Андреев прошли в гостиную, где им вновь предложили сесть.
- Я имею строгое предписание от товарища Дзержинского говорить с господином послом лично, - сделал серьезное лицо Яшка.
- Граф не принимать, - ответил советник. – Я уполномочен вместо него, если у вас срочно.
- Очень важное дело, - настаивал Блюмкин. – Прошу доложить повторно.
Немцы скрылись.
- Боятся, гады! – заскрежетал зубами Андреев.
- Известно про Мирбаха, что он боится покушений, поэтому…
Фраза прервалась появлением немцев.
-Граф согласиться принять. Прошу.
Вошли в просторную залу, посередине которой стоял массивный мраморный стол.
- Что у вас, господа? – радушно улыбаясь, спросил на хорошем русском седоватый господин с пушистыми усами и указал на стулья. – Прошу вас!
Яков вынул из папки кучу бумаг и разложил на столе.
- ВэЧэКа, господин посол, арестовала вашего родственника, офицера австро-венгерской армии, по обвинению в шпионаже. Вот протоколы допросов. Ознакомьтесь.
- Меня, господа, это мало интересует, - ответил невозмутимо Мирбах. – Я и моя семья не имеют ничего общего с арестованным вами офицером.
- Ваше сиятельство, - заговорил советник, - я полагать, что следует прекратить этот разговор, а Чрезвычайной комиссии будем дать письменный ответ через Наркомат иностранных дел.
- Может быть, графу интересно узнать, какие меры будут приняты с нашей стороны? – спросил, сидевший ближе к двери, Андреев.
- Господин посол, вы желаете, это знать? – повторил Блюмкин вопрос.
Мирбах утвердительно кивнул, но ответа не получил. Вместо этого раздались выстрелы. Блюмкин стрелял в каждого из троих немцев. Фраза Андреева являлась заранее заготовленной командой к действию. Пули задели атташе и советника. Они упали. Граф побежал в соседний зал. Андреев кинул вслед бомбу, которую принес в портфеле. Но та не пожелала взорваться. Николай, видя непорядок, догнал посла и огрел сильнейшим тумаком, отчего хлипкий дипломат свалился. Подоспевший Яшка схватил бомбу и, с криком «Бежим, Колька!», бросил повторно в Мирбаха. На сей раз бабахнуло так, что весь мир, казалось, содрогнулся. Был Мирбах, а остался прах!
Посыпалась штукатурка, взлетели вверх плитки паркета, разбились стекла в окнах и вазы с цветами, попадали со стен картины. Буржуазному интерьеру нанесли значительный урон.
Террористы лезли через железную ограду палисада. Из здания запоздалая охрана открыла стрельбу. Пуля зацепила Яшку. Он, хромая, побежал к авто. Впереди, пригибаясь, мчался Андреев. Кубарем ввалились. Шофер рванул, попрощавшись с немцами клубами сизого дыма…
- Куда вы поехали? – спросил Пащенко.
- В особняк Морозова в Трехсвятительском переулке. Там размещался наш штаб. Меня поместили в лазарет, чтоб затруднить поиск. Я сбрил усы и бороду, остригся наголо.
- Чем кончилось? – не терпелось узнать Шандеревскому.
- Обострением отношений с Германией, чего и хотели, да мятежом эсеров…
- Тебя наказали?
- Легко отделался, покаявшись. Президиум ВЦИК, «учитывая добровольную явку», амнистировал.
- А с Андреевым?
- Его тоже простили, но потом наши пути разошлись. Давно о нем ничего не слышал.
- История! – присвистнул Шандеревский. – Тут одной бутылкой не отделаешься. Придется бросать жребий, кому идти за следующей. Конечно, рассказчик не в счет!
ГЛАВА ПЯТАЯ

- Вы считаете, мозг - есть подобие радиоаппарата? - спросил Глеб Иванович нового знакомого. – Как оригинально!
- Только этим, –ответил Пащенко, - можно объяснить такие явления, как гипноз, телепатия, коллективное внушение, коллективные галлюцинации. Именно такой способностью мозга тысячелетиями пользуются маги, медиумы, а сегодня – спириты. Поскольку факт существования Эн-лучей считается доказанным, должны быть проведены серьезные лабораторные исследования их свойств.
Работы начали проводиться. Специально для этих целей одно из подразделений службы Бокия оборудовало «черную комнату» в здании ОГПУ по Фуркасовскому переулку. Занялись обследованием всевозможных знахарей, шаманов, медиумов и гипнотизеров, которых в конце 20х годов активно в своей работе использовал спецотдел. Порой проводились в научных целях спиритические сеансы. Для исследования из Горно-Алтайского краеведческого музея доставили отдельные предметы шаманского культа, которые тоже подверглись обследованию и изучению. Посылался секретный сотрудник в горы Тибета, чтобы собрать сведения о «снежном человеке». Агент долго кочевал со странствующими монахами по монастырям, но так ничего нужного не узнав, вернулся, за что понизили в должности.
Лекции Андрея Николаевича продолжали пользоваться большой популярностью среди работников. По большей части они происходили в доме №2 по Большой Лубянке. Люди в форме очень серьезно относились к этим занятиям и многие даже конспектировали. Слушателями являлись руководители почти всех подразделений, отделов и подотделов.

Главное, что волновало Андрея Николаевича - подготовка экспедиции в Шамбалу. Планировалось, как отряд под видом паломников, выйдя из района Рушан на Советском Памире, преодолеет горные кряжи афганского Гиндукуша и попытается двинуться к Гималаям. Где и станет искать то заветное и таинственное…
Руководителем секретного каравана спецотдел назначил самого Андрея Николаевича. День отъезда наметили на конец лета 1925 года. Путь пролегал через Афганистан и Синцзян. Если Пащенко назначили командиром, то комиссаром стал Блюмкин, славившийся не только своими проделками, но и знанием многих языков и хорошим владением рукопашным боем. Говорили, что Яков Григорьевич имел за плечами опыт нелегальной работы на Востоке. Так что, новая затея вполне согласовывалась с его профилем.
Задачи, которые поставил перед Блюмкиным Бокий, не исчерпывались лишь «комиссарством», а носили более конкретный характер: рекогносцировка местности, оценка положения дел на Карокарумском перевале, состояние дорог, ведущих к границе СССР, наконец, – степень концентрации британских войск в районе.
Поступило радостное известие: по линии ВСНХ согласно личному распоряжению «железного Феликса» на экспедицию выделено около ста тысяч рублей.
К концу июля 1925 года приготовления в целом завершились. Наступил наиболее ответственный момент – проведение документов через ряд бюрократических преград. Обратились за помощью к Наркому Иностранных дел. Чичерин, в целом, отнесся к планам доброжелательно, но поинтересовался, согласовано ли с начальником разведки Трилиссером. Бокий ответил, что еще на коллегии в декабре проинформировал начальника о плане операции, тот поддержал, и Дзержинский поддержал, выделив средства.
- Тогда в добрый путь! - Нарком, радушно улыбаясь, лично пожал руки всем «ходокам». – И хоть я убежден, что никакой богатейшей культуры в доисторическое время там не существовало, но исхожу из того, что лишняя поездка в Лхасу может в некоторой степени укрепить связи, создающиеся у нас с Тибетом.
Члены будущей экспедиции возвращались от Чичерина в радостном возбуждении. Наконец, давнишняя мечта так близка к осуществлению. Лишь бы не возникло непредвиденных осложнений.

* * *
Открытие персональной выставки Рериха в Стокгольме имело большой успех и положительную прессу. Гостей много. Виновник торжества едва успевал отвечать на вопросы докучливых хроникеров, давая интервью направо и налево. Элегантный, восточного типа, господин, пробившись сквозь осаждавшую художника толпу, спросил неожиданно:
- Вы собираетесь в Англию, господин Рерих?
- Откуда вы это знаете, молодой человек?
- Мы многое о вас знаем, - произнес доверительно элегантный господин, - и, более того, пристально следим.
- Кто «вы», простите?
- Пока не важно. Считайте, ваши доброжелатели.
- Интересно. Вы меня интригуете.
- Мы не советуем вам ехать в Англию. Там искусство не любят и ваше творчество не поймут.
- Почему вы так уверены?
- Потому, что точно знаем. Доверьтесь нам и не прогадаете.
- Куда посоветуете ехать? – улыбнулся художник, как бы принимая условия навязанной ему игры.
- Другое дело в Германии. Там ваше искусство будет оценено по достоинству.
- Откуда такая уверенность?
- Мы поможем устроить ваши выставки по всей немецкой земле, и гарантируем большую продажу.
- Кто вы?!
- Чтобы вы не сомневались, можно сейчас подписать договор, и вы получите задаток. Только покинем это многолюдное место.
Таинственный благожелатель увлек художника в какой-то тесный закуток, по-видимому, специально подготовленный. Там сунул «загипнотизированному» в руки лист бумаги и вечное перо «Паркер». Художник, чувствуя, что не волен распоряжаться собой, расписался, где просили. Ощущая полное опустошение, как будто из него высосали всю кровь, он вернулся к публике. Молодой человек исчез.
«Зачем подписал, не читая? Что со мной происходит? Не привиделось ли мне?» Но испачканный чернилами палец (так старался) свидетельствовал, что случившееся - реальность. Николай Константинович подошел к встревоженной его исчезновением супруге.
- Елена, ты знаешь, что сейчас со мной произошло?
- Что, дорогой?

В это время в Германии шла подготовка к вооруженному восстанию. Коммунисты, чувствуя поддержку Советской России, подняли головы. Правительство прилагало отчаянные усилия по предотвращению революционного брожения. Понимая, что подпитка идет из-за границы, министр иностранных дел санкционировал вскрытие всей почты, приходившей на адрес Советского посольства в Берлине. Большинство посылок туго набито подрывными листовками, напечатанными в России, и брошюрами Ленина «Государство и революция».
Огромные контейнеры с картинами Рериха не вскрывались. Всемирная слава русского художника - гарантия политической благонадежности…

В июне 1920 года чета Рерихов получает долгожданные визы в Индию, но вместо того, чтобы отправиться в страну мечты, едет в Америку.
Как предсказывал таинственный молодой человек, выставка в Германии прошла с шумным успехом, и немало работ продано за кругленькую сумму. По окончании выставки доброжелатель снова объявился и опять состоялся непродолжительный разговор.
- Повремените с Индией, - советовал незнакомец. – Посетить Соединенные Штаты сейчас важнее и для вас, и для нас.
- Может вы, наконец, раскроете свое инкогнито, молодой человек? Кто вы?
- Думаю, и сами догадываетесь. Я представитель вашей бывшей Родины…
- Почему «бывшей»? Я от нее никогда не отрекался!
- Не обижайтесь, Николай Константинович! Но вы не делите с ней ее трудности, живя в Европах и катаясь по всему свету.
Художник промолчал. «Что они хотят от меня?»
- Не так много.
- Вы читаете мысли?
- Иногда приходится.
- Чем могу быть вам полезен?
- Вопрос вот в чем… Скоро в США выборы, и реальным кандидатом в президенты намечается один представитель республиканской партии. Он, как нам известно, не имеет предубеждения против Советской России. С вашей стороны требуется, побывав на встречах с ним, - ваше имя высоко котируется в Америке – мягко и аккуратно намекнуть ему на признание Страны Советов, и сотрудничество с ней.
- Всего?
- Да.
- Придется попробовать.
- Желаю успеха! Мы в долгу не останемся.
- А наше путешествие в Азию?
- Не волнуйтесь! Оно состоится позже. Мы вам поможем. И лучше, если оно пройдет под американским флагом. Это будет гарантировать успех!
- Вы так считаете?
- Да. До свидания, Николай Константинович. Привет вашей дражайшей супруге.
Незнакомец растворился в воздухе. «А от кого привет?» Художник пожал плечами – ну и ну…
- Опять ты имел беседу с этим типом? – подошла встревоженная Елена Ивановна. – Я тебя обыскалась!
- Да, снова он… Кстати, тебе привет от него.
- Кто он?
- Из России.
- Большевик?
- Похоже, да. Но культурный.
- Чего они от тебя хотят?
- Пойдем. Не спеша, все объясню, – он нежно взял супругу под локоть.
- На тебе лица нет, дорогой! – воскликнула жена, когда они оказались в свете люстры. –Так сильно переживаешь?
-Кажется, они меня вербуют… пока ничего серьезного. Однако, успехи на выставках и удачные продажи не без их вмешательства.
- Твое искусство не способно само за себя постоять?
- В этом мире не все так просто.

В сентябре 1920 года лайнер пересекает Атлантику. В трюме тщательно упакованные картины. В душных третьем и четвертом классах томятся пассажиры победнее. В основном, эмигранты. Их удел воспоминанья о горестях Старого Света и надежды на радости в Свете Новом.
Пассажиры первого и второго классов, помимо своих шикарных кают и салонов, отдыхают на верхней палубе, развалясь в удобных шезлонгах и прячась под тентами от по-летнему жаркого солнца. Комфорт и покой царят среди обитателей верха, в числе которых много деловых людей и богатых бездельников. Семья русского художника не вполне вписывается в это «высшее общество». Во внешности господина Рериха, в его манерах, в речи нет, ничего от художнической богемы, тем более от эмигрантской бездомности. Одет строго, собран, спокоен, внешне похож на дельца. Жена его - дама из общества, дочь известного архитектора Шапошникова, двоюродная племянница композитора Мусоргского, и двоюродная правнучка полководца Кутузова. Пышноволосая, одетая с безукоризненным вкусом. Никакого языкового барьера. Художник, супруга и дети отлично объясняются на всех европейских языках. Конечно, Рерихам не придется высиживать американский карантин рядом со статуей Свободы. Для них комфортабельные каюты и купе железнодорожных экспрессов, отели и пансионы в гигантском Нью-Йорке, в деловом Чикаго, в чопорном Бостоне, в, пестром Сан-Франциско, где соседствуют итальянские, китайские, негритянские кварталы, в Филадельфии. Двадцать восемь городов Рерихам придется посетить за три года, которые нужно провести в Новом Свете с сентября 20го по май 23го.
. Встречается с кандидатом в президенты. Призывает его протянуть руку молодой Республике Советов, как о том его просил таинственный незнакомец. Кажется, авторитет известного художника повлиял на будущего избранника американского народа. Тот задумался…
В Нью-Йорке Рерих мечтает воссоздать дело, которым много лет руководил в Петербурге – возродить школу, подобную школе Общества поощрения художеств, широко открытую для одаренных детей без различия рас и сословий. Вскоре художник открывает Институт Объединенных Искусств – Masters Institute of United Arts. .
Девизом Института Рериха стали слова: «Искусство объединит человечество».
В 1923 году газеты печатают приветствие нового президента Кулиджа (того, которого художник призывал к сближению с Россией), открывшемуся в Нью-Йорке в ноябре Музею Рериха. В нем выставлено около трехсот полотен мастера.
Мэр Нью-Йорка обращается к русскому живописцу с почтительной речью. Открытие музея большое событие в культурной жизни города. Рерих в зените славы и в центре газетной шумихи. «Водитель культуры», «Мастер», «Светоч» - пестрят газетные заголовки.
В апреле 1923 года огромный пароход снова разрезает волны Атлантики. Париж встречает заокеанских гостей массой знакомых, хотя и несколько постаревших лиц. Кажется, дело происходит не на Елисейских полях или под каштанами Больших бульваров, а там, как в добрые времена, на Мойке.
Вот неутомимый, юркий Бенуа. Вот усохший, темноликий Мережковский и его верная подруга, с претенциозной лорнеткой, Зиночка Гиппиус. Такой же сутулый Ремизов – раб письменного стола. На небольшой вилле под Парижем живет сестра, Екатерина…
- Страшна революция, - ворчит Мережковский.
- Эх, были времена, - причитает Философов.
Францию покинули без сожаления. За кормой Марсель, где на желтой скале стоит храм Божьей Матери, покровительницы моряков. Из Марселя в Суэц, далее Красное море, Индийский океан, а там и…
В начале декабря 1923 года мировая печать сообщила о прибытии семьи известного художника в Бомбей.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
..
В 1918 году «Известия» писали: «К северу от Индии, в сердце Азии, в священном Тибете идет борьба. Пользуясь ослаблением китайской власти, эта забытая всеми страна подняла знамя восстания за самоопределение».
Появление заметки связано с тем, что из Бутырок выпущен представитель Далай-ламы в России, Агван Доржиев.
Условием освобождения «тибетского посланца» стало его согласие сотрудничать с советским дипломатическим ведомством. Таким образом, перед руководством НКИДа, и лично Чичериным, открылась заманчивая возможность завязать через Доржиева дружеские отношения с Далай-ламой. Благодаря чему можно продвинуть революционные идеи в страны буддийского Востока и в то же время придвинуться к главной цитадели британского империализма в Азии – Индии.

* * *
Старший сын Николая Константиновича и Елены Ивановны, Юрий, закончил в Лондоне индоиранское отделение Школы восточных языков Лондонского университета. Кроме того, учился в Гарварде и Париже и получил степень магистра индийской философии в Сорбонне. Притом Юрий не узкий лингвист. От отца унаследовал уважение к культуре азиатских народов и пристальный интерес к ней.
Святослав, сын младший, тоже склонен к продолжению отцовского пути. Он, как и отец, живописец. Учился на архитектурных курсах в Гарварде и Колумбийском университете, владеет многими азиатскими языками.
Индусы молятся своим старым Богам, но молятся и новому еще живому по имени Ганди, которого называют «махатма» (мудрец, святой). Елена Ивановна без ума от Ганди.
- Он учился в Англии, томился в английских тюрьмах, - пылко рассказывает она за обеденным столом о своем кумире.
- За что он попал в английскую тюрьму? – спросил Святослав.
- Как тебе не стыдно! Не знаешь? За то, что боролся за свободу своего народа, за улучшение его жизни.
- Дорогая, он дружил с нашим Львом Николаевичем, - Николай Константинович, поднёс дымящуюся ложку к спрятанному в седоватой бороде и усах маленькому рту.
- Да, конечно! В молодости Ганди переписывался с Толстым и многое взял из его учения о самоусовершенствовании. Толстой, в свою очередь, идею о «непротивлении злу насилием» позаимствовал у индийских мудрецов.
- Они очень гармонично дополняли друг друга, - завершил «двойной портрет» старший сын.
- Ты прав, Юра! Они очень подходили один другому и испытывали долгие годы взаимную симпатию, - Елена Ивановна, увидев, что тарелка сына пуста, зачерпнула половником из супницы. – Хочешь добавки?
- Нет, спасибо!
Из Индии вернулись снова в Америку, из Америки – опять в Европу, но только не в Париж, а в Берлин.
В декабре 1924 года Николай Константинович позвонил в советское посольство.
- Вам кого? – ответил бдительный женский голос.
- Мне нужен полпред.
- Кто вы? Как доложить?
- Художник Рерих, так и доложите.
- Одну минуточку…
- Крестинский слушает.
- Здравствуйте, я Рерих!
- Здравствуйте, здравствуйте, Николай Константинович! Чем могу быть полезен?
- Я организую новую большую экспедицию в Центральную Азию под американским флагом и прошу о покровительстве русских дипломатических представительств там.
- Заходите к нам! Это не телефонный разговор. Жду вас завтра с утра.
- Хорошо.
Встреча в назначенное время состоялась. Сотрудники полпредства хотели поглазеть на знаменитость, и ритм работы учреждения ненадолго нарушился.
- Тибет оккупирован англичанами, – рассказывал художник. - Отдельные группы войск просачиваются в самые отдаленные районы. Англичане изучают настроение населения и ведут пропаганду против северного соседа – Советского Союза. Распускют слухи, то о религиозных преследованиях, то о дискриминации нацменьшинств Туркестана.
- Да вы, Николай Константинович, не только художник, но и политический аналитик, - отвесил комплимент дипломат.
- Что вы! Какой аналитик? То, о чем говорю, видно каждому.
Далее художник повествовал о «мессианстве» России. О махатмах, пророчащих воссоединение коммунистической России с огромным буддийским миром в единой общине. О тождестве буддизма и коммунизма. О сроках пророчеств…
После этой тирады дипломат насторожился. Но тонкий художник, почувствовав, что переборщил, вернулся к более реальным вещам и заговорил о сроках виз и паспортах.
В Париже семейство успело выхлопотать китайские паспорта с правом въезда в Синьцзян и обращение к китайскому правительству о содействии.
- Ваши сообщения и просьбы перешлю в Москву своему непосредственному начальнику, наркому иностранных дел, - заверил Крестинский.
- Кто, я извиняюсь, нынче на этом посту?
- Чичерин.
- Жорка! То есть, Георгий… Мы с ним на юридическом пыхтели! Передавайте от меня привет!
- Обязательно передам.
- Так и скажите: шлет, мол, вам привет один полукоммунист, полубуддист! Он поймет.
- Хорошо, хорошо, Николай Константинович. Я и все сотрудники желаем вам творческих успехов!

* * *
-Тибетская экспедиция мною успешно снаряжается, - докладывал по инстанциям Бокий. – Я вызвал начальника экспедиции Пащенко и проинформировал согласно вашим указаниям. Жду получения радиоаппарата и тех вещей, на которые я составил вам список. Мы выработали маршрут, который значительно отличается от ранее намеченного. Он рассчитан на 40-60 дней, включая сюда остановки и непредвиденные задержки. Проводника ищем из числа калмыков–коммунистов. На днях один из кандидатов приедет ко мне для ознакомления. 22 июля, в крайнем случае, 4 августа экспедиция выступает в путь. Гужевой транспорт (лошадей и верблюдов) будем нанимать, чтобы следовать как «пилигримы». Яков Блюмкин позже присоединится к отряду, так как направлен со специальным заданием опекать американскую экспедицию художника Рериха, так же направляющуюся в Тибет.
Проводником и «начальником охранения» (общим телохранителем) стал калмык-коммунист Хомутов (настоящее имя – Василий Кикеев), бывший командир Калмыцкого кавалерийского полка, знавший Монголию и прилегающие к ней территории как свои пять пальцев – воевал в разное время в тех краях. Новый маршрут пролегал от Алтая и далее на Восток.
Начальником, как ранее говорилось, назначен Пащенко («командир»), его помощником и «комиссаром» – Блюмкин. Остальные: Шандеревский, срочно прошедший курсы картографии, и Кондиайн, столь же срочно освоивший профессию радиста.
Решили, пяти человек вполне достаточно, утешая себя и напрашивающейся аналогией с символом Страны Советов, пятиконечной Звездой. Пять концов – пять членов экспедиции!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
- Я не только с Мандельштамом знаком, - похвалялся Блюмкин. - И с Гумилевым на короткой ноге был!
- За что с ним твои коллеги так обошлись? – спросил Пащенко.
Андрей Николаевич снова собрал у себя на Сретенке основной костяк будущей экспедиции Кондиайна, Шандеревского и Блюмкина, чтобы поговорить о предстоящем походе. По обыкновению, встреча не обошлась без вина и без воспоминаний пылкого чекиста, насыщенная жизнь которого так и просилась, если не на страницы книг, то в уши благодарных слушателей.
- Его расстреляли совсем недавно, в 1921 году, - подсказал Кондиайн.
- Хорошо помню ту статью в «Петроградской правде», - сказал Шандеревский. - Она, кажется, называлась «О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской Власти». Гумилева назвали участником Боевой Организации, возглавляемой Таганцевым.
- Я его знал с другой стороны, - мечтательно потянулся Яшка. – Щеголь был отменный! Ходил в цилиндре, в белых лайковых перчатках. Весь накрахмаленный и надменный. Не подступись!
- Отчего надменный? – спросил Пащенко.
- Цену себе знал человек. Я его за это особенно уважал. Мне тогда, зная мое пристрастие к литературе, поручили присматривать за тружениками пера. Я перезнакомился почти со всеми, как в Петербурге, так и в Москве. Ха-ха-ха! Служба есть служба.
- Он ездил в Африку и в Лапландию, насколько, я знаю, - вспомнил Пащенко.
- Он мне признавался, что с юношеских лет чувствовал себя конкистодором, - распалялся Яков, видя, как его рассказы завораживают слушателей.
- Конкистадоры и поэзия?
- Гумилев говорил, он и в поэзии конкистодор! Николай Степаныч считал, что мы и сейчас живем в эпоху средневековья, то есть когда люди колеблются между Богом и Дьяволом…
- Так считал?
- Да. Он, бывало, говорил: «Какое счастье, что были царь Соломон и царица Савская!»
- При чем тут они?
- Великие личности! Без них жизнь на земле была бы скучна и неинтересна…
- Ты тоже стремишься, как только можно, развеять эту скуку?
- Поедем в Тибет, там развеемся…
- Ха-ха-ха! Помню, было так… Гумилев сидит на столе и курит трубку. Перед ним группа слушателей, человек двадцать – начинающие поэты. Он проводит семинар. Комната нетопленая. Все в шубах, в калошах, высоких сапогах. Кое у кого на спинах мешки, из которых выглядывает вобла. Мастера не шокирует его мастерская. Гумилев говорит невозмутимо: «Поэт должен быть знаком, как я уже сказал, с историей, а затем с географией, с наукой, с мифологией, с астрологией, с алхимией, с наукой о драгоценных камнях. Это - незаменимые источники образов, в совокупности своей, являющиеся частью общей науки эйдологии - науки об образах». Иногда в этом же семинаре чтение своих стихов он начинал после такого предисловия: «В результате моих долгих занятий мифологией я написал следующие строки…»
- Я как-то шутливо сказал ему: - продолжал Блюмкин, - «Вы были бы хорошим купцом». Мне нередко приходилось иметь с ним деловые отношения по Дому Литераторов. «Я и есть купец, - ответил он. – Я продаю стихи, и, смею вас уверить, делаю это толковее других. Попробуйте-ка стихами прокормить семью? А у меня это получается». Честная прямота Гумилева, естественно, породила много врагов. Он читал лекции в Пролеткульте, в Балтфлоте и даже в Горохре (городская охрана), где обучал писать сонеты… милиционеров.
Повсюду ему, конечно, приходилось выступать в качестве стихотворного судьи и выносить приговоры. Само собой, разумеется, большей частью его приговоры были безжалостны. Столь же безжалостный и ему вынесли. Милиционеров или матросов его неодобрительные отзывы вряд ли сильно задевали. Но в Пролеткульте, где на его суд являлись заслуженные пролетарские поэты, против него нередко поднималось негодование. А от негодования всего один шаг к доносу… Вы же понимаете? Тем более что Николай Степаныч частенько говаривал: «Пролетарской поэзии не существует. Могут быть только пролетарские мотивы в поэзии». Или еще: «Каковы бы ни были стихи – пролетарские или непролетарские, – но пошлости в них не должно быть. А все эти ваши «барабаны, вперед, мозолистые руки, смелее в бой» – все это пошлости!» Бывало, что кому-то и прямо в лицо заявлял: «Поэтом вы никогда не будете. В лучшем случае - версификатором и то плохим!» Кому же такое понравится? Вот и произошло, что произошло. Выпьем за него, помянем!
Бокалы сомкнули, выпили, закурили. Форточка работала на всю катушку. Обсуждение «тибетской экспедиции» продолжалось…

* * *
- Как можно забыть о вооруженном нападении на наш караван? Что это? Провокация? Нам пришлось шесть часов пробыть с поднятыми револьверами, - жаловался Николай Константинович английскому чиновнику. – В довершение всего, полиция составила от нашего имени телеграмму о том, что мы ошиблис и нападения не было. Кто тогда ранил наших слуг?
- Я получил эту телеграмму. Мы будем выяснять! Но в любом случае, ошибочно думать, что каждый человек может ездить здесь в любом направлении и куда ему угодно. Мы не любим, чтобы посторонние совали свой нос в далекие провинции, - ответил чиновник. – В конце концов, мистер Рерих, вы должны подписать обязательство, что не поедете через Лех.
- Для путешествия по этому маршруту требуется особое разрешение?
- Да! Дорога в Тибет для Англии имеет большое стратегическое значение. Мы не хотим, чтобы в один прекрасный день на перевале появился кроваво-красный большевик и обратился с речью к народам Индии. Это для нас несовсем приятно.
- Я не большевик! Моя экспедиция под американским флагом…
- Но вы, мистер Рерих, русский?
- Вы в каждом русском видите большевика?
- Лучше перестраховаться, чем не доглядеть.
- Понимаю вас, мистер…
- Джонсон.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Осенью к экспедиции Рерихов присоединяется моложавый лама, неизвестно откуда взявшийся. Это произошло в Лехе, столице княжества Ладах. Лама очень общительный, любезный, и сразу завоевал симпатии всей семьи.
- Нет в нем ни чуточки ханжества, - восхищается новым попутчиком глава семейства. - Он даже для защиты нас готов взять в руки оружие. Лама говорит, что в Лхасе знают о нашей экспедиции и ждут ее с нетерпением.
Ведет себя лама странно. То внезапно исчезает, то вдруг появляется в независимости от времени суток. И средь бела дня, и под покровом ночи. Выясняется, что очаровавший всех лама даже говорит по-русски и имеет с членами экспедиции общих знакомых.
Давным-давно Николай Константинович во время отделки и росписи буддийского храма в Санкт-Петербурге познакомился с Агваном Доржиевым. Оказалось, что и лама знаком с ним. Лама также уверял, что лично знает Наркома иностранных дел Чичерина, с которым Рерих учился в университете. Но в это доверчивый художник поверить отказался, заподозрив всезнающего ламу в хвастовстве.
Экспедиция приблизилась к китайской границе и взяла курс на Хотан. Вскоре прошли весь Западный Китай, после чего лама посоветовал, прежде чем совершить решительный бросок к Тибету, навестить Страну Советов. Оказалось, лама связан с теми, покровительства которых добивался художник. Все пути вели в «Рим», то есть в Москву.
Семейство послушалось совета мудрого не по годам монаха и в июне 1926 года оказалось в столице государства рабочих и крестьян.
В первый день лама, выглядевший теперь вполне по-европейски, свел художника с начальником спецотдела ОГПУ Глебом Бокием. Разговор зашел, конечно, о Шамбале. Бокий сообщил художнику, что тоже готовит экспедицию в Тибет, рассказал об изысканиях молодого ученого Пащенко, экспедиция которого по многим уважительным причинам задерживалась.
Пребывание в Москве оказалось насыщено встречами и знакомствами. Беседы с Луначарским, с Трилиссером, с Ягодой, со старым знакомым, Георгием Чичериным. Беседовал Николай Константинович и с Генеральным консулом СССР в Китае Быстровым-Запольским, находившемся тогда в Москве.
- Мы изучаем буддизм и общаемся с махатмами, – рассказывал художник. – Многие из них мечтают объединить буддизм с коммунизмом и о создании Великого Восточного Союза Республик.
От этих слов сердца советских руководителей обливаются елеем, а души ликуют. Художник, не давая опомниться, добавляет:
- Среди тибетцев и индусов-буддистов ходит поверье о том, что освобождение их от иностранного ига придет именно из России от красных, из Красной Шамбалы!
- Нужно воссоединить эти две Шамбалы! Тогда весь мир будет у наших ног, – подытожил Глеб Иванович. – В вашу задачу, Николай Константинович, должны войти действия и мероприятия по смещению нынешнего, несговорчивого Далай-ламы и замене его фигурой, которая бы нас устроила.
- Кого имеете в виду взамен?
— Это Таши-лама. Он бежал из Тибета в Китай. Помощник Далай-ламы по духовной части. Его нужно возвести на трон. Он нам больше подходит.
- Я вас понимаю, и постараюсь сделать все, что в моих силах. Я также слышал, что Таши-лама находится сейчас в Монголии и занят утверждением мандалы буддийского учения. От него нужно ждать благодетельных последствий, ибо Тибет сейчас так нуждается в духовном очищении.
- Прекрасно! Надеюсь, мы поняли друг друга., – Бокий крепко пожал руку художника. – Как вам понравился наш сотрудник?
- Вы о ком?
- Об этом ламе, который привез вас к нам.
- Он ваш сотрудник?
«Старик совершенно оторван от грешной земли, - подумал Глеб Иванович. – Парит над своей Шамбалой!»

Экспедиция, заручившись поддержкой советского руководства, отправилась в путь. Первая остановка в Урге, где к отряду присоединился личный врач Елены Ивановны Константин Рябинин, прибывший окольным путем в Монголию.
Елена Ивановна заведовала хозяйственной частью – закупкой провизии, дорожными вещами, одеждой.
Прибыл в Ургу и представитель нью-йоркского Музея Рериха Лихтман, который, зная, что семья собирается нанести визит Далай-ламе, привез подарки для «Живого Бога». Ковер из бизоновой шкуры (за 500 долларов), мексиканское седло ручной работы, старинные серебряные кубки и старинную парчу.

Поначалу передвигались на пяти больших автомобилях, предоставленных советским правительством, хотя флаги над ними развевались звездно-полосатые. Паспорта тоже американские.
Далее от пограничного монастыря Юм-бейсе в Северной Монголии, экспедиция продолжила свой путь на верблюдах.
Перейдя хребет Гумбольдта в Цайдаме, Рерихи встретили тяжко больного чиновника из Лхасы. Взяли его на попечение, обещая довезти в Тибет, в рассчете на его советы и помощь. Чиновник предложил водрузить над экспедицией желтое знамя Далай-ламы с надписью по-тибетски «Великий Держатель Молнии», что исполнили…
Следующая остановка произошла у озера Олун-нор. Местные жители поинтересовались, куда отряд направляется (там находился первый тибетский пост) и без долгих разговоров пропустили его. А дальше начались проблемы...
Достигнув поселка Шингди в горах Таг-ля, снова остановились.
- Далай-лама запрещает европейцев пропускать далее, - сообщил местный начальник. – Если пойдете самовольно, всех арестуем, а руководителям отрубим головы!
- Мы западные буддисты, - сказал Юрий Николаевич, которого уполномочили вести неприятные переговоры. – Мы везем дары Далай-ламе и послание, которое может быть передано только лично его Святейшеству.
- Я должен запросить власти Тибета. На это уйдет не один месяц, так что вы располагайтесь здесь. Десяток моих солдат присмотрят за вами, чтобы вы не вздумали ослушаться запрета.
«Моложавый лама», на сей раз, не сопровождал экспедицию. Иначе он бы, конечно, заметил, что за отрядом под видом, то пастухов, то паломников, неотступно следуют люди подполковника Бейли, английского резидента в гималайском княжестве Сикким.

* * *
Наконец, отправился в путь и Пащенко со своей командой. Долго запрягали, но погнали быстро…
Лето выдалось жарким и, несмотря на август, на Алтае все еще горели леса. Дым стлался понизу, и плохо различались даже хребты и их лесистые склоны. Только сверкающая лента Катуни, перед которой дымовая завеса оказалась бессильной, указывала направление к снежным горам. За синими хребтами предгорий Алтая высились снежные пики самой высокой его вершины Белухи.
- Смотрите сюда! – позвал товарищей, всегда умевший подметить необычное, Блюмкин.
Недалеко от дороги под отвесной скалой возвышался 2хметровый камень явно искусственного происхождения. Его вершину венчала высеченная из цельной породы голова. Лицо статуи повернуто к восходящему солнцу.
- Смотрите, здесь рисунки! – снова крикнул Блюмкин, заглянув с обратной стороны камня.
- Грифоны и какое-то странное животное с телом лошади и оленьими рогами, - разглядел неясные картинки Пащенко.
- Тут высечен меч! – заметил новый рисунок Шандеревский. – А здесь олени с рогами, косули, бараны, колесницы, люди… Больше не могу разобрать.
Почерк кочевников скифской эпохи, не иначе! –Кондиайн, спешно перерисовывал изображения в блокнот. – Пригодится для науки!
- Тут поблизости село Верхний Уймон, - сообщил проводник. – Там живут староверы. У них есть предание об одном, ушедшем под землю, народе…
- Как народ называется? – заинтересовался Кондиайн.
- Народ этот – чудь. Говорят, весь Алтай пронизан ходами бесконечных пещер. По ним это племя ушло.
- Истукан, по вашему мнению, дело рук того народа?
- Этого сказать не могу. Хотя, может быть… Кто знает? Есть предание! «А как выросла белая береза в нашем краю, так и пришел белый царь, и завоевал наш край. И не захотела чудь остаться под белым царем. Ушла под землю и захоронилась каменьями».
- Кто тот белый царь? Не русский ли?
- Неизвестно! Имени царя предание не сохранило.
- Может, очередной покоритель Сибири? Ермак?
- Не знаю! Знаю только, что ставший подземным, народ называется еще Агарти.
- На поверхность они выходят? Кто-нибудь видел?
- Говорят, случается… Но очень редко.
Разговор Кондиайна и проводника продолжался некоторое время. Остальные прислушивались, но не присоединялись к обсуждению странной темы.

* * *
Городок на пути к Лхасе, в котором застряли Рерихи, весьма экзотический.
Через городские ворота открывается вид на широкую улицу и базар в центре. Ряд высоких тополей, красочная толпа людей и животных, огромные кучи тюков с товарами, караваны верблюдов, пони, ослы, мулы, блестящеспиные огромные яки с тяжелыми грузами. Кто-то пришел из Лхасы, кто-то – из Яркенда, преодолевая трудные перевалы, снежные поля и ледники. Короткий отдых, и с новым грузом опять в путь. В этом азиатском городе европейцы редки. Кругом снуют желтолицые бритоголовые монахи. В окрестностях не только буддийские храмы, но и древние могильники с писаниями первобытных людей и даже каменные христианские кресты.
- Откуда здесь христианские кресты? – удивился Сятослав.
- Как их сюда занесло? – присоединился к брату Юрий.
- Плохо знаете историю, дети мои, - молвил отец. – Сторонники епископа Нестора, которого каноническая церковь признала еретиком, бежали из Малой Азии на восток, в языческие земли. Оседали там, жили, торговали, умирали. И множились кресты по всей Центральной Азии. Множились и рассказы о том, что Христос побывал в Индии, учился у мудрецов и проповедовал у костров кочевников.
- Я в Сринагаре слышал от местных, - снова заговорил Святослав, - что распятый Исса не умер на кресте, но впал в забытье. Ученики, якобы, сняли его с креста, скрыли, вылечили, помогли достигнуть Сринагара, где он учил и умер.
- Я тоже слышал, - поддержал брата Юрий, - что долго сохранялась в тех местах могила с надписью «Сын Иосифа». Да и могила богоматери, которая будто бы тоже ушла из Иудеи в Азию. Могила долго сохранялась, пока орды кочевников не сравняли её с землёй.
- Выдумки! Хотя имя Мириам, Марьям, происходящее от Марии, очень почетно в Азии, - заметил отец.
- Ты веришь, отец, что в Синцзяне нам действительно показывали пещеру, которая ведет в Шамбалу? – спросил Юрий.
- Говорят, из той пещеры иногда выходят чужестранцы со старинными монетами, которые давно вышли из обращения, - добавил Святослав.
- Говоря это, почему-то никто не задумывается, зачем в Шамбале монеты? –улыбнулся отец. – К тому же, обитатели ее так всемогущи, что, наверняка, могли бы снабдить уходящих в мир людей своих посланцев современными деньгами, дабы не вызывать излишних подозрений.
- Ты веришь, что мудрый Соломон выходец из Шамбалы? – спросил Святослав.
- Существует предание, что он имел чудесные аппараты, на которых мог летать очень далеко и высоко, - добавил Юрий.
- Не знаю насчет Соломона. А то, что некоторые ламы и йоги могут чудесным образом перемещаться на огромные расстояния, это знаю, –посерьёзнел Николай Константинович. – Пойдемте, проведаем нашу матушку. Чем она занимается, и не пора ли садиться за стол?
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Загадочные аллеи древних менгиров потянулись от Найлаха. По ним скользили первые лучи восходящего солнца. Аллеи перемежались с курганами, выложенными камнями, называвшимися у местных жителей «керекурсами». Происхождение их неясно: то ли это следы скифов, то ли гуннов, то ли тюрков.
У горизонта под розовыми облаками голубела гряда гор, а неподалеку от них в ярко-зеленой степи стояла большая юрта. Около нее на ковре сидели люди в монгольских халатах.
- Мы вступили в страну скотоводов, - известил Блюмкин, окинув взглядом степные просторы. – Подъехать что ли, побеседовать с ними?
- С кем хочешь беседовать? – спросил Пащенко.
- С теми, у юрты.
- Сидят себе и пускай. Зачем людей смущать?
- Пожалуй, ты прав.
- Скоро, судя по карте, достигнем Урги. Там набеседуемся вволю…
- В старинных китайских хрониках писали о голубоглазых, белокурых людях, обитавших в древности в этих краях, - забурчал Яков. – Говорят, из погребений доставали черепа европейского типа.
- Я слышал, что находили в большом изобилии бляхи, украшенные чеканными и строгими линиями, так называемого «звериного стиля», - поддержал коллегу Кондиайн.
- Какой стиль? – обнаружил пробел в знаниях Шандеревский.
- Стиль ранних кочевников, - удивился Пащенко невежеству друга. – Скифский стиль.
- Смотрите, у дороги каменные бабы, - заметил что-то Кондиайн.
- Жаль, что каменные. Если б настоящие были! – заржал Блюмкин. – Тогда бы я первый…
Лучи низкого солнца ложились красными отблесками. Древние лица изваяний казались устрашающими.
- Нет, не хотел бы взять одну из них в жены, - передумал чекист. Мозоль натрешь! Ха-ха-ха!
Неподалеку виднелась невысокая гора со странной, сложенной из камней, пирамидой на вершине.
- Гора называется Оленьей, - пояснил проводник. - Сооружение на вершине воздвигнуто в честь духа этой горы.
- Своего рода святилище? – спросил кто-то.
- Да подобные пирамиды встречаются здесь на каждом шагу.
По склонам горы разбросаны валуны, покрытые древними письменами.
- Опять изображения козлов! – воскликнул Кондиайн.
- Почему у них рога такие массивные и загнутые далеко назад? – спросил Шандеревский.
- Спросите что-нибудь полегче, Петр Сергеевич! – отбрыкнулся Александр Борисович.
- Неолит, - констатировал Андрей Николаевич. – Возраст рисунков десятки тысяч лет.
- Опять лучники, а вот и танцоры, - Кондиайн, старательно перерисовывал изображения.
- Почтенный возраст, – покачал головой Шандеревский. – Думаю, бронзовый век…
- Оленья гора для кочевников священна, - пояснил Василий Кикеев. – Тут недалеко есть еще одна гора, где у подножья стоит целая шеренга менгиров, указывая путь в пустыню Гоби.
Дорога шла вдоль отрогов Хангайского хребта. Сквозь прозрачную воду горных речушек, попадавшихся на пути, ярко-красно горели куски яшмы.
- Наш путь, товарищи, устлан драгоценностями! – рассмеялся Блюмкин. – Бери, не хочу!
- Где? Где? Где? – засуетились остальные.
- Вон, в воде! Красные камешки видите?
Через долину Хужирта отряд вышел к Орхону, и вскоре путешественники увидели вдалеке внушительные стены старинного сооружения.
- Что это? – спросили проводника.
- Монастырь Эрдени-Дзу, что значит «Храм сокровищ».
- Там и вправду есть сокровища? –Блюмкин сделал серьезным лицо.
- Только духовные… - разочаровал проводник.
Стены монастыря, увенчанные множеством субурганов, тянулись по степи, раскинувшейся у зеленых холмов. «Храм Сокровищ» лежал на перекрестке путей, соединявших Монголию с Китаем и Тибетом.

***
- Люблю Москву, хоть и живу в ней не так давно! – Андрей Николаевич отхлебнул из объемистой дорожной кружки. – В особенности люблю зимой, когда снег покрывает белой пеленой все окружающее - дома, деревья, улицы. Все принимает волшебный вид…
У костра затихли и, попивая чай, слушали рассказчика. Далекий звон монастырского колокольчика нежно аккомпанировал воспоминаниям. Тему продолжил Кондиайн:
- Утром, когда, бывало, идешь в гимназию, невольно наблюдаешь за всем окружающим. Тянутся обозы, плавно не спеша. Снег приятно скрипит под полозьями саней и под ногами. Народу в это время на улицах много. Все с озабоченными, но веселыми и свежими лицами. Спешат за покупками. Магазины полны товарами. Если зайдешь в булочную, то не знаешь, что купить. Глаза разбегаются. Но прошло несколько лет и город превратился в могилу. Всюду голод, холод. В каждой семье и доме лишь печаль, горе да слезы. Больше не радует зима, которую я когда-то любил…
- Какой год? – спросил Пащенко.
- Девятнадцатый.
- И у нас в Петербурге, - присоединился к Шандеревский, - тоже было не сладко. Мой родственник работал тогда в Эрмитаже; там и жил. В, так называемом, Павильоне, окна которого выходили на набережную. Он работал старшим хранителем Средневекового отдела. Член Академии Наук и еще профессорствовал в университете.
- Как фамилия? – поинтересовался Пащенко.
- Смирнов Яков Иванович.
- Слышал, слышал…
- Он рассказывал, что у них творилось в семнадцатом году… Кто-то пустил слух, что на крыше Эрмитажа засели пулеметчики и ведут огонь по восставшим преображенцам. Снаружи велась стрельба, но изнутри на крышу никто проникнуть не мог. Ключи от чердака находились у администрации.
В первом часу ночи со стороны Миллионной в вестибюль ворвалась толпа вооруженных, возбужденных и сильно пьяных солдат. Мой родственник стал их убеждать, что провести наверх не может, так как, имея заряженные ружья, они способны случайно попортить экспонаты. Тут выскочил вперед молодой солдатик и накинулся на Якова Ивановича. «Тебе твои вещи дороже солдатской жизни! Тебе, суке, все равно, что солдата пристрелят! Тебе только жаль твоих дурацких картинок!» «Да, для меня всего дороже то, что находится под моей ответственностью!» – встал грудью на пути варваров профессор. Солдат свалил на пол несговорчивого старика. Замахиваясь на лежащего то прикладом, то штыком, заорал: «Убью, б…!» Подошел унтер-офицер и, достав из кобуры огромный парабеллум, приставил его к носу бедного служителя. «Вставай! – приказал он. - Тебе жизнь солдата ничто?» «Господин, офицер, - вмешался в конфликт, подоспевший на помощь профессору молодой сотрудник, - не сердитесь на старого ученого. У него только и свет в окошке, что его картины. Он им всю жизнь посвятил…»
- Время было такое, - понимающе заметил Блюмкин. - Все решал товарищ Маузер…

* * *
- Мистер Джонсон, что вам удалось узнать по интересующему нас вопросу? – спросил Бэйли своего помощника.
- Давно известно, что в Тибете присутствуют скрытые советские течения…
- Поясните!
- Несомненно, в различных монастырях есть советские агенты, а революционная направленность некоторых монастырей вполне очевидна.
- Каких?
- Хотя бы, того же Дрепанга, расположенного вблизи Лхасы.
- Уверены?
- Вполне. К тому же, характер народов Тибета служит плодородной почвой для любого сообразительного ума, коим, несомненно, обладает наш подопечный…
- И что же?
- Пророчества свидетельствуют о скором приходе освободителя с севера. Рерихи и те, кто их послал, прекрасно понимают смысл этого пророчества…
-Поясните.
- С севера придет Большевик и освободит Тибет!
- Этот… как его? Майтрея?
- Он самый.
- Что дальше?
- Известно, что семья Рерихов поддерживает контакт с Тибетом многие годы. Сын Юрий, идя по стопам отца, посвятил себя исследованиям религии и обычаев Тибета. Благодаря своим художественным достижениям и обаятельным манерам, соединенным с умелой рекламой, Рерих-отец считается ведущим авторитетом в искусстве Востока.
- Правда, что в Нью-Йорке есть его музей?
- Абсолютно точно.
- А дальше?
- Под предлогом занятий искусством семейство проникает в самые недоступные места Азии. Доверие к художественному таланту отца открывает им доступ к информации, получить которую иным путем нелегко.
- Он в 1928м году посетил Москву, если не ошибаюсь?
- Вы не ошибаетесь, сэр! «Советы» его хорошо встретили. Никакой эмигрант не будет хорошо принят большевиками, если он бесполезен им.
- Разумно, разумно…
- Факт посещения России хранится им и его семьей в глубокой тайне. Его поведение, тем не менее, возбудило подозрение. Он обратил на себя внимание «наших» буддистов, давая всегда вдвое большую цену по отношению к запрошенной за реликвии и манускрипты. Он щедро тратит деньги на всем пути. Мог ли он везти с собой эти деньги из Индии? Не получил ли он их, посетив Москву?
- Продолжайте.
- Пока все.
- Даже, если это все, что пока известно – этого вполне достаточно для принятия решительных мер. – Мистер Бэйли пододвинул коробку сигар. – Угощайтесь!
- Спасибо, сэр.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

- Он подчас с вызывающей прямотой высказывался о своих политических убеждениях, - продолжил воспоминания Блюмкин. – Однажды прочел стихотворение, посвященное Африке. Одна строчка из него вызвала гул в публике. Сейчас вспомню… Вот:
«Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя».
Когда сошел с эстрады, у него спросили: «Вы это иронически или серьезно насчет портрета?» «Конечно, серьезно!» «Вы любили Николая Второго?» «Любить не любил, потому что он не соответствовал моему идеалу монарха, но я монархист!» Мне потом следователь, который допрашивал Николая Степановича, рассказывал, что он и на допросе твердил то же самое: «Я монархист». Бесстрашный был! Поэтому и охотился на львов. За храбрость на фронте даже получил два солдатских Георгия!
- Помню, в петербургской «Правде» напечатали список расстрелянных по Таганцевскому делу, - сказал Шандеревский. – Там, рядом с фамилией каждого расстрелянного, давалось точное указание, в чем заключалось его преступление.
- В чем провинился Гумилев? – спросил Пащенко.
- Против его фамилии стояло лишь одно слово «монархист».
- Да, только в этом и была его вина, - согласился Блюмкин. – Между прочим, в последние месяцы перед своей гибелью он … влюбился… и далеко не безнадежно…
- Откуда знаешь? – не поверил Кондиайн.
- Знаю. Вернувшись с юга, загорелый, бодрый, он в сравнении с остальными, прозябавшими под бледным петербургским небом, казался сияющим от радостно-здоровой полноты жизнечувствия.
- Все подавлены и угнетены, - добавил Шандеревский. – Люди стали забывать, что такое смех.
- Гумилев, как ни в чем, ни бывало, ходил, и не жаловался. Как будто и, не замечая, что творится вокруг, - продолжал Блюмкин. – Я его спросил, замечает ли он? «Ну, как не замечаю, – просто люблю пути наибольшего сопротивления». Вот в кого он влюбился - в «пути наибольшего сопротивления!»
- Сам лез на рожон и доигрался, - заключил Кондиайн. – Видите ли, в «сопротивление» влюбился?
- Не так все просто, Александр Борисыч, - парировал Блюмкин. – Я еще знакомился с показаниями поэта Георгия Иванова, допрашивавшегося по делу Гумилева. Тот сообщил, что Николай Степаныч, оказавшись после свержения Временного Правительства в Лондоне, обсуждал с приятелями офицерами, что делать дальше. Один предлагал поступить в Иностранный Легион, другие звали охотиться в джунгли на диких зверей. Гумилев, будто бы, сказал: «На войне я пробыл три года, на львов охотился, а большевиков еще не видел. Поеду в Россию».
- Увидел на свою голову! - воскликнул Пащенко.
- Отважный человек, - сказал Шандеревский. – А ты, Яков Григорич, не жалеешь, что такого человека загубили?
- Не я его лиходей!
- Коллеги твои!
- Знаете, господа-товарищи… Лес рубят, щепки летят. К тому же, сами видите, какой самоуверенный и даже задиристый был!
- Что вы все про контру да про контру, - недовольно заметил разбуженный громким разговором проводник Василий Кикеев.
- Какая контра? Про поэта, - возразил Пащенко.

* * *
- Англичане захватили Индию, англичане собирают налоги, гонят мужчин в свою армию, увозят статуи богов в свои музеи, - жаловался Рерихам встреченный лама.
- Прекрасный лама, поведай нам о Шамбале, - попросил Николай Константинович.
- Только Шамбала неподвластна англичанам, да и вообще неподвластна земным властям, - изрёк лама. – Она невидима. Кони чуют приближение к ее границам, дрожат и раздувают ноздри. Чуют и собаки. В страхе жмутся к ногам караванщиков. Иногда, проходя мимо какого-нибудь камня, можно рукой ощутить его тепло. Это и есть граница Шамбалы.
- Есть ли в нее вход или дверь?
- Есть, но случайному путнику нельзя даже пытаться войти в нее. Граница Шамбалы строго охраняется.
- Кто живет в Шамбале?
- Там нет богатых и бедных. В Шамбале живут святые и мудрецы под началом верховного владыки Ригден-Джапо. Они знают все тайны мира и иногда являются праведным и добрым людям, идущим пустынными дорогами. Ригден-Джапо никогда не спит, он видит в магическом зеркале всю землю. Он может выслать на помощь людям облачных всадников или красных коней счастья, сделать людей невидимыми, когда им грозит нападение, или перенести их за тысячи миль…
- Если бы могущественный Ригден-Джапо помог нашей экспедиции…
- В чем нуждается ваша экспедиция?
- Китайские власти чинят нам всяческие препятствия и не разрешают двигаться дальше. Главный местный чиновник сказал мне: «В доме писать картины можете, а вне дома – нельзя!» А я художник!
- Зачем забрались в столь дальние края?
- Чтобы собирать художественные сокровища Азии.
- Не думаю, что для решения столь земных вопросов требуется вмешательство всемогущей Шамбалы.
- Тогда, прекрасный лама, можно вас попросить о небольшом личном одолжении, отвезти послание в русское консульство в Кашгар. Потому, что мы здесь как в осаде и нам не разрешаются никакие контакты.
- Готов выполнить вашу просьбу. Еду как раз в те края. Передать в русское консульство?
- Или в любое другое. Сейчас мигом напишу письмо.
Николай Константинович мелким почерком начертал следующее: «В виду отсутствия консула Соединенных Штатов, настоящим обращаемся к представительствам иностранных держав в Кашгаре с настоятельной просьбой оказать содействие для немедленного разрешения экспедиции художника Рериха следовать далее по маршруту.». Сложив вчетверо листок, протянул его любезному ламе. Тот принял послание и укрыл его в полах своей золотистой одежды.
- И последнее, о чем хочу попросить вас, прекрасный лама… позировать мне для портрета.
- Как это? Мне никогда ранее не приходилось делать ничего подобного.
— Это очень просто. Посидите неподвижно некоторое время. Я набросаю ваш портрет. У меня и название готово – «Прекрасный лама».

***.
- Зима в том году очень рано дала о себе знать, и в ноябре жителей встретил новый враг – холод. – Кондиайн протянул руки к костру, словно, согреваясь от того холода. – Народ, настрадавшийся от войны, мировой и гражданской, едва ходил по улицам Москвы, которые усеяли торговцы. Торговали кто чем. От пареной свеклы до валенок. Пять лет назад Москва и не подозревала, что такое с ней приключится в девятнадцатом году. Она тогда веселилась…
Еще никогда в городе не выпадало так много снега. Тротуары похожи на деревенские улицы-дорожки, протоптанные среди сугробов.
- Неужели раньше подобного не случалось? – усомнился Пащенко.
- Во всяком случае, сколько живу, не припомню. Жизнь на улицах являла собой полную противоположность прежним годам. Во-первых, обилие пешеходов, что понятно. Трамваи не ходили. Об извозчиках и думать нечего. Их число резко уменьшилось. Во-вторых, Москва кишела санками, на которых возили вещи и продукты. В-третьих, ранее никогда не видели такой бойкой уличной торговли. Нечего говорить о Сухаревке и Охотном ряде, где и раньше торговля бушевала. Но теперь на всех углах. Оравы мальчишек, предлагают ирис и папиросы, почтенные дамы - пирожки, булочки, пончики собственной выпечки…

, ***
- Около пяти часов пополудни моему родственнику позвонили из Эрмитажа, - продолжал свою историю Шандеревский, - и сказали, что там получено по телефону извещение из революционного штаба. Мол, юнкерский караул будет вскорости сменен другим. Яков Иванович, наскоро закусивши, отправился внутренним ходом в музей. В помещении полно женщин-солдат дамского батальона. «Что вы намерены делать?» - спросил Смирнов юнкера, старшего по караулу, сообщив ему о звонке. «Мы своего поста не покинем, - заверил юнкер, - караула никому не сдадим, и будем защищаться до последней возможности». Около девяти вечера раздался громкий стук во входную дверь, и ввалилось человек тридцать вооруженных преображенцев с унтер-офицером во главе. Они потребовали у юнкеров сдачи оружия и объявили, что сами их сменят. Произошло довольно оживленное препирательство, объяснения на повышенных тонах. В результате чего караул сдался и его обезоружили. Старший юнкер пришел к Якову Иванычу извиняться и доказывать, что им другого выхода не представилось. «Мы не могли защищать Эрмитаж против решительно превосходящего отряда. Бог знает, что бы произошло с художественными ценностями, если бы началась стрельба…»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«В некоторых частях человеческого мозга, может быть, скрывается орган, могущий передавать и принимать другие электрические лучи с длинами волн, еще не определенными посредством инструментов. Эти лучи могли бы передавать мысль от мозга одного человека к другому. Таким путем могли бы быть объяснены обнаруженные случаи передачи мыслей и многие примеры «совпадений». Я не стану делать предположений о тех результатах, которые получились бы, обладай мы возможностью ловить эти «мозговые волны» и управлять ими». – Пащенко почувствовал над собой чье-то горячее дыхание и отложил перо.
- Лихо завернул! - заметил, некоторое время стоявший «над душой», Блюмкин. – Ловить мозговые волны и управлять ими – то, что надо. Молодец, Андрей!
— Это пока лишь гипотеза. Главное - в экспериментальных подтверждениях.
- Если бы ты на основе этого создал новое оружие, то мы с помощью его могли бы кардинально изменить положение дел в Европе. Ведь мировую буржуазию одним кавалерийским наскоком не возьмешь! Трудись, трудись на благо Родины!
Высказавшись, Яков отправился по своим делам, а Пащенко вновь склонился над толстой тетрадкой.
Вскоре Андрей Николаевич снова почувствовал над собой чью-то работу легких и обернулся.
- Как уловить во внешнем пространстве эту электромагнитную волну мысли? – спросил Кондиайн, вчитавшись в написанное коллегой.
— Это и является одной из интереснейших задач биологической физики.
- Думаю, потребуется ряд лет напряженной работы для того, чтобы непосредственно открыть эти явления на опыте.
- Во всяком случае, необходимость их предсказывается ионной теорией возбуждения.
- Да, ты прав! Работай, работай! Не буду отвлекать.
Кондиайн упорхнул, а Андрей Николаевич снова склонился над рукописью и, произведя какие-то подсчеты на полях, быстро нужное записал:
И снова кто-то дышал над ухом. «Повадились. Работать не дают!» Пащенко резко обернулся. Шендеревский пытливо вчитывался в написанное. «Тоже посоветует? Что может юрист сказать физику?»
- Знаешь о работах Кажинского в этой области? – нашел, что спросить Шандеревский.
- Знаю, знаю… А ты, что о них знаешь?
- Слышал краем уха, что он проводит свои исследования в экранированной металлическими листами камере.
- У него это называлось – «регистратор мыслей». Где такую камеру достану в походных условиях?
- Читал роман «Машина ужаса»?
- Мне только романы читать! О чем там?
- Эта машина выплескивала в эфир волны страха.
- Фантастика?
- Да.
- Голову морочишь, Петр Сергеич. Иди, занимайся своими делами!
- Извини, больше не буду! Ухожу, ухожу…
Пащенко облегченно вздохнул и заскрипел пером. Одна мысль теснила другую. –
Услышав шаги, Пащенко прекратил писать. «Кого еще черт несет? Очередного советчика?» Приближался проводник Василий Кикеев. «Интересно, что он может предложить по части передачи мысли на расстояние?» Кикеев молча прошёл мимо.

* * *
Проведя зиму в ожидании разрешения, экспедиция Рериха лишь в марте смогла двинуться в путь. Но не туда, куда стремились так долго, не к Лхасе, а в обход ее, гиблыми, самим тибетцам неведомыми местами. Мимо озера Селлинг, через перевал Нагчу. Местные власти запугали проводников, и те отказывались сопровождать путников.
- Зачем вам идти с красным русским, если его в Тибет не пускают? – говорили чиновники. – Значит, водятся за ним какие-то грехи…
«Народ нищий, грязный, - записывал Николай Константинович в дневнике, - ничего не знающий, кроме тяжкого труда и молитвы на все случаи жизни: «Ом-мани-падме-хум.» Едят сушеное просо (дзамбу), размешивая его в воде; пьют плиточный чай; ходят в ватных халатах или овчинных шубах, накинутых так, что плечо остается всегда голым».
Лхаса не приняла Рериха, а в отместку и он не принял ее. Он шокирован лицемерием лам; тем, как они обманывают и обворовывают свой народ. Вместо гармонии буддийской страны он увидел вопиющие противоречия и контрасты: с религиозностью соседствовало откровенное стяжательство; с показным уважением к женщине – многомужество; убийство животных формально запрещено, но можно, загнав животное на скалу, столкнуть его – это не есть убийство!
Холсты и рисунки упакованы в тюки. В тюках нет продуктов, нет товаров. То, что везли в качестве подарков Далай-ламе, раздали кому попало. Так и не удалось выполнить поручение московских покровителей по замене одного ламы на другого. В чём гарантия, что хрен слаще редьки? Лишь бы только Москва не надумала мстить… Но у них там так быстро все меняется: вчера этот был хорошим, а сегодня – к стенке; а тот вчера был плохим, а ныне – в начальниках. Может быть, забудут полоумного художника?
* * *
«Кашмирская долина, одна из красивейших горных долин Гималаев, - записывал в дневнике Кондиайн. – Зажатая между Средними и Большими Гималаями, окруженная со всех сторон снежными горами, она напоминает кратер древнего вулкана. Возможно, им и является».
- Когда-то здесь было огромное озеро, которое потом осушили могущественные Боги, - вещал проводник,
- Чем оно им мешало? – улыбнулся Блюмкин, трогая кобуру и, показывая, что готов сквитаться и с Богами.
- Ну, вы и спросите, Яков Григорич! Хоть стой, хоть падай, – потупился Хомутов-Кикеев.
- Мы, большевики, подстать Богам! – хлопнул по кобуре Блюмкин, - Чего захотим, то вмиг осушим! Ты разве не большевик?
- Большевик.
- Тото же…
- Эх, сейчас бы не прочь по стаканчику осушить, - причмокнул мечтательно Шандеревский.
– И это дело! – согласился чекист.
- Не плохо, не плохо бы! – присоединились Пащенко с Кондиайном. – Но где взять?
- Кашмир с глубокой древности охранял Ниланг. Могущественный правитель Долины, - повествовал проводник. – Ниланг научил людей искусству и ремеслам…
- Вась, а Вась, откуда все знаешь? – подковырнул Блюмкин. – Ты, ведь, всего лишь красный командир, а не историк!
- Оставь, Яков, свои шуточки, - не смутился бывший кавалерист. - Лучше послушай, может пригодиться!
- Вряд ли! Я вообще скоро вас покину… пришла шифрограмма… Кондиайн подтвердит, как радист. Отзывают. Иду на повышение.
- Куда тебя?
- Вообще-то военная тайна, но вам, так и быть, скажу. Резидентом в Константинополь! Стану там лавочником, торговцем книгами. Понятно?
- Понятно, понятно… Жаль, конечно, что нас покидаешь!.
- Где наша не пропадала? Ладно, Вась, трави дальше! Мне тоже интересно послушать. Больше перебивать не буду.
- В каждом озере Кашмира обитал свой наг. Наги жили в чудесных подводных дворцах, стены которых украшались драгоценными камнями и жемчугом.
- Они, наверное, жили в воде, потому что были голы и наги, - не удержался от каламбура Блюмкин и одиноко расхохотался.
- Яков, чем острить, лучше скажи, что слышно в Москве? – спросил Пащенко. – Ты ведь не первую шифровку получаешь?
- Лучше сам объясни. У Сашки ничего не выпытаешь, - погрозил пальцем Шандеревский. – Кондиайн настоящий конспиратор!
- Почему должен обо всем докладывать? - возмутился радист-астрофизик. – Я подписку давал о неразглашении.
- Что вам сказать? – вздохнул чекист. – Хреново начинает дело складываться…
- Почему? – в один голос удивились товарищи.
- Потому! Как Феликса Эдмундовича не стало, так и началось брожение. Менжинский вроде бы мужик ничего, но он– новая метла, и она должна по-новому мести.
- Председателя ВэЧэКа «метлой» называешь? – оскорбился бывший кавалерист.
- Поговорка такая! Вась, юмора не понимаешь? А еще историк! История, ведь, такое юморное дело…
- Василий, не придирайся к словам и не перебивай! – вступился Пащенко. – Тебя не перебивали.
- Как не перебивали? Он меня перебил.
- Так вот, - продолжил спокойным тоном Яков, – Ягода и Трилиссер стали давить на Чичерина: зачем, мол, дали согласие на эту дурацкую экспедицию? Что они там собираются искать? Делать им больше нечего… и так далее.
- Все это по телеграфу сообщили? –заворчал проводник.
- Тебе не обязан докладывать! «Мозговыми» волнами передали!
- Неужели нас могут отозвать? – заволновался Шандеревский, а Пащенко и Кондиайн тревожно переглянулись.
- Пока нет, но у Глеба тоже начались неприятности. Мало того, что экспедицию послал неизвестно зачем, еще связался с этим прохиндеем художником.
- С каким художником?
- Ну, как его? В Америке живет…
- Кто в Америке?
- Ну, этот… Верих, Перих?
- Рерих! – поправил астрофизик.
- Вот-вот! Бокий дал ему ответственное задание, и я в этом участвовал. Старика в Москву привозил, со всеми перезнакомил.
- И что же?
- А тот деньги получил от нас, и немалые, а операцию провалил. Его англичане и китайцы в Тибет не впустили!
- Может, и нас не впустят?
- Может, и нас… Зачем мы там нужны?
- Почему упаднические настроения? – посуровел проводник. – Брось сеять панику!
- Какую панику? Сначала тебе «метла» не понравилась, а теперь, видите ли, панику сею, - сказал чекист тоном, предшествующим вызову на дуэль, и погладил ласково кобуру.
-Ззначит, могут свернуть, и все изыскания коту под хвост? – вспомнил о своих разработках Пащенко.
- Хорошо, если только «под хвост», а то могут и к стенке поставить, - продолжал пугать чекист.
- Как это, «к стенке»? – не поверил ушам Шандеревский.
- Очень даже просто! Во-первых, там сейчас всеми этими тайными обществами не на шутку заинтересовались. И наше «Единое Братство» кому-то как бельмо на глазу. Говорят, моего дружка, Мокиевского взяли…
- И наше общество под угрозой? – спросили одновременно все.
- Каждое! Меняются времена! Не хотел вам до времени об этом, но … «новая метла» мести начала.
- Опять он про «метлу», - чертыхнулся проводник-кавалерист. - Ну, вас всех с вашими «метлами» и обществами! Я спать пошел.
- Иди, иди, Вась! – Блюмкин помахал ему вслед маузером, который вынул для пущей убедительности. – Спокойной ночи. Смотри, чтоб «метла» не приснилась…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Отряд расположился на ночлег. Развели, по обыкновению, костер. Невдалеке от палаток привязали лошадей.
- После отъезда Якова эмблемой нашей экспедиции должен стать «ромб», - посмотрел лукаво на товарищей Кондиайн.
- Почему? – не понял Шандеревский.
- Потому, что нас осталось четверо, и пятиконечная звезда как символ теперь не подходит. У ромба четыре угла. – Кондиайн по-детски заулыбался.
— Значит, каждому по углу? Каждый будет сидеть в своем углу! - засмеялся Пащенко.
- С пятиконечной звездой экспедиция была советской, а теперь, с этим ромбом, черт знает, стала какая, - высказался бдительный проводник.
- Сначала не понравилось, что Менжинского метлой назвали. Теперь ромб не нравится, - попенял Пащенко, - а ведь ромбы – знаки отличия, вместо царских погонов и эполетов. Почему в них контру заподозрил?
- Ты прав, Андрей Николаич, - пошел на попятную проводник. – Это я упустил из виду.
- Эх, в театр бы сходить! – сменил «пластинку» астрофизик. – Любил я посещать Художественный…
- Я тоже бы не прочь, - поддержал Пащенко. – Ведь для культурного человека сходить в театр значило почти причаститься, сходить в церковь.
- Наша интеллигенция отправляла свой самый высокий и нужный для нее культ, облекая его в форму театрального представления, - присоединился Шандеревский.
- Общество всем своим складом враждебно всякому театру, и строит свой театр из всего, что составляет его жизненную сущность, - заметил Кондиайн. – Даже из политики!
- Ведь какие есть режиссеры! – добавил Пащенко.
- Самый великий живет в Кремле, - улыбнулся Шандеревский и покосился на проводника.
- Ты о ком? – Василий почуял что-то классово-враждебное.
- Один у нас великий режиссер! Станиславский, - успокоил Шандеревский.
- Разве он в Кремле живет? – уточнил бдительный кавалерист.
- Не совсем в Кремле, - пришел на помощь Пащенко, - а поблизости… в Леонтьевском. До Кремля рукой подать.
-А-а-а, - казалось, успокоился Кикеев-Хомутов. Он хоть знал и любил историю, но больше – Востока и своего народа. Несмотря на это, к интеллектуалам себя не относил, видя в них недобитую контру.
- Многие понимают театр исключительно, как истолкование литературы, - начал углубляться в тему Кондиайн. – В театре видят некоего толкователя литературы, как бы переводчика ее на другой, более понятный широким массам язык.
- По принципу: если читать самому тяжело, то иди, послушай и посмотри? – спросил Пащенко.
- Во многом, именно так.
- Пафосом нашего поколения был и есть дух Фомы неверующего, - повернул тему иной гранью Шандеревский. – У Художественного театра - Чехов, а у нас - Фома, интеллигент, который ему не верил. В сущности, это есть недоверие к реальности даже любимых авторов, к самому бытию русской литературы.
- Ты, Петр Сергеич, очень круто загнул и куда-то в сторону.
- Когда Художественный привез в Петербург «Вишневый сад», - вспомнил Пащенко, - то по городу пошел слух, что труппа не захватила с собой «пузатого комода».
- При чем комод?
- Обыватели посчитали, что без этого комода не то. К чему своими пальцами Фома прикасаться будет? – пояснил Андрей Николаевич.
- Понятно, - заурчал сквозь улыбку Шандеревский.
- Мне очень нравились знаменитые паузы «Чайки», да и других чеховских пьес, - сказал мечтательно Кондиайн. – Это не что иное, как праздник чистого осязания. Все умолкает, остается только одно безмолвное о-ся-за-ние…
- Помню «На дне», - возразил Шандеревский. – Все-таки это ситцевый и трущобный маскарад. Чистенький притон, прилизанная трущоба… Осязать смрад и грязь им не удалось, как и многое другое. По-настоящему они, как ты говоришь, «о-ся-за-ли» только друг друга.
— Это условности искусства театра, - вмешался в назревавший спор Пащенко.
- Говорю о Художественном театре вовсе без враждебности, - смягчился Шандеревский.
- Понимаю, - пошел на мировую и Кондиайн. – Я хотел сказать, что истинный и правдивый путь к театральному о-ся-за-ни-ю лежит через слово, так как в самом слове и скрыта режиссура.
- Замечательная мысль! – воскликнул Пащенко.
- Может быть, не все об этом знают? – спросил Шандеревский. – Я был свидетелем, как актеры запинались, ошибались и путались в хрестоматийных пушкинских стихах, беспомощно размахивая «костылями декламации», считая, по-видимому, что выразительное чтение их спасет.
- Ох, и надоели вы мне своей болтовней! – взревел улегшийся на боковую кавалерист. – И бубнят, и бубнят… Спать мешаете человеку!
- Ладно, товарищи! Василий прав, и нам спать пора, - попытался завершить диспут Пащенко.
- Вспоминаю «Месяц в деревне». Кажется, пустяк, а вместе с тем… - продолжал объяснять Кондиайн, направившемуся к палатке, Шандеревскому.

* * *
Вскоре в семье Рерихов народу прибавилось. Святослав взял в жены красавицу Девику Рани. У них теперь две девочки – Людмила и Ира. Только Юрий пока все еще холост и весь целиком в науке.
- Как я не выношу запах керосина, - почти каждый вечер за ужином объявляет Елена Ивановна. – Когда, наконец, сюда проведут электричество?
- Лампы действительно сильно чадят, - поддерживает супругу Николай Константинович. – Может, у них фитили старые?
- Сейчас принесу свечи, - говорит каждый раз Юрий, унося одни источники света и принося другие.
- С электричеством могли бы здесь посмотреть ту или иную твою фильму, дорогая, - обращается к супруге Святослав.
- Я много раз поднимала этот вопрос перед правительством, но они говорят, зачем вы живете в такой глуши – перебирайтесь поближе к центру, и будет вам электричество, - объясняет Девика.
- Константин Иваныч, - обращается старший Рерих к семейному врачу, меняя тему. - Помните частушку, которую мы с вами слышали тогда на Алтае? Кажется, очень забавная!
- Как же, как же… помню. Могу даже, спеть, - оживился доктор, собираясь развеять подавленное отсутствием электричества настроение за столом.
- Спойте, спойте, просим! – захлопало общество в ладоши.
- Наверное, какая-нибудь непристойность? – насторожилась Елена Ивановна. – Пусть девочки поднимутся к себе!
- Мила, Ира, отправляйтесь спать! Поздно уже», —произнес строгим голосом Святослав.
- Спокойной ночи, - пролепетали девочки и покорно поплелись на второй этаж.
- Просим! Теперь можно. Лишь взрослые остались, - сказал, что-то прожевывая, Морис Михайлович Лихтман и покосился на свою супругу. – А ты, Зиночка, любишь русские частушки?
Зинаида Григорьевна кивнула. Рябинин, поднявшись из-за стола и приняв «шаляпинскую» позу, звонко заголосил:
- Где бы, где бы стать
под зелену крышу?
Где бы, где бы увидать
Коммуниста Мишу?
Комсомольца полюбила,
сразу изменилася -
все иконы перебила,
разу не молилася!
- Еще? – остановился певец, не решаясь начать следующий куплет. – Продолжать?
- Господа, это богохульство! – возмутилась Елена Ивановна. – Как можно?
- Матушка, ты всегда так удивляешься, будто бы забыла, что в нашей далекой России власть теперь безбожная, – вступился за куплетиста Николай Константинович.
- Там еще и покрепче дальше, - заговорщически шепнул соседу Лихтману Рябинин.
- Ну-ну? Скажи мне тихонько, - заулыбался Морис Михайлович, изголодавшийся в англоязычном Нью-Йорке по острому русскому словцу. И Константин Иванович зашептал доверительно:
- Эх, милая моя,
что я отчубучила!
На постели насрала,
подушку нахлобучила!
Лихтман фыркнул и поперхнулся. Приступ кашля привлек всеобщее внимание.
- Постучите ему по спине, милочка! – посоветовала Зинаиде Григорьевне Елена Ивановна. – Вот как слушать всякие скабрезности. Бог наказал!
Несмотря на «пострадавшего» Мориса Михайловича, общее настроение резко улучшилось. Безнравственные куплеты произвели оздоравливающее действие, и отсутствие электричества теперь не казалось таким ужасным. Ставший малиновым Лихтман постепенно отходил, прокашливаясь и бледнея.
- Помните, как нас в Москве встречали? – лицо старшего Рериха засветилось радостным воспоминанием. – Извозчиков подали прямо к поезду! А сколько народу… Я стал забывать Белокаменную… Каланчевка, Садовое, Мясницкая, Тверская… И этот шикарный «Гранд-Отель!» Жаль только, что так мало побыли …

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
- Большую часть населения составляют индусы, - увлеченно объяснял проводник. – Они счастливым образом избежали обращения в мусульманство. Культ Нагов у них продолжает жить и процветать. Также здесь почитается Богиня Вашну Деви, чье святилище находится на горе Трикута.
- Цикута? – не расслышал Шандеревский. – Помнится, чашу цикуты заставили выпить Сократа. Так цикута растет на одноименной горе?
- Не Цикута, а Трикута, - поправил Кондиайн. – Эх, Петр Сергеич, глухая тетеря!
- Но добраться до пещеры Вайну Деви дело нелегкое, - продолжал проводник.
- Зачем нам туда добираться? – удивился Пащенко. – Или нам больше делать нечего?
- Слушай, Василий! Сдается мне, что ты никакой не калмык, а замаскированный индус! –подковырнул Шендеревский. – Откуда «друг степей» может так хорошо знать эти места?
- Хуже, если бы не знал! Что бы вы тут без меня делали?
- Где сейчас наш дорогой Яков Григорич? – спросил Кондиайн.
- За него не волнуйтесь! Этот вертихвост не пропадет, - ухмыльнулся Пащенко.
- Точно! Такой себя в обиду не даст, - поддержал Шандеревский. – Пока маузер на боку, ему сам черт не страшен.
К концу дня отряд подошел к скале, у подножья которой темнела узкая щель входа. Рискнули войти, с трудом протиснувшись. Оказались в полнейшей темноте.
- Слышите где-то внизу шум потока? – спросил проводник, чиркая спичками.
- И под ногами вода хлюпает, - отозвался Андрей Николаевич.
- Речка внизу или ручей, - уточнил Шандеревский, нагнувшийся и зачерпнувший ладонью ледяной воды.
- Смотрите – впереди слабое свечение, - указал в темноту Кондиайн.
Пошли дальше, ориентируясь на мерцавший вдали, то ли огонек, то ли просвет. Дорога шла под уклон. Под ногами бурлила вода. Вскоре поток стал мелеть. В слабом рассеянном свете показались вырубленные в скале ступени. Поднявшись по ним, попали в незнакомый, казавшийся нездешним, мир. В колеблющемся пламени светильников длиннобородый старец, сидя перед низким алтарем, читал молитвы-заклинания. На алтаре, среди складок красной шелковой ткани, темнели три древних камня, похожих на метеориты. За ними виднелась бронзовая фигурка Богини с темным лицом и в зубчатой короне. Приглушенному голосу жреца вторил доносящийся издалека шум воды.
- Наверное, вот в таких тайных местах тысячелетия назад и зарождались самые первые религиозные культы человечества, - проникнувшись торжественностью момента, изрек Шандеревский.
- Старец на нас не обращает внимания, как будто нас здесь нет, - удивился Пащенко.
- В трансе человек, ему не до нас, - пояснил Василий.
- Мне почему-то на ум пришел артист Яхонтов, читающий Гоголя, - не к месту сказал Кондиайн и странно ухмыльнулся.
- Старец Яхонтова напоминает? – уточнил Шандеревский.
- Перед глазами сцена, как портной Петрович облачает Акакия Акакиевича в новую шинель…
- У тебя, Сашка, ассоциации какие-то странные? – не выдержал Пащенко. – Или ты нас снова хочешь в дискуссию о театре вовлечь? Тогда пойдем на свежий воздух.
- Может, желаешь его в «гоголевскую шинель» укутать? – улыбнулся Шандеревский.
- «Я черным соболем одел ее блистающие плечи», - продекламировал Кондиайн, развеселившись. – Пушкин, а не Гоголь!
- Пойдемте отсель по добру, по здорову! – разумно предложил Василий.

* * * .
Рерихи снова вернулись в Новый Свет.
«Судебный процесс: Рерих-Хорш! – пестрят газеты заголовками. – Сенсация! Сенсация!! Сенсация!!!»
Дело в том, что художник обеспечил своими картинами деньги богача мистера Хорша, которые тот вложил в создание музея Рериха. И пока Николай Константинович пропадал в Индиях и Азиях, трезвомыслящий американец завладел всеми акциями. Мудрые законы Соединенных Штатов оказались на его стороне. Многие картины из собственности художника стали собственностью дельца. Вот оно всегдашнее противоречие между устремлениями человека искусства и представителя бизнеса.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кипит огромный начищенный самовар. Стол завален разной снедью. Но сервировка странная. Рядом с роскошными тортами и великолепными хрустальными вазами с фруктами лежат на скатерти груды мятных пряников и связки грубых больших баранок. Варенье стоит в замазанных банках, рядом с блюдом роскошной заливной осетрины. Ломти черного хлеба и огурцы на серой тарелке. На другой тарелке лежит десятка два вареных яиц. Стоит бутылка кагора. Около нее три чайных стакана. – - - Пей чай, если не хочешь вина, - заговорила мать. – А, может, яичко хочешь? Давай почищу.
- Я сам, - возразил Андрей Николаевич и потянулся к тарелке.
- Может, огурчиков хочешь малосольных?
- Не надо, не надо! Вы сами садитесь за стол.
- Успею! Ты редко приезжаешь. – Мать с укоризной посмотрела на сына.
- Сейчас Пасха? Почему яйца? – сын разжевывал крутой желток. – А где куличи?
- Бог с тобой! Какая пасха? Зима на дворе. Посмотри окно как замерзло…
Андрей Николаевич повернулся к окошку и нечаянно выпустил из пальцев половинку яйца. Оно упало на пол и раскрошилось.
— Вот черт!
- Да не поминай нечистого, сынок, на Пасху.
- Ты говоришь, что сейчас зима… вижу, что окна заледенели…
Пыхтевший от собственного медного величия самовар, казалось, тоже хотел принять участие в разговоре, что и осуществил, сказав:
- Мамаша, налейте сыну чайку! Почему он в сухомятку? Зачем я так пыжусь, себя не жалея?
Пащенко открыл глаза. Который час? Все вокруг спали. Какой дурацкий сон!

- А мне приснилось, что я в гостях у Распутина, - сказал в ответ на рассказ Пащенко Шандеревский. – Надо, какая гадость в голову лезет!
- Расскажи подробности, - попросили коллеги. – Что вы там с Гришкой делали?
Петр Сергеевич не дал себя долго упрашивать.
- Я знал, что Распутин жил на Английском проспекте. Кто-то мне сказал, не помню…
- Ты тогда совсем мальцом был! – усомнился Пащенко.
- Во сне, сами понимаете, что не приснится… Вроде я взрослый… Так вот! О чем я?
- «…жил на Английском проспекте», - напомнил Кондиайн.
- Подошел, будто бы, к нужному дому. На звонок открыла невысокая полная женщина в белом платочке. Ее широко расставленные серые глаза глянули неприветливо.
- И цвет глаз запомнил?
- Она спрашивает: «Вам назначено?» Да, говорю. «Входите». Я вошел, снимаю пальто. На дворе осень. А она мне: «Нет, здесь не раздевайтесь». Почему? «В передней раздеваются только свои, а вы там разденетесь, если нужно будет, в приемной». Я прошел в приемную.
- Как ты все хорошо запомнил!
- «Сейчас доложу о вас» сказала в приемной другая женщина и скрылась. Я огляделся. Большая комната почти пуста, если не считать нескольких стульев, расставленных около стен далеко друг от друга. Огромный неуклюжий буфет стоит около изразцовой печи, разукрашенной какими-то зелеными хвостами. Мой осмотр прервал шум распахивающейся двери… - Рассказчик умолк, припоминая.
- А дальше? – нетерпеливо воскликнули слушатели.
- Раньше не видал даже его портрета, но сразу догадался, что это он. Григорий Ефимович, коренастый, с необычайно широкими плечами, стоял передо мной. Одет в лиловую шелковую рубашку с малиновым поясом, в полосатые брюки и туфли с отворотами.
- Какой ты Петр, наблюдательный даже во сне! Все запомнил. Туфли не простые, а с отворотами!
- «Ну, што надо, говори?» спросил Распутин негромким деревенским говорком и склонил голову несколько на бок, как это делают священники на исповеди.
- В чем ты ему исповедался? – засмеялся Кондиайн.
- Я так испугался, – сам Распутин передо мной - что сразу проснулся.
- Эх ты! Такую возможность упустил.
- Какую такую?
- Спросил бы: долго ли нам еще мотаться по этим местам? – расхохотался Андрей Николаевич.
- Точно! Зря не спросил, - засмеялись остальные.
- А тебе ничего не приснилось? – повернулся Пащенко к Кондиайну.
- Было тоже… Сейчас, сейчас, припоминаю… Вспомнил!
- Поведай, - довольно потер руки Шандеревский, как бы передавая эстафету, и посмотрел на Пащенко – сейчас, мол, послушаем, что снится астрофизикам в отличие от юристов.
- Будто какое-то совещание на квартире у меня… Совещаются члены Временного Правительства.
- У тебя на квартире? – с наигранной завистью переспросил Шандеревский. – Временное Правительство? Ишь ты!
-Ты даешь! – ахнул в восхищении Пащенко. – Кто был?
- Родзянко, Керенский, Церетели, Скобелев, еще кто-то. Остальных не знаю. Много народу набилось. Я боялся, что пол под ними провалится. Домишко старый у меня. А господа солидные и грузные… Генерал Скобелев тут и говорит: «Столицу перенести и переехать Временному Правительству в Москву нужно!» «Правильно, - поддерживает его Керенский. – Учредительное собрание там, значит и правительству там место!» «Подумаешь, Петроград! – кричит Родзянко. – Это никакое не окно в Европу, а лишь подоконник!» Тут раздается оглушительный треск ломающихся досок, и все проваливаются подпол, а я… просыпаюсь!
- Ну и сон! – гогочет Шандеревский. – Это всем снам сон!
- Ты наши сны побил своим!
- А куда подевался кавалерист-историк? –посмотрел по сторонам астрофизик. – Почему его не вижу?
- Он сказал, что пойдет поохотиться поблизости, - вспомнил Шандеревский, и раздавшийся невдалеке выстрел подтвердил это.
- В моем сне доски пола, поэтому с таким треском и подломились, - сказал Кондийн. – Это проводник стрелял.
Фигура Василия появилась из-за ближайшего холма. Он шел, увешанный трофеями.
- Сегодня будет сытный обед! – подошёл охотник, потрясая над головой несколькими тушками птиц неизвестной породы.
-
* * *
- Легенды рассказывают о великих мудрецах Риши, которые обитали в пещерах Кулу тысячи лет назад, - рассказывает проводник. – Они говорят об Арджуне и Виасе, который собирал в этих местах «Махабхарату» и написал последнюю из вед – Атхарваведу.
- Может, в пещере мы и встретили одного из этих мудрецов? – спросил Кондиайн.
- Он, по-твоему, сидит в пещере не одну тысячу лет? – хитро сощурился Шандеревский, вспомнив, как он, адвокат, частенько на судебных заседаниях задавал каверзные вопросы прокурору.
- Жаль, что мы его самого об этом не спросили? – улыбнулся Пащенко.
- До сих пор в Кулу живет легенда о том, что сам владыка Шамбалы Ригден-Джапо, преследуя врагов из Ладака, разбил их около древнего храма в Баджаура, - продолжал проводник.
-Я слышал, что иногда имя Ригден-Джапо заменяют именем Гэсер-хана, - проявил осведомленность Пащенко.
- Да, ты прав. В народе ходят легенды о похождениях Гэсера. Его даже считают тем самым Чингисханом. В сказаниях он, то могущественный хан, то бедный пастух, то посланец небес. Стрела и меч – знаки Гэсера. Они часто высечены на скалах. Олени и козлы - тоже его знаки.
- Гэ-сер, Гэ-сер, Эс-эс-эс-эр! – по-детски оживился Кондиайн. – В рифму!
- Зря смеешься, - серьезно и строго сказал Василий. – Здесь бедный люд знает о возникновении «Красной Шамбалы» на далеком Севере, и в народе имя Гэсер упоминают вместе с Лениным, считая, что это одно лицо…

* * *
- Как поживает твоя «Гэсериада»? – спросил отец сына Юрия, работавшего целую неделю над новым живописным циклом.
- Пишу потихоньку. А как твоя работа?
- Тоже пишу… Но только темперой на картоне в отличие от тебя.
- Я больше люблю холст и масло! Каков твой сюжет?
- Всадник остановил коня на фоне алого заката, натянул лук. Вот-вот полетит стрела…
- … и послышится с неба голос Гэсера?
- Да! Ты угадал. Гром. Он у них, как Илья-пророк.
- Как гром изобразишь?
- В том и задача… Здесь живопись бессильна… Разве, что нарисую «громовую стрелу»?
- Наверное, так и нужно поступить.
- Может, вообще – грозовое небо, молнии… Грозы часты и страшны в этих местах. Шаровые молнии. Помнишь, что недавно с нашей матушкой приключилось?
- Нет, не помню. Меня, наверное, не было дома.
- Во время последней грозы Елена Ивановна дотронулась до шерстяного одеяла, и над ним возникло чудесное розово-лиловое пламя…
- Да? Это, наверное, небесный знак?
- Такой лился космический свет… Вот, если бы я мог это выразить в красках!

* * *
Члены экспедиции Пащенко знали, что где-то здесь в Кулу поселились Рерихи. Не навестить знаменитое семейство недопустимо, хотя никаких указаний на сей счет из центра не поступало. Решили действовать на свой страх и риск. Расспросили местных жителей.
- Как не знать? Знаем. Вон там! Двухэтажный особняк над рекой.
Подошли к увитому плющем дому, но никаких признаков жизни в нем не обнаружилось.
- В Америку уехали, - сообщил сторож. – Приходите через месяц. Обещали вернуться.
- Какая жалость! Через месяц мы должны быть в другом месте, - покачал головой Пащенко. – Не судьба!
Уходя, долго оглядывались на местную достопримечательность. Не часто встретишь художника, живущего в такой глуши. Конечно, вспоминается Гоген со своей Полинезией, но это было давно, да, к тому же, он француз! Что с него возьмешь?
Спустя несколько дней достигли древнего урочища Карга. Опять остатки старинных укреплений. Культовые истуканы, выложенные камнями с молитвенными надписями. Снова внимание привлекают многочисленные наскальные рисунки. Опять козлы, опять лучники, мечи, кинжалы…
- Где-то видели это! – воскликнул устало Шандеревский. – Столько верст протопали, а все одно и тоже!
- Сарматские и кельтские картинки родственны этим, - сказал Кондиайн, но перерисовывать поленился.
— Это указывает на бесчисленные переселения народов по планете.
- Между Кулу и Лахумом находится и еще одна горная долина. Чамба, - сообщил проводник. – Когда-то она была небольшим горным королевством. Среди многих ее примечательностей – наличие в бывшем королевстве двух столиц. Древняя – Брахмор и современная – Чамба. Древняя сейчас похожа на большую деревню, а современная является городом.
- Тут недалеко, в деревне Читрари, есть святилище, расположенное в пещере, до конца которой, как говорят местные жители, так никто и не дошел, - сообщил Василий. – И говорят, что под сводами этого подземелья людей посещают различные видения.
- Какие видения? – насторожились путешественники.
- Не знаю, какие именно… Можем пойти и выяснить.
- Пойдем туда! – дружно решили все.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Шли, спускаясь все ниже. Система ходов наклонна. Наконец, открылся довольно просторный зал с колодцем посередине. Зал освещался тусклыми масляными плошками, висевшими на стенах. Возле колодца застыло несколько человеческих фигур. Паломники предаются медитации.
- Побудем здесь некоторое время, - предложил проводник. – Посидим на камешках.
- Что нужно делать? – спросил Шандеревский.
- Молча сидеть, стараясь ни о чем не думать и глядеть на колодец.
- Что тогда будет?
- Сами увидите. – Проводник сделал хитрое лицо и сел на ближайший камень. За ним последовал Пащенко. Шандеревский и Кондиайн долго выбирали седалища поудобнее. Наконец, все устроились и притихли.
«Лишь бы не заснуть», - подумал Андрей Николаевич и посмотрел на товарищей. Казалось, они тоже озабочены этим вопросом.
Шандеревский моргнул как человек, сбрасывающий с себя наваливающийся сон, и от удивления широко раскрыл глаза. Обстановка изменилась. Пещера исчезла… Он сидит за накрытым столом, вернее чуть поодаль. На столе между двумя вазами с фруктами торчат как минареты три не откупоренных бутылки вина, обернутые тонкой розовой бумагой. Откуда-то льется тихая восточная музыка. Приветливо ярко горит люстра над головой. На окнах стоит много цветов. Шторы закрыты.
Где я?
- Слышь, без раскаяния душу свою не найдешь, - раздалось над ухом. Шандеревский обернулся.
Коренастый мужичонка с жидкой бородкой и усами стоял рядом. Одет по-восточному. Шелковый цветастый халат, чалма, туфли с загнутыми носками.
- Не удивляйсь, я только что с маскераду! Вот и выгляжу как факир, - сверкнул хитренькими глазками мужичок.
«Что это, продолжение сна»?
Мужичок заговорил вновь: - Царь наш добрый! Его што не попрошу, все сделает Вот.
- Вы ему хорошо делаете, и он вам, - сказал Шандеревский, ясно понимая, что говорит принадлежащие кому-то слова, точно актер.
- Видать, што ты ничего не знаешь, - замахал «факир» руками. – Это я ничего не сделал плохого царю? Во всей Рассеи нет никого, кто бы ему столько зла не сделал, как я. А он меня любит!
- Будет вам на себя наговаривать!
- Видать, што ты ничаво не знашь, - мужичок бил себя в грудь. – Все одно тебе не понять, в чем дело тута…
- В чем?
- В том, что покеда я жив, то и они живы будут. А коли меня порешат… Тогда узнашь, што будет, увидишь…
В углу просторной комнаты висят иконы в богатом окладе – «Александр Невский», «Борис и Глеб». Рядом на полу стоит огромная корзина гиацинтов. Мужичок покосился на икону, потом на цветы.
-Все шлють мне! Вот царица прислала. Ах, чем гордиться, все одно, все прах и тлен! Помирать все одинаково будем, што царь, што ты, што я. Одна радость – воля! На озерца бы теперь на наши, на сибирские, в леса бы наши. Ух, высоки леса! Вот где правда, вот где тайна. Ни греха не увидишь, ни страху нет. Одна великая силушка вольная. Вон она игде! – Глазки мужичка вспыхнули нестерпимым огнем. Он точно вырос, голос его окреп и звучал словно колокол. Он сорвал с себя чалму и, бросив на ковер, стал топтать. Восточная музыка внезапно стихла. – Знашь што! Выпьем вина. К черту ентот маскерад!
Шандеревский протер глаза. Никакого стола, никаких фруктов и бутылок, никакой комнаты… «Маскерад» с мужичком пропал. Мрачные, тускло освещаемые, своды пещеры, а вокруг, словно изваяния из камня, согбенные фигуры медитирующих паломников. Трое товарищей рядом. Глаза их закрыты. Из колодца поднимается сизоватое облачко. На туман или дым непохоже…

- Георгий Евгеньевич от нас ушел, а к ним не пришел. Он стал социалистом. Но определенно говорит, ему надо опереться на то, что левее кадетов. Кадеты только из приличия считались республиканцами, а он по-настоящему хочет республики, - закончил тираду солидный господин за столом и потянулся к графину с водой.
«Кто этот Георгий Евгеньевич и, кто этот, говоривший»? Кондиайн ощутил нелепость положения: какие-то незнакомые люди в его квартире… накурили… Столько народу набилось, что пол снова прогнулся… «Что это? Продолжение прежнего сна»?
- Трудно это, ужасно трудно по канату ходить так, чтобы ни вправо не упасть, ни влево, - заговорил другой незнакомец.
- Слаба комиссия, очень слаба! – заговорил третий. – Нельзя кадет на живое дело пускать, никуда нельзя. Владимир Иванович ведь никуда не годится!
«Кто этот Владимир Иванович»?
- А князь Урусов хорош здесь! Он очень хорош! – воскликнул четвертый и стукнул кулаком по столу.
- Конечно, состав комиссии слишком однородный, - снова заговорил третий и стал пальцем что-то растирать на скатерти.
«О какой комиссии идет речь?»
- В Москве в Городские Головы будут проводить Хинчука, - опять сказал четвертый.
- Так про него ведь только хорошее рассказывают, - заворчали с краю стола пятый и шестой.
- Вчерашний день опять в закрытом заседании обсуждали ноту, - заговорил солидный господин, тот, что начал первым. – Третьего дня внесли поправку, а вчера кадеты назад; мы обсуждали в ЦэКа и решили, что не можем… мы получили такой мандат.
- Никогда не мог без содрогания входить в залу, - заговорил кто-то еще. – Вот, где вся сволочь собралась! С 1861 года ведь губили Россию. Вот на ком грех за теперешнее. Ведь полвека жили своими мелкими личными интересами. Нигде такого хамства и раболепства не было как среди дворян. А могли бы много сделать, если бы у нас аристократия была. Совсем другое дело…
- А в земствах?! – крикнул кто-то новенький.
- В земствах не дворяне работали, а ушедшие от них отщепенцы, - ответил некто из выступивших. – Ведь настоящие земцы – совсем другое дело!
«Надо прекращать это безобразие», - трезвая мысль посетила голову Кондиайна и он, собравшись с духом, спросил:
- Вы, господа, собственно, кто и по какому праву в моей квартире?
Все обратили взоры на хозяина.
- Как кто? – вспылил первый выступавший. – Сами вы кто и как здесь оказались?
- Да, да, да! Откуда здесь посторонний? – возмущенно загалдело собрание.
- Я… я… я хозяин! – стал заикаться Кондиайн.
- Какой хозяин? Он шпик! Хватайте его!
Множество рук устремилось к бедному Александру Борисовичу. Он от страха зажмурил глаза… Открыв их, облегченно вздохнул – все исчезло: никаких гостей и стола – своды пещеры, полумрак.
- По-моему, вы всё же мало власти показываете. Стосковались по власти. Аппетит к власти большой, - зажужжал кто-то над ухом. Кондиайн обернулся. Никого. Остатки привидевшегося кошмара? Рядом сидел с закрытыми глазами Пащенко. Его веки часто подергивались. Тоже, наверное, какую-то гадость видит?

Андрей Николаевич заметил, что находится в Эрмитаже не сразу. Вспомнилось, Шандеревский рассказывал о каком-то своем родственнике, работавшем там. Как его звали? Смирнов Яков Иванович, кажется… Пащенко почувствовал, что он и есть тот самый Смирнов, преклонных лет сотрудник Эрмитажа. «Но я же молодой? А тогда и вообще юношей был!» – возмутился кто-то внутри.
- Смирись и играй роль, которую тебе поручили, - строго приказал голос снаружи.
Андрей Николаевич понял, противиться нельзя и сказал тоном старого профессора:
- Узурпаторская власть большевиков не может быть продолжительной! Признать ее законной нельзя и следует, по возможности, игнорировать!
Настроение служащих неспокойное, никто не мог отдать себе ясного отчета о происходящем. Подбодрив сослуживцев, Пащенко (он же Смирнов) отправился к себе на квартиру.
Там находилась прислуга и матрос с «Авроры». Квартира оказалась почти полностью разграбленной.
- Вы кто? – спросил матрос.
- Я хозяин. Хочу взять некоторые свои вещи.
- Какие хотите взять?
- Наиболее необходимое из уцелевшего. Носильные вещи и мелочь – фотографии, портреты…
- Документы брать нельзя! – строго сказал матрос и подвернул свой лихой ус.
- Тут вчера грабители вас искали, хотели убить, - зашептала на ухо горничная. – Я их убеждала, что вы большевик, и они ушли.
- Не шушукаться при мне! – заорал усатый, хватаясь за маузер. – А то, живо к стенке! – Спустя минуту, смягчившись, спросил: - Знаете, где сейчас находится Керенский?
- Вы думаете, молодой человек, что я, живя здесь, под одной крышей с Временным Правительством, слежу за ними? Это не так. У меня хватает своих забот.
- План Зимнего у вас имеется? Это, что за карта на столе?
- Карта Венеции. Зачем она вам?
- Ну, нет, так нет, хотя жаль. Вы, профессор, на нас не серчайте. Это не мы, а балтийцы разграбили. Это они! Морской Гвардейский экипаж! А мы не причем. Меня вот, напротив, охранять прислали…
- Что теперь? Дело сделано, - проворчал голосом профессора Пащенко, поднимая с полу помятый фотоснимок с отпечатком грязного сапога. – Назад не воротишь. – И почувствовал на плече чью-то твердую длань.
- Пора, братцы, нам отсюда выметаться потихоньку. Отдохнули малость, поспали и, будя, пора честь знать! – Проводник приветливо улыбался, оставив на своем калмыцком лице от глаз щелочки.
- Во что, Василий, ты нас вовлек? – очнулся от наваждения Андрей Николаевич.
- Что было со мной? – воскликнул бледный Кондиайн. – Сон наяву или галлюцинация? Какие-то кадеты, земства, князь Урусов… Бред, да и только! Не знал я никаких кадетов…
- Как будто в синематографе побывал и видел фильму с продолжением, - басил Шандеревский, ощупывая свое тело – все ли на месте?
- А я даже роль твоего родственника исполнил, - сказал Пащенко.
- Какого?
- Смотрителя Эрмитажа.
- Тебе привиделся? Иди ты! – Шандеревский поднялся с камня, потирая затекшее колено. – Ох, отсидел…
- Что с нами было? – переминался с ноги на ногу Кондиайн. – Василий, а тебе что приснилось?
- Я ничего не видел, потому что и не хотел, - сухо отрезал проводник.
- Почему нам? Прошлое, при том революционное… Как это объяснить? – Пащенко никак не мог отойти от сыгранной роли. – Я стал старым профессором… Ну и чудеса!
- А мне опять Гришка проклятый, – возмутился Шандеревский, – выряженный персиянином. - Каялся, что много царю зла причинил, а тот, мол... Что за галиматья?
- Привиделось вам потому, что те события произвели значительные изменения в эфирном мире и запечатлелись в нем, а вы стали приемниками этой…
- Какой «эфирный мир»? – перебил Шандеревский. – Чушь!
- Чушь не чушь, а видели все-таки? - проводник сощурился до щелочек, то ли улыбаясь, то ли жмурясь, как от яркого света, хотя был полумрак. – Мне один старый лама разъяснил в чем здесь дело… Но, если не хотите верить, не буду говорить.
- Как после этого не верить? Рассказывай! – Кондиайн сделал умоляющее лицо. – Я хоть и ученый, но…
- Ладно, так и быть! – щелочки пропали, превратившись в маленькие хитрые глазки. – Так вот, лама сказывал, что все происшедшие в мире события никуда не исчезают, а идут как бы в копилку-отстойник мировой памяти. Одна из этих копилок находится в этой пещере. Есть и другие места… Но не каждый может запустить руку в эту «копилку». Нужно совпадение многих условий, и оно сейчас произошло.
- Каких? – вырвалось у астрофизика.
- Со временем узнаете… Это тайное знание. Меня в него посвятил Учитель, и просто так рассказывать об этом я не имею права…
- Так значит, выражение «кануло в Лету», то есть исчезло, не верно? –спросил Шандеревский.
- Ничто никуда не исчезает, - подтвердили «щелочки» и снова округлились до глаз.
- Каждый пустяк остается в этой «Лете»? – спросил, сомневаясь, Пащенко.
- Пустяки постепенно улетучиваются, как бы стираются, чтобы лишнего места не занимать, а важные события остаются навсегда. – Проводник посмотрел на свои запыленные сапоги и направился к выходу из пещеры. – Пошли назад, здесь слишком долго находиться нельзя постороннему.
- Как же те? – указал Пащенко на застывших как статуи паломников.
— Это избранные. Им можно.
«Кто пополняет масло в светильниках? – задался простым и практическим вопросом Андрей Николаевич. – Чудесные видения – это понятно, а масло кто подливает, если паломники так и застыли в своих позах?» Вопрос даже развеселил, но спросить проводника постеснялся.

* * *
- Поэтичное лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии, - вскочил на своего любимого конька Осип Эмильевич. – Чудовищные неологизмы и, по-видимому, экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растет и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него.
- Да, да, ты прав, Осип, - соглашался Асеев, обгладывая лапку цыпленка и запивая «Нарзаном».
- Часто он видит красоту в образе «галантерейности», - продолжал неистовый Осип, не внемля немым, но истошным, зовам остывавшего бифштекса. - И все-таки легкая восторженность, и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом.
- Про «галантерейность» ты точно подметил! – Николай бросил лапку и принялся за крылышко.
Мандельштам, спохватившись (забыл о своей тарелке за разговором), отправил в рот кусочек остывшего мяса, пожевал, проглотил и продолжил чихвостить Северянина:
- Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика.
- Ха-ха-ха! Ты и скажешь! – развеселился, наконец, бывший мрачным с самого начала Блюмкин. – Скажешь, точно из маузера пальнешь – наповал. Молодец!
- Безнадежно перепутав все культуры, - продолжал критик, - поэт умеет иногда придать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать просто хорошие стихи!
- Нельзя, нельзя! – подтвердили в унисон Асеев и Блюмкин.
- Если «я» Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет!
- Точно, нет! – снова согласились слушатели.
- Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, а наше дело заключить по ним об его глубине, - отправил последний кусочек в рот Мандельштам.
- Ну, ты даешь! Целую рецензию выдал! – не то похвалил, не то пожурил чекист и стал разливать очередную порцию водки по пустовавшим рюмкам. – Давайте трахнем за этого Северянина. Все же, какой-никакой, а поэт. Да и дамскому полу особо мил!
Молчавший все время коллега Блюмкина Трепаев оторвался от салата и, как все, поднял рюмку.
- А ты, что скажешь, Василий Иваныч? – шутя, легонько ткнул его вилкой в руку Яков.
- Ничего не скажу. Не читал я вашего Северянина, но выпью за него охотно!
- Молодец! Как говорится: «Сомкнем бокалы!»
Выпили, поморщились, закусили, помолчали…
- Яков, почему не рассказываешь про свою экспедицию? – спросил Осип.
- В Тибет?
- Да, туда, туда.
- После той экспедиции я успел и в Константинополе поработать.
- У турок? Что у них делал?
- Ох, Оська пристал… Что надо, то и делал! Не твоего поэтического ума дело.
- Понимаю, понимаю… Раз нельзя – не говори.
- О чем-то нельзя, о чем-то можно, - смягчился чекист.
- Говори, о чем можно! – разрешил захмелевший и разомлевший Трепаев. – Не выдам!
Блюмкин поправил гимнастерку и резко выдохнул:
- Встречался с Львом Давыдычем…
- Ты о ком? – не понял Осип.
- Как о ком? О Троцком!
- Разве это не безопасно теперь? – голос Мандельштама дрогнул.
- В каком смысле? – бравада не покидала Якова. - Дал ему ряд ценных советов по организации подпольной работы, он мне – несколько писем кой кому…
- Ты мне об этих встречах не рассказывал, - заметно протрезвел и напрягся Трепаев. –Что он хочет?
- Кофей нести? – вырос, как из-под земли, официант с подносом.
- Погоди маленько, - отстранил его Блюмкин. – Троцкий хочет вернуться и Сталина согнать!
Присутствующие притихли, а Яков окинул всех взором победителя. Как, мол, я вас огорошил? Не ожидали такого?
Официант при словах «Сталина согнать» отскочил как ошпаренный, а коллега Якова нахмурился, и, казалось, окончательно протрезвел.
«Кто может первым заложить – официант или товарищ по службе?» – прошибло как молнией Осипа, и он сам себе незамедлительно ответил: «В равной степени оба. Эх, Яшка! Кто тебя за язык тянет?»
- Зачем при посторонних? – зашептал Трепаев, приложив ладошку рупором ко рту. – Официант был рядом и слышал, а если…
- Что он понимает? – стукнул кулаком по столу, но не сильно, Блюмкин. – Если что – я его одним мизинцем задавлю!
- Осип, что думаешь об Аннинском? – решил вновь направить разговор в литературное русло Асеев.
- Тема любви матери к сыну, например, превратилась у Иннокентия в мучительное чувство лирической влюбленности, - охотно поддержал тему Осип.
- А эти строчки помнишь? «Благословенны Боги, что хранят сознанье нам и в муке…»
- Вера Аннинского в могущество слова безгранична. Особенно замечательно его умение передавать словами и все оттенки цветного спектра.
Поэты увлеклись беседой. Блюмкин мрачно молчал, подперев голову рукой, по-видимому, понимая, что сболтнул лишнего, а слово не воробей… Его товарищ тупо смотрел в пустую рюмку и дымил папиросой.

* * *

Николай Константинович склонился над рукописью. Очередная книга выходила из-под его пера. Все на ту же тему – буддизм Тибет, Шамбала. Но теперь с обличительным уклоном. После неудачной экспедиции восторгов явно поубавилось.
- Помнишь, – спросил Юрий, увидев, над чем работает отец, - когда доверенный Далай-ламы, узнав, что мы пожертвовали монастырю деньги на масло для лампад, сильно рассердился?
- Как же не помнить! Он начал орать: «Вы должны знать, что монахи присвоят себе ваши деньги и никогда не зажгут лампады перед образами! Если хотите, чтобы святые образа освещались, – покупайте масло только у меня!» Ух, мошенники!
- А еще он говорил: - опять вспомнил сын, - «Наши монахи – дикари. Вы видели некоторых настоящих лам в Сиккиме и Ладаке, но не думайте, что все тибетские ламы похожи на них».
— Это верно. А помнишь, как один лама нагло влез в нашу машину и бил в барабан до тех пор, пока мы не дали ему полную горсть монет.
- Как же, помню!
- Но тем дело не кончилось. Тот же лама через четверть часа явился снова в новом облачении и, вероятно, полагая, что мы забыли его лицо, вновь стал барабанить, надеясь на повторное вознаграждение.
- Занятная сцена! А помнишь случай с козлом?
-Напомни, напомни!
- Один лама принес амулет от пуль и предложил его купить за 300 рупий.
- Да, вспомнил. Он еще стал уверять, что амулет рекомендован и благословлен чуть ли не самим Святейшим!
- Святослав, помнишь, предложил его испробовать на нем самом? Давай, говорит, надень, а мы выстрелим.
-Да, да, да!
- Лама перепугался и закричал: «Лучше испытайте на козле!»
- Ха-ха-ха! Нашел козла отпущения! Помню, как все хохотали. Мы говорим: «Веди козла». Он отвечает: «Сейчас!» И больше мы его не видели.
- Веселый народ эти ламы!
- Ох, веселый! Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет!
Отсмеялись. Сын пошел по своим делам, а отец предался размышлениям
«Очень жаль, что нам так и не удалось выполнить до конца свою миссию, да и что мне писать в отчете для НКИД? Что я отвечу на поставленные вопросы? «Далай-лама и его настроение» – А черт знает, какое у него настроение! «Министры Далай-ламы» – Я не считал их! «Тибет и Англия» – Ну, об этом можно целую книгу написать! «Тибет и Китай» – И об этом тоже! «Тибетская армия» – А это и вовсе не по моей части! Я не военный человек…»

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Снова привал. Опустился вечер, тот предсумеречный час, когда предметы не отбрасывают теней и кажутся застывшими в прозрачном воздухе. У костра двое. Кондиайн и Пащенко. Остальные спят.
Разговор касается научных тем - вопросов мироздания…

- На мой взгляд, Вселенная единственна, - говорит Александр Борисович, чувствуя свое неоспоримое преимущество в астрономии.
- Что же такое Вселенная? – спрашивает Пащенко.
- Нам придется обратиться к одному из самых поразительных, на мой взгляд, эмпирических фактов – к факту существования в мире последовательности структурных образований разных масштабов и различной степени сложности – от элементарных частиц до Метагалактики. – Александр Борисович возбудился и часто дышал.
- Каково место человека в этом?
- Человек, с чисто физической точки зрения, занимает на структурно-масштабной лестнице определенное место. Он принадлежит к классу макроскопических объектов, а Земля, на которой он живет, - к классу космических.
— Это понятно. Мы, похоже, воду в ступе толчем… Может быть, лишь посещение Шамбалы прольет свет на эти вопросы?
- Может, - согласился астрофизик. – Будем надеяться.
Беседа временно затихла. Друзья закурили. А Вселенная, сверкая мириадами звезд на необъятном небосводе, казалось, тихо потешалась над, так мало знающими о ней, человеками.

***
Монастырь Гангток вырос перед путниками как заблудившийся призрак. Но, по мере приближения, его призрачность становилась реальностью. Тихие улочки, ярко раскрашенные дома с узорными рамами окон и резными наличниками. Между домами на зеленых лужайках растут ромашки и васильки.
- Как у нас в России, - улыбается Пащенко, увидев знакомые растения.
- Вон и розы, - указывает Шандеревский на куст в одном из ухоженных двориков.
Мерно ехали по городу. На перекрестках узких улиц попадаются легкие павильончики с изогнутыми китайскими крышами. В густых кронах деревьев мелькают ярко раскрашенные птицы.
- В рай попали, - восхищается Кондиайн. – Птицы чудесные на ветвях!
Синий дымок благовоний поднимается над курильницами, звонят, божественно тренькая, колокольчики старинных святилищ.
- В местных монастырях нет той мощи и суровости, что у ладакских, - указывает проводник на легкие, изящные, напоминающие игрушечные, домики.
- Какие яркие росписи, какая тонкая резьба оконных переплетов! –восхищается Пащенко, разглядывая дома.
Отряд двигается мимо к знаменитому Ташидингу по дороге, огороженной как забором рядами сложенных из грубых камней ступ. На каждом шагу возвышаются и менгиры. Безмолвные свидетели минувших эпох, молчат о своих тайнах.
- По легенде, - говорит Василий, - Ташидинг основан, когда здесь появился лама, пришедший из далеких мест, из-за горы Канченджанга. Сюда буддизм проник поздно. Наиболее почитаемый культ Бог Канченджанги. Его чтут как хранителя сокровищ и тайн священной горы.
- Как в этих местах по части пещер? – спросил проводника Андрей Николаевич.
- Их много. Говорят, ходы идут прямо под гору. Подземные ходы ведут к прекрасной долине. Есть каменная дверь, которая никогда не открывается…
- Почему?
- Срок не настал.
- Покажешь ее?
- Если удастся отыскать.
- Может, это вход в Шамбалу?
-Правда, что из этих пещер выходят иногда неизвестные люди и направляются в города?
- Говорят.
- И, что эти люди расплачиваются за покупки странными древними монетами, которых давно нет в обиходе. Правда?
- Правда. Сам не видал, но слышал. Люди Шамбалы иногда появляются в нашем мире. Бывает, они приносят драгоценные подарки. Даже сам правитель Шамбалы иногда появляется в человеческом обличье.
- Где появляется?
- Чаще всего в монастырях. И сообщает монахам свои пророчества.
— Вот бы нам увидеть его!

* * *
Перо клюнуло, касаясь дна чернильницы, но к бумаге не притронулось. Капля повисла. Неожиданное воспоминание отвлекло…
В 1918 году был забавный случай: считали, что я застрял в Сибири, хотя меня даже не было там в это время. Пропели реквиемы и написали некрологи. Конечно, во время нашего далекого путешествия можно представить, как много ходило ложных истолкований. Мне показали вырезку интервью с Александром Бенуа. Даже его ввели в заблуждение, и он повторил парижскую сплетню. В то время, когда согласно интервью Бенуа, я находился в Лхасе, я на самом деле шел по Алтаю!»
Перо, снова клюнув, прикоснулось к листу, и строчки побежали. Буквы жались одна к другой, толкались, наступали на пятки. Мысль опережала руку.

* * *
– Вы должны себе отдавать отчет в том, куда стремитесь и, что риск велик! - Далай-лама устало посмотрел на путешественников
- Понимаем, - сказал Андрей Николаевич.
- Среди высоких гор есть неизвестные, защищенные со всех сторон долины, - продолжал лама. – Горячие источники питают богатую растительность. Многие редкие растения и лекарственные травы могут расти на этой необычной почве. Возможно, вы видели, бьющие из земли горячие ключи?
- Да, просвещенный.
- Возможно, вы слышали, что лишь в двух днях пути отсюда есть долина с деревьями, травой и теплой водой?
- Слышали.
- Но кто может знать все лабиринты этих гор? На камнях не различишь следы человека. Не прочесть мысли людей. А кто может, тот хранит молчание! Возможно, вы встречали многих путешественников, молча бредущих по пустыне в холод и зной к своей цели?
- Встречали.
- Не думайте, что если одежда их проста, то странник незначителен. Если его глаза полузакрыты, не считайте, что его взгляд не остер. Невозможно сразу распознать, откуда приближается сила.
Закончив тираду, Далай-лама спросил по-будничному: - Не расстреляли там у вас моего наместника?
- Кого, ваше Преосвященство? –не понял Пащенко.
- Агвана Доржиева.
- Нет. Он жив, здоров и кланяется вам.
- Говорят, что калмыкам, моим единоверцам, тяжело живется.
- Что вы, ваше Преосвященство! Это - нелепые слухи, – вступил в разговор Василий. – Я знаю хорошо судьбу своего народа.
Далай-лама, казалось, пропустил мимо ушей последнюю реплику, мельком глянув на калмыка-кавалериста, и снова, напустив на себя торжественность, заговорил о высоком:
- Только обращаясь непосредственно к Благословенному Ригден-Джапо, вы сможете достичь чего-то. А враги Шамбалы погибнут!
Аудиенция подходила к концу, и гости из СССР поднесли наместнику Будды подарки от Советского правительства: сто аршин парчи, золотые часы с монограммой «РСФСР», серебряный чайный сервиз и, наконец, чудесную машину – небольшой радиотелеграфный аппарат, чтобы лама мог общаться с Красной Шамбалой и слушать, разносившиеся на весь мир слова: «Говорит Москва».
Вместе с подарками вручили и официальное послание за подписью заместителя Георгия Васильевича Чичерина, Карахана.
Прием, продолжавшийся почти шесть часов, окончен. Каких-то особенных результатов он не принес. Далай-лама явно не спешил разрывать договоры с Великобританией, тем более что британцы поставляли Тибету оружие и военных советников для войны с Китаем.
Свой отчет о посещении дворца в Потале экспедиция на следующий день отправила по радиоволнам в Москву, и вскоре оттуда пришла шифровка: «Немедленно возвращайтесь».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

- Что скажете на это? – спросил в сердцах Шандеревский и полез за папиросами. – Возвращаться?
- Нас Яков просветил на сей счет, сказав про «новую метлу», - ответил Пащенко и нервно полез за своими. - А дальше сами решайте!
- Раз приказано, значит, надо возвращаться, - решительно заявил проводник-кавалерист, отмахиваясь от выпускаемого товарищами дыма (все закурили одновременно) – Им там, в Москве, виднее! Ну, и зачадили…
- Ты и возвращайся, - выпустил сизое облако в сторону Василия Кондиайн. - Я лучше здесь останусь, чем там садиться в тюрьму или становиться к стенке.
- Думаю, надо возвращаться, - сощурился Шандеревский (дым попал в глаз). – Мы ни в чем перед Советами не провинились. Да и здесь я, юрист, - пришей кобыле хвост!
- Правильно, Петр Сергеич! – подержал калмык-кавалерист, закашлявшись и отмахиваясь от настырного дыма. – Как не возвращаться? Предательство выйдет. Срам и только!
— Вот и возвращайтесь вдвоем, а мы с Александр Борисычем останемся, - принял «соломоново» решение Андрей Николаевич, чиркая отсыревшими спичками и, пытаясь зажечь, внезапно потухшую папиросу. – Как раз поровну! Не обидно будет.
- Что мы там скажем? Спросят, где остальные? Что нам сказать? – забубнил Шандеревский и глубоко затянулся.
- Скажите, что, мол, оказались несознательным элементом… подверглись вражеской пропаганде… Да мало ли что! – стал выписывать папиросой круги в воздухе Кондиайн.
- Придумайте что-нибудь, какая разница! – поддержал Пащенко, выпуская голубые кольца.
- Ну, и ну… - печально затоптал окурок Шандеревский. – Что нас там ждет? И узнать ничего в этой глуши нельзя… Хотя я, по правде говоря, устал лазать по этим камням в поисках «синей птицы». Будь, что будет!
- Чему быть, тому не миновать, – заметил проводник. – Мы честны пред Советской властью! Чего бояться?
- Скажите, они, мол, проникли все-таки в Шамбалу. Да там и пропали, - осенило Пащенко, докурившего папиросу
- Вот-вот! Лучшая причина, - поддержал Кондиайн. – Пропали и все тут. Взятки гладки! А на нет и суда нет.
- Так нам и поверят, - усомнился Шандеревский, волнуясь и закуривая следующую. – Почему, скажут, вы не пропали вместе с ними? Э-э-э, братцы, там теперь благодушных романтиков не осталось. Одни трезвомыслящие! И сказкам вряд ли поверят.
- Тогда не знаю, - развел руками Пащенко и, выбросив подальше окурок, хитро подмигнул. – Лучше давайте, организуем прощальный ужин.
- Жаль, выпить нечего, - заныл Кондиайн. - Василий, может, ты бы пошарил у местных лам. Говорят – они тоже люди, и выпить не прочь, - подал дельную мысль Шандеревский.
- А что! - согласился проводник. - Попробую…

* * *

Одной из первых полетела «буйная головушка» Яшки-сумасброда, сболтнувшего про свою встречу с Троцким; вслед за ней – голова и его приятеля-поэта, осмелившегося сочинить каверзный стишок про «кремлевского горца»; а вот и Глеб Бокий дает признательные показания:
«…конкретного плана совершения террористического акта у нас не имелось. Возможность совершения, по крайней мере, лично мной связывалась с теми исследованиями. Их проводил, наводивший нас на мысль о терроре, Пащенко. Он занимался производством взрыва на расстоянии при разложении атома. Наводя нас на мысль о терроре, он говорил, что его исследования в случае успеха дадут нам в руки могучую силу. Приводил в пример аналогичные работы Капицы, которые якобы позволят ему взорвать Кремль. Полагая, что успех исследований Пащенко действительно может дать нам в руки могучее средство - в том числе и взрыв Кремля - мы оборудовали для Пащенко лабораторию, где он производил опыты».
Вскоре ленинградское НКВД ликвидирует Тибетско-монгольскую миссию, признанную «контрреволюционной». Представитель Далай-Ламы бежит в Закавказье, но и там его найдут, арестуют и препроводят в Верхнеудинск на Алтай. После первого допроса с пристрастием он оказывается в лазарете, где умирает.
Личный врач Елены Ивановны, посетивший Россию с целью навестить родственников, тоже загремел в лагерь с ярлыком шпиона, где и растворился…

***
- Как называлась работа Пащенко? – спросил следователь Глеба Ивановича.
- «Введение в методику экспериментальных воздействий объемного энергополя».
- Ишь ты! Язык сломаешь. Пока «поле» оставим…
Допрос вел сам Николай Ежов, новый глава НКВД. «Новая метла» мела по-новому и дочиста!
- Говорят, этот ваш Пащенко изобрел аппарат? – продолжал дознаватель. – Расскажите подробней об устройстве.
- При помощи этого аппарата возможно на любом расстоянии произвести взрыв невероятной силы.
- Взрыв? Так, так…
- На любом расстоянии и где угодно! За морями, за долами… Таких взрывов можно произвести сколько угодно. Для подготовки нужно лишь несколько минут.
- Дальше! Устройство?
- Я сам ровно ничего не смыслю в технических материях, так что даже, если бы я этого и желал, то не мог бы объяснить устройство данной машины.
- Где изобретатель?
- Далеко отсюда. В Тибете.
- Ах, это тот самый! – Ежов нажал незаметную кнопку на столе. Дверь кабинета распахнулась, вошел помощник. – Что слышно о тибетской экспедиции?
- Вернулась, но не в полном составе.
- Как?
- Только двое! Шандеревский и Хомутов. Мы с ними работаем.
- А Пащенко?
- Он и радист Кондиайн остались.
- Почему?
- Не захотели, - смущенно сказал помощник и покосился на Бокия.
- Опасность почувствовали? – злорадно ухмыльнулся Ежов.
- Наверное.
- Ты не уходи, помоги мне беседовать с Глебом Иванычем, - Ежов сделал вошедшему пригласительный жест, и снова обратился к Бокию: - Как эта штука работает? Принцип действия?
- Насколько я понимаю, - бойко заговорил подследственный, - два луча или две волны при скрещивании вызывают взрыв в радиусе сотни километров. Необходимо только заставить их скреститься в выбранной точке. Вот и все!
- Где спрятан аппарат?
- Не могу сказать! Тайна.
— Это приказ товарища Сталина! – Слегка топнул сапогом Николай Иванович. – Какая еще тайна?
Глеб Иванович набрал в грудь воздух и гордо заявил: - Что мне Сталин? Меня Ленин на этот пост поставил!
- Ну-ка, прочисть ему уши! – бросил Ежов помощнику. – Он вопрос, наверное, не расслышал?
Помощник с большим рвением приступил к своим обязанностям. Под градом ударов Бокий свалился со стула и потерял сознание.
- Сходи за водой. Надо привести эту гниду в чувство.
Когда помощник скрылся за дверью, где-то снаружи, с улицы, отдаленно бухнуло с невероятной силой. Николай Иванович от неожиданности вздрогнул. «Нервы ни к черту. С этой контрой все здоровье уйдет!» Кинулся к двери. «Матушки! Что это?» В дверях стоял помощник с графином в руках.
- Пороховой склад взорвался?
Помощник, поставив графин на стол, кинулся к окну и отдернул тяжелую штору. Несмотря на день, работали при завешенных окнах и электричестве, чтобы подследственные не имели понятия о времени.
- Взгляните сюда, Николай Иваныч! – закричал помощник, указывая в сторону Кремля. - Боже мой!
-Ничего не вижу: туман или дым, пыль!
- Да вон. Смотрите! Верхушка Спасской башни отлетела!
- Как? Не может быть!
- Какой страшный взрыв! На улице паника. Ах, смотрите…
- Отойдите от окна, - опомнился Ежов и потащил за рукав гимнастерки помощника. - Не смейте смотреть! Убирайтесь!! Это военная тайна!!!
Глеб Иванович пришел в себя и содрогнулся. «Какой ужас – взрыв Кремля привиделся!»
- Вам дурно? – ласково спросил склонившийся над Бокием маленький человечек в военной форме. – Фоменко, плесните на гражданина подследственного.
Помощник с большим рвением льет из графина на голову лежавшего.
- Не надо, не надо! (Вода неприятно проникла за воротник.) Я пришел в себя. – Глеб Иванович снова уселся на стул.
- Тогда продолжим, - довольно улыбнулся Николай Иванович, потирая маленькие, почти детские, ручки и расхаживая в хромовых сапожках по мягкому - во весь кабинет - персидскому ковру. Шторы на окнах плотно задернуты. Яркий свет настольной лампы бьет в лицо подследственного, создавая резь в уставших без сна глазах. Спать упорно не дают, чтобы быстрей сломить.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Глеб Иванович окровавленный, с переломанным носом, лежал на каменном полу камеры, и холод камней казался даже приятным его измученному побоями телу. Ушибленные места ныли и горели. На теле, не ни одного живого места, куда не достал бы свинцовый кулак или кованый сапог следователя.
«Видел бы меня сейчас мой предок, Федор Бокий-Печихвостский, владимирский третейский судья. Да, да, тот самый, о ком упоминает Иван Грозный в своей переписке с Андреем Курбским».
Глеб Иванович потрогал разбитую губу. Во рту недостает передних зубов и солоновато от крови.
-Номер семнадцатый, на выход! – заорал вертухай, прервав поток воспоминаний. – К следователю! Пошевеливайся!

* * *
- Остались мы теперь вдвоем, - отхлебнул Андрей Николаевич из своей, видавшей виды, с потрескавшейся эмалью, кружки.
- Слава Богу, - откликнулся Александр Борисович, закончивший чаепитие и доставая папиросы. – Жаль, конечно, товарищей. Что там теперь с ними?
-Их никто ни неволил. Сами приняли решение, - еще раз отхлебнул и стал грызть сухарь Пащенко. – Так что, вернемся, как говорится, к «нашим баранам». Ты говоришь, что различные вселенные – это лишь различные модели, теоретические схемы?
-Существует мнение… - Кондиайн прикурил от вынутой из костра веточки, - согласно которому… - выпустил первый клуб дыма, - различные теоретические вселенные… - глаза, ярче огонька папиросы, вспыхнули «вселенским» светом, — это в действительности реальные различные космические системы, иначе говоря, в самом деле, различные вселенные.
Пащенко допил, закончил с сухарем, поставил кружку и тоже полез за папиросами.
-А то, с чем мы столкнулись в той пещере, с отстойником мировой памяти, не есть ли пример пятого измерения и возможности контакта с ним? –
- Наверное. В таком случае возникают новые виды взаимоотношений. - Какие виды?
-Один из них состоит в том, что причинно-следственные связи могут оказаться возможными через пятое измерение. Но поскольку эти связи могут быть только материальными, они будут нарушать изолированность различных вселенных и, следовательно, объединят их все в одну Вселенную.
-А другой вид?
-Другой? – Кондиайн бурно задымил, волнуясь. – Причинно-следственные связи могут отсутствовать, но пятимерная теория свяжет логически факт существования множества «вселенных» с какими-то реальными свойствами каждой из них, в том числе и той, в которой мы живем. И тогда обнаружение этих свойств в нашей Вселенной будет служить доказательством существования других вселенных.
-Очень, Лексан Борисыч, витиевато выражаешься, - подковырнул Пащенко, с обидой сознавая полное превосходство коллеги в космогонических теориях.
- Как могу.

* * *
Предложение организовать экспедицию в Тибет встретило полную поддержку руководства Третьего Рейха, начиная с Гиммлера и кончая самим фюрером. Обнаружение в Гималаях таинственных пещер, где якобы укрылись представители высокой цивилизации атлантов, прародителей ариев, давно привлекало внимание стоявших у власти.
Осуществление задуманного поручили штурмбанфюреру СС Эрнсту Шефнеру, сыну известного ученого-археолога Пауля Шефнера, погибшего при невыясненных обстоятельствах на раскопках в Ливии.

* * *
Глеба Ивановича в полубессознательном состоянии ввели в камеру и бросили на каменный пол. Тело ломило, и кровохарканье началось как в младые годы. Не снова ли травматический туберкулез? Он так и лежал, не в силах подняться и переместиться на койку. Потирал ушибленные места, а в голове, в воспаленном мозгу вновь события минувшего проносились бешеным вихрем …
«Именно тогда у меня и проявились те способности, благодаря которым я впоследствии стал руководителем спецотдела ВЧК. В то время я изобрел свой первый шифр! Им в руки попали мои тетради, заполненные математическими формулами. Так я излагал дневник наших подпольных дел. Лучшие шифровальщики охранки ломали головы над «формулами», но раскрыть секрета так и не смогли. «Это ведь шифр?» - спрашивал следователь. «Это задачки по математике», - отвечал я, усмехаясь… В декабре 16-го я вошел в состав Русского бюро ЦК РСДРП, а сразу после падения самодержавия возглавил Отдел Сношений с провинцией. В 17-м я уже член Петербургского военно-революционного комитета и один из руководителей восстания. В 18-м, в период наступления немецких войск, мне поручается оборона Петроградской ЧеКа. После убийства Урицкого становлюсь председателем. Это рост! Затем посылают в особые отделы Восточного и Туркестанского фронтов…»

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

Они снова сидели у костра и дымили папиросами. Вверху простирался утканный жирными звездами ковер. Луны не было. Откуда-то вечерний ветерок доносил звук одинокого колокольчика, сообщая о близости укрывшегося в сгущавшейся мгле монастыря.
- Вселенная есть материальный мир, изучаемый со стороны тех его масштабов, для которых преобладают гравитационные взаимодействия.
- Гравитация, с современной точки зрения, есть проявление геометрических свойств пространства? – догадался Андрей Николаевич.
- Да! – подтвердил Александр Борисович, довольный понятливостью собеседника.
- А что ты думаешь о модели Вселенной? – Пащенко, хоть и хотелось спать, но бодрился, так как доискаться истины хотелось не меньше.

* * *
- Говорите, говорите! – следователь направил пронзительный свет настольной лампы на окровавленное лицо допрашиваемого. Рядом за столом сидел писарь, занося показания на листы желтой грубой бумаги.
- Передо мной возникали вопросы: как, почему, в силу чего обездоленные труженики превратились в звероподобную толпу? – отвечал Глеб Иванович, щурясь от безжалостного света. – Как преодолеть острую вражду между простыми людьми и людьми просвещенными? Как разрешить это противоречие? В своей мистической самонадеянности я полагал, что ключ к решению проблем находится в Шамбале-Агарти, этом конспиративном очаге, где сохраняются остатки знаний и опыта того общества, которое находилось на более высокой стадии социального и материально-технического развития, чем общество современное.
Не поспевавший писарь с мольбой посмотрел на следователя, – тот взревел: - Говорите медленней!
- Хорошо, хорошо, - согласился допрашиваемый и покорно сбавил темп. – А поскольку это так, необходимо было выяснить пути в Шамбалу и установить с ней связь. Главными для этого могли быть люди, свободные от привязанности к вещам, собственности, личного обогащения, свободные от эгоизма, достигшие высокого нравственного совершенства.
- Ишь, чего захотели, - пробурчал следователь, играя массивным серебряным портсигаром. – Дальше, дальше!
- Стало быть, надо определить платформу, на которой люди разных мировоззрений могли бы заглушить свои временные социальные противоречия и подняться до понимания важности вопроса. – Следователь, снова хмыкнув, достал папиросу и постучал ею по краю портсигара, прежде чем отправить в рот. Затем потянулся за зажигалкой. – Отсюда основными положениями «Русского братства» и являются: отрицание классовой борьбы.
- Ах ты, контра! – проворчал следователь и чиркнул зажигалкой.
- … открытый доступ в организацию лиц без различия их классовой, политической и религиозной принадлежности, признание иерархии и уважение религиозных культов.
- А что вы нам можете рассказать о масонах? – следователь, прикурив, пустил кольца дыма и от удовольствия потянулся. – Вы с ними тоже связаны.
- Их идеалы во многом совпадают с коммунистическими, - быстро ответил Бокий, и покосился на писаря, – поспевает ли? – тот старательно сопел, скрипя пером.
- В чем? – гаркнул следователь, отправив папиросу в уголок рта, и смачно сплюнув в пепельницу.
- Прежде всего, – пятиконечная звезда. Она почитаема в масонстве, как символ гармонично развитой человеческой личности, победившей свои страсти и нейтрализовавшей крайности добра, и зла. – Из-за распухшей губы Глебу Ивановичу трудно говорить, и он делает героические усилия над собой. – Масоны призывают к братству и самоопределению угнетенных народов, как и коммунисты. – Язык скользит по деснам, в которых отсутствуют передние зубы, и облизывает вздувшуюся губу. – Они называют себя гражданами мира. Еще они – против частной собственности…
- Какие, оказывается, масоны хорошие, а я и не знал, - улыбнулся следователь и стряхнул с папиросы пепел, прикрыв им наполовину немой укор плевка. – Хватит на сегодня. Увести! – В дверях вырос богатырь-красноармеец и решительно шагнул к вжавшемуся в стул Глебу Ивановичу.

* * *
Экспедиция в Тибет, в которой принял участие молодой исследователь Эрнст Шефнер, состоялась в начале 30-х годов. Отряд отправился с территории Непала, где разбили основной лагерь-базу. В столице Непала пробыли несколько дней, покупая лошадей и яков, делая запасы продовольствия и нанимая проводников.
Двинулись в путь горными тропами, которые часто пересекались бурными потоками. Преодолевать их приходилось с большим трудом. Чтобы переправиться через реку, текущую в узкой расщелине, протягивались два каната. На противоположных берегах сооружались два штифта. При вращении штифтов один канат шел в одну сторону, другой – в другую. К этим тросам крепился груз, вьючные животные или человек, и за несколько мгновений пролетал над страшной пропастью. Приходилось переправлять лошадей вплавь. Не все они могли преодолеть стремительное течение.
Очень сложно разговорить тибетских монахов и добиться от них чего- либо путного. Дойдя до знаменитого монастыря Лабран, Шефнер имел беседу с монахом, который соблазнился за солидную сумму показать исследователям вход в одну из пещер.

* * *
- Для чего существовали слова, знаки и прикосновения в ложе? – задал очередной вопрос следователь.
Шандеревский, помня о свернутой скуле, поспешил ответить, как можно полнее и понятней:
- Во-первых, - старинный обычай, когда эти внешние знаки служили для распознавания между собой членов общества. Во-вторых, они позволяли по первому прикосновения узнавать, какой степени данный масон одного с ним ордена. Опознавательные знаки и проходные слова в различных организациях различны, прикосновение ученической и товарищеской степеней варьируются в различных союзах, а мастерское прикосновение почти везде общее.
- Как производился процесс посвящения?
- Для ученической и товарищеской степени ритуал посвящения одинаковый. В товарищеской степени лишь число посвящений с трех увеличивается до пяти. В мастерской - ритуал особый, причем посвящаемый кладется в гроб и символически переживает смерть. Кроме того, при посвящении каждому сообщается особая походка, соответствующая каждой степени. Он обязан ее продемонстрировать, когда об этом попросят старшие члены.
- Зачем применяются посвящения? Какой смысл и значение они имеют?
Писарь в углу заполнял протоколы. Яркий свет настольной лампы бил в глаза. Скула ныла, болела и поясница от ударов по почкам. Это другой кабинет, другой писарь и другой следователь. Не те, что «работали» с Глебом Ивановичем. Но суть таже.
- Посвящение – это традиционный пережиток старины. Это, прежде всего, воздействие на психику посвящаемого. Оно помогает ему расшифровать некоторые символы. В последнее время ритуал посвящения упростился.
- Взаимоотношение вашего общества с политикой? – спросил следователь скучающим тоном, подавив зевоту.
- Всякие разговоры о политике в ложе запрещены. Члена не спрашивают о его политических убеждениях. Вновь вступившему предъявляются требования незапятнанного прошлого в смысле этики и морали. А также, в гражданском смысле. Не состоял ли под судом? Запрещается участие в противоправительственных заговорах и прочее в том же духе…
- Связано ли «Единое Трудовое Содружество» с заграничными или другими обществами в СССР?
- С заграницей не связано и никаких взаимоотношений не имеет.
- А вы лично? – следователь снова поборол зевоту.
- У меня лично никаких связей с заграничными обществами, в смысле переписки, не имеются.
- А в стране?
- Только с «Русским Братством».
— Это, где Бокий? – наконец, зевнул следователь и прикрыл рот, чтобы подследственный не видел.
- Да, - подтвердил Шандеревский и подумал: «Его клонит в сон от моих показаний».

* * *
«Товарищ Сталин! Обращаюсь к Вам, как к одному из руководителей Советской политики и Секретарю Центрального Комитета ВКПб».
Василий поплевал на огрызок химического карандаша и вновь склонился над посланием, напрягая, отвыкшие от интеллектуального труда, извилины.
«Позвольте мне, бывшему кавалеристу, участнику Гражданской, совершенно независимо разговаривать с Вами. Не подумайте, что жалуюсь! Но не могу не спросить. По какому праву меня, Красного командира, здесь избивают всем, чем попало? И руками, и ногами, и стулом, и табуреткой, и чернильным прибором запускают, и вообще всем, что только ни попадется под руку! Чем я заслужил такое обращение? Я никакой не враг народа, а напротив, всем сердцем и душой предан Советской Власти и лично Вам…»
Кавалерист задумался: о чем еще? Сваливать все на Пащенко, Кондиайна и Шандеревского? Но это, наверное, не очень порядочно.
Тягостные размышления прервал истошный крик в коридоре.
- Иисус Христос, - орал кто-то фистулой, - первый масоном! Его также можно назвать и первым большевиком!! Вообще он самозванец!!! – Голос удалялся. Кого-то повели на допрос, а может с допроса. – Мы чтим Бога как архитектора Вселенной! Мы, масоны, - скорее большевики, чем христиане…
Кавалерист снова склонился над клочком бумаги и старательно вывел корявые буквы: «Дорогой, товарищ Сталин, я вынужден…»

* * *
Глеб Иванович лежал на койке (отбой дан), потирая ушибленные места, и вспоминая свои былые достижения и заслуги.
«Ведь я столько для них сделал, почему сейчас так со мной обошлись?»
(Сразу после прихода к власти большевистское правительство столкнулось с проблемой сохранения тайны при передаче оперативной информации. Но ни государство, ни армия не имели надежных шифров. Созданием службы криптографов и занялся наш герой.)
«Черт послал мне этого Пащенко, - горько подумал Глеб Иванович. – Если бы не знакомство с ним и с его идиотскими теориями, может, все сложилось бы иначе…»

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Согнувшись, вслед за монахом, Шефнер и его спутники спускались в черную дыру по неровным, сглаженным временем ступенькам. Монах спускался легко и уверенно. Видно, часто наведывался сюда. Немцы шли, цепляясь за шероховатые стены, освещая путь тусклыми фонариками и осторожно передвигая ноги. Этот узкий лаз находился недалеко от монастыря и вел вглубь горы. Ступеньки разной высоты и размера, что сильно затрудняло продвижение. Вскоре начался узкий коридор, по которому пришлось пробираться, пригнув голову и на полусогнутых ногах.
Вдруг затхлую атмосферу подземелья прорезало дуновение свежего воздуха. Холодная струя, происхождение которой непонятно, освежила легкие путешественников и облегчила продвижение. Вскоре вдалеке замелькал и рыжий огонек.
На голой, источающей слезы подземной влаги, стене зияли небольшие черные дыры, куда можно было просунуть руку.
— Это кельи тех, кто избрал для себя полный отход от мира, - пояснил монах-проводник. – Когда душа покидает кого-нибудь из этих безмолвных святых, то монахи-служки узнают об этом лишь по нетронутой чашке с едой, да и то не сразу, потому что «созерцатели» зачастую помногу дней не притрагиваются к пище.
Пламя красноватым светом освещало стены и своды, но во мраке оставались углы и неясные контуры.
- Мы находимся в сердце тайны, на пороге нового мира, о существовании которого лишь подозревали, - восторженно заметил Шефнер. – Хотелось бы дойти до конца, где дневной свет никогда не пронизывает темноту.
- Царство вечного мрака, - произнес помощник.
- Да, безмолвие, уединение, мрак! Эти слова иногда действуют как заклинание, - согласился Шефнер. – Может, мы здесь встретим людей, которые «знают все», как писал о них первый европеец, побывавший тут, Апполоний Тианский?
- Может, и встретим. Будем надеяться. Возможно, что и сам Пресвитер Иоанн нашел себе успокоение под сводами этих пещер, - предположил помощник.
- Новый Завет повествует о восточных магах, пришедших в Вавилон, которые смогли заранее узнать время и место рождения Господа нашего. Не отсюда ли, те провидцы?
Помощник с монахом ушли далеко, и лишь два слабых огонька от их фонариков маячили впереди.
Позднее Шефнер записал в дневнике: «Существование древней общины Стражей Человечества, скрытой в Тибете как воображаемая Шангри-Ла, без сомнения кое-кому может показаться слишком фантастическим. Между тем то, что нам удалось увидеть, обнаруживает огромное сходство легенд с действительностью.

* * *
«Я удивляюсь, как рабоче-крестьянскому правительству раньше не пришло в голову воспользоваться этой профессиональной организацией, захваченной буржуазией. Конечно, реформировав ее и очистив, согласно духу и заветам Ленина». – Упомянуть имя вождя, это хорошо! Придает весомости! – «Тем более что Советская власть взяла масонские символы: пятиконечная звезда, молоток и серп». – Эх, хорошо выходит! – «Наконец, сама пропаганда ленинизма, благодаря масонской конспирации и дисциплине, могла бы вестись успешнее. Особенно в странах Востока, где так склонны ко всему таинственному».
Петр Сергеевич снова остановился и покосился на дверь. Вертухай, наверное, наблюдает в глазок, чем я здесь занимаюсь. Пощупал больную скулу – опухоль вроде спадает – и вновь склонился над листком.
Глаза слипались. В перерывах между допросами спать практически не давали, но он писал:
«А может быть, это Вас заинтересует? Тогда я готов служить своими знаниями и опытом в этой области, в качестве советчика-консультанта. Или как Вы найдете удобным…»
Веки сомкнулись, огрызок карандаша выпал из ослабевших пальцев и покатился; на краю стола он на мгновение «задумался», но все-таки свалился на каменный пол…
***
Дважды ранее виденный мужичонка в нарядной голубой, расшитой шелками рубашке, плисовых штанах и лакированных сапогах стоял вновь перед Петром Сергеевичем.
«На следователя не похож, - мелькнуло в голове. – на тюремщика – тоже… это опять он!»
Ослепительно сверкнул хрусталь на столе. Откуда он в лубянской камере? Как сквозь радугу призрачных лучей Шандеревский увидел веселые лица, сидевших за столом.
- Принимайте гостя! – указал на Шендеревского Григорий Ефимович. – Он мне больно полюбился! – Затем подвел Петра Сергеевича к столу. Усадил в пустое кресло. Сам сел рядом. «Откуда в камере кресло? Да и Распутин здоровяк, а этот – мелкота, но лицом похож!» За столом находились дамы. Человек десять. «Кто их сюда, в тюрьму, пустил? На заключенных не похожи».
- Аннушку знашь? – тихонько шепнул Шандеревскому Григорий Ефимович и подмигнул своей соседке. То была высокая полная блондинка, одетая как-то слишком просто и даже безвкусно. Лицо некрасивое, с чувственным ярко-малиновым ртом и неестественно блестевшими большими голубыми глазами. Лицо ее постоянно менялось (Узник пристально вгляделся). Оно ускользающее, двойственное, обманное. Тайное сладострастие и какое-то ненасытное беспокойство сменялось в нем с почти аскетической суровостью.
«Такого лица больше в жизни не видел. А ее за что посадили?»
— Вот, - сказал Григорий Ефимович, прожевывая огурец (стол завален едой), - вчера пришла она ко мне. – Он кивнул на блондинку. – Она, вишь, в церкву не ходит, а вот сюда, в тюрьму, пришла…
«Значит, все-таки здесь тюрьма?»
- О вере мы с ней говорили, и никак убедить ее не мог, - проглотил остаток огурца Григорий Ефимович.
- В чем? – робко спросил Петр Сергеевич, решив больше не ломать голову над тем, что все это значит, а смириться и принять участие в «представлении».
- Я причащаться посылал. Не идет, така супротивна! Я сам не очень попов хвалю… много есть в них неправды… Ну, а без церквы не проживешь!
- Хорошо, что вы к нам пришли, - сказала блондинка Аннушка, ласково глядя на Шандеревского. Остальные дамы согласно закивали.
«Разве я к ним пришел, а не они – ко мне?»
- Походите к нам с недельку, - продолжала Аннушка, - и вам вся жизнь станет яснее…
- Не торопись больно, - перебил даму Григорий Ефимович, - ему не недельку, а года три впаяют!
«Откуда он это может знать?»
- Я рад, что ты пришел! – Он приблизил свое лицо к лицу Петра Сергеевича и хитро прищурился. – Коли от кого на сердце сладость, значит, тот человек хорош! Вот как ты. А от кого – скука делается, ну, значит, подлюка! Понимашь?
За столом внезапно стихло, слышалось лишь где-то с боку наливание вина в бокал и хруст поедаемого яблока.
- Только вот правильно жить надоть, - заключил Григорий Ефимович. – Любить надоть, прощать да в церкву ходить!
«Раньше ведь и в тюрьмах церкви были», - подумал с сожалением Шандеревский.
- Уж научить церковь прощению бы, - раздалось чье-то меццо-сопрано с края стола. – Анафему вот когда провозглашают, то в особенности хорошо прощение.
- Меня тоже всегда анафема смущает, Григорий Ефимыч, - поддержало контральто с другого конца.
- Ну, ее, анахтиему енту! – нехотя отозвался Распутин, причмокивая чай из блюдца. – Мы до другого раза оставим. Ну, ее!
В комнату (камеру) вошел еще кто-то.
- Почему спите? – услышал Петр Сергеевич над ухом. – Встать! Не положено по уставу днем спать.

* * *
Пащенко и Кондиайн жили в небольшой гостинице, находившейся всего в получасе ходьбы от городских ворот. Ее просторный, отделанный деревом холл украшали позолоченные райские птицы, фигурки Будд, стоящих на лотосе и большое панно, на котором красовалась белая, с красным узором посередине Потала.
В гостиничном ресторане подавали пряные, приправленные имбирем, традиционные непальские блюда, а в коридоре днем и ночью дымилась курильница. Молодые горничные в синих крестьянских сари, сидя на лестничных ступеньках, оживленно сплетничали или вполголоса напевали грустные и задумчивые мелодии.
- Ты видела, сколько немцев поселилось? – спросила одна другую.
- Человек семь. Кто это?
- Кажется, ученые.
- И женщина тоже с ними?
Да. Есть и женщина.
- Что им здесь нужно?
- Говорят, приехали Шамбалу искать.
- Шамбалу? Вот дураки! Кто их туда впустит?
- Пускай, пускай поищут! Главное, чтобы деньги исправно платили.
- Тут еще двое русских живут. Видела?
- Да. Они тоже за Шамбалой приехали?
- Кажется, и они.
- Что им всем она далась? Стоило ехать так далеко… Неужели у них там, у себя, так плохо и скучно?
- Смотри, смотри! Немцы, идут.
Отряд Шефнера возвращался в отель после очередной вылазки в горы. Женщина, действительно, являлась членом экспедиции. Ева Шмаймюллер, молодой тибетолог, давно мечтала посетить эти края. Двое мужчин-ученых тоже участники дерзкой затеи: Карл Винерт, геофизик и Бруно Бергер, антрополог. Остальные члены отряда: Эрнст Краузе, кинооператор и Эдмон Гир, технический работник. Не считая руководителя, Эрнста Шефнера, два радиста и переводчик из местных по имени Каранахи.
- Здесь каждый живет в том отрезке времени, который находит приемлемым для себя, - сказал Шефнер, взглянув на часы (время обедать), - а город обеспечивает для этого полный набор соответствующих реалий.
- Вы правы, - согласился Карл Винерт. – На одной улочке уживаются современный госпиталь и лекарский дацан, аптеки с патентованной фармакологией и тибетская лавка, торгующая травами.
- А на центральной площади, что делается! – включился в разговор Бруно Бергер. – Бродячие коровы, бритоголовые монахи, горцы в тулупах, арабы с овощами и шумный базар, где к вашим услугам все, что хотите. Выбор огромен!
- Тут каждый волен вести себя так, как ему заблагорассудится, - присоединилась к беседующим Ева. – Можно вести жизнь богатого европейца или неимущего крестьянина, сидящего на снегу. Их образ жизни за последнюю тысячу лет так и не изменился.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

- Снова пишут об этом Рерихе, – сказал Пащенко, отложив газету. – Скажу откровенно, мне лично его мессианство не по душе. И главным образом потому, что оно, с моей точки зрения, мешает ему, как художнику, исполнять главную миссию. Эти его лозунги – «мир и благоволение» и прочее – вызывают почтение, но не более того. Мне не верится, что можно этим чего-то достичь. Я вообще не верю ни в какие конференции, пакты и лиги!
- Он утверждает - искусство оказывает на мир благотворное действие! Кто с этим спорит? - заговорил Кондиайн. – Хотя я ощущаю протест, когда в деятельности его, как художника и мыслителя, видят целительное средство против всех мировых ужасов и грехов.
- Мне кажется, всем его работам, хотя я, конечно, не такой знаток его творчества, присущ один недостаток…
- Какой?
- Импровизация.
- Считаешь это недостатком?
- В большинстве случаев все у него – поверхностные схемы, удачные выдумки, подобия откровений и видений… Это не органические образования, живущие собственной жизнью.
– На его произведения приятно смотреть. Ими любуешься. Во многие из них вложено чудесное чувство природы…
- Особенно хороши его ранние русские пейзажи, - перебил Пащенко.
- … в них трогательная меланхолия и искренность, - продолжил Кондиайн, - но ни одна его картина не является той цельностью, которой являются иные фрески Рафаэля, иные полотна Рембрандта.
- В газете Бенуа пишет о нем… - Пащенко зашелестел страницами, - «… гордыне Рериха нет пределов, главной движущей силой его является тщеславие». Лихо сказано!
- Порой художники весьма нетерпимы друг к другу, - согласился Кондиайн. – Мне сдается, что «мессианство» Рериха явилось, пожалуй, помехой заложенному в нем творческому началу. Живет ли в нем дух гордыни, не нам судить.
- Кто его или что натолкнуло на мировую проповедь? – Пащенко отбросил газету. – Неизвестно. Но в результате этого получилось, как пишет Бенуа, «метание, не дающее сосредоточиться, и которое так вредно для художественного созревания».
- Если бы вместо всех этих «циклов» - почувствовал себя на миг искусствоведом Кондиайн, но, вспомнив, что – астрофизик, вовремя осекся. «Зачем лезть туда, в чем не очень разбираешься?»
- Ты прав! – Пащенко понял с полуслова, не считая себя в искусстве профаном – в юности даже пробовал писать маслом и акварелью - и продолжил с жаром. – Тогда бы не надо говорить о его картинах как о священных книгах. И без объяснения они говорили бы сами за себя!
- Бенуа еще пишет, - теперь заглянул в газету Кондиайн, - «человека не переделаешь, и он остается таким, каким его выпустит из своих рук мать-природа…»
- Не переделаешь, так не переделаешь! Хватит о нем, - неожиданно утих в Пащенко критик-обличитель. – Поговорим о немцах, что живут с нами на одном этаже. Что о них думаешь?
- Из обрывков разговоров я понял, — это ученые, приехавшие сюда с той же целью, что и мы.
- Как считаешь? Может, нам следует вступить с ними в контакт?
- Почему бы нет? Мы можем быть друг другу в чем-то полезны.
- Может, нам удастся влиться в их экспедицию?
- Было бы весьма кстати!

* * *

- Я вижу мир как огромную систему, из которой, посредством манипуляций с человеческой психикой, возможно черпать самую тайную и интимную информацию, - признался Глеб Иванович следователю.
- А цель, которую вы ставили перед лабораторией?
- Научиться телепатически, читать мысли противника или «снимать» информацию с мозга посредством взгляда.
- Научились?
- Пока нет.
— Значит, проще сказать: проедали государственные деньги, занимаясь чепухой для отвода глаз. Так?
- Нет, не…
- В ухо хочешь?
- Так, так, - поспешил согласиться Глеб Иванович. Распухшее ухо от накануне полученного удара способствовало сговорчивости.
- Кем у вас этот Пащенко?
- Он занимался вопросом получения секретных сведений путем телепатии. А также - экспертом по психологии и парапсихологии.
- Что значит «пара… психологии?» Две их?
- Одна. Так называется разновидность психологии, занимающаяся…
- Пишется отдельно? – подал голос писарь.
- Вместе, - пояснил Бокий.
- Чем еще занимался Пащенко?
- Также вопросами привлечения на сторону Советской власти различных оккультных организаций. Он составил проект воззвания к мистическим сектам и объединениям, включавшим послания к тибетским и монгольским ламам, к хасидам, суфийским и дервишским орденам.
- На кой черт нам нужен весь этот сброд?
- Как, на кой черт?
— Вот на что расходовалась трудовая копеечка! Вот куда шли народные деньги!
- Вы не понимаете, товарищ…
- Опять перечишь? А если в ухо?
- Да, да, вы правы… Мы зря расходовали народные деньги…
- То-то же! Подписывай протокол… Увести!

* * *
- Солнышко как нынче светит радостно, - указал на тусклую лампочку под потолком Григорий Ефимович, - оно для тебя светит.
«Я, похоже, от бессонницы с ума начинаю сходить», - подумал с тревогой Шандеревский, а гнусный голос продолжал:
- Знашь, так всегда бывает! Кому вера-то есть, вот и солнце тоже светит. Ходи в церкву, ходи!
«Да, где эту «церкву» взять? Опять, что ли тот же сон вижу?»
— Вот она, - указал Распутин на Аннушку, - была баба умна, в Бога верила, в церкву ходила, и вдруг словно что ее, подлюку, ужалило, сворожило в сторону… Да, ну вас всех! Не дают чаю толком попить! – Григорий Ефимович припал губами к граненому стакану, причмокивая.
Раздался скрип открываемой двери и на пороге камеры вырос охранник. Вопреки уставу, он улыбался и, более того, держал в руках огромный шоколадный торт. Шандеревский перекрестился, чего давно не делал: «Изыди, сатана! Что за бред? Теряю рассудок?». Но не помогло, и видение не исчезало.
- Какое вкусненькое принес, мил человек! – обрадовался Распутин и поманил вошедшего. – Подь сюды, подь сюды! На стол ставь. Сейчас отведаем… Нарезать бы только.
Охранник послушно вынул из ножен на поясе, полагавшийся ему по должности штык-кинжал и аккуратно нарезал. После чего, вежливо поклонившись, вышел.
«Ну, и ну!»
- Кушай, голуба моя, - ткнул куском в рот Шандеревскому Распутин. – Не побрезгуй, отведай! Чай, вещица-то вкусная!

* * *
-Я снова Москву вспоминаю, - промолвил Александр Борисович. – Как там бывало: лишь первые числа ноября, а вьюга февральская. Снега по колено, и ноги еле двигаются. Ветер продувает насквозь.
- Как здесь!
- Здесь теплый, а там холодно, страшно холодно! Зуб на зуб не попадает.
- Ты мне описываешь, словно я из Африки, и ничего подобного не видел…
- Причем, из Африки? Вспоминаю чуть заметные, неясные контуры домов, и как-то странно, совсем не освещая, в воздухе висят мутные пятна фонарей…
- А снег все сыплется, – в тон продолжил Пащенко, - сыплется без конца.
- Сыплется, сыплется… Ах, как безумно хотелось тогда лета, солнца, какой угодно жары! Но только не того адского холода. Холода везде: на улице, дома, на службе.
- Мороз не люб тебе?
-Люб, но в умеренных дозах!
- А я всегда любил первый снег, - зажмурился от приятного воспоминания Андрей Николаевич. – Помню, как рвался я скорее в гимназию, чтобы пробежаться по рыхлому снежку. Торопил маму достать поскорее все теплое! Боже, с каким восторгом одевал давно знакомые мне вещи! Как будто в ноябре они более ценны, чем в феврале или марте. Потом с годами эти восторги уменьшились. И теплые варежки не казались особенно привлекательными.
- А мне вспомнилось, как праздновалось 2-х летие Октябрьской революции. Погода стояла прекрасная. Тихий морозный день. Природа как бы готовила для праздника этот день. «Сегодня большевистский праздник! У нас на воротах флаг красный вывесили!» – кричали мы, мальчишки. «Не большевистский, а Советский!» – поправляли взрослые. Мы пытались петь революционные песни и плясали. Кто во что горазд! Кто парами, кто кучей, кто вился вьюном. Ох, и шумели! Весело было… Взрослые нам гостинцы приготовили…
- Ты у себя в Питере так веселился? А я москвич в полном смысле слова. Не только родился в Москве, но и в течение долгого времени жил, пока рос-подрастал. А сейчас меня занесла нелегкая …

* * *
В Кулу работается хорошо. Сотни новых полотен создано там. Летят белые птицы, скачут красные кони, желтеют одежды лам. Неподвижны фигуры отшельников, погруженных в созерцание. Уходит под землю таинственный народ. Темнеют бесконечные ряды пещер. Улыбаются огромные изваяния Майтрейи. Мотивы Ладака, Монголии, Китая, Тибета, Индии возникают все в новых вариантах, бесконечно повторяющих постоянные и любимые темы Рериха: бессмертная природа; бессмертное человечество; бессмертное искусство. Множится и количество литературных трудов. Если в руках не кисть, то перо. Пишет книгу, отдыхает от живописи, и наоборот.
Над увитым плющом двухэтажным каменным домом полощется белое знамя. В тихую погоду оно мягко провисает. В ветреную – распрямляется. И тогда отчетливо видна на белом алая окружность с тремя красными кружками в ней.
-Что за флаг? – спрашивают несведущие.
- Знамя Рериха, - отвечают им.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
- Послушай, что расскажу, - темная грузная фигура склонилась над лежавшим на нарах Шандеревским.
— Это вы? – уточнил Петр Сергеич, хотя сразу догадался, что перед ним родственник.
-Да, я. Слушай! – родственник быстро заговорил. – В начале той зимы Эрмитаж пережил новую и очень серьезную опасность. Под частью здания, которая выходит на Неву, находился громадный царский погреб, наполненный десятками тысяч бутылок всевозможных вин: от столовых, до самых высоких марок. При эвакуации наиболее старые и ценные вывезли под видом архива в Москву. В эту категорию вошли столетние бутылки коньяка, мадеры и венгерских вин…
- Отстань! – кричал неизвестно откуда снова взявшийся в камере Распутин, отбиваясь от повисшей на его шее Аннушки.
- Дорогусенький, сосудик благостный, сокровище мое! – душила мужичка в объятиях полная сил дама.
- Отстань, сволочь, сука, стерва! Отпусти! – кричал полузадушенный Григорий Ефимович. Наконец, оторвав ее руки от своей шеи, он отбросил даму со всего размаху в угол камеры, туда, где благоухала параша; и весь красный, взъерошенный, задыхаясь от злости, крикнул: - Всегда до греха доведешь, сила окаянная! Паскуда!
- … вывезенные вина, - продолжал ровным голосом прерванный родственник, словно и не случалось, только-что рядом никакого непотребства, - лишь незначительная часть. В погребе остался громадный склад, за который в начале революции некие иностранные фирмы предлагали 18 миллионов рублей.
- Если бы хоть бутылочку с собой прихватили, - мечтательно прожурчал Шандеревский, представляя во рту божественный вкус. — Это вышло бы очень кстати.
- Да, как же, мой дорогой? Это ведь давно было! – беспомощно развел руками смотритель музея. – Существование такого винного богатства под зданием, хранящим несметные художественные и исторические сокровища, меня всегда тревожило, а со времени беспорядков не давало спать! Я много раз обращал внимание властей на необходимость особенно тщательного его охранения. Все, как будто, сознавали опасность такой близости, но мер к ее устранению принять или не умели, или не хотели. – Родственник примостился на краешке лежанки и продолжал: - При расшатанности дисциплины, при разнузданности солдат, охранение ими лакомой влаги представляло мало гарантий. А вывоз всего этого запаса бутылок в другое место, при крайней скудности перевозных средств, тоже казался мало осуществимым. Не говоря об опасности нападения на транспорт и привлечения внимания толпы к новым винным складам… С начала ноября по всему городу то здесь, то там громили винные лавки…

Тяжело дыша, Аннушка добралась до нар, где лежал Петр Сергеевич и сидел его родственник. Обняв лежавшего за шею и, потеснив ошарашенного родственника, заговорила страстно: - Все же ты мой! Мой! Мой!
Шандеревский, понимая, что дама «ошиблась адресом», уклонялся от отдававших винным духом поцелуев. А Григорий Ефимович снова громко закричал: - Ненавижу тебя, сволочь! Убил бы! Всю морду избил бы!
- А я счастливая! – воскликнула Аннушка. – Я тебя ничуточки не боюсь! За меня Петр Сергеич заступится!
- Уж извольте, сударыня! – не галантно отстранился от принудительных ласк заключенный.
Дама, вдруг вскочив, кинулась на Распутина и ухитрилась вновь повиснуть на шее, вопя во всю глотку: - Я счастлива, счастлива! Ты меня любишь, дьявол ты эдакий?
- Совсем спьянилась баба, - заворчал узник, повернувшись к родственнику и как бы ища его поддержки. Но тот никак не отреагировал, будто-бы, ничего не видя и не слыша…
- Ах ты, стерва! – зарычал Распутин и толкнул приставальщицу так, что она снова оказалась распростертой на полу возле отхожего места.
«Какая гадость», - подумал Шандеревский и отвернулся к стене, чтобы не видеть мерзкой картины. Ласковый голос родственника снова запел над ухом: - Подходя однажды к Эрмитажу, со стороны Миллионной, я увидел, что он оцеплен вооруженными матросами, и подумал, было: не пришли ли нас всех арестовывать? Но увидел, как из ворот со стороны Зимней Канавки выносили тело полураздетого солдата. Грабитель утонул в разлитом вине. На льду Канавки валялась масса побитых бутылок. Лужи красного вина выступали на снегу кровавыми пятнами.
- Что вы говорите? – ужаснулся Петр Сергеевич. – Неужели такое?
- Благодаря имевшемуся у меня от дворцового коменданта пропуску, - продолжал родственник, - мне удалось пройти через кордон моряков на службу. Там я узнал от дежурных служителей, что ночью солдаты, по-видимому, соседи-преображенцы, разбили двери погреба, завладели бутылками, которые выносили на улицу или тут же били. К первым погромщикам присоединялись новые. Между всеми происходили постоянные драки. Вызванный караул тоже стал бить бутылки. Вылитого вина всех сортов стояло в погребе выше полуаршинна от пола. Караульные и сами не прочь выпить… В проезде между Эрмитажем и Миллионной поставили броневой автомобиль, чтоб препятствовать грабежу. Но грабители, взяв несколько бутылок в погребе, давали пару-другую прислуге броневика в виде пропускного свидетельства. А остальное беспрепятственно выносилось.
- Ну, бей, бей, бей! – причитала дама, подползая к Григорию Ефимовичу и хватая его за сапоги. Все выше и выше поднимался ее голос. Такое блаженство было в нем и в этих протянутых пухлых руках, что Шендеревскому невольно стало жутко: «А вдруг это перестало быть действительностью, потому что в здравом уме и твердой памяти нельзя присутствовать при подобном бедламе, да еще в тюремной камере. Если это не сумасшедший дом, то тогда, что же? Где тюремщик? Неужели не слышит? Да, ведь он сам торт нам нарезал… А следователь? Почему так долго не вызывает?»
- Всю ночь пьянствовавшими солдатами, - прервал размышления узника ровный голос родственника, - производилась на набережной беспорядочная стрельба, приводившая в ужас весь околоток.
«Куда же подевался Тибет? – снова больно стрельнул вопрос в голове Петра Сергеевича, и выстрелил ответ: – Я давно вернулся, и меня арестовали…»
- Наконец, злачное место удалось страже оцепить, - продолжал сотрудник Эрмитажа, и даже Распутин с Аннушкой, притихнув, слушали его рассказ. – В погреб опустили шланги от паровых пожарных насосов и вино выкачивали в реку.
- Как жаль вино, – всхлипнул Григорий Ефимович и угрюмо посмотрел на Аннушку, точно она всему причиной.
«Как там, в Тибетских пещерах, где накапливается память истории?» – снова тревожно екнуло в голове узника.
Аннушка совсем успокоилась. То ли от рассказа сотрудника Эрмитажа, то ли сама по себе. И продолжала лежать на каменном полу, изредка всхлипывая и нежно поглаживая холодные камни, словно щеку любимого Гришеньки.
Распутин, заметив эти проявления нежности, прорычал не громко: - Дождешься ты у меня, – оторву башку, кобыла бешена! Сгинула бы с глаз долой! Опостылела, сука...
- За что вы ее так поносите? – вступился неожиданно для самого себя Петр Сергеевич.
- Между тем, - продолжал вещать родственный голос, - кучки матросов и солдат рыскали по окрестным домам, разыскивая и разбивая частные погреба. В то время как я зашел на свою старую квартиру, раздался у входных дверей резкий звонок, и перепуганная прислуга прибежала сказать, что ломятся матросы, участвовавшие в разгроме наших комнат. Когда швейцар открыл дверь, они бросились в подвал, требуя указать, где находится погреб. И остановились, между прочим, у запертой двери, за которой сохранялось у нас вино. На требование отпереть, швейцар спокойно ответил, что за нею кладовая ненужных вещей, а ключ находится у экономки, которой дома нет.
- Григорий Ефимыч, хоть бы вы вступились за моего родственника, - расчувствовавшись рассказом, попросил Шандеревский.
- Матросы пригрозили «выпустить кишки», - продолжал жаловаться служитель музея.
- Я бы вмешался, да она мешает, - покосился мужичок на лежавшую на полу. – Хватает за руки, за ноги, на шее виснет… Как я могу вмешаться?

* * *
Члены немецкой экспедиции в количестве шести человек ожидали десерта, сидя за просторным столом в гостиничном ресторане. Дожидаясь, кто кофе, кто мороженого, кто сока, беседовали. Сигарный и сигаретный дым образовывал причудливые облака над их головами.
- Кому кофе, кому сок, кому мороженое? – Официант с огромным подносом закружился возле стола гостей.
- Мороженое мне! – заволновалась Ева.
Шефнер сделал маленький глоток – слишком горячо.
. Входившие Кондиайн и Пащенко, заметили немцев.
- Что-то празднуют фашисты проклятые, - зло покосился в их сторону Кондиайн.
- Зачем так? Ведь мы теперь с ними подписали пакт о ненападении… Разве не читал в газетах?
- Читал, но все равно неприятно.
- Извините, господа, - сказал по-немецки Кондиайн, подойдя к «немецкому» столу. – Мы с другом знаем, что вы научная экспедиция…
«Вот тебе и секретность!» - больно кольнуло в голове Шефнера.
- Мы члены Советской экспедиции, - продолжил тоже по-немецки Пащенко, - и хотели бы познакомиться с коллегами.
- Раз наши страны подписали «Пакт о ненападении», почему бы и нам не заключить нечто подобное, – приветливо улыбнулась Ева. – Присаживайтесь, господа!
Разговор за столом, начавшись с науки, плавно перешел на литературу. Немцы оказались весьма подкованы в этом вопросе. И даже хорошо знали, кто такие Толстой и Достоевский, чем приятно удивили русских.
- Ваш Толстой для России, - говорил со знанием дела Шефнер, - то же, что Гейне для Германии, с его самонедоверием и самоотрицанием. Для обоих характерны: анти-национализм, анти-патриотизм, некоторая революционность и космополитизм. Но наш Гейне оправдывал это своим инородчеством, а ваш Толстой…
- Наш Толстой - «зеркало русской революции», как считал Ленин, - пояснил Пащенко.
- В наши, более национально-здоровые, времена, - продолжал немец, - Гейне постепенно выходит из моды. А ваш Толстой?
- По-прежнему актуален. Его успеху, в числе прочих причин, способствовало и впечатление от него, как от «чудо-старика», аналогичное впечатлению от вундеркиндов… С его смертью интерес к нему, правда, надо признать, слегка уменьшился, но…
- Он был, конечно, славолюбив, - продолжил мысль Пащенко Кондиайн. – Все эти неисчислимые портреты, бюсты, интервью, юбилеи и прочее…
- Мне кажется, он оправдал слова Вольтера: «Дайте мне славу на один день, – и я буду, знаменит всю жизнь!» – блеснула эрудицией Ева. – Слава романтика обеспечила ему успех, как философу.
- А как вам его вегетарианство? – спросил Пащенко, стараясь спустить планку с «высоких материй» до интересов желудка и понимая, что в ресторане более подходит беседовать о «хлебе насущном».
- Наш Великий фюрер тоже не ест мяса! – выпалил, по-видимому, гордясь земляком, Краузе. – Жаль, киноаппарата нет под рукой, а то бы запечатлел нашу интернациональную компанию!
- Как доказательство для Абвера? – пошутил Бергер.
- Или для НКВД, - поддержал шутку Кондиайн. – Ведь создавать совместную экспедицию не поручали ни вам, ни нам. Не так ли?
- Но пакт «Рибентроп-Молотов» подал нам пример, - заметил Эдмон Гир. – В случае чего, наши обе стороны могут на него сослаться.
Заулыбались и сомкнули бокалы, выпив за дружбу между народами.
- Германия и СССР – дружба навек! – провозгласил геофизик Винерт, и все стали дружно скандировать лозунг, чокаясь и радостно улыбаясь.
Посетители показывали пальцами и шептались. Шумная компания привлекала всеобщее внимание. Засуетились и официанты, выполняя новые заказы. Вино полилось рекой как в подвалах Эрмитажа. Голоса за «немецким» столом становились громче и громче.
- Господа, кто читал «Войну и мир»? – решил благоразумно увести разговор от политики Андрей Николаевич.
- Я читала! – похвалилась раскрасневшаяся Ева. – Но в романе есть мир, а войны нет! Он, в сущности, изобразил не 1812-й год, а свою эпоху; там лишь внешняя канва…
- Ну, это, наверное, и хорошо! – обрадовался, что тема заинтересовала, Пащенко. – Лучше, когда мир!
- Его отрицание войны, пресловутое «непротивление» и его «буддизм», наконец, не проистекали ли, прежде всего, от его бессознательной боязни самого себя? – дал теме неожиданный поворот Кондиайн.
Не все беседующие поняли, куда клонится вопрос. Возникла пауза, которую нарушил, показав эрудицию, Эрнст Шефнер:
- Он, то призывает учиться у природы, как и его учитель Руссо, то – верить в человека!
- Толстой не знал глубин страсти, а вот ваш Достоевский, в этом смысле… - увлеченно начала Ева, но не договорила. Ее поддержал пространной репликой Бергер: - У нас отмечался его юбилей в 21м году. В Германии сравнивали Достоевского и Данте, как двух писателей, вполне воплотивших свой век. Они, каждый по-своему, отметили два мировых начала: у Данте – Бог, у Достоевского – человек.
- Исключительный успех Достоевского в Европе, и особенно у нас в Германии объясняется его связью с западноевропейским миром, - сказал Краузе, продолжая мысленно жалеть, что нет под рукой кинокамеры (Интересный вышел бы репортаж!). – Дух Византии чужд европейскому духу; так же он чужд и Достоевскому!
- А для нас Достоевский важен еще и тем, - снова заговорил Кондиайн, - что первый разгадал в русской Революции начало свершения судеб России. Этого до него не видели даже самые зоркие, как Константин Леонтьев!
- Да, его «Бесы» – роман о вашей революции, - согласился Эдмон Гир. – Я читал его с большим увлечением.
- Жаль, что, не смотря на всю страсть, Достоевский не знает любви, - печально заметила Ева. – Она у него заменена сладострастием, которое он наивно принимает за любовь. Как жаль…
- Вопрос пола у него, в сущности, элементарен, - согласился Пащенко. – Его пресловутое «паучье сладострастие» – не более, как простая чувственность. Его «любовь» – купеческий разгул, старческая похотливость. Нет и задачи личной, настоящей любви как у Пушкина, Лермонтова, Тургенева! Достоевский в любви не более как аскет.
Литературный диспут продолжался некоторое время, имея крен в русскую сторону. Немецких писателей почему-то не трогали. Казалось, что каждая сторона хотела очаровать другую. И это явно получалось к взаимному удовольствию. Русские с интересом рассматривали и слушали общительную немку, отвыкнув за долгие месяцы странствий от женского общества. Ева с нескрываемым интересом наблюдала за пылкими славянами. В ее глазах плясали озорные огоньки. Официанты молча трудились, регулярно унося пустые бутылки и принося полные.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

«Не может быть! Это обман зрения! – мучительно сверлило в голове Глеба Ивановича. Невидимое сверло вонзалось в лоб и с мерзким жужжанием врезалось глубже в мозг. – Половина Спасской башни… Ай, да Пащенко! Какой аппарат сварганил!»
- Пришли времена бед и великих потрясений, - лился взволнованный голос диктора из репродуктора.
- Пожарные части помчались, и милиция принимает меры, - говорил чей-то уверенный тенор.
- Отдан приказ саперам, - утешал спокойный бас.
«Товарищи, прекратите бесполезную суету, - хотел произнести Глеб Иванович, но сверло достигло языка. Он не поворачивался. – Свершилось, и ничем горю не поможешь».
- Взрывом выбило стекла, многих убило осколками! – орал новый голос.
- Понимаете ли вы, идиот, что случилось?! Кремль, святыня… а его взорвали, - объяснял, одновременно укоряя, кто-то кому-то.
«Поделом сволочам! – прорвалось сквозь жужжание в мозгу. – Жаль, Усатого не задело».
- В городе паника, шум, гам… - защебетали снова. – Говорят, это не взрыв, а вулканическое извержение!
- Откуда в Москве вулканы? – засомневался кто-то. – Сколько живу, ни одного не припомню…
- Произошло фантастическое событие! – кричал женский голос.
- Дай мне, Боже, силу и мудрость, укрепи меня и наставь в трудный час, - молился, стоя на коленях в углу перед портретом Ильича, красный командир. – Если поможешь, гадом буду, сорву с себя все нашивки!
- Кто причастен к национальной катастрофе? – спрашивал полный человек из-под стола, куда спрятался на всякий случай. – Или, может, кто догадывается о причинах?
- Замолчите или я вас пристрелю! – грубо ответили толстяку.
«Я знаю причину, - силился пояснить Глеб Иванович. – Вот он я, здесь! Неужели не видите?»
- У меня семья, дети и жена снова в положении, - рьяно бил поклоны красный командир.
Ильич с портрета лишь лукаво щурился и делал ручкой точно живой: ничего, мол, ничего! Знаем вас…
- Молчать! – рявкнули поблизости. – Вот они происки мировой буржуазии! Видны, как на ладони! До Кремля теперь добрались, негодяи!
«Вряд ли смогу им чем-нибудь помочь?» – сокрушенно подумал Бокий и с радостью отметил, что несносное «сверло» сбавило обороты, и не так больно.

* * *
«Почему не вызывают на допрос? – с обидой думал Шандеревский, ковыряя взглядом равнодушные плиты стены. – И тюремщик теперь не запрещает лежать. Наверное, моя судьба решена? Временно оставили в покое до оглашения приговора… Я, можно сказать, привык к допросам и чуть ли не полюбил их… И Григорий Ефимович со своими дамами меня позабыл. Давно не являлся. Ну, он, ладно! Человек, в общем, посторонний. А вот родственничку должно быть совестно. Совсем забыл меня…» . Мысль куда-то шарахнулась и будто зашелестела страницами книги…
«Записки» Пирогова, нашего великого хирурга о своей жизни. Не помню, как эта книженция попала мне в руки, – то ли брат дал – мол, просветись, - то ли в библиотеке взял… Ученый описывает разные свои переезды и встречи. Пишет об университетском товарище. Тот оказался женатым недавно на совершенно молоденькой женщине. Так вот, товарищ сообщил Пирогову, что очень любит свою жену и доволен ее характером, но чувствует себя изможденным от ее постоянного желания совокупляться. И действительно, товарищ, в свои тридцать с небольшим, выглядел уставшим, осунувшимся, и тянул на все пятьдесят с гаком. Ученый из этого делает научный вывод, что…»
Страшный стук в дверь прервал сладкие размышления.
- Номер …надцатый, на выход!
«Наконец, вспомнили обо мне», - обрадовался заключенный и вскочил с лежанки.

* * *
- Как зовут судью? – спросил Шандеревский Распутина, снова, но без дамского общества, посетившего его.
- Этого сказать не имею права, - ответил строго Григорий Ефимович и почему-то загрустил, ковыряя в носу.
Узник с удивлением заметил, что гость стал говорить, на сей раз, достаточно грамотно. «Куда делись простонародные обороты? Да он ли это? Сомнений нет! Точно он. Такого ни с кем не перепутаешь! А где дамы? Они привносили какую-то теплоту в суровый тюремный быт».
- Вы, Григорий Ефимыч, теперь, стало быть, доверенное лицо в суде? – почувствовал заключенный новую «роль» гостя.
Мужичок кивнул, всем видом показывая, что он очень доволен нынешним своим положением, и спросил участливо: - Давайте начистоту! Вы хотите узнать что-то о суде?
- Да. А это, извините, официальная ваша должность?
- Нет, но люди на таких неофициальных должностях часто бывают куда влиятельнее официальных служащих.
Гость стал заправлять непокорную рубашку в штаны. Та не желала заправляться, а обычный пояс или кушак почему-то отсутствовали.
- Можно, Петр Сергеич, я воспользуюсь вашей парашей? – смущенно спросил Григорий Ефимович, решительно направляясь в угол и доставая нужное из штанов.
- Пожалуйста! – разрешил опешивший хозяин.
Мощная струя зашумела.
- Ох, спасибочки! – облегченно крякнул гость, теперь, помимо рубахи, пряча в атласные штаны и внушительных размеров детородный орган. – Вот таперича можно-с и поговорить!
Шандеревский с огорчением отметил в речи гостя вновь появившиеся «варваризмы». Что за «таперича» такое?
- Вы ведь не виновны? – спросило мечтательно «доверенное лицо», вяло улыбаясь.
- Конечно! Совершенно невиновен! – бодро привстал с лежанки узник, заподозрив в улыбке гостя чуть ли не сигнал к освобождению. Сердце забилось в трепетной надеже. Наконец справедливость восторжествует?
— Вот как? – почему-то удивился Григорий Ефимович и поспешно свернул преждевременную улыбку. – Если вы невиновны, то дело обстоит очень просто… - Интонация конца фразы какая-то промежуточная: и не вопрос, и не утверждение.
«Хорошо хоть, что он снова грамотно выражается», - обрадовался узник и попытался прояснить: - Чем моя невиновность упрощает дело?
- Плохо, что в вашем деле много всяких тонкостей, в которых может запутаться суд, - снова, вяло улыбаясь, заговорило «доверенное лицо».
- Каких?
- Всякие там общества, ордена, масонские ложи… Черт ногу сломит!
- Что поделать…
- Обычно в этой «горе» или «куче» прокурор выуживает тягчайшую вину и вытаскивает ее на свет.
- Какую вину, если я? – начал и запнулся узник, остановленный протестующим движением руки.
- Понятно: невиновны, невиновны! Я вот тоже не был ни в чем виновен, а меня все-таки в полынье утопили. До этого Феликс выпустил целую обойму!
- Так вы, выходит, спаслись? – обрадовался Петр Сергеевич нашедшемуся объяснению странного появления в камере давно «покойного» персонажа.
- Как видишь, голуба моя! Так я им, подлецам, и дался! Вылез, обсушился… ну, когда они уехали, решив, что я утоп… пули выковырял, травами подлечился и вновь цел, и невредим. Ух, мерзавцы! – Бывший утопленник в подтверждении своей необычной живучести прошелся по камере вприсядку, хлопая себя по голенищам сапог, как заправский танцор. И, ничуть не запыхавшись, снова повел речь: - Я верю, что ты не виновен, голуба моя, да вот суд …
- Будет ли вообще суд? Ведь обычно без суда: к стенке – и пожалте бриться!
- Брить не будут, - понял в буквальном смысле застреленный и утопленный. - А вот суд обязательно состоится. Какжность без его?
«Опять безграмотность!» – Петра Сергеевича, казалось, в данный момент больше занимала не собственная судьба, а правильность русской речи.
- Конечно, возможно, вы осведомлены о суде, как в прошлом юрист, больше меня, - продолжил Григорий, вновь демонстрируя завидную грамотность и осведомленность. - Но, согласитесь, легкомысленных обвинений не бывает! И если судьи выдвинули обвинение, значит, они твердо уверены. И в этом их трудно переубедить.
- Я, как юрист, знаю, бывает и «шемякин суд», - грустно пошутил узник.
- Вам все шутковать, Петр Сергеич! – голос Распутина, казалось, потеплел. – Переубедить их невозможно.
- Посетитель, на выход! – загремел за дверью заржавленный голос. – Свидание окончено!
- Не поминайте лихом! Я еще наведаюсь, - стало прощаться «доверенное лицо» и мгновенно как бы растворилось в воздухе.
«Значит, все-таки это галлюцинация», - тревожно подумал узник, и стал биться головой о железную дверь, истошно вопя: - Врача! Мне плохо! Помогите!
- А кому сейчас хорошо? – нашелся тюремщик. – Я тебе дам врача, сука! – негнущийся голос, звеня ключами, угрожающе приближался. – Щас я тебя быстро вылечу, контра!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

- Хотел бы знать, сколько еще терпеть? – дерзко выкрикнул Глеб Иванович. Допрос длился довольно долго. Подследственный изрядно устал. Им вдруг овладело бесстрашное равнодушие к своей судьбе. Будь что будет! Чего их бояться?
- Здесь вопросы задаю я! – грубо рявкнул следователь, но, неожиданно смягчившись, доверительно и тихо добавил: - Сам не знаю. Меня тоже извещают в последний момент. Я много раз жаловался…
«Что с ним? Что за нежные признания?» - удивился Бокий и, вопреки запрету, снова спросил: - Я ведь не из любопытства… У меня множество начатых и прерванных работ, поэтому…
-У кого их нет, - перебил следователь, но не грубо, а даже с некоторым, как показалось узнику, сочувствием. – Все, что могу вам сообщить, это, что со дня на день ожидается прибытие вашего подельника, члена масонской ложи «Русское Братство».
- Кого имеете в виду?
- Мокиевского Павла Васильевича. – В голосе следователя снова послышались грозные прежние нотки. – Вы забываетесь и опять спрашиваете, а допрашиваю здесь я!
- Извините.
- Хотите закурить? – вновь смягчился следователь и полез в карман.
- Не откажусь.
— Вот новые выпустили в честь великой стройки, «Беломор» называются. Угощайтесь! – следователь пододвинул пачку.
Глеб Иванович после долгих усилий – пальцы дрожали и не слушались, – робко извлек одну. Следователь любезно поднес зажигалку и сказал ласково:
- Если понравятся, то туда и отправим. Там рабочие руки, ой, как нужны! Там еще копать и копать. Только углубят, а он снова мелеет.
Бокий закашлялся. Давно таких крепких не пробовал.
- Не понравились? – притворно всплеснул руками следователь и, лихо послав свою изжеванную папиросу в угол рта, смачно сплюнул на пол, растерев сапогом. – Значит, рыть канал не пошлем. Радуйтесь!
- Что тогда? – насторожился Бокий и затянулся повторно. На сей раз прошло успешно. Как и положено, выпустил дым.
- Тогда проще дело, - сосредоточенно гонял папиросу из угла в угол рта следователь и нервно постукивал зажигалкой по столу, словно не решаясь сказать. Наконец, энергично ткнув размокшую папиросу в переполненную окурками массивную мраморную пепельницу, пропел нарочито тонким голосом: – Ра-а-ас-стре-е-ел.
- Что? – Глеб Иванович хотел снова закашляться, но сдержался и, вынув изо рта папиросу, рассеяно посмотрел на нее, не зная, что с ней дальше делать: продолжать дымить или погасить? Чтобы не злить следователя, решил продолжить. От долгого воздержания в голове образовалось легкое кружение, а услышанное слово его усугубило. Губы самопроизвольно пролепетали, как запоздавшее эхо: - Расстрел?
- Да, батенька, - с сочувствием в голосе подтвердил следователь. – Зачем вам мучиться на стройке, стоя по колено в ледяной воде. Копают ведь круглый год. Лучше уж сразу – бац, и порядок!
- Зачем вызвали Мокиевского?
- Снова задаете вопросы! – следователь повысил голос, но тут же вновь смягчился. – Так и быть, прощу вам. Я сегодня добрый! Жену отвез вчера в родильный дом, а сегодня с утречка с Васькой Трепаевым тяпнули по маленькой в честь грядущего события.
- Трепаев, не помощник ли Блюмкина? – воспользовавшись добротой следователя, спросил Бокий.
- Он самый. Василий вовремя проявил классовое чутье и выявил контру!
- В ком?
- В Блюмкине вашем!
- И что с Яковом?
- Давно привели в исполнение… Не надо с Троцким шуры-муры водить и готовить покушение на товарища Сталина. Вот!
- Какой ужас! А я-то ничего и не знал! – Глеб Иванович теребил в пальцах погасшую папиросу.
- Кладите, - пододвинул пепельницу следователь. – Не докурили. Только добро переводите.
- Извините. Давно не курил. Голова закружилась. – Бокий сунул папиросу в «братскую могилу» окурков, грозившую вывалиться на стол.
- Какой вы неженка, Глеб Иваныч! – следователь встал, потягиваясь словно со сна. – Так что, Блюмкина вашего в расход пустили, а Мокиевский скоро прибудет.
- Откуда? – дернулся на стуле арестант, тоже желая встать и, забыв, что привязан.
- Много будете знать, гражданин Бокий, скоро состаритесь! Правда, мы не предоставим вам такую возможность. Девять граммов свинца не дают никому стареть.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.

Только преодолев метров двести очень трудного пути, – продвигаться приходилось в узкой расщелине, на дне которой протекал ручей то спокойный, то быстрый и пересеченный водопадами – заметили, что позабыли захватить мешок с продуктами.
- Где закуска? – спросила Ева, когда сделали остановку. – Кто нес мешок с едой?
Выяснилось довольно быстро. Мешок остался на дне колодца у подножия лестницы. Никто и не подумал его взять. С виновником, а им оказался Карл Винерт, который должен был нести провизию, обошлись без церемоний. Потребовали, чтобы вернулся обратно и принес продукты. Но, поразмыслив, сообразили, что узкая расщелина не совсем подходящее место для остановки, а ниже путь мог больше осложниться. Решили вернуться ко дну колодца, где можно перекусить хоть с какими-то удобствами.
Под завораживающее журчание ручья Шефнер, сидевший поодаль, вспомнил о своем посещении фюрера.
- Ева, хочешь послушать одну интересную историю?
- Как ты был в ставке? – откликнулась Ева, рывшаяся в рюкзаке. (Губная помада куда-то завалилась, а женщине и в пещере нужно оставаться привлекательной, тем более, в таком большом мужском коллективе.) Наконец, тюбик отыскался. – Охотно послушаю!
-И мы хотим, - оживились Винерт с Гиром, занимавшиеся ничего не деланием, если не считать делом взаимную стрижку ногтей на левых руках – самому у себя не удобно.
- Садитесь поближе! – Эрнст поправил кобуру, которую не снимал даже ночью. Мало ли что может случиться в этих таинственных пещерах? Если не сверхчеловек, так зверь какой объявится.
-Нас привели в ту же комнату, где меня представили фюреру несколько ранее. На этот раз все кресла перед камином заняты. И я имел возможность познакомиться практически со всем руководством рейха.
Генерал Штудент коротко представил меня, затем предоставил мне слово. Сначала я страшно волновался. Взгляды этих восьми гигантов так меня сковывали, что я забыл даже о записях, заготовленных по этому случаю. Постепенно, однако, я обрел свою обычную уверенность. По возможности, ясно и коротко представил в деталях все этапы подготовки экспедиции. Когда закончил – беглый взгляд на часы подсказал мне, что говорил больше получаса, - фюрер решительным жестом пожал мою руку и заговорил сам: «Многие представители германского флота и авиации, и я к ним присоединяюсь, верят в теорию полой Земли. Вы, надеюсь, слышали об этой концепции?» Я согласно кивнул.
Так вот, оберштурмфюрер, второй целью вашей экспедиции должно быть научное обоснование и доказательство этой идеи». Я съежился в кресле: что за бред? Как такое докажешь? Слишком взволнованный, я смог только склонить голову, не найдя слов для ответа. Довольный Гитлер отпустил меня, перед тем еще раз дружески пожав руку. «Вам удастся! Непременно удастся!»
Шефнер полез за сигаретами, достал, щелкнул зажигалкой, выпустил кольца дыма.
-Да, задачка не из легких – доказать, что земля полая, - покачала головой Ева, закончив наведение марафета перед карманным зеркальцем, и убрала все хозяйство в маленькую замшевую сумочку, которую, в свою очередь отправила в боковой карман рюкзака, чтобы больше не терять.
– Как я вам?
- Ты не отразима! – загоготали мужчины, забыв на миг об оставленных за тридевять земель женах.

* * *
«Государственная власть должна знать о состоянии Солнца в любой данный момент. Перед тем, как вынести то или иное решение, правительству необходимо справиться о состоянии светила: светел, чист ли его лик или омрачен пятнами? Солнце – великий военно-политический показатель! Его показания безошибочны и универсальны. Поэтому государственная власть должна равняться по его стрелкам. Дипломатия – по месячной, стратегия – по суточной. Военачальники перед каждым боем должны знать о том, что делается на Солнце…»
Следователь, не дочитав записки, выразительно посмотрел на Глеба Ивановича: - Оккультизм, да и только! И как, гражданин Бокий, такое вам, советскому человеку, приходит в голову?
- Отвергать возможность телепатии, – значит, идти против физического понимания жизни, - бормотал подследственный, уставившись в одну точку, словно не слыша следователя.
- Вы, о чем? Про вашу писульку говорю!
- Группа Пащенко состояла всего из пяти научных сотрудников: физиологов, врача-гипнолога и инженера-физика, - продолжал Бокий, игнорируя обращенные к нему вопросы. – За рабочую гипотезу мы решили принять электромагнитную теорию «мозгового радио». Изготовили металлические камеры…
- Как нравится ваша камера? – улыбаясь, вклинился, следователь.
- … потом опыты проводились вне камер. Выяснилось, что разницы нет никакой, - продолжал тараторить узник.
- Если нет разницы, может, вас вообще выпустить? – снова пошутил следователь, сидя нога на ногу, и покачивая отполированным как зеркало хромовым сапогом. Бокий, не реагируя на задевания, исступленно продолжал:
- Явление телепатии фиксировалось одинаково в камере и вне.
— Значит, железные стенки не являются препятствием для излучения? – спросил следователь подчеркнуто серьезно.
- Получается, да! – вдруг отреагировал Глеб Иванович. - Приходится признать, что действительно существует некий физический агент… - Следователь, услыхав класово-вредное слово, непроизвольно вздрогнул, - …устанавливающий взаимодействие двух организмов между собой.
- Чьей разведки агент? – нахмурился следователь и глянул на писаря: не пропусти, мол, ничего!
- Чисто оптическая картина действия экранов, отражения этого агента…
- Какого?! – не выдержал и закричал следователь. Резко сменив позу, теперь обеими руками облокотился о стол и вперил в классового врага сверлящий взгляд.
- … от зеркал и дифракционные явления, заставляют думать, что этим агентом является…
«Наконец сознается, гад!» - снова откинулся на спинку стула следователь.
- … электромагнитное излучение, одна из волн которого лежит в области одной и восьми десятых миллиметра…
- Стойте, стойте! Что вы несете? Какие миллиметры? Какой страны агент, я вас спрашиваю! – следователь перевалился через стол и потянулся к узнику, начав не на шутку серчать. «Вот до чего моя доброта доводит: с ним по-хорошему, а он! Что, сволочь этакая, себе позволяет? Прямо-таки издевается надо мной. Сменщик придет, – обязательно пожалуюсь. Пусть хоть он ему кузькину мать покажет!»
- С точки зрения физики, - продолжал Бокий, уставившись в пол и не замечая враждебных проявлений чекиста, - самым существенным является факт, что поведение объекта дает четкую…
- Так кто: агент или объект? Не выводите меня из себя!
-… оптическую картину, которую можно объяснить только наличием лучистой энергии. Указанные опыты не оставляют у нас сомнения в наличии излучения, исходящего из организма человека.
Дверь внезапно открылась, и вошел долгожданный «другой» следователь, тоже занимавшийся Глебом Ивановичем. Этот «другой», как и положено, в отличие от относительно доброго своего коллеги, более грубый и хамоватый.
- И как он? – громогласно спросил вошедший и слегка споткнулся о складку ковра. – Понастелили, б…!
- Симулирует сумасшествие. Я ему про Фому, он про Ерему!
- Наверное, с ним цацкаешься? Вот он и ерепенится!.. Эй ты, контра, в ухо хочешь?
- Я вас внимательно слушаю, - вытянулась в струнку и рефлексивно прикрыла ухо рукой «контра».
- Видал, какой сразу шелковый стал! – «Другой» следователь подошел к Глебу и Ивановичу и как бы дружески потрепал его по щеке. Бедняга вдавился в стул, ожидая бурного рукоприкладства, но привычной оплеухи почему-то не последовало.
- Ну, ты, и мастер! – горестно и вместе с тем восхищенно вздохнул «прежний» следователь, вставая из-за стола и сдавая вахту. – Мне еще учиться, учиться и учиться…

* * *
- Я снова к вам, уважаемый Петр Сергеич! - хранитель Эрмитажа вырос посреди камеры.
- А, дорогой родственничек! Очень рад, очень рад! Что расскажете, на сей раз? А то у меня тут тоска зеленая! – Шандеревский пододвинулся на койке и сделал пригласительный жест. - Присаживайтесь! Как говорится: в тесноте, да не в обиде!
- Ничего, ничего, не беспокойтесь! – сделал родственник отстраняющий жест. – Я постою… А рассказ мой все про одно, про свою службу в музее.
- Слушаю, слушаю.
- Никакого официального акта признания Советского правительства от нас не потребовалось… - начал рассказчик торжественно.
- Какие вы счастливые! –откликнулся слушатель.
- … но зато вводился строгий порядок установления смет, прохождения и утверждения соответствующими комиссариатами.
- А как же вы думали?
- Над всеми художественными и учеными учреждениями поставлен комиссаром Луначарский.
- Анатоль Василич?
- Он самый. Его помощником специально по Эрмитажу назначили Ятманова.
- Кто такой?
- По происхождению из иконописцев, расписывавший когда-то под руководством Бенуа новый Варшавский Православный собор.
- Помню, помню! - соврал слушатель для поддержания разговора. «Ведь начнешь доискиваться, кто таков, и заминка выйдет – он начнет долго объяснять. А зачем нам заминки?»
- Человек он от природы очень неглупый, но малоразвитый и некультурный, но и не лишенный апломба. – Сотрудник музея расстегнул стеснявшую его жилетку и бросил взгляд под потолок, ища форточку, - в камере достаточно жарко и душно, - но никакой форточки на положенном месте не наблюдалось. – У вас не проветривают? Просто душегубка!
- Где там проветривать, раз окон нет? - сокрушенно развел руками узник. – Я привык в духоте!
- Можно и мне послушать? – возник из темного угла Григорий Ефимович и, не спросясь, примостился на нарах у ног Шандеревского.
- Отчего нельзя? Слушайте и вы, - профессор, страдая от жары, ослабил галстук и расстегнул ворот сорочки.
- Пар костей не ломит, - заметил Григорий Ефимович и, положив ногу на ногу, приготовился внимать.
-Говорил этот Ятманов, как человек неинтеллигентный, употреблял, например, часто слово «лаболатория» к вящему удовольствию людей более грамотных.
- А как надоть? – спросил Распутин и смущенно покраснел.
«Неужели пристыдился?» - удивился Шандеревский и сказал резко: - Как «надоть», так «надоть»! Не «надоть» перебивать!
- Извинямс! – сжался в комочек пристыженный.
- Лицо у Ятманова бритое, - эрмитажевец обмахивался ладонью, хотя мало помогало, - а волосы так стрижены, что казались париком. Одевался он в дешевенький, штатский костюм с ярким галстуком. Производил впечатление человека осторожного, работающего на большевиков, но с оглядкой и далеко не всегда откровенно …
- Эх, сволочь! – буркнул Григорий Ефимович и поглядел на Шандеревского: поддержи, мол.
— Значит, не совсем сволочь, раз с оглядкой работал на большевиков! - не поддержал Петр Сергеич.
- По-видимому, он имел значительное, по крайней мере, вначале, влияние на Луначарского. – Эрмитажевец перестал обмахиваться, начиная мало-помалу адаптироваться.
- Луначарский, с Луны, что ли свалился? – снова ляпнул глупость Григорий Ефимович, очевидно посчитав, что пошутил.
- Вы опять за свое! – лягнул его Шандеревский.
- С Луны не свалился, но был демагогом чистейшей воды, человеком, мало убежденным в проповедуемых им же самим коммунистических теориях, и лишь легко увлекаемым собственными словами. На него невозможно положиться! Он часто говорил одно, а поступал по-другому, сообразуясь только с обстоятельствами и наперекор исповедуемым убеждениям.
- А каков из себя, этот ваш «с Луны»?
Собиравшийся лягнуть Распутина - чтобы не мешал, - Шандеревский отменил намерение, рассудив, что узнать о внешности Наркома интересно и ему.
- Наружность его вполне прилична, манеры – не без изысканности. Одевается тщательно и носит на мизинце кольцо с рубином.
- Ишь ты! – присвистнул Григорий Ефимович. И, на сей раз, получил ногой в бок. – Че деретесь, Петр Сергеич? Спросить ничего нельзя… - Он потер ушибленное место и пригрозил: - А то баб своих позову на помощь!
- Его маленькие бегающие глазки, - не обращал внимания на помехи профессор, - производили отталкивающее впечатление и невольно вселяли к нему недоверие и антипатию. Следует, однако, за ним признать ту заслугу, что он нимало способствовал спасению и сохранению многих художественных и исторических сокровищ, в особенности находившихся в частном владении. При нем в то время секретарем состояла очень красивая молодая девушка «товарищ Раиса»,
- Баба?! – забывшись, снова выкрикнул Распутин.
- Дочь профессора, примкнувшего к большевикам, - добавил рассказчик.
- Полюбовница, что ль ихняя?
- Вы снова стали малограмотно выражаться, Григорий Ефимыч, - укорил Шандеревский, решив заменить экстро-ординарное, но безрезультатное «лягание» более традиционным увещеванием. – Перебивать все время не хорошо!
- В гимназиях ваших не обучались! - огрызнулся Распутин. – Я не перебиваю!
- Так, что с «товарищем Раисой?» – переспросил Шандеревский, решив не обижаться на хама.
- Луначарский женат, - продолжал профессор, - но это ему не мешало ценить женскую красоту.
- Молодец! Наш человек! – крякнул и хлопнул себя по коленке Григорий Ефимович, окончательно распоясавшись.
- Его приемная всегда полна самым разнообразным народом. Рядом с растрепанными «товарищами» можно встретить людей светского общества, хлопочущих о своих личных делах и художественных достояниях. Иногда – бывших сановников. В приемной я раз столкнулся с двумя Великими Князьями.
- Как? Не может быть! – снова не удержался Распутин.
— Это после вашей смерти, Григорий Ефимович, - съязвил Шандеревский.
- Я бессмертен, - парировал с обидой в голосе Распутин. – Каких князей встретили?
- Сергея Михайловича и Николая Михайловича, - спокойно сообщил профессор, ничуть не удивленный странной перепалкой слушателей.
- Зачем они приперлись к этому «лунатику»?
«Зря я преждевременно перестал лягаться», - с сожалением подумал Петр Сеергеевич и приготовил ногу на случай новой гнусной реплики.
- Они озабочены спасением Михайловского Дворца на набережной с музеем памяти их отца. Жутко видеть этих двух представителей старого царского рода в роли скромных просителей перед новыми властителями из хамоватых разночинцев.
- Какой позор! Был бы жив, я бы этого не допустил! – вознегодовал Григорий Ефимович.
«Возмущение по делу! Самокритично признает свою смерть». - Отметил, как положительное, Шандеревский, и приготовленную ногу убрал. - «За это лягать не стоит».
- Ждать Луначарского в его приемной приходилось всегда очень долго и иногда – ловить прямо на лету. Он все время ездил из учреждения в учреждение, с одного агитационного митинга на другой. Всюду опаздывал и не успевал никому и ничему уделить необходимое время. – Упомянув про время, профессор достал из кармашка сюртука пузатые золотые часы на цепочке, щелкнул крышкой, взглянул на циферблат и пробормотал себе под нос, качая головой: - Мне пора…
- Про Ятманова совсем забыли, – напомнил Петр Сергеевич. – Все Луначарский, да Луначарский!
- Да, вы правы! Забыл, забыл, виноват! – засмущался родственник и, пряча часы, добавил стыдливо: - Сейчас не успею. Оставим до следующего раза.
- Вы спешите?
- Да, вот на пропуске часы свидания указаны, – показал профессор клочок бумаги. – Время вышло, так что…
- Я думал, что вы, как привидение, здесь на правах свободного посещения, что ли… Так сказать, свободный художник!
- Что вы! Если бы! – воскликнул родственник и растворился в душном, спертом воздухе.
— Вот это фокус! – изумился Шандеревский. – Куда делся? И зачем пропуск, коль таким образом… - Волшебное появление родственника в камере, почему-то так не впечатляло, воспринимаясь, как само собой разумеющееся - ну появился и появился! – а внезапное исчезновение необыкновенно удивляло и даже пугало: «Вдруг и сам так исчезну в один миг? Жуть!»
- А я к вам без всяких пропусков, - горделиво заявил Распутин, ничуть не удивившись исчезновению рассказчика, и понизил голос: – Вы только тюремщику не говорите. Ладно? - Шандеревский кивнул. Мол, чего уж там, после таких чудес! – Если не против, еще у вас побуду. Хорошо-с?
- Да будьте, сколько влезет! – равнодушно отмахнулся узник, ища глазами испарившегося родственника. – Как он так? Фьють, и как не бывало! С ума, что ли схожу и впрямь… Или это какие-то новейшие разработки, оставшихся на свободе коллег?
- Не обращайте внимания, лучше посмотрите, как у вас тут уютненько, - мечтательно закатил глаза Григорий Ефимович, и втянул носом воздух, будто находился в райском саду (из параши шел сильный «аромат»). – Вот только дамочек не хватает. Коль пожелаете, мы енто дело щас мигом устроим, а?!
- Валяйте! Мне все равно… - Шандеревский решил больше не ломать голову над неразрешимым, смириться, ничему не удивляться и все воспринимать, если не как дурной сон, то, как данность.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
– Мне попалась одна примечательная статейка. -– перебирал стопку газет, лежавших на столике. Сейчас, сейчас… Где она?
- В какой газете? –спросил отец.
- В полученной из России совсем недавно. Забыл вам сказать, а это настоящая сенсация! Где газета?.. Ага, вот! Наконец, нашел! Слушайте! Это невероятно!! – Святослав зашелестел страницами, складывая газету пополам. - Статейка называется «Вскрытие могил Данилова монастыря». Автор, некто… Лидин.
- Какое святотатство! – воскликнула Елена Ивановна, снова вошедшая и услышавшая название. – Что большевики себе позволяют!?
- Матушка, тебе, наверное, и это не нужно слушать, - замахал руками Рерих. - Иди, иди себе… Как ужин?
- А я хочу послушать! – уперлась хозяйка. – Мне интересно, до какого кощунства, варварства и богохульства докатились наши соотечественники. Читай, Слава!
- «Правительством принято решение упразднить кладбище Данилова монастыря, а на его территории организовать приемник для несовершеннолетних правонарушителей».
- Какой ужас! Вы только подумайте!
- «В связи с этим, было принято решение о перенесении праха некоторых выдающихся людей, захороненных там».
- Ну, видишь, матушка, всего лишь перезахоронение, - примирительно заметил отец. – А вовсе не осквернение могил.
- А упразднение, это что? Да, где это видано? В какой стране?
- Читай, Слава, читай. Сейчас матушка успокоится. – Художник потянул носом воздух и ехидно констатировал: – А с кухни горелым запахло, между прочим.
- Ах, господи! Ну, вас с этими могилами! – Матушка ринулась вон и через несколько мгновений послышалось шипенье, заливаемой сковороды и вопли сожаления о сгоревшем ужине.
- Теперь можно спокойно продолжать, - удовлетворенно потер руки глава семейства. – Ужин откладывается на неопределенное время.
- Не впервой, не привыкать! – весело переглянулись сыновья, и Святослав вновь зашелестел страницами.
«Первой вскрыта могила Хомякова. Огромный цинковый гроб частично обветшал и распался. Внутри него находился второй гроб, дубовый. Его верхние доски прогнили. Вся фигура Хомякова сохранилась почти в том же виде, в каком его похоронили 71 год назад. Верхняя часть черепа с густой шапкой волос уцелела. Сохранившийся казакин или коричневая славянофильская поддевка, завершавшаяся брюками, вправленными в высокие сапоги, заключала в себе весь остов скелета. Одеяние оказалось такой прочности и в такой сохранности, что останки подняли за плечи и ноги целиком, ничего не нарушив, переложили в другой гроб. В изголовье Хомякова стояла чашечка севрского фарфора с голубыми незабудками. Видимо, оставшаяся после соборования. Рядом с прахом Хомякова находился и прах его жены Екатерины Михайловны, родной сестры поэта Языкова, умершей за 8 лет до смерти Хомякова. В волосах, полностью сохранившихся в виде прически, красовался черепаховый гребень».
- У кого черепаховый гребень? – появилась вновь Елена Ивановна.
- У жены Хомякова, - ответил сын.
- Что с ней?
- В могиле лежит, - улыбнулся супруг.
- Какой ужас!
- Матушка, а кухарке снова расчет? – подковырнул глава семьи.
- А как же? Снова все сожгла, непутевая! Готовьтесь, ужин скоро! – обнадежила и вновь упорхнула хозяйка.
- Так каждый раз, - покачал головой супруг. - У самой сгорит, а кухарке расчет! Читай дальше…
-«От Языкова, похороненного под одним памятником с его другом и родственником Дмитрием Александровичем Валуевым, остались только разрозненные кости скелета и череп с очень здоровыми, крепкими зубами. Скелет пришлось доставать по частям, а археологу - восстанавливать его в новом гробу в анатомическом порядке».
- Мадам просила узнать: сюда подавать или пройдете в столовую? – спросила, войдя, заплаканная кухарка.
- Попроси матушку повременить, - ласково ответил глава семьи. - Дочитаем и в столовую пойдем.
-«Могилу Гоголя вскрывали почти целый день. Она оказалась на значительно большей глубине, чем обычные захоронения. Начав раскапывать, натолкнулись на кирпичный склеп необычной прочности, но замурованного отверстия в нем не обнаружили. Тогда стали раскапывать в поперечном направлении с таким расчетом, чтобы раскопка приходилась на восток (именно головой к востоку, по православному обряду, предавали земле покойника). Только к вечеру обнаружили боковой придел склепа, через который в основной склеп, очевидно, свое время вдвинули гроб».
— Значит, до Гоголя добрались, - заворчала Елена Ивановна, незаметно войдя и тихо сев на краешек стула. – И мертвым от них покоя нет… Ну, и власть, прости Господи!
- «Работа по вскрытию склепа затянулась. Начинались сумерки, когда могилу, наконец, вскрыли». Внимание! Самое интересное! – Святослав поднял вверх палец. – «Верхние доски гроба прогнили, но боковые с сохранившейся фольгой, металлическими углами и ручками, с голубовато-лиловым позументом, уцелели. Вот что представлял собой прах Гоголя! Черепа в гробу не оказалось…» – Чтец сделал выразительную паузу и посмотрел на окружающих.
- Батюшки, - перекрестилась Елена Ивановна.
- «…останки начинались с шейных позвонков. Остов скелета заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета. Под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами. На ногах башмаки, тоже полностью сохранившиеся. Только дратва, соединяющая подошву с верхом, прогнила на носках, и кожа несколько завернулась кверху, обнажая кости стопы. Башмаки на очень высоких каблуках, приблизительно 4-5 см. Это дает безусловное основание предполагать, что Гоголь был невысокого роста. Когда и при каких обстоятельствах исчез череп, остается загадкой. При начале вскрытия могилы, на малой глубине, значительно выше склепа с замурованным гробом, обнаружили череп. Но археологи признали его принадлежавшим молодому человеку». Вот так-то! – Святослав отложил газету и с видом победителя посмотрел на слушателей.
- Куда перезахоранивают? – спросила Елена Ивановна и, словно испугавшись своего вопроса, мелко перекрестилась.
- На Новодевичье, - снова заглянул в заметку Святослав.
- Хорошо, что не на Ваганьково, - потеплела матушка и перестала креститься.
- Куда подевался череп? – спросил Юрий.
- Мне в свое время приходилось слышать такую легенду: - заговорил Николай Константинович. – В 1909 году, когда при установке памятника Гоголю на Пречистинском бульваре в Москве, производилась реставрация его могилы, Бахрушин подговорил, будто бы монахов Данилова монастыря добыть для него череп Гоголя и что, действительно, в Бахрушинском театральном музее имеются три неизвестно кому принадлежавшие черепа. Один из них по предположению – череп Щепкина, другой – Гоголя, о третьем ничего не известно. Есть ли в действительности в музее такие черепа, – Не знаю, но легенду эту я слышал лично, – к сожалению, не помню от кого.
- Вполне похоже на правду, - сказал Юрий. – Не черти, в самом деле, голову писателя похитили?
- Что ты говоришь, побойся Бога! Какие черти? – вспыхнула матушка.
- Сдается мне, что это неспроста произошло, - задумчиво произнес Святослав. – Чувство смерти – основное в Гоголе. Этим чувством он поверяет жизнь, и потому она так мелка и пошла в его глазах. Отсюда и его негодование на людей. Они для него лишь – «мертвые души», потому что не видят смерти. Это чувство – источник всего его творчества. Контраст жизни и смерти всегда перед его глазами.
- «Шумит, гремит конец Киева! Есаул Горобец празднует свадьбу своего сына, - начал цитировать Николай Константинович. – Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и названный брат есаула, Данило Бурульбаш с молодою женою Катериною и годовым сыном другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, его хутор. Дивились гости белому лицу пани Катерины…» Ну, и так далее. Откуда это?
-«Тарас Бульба?» – спросил Юрий.
- Нет, ошибаешься.
- «Вечера на хуторе?..» - неуверенно предположила Елена Ивановна.
- Что ты, матушка!
- «Страшная месть!» – выпалил Святослав.
- Молодец! – похвалил отец.
- Что ты, батюшка, на ночь, глядя, такую страхоту вспомнил? – заохала Елена Ивановна.
- Барыня, ужин подавать или как? – раздался женский голос в дверях.
- Погоди, погоди! Поставь на маленький огонь, - отмахнулась хозяйка.
- Гоголю не интересна действительность, - продолжил Святослав. – Ему нужен мир не таким, каким его создал Бог, а каким он пересоздается им самим. Здесь и рождается его демонизм.
- «Тихо светит по всему миру, - снова припомнил что-то отец. - То месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою как снег кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен. Посереди Днепра плывет долбленый челн. Сидят впереди два хлопца. Черные казацкие шапки набекрень. И под веслами как будто от огнива огонь летят брызги во все стороны…» Ну, и так далее. А это откуда?
- «Сорочинская ярмарка?» – поспешил спросить Юрий.
- Нет, сын мой!
- «Майская ночь?» – неуверенно спросила Елена Ивановна.
- Нет, матушка!
- Опять «Страшная месть!» – уверенно заявил Святослав и, одобренный подтверждением отца, продолжил разбор творчества писателя: - В «Портрете», самой автобиографической своей повести он дает заранее объяснение случившейся с ним позднее «катастрофы». Он нарисовал «антихриста» и сам испугался!
— Вот эти строчки я с детства помню, - снова заговорил отец. – «Хутор пана Данилы между двумя горами, в узкой долине, сбегающей к Днепру. Невысокие у него хоромы. Хата на вид как у простых казаков. И в ней одна светлица. Но есть где поместиться там и ему, и жене его, и старой прислужнице, и десяти отборным молодцам». А это откуда?
- Ты, батюшка, нас совсем замучил своей викториной! – недовольно пробурчала Елена Ивановна. – Что с тобой? Ты, как в ударе…
- И это оттуда же! – победно выкрикнул Святослав.
- Молодец! Хорошо знаешь классика, - похвалил отец.
- Гоголь – великий гипнотизер! – продолжил Святослав, похоже, тоже, войдя в раж. – Его искусство по своим внешним приемам есть, прежде всего, искусство гипноза, и в этом смысле характерна его связь с театром. Юрий с нетерпением и тоской поглядывал на брата - ну, его и понесло, не остановишь, – у самого в желудке раздавались отчаянные мольбы об ужине, но неудобно прерывать столь интересную литературную беседу. («Почему матушка не зовет есть?») Юрий с последней надеждой посмотрел на мать.
Ноздри Елены Ивановны как-то беспокойно задрожали, а вслед за ней и ноздри остальных откликнулись на резкий запах, внезапно проникший с кухни. Опять пахло горелым.
- Сейчас будет настоящая «страшная месть»! – сказала отец, видя, как хозяйка подобно тигрице ринулась из комнаты. - Я велела на маленьком огне, - донеслись истеричные вопли., - а она опять сожгла!

* * *
- В нашем Средневековом Отделении, где во время разгрома царского погреба произвели попытку ограбления, вор, по-видимому, искал только вино, - сказал профессор Эрмитажа, вновь возникнув в камере.
- Что вы про вино? – Григорий Ефимович, неожиданно возникший из стены, аккуратно, но бесцеремонно снова примостился у ног Шандеревского. – Извинямс за опоздание! Охрана придралась. Зачем, мол, сквозь стену? Иди через дверь. А я им: «Какое ваше собачье дело?»
- Тише, тише, успокойтесь, а то снова лягну! – вспомнил узник о единственной эффективной мере воздействия.
- Вскрыв ящик со старинными вещами, вор не воспользовался даже золотыми предметами, заключавшимися в нем, - продолжал «перебитый» пришествием Распутина профессор.
- Дурак, что не воспользовался! – эмоционально отреагировал Григорий Ефимович и заерзал на нарах, раскачивая их.
- Опять начинается? – Шандеревский угрожающе занес ногу, и Распутин успокоился.
- Управление Эрмитажа сочло необходимым сообщить о случившемся коменданту Дворца. Который пришел на место покушения в сопровождении маленького невзрачного солдата, оказавшегося, как я позже узнал, товарищем Киммелем. Тоже комиссаром по художественной части.
- Латыш? - Петр Сергеевич очень благоволил к латышским стрелкам, сам не зная почему.
-Да. Этот латыш на заседаниях комиссии по охране художественных сокровищ и выработке реформ музеев особенно злобно потом нападал на эрмитажную администрацию.
- Латыш да плохиш, - пошутил Григорий Ефимович, опасливо косясь на «ногу возмездия».
- Они осмотрели следы взлома, предполагаемый путь проникновения грабителя и на этом окончили посещение. Немного спустя, когда служебные отношения окончательно установились, я отправился к коменданту в Зимний дворец. – Родственник говорил быстро, почти без пауз, периодически доставая из карманчика жилетки пузатую золотую луковицу и сверяя показания стрелок с цифрами на картонке пропуска.
- Не волнуйсь, прафестыр! В случае чаво, продлю время свиданки! – небрежно бросил Распутин, и вяло почесал давно тосковавший по мылу и мочалке бок. Недолгое пребывание в ледяной воде после утопления за мытье нельзя считать.
- Придя, я сказал, что, может быть, в ближайшем будущем мне придется съездить на юг, - продолжал профессор, оставив в покое часы. - Что если комиссар, почему-либо считает невозможным дать отпуск, то пусть меня уволят. Сам в отставку не подам и места своего покидать не намерен, так как считаю себя обязанным продолжать охрану вверенных мне еще царским правительством сокровищ мирового значения.
- Правильно! Неча ихней власти бояться!
Шандеревский мысленно разделял здравую оценку Григория Ефимовича, поэтому «дамоклов меч» в ход не пустил.
- Выслушав меня, комендант отвечал, что он вполне понимает мою точку зрения. Никто, мол, не собирается увольнять меня из сотрудников, что я в сфере моей деятельности…
- Скучно про коменданта, - истошно и с вывертом зевнул Петр Сергеич, не сумев себя обуздать, чем доставил радость охочему до всякого хамства Распутину. – В прошлый раз про Луначарского показалось значительно веселей!
- Да, про «лунатика» веселей было! – поддержал Григорий Ефимович, гадко посмеиваясь.
- Сами захотели про…, - растерялся профессор.
- Хотели, а теперь расхотели! – Петр Сергеич почувствовал, что какой-то игривый бесенок вселился в него. Язык говорит против воли, да и вдруг захотелось чего-то эдакого. «Неужели от Распутина хамством заразился?» - Григорь Ефимч, зови своих баб, как обещал! – Узник махнул рукой и задорно хлопнул по плечу Распутина. – Будь, что будет!
- Хорошо-с! Это мигом! У нас не заржавеет! – мужичок вскочил с койки и хлопнул в ладоши. – Ду-у-унька, неси!
Дверь открылась без привычного, выворачивающего душу скрипа, будто смазали, наконец, заржавевшие петли, и полная женщина внесла огромную миску дымящейся ухи.
— Вот сюды, сюды, ставь на столик! – взял на себя функции метрдотеля Распутин, пододвигая стол.
Желудок узника возликовал. Давно не вкушал подобного гастрономического излишества, а то и разврата. В тюрьме, чтобы уху давали!? Глаза метнулись, ища ложку, а железы – по Павлову – отчаянно заработали, наполнив рот слюной.
- Чё одна? – кисло сморщился Григорий Ефимович. – Где остальные?
Дунька не ответила, будто не слыша.
- Ложки у вас не будет? – обратился узник к даме, давясь слюной и не узнавая своего голоса (умопомрачительный аромат ухи разрывал ноздри).
- Бабы щас подойдут, а ложки нетусь, - ответила Дуся и потупила взор, отчего-то застеснявшись.
- Как без ложки? – огорчился узник, в пустом желудке которого творилось безумство.
- Ищь, каки мы нежные! – злорадствовал Распутин. – Коль голод не тетка, то можно-с и ручонкой! Аль не культурно, по-вашему?
В узнике боролись противоречивые чувства. Нельзя опускаться до животного и хлебать через край как собака. Но соблазн слишком велик.
- Ой! – отдернул руку, прикоснувшись к миске, Петр Сергеевич. – Горячая как кипяток!
- Обожглись маненько? Неженка! Подуйте на пальчики и облизните. Вот берите с меня пример… - Григорий Ефимович запустил пятерню в миску и, ничуть не обжигаясь, энергично отправил в рот порцию. За ней – следующую. Содержимое быстро таяло, а то, что не попадало в рот, просачиваясь сквозь пальцы, текло по бороде, попадая на одежду. От такого, зрелища даже Дуня выпучила глаза, а Петр Сергеевич обомлел. «Не опускаться же до такого? Мало того, что без ложки, да еще и без хлеба!» Он в сердцах бухнулся на койку и от соблазна отвернулся к стенке, упершись взором в знакомые узоры грубой каменной кладки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

Дверь в камеру, судорожно дернувшись, распахнулась, и голос из коридора известил: - К вам адвокат!
«Разве мне положен адвокат?» – усомнился Глеб Иванович и, взглянув на вошедшего, укрепился в своем сомнении.
«Адвокат» монголист лицом, крив ногами, одет в гимнастерку и галифе. На кривых ногах нечищеные сапоги. Явно, из кавалеристов. И всем своим некультурным видом никак не тянул на юриста.
«Однако смиримся и возрадуемся тому, что Бог послал!» - Бокий вопрошающе посмотрел на сомнительного работника юстиции.
- Я к вам пришел, - вымолвил после долгой вступительной паузы вошедший и сделал скорбное лицо.
- Вижу, что не прилетели! – огрызнулся узник, не ожидая ничего хорошего от незваного гостя.
- Я Василий Кикеев-Хомутов или, если больше нравится, Хомутов-Кикеев.
- Очень приятно! А я Бокий Глеб Иванович.
- И мне приятно! – глаза в улыбке исчезли с лица, став тонюсенькими щелочками.
«Знакома эта безглазая улыбка, где-то ее видел». - Не член ли вы экспедиции товарища Пащенко?
- Так точно! Был членом…
- Так, какой тогда вы адвокат? Вы, если мне память не изменяет, не то проводник, не то охранник.
- Был! А теперь – адвокат!
- Как так? Когда успели получить юридическое образование?
- Не получал. Меня партия назначила к вам защитником, а раз я коммунист, то отказаться не могу.
- Логика убийственная. И что теперь?
- На что жалуетесь, Глеб Иванович?
- На то, что мне вот таких, с позволения сказать, «адвокатов» присылают!
- А других и не заслуживаете! – вошедший перестал улыбаться и вернул глаза на прежние места.
- Почему не заслуживаю?
- Потому что вы классовый враг! – «Адвокат» посерьезнел, поправил широкий армейский ремень и, на сколько мог, округлил глаза, но к европейскому стандарту так и не приблизился.
- Какой я враг? Я тоже коммунист!
- Может, и были, а сейчас - враг!
- Почему? – спросил Бокий и подумал: «Имею дело с непреклонностью и упорством попугая, намертво заучившего несколько бранных слов».
- Так что к вашим услугам! – «юрист», словно чистя перышки, оправил замызганную гимнастерку, снял и сдул с нее соринки-пылинки.
- С какого насеста сорвались и прилетели ко мне?
- Ни с какого! А если будете оскорблять, следователя позову! Притом второго, злого. Того, что в ухо может засветить!
«Откуда знает про следователей?» – насторожился Глеб Иванович и, вспомнив про болезненные оплеухи, сменил тон: - Васенька, да я шучу! Не обижайтесь.
- То-то, - потеплел кавалерист. – Спрашивайте, пока я добрый!
- Меня казнят?
- Зачем так грубо? – глаза снова собрались прятаться в назревавшей улыбке. – Лучше спросить: расстреляют?
- Зефир шоколада не слаще, - попытался улыбнуться приговоренный.
- Не скажите, не скажите, - мягко возразил Кикеев-Хомутов, не дав улыбке на лице развиться до глазопоглощающей стадии. – Разве халва слаще меда?
- Кому как, - ответил уклончиво Бокий, понимая, что лучше его не злить и спросил ласково: - Так ваша фамилия Кнутов?
- Какой Кнутов?! – брызнул гневно слюной кавалерист. – Хомутов! Кикеев-Хомутов или Хомутов-Кикеев! Даже фамилию, ваше благородие, запомнить не можете, а еще на помилование надеетесь…
- Извините, ради Бога! («Почему «благородием» назвал? Значит, не считает своим?) А разве помилование возможно? – Неверие в счастливый исход схлестнулось в душе осужденного с последней надеждой.
- Если замолвлю словечко, то, может, и…
- Неужели? – Надежда, подставив ножку неверию, собралась разложить врага не обе лопатки.
- Устройство адской машины этого Пащенко не хотите выдать следователю?
- Почему не хочу? («И все-то ему известно!») Я не знаю устройства! Ведь не я изобрел. – Казавшееся коснувшимся своими лопатками ковра неверие, лихо вывернулось и стало валить с ног вновь обессилившую надежду. «Я умираю последней!» – кричала та, отчаянно сопротивляясь.
- Даже после того, как взорвали Спасскую башню, не хотите?
- Взорвали? Башню? Я думал, это сон… Неужели?
- Какой, к чертовой матери, сон? Ровно половину снесло этим «мозговым лучом». А не хотите сознаться!
- Так, вы кто? Адвокат или очередной следователь? – пошел в наступление Глеб Иванович. – Почему вместо того, чтобы защищать, допрашиваете?!
- То и другое! Раз я коммунист, то могу быть и тем, и этим поочередно. Как партия прикажет.
- Новое в юриспруденции? - Теперь неверье торжествовало полную победу над разложенной на обе лопатки надеждой.
- Вы вашей, этой «ю-рис-пру…» Как ее там? Хоть пруд прудите, а если я словечко не замолвлю, как бывший красный командир, не избежать вам…
- Давайте переменим тему, умоляю вас! - решил прекратить никчемную перепалку воспитанный Глеб Иванович. - Лучше расскажите, что там на воле?
- Что на воле? Кремль помаленьку восстанавливают, пожар всюду потушили, в окрестных домах стекла в окнах вставили… Ну, что еще?.. Спасская стоит в лесах, как украшенная новогодняя елка. Вот… Значит, судьбами Родины заинтересовались? Похвально! Может, еще и … раскаиваетесь? А?
- В чем? – заупрямился в подследственном бывалый революционер-подпольщик. – Я ни в чем не виноват!
- Ах, так? Опять за свое? Только хотел вам предложить подать прошение, которое мы с вами сейчас вместе и составили бы, а вы снова: не виноват… Эх, Иван Глебыч, Иван Глебыч!
- Глеб Иваныч, - строго поправил Бокий.
- Теперь это не имеет значения… Кстати, и вы мое имя спутали. Я не обижался… С какого бока не посмотри – выходите вы у нас однобокий, кривобокий, Бокий… Бокий Иван Глебыч! – «Адвокат» наглел на глазах.
- Я протестую! Что вы себе позволяете?
Кавалерист в ответ достал из нагрудного кармана гимнастерки маленький колокольчик и затрезвонил, поглядывая на дверь. Колокольчик хоть и маленький, но звонкий и, наверняка, слышен в коридоре.
«Наверное, садиста-следователя зовет?» – с ужасом подумал Глеб Иванович и сжался в комок. А в обреченном ухе часто-часто запрыгал пульс в предчувствии рукоприкладства. Предположение подтверждалось приближавшимися тяжелыми шагами и воеподобным: «Иду-у-у… Иду-у-у…»

* * * ,
Дискуссия о Гоголе продолжилась и на следующий день. Так сильно оказалось впечатление от прочитанной заметки, что никак не могли успокоиться. Исчезновение черепа всех ужасно возбудило, а дважды сгораемый ужин и увольнение очередной кухарки тоже каким-то демоническим образом связывалось с Гоголем.
Святослав оказался наиболее рьяным критиком и сыпал аргументами направо налево.
- Гоголь старается подчинить себе читателя, а не убедить его, а еще менее и объяснить что-либо.
- Лев Толстой подозревал, что Гоголь не очень умен, - решил пожурить классика и Николай Константинович. – Если это и верно, то неважно! Для творческой задачи Гоголя нужен не ум, а то душевное свойство, которое обычно плохо уживается с умом. Воля.
- Я и говорю, - продолжал Святослав. - Он действует не на сознание, а именно на волевую сторону. Отсюда и нагромождение односторонностей, как главный художественный прием. Что отмечается всеми критиками. Это у него как «блестящий шарик» гипнотизера.
- О гипнотизере никто не спрашивает, умен ли он! – поддержал хорошее сравнение отец. – Во всяком случае, это в нем второстепенно. Достаточно у Гоголя нужной ему силы, если, глядя на клетку со слоном, люди повторяли пол столетия, что там сидит буйвол. Только потому, что Гоголь написал на клетке: «буйвол».
- Все о нем? – вошел в комнату Юрий. – Мне тоже кажется, что душа Гоголя как готический кафедрал, полный мрака и волшебных лучей. Да и лицо его «готического стиля».
- В языке есть что-то католическое. Точно раскрашенный воск, - согласился брат.
- Как не критикуйте, украинские повести – это серебристое сияние лунной ночи, - Николай Константинович зажмурился, собираясь цитировать, но властный голос Елены Ивановны, занимавшейся рукоделием и до того молча слушавшей, пресек намерение мужа:
- Женщина у него является всегда лишь в отношении к ней мужчины. Ее собственный мир для него не существует. Этой утрированной «мужественностью» он совершенно противоположен «женственности» Толстого.
- Ты права, матушка, - подтвердил отец и «подлил масло в огонь». – Любовь у него – то небесно-голубая лирика, то жесткая карикатура, как женские лица в «Ревизоре».
- Толстого я, кстати, тоже недолюбливаю и есть за что! – Матушка с утра в дурном настроении то ли из-за вчерашних «пожаров» на кухне, то ли из-за того, что рукоделие не ладилось. Нитка часто рвалась. – Он начал, как граф, а кончил, как босяк и «пролетарий». В этой его личной эволюции заранее предопределилась эволюция и всей нашей страны, ставшей из барской и европейской – варварской и национально-оторванной от других.
- «Ревизор» – русская комедия масок, чистое «зрелище смеха», а вовсе не картина быта и нравов! – попытался вернуть разговор в гоголевское русло Святослав.
- Толстой близок к нам с вами тем, что у него тоже своя заветная страна вне России. Это Индия! – прошелся по Льву Николаевичу и Николай Константинович.
Юрий посмотрел на циферблат больших настенных часов: маятник, сохраняя достоинство, спокойно прохаживался туда-сюда, а стрелки, нарушая все приличия, липли к полудню, подавая сигнал, что пора бы и к обеду готовиться.
- Проголодался? – поймала выразительный взгляд сына матушка. – Скоро будем накрывать на стол. Немного потерпи!

* * *
Дамы сидели с виду спокойно, только лица их то бледнели, то краснели, и нестерпимым возбуждением горели их влажные глаза. Шандеревский наблюдал за гостями с лежанки. Последствия «демьяновой ухи» давали о себе знать – голод и обида не проходили. Одна дама, пятясь от наступавшего на нее Распутина, дошла до лежанки и повалилась на нее, прижавшись к узнику, словно ища защиты. Распутин отступил и сел, отдуваясь, на табурет и, вытирая потное лицо рукавом нежно-голубой шелковой рубашки, что-то ворчал. Ткань сразу пожелтела.
- Как вам не совестно, Ольга Владимировна, - обратилась одна из дам, сидевших за столом к той, что прижималась к Шандеревскому. – Когда вас нет, мы сидим спокойно и слушаем Григория Ефимовича, а как только вы являетесь, мы все начинаем дрожать. Ссора, крик! За этими воплями мы и слов Григория Ефимовича не слышим.
- Кто из вас делает что-нибудь ради него? – воскликнула та, которую обвиняли. – Кто любит его как я и душу отдаст за него?!
«Откуда берется в камере длинный стол, за которым они сидят? – недоумевал Петр Сергеич. - Тюремщик что ли приносит? И куда он потом девается? Опять уносит? Я ни разу и не заметил. Или, когда я сплю?»
- Петр Сергеич, неча лежать, тоже участвуйте в представлении! – призвал узника Распутин и повернулся к дамам: - Ух, я вас сейчас! В дверях появилась крупнотелая Дуня. Та, что приносила уху.
— Вот печеная рыба, - сказала она почему-то обреченным голосом и протянула поднос.
Соседка Шандеревского взяла кусок. Потянувшийся Петр Сергеевич получил по рукам.
- Нельзя! Тем более, узнику без тарелки и вилки! – сердито сказала соседка. – Где вы воспитывались, мосье?
- Как же вы сами голыми руками?
- Я давно стою над предрассудками, а вам еще рано!
- Почему мне рано? – Желудочный сок неуправляемо выделялся. Узник проглотил слюну.
Дуня тем временем поставила поднос на стол, и дамы, забыв приличия, опустошили его. Никаких тарелок, ножей и вилок, а тем более салфеток, и в помине не было. Все делалось голыми руками.
«Экая простота нравов, а ведь одеты изысканно, – пожалуй, все они светские…»
Поедание печеной рыбы вошло в свою заключительную фазу. Обглодав все до основания, дамы стали кидаться рыбными скелетиками, башками и костями. Попутно вытирая жирные пальцы о платья свое и соседки. Заливистый смех щекотал мрачные потолки и стены. Григорий Ефимович, равнодушно взирая на веселящийся гарем, периодически чесал за ухом, участия в трапезе не принимая.
- Эх, сейчас бы винца отведать, - вздохнула Ольга Владимировна и покосилась на остальных женщин: не осудят ли? – Дунь, принесла бы!
Григорий Ефимович с проворством фехтовальщика сунул возмечтавшей под нос фигуру из трех пальцев. - Не получишь! Дунька, не смей!
- Почему вы ко мне так жестоки? – глаза Ольги Владимировны налились слезами.
- Он ко всем одинаковый, - подбоченилась та, что вначале обвиняла Ольгу Владимировну. - Нечего себя считать избранной. Может нам пива или водки хочется, но мы молчим?
«О чем они?» – погружался в тяжелый голодный сон Петр Сергеевич и, как приятную колыбельную, услыхал над ухом ласковый голос родственника:
- Выслушав нас, Луначарский заявил, что, несомненно, музеи являются особым типом учреждений и что, несмотря на общее стремление к демократизации, подводить их под общий строй других не приходится, а следует выработать компромиссную форму, удовлетворяющую, как принципу, так и практике. Ученому персоналу нечего беспокоиться, что его поставят в зависимость от некультурных элементов, - сосредоточенно вещал родственник.
- И я с вами хочу в Эрмитаж! – раздался где-то вдалеке скрипящий голос Распутина. – Возьмите меня с собой!
Петр Сергеевич чувствовал, что похрапывает, но одновременно и слышал голос родственника. «То ли сплю, то ли нет?» Голос постепенно перестал узнаваться, что повлекло за собой превращение рассказчика в того, о ком он говорил. Шандеревский вдруг увидел и услышал, как «кольцо с рубином на мизинце» расхаживает по камере и говорит: - Я прошу всех сотрудников музея поработать над новыми формами. И вам, Петр Сергеич, хватит лежать! Тоже примите участие!
- Я ему предлагал, - наябедничал Распутин, подобострастно глядя на Луначарского.
- Сам я, - продолжал нарком, - мечтаю о создании своего рода художественного парламента из четырехсот выборных членов, одна половина коих состояла бы из специалистов, а другая – из представителей пролетариата.
- Правильно! – заорал Распутин так, что дамы вздрогнули.
- Петр Сергеич, возглавите первую половину, а вы, Григорий Ефимович, – вторую!
- Правильно, правильно! – подхватил женский «хор».
- Давайте в честь этого хряпнем по маленькой, Анатоль Василич! – предложил Распутин.
- Что вы, что вы, дорогой мой! – блеснул рубином мизинец. – На службе не пьем-с!
- Ну, хоть опосля, - несколько осклабился будущий глава пролетарской части художественного парламента и махнул рукой. – Дунька, тащи вино и стаканы!
«А ведь сам осадил Ольгу Владимировну, когда она вина захотела», - с осуждением подумал Петр Сергеевич и покосился на соседку, которая теребила в руках носовой платок, спокойно и ровно дышала, вздымая пышный бюст, и как бы случайно задевая грудью его плечо. От этого прикосновения по телу разбегались мелкие острые иголки. «Заигрывает что ли со мной? Но не надо никак реагировать, чтобы, не дай Бог, он не заметил и не заревновал».
Девка проворно бросилась «за кулисы», громко хлопнув окованной дверью. Дамы за столом оживились, приводя себя в порядок. В волосах пышных причесок у многих торчали подобно драгоценным украшениям рыбные хвосты, ребра, головы и даже целые скелеты.
- Управлять музеями низшие служащие не должны претендовать, - развивал свою мысль Луначарский, - хотя и на мою поддержку авторитета интеллигентной части служащих рассчитывать не надо.
— Это как? – спросил узник, решив принять участие в «представлении». Ольга Владимировна «нечаянно» продолжала наваливаться грудью.
- Агитация среди служителей при поддержке со стороны элементов близких комиссариату будет продолжаться без ослабления и приведет к выработке новых форм внутреннего управления с более демократическим характером.
- Ничего не пойму, - потупился узник. – «Тяжело соображаю на голодный желудок, да и эта трется, возбуждая меня». – Он слегка отодвинулся от дамы, но тут же заметил, что она незаметно снова придвинулась к нему.
- Что скажете об охране Строгановского Дворца у Полицейского моста? – вдруг проявил необыкновенную осведомленность Распутин. – Там теперь клуб кронштадских моряков.
- Я знаю об этом. Собственники дворца хлопотали об освобождении его от постояльцев и ограждении заключающихся в нем сокровищ.
- Все-таки Расстрели строил, - гордо заметил Распутин: мол, мы и не то еще знаем, не лыком шиты, вы не смотрите, что я мужик!
- Соглашусь с тем, что здание не следовало бы занимать ни под какие посторонние учреждения, однако, выселить матросов будет сложно. Они ведь тоже желают жить и дышать культурной, художественной атмосферой. Их можно назвать «аристократией пролетариата», оказавшей исключительные услуги революции.
«Тоже мне, аристократия, - с горечью подумал Шандеревский и пожалел, что не был так настойчив по части ухи и рыбы. – Надо брать пример с матросов, – захватили дворец и силой и ничего. Хватать нужно было нагло плошку и поднос, и ни с кем не делиться, - был бы сыт!» Назойливая соседка наседала. Он снова отодвинулся, а она придвинулась. «Это ведь она меня била по рукам, нельзя мол, а теперь сама лезет, гадина!»
- Поэтому, они достойны особенного к себе внимания и заботы, - закончил Луначарский.
«Эстет и демагог! – с ненавистью посмотрел узник на Анатолия Васильевича. – Какая жалость: ни рыбы, ни ухи так и не попробовал!» Теплое прикосновение продолжало возбуждать, хотя узник и оказался на самом краю лежанки. Отступать дальше некуда.
- У всех еще на памяти кронштадские зверства, - снова пискнул выскочка Распутин.ыщ
Настроение Петра Сергеевича окончательно испортилось. Боясь свалиться с койки, хоть прикосновение и приятно, он нетерпеливо ждал появления Дуни, нервно поглядывая на дверь. Только принятие внутрь могло теперь как-то выправить, накренившийся и давший течь, дредноут его духа.
«Кольцо с рубином» открыло рот, но не успело ничего сказать. В дверях выросла дылда Дуняша. Поднос в ее руках искрился несколькими разновеликими бутылками и хрустальными бокалами.
- Ставь сюды, дура! – скомандовал просиявший Григорий Ефимович, и, указывая на стол, в предвкушении потер шершавые, мозолистые, мужицкие руки. – Рекомендую херес из погребов их Императорского Величества! – Григорий Ефимович с завидной ловкостью и мастерством, изяществом и грацией, стал разливать искряще-журчащую жидкость по бокалам. – А цвет какой! Ваш рубин меркнет.
Анатолий Васильевич перестал ломаться, держа двумя пальцами, оттопырив окольцованный мизинец, неприлично до краев наполненный фужер.
- Да здравствует пролетарское искусство! – провозгласил Нарком.
«Кто так через край наливает? Эх, мужлан неотесанный!» - возмутился про себя Шандеревский, тоже держа в руке переполненный бокал и, роняя капли на себя и на постель. - «Пить на голодный желудок – быстро опьянею. Но может, оно и лучше, чтобы не ломать голову над тем, когда и как снова исчез этот проклятый родственник, и как быть с домоганиями соседки?» И Ольгу Владимировну не обошли вниманием, отчего она вроде успокоилась, держа в руке бокал и перестав тереться грудью о плечо.
У каждой дамы в руке блестело хрусталем, – Григорий Ефимович виртуозно обслужил всех. - И они оживленно ворковали, предвкушая удовольствие.
- Чокаться не будем! – великодушно разрешил Распутин, окончательно взяв на себя функции распорядителя. Затем бодро опрокинул емкость и, смачно крякнув, стал рукой что-то ловить в воздухе. – Огурчик, огурчик хочу малосоленький… Ах, стерва Дунька, не принесла чем закусить, али сама не знашь!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Кикеев-Хомутов повадился ходить в гости к Глебу Ивановичу. На том, что «адвокат», гость больше не настаивал. Заходил просто так, запросто, как к закадычному, если не другу, то знакомому. Но о деле поговорить, никогда не забывал. Бокий ни другом, ни товарищем его не считал и каждый раз чертыхался: «У, калмык, проклятый, опять приперся!»
- Быстрое оправдание или долгая волокита казни – выбирайте! – провозгласил адвокатствующий кавалерист с порога. – От вас зависит, что выбрать. Если пожелаете первого, то сейчас составим поручительство в том, что вы чистосердечно раскаиваетесь и просите помиловать в связи с приближающимися Октябрьскими праздниками?
- Октябрь на носу?
- Да, Глеб Иваныч.
- Сколько я здесь сижу?
- Долго, долго… Так будем составлять?
- Я ни в чем не виновен!
- Опять за свое! С вами по-хорошему, а вы?
- Чем приставать ко мне с глупостями, лучше скажите, чем окончилась экспедиция в Тибет? И почему вы здесь, а не там?
- Ничем не окончилась, - развел руками кавалерист. - Нас отозвали.
- Всех?
- Отозвали всех, но вернулись только Шандеревский и я, как наиболее сознательные.
- А остальные?
- Остались.
- Где Шандеревский?
- Недалеко, сидит по соседству. Тоже в камере.
- Почему вы не в камере?
- Выпустили, сочтя невиновным.
- Вас сочли невиновным, а я виноват? – обида подступила к горлу, и узник побагровел.
- Вы – другое дело!
- Почему? Какая наглость!
- Вы руководитель, да еще и с сомнительным происхождением. Вы ведь до революции кем были? – заговорил «адвокат» игриво.
- Как кем? И до, и вовремя – студентом, потом вступил в РСДРП, подпольщиком был… - У Глеба Ивановича бурлило внутри: «Да как он смеет?»
- Корни у вас буржуазные. Ваш батюшка и дед кем были? Ась? Чего молчите? Я из народа, поэтому мне веры больше! Понятно?
«И про деда, и про отца все ему известно… Откуда? Видите ли, он из народа…Вот нахал!» - - А Шендеревский чем провинился?
- И он классово сомнительный элемент, тем более юрист!
— Это буржуазная профессия, по-вашему? «А ведь, и вправду, Петр Сергеич в прошлом – юрист… И это он знает! Откуда такая осведомленность у бывшего кавалериста?»
- Самая, что ни на есть!
- Вы себя тоже, не далее, как вчера, адвокатом величали! А, как известно, адвокат имеет прямое отношение к юриспруденции и, стало быть, это буржуазная профес…
- Опять вы со своей «пруди-пруденцией-антиллигенцией», - перебил наглый калмык. – Ну, вас! Пошел я… Раз не хотите, чтобы помогал, не надо. Вам же хуже! – Кавалерист обиженно хлопнул дверью. Засов услужливо и ржаво заскрипел. – Тюремщик, будучи наготове, следил в глазок за происходящим. Цокот удалявшихся подковок на сапогах мнимого адвоката больно отозвался в израненной душе бывшего руководителя спецотдела ОГПУ.

* * *
- Раз мы по первому требованию не вернулись, да еще и с немцами сдружились, то, наверняка, в глазах Москвы являемся предателями.
- Так считаешь?
- К тому же, требования вернуться повторялись! Я получал не раз эти шифровки, пока рация не вышла из строя.
- Ты мне не говорил.
- Говорил. Ты забыл.
- Эх, как бы я хотел вернуться! Да опасно. Чует мое сердце, что ничего хорошего нас там ждать не может.
- То-то и оно!
- Что делать?
- Ничего не делать. Поступать по обстановке. Пока обстоятельства благоприятные и слава Богу!
- Так и будем по пещерам лазать? – Пащенко ковырнул прутиком нос своего ботинка, собиравшегося в ближайшее время «просить каши».
- А что? Чем плохо? – У Кондиайна обувь оказалась почему-то менее изношенной. – Тихо, спокойно, ветра нет, температура постоянная… Только темно и сыро… Но не может быть все идеальным?
- Думаешь, мы что-нибудь найдем? – Андрей Николаевич в гневе отшвырнул прутик.
- Если не что-нибудь, то кого-нибудь - точно! Да и куда нам спешить?
- Ты оптимист!

* * *
- У вас есть химические средства для подавления воли?
- Так точно.
- Знаете, что их нэльзя применять?
- Женевская конвенция?
- Успокойтесь. Мы ее нэ подписали. Но, все равно, надо так вести дела, чтобы комар носа нэ подточил. Ведь процессы будут открытыми, нагрянут иностранные корреспонденты, да еще и писатель этот собирается приехать…Фейхт…Вагнер, Панэмаете, какая штука?
- Так точно. Наш следственный арсенал – это последнее слово химии и фармакологии!
- Ну, харашо. Но до меня дошли слухи, что ломку ребер и носов, топтанье каблуками, зубодробительство и тушение папирос о тела подследственных тоже примэняете?
- Никак нет. Наговоры!
- То-то же… А то, если подпишем эту конвенцию и с проверками нагрянут… А «конвэйер» применяете?
- Без него в нашем деле никак нельзя. Следователи меняются, а арестанту не дают спать. И через две недели он как миленький!
- С ума сходят?
- Случается.
- А гипноз примэняете?
- А как же? Есть у нас специалист. Орнальдо его фамилия.
- Иностранец?
- Нет. Это псевдоним! На самом деле он Смирнов.
- И, что он?
- Как-то проводя сеанс в Ленинграде в Таврическом саду, усыпил сразу полсотни зрителей.
- Нэужели?
- Истинная правда.
- Ну, харашо, харашо!
- Разрешите идти?
- Идите.
Гость щелкнул каблуками и бесшумно поплыл по вязкому ворсистому ковру в сторону массивной дубовой двери. Хозяин кабинета потянулся за пачкой папирос. Достал одну, расковырял, табак ссыпал в трубку. Вторая папироса разделила судьбу первой, а за ней третья и четвертая - тоже. Хоть папиросный табак мелок и его можно много в трубку вогнать, но сейчас он сыпался через край. Курильщик, собрав его в щепотку, снова сунул в трубку, и стал трамбовать большим закопченным пальцем. Затем отправил трубку в рот и чиркнул спичкой, но та погасла. Вторая тоже закапризничала и, не дав пламени, лишь шибанула в нос вонючей серой. Третья, наконец, отозвалась огоньком, но недолгим, предательски обожгла палец и погасла. «Что за спички выпускают, вашу мать! – горестно подумал курильщик и достал четвертую, которая, вопреки ожиданиям, сжалилась и позволила собой раскурить любимую трубку. «Позвонить, что ли прямо сейчас Наркому, чтобы приняли меры? Дрыхнет, навэрное, сволочь, а ведь врэмя еще детское – всего три ночи. Я, вот, работаю! Они же знают, что пока у мэня в окне свет, никто не имеет право спать». Приятный ароматный дымок ласково проник в носоглотку, отчего и гнев начал помаленьку утихать. «Ладно, нэ буду звонить…» Мечтательный дым кольцами поплыл к высокому потолку. «А как там мой Адька поживает, интэресно? Он ведь, нэ в пример мне, нэ курит, стервец, да и, говорят, что и мясо-то нэ ест, сукин сын. А если бы я его пригласил погостить к нам на Кавказ? Чтобы он делал: отказывался бы и от мяса и вина, позоря меня? Вот бы удивил всех, и мне бы было стыдно за нэго. Что за мужчина без шашлыка в одной руке и рога, наполненного до краев, в другой? Но, несмотря на это, симпатичен он, черт, мне и сам нэ пойму почему! Только ему, пожалуй, одному я и могу доверять… Хорошо, что и пакт мы вовремя с ним заключили». Дымок гулял в горле и легких, вырывался из ноздрей, кружился кольцами вокруг головы, образуя нимб, резвился и игрался, заполняя весь кабинет. «Мы бы с Адькой весь мир перэкроили! То, что нэ удалось пока ни одному полководцу, – ни Цезарю, ни Македонскому, ни Бонапарту – удалось бы нам! И, глядишь, Индия у наших ног…» При слове «Индия» мягкие сапожки, взволновано зашагали по ковру, утопая в ворсе, как в водах Ганга. От окна - к письменному столу, от стола - к двери и назад. Туда-сюда, туда-сюда. «Хитер, однако, Адька! Вот за это я его и уважаю. А как быстро к власти пришел? Везунчик, да и только! Я вон, как долго карабкался, пока в люди вышел, а он – фьють – и «в дамках». Везунчик, везунчик… Хотя, вряд ли он мэня перехитрит, молокосос! Но все же… Лихо он с Европой управляется. С Польшей заключил десятилетний пакт о ненападении. Цель и дураку понятна! Обезопасить свой восточный фланг. Затем отбросил все ограничения в вооружении, наложенные Версальским договором, и ввел войска в Рейнскую демилитаризованную область. Главы государств «скушали» и это. Как воду в рот набрали. Теперь начал замаскированную войну, поддерживая совместно с Италией намерения генерала Франко свергнуть испанское республиканское правительство. Ну, вот – дудки! Я ему, прохвосту, это нэ позволю! Тайно начнем поддерживать испанцев. Но и, нэ смотря на это, Адька мнэ все равно симпатичен!»
Думалось долго и о многом – огромная страна на плечах. Чем не атлант, подпирающий небесный свод? Трубка давно погасла, а в окно, сквозь неплотно прикрытые шторы – чтобы видно, что вождь не спит – заглядывало испуганное утро: разрешат ли ему наступить или еще немного обождать? Курильщик заметил уснувшую трубку, выбил пепел, наковырял новых папирос, взял коробок. Спички снова закапризничали и, не желая погибать в собственном пламени, защищались клубами серы. «Задам наркому легкой промышленности!» Прекратил неравную борьбу, – может, оно и к лучшему – хватит курить! Вон Адька какой волевой, как себя в руках держит! А я? Надо беречь организм! Если и нэ для себя, то для народа. Люди меня так любят, так любят…» Скупая слеза навернулась, – стало себя очень жалко. «Пойду, прилягу на диван. Нэ раздеваясь, пару часиков вздремну, а потом и задам жару наркому. Вон и рассвет заглядывает, а я все на ногах. Нэ щажу себя совсем».
Бледное утро, заметив, что вождь, наконец, угомонился, осмелело. И стало, не опасаясь последствий, робко, но настойчиво, проникать в просторный, насквозь пропахший «Герцеговиной Флор» кабинет.

* * *
Посередине грота стояли три саркофага из черного дерева, украшенные гравюрами и любопытными надписями. Они были закрыты. Все столпились вокруг находок, заглянули внутрь. От ужаса и очарования перехватило дух.
Три обнаженных тела, покрытых золотом, лежали в саркофагах. Каждая их черточка старательно воспроизведена в золоте.
- Какие огромные, - ужаснулась Ева. – Настоящие великаны!
- Женщина и двое мужчин, - определил антрополог и, достав рулетку, стал производить обмеры. – Женщина в длину – больше трех метров, а мужчины: один – почти четыре метра, другой – около пяти!
- Какие у них огромные головы! – продолжала ужасаться тибетолог.
- Головы сходятся конусом кверху, маленькие рты, узкие губы, узкая челюсть, - констатировал антрополог, понимая, что настал его «момент истины», - носы длинные, а глаза не раскосые, а прямые и глубоко посажены.
- Может быть, это и есть наши предки, древние арии? – воскликнул Шефнер. – Не зря мы карабкались сюда так долго!
- Держи вспышку повыше! Так, так, - командовал Эрнст Краузе Эдмону Гиру, ища наивыгодный ракурс для съемки. – Это непременно надо запечатлеть для истории!
- Ну! – толкнул Кондийн в бок Пащенко. – Вот и нашли! Не что-то, а кого-то, как я и говорил.
- Сюда, сюда! – позвал, рассматривавший крышку одного из саркофагов. Карл Винерт. – Здесь выгравирована карта неба с очень странным расположением звезд!
- Ну-ка, ну-ка! – бросился Кондиайн к коллеге. – Разрешите мне посмотреть!
- Смотрите, дети Земли, - вдруг зазвучал под сводами низкий мужской голос. – Они жили как Боги в нашей стране в те времена, когда здесь не было гор. Они обрабатывали нашу землю, когда моря омывали эти берега и когда иные звезды сверкали в нашем небе. Смотрите хорошенько! Не каждому доводится видеть их!
Переглянулись: чей и откуда голос? Голос такой мощный, точно усиленный громкоговорителем, и кто может здесь говорить на чистом баварском диалекте? Чувство безотчетного страха и неимоверной усталости охватило людей. Шефнер выхватил из кобуры верный «Вальтер», но в кого стрелять? Снова повисла гробовая тишина, лишь только где-то вдали журчал вечный ручей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

Шефнеру и его спутникам показалось, что родились вновь, когда они, наконец, возвратились на поверхность после долгого блуждания в каменных лабиринтах.
Разноголосица звуков окружающей природы хлынула в их забитые тишиной уши. Треск мелких веток под копытами коней тонул в отдаленных громовых раскатах, а шум долгожданного дождя ласкал души утомленных путешественников.
Им казалось, посетив таинственную пещеру, они поняли все о себе и о мире. Но вскоре это стерлось в их памяти. Как будто бы и не было. Как исчез и сам вход в подземное убежище гигантов. Как ни искали, так и не нашли. А на проявленных фотоснимках оказались какие-то неопределенные белые пятна и никаких саркофагов.… Но в глубинах душ, все-таки, осталось новое и небывалое ощущение взлета и подъема, ранее незнакомое многим.

* * *
— Это я! Яков Иванович Смирнов, смотритель Средневекового отдела, - тряс за плечо Шандеревского родственник. – Просыпайтесь! Я пришел, чтобы продолжить свою «шехерезаду».
- С какого «заду?» - не понял спросонья Петр Сергеевич и приоткрыл, украшенный начавшем желтеть синяком, глаз. – А, это вы! Извините, не узнал.
- Не «с заду». Вы не расслышали. Мою «эрмитажезиаду», если угодно… Желаете продолжения?
- Конечно! – бодро, точно от ушата холодной воды, вскочил узник и стал тереть красные воспаленные глаза. – Не сразу понял, о чем вы… Про Эрмитаж? Разумеется, желаю продолжения!
- Так вот, Киммель…
- Латыш?
- Совершенно верно. Так вот, этот латыш как-то сказал: «Эрмитаж, очевидно, не хочет следовать общему порыву обновления России, желает коснеть в старых рамках и не имеет, похоже, намерения вступить на широкий путь развития. Словом, не желает участвовать в созидании нового строя…» И так далее.
- Что это он? – спросил Петр Сергеевич, делая вымученные приседания. Понуждал себя к упражнениям, чтобы суставы не дервенели и мышцы не делались дряблыми. Хотя пару раз назойливый Распутин не давал ему такой возможности. При нем стеснялся. Все-таки он человек посторонний и вздорный. А при родственнике можно. Он как бы свой. И Петр Сергеевич отчаянно скрипел и щелкал коленными чашечками.
Родственник снисходительно наблюдал за «спортсменом» и продолжал свою «песнь»:
- Я ему в ответ: «Эрмитаж должен руководствоваться известными рамками, хотя и довольно неопределенно намеченными. Несмотря на категорические требования экономии, мы увеличили смету почти в три раза».
- Устал! – выдохнул «спортсмен», кряхтя, садясь на нары и делая скучное лицо. – Может, не надо про смету, а?
- Я как было! По-порядку…
- По-порядку не интересно. Извините! Выбирайте наиболее занятные места. Про Анатоль Василича интересно…
- Да, про кольцо с рубином куда антересней, чем про енту смету! – поддержал появившийся из ниоткуда Григорий Ефимович. Присел на табурет, а не на лежанку, очевидно, памятуя о ляганиях.
- Могу немного рассказать о Великом Князе Георгии Михайловиче, моем бывшем начальнике, расстрелянном большевиками…
- Расскажите, - согласились в «унисон» узник и Распутин.
- Великий князь никогда деятельного участия в политике не принимал. Все его помыслы главным образом сосредотачивались… - родственник умолк, прерванный сильным стуком в дверь. Стук повторился, но никто не входил, словно дожидаясь приглашения.
- Кто там? – спросил узник испуганно – «Тюремщик бы не стал ждать, чтобы разрешили войти. Значит, не он… А кто?»
- Здесь живет, извиняюсь, содержится Глеб Иваныч Бокий? – спросило, просунувшись в окошечко для раздачи пищи, скуластое восточное лицо.
- В соседней камере! – бросил всезнающий Распутин.
- Спасибочки! – Окошечко захлопнулось.
- Мне знаком этот голос! И лицо, - встрепенулся узник. – Постойте, постойте… Сейчас вспомню!
- Не мучайтесь, - пришел на помощь Распутин. – Это бывший ваш товарищ по экспедиции калмык-кавалерист Кикеев-Хомутов! – Григорий Ефимович деланно раскланялся как фокусник на арене цирка, ожидающий заслуженных оваций.
- Кикеев-Хомутов? Хомутов-Кикеев? – Шандеревский словно проснулся. – Ну, да … мы ведь с ним… как же я?
- Вот-вот! – Распутин расхаживал по камере, рисуясь перед родственником, как новым лицом, – узник слегка поднадоел. – Хомутов-Момутов! Он самый!
- Разве он на свободе? Почему гуляет по тюрьме? Нас вместе взяли под стражу…
- Вы сидите, а он отмазался, - пояснил Распутин. - И более того! Сейчас здесь адвокатом подрабатывает. Ну, при тюрьме, значит, чтобы со стороны никого не звать.
- Какой из него, из кавалериста, адвокат?
- А что такого? Разве, нельзя? – защитил социально близкого Григорий Ефимович. – Я здесь тоже подрабатываю!
- А вы кем? «Как же, наверное, я болен, что мне видится подобная чертовщина!»
- Как кем? – с обидой переспросил Григорий. – Вашим утешителем! Али не заметно?
- Понятненько, - решил ничему не удивляться узник. – Все вы здесь заодно!
- Может, я пойду, коль не интересен мой рассказ? – напомнил о себе родственник и, поднявшись со стула, разгладил рукой помявшийся сюртук.
- Иди, батюшка, с Богом, иди, - разрешил Григорий. – Не до тебя сейчас. Извини, мил человек… Давай пропуск подмахну.
- Сейчас! Где он? – стал выворачивать карманы и хлопать себя по бокам сотрудник Эрмитажа. – Неужто, потерял? Как теперь быть? Не выпустят… - Родственник побледнел.
- Испугались, - злорадно прошипел Шандеревский. – А каково мне тут?
- Как так, не выпустят? – весело спросил Григорий и указал на глухую каменную стену. – Вы, батенька, сквозь нее. Неча скрозь дверь!
— Это, как же-с? – растерялся, не привыкший к подобным экстровагантностям, профессор. – Головой, что ли в нее?
- А так. Оченно просто. Щас я вам пособлю. – Григорий Ефимович, взяв за плечи профессора, развернул его лицом к стене и, сказав: «Гоп!», дал под зад коленом, отчего «эрмитажный сотрудник» очень органично, без всякого шума и крика, без треска ломаемых костей и крови, вошел в каменную кладку, и был таков.
- Как нож в масло, говорят в таких случаях, - удовлетворенно потер руки «фокусник» и поклонился в пояс.
- Где вы этому научились? – замер в восхищении узник. – И как вам такие штуки удаются или мне все это только кажется? – В голове вихрем завертелось: «Вот, если бы попросить, чтобы и меня также. Пинок под зад – и на воле! Наверное, так сразу не удобно просить… Вдруг откажет? Тогда последняя надежда рухнет. Подожду…»
- Я еще, голуба моя, и не то могу, - заскромничал Распутин. – Хотите, теперь я вам что-нибудь расскажу, а то все родственник да родственник?
- Хочу, хочу! – чуть ли не захлопал в ладоши, покоренный могуществом божьего мужичка, узник. – Расскажите о себе!
— Это можно-с. – Григорий поудобней уселся на табурете и вытянул ноги в сапогах. Узник почувствовал резкий запах ваксы, – сапоги действительно зеркально блестели. – Эх, жаль, что у вас тут русской печки нет или, на худой конец, камина. Люблю смотреть на огонек да маслы свои греть!
- Если вы попросите, может, и соорудят? Я не раз просил, но бесполезно! Говорят, кто ты такой, чтобы в тюрьме да с камином?
- Хрен с ним! – стянул сапог с правой ноги Григорий Ефимович. – Дров и угля не напасешься!
- Садитесь сюда ко мне на лежанку, - подобрел Петр Сергеевич. – Больше лягаться не буду!
- Не будете? - Распутин стянул сапог и с левой ноги и примостился возле успевшего лечь Шандеревского. В нос узнику ударил резкий запах портянок, перебивший запах ваксы, показавшийся теперь чуть ли не ароматом розы.
- Вы, говорят из Сибири? – спросил для отвода глаз Петр Сергеевич, сам, прикрывая пальцами ноздри, как будто ковыряя в носу. Но помогало мало. Портяночный дух кружил голову. «Зачем его позвал на постель? Вот, дурак! Теперь задохнешься. Спросить, что ли: сапоги-то чистите, а портянки не меняете? Нет, так резко нельзя – обидится! Буду терпеть. Наверное, следователи ему велели, как замену мне пытки».
- Из Сибири, из Сибири! - Распутин размотал портянки и повесил их для просушки на табурет. Бледные, с синими набухшими венами, голые ноги бывшего утопленника издавали отчаянный аромат. Узник прикрыл ладонью нос, рот и глаза, делая вид, что спасается от света лампочки под потолком. Номер удался! Стало чуть получше. Распутин, казалось, ничего не подозревая начал свой рассказ:
- Семья наша была крепкого достатка. Отец вел артель отхожего промысла. Баржи по реке Тугре гнал. Я сызмальства стал ямщиком на почтовых тройках и гонял по тракту Тюмень-Тобольск.
- Не холодно было?
- Я ещё подростком научился водку хлестать, ею и согревался. Так что, гонял себе по морозу. Ух, было время! – Распутин неожиданно стал клевать носом, будто бы и вправду опрокинул стакан.
- Не спите, не спите! – затормошил Шандеревский. – Нельзя спать на морозе пьяному! Можете замерзнуть на смерть!
- В двадцать женился, - продолжил Григорий Ефимович, смахнув ложные хмель и сон. - Жена Прасковья родила сына Дмитрия, и дочерей Матрену и Варвару. В селе нашем меня не любили. Сельская община даже обратилась к властям, чтобы выселить меня куда подальше.
- За что?
- Считали, ворую! То коней, то муку, то дрова. Слыл также драчуном и сквернословом. Насчет драк – верно: часто с братом дрался и даже с отцом родным.
- И выселили?
- Да.
- Куда?
- В Петербург выселили! – Распутин похохатывал, давясь смехом. – Не ожидали? Шучу, шучу… Я сам ушел! Стал странником. Бродил по монастырям и приходам, ночевал, где попало. Много походил из конца в конец по России-матушке. Даже до Нового Афона дошел… И стал постепенно «божьим человеком».
Теперь слушатель сладко посвистывал и делал через одинаковые отрезки времени пыхтящее: пу-у-уф!
- Черт, попросил рассказывать, а сам дрыхнет! – «Божий человек» обиделся и покинул камеру тем же незамысловатым способом, что и сотрудник Эрмитажа. С той только разницей, что профессор получил пинок, а сейчас дело обошлось без этого ускорителя. Да и, как сам себе дашь ногой под зад? Спокойно вошел в стену, и был таков. Сапоги и портянки улетели вслед.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

- «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет… - Николай Константинович, стоя перед мольбертом, достаточно громко декламировал знаменитые строки.
- Иду, иду, - отозвалась, подумав, что ее зовут, Елена Ивановна. – Кофе принесла. Ты просил?
- За кофе спасибо, матушка, а вот дальше послушай: «… его величавая ширина, и гудится, будто весь вылит он из стекла, и будто…»
- «… голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, - припомнила Елена Ивановна, - без конца в длину…»
- «… реет и вьется по зеленому миру», - закончил Николай Константинович, и отхлебнул из чашки. – Знатный кофеек!
- Опять за Гоголя своего принялся?
- Почему «моего», матушка? Он такой же и твой, раз знаменитые строчки вспомнила! Великий писатель.
- После того, как выяснилось, что он в могиле безголовый лежит, я к нему заметно охладела. – Матушка на всякий случай перекрестилась.
- Он не виноват… «Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибрежным лесам ярко осветиться в водах». Красота, какая! А?
- Верно, сам бес ему помогал, - проворчала, уходя, матушка.
- «Зеленокудрые! Они толпятся вместе с полевыми цветами, - продолжал себе под нос художник, ловко орудуя кистью, -… и, наклонившись, глядят в воду и не наглядятся…» Что-то я здесь немного напутал, кажется. Память подводит: «… и не налюбуются, светлым своим…» Опять забыл!
- «… и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями», - выручил подошедший Юрий.
- Правда, гениально? – наложив на картон очередной мазок, спросил отец.
- Что пишешь?
- Я не о себе, о Гоголе спрашиваю! Гениальные строчки?
- Конечно, он гений, но и ты у нас тоже, - сказал Юрий, любуясь картиной.
- Ладно! Нечего льстить… Как Гоголь природу описывает, а? – Отец отошел на почтительное расстояние и прищурился.
- У Гоголя нет природы, потому что в природе самой по себе нет места для человеческой воли.
- Как же нет? – вспылил отец и сделал неверный мазок. – Черт! А вот это: «В середину же Днепра они не смеют глянуть – никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра!»
- Ему интересна не природа, а только сфера творческих свершений человека, – продолжил критику сын. – Пафос его – насилие пророка над миром!
- Ишь, как на тебя та статейка подействовала! – Художник что-то поправил на картоне и улыбнулся. – Вы с матушкой взъелись на бедного Николая Василича! Далась вам его голова! Тем более, что потерял он ее, успев создать свои шедевры.
- Он украинец в своей лирике и юморе. Но основное, религиозное в нем – от его польских корней.
- Ты про то, что он Яновский? – художник снова отошел от мольберта и, наклонив голову, вновь прищурился. – «Чуден Днепр при теплой летней ночи, когда все засыпает – и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. Звезды горят…» – Рерих запнулся.
- Сначала там: - поправил сын, - «От ризы сыплются звезды».
- Спасибо! Старею, и память отказывает… «Звезды горят и светят над миром, и все разом остаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем...» Художник опять остановился.
- «Ни одна не убежит от него; - продолжил сын, - разве погаснет на небе».
— Вот, что значит молодая память! – воскликнул отец, кладя очередной мазок.
- При всем уважении к его заслугам и литературным достоинствам считаю, что, так сказать, «ревизорство» есть суд над людьми и временем.
- Сейчас ты скажешь, что он чуть ли не революционер и первый разрушитель старой России? – Художник, старательно смешивая цвета на мольберте, из-под седых бровей глянул на сына. Тот продолжал:
- Так оно и есть! Недаром Белинский ухватился за него…
- Зачем Бахрушин подговорил тогда могильщиков? – Художник наложил последний мазок. – Готово!

* * *
- Почему именно ко мне такие претензии? - попробовал защищаться Глеб Иванович. – И Троцкий, и Луначарский тоже масоны. Не знаю, к какой ложе принадлежал Лев Давидыч, а вот к какой Анатоль Василич принадлежал, знаю. «Великий Восток Франции» – вот как она называлась. Карл Радек и Бухарин тоже члены какого-то общества! И если говорить начистоту и до конца, то и Ленин с Зиновьевым были членами французской ложи! То ли «Союз Бельвиля», то ли…
- До всех у нас руки дойдут, - перебив, пообещал следователь.
- И до покойного Ильича?
- Не богохульствуйте! С вами по-хорошему, а вы…
Следователь зашелестел бумагами и, достав из кучи нужный листок, прочел вслух: «Удушив революцию, погубив революционные элементы крестьянства, большевики тем самым подготовили себе прочную и бесславную гибель в объятиях буржуазно-мещанского элемента и того же крестьянства, а, растоптав все элементы общественной самодеятельности, они отрезали себя и от пролетариата, как массы, как революционного класса в городах. Они, таким образом, выделили и обособили сами себя в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный отряд иностранных завоевателей». Как вы, коммунист, могли написать такое?!
— Это размышления и не более того…
- А вот дальше: «Империализм большевиков пока занят внутренней войной, и безнадежным старанием покорить страну. Однако занятость внутренняя может искать себе сил и во внешних завоеваниях. Но не нужно забывать происхождение большевизма, его корни, растущие из неметчины, благодаря чему он обречен, оставаться всегда чуждым народам России».
- Что вы имеете в виду?
- Неужели не понятно?
- Поясните.
- Карл Маркс, например.
- Ах, в этом смысле… А вот еще тут у вас: «Человек есть Гроб Господень. Его надо освободить новыми крестовыми походами, и должно для этого возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена – новая интеллигенция, если хотите, которая положит в основу свою непреоборимую волю к действительной свободе, равенству и братству всех в человечестве. Эх, куда вас занесло, Глеб Иваныч! Как вы с такими мыслями могли возглавлять спецотдел ОГПУ? Уму не постижимо!
- Не вашего ума дело!
- Опять дерзите? Сейчас позову сменщика! Он покажет вам, где раки зимуют!
- После Октябрьской революции моя установка по отношению к советской власти переменилась. Поначалу я был участником этих событий, но потом… Видя, что катится не туда, разочаровался!
- Вы всегда были человеком с двойным дном, раз так долго таились. Эх, Глеб Иваныч, Глеб Ива-а… Вас посещал наш адвокат?
- Вы о ком?
- Об адвокате!
- Калмыка-кавалериста, что ли «адвокатом» величаете?
- Чем вам он не подходит?
- Какой он адвокат, если двух слов связать не может?
- А вы чего хотели? Цицерона, понимашь, какого-нибудь?!
- Ну, хотя бы более-менее грамотного…
- Ищь, чего! Это в вашем-то положении? Уж, какой есть! Дареному коню, как говорится, под хвост не смотрят! Между прочим, Кикеев-Хомутов дожидается вас в вашей камере.
- Нельзя ли меня от него избавить?
- Вы хотите, чтобы приговор немедленно привели в исполнение?
- Нет! С чего вы взяли?
-С того, что отбрыкиваетесь от адвоката.
- Я не отбрыкиваюсь. Эта комедия мне наскучила… Ведь этот Микеев-Пипеев такой же осужденный, как и я?
- Был… но мы его простили как социально близкого. Он из простых. Не то, что вы… Барин!
- Какой я, к черту, барин?
- Прекратите пререкаться! Увести!
Две тени, отделившись от стены, метнулись к подследственному и, заломив ему руки, поволокли прочь.

* * *
- Дай нам, царь, золотые короны твои! Они так прекрасны! Мы не видели ничего более чудесного, Соломон, - попросили удоды, резвившиеся в царских покоях.
- Птички, - улыбнулся царь, - но ведь тяжела корона моя! Как можете вы желать возложить на себя такое бремя?
- Хотим, хотим! – защебетали пернатые. – Дай, дай!
Царь призвал своего мастера и приказал:
- Сделай им маленькие короны по образцу моей и прикрепи на их дурьи головы!
- Слушаюсь, повелитель!
Мастер выполнил приказ. Прошло время… Птички снова слетелись и с защебетали возле трона:
- Царь, освободи нас от корон. Прав ты, мудро предупреждая, что за блеском и очарованием скрывается тягота. Освободи нас!
Под тяжестью золотых корон их маленькие головки поникли одна за другой.
- Видите, неразумные, чем кончилось ваше стремление к блестящему? Будь, по-вашему! Снимут короны, но носите отныне всегда на себе напоминание о неразумном стремлении вашем. Будут на ваших головках короны из перьев. Они не столь тяжелы. Но теперь вас назовут «птицами царя Соломона».

Иосиф открыл глаза: день безнаказанно бродил по кабинету, заглядывая во все закоулки, под стулья и даже под диван, шарил по книжным полкам шкафа, отражаясь от стекла зайчиком на потолке. Пылинки радостно плясали в веселых лучах, приветствуя день. Тяжелый табачный дух по-прежнему висел в воздухе.
«К чему бы такой странный сон? Может от духоты? Что за намек? Что ли форточку открыть… Удоды, царь Соломон. Тяжело птичкам носить короны, а хотелось… Жаль, что не с кем поделиться. Ведь никому не расскажешь. Власик глуп, хоть и по-собачьи предан. Разве, что Адьке? Но он далеко…»
Вождь медленно встал, потянулся, осмотрел себя. Опять спал одетым! Подошел к окну и приоткрыл скрипучую форточку. Наглый воздух бесцеремонно ворвался, распространяя подзабытую прокуренными легкими свежесть. Иосиф глубоко вздохнул. Так, что голова на мгновенье закружилась. Такое уже случалось и ранее. Отвык от свежего воздуха совсем: в кабинете да в кабинете, меняя папиросы на трубку и наоборот. Попробовал сделать что-то подобное зарядке. С трудом, крякая, присел. В коленях захрустело. Сделал какие-то манипуляции руками. Левая, вечно полусогнутая плохо подчинялась, напоминая об одной неудачной экспроприации в младые годы, там, в Тифлисе - какой-то банк брали. Еще немного помучавшись, попробовал поворачиваться в разные стороны. Почувствовав, что потеет, бросил физкультурные эксперименты. «Зачем идти против собственного тела, если оно не желает? Каждому свое, как говорится, да и не к лицу вождю так корячиться, как физкультурник на Красной площади. Вдруг Власик увидит? Нэ солидно! Лучше закурить. Привык натощак. Лучше взбадривает! Куда трубка подевалась? (Пошарил там-сям.) Нэту? Вот те на! Где? Ну, где же? Власика, черта, крикнуть или сразу охрану на ноги поднимать, да и кто мог спереть ночью? Кто мог сюда осмелиться проникнуть? (Наклонился, пошарил под кроватью) Вот она! Закатилась проклятая. Перед сном положил на тумбочку, а во сне, наверное, рукой и смахнул. Хорошо еще, что не раскололась… Может все-таки не курить натощак? Врачи-сволочи говорят, что вредно! А, если врут специально, чтобы.… Ах, вот! Чуть не забыл. Надо насчет спичек позвонить, устроить разнос: почему тухнут? Не есть ли это прямое вредительство делу социализма? Ведь и вправду в этом злой умысел прослеживается. Но удобно ли самому звонить наркому легкой промышленности? Не слишком ли велика честь? Позвоню на Лубянку Николаю Ивановичу. Он пускай по своим каналам провентилирует этот вопрос. Правильно, правильно! Ежов сразу здесь усмотрит заговор и вредительство. И будет прав!»
Вождь, наконец, задымил, поборовшись, некоторое время с «контрреволюционными» спичками и убедившись в их преднамеренном нежелании гореть (заговор налицо!), потянулся к телефонному аппарату.
- Николай Иваныч? Это я. (…) По какому поводу? (…) Вы знаете такой романс «Мой костер». (…) Причем «костер?» Притом, что там такие слова: «Мой костер в тумане блэщет, искры гаснут на лэту…» Дальше нэ важно! Так вот, спички, которые выпускает наша промышленность, тоже, как те «искры», «гаснут на лэту». (…) Почему гаснут? Хочу вас спросить. Я замучился, раскуривая трубку, – гаснут и все тут! Как можно такие выпускать? Кто у нас по легкой промышленности? (…) Ага, он! Вот я вам и поручаю спросить у него: нэ вредительство ли это? (…) Вот, вот! Желаю успеха! О результате доложите лично мнэ! Всего хорошего!
Одна трубка лязгнула, упав на рычаг; другая, жалобно всхлипнув при очередной затяжке, вновь погасла. Начал раскуривать. Спички продолжали «бойкот».
- Как распустились! А все потому, что слишком цацкаюсь с ними; слишком добр и мягок… С Ивана Грозного, надо брать пример или, на худой конец, с Ильича! Как, бывало, он картавил, брызгая слюной: «Каать, каать и еще раз каать, батенька!»
День, словно испугавшись последних слов, стал сереть. За окном и в кабинете потемнело. Вовремя подоспевшие тучи упрятали легкомысленное солнце на всякий случай от возможного гнева Вождя.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Экспедиция медленно, но верно, продвигалась в глубь горного кряжа. За мускатными рощами, за рекой с ее водопадами и лотосовыми зарослями, за горами, укутанными лесами, виднелись пять заснеженных пиков.
— Это великая Канг-чен-цзод-ига! – указал вдаль проводник.
Шефнер заслонился от яркого сияния рукой.
- Как это переводится?
- «Пять сокровищ великих снегов».
- Романтично! – воскликнула Ева. – Где-то там, у подошвы и есть тайный вход в заповедную страну?
- В китайской мифологии Куньлунь считается пристанищем бессмертных, - заметил Бруно Бергер. – Но китайцы не смогли объяснить, почему их Олимп расположен так далеко от районов цивилизации.
- До недавнего времени мало кто из китайцев отваживался на поездку в эту часть света, населенную враждебными тибетцами и монголами, - пояснил Каранахи.
- Что за серебристый шар в небе? – спросил Шефнер, разглядывая что-то в бинокль. Все повернули головы. Действительно: над вершинами плавно скользило по воздуху странное тело, непохожее ни на аэростат, ни на самолет.
— Это сур, - снова пояснил проводник, - он охраняет Шамбалу.
- Что он собой представляет? – заинтересовалась Ева.
- Что-то вроде газового облака, но оно живое, и обладает огромной убойной силой. «Суры» живут в горе и появляются в случае какой-то угрозы для Шамбалы.
- Так мы угроза для нее? – Глаза Евы удивленно расширились.
- Они заметили наше приближение. Волноваться не надо, – успокоил проводник. – Расстояние слишком огромно.
— Вот бы «толстый Герман» обрадовался, если бы такие аппараты поступили в его «Люфтваффе»! – Шефнер вновь прильнул к окулярам, провожая удалявшийся объект.
- Начинаются странности, - наклонился Пащенко к Кондиайну.
- Да, становится все интересней, – согласился коллега. – Видимо, речь начинает идти о возможности существования областей пространства или целых миров, отличающихся от нашего по своим, как геометрическим, так и другим свойствам, и особенностям.
- По геометрическим свойствам четырехмерного пространства-времени тут могут быть самые удивительные неожиданности, - согласился Пащенко. – Например, при переходе из одного мира в другой может меняться направление или темп течения времени.
- Если действительно окажется, что, помимо нашего мира, существуют другие миры или области, отличающиеся своей топологией, - начал входить в раж Кондиайн, - а легендарная Шамбала не иначе, как одно из этих мест, то будет ли достаточно для их описания наших обычных макроскопических понятий? Или потребуются какие-то дополнительные понятия, как это имеет место в физике микромира?
- Вероятно, без дополнительных понятий не обойтись. Может потребоваться разработка нового аппарата и понятийного, и математического, как бывает при создании любой новой фундаментальной теории.
- Действительно, с какой меркой подойти к такому феномену, как несоответствие времен и сдвига во времени? Если бы это показалось кому-то из нас, а то – всем!
-Ты о нашем пребывании в пещерах?
- Да. Кто поверит, что пока мы карабкались под землей недели, здесь на поверхности пролетели месяцы, хотя мы не передвигались со скоростью света.
- Если тут и применимы понятия эйнштейновской теории, то лишь в каком-то новом, еще неизвестном аспекте, но что поделаешь.

Радист протянул шефу кусочек ленты, только что полученного из Берлина сообщения.
«Возвращайтесь Лхасу. Ждите дальнейших указаний. Гиммлер.»
- Возвращаться, так возвращаться, - пробубнил себе под нос Шефнер и сжег бумажку в пламени зажигалки. – В таком случае отбей им такой текст: «Ждем подарков Далай-ламе. Шефнер».
- Слушаюсь! – и радист застучал ключом.
«Что они затевают? Неужели вспомнили старую песенку о поддержке Тибета в его вооруженной борьбе с англичанами? Тогда я правильно сделал, что попросил «подарков». Они – оружие и стационарное оборудование - весьма понадобятся. Наверное, и «подарки» и отряд из нескольких десятков «специалистов» будут перебрасываться через СССР. Что и по времени короче, и вполне логично. Ведь наши страны скреплены узами дружбы… Наука наукой, а политика политикой!»

* * *
Григорий Ефимович, побродив по казематам и поняв, что никто не нуждается в его услугах, вернулся в камеру к Шандеревскому и, растормошив уснувшего, продолжил исповедь.
- Судьба занесла меня в Петербург в 1902 году. Имелась у меня рекомендательная записка от викария Казанской епархии Хрисанфа к ректору духовной академии Сергию, где викарий просил обратить на меня внимание вообще и выдать мне денежное вспомоществование, в частности.
«Как грамотно стал выражаться», - порадовался Петр Сергеич. –Почему викарий к вам так проникся? За какие заслуги?
- Было дело! Неважно за что. Слухайте дальше, - снова начал безграмотничать Распутин. – В кибинете Сергия сидели ешшо двое или трое, и средь них – духовник царской четы Феофан. Я ему чем-то приглянулся… - Григорий Ефимович лукаво сощурил глазки и, покосившись на дверь, заговорил потише. – Феофан ентот и познакомил меня с Настей, жинкой великого князя Николая Николаича.
«Нельзя никого хвалить даже мысленно, - поежился от словечек «ентот» и «жинка» Петр Сергеич. – Опять сыплет варваризмами!»
- Опосля князь представил меня царице.
- Александре Федоровне? – подумал, что ослышался, узник.
- Чаво глупость спрашивашь? Нешто у нас две было?
- Извините, Григорь Ефимыч, это я так, по недомыслию. Все-таки тяжело так долго в одиночке сидеть!
- Я к тебе «развлекателем» и приставлен для того!
- Вы раньше говорили – «утешителем», - подловил на неточности узник.
- Кака тебе разница? Один хрен мне: утешать али развлекать!
- И что, царица? – спросил примирительно Шандеревский.
- Как завороженная уставилась на меня, а я чувствую: быть тебе, царица, моей! Ну, про себя, стало быть, думаю и говорю ей, и говорю, а она прямо вся уж не своя…
- А царь, что же?
- Да ничаво! И с ним познакомился. С ним, о чем поговоришь? Он своими царскими делами занят, а с ней поантересней…
- Так вы, говорят, наследника исцеляли?
- Исцелял! Было дело. У ихнего дитяти кровушка не хотела останавливаться. Болезть така, значить!
- Гемофилия называется, - подсказал всезнайка-узник.
- Не знамо, кака там «фелия», а токмо я ее, кровушку, завсегда останавливал! Меня и Николай жутко зауважал, а то раньше с подозрением относился: знаем, мол, ваши проповеди – с жинкой шашни крутишь. А щас и крыть нечем. Ихнему Алешке жисть спасаю! Чо бы без меня делали? Кровью бы, как есть истек… Вот!
- Да, Григорь Ефимыч, великий вы человек! – воскликнул искренне Шандеревский, чувствуя горечь раскаянья: «Зачем лягал такого? Пусть выражается безграмотно! Разве в этом дело? Он кровь останавливает, а я по пустякам придираюсь, да еще и ноги в ход пускаю… Эх, нет мне прощенья!»
- У вас заниженная самооценка, - вдруг вполне культурно выразился Григорий.
- Вы и мысли читаете? – поразился узник и даже испугался: «От него, значит, ничего не скроешь?»
- А што не прочесть, коли кровушку останавливаю! – Григорий встал во весь рост (до этого сидел на табурете) и, распрямив плечи, посмотрелся в стену, словно видя отражение в ней. – Я ешшо мущчина ничаво! В самом соку… Пойду наведаюсь к своим бабам?
- К тем самым? – уточнил узник, и, желая, наконец, получить объяснение появлению в камере красавиц, задал давно мучивший вопрос: - Так здесь, и женщины сидят?
- К тем, к тем, што у тебя были! Чо им не сидеть? Они тоже люди… Как нам без них?
Не дав узнику, задать еще какой-нибудь дурацкий вопрос, Распутин плавно вошел в то место в стене, куда смотрелся, и был таков.

* * *
- Глебушка, открой окошко, принимай баланды плошку! – вывел из мечтательного оцепенения узника голос неожиданно, заговорившего в рифму,
тюремщика. - Глебушка, Глебушка, на тебе и хлебушка!
«Что за фамильярности? Раньше он так ко мне не обращался… Однако, как я размечтался, что и не заметил, как обед подоспел, - подумал узник, ставя плошку с быстро остывавшей жижей на столик и вооружаясь выданной ложкой. – Видать, я у них на особом счету, коль в камеру стали приносить, да и это нарочито ласковое обращение…»
- Всем теперь по камерам разносить стали или только избранным? – решил подтвердить свое предположение Глеб Иванович.
- Не твово ума дело! – ответили вдруг грубо, и окошко захлопнулось.
- Ну, и черт с вами! – огрызнулся узник, глотая баланду,
Ложка, быстро исчерпав содержимое миски, билась о ее дно, призывая обладавшего тонким слухом тюремщика.
- Откушали? – спросило раскрывшееся окошко снова ласково, но грубо добавило: - Ставь, ставь сюдой! Али жопу лень приподнять?
«Что это с ним: то ласково, то грубо? Может, такая мера воспитания – на контрасте?»
Тюремщик ушёл, но вскоре за дверью снова послышалась возня и скрежет открываемых замка и засова. Скрипнули или, вернее, надсадно взвыли давно не знавшие смазки петли, и в щель проскользнули сначала безглазая улыбка, а затем и сам ее обладатель, калмык-кавалерист.
- «Адвокат»! С чем пожаловали?
- Проститься пришел, - скрипнули нежно кавалерийские сапоги.
- Что так?
- Оправляют в командировку.
- Куда?
- В Тибет.
- Ведь, недавно оттуда?
- Опять! И с особым заданием.
- С секретным? – Глеб Иванович скептически улыбнулся.
- А как же! – крякнул кавалерист. – Но вам, так уж и быть, открою! Вы никому не расскажете?
- Разве, что стенам или следователю.
- Поручают ликвидировать врагов народа Пащенко и Кондиайна.
Узник, давно решив ничему не удивляться, лишь почесал в затылке: - И вы согласились?
- Раз партия велит, не откажешься! – узкие глазки подозрительно забегали, ища, куда бы спрятаться.
Это заметил узник. «Ишь как застыдился. Значит, не все потеряно!» И осуждающе покачал головой: - Да, Василий… Как вас по батюшке?
- Не важно, - глазки успокоились, найдя какую-то зацепку в каменном полу.
- Вам не позавидуешь.
- Не позавидуешь, не позавидуешь.
- Один едете?
- До границы будут сопровождать, а дальше один. Велят прикинуться паломником и примкнуть к какой-нибудь группе.
- В чем провинились наши знакомые?
- Мало того, что не вернулись, но еще, как донесла разведка, присоединились к немецкой экспедиции, что уж совсем из рук вон. Предатели! – глазки, оторвавшись от пола и наполнились праведным гневом.
- А немцы, что там позабыли?
- Тоже, видите ли, Шамбалу ищут! – топнул сапогом кавалерист и схватился за воображаемую шашку на боку.
- Им зачем сдалась?
- Как же? Вся эта их свастика-мастика родом оттудова, да и себя они считают выходцами из Тибета… Ну, как их? Арийцы, что ли!
- Вон оно что! Я, сидя здесь, совсем от жизни отстал…
- Свидание окончено, - заворчало окошко, и зазвенели ключи.
- Прощевайте, любезный Глеб Иваныч, - направился к открывшейся двери бывший «адвокат», а теперь народный мститель и, зацепившись носком сапога за ту самую выщербинку в полу, куда прятал взгляд, чуть покачнулся, потеряв равновесие.
- Дурной знак, знаете, спотыкаться перед дорогой. Плюньте через левое плечо.
Гость исполнил и заметил сокрушенно: - Ох, не лежит душа к ентому делу! Ох, не лежит… - Железная дверь захлопнулась и залязгала всем, чем могла.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Петр Сергеевич прошелся по камере, похрустел отягощенными отложением солей суставами, вспомнил о Распутине, но физзарядку делать поленился.
- Вы меня звали? – вынырнул из темного угла Утешитель.
- Не то, чтобы звал, но подумал… - неприятно поразился прочитанной мысли узник. «Проклятый приставала!»
- Продолжения моей истории желаете?
- Да, - соврал Петр Сергеевич, решив, что все равно от него не отвертишься, так пусть лопочет. – На самом интересном месте прервались…
- Канешно, на антересном! – нарочито безграмотно согласился Утешитель. – Шашни с царицей, чем не антересно? Так вот-с, золотой вы мой! С тех пор из царицыной спальни и не вылазю!
«Он меня - «золотым»?» – брезгливо передернулся узник и натужно улыбнулся (лишь бы, гад, мысль не прочел!). – Ах вы, Донжуан, этакий!
- Какой ешшо «Жуван»? Не знамо таких! Я сначала в ейную спальню по лампадному делу проник. Зажигать фитили и подрезать, а опосля и по прямому стал бывать. Она-то и рада! Так она меня полюбила, так полюбила! Колька-то, муженек, весь в политике да государственных заботах, а бедну бабу утешить некому…
- Стало быть, вы… Так вот, почему «утешителем» назвались!
- Токмо и знаю, что всех всю жисть утешаю. Работа у меня така, голуба моя! – Утешитель удовлетворенно откинулся назад, забыв, что сидит не на стуле, а на табурете, и чуть не свалился.
- Вы аккуратней, Григорь Ефимыч! – кинулся ловить узник.
- Ничаво, ничаво, не боись, не упаду! – сделал отстраняющий жест Утешитель. - Ловок я, брат, и прыток от природы.
- «Вот, на тебе – теперь и «братом» назвал», – сел на место Петр Сергеевич. - Что дальше было? За что вас в проруби топили?
- Прорубь еще не скоро будет! Неча наперед забегать… Прежде того взъелся на меня иеромонах Илидор.
- За что? – Петр Сергеич поймал себя на том, что искренне увлекся исповедью «героя».
- А хрен его знат! Из зависти, видать! Он первый на мою жисть покусился. Подослал бабу одну! Феония звали, кажись. Она меня, стерва, ножом в пузо пырнула!
— Это надоть! Вот, гадина! – вырвалось, точно икота, у Шандеревского. – «Ну, теперь и я от него мужиковщиной заразился».
- Гадина, голуба моя, это мягко… Сука последняя! Я этого Илидора, канешна, хотел за жопу взять, да он, гад паршивый, быстро в Норвегию умотал. А тама, говорят, про меня каку-то книжонку сварганил, где все вранье! – Распутин в сердцах снова пытался откинуться на несуществующую спинку и вновь был словлен, бывшем на чеку, слушателем. – Он увез с собой письмо царицы ко мне. Выкрал, сукин сын! Оттудова енто письмо переслал другому подлецу, министру внутренних дел Маркову, а тот письмишко царю представил: вот, мол, жинка-то ваша чаво себе позволят! Царь осерчал и бучу ей устроил, но потом письмо сжег и меня простил. Понял, что я божий человек, и ей для пользы послан.
- Ох, Григорь Ефимыч, от ваших историй дух захватывает! – воскликнул слушатель и на миг вспомнил о своей, хоть и менее, но тоже бурной молодости, так что кровь взыграла в жилах.
В дверь робко постучали. Не, как обычно, сапогом, со всей силы, а нежно, будто бы костяшками пальцев.
- Кого черт несет? – на правах хозяина недовольно заорал «божий человек». – Опять мешают рассказывать!
— Это я, Кикеев-Хомутов, – просочился в приоткрытую дверь калмык-кавалерист и встал на пороге. – Я, Петр Сергеич, с вами проститься пришел. И точно степной ветерок пронесся по камере, сдув хлебные крошки со стола, и даже запахло полынью.
- Как проститься? Как же ваша адвокатура? - узник приветливо поднялся с койки навстречу другу степей. – И суховей с собой принесли!
- Какой суховей? Это сквозняк… Перебросили меня на другой фронт! – Гость нервничал и бил носком сапога как конь копытом каменный тюремный пол.
- На какой другой? Разве опять война?
- Не война! Выражение такое! – вошедший внезапно успокоился и копытом бить перестал. – Иное дело поручают. Посылают снова в Тибет на розыск наших невозвращенцев.
- Будете уговаривать, чтобы одумались?
- Нет, уговаривать никого не велено. Приказано… ликвидировать, как врагов народа! Вот-с, - и кавалерист снова стукнул «копытом».
- Как?
- Разведка донесла, что они с немцами снюхались.
- В Германию бежали?
- В какую Германию? Там, в Тибете, повстречали немецкую экспедицию и присоединились к ней, совершив измену Родине.
- Немцы – это плохо, - покряхтел «божий человек». – Я их с четырнадцатого года терпеть не могу!
- И как вы их будете, если не секрет, ликвидировать? Саблей или из ружья?
- Наверное, в открытую не получится, - беспомощно развел руками будущий мститель, но тут же мечтательно добавил: – Может, ядом удастся…
- Ядом? – Внутри Шандеревского все закипело. – Как идете на такое? Ведь, товарищами вашими были… Сколько мы вместе исходили!
- Я еще тогда почувствовал, что они классовые враги… А теперь подтвердилось. С вами дело другое. Вы уже не опасны! А они на свободе ходят… Говорят, что «убрать» – личное распоряжение товарища Сталина.
- И до него дошло?
- Кто, этот Сталин? – сладко зевнул «божий человек»..
- Вместо Ленина. При вас его не было, - пояснил Петр Сергеевич. - И что Сталин?
- Как узнал, что к немцам перекинулись, так велел сразу к ногтю.
- От кого-то слышал, что с немцем щас дружба? - икнул, часто бывающий на воле Григорий Ефимович.
- Дружба дружбой, - возразил «народный мститель». — Это там, в верхах, а тут случай особый, частный…
- Яд выдали? – спросил Распутин. – Меня тоже не раз травили и ничего!
- Еще нет! В последний момент… Так что, не поминайте лихом, Петр Сергеич, - потянулся с рукопожатием Кикеев-Хомутов. – Может, что им передать?
- Передайте, чтоб вас опасались, - скривился Шандеревский, и протянутую руку не пожал.
- Брезгуете, значит? Ну, ничего! Мы люди не гордые…
Дверь, бывшая наготове, – в глазок следили – выпустила гостя, а тосковавшие по смазке петли заржали степными жеребцами.
- Зачем он нам это рассказал? – почесал бок «божий человек» и от скуки стал снова рискованно раскачиваться по-ребячьи на табурете.
- По простоте душевной, - посмотрел на Распутина Шендеревский. – Ради Бога, прекратите, а то, неровен час, свалитесь! Потом с вами хлопот не оберешься!
- Со мной? Да я в огне не горю, в воде не тону! Лучше скажите, хотите продолжения моей истории?
- Конечно, конечно! Тем более, что он мне настроение испортил…
- Сейчас, улучшим! – Распутин перестал раскачиваться. – Зачастили ко мне на Гороховую все, кому не лень. Все чины, все сословия и звания! Помоги да устрой, да полечи, да словечко замолви. И мужики, и бабы. Холостые и женатые. И мужья, и жены… С ума сойти! С утра и до поздней ночи шли, шли, и шли… Угощал я их. Стол цельный день ломился. То уха с расстегаями, то торт с мадерой... Если хотите, щас Дуньку крикну, штоб принесла?
- Не откажусь! С утра во рту ни былинки…
- Дунь-ка-а-а-а! – завертелось под потолком, отражаясь от стен, точно это не камера, а собор с высоким куполом, превращенный большевиками в склад. Не хватало только голубей, ворон и их помёта.
Дунька спрыгнула откуда-то сверху, стыдливо отряхивая юбку.
- Ты, чо ента, как с неба свалилась? – от неожиданности вздрогнул Григорий. – В сортире штоль была, паскуда, коль юбку поправляш, али сношалась с кем?
- Нету, Григорь Ефимыч! Просто гуляла там, на третьем этаже, - стыдливо указала на потолок девка и покраснела для правдоподобия.
- Принеси-ка нам што-нибудь, проб**дь этакая, - не поверил ревнивый Григорий, но дознания проводить не стал.
- Чаво изволите?
- Петр Сергеич, што желаете: уху аль торт, али еще што? – Он достал из-за пазухи, мятые листы, бывшие когда-то меню ресторана «Яр» и протянул узнику. Тот, быстро пробежав глазами список, и вспомнив печальный недавний опыт с ухой, предпочел десерт.
- Неси, окаянная! – Григорий шлепнул девку по комодоподобному заду и та, с легкостью бабочки, снова упорхнула под потолок.
Узник задрал голову, – может там люк какой? – но, ничего не обнаружив в ровной каменной кладке, спросил глупо: - Почему она не через дверь?
- А хто ее, лешую, знат? Вот взбрело! Вроде бы и дверь на месте… Разве их, баб разберешь?
- Рассказывайте дальше, Григорь Ефимыч, - устал от не поддающейся уму галиматьи узник.
- На чем остановились, голуба моя?
- Как к вам народ зачастил.
- Ага, вспомнил! Так вот, значит, и повалили…

* * *
Экспедиция Шефнера успешно, без приключений, добралась до Лхасы, где местные власти им устроили пышную встречу. Шефнер имел личную беседу с регентом Тибета Квотухту, прошедшую в теплой и сердечной обстановке: поговорили о последователях буддизма, как в Европе, так и в Азии, о мистическом единстве Восточной и Западной Свастик, коснулись политики.
- Наши с вами хорошие отношения, - сказал регент, - сильно тревожат сэра Рихерсона, английского представителя здесь.
- Ничего, ничего, - успокоил Шефнер. - Англичанам полезно немного поволноваться, а то они совсем там у себя на туманном острове обленились.
- Господин Шефнер, я вас и ваших друзей приглашаю на церемонию приношения жертвы Вселенной! – заискрился гостеприимный лама в заключение беседы.
- Благодарю вас, Просвещенный, мы обязательно будем, - учтиво поклонился Шефнер.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Глеб Иванович вертелся с боку на бок на жесткой лежанке. Сон не шел – теснили воспоминания. «На какой бок не ляжешь, – не спится! Извертелся … Может, фамилия Бокий мешает? Какой я, и вправду, кривобокий!» Мысли скакали с пятое на десятое: то подпольная работа, то годы учебы, то… Не голова, а ипподром.
Глеб Иванович почувствовал, что засыпает, и потерял на миг нить воспоминаний, но внезапно встрепенулся, и вновь обрел ее. Но последовательность событий нарушилась. Перескакивание мыслей бурно продолжилось:
В дверь застенчиво (так показалось) постучали. «Опять, что ли калмык вернулся? Никак не напрощается? Сколько можно?»
- Кого черт…? Входите! – рявкнул узник. – «Поразмышлять не дадут…»
— Это я! – возник на пороге новый персонаж.
- Мокиевский? – поднял удивленно брови Бокий.
- Я самый! Мне велено к вам подселиться. Говорят, вы здесь сильно скучаете. Вот они и…
Вслед за Павлом Васильевичем тюремщик внес легкий топчан и бесцеремонно примостил его у свободной стены.
- Что же, – опешил узник, - милости просим, как говорится… давненько не виделись?
- Давненько, давненько, - радостно согласился вновь прибывший и стал двигать топчан, чтобы сделать поудобней.
- Мне следователь говорил про вас… ну, что вас тоже … Я сначала не поверил, но потом, зная, какие у них длинные руки… - Глеб Иванович с сочувствием посмотрел на собрата по несчастью. Тот, поддакивая, сокрушенно качал головой: мол, ничего не поделаешь. - А что слышно по вашему делу?
- Ничего. Они считают, что ваше и мое – дела безнадежные, - заверил гость, ввинчиваясь в край своего топчана.
- Кто «они?»
- Ну, они… - Павел Васильевич вяло указал рукой на потолок. – Они считают, что нам с вами от «высшей меры социальной зажиты», как они выражаются, не отвертеться. Поэтому, собственно, и решили вас уплотнить мной. Чтобы я лишнюю камеру не занимал! Народ сюда поступает и поступает.
- Вы хотите сказать, что тюрьма не резиновая?
- Вот-вот, оно самое! Все равно нам с вами скоро отсюда выметаться.
- Как?
- На расстрел! – Мокиевский загадочно улыбнулся и начал елозить по койке, словно получил пулю в мягкое место.
Глеб Иваныч, возвращенный услышанным в мерзкую реальность, усилием выдавил из себя глупый вопрос:
- Где приводят приговор в исполнение, случайно, не знаете?
- Случайно знаю! – по-детски передразнил подселенец. - Да, где пожелаете: хоть здесь, хоть во дворе на помойке!
- На п-помойке? – даже заикнулся Глеб Иванович (такого ответа не ожидал!).
- Чтобы дополнительно унизить как классовых врагов, - Мокиевский гадко улыбался, точно зная, что подобной участи избежит – Понимаете, Глеб Иваныч?
- Понимать, понимаю, да что здесь смешного, Павел Василич? – Бокий не был настроен, веселиться, «стоя у виселицы».
Окошечко в двери заморгало, и веселый голос тюремщика прокричал:
- Глебушка, Глебушка, хочешь хлебушка? – И выразительный кукиш просунулся в камеру, после чего оконце захлопнулось.
- Чего он дразнится? – не понял новенький.
- Наверное, надо понимать, как новый элемент унижения, - помрачнел Глеб Иванович.
- Не обращайте, внимания на дурака! У нас на этаже, где я раньше сидел, тюремщик злой и грубый был. Этот хоть шутит.
- Вы думаете, этот не грубый? Еще какой! Сейчас придуряется.
- Имеет поэтические наклонности, раз в рифму говорит, - улыбнулся Мокиевский, потягиваясь и позевывая. –У вас теплей, чем у меня там было, да и воздух, кажется, посвежей.
-Тогда и располагайтесь по-домашнему, - наконец улыбнулся узник, а в голове назойливо звучала дурацкая рифма: «Глебушка – хлебушка, …лебушка - …лебушка, …ебушка - …ебу… шка».

* * *
- Ставь туды! А енто сюды! Да не туды, а сюды! – командовал Григорий запыхавшимся тюремщиком, вносившим поочередно в камеру то кадку с полуувядшими рододендронами, то горшки отцветавших и цветущих азалий, то ящик ландышей, то горшки с еще какими-то малоизвестными растениями.
- Пущай тута будет как в цветочном магазине, - объяснил удивленному узнику свои странные действия «божий человек». – Ну, таперича и ты заходь! – Он сделал знак кому-то за полураскрытой дверью, когда тюремщик внес последний горшок с гиацинтами и шумно поставил его возле параши. В камеру неуверенно вошла дама, которую Шандеревский ранее в «свите» Распутина не видел.
- Ему откройся, - указал Утешитель на узника и на табурет. – А сюды сидай, покамест я выйдусь-прошвырнусь и освежусь маненько…
Григорий Ефимович удалился обычным способом через дверь. Дама послушно присела на краешек табурета и сразу взволнованно заворковала:
- Послушайте, я хочу рассказать вам все! Не могу, чтобы никто не знал, что случилось.
- Мне? – удивился Петр Сергеевич, разглядывая незнакомку. Худосочная брюнетка с карими глазами; хоть и не первой свежести, но еще не потерявшая своей привлекательности. Про таких говорят: «Уж осень близится, а грачи все еще не улетели».
- Вы чужой, вы не знаете меня, вам не будет больно. Слушайте, слушайте! Ради Бога! – дама лихорадочно схватила и сжала руку узника, вместе с тем, усаживаясь основательней.
«Эх, дурак, не успел руку отдернуть!» Дама сидела, съежившись в своем куньем меху, но он, казалось, мало грел ее узенькие плечи, потому что вся она мелко дрожала.
- Что с вами? – спросил он тоном доктора. – На что жалуетесь?
- Теперь не знаю, как буду жить и что мне делать? – защебетала гостья, не выпуская шандеревской руки.
- В чем дело? Вы больны? – креп в узнике врач.
- Как вы думаете, со мной одной он так поступил?
- Кто?
- Гришенька.
- Ах, он! – Петр Сергеевич догадывался, о чем пойдет речь, и сказал уверенно: - Он со всеми так поступает, поэтому не расстраивайтесь!
Ее пальцы вцепились в руку, он даже почувствовал боль, и попытался высвободиться, но не тут было, – пальчики оказались стальными.
- Я ему верила… За что так ужасно Бог наказал меня? За то ли, что я пошла к нему? За то, что послушалась? - Пальчики впивались больней.
«За что мне боль причиняете?» - предпринял очередную, но безуспешную, попытку высвободиться Петр Сергеевич, и сказал с напускным равнодушием, неожиданно зевнув: - И за то, и за это…
- Вам неинтересно! – вспыхнула дама и к радости Шандеревского ослабила «мертвую хватку», что позволило ему, наконец, выдернуть кисть. «О, слава Богу!» - обрадовался он и, понимая, что говорить правду неучтиво, сказал неправду: - Очень даже интересно! Продолжайте, прошу вас! Я не выспался, извините…
Где-то тихо падали капли чьих-то слез (или только казалось), тускло светила под потолком вечная, никогда не перегоравшая, лампочка (о многом, ох, о многом, могла бы она порассказать), одуряюще пахли гиацинты.
- Я все должна открыть вам! – решительно заявила дама, победив кого-то в себе. – Из любопытства пошла я к нему, а ведь видела его глаза, как у зверя…
- Он такой! – согласился узник и подбавил страху. – У-у-ух, какой! Ужасный бывает порой…
- Он спросил тогда: придешь? И усмехнулся плотоядно. А я согласилась и пришла к нему вечером после причастия. Он ждал меня один, был разряженный…
- Ох, любит наряжаться, - вновь поддакнул Шандеревский.
- Вино на столе стояло, - продолжала она припоминать.
- И это тоже любит!
- Стал угощать. Я отказывалась…
- Так и не выпили?
- Ни-ни… Потом он вдруг схватил меня и поволок в спальню. Знаете, там у него угол, где на окне икона стоит?
- Увы, я не был в гостях, не довелось, но верю…
- Кинул меня на колени, сам сзади встал и шепчет в ухо: «Давай молись», и стал поклоны бить. И только я ответить успела, как полетела головой вниз…
- Не ушиблись?
- Он как зверь голодный накинулся! Последнее, что помню, как белье рвал, больше ничего…
- У-у-ух, он у нас такой! А дальше?
- Очнулась: лежу на полу, растерзанная, вся загаженная, а он надо мною стоит бесстыдный, голый.
- Совсем?
- В чем мать родила. Увидел, что я глаза открыла, и сказал со своей усмешкой подлой: «Что сомлела? Скусу в тебе все одно, что в рыбе – холодна больно. Ешо дашь? А то, смотри у меня!» А-а-а, - застонала дама и, схватившись за голову, стала раскачиваться, отчего видавший виды табурет (часто его употребляли не по назначению – как орудие наказания – ножки и расшатались), предостерегающе заскрипел.
- Полегче, полегче! – попридержал за рукав незнакомку Петр Сергеевич. – Не ровен час, свалитесь! Не стоит так убиваться! Дело житейское, с кем не бывало… Он у нас тот еще Донжуан!
- Как оделась, – продолжала дама, прекратив раскачиваться, - помню смутно. Выскочила на улицу, поймала извозчика. Он спрашивает: куда ехать? А я даже забыла, где живу…
- Чо на меня обижаться? – выглянул из-за кадки с цветами подслушивавший некоторое время Григорий Ефимович (Как появился никто не заметил). – Я как ентот Жуван! Бабам радость несу, а они не понимают свово счастия…
- Раньше я в Бога верила, а он мою веру испакостил и убил, - продолжала дама взволнованно, ничуть не удивившись внезапному появлению старого греховодника. – Бог меня не защитил! За что все это со мной было?
- Ладно, будя! Облегчила душу маненько и довольно! – Григорий бесцеремонно выдергивал табурет из-под сидевшей. – Чо расселась как в ресторации?!
- Нахал! Что вы себе позволяете? – гордо вскочила она.
- Неча принцессу корчить! Подь отсюдова, стервь неблагодарная! – замахнулся тяжелым табуретом коварный любовник. – А то тюремщика кликну, он тебе ягодицы намнет!
- Негодяй, подлец! – дама с видом оскорбленного достоинства решительно направилась к двери, которая предусмотрительно открылась и выпустила ее.
- Цветы уносить? – возник на пороге улыбающийся тюремщик (наверно, гад, подслушивал и подсматривал в глазок).
- Уноси, - разрешил «божий человек» и уселся на отвоеванный табурет. – Порезвились и будя!.. Пындравилось, как я вас здесь развлекаю?
— Это вроде пьесы?
- Да! А вы думали всамделишно? – Утешитель, довольный произведенным впечатлением, расхохотался. - Органы ОГПУ опробывають новые методы содержания подследственных – лучше раскалываются на допросах, когда с ними вот ентак…
-Я до того им все рассказал…
- Знать, вам спектаклю прислали в знак благодарности, в награду.
- Вы, Григорь Ефимыч, с какого здесь боку-припеку будете?
- Мне поручено… - замялся Утешитель и потупил взор.
- Вы артист?
- Все-то вам расскажи… Ишь, какой вы любопытный, Петр Сергеич! – хитро улыбнулся Распутин и похлопал заключенного по плечу. – Прощевайте, голуба моя!
«Может, это известный артист?.. Да, да, да! Очень похож на… Как я сразу не догадался? Фу, ты, как его фамилия?» – узник поднял глаза, желая найти сходство с не раз виденным на сцене образом. Но вокруг - никого и ничего: ни кадок, ни ящиков, ни горшков с цветами, ни этого актера. «Как же его, проклятого, имя?» Была лишь только вечногорящая под потолком лампочка и отдаленное капанье не то воды из-под крана, не то чьих-то слез… «Как они так быстро сумели убрать декорации? Похлещи, чем в театре! А кто роль дамы играл? Кажется, это тоже известная актриса… И ее фамилию забыл – память подводит».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

- Брат мой, Борис, окончил Петербургский горный институт и стал хорошим инженером, потом преподавал там же. Он считается одним из основоположников отечественного горного дела, - делился сведениями о родственниках Глеб Иванович. – Сестра, Наталья, выбрала специальность историка и не один год преподавала в Сорбонне, а ваш покорный слуга, извольте, - сами видите…
- Ну, ничего-ничего, - сочувственно развел руками Мокиевский. – Зато вы стали настоящим революционером, мой друг!
- И что в итоге? Позор… Тюремная койка?
- Будет вам, Глеб Иваныч! Мне тоже нелегко… Давайте лучше поговорим о чем-то возвышенном.
- О чем?
- Например, о религии или философии… Если хотите, о древнем Риме или о греках…
- Древних?
- Конечно. О современных сказать нечего. Разве, только сплюнуть?
- Говорите. Давно не слышал о сынах Эллады, - в глазах Бокия засветился искренний интерес.
- Ни у одного народа увлечение внешним миром не выразилось в такой яркой, вполне законченной художественной форме, как у них, - положил «первый камень» Мокиевский.
- У древних греков? – недоверчиво переспросил Глеб Иванович.
- Да. Всеми силами души они погружены в чувственный внешний мир, смотря на земную жизнь, как на законченное целое, и почти совсем не задумываясь о жизни вечной.
- Пожалуй, верно! Как дивно прославляли они блага жизни земной, - добавил и свой «камешек» Глеб Иванович.
- Какая чудесная картина развертывается пред нами в песнопениях Гомера! – положил и второй «кирпич» Мокиевский. – Земная жизнь человеческая во всех ее проявлениях предстает здесь пред нами, вся облитая лучами чарующей поэзии.
- Гомер – гений античности! – согласился Бокий и отметил про себя, что дверь камеры слабо шевельнулась (или показалось). Не подслушивает ли тюремщик? Но, что он поймет в этом, пустая голова?
- В песнях Гомера мы ощущаем, как в целом, так и в частях, свежую, цветущую юность человечества. – Мокиевский перехватил тревожный взгляд соседа на дверь. – Что там?
- Ничего! Показалось. Продолжайте.
- Весь мир полон дивной гармонии и нигде нет разлада. Ни в жизни природы, ни в жизни человеческой. Даже несчастья, даже слезы не портят того жизнерадостного ощущения, которое возникает при чтении Гомера.
- Интересно, есть ли в здешней библиотеке Гомер? – снова покосился на дверь Бокий.
Подозрительная дверь мгновенно отреагировала и, колыхнувшись (значит, все-таки, подслушивали), голосом тюремщика ответила: - Хуже б не было примера, коль читали б здесь Гомера!
- Опять, сукин сын, в рифму норовит! – выругался Глеб Иванович.
- Какой, все же, талантливый у вас тюремщик! – восхитился Мокиевский. – Может его пригласить, пусть тоже послушает, коль интересно? Эй, как вас?..
- Ничо, ничо! Отсюдова послушаю, - заскромничали за дверью, и петли смущенно скрипнули.
- Как угодно-с, - обиделся гомеровед. – Тогда, продолжим! Так вот, несчастья у греков, даже слезы, не портят того жизнерадостного ощущения…
- Вы это говорили, - поймал рассказчика на повторе сокамерник.
- Извините…
- Пущай повторит! – заступилась дверь. – Повторенье – мать ученья! «Вмешивается… Какой нахал!» – возмутился Бокий, но промолчал. – Они не более, как игра света и тени в чудно-прекрасной картине, - продолжил Павел Васильевич. – Все божественно и человечно. Смысл жизни в самой жизни, в наслаждении ее дарами.
- «Сладко вниманье свое нам склонить к песнопевцу, который слух наш, пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен», - неожиданно задекламировала дверь, значительно приоткрывшись. – «Я скажу, что великая нашему сердцу утеха…»
«Откуда этот безграмотный охранник может знать такие стихи?» Все вскипело в Глебе Ивановиче – какое наглое вторжения хама в чужую епархию! Сосед умиленно слушал. А не в меру эрудированная дверь продолжала удивлять: «Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости («Когда он закончит, наконец?!» - ярость переполняла Глеба Ивановича) рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом пышно покрытыми. («Экий молодец! – мысленно восхищался Павел Васильевич. – Как Глебу с тюремщиком повезло! Вот несправедливость. Одному все, а другому ничего».) Как из кратера животворный напиток льет виночерпий и в кубках его опененных разносит… - чтец, наконец, запнулся, что вызвало злорадную усмешку Бокия и досаду Мокиевского, который пришел на помощь и подсказал: «… думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может». Браво, браво, молодой человек! – Мокиевский захлопал в ладоши.
- Я вам не молодой человек, а старший сержант, - обиженно скрипнула дверь и захлопнулась.
- Слава Богу! – обрадовался Глеб Иванович. – Одни чудики кругом, включая и нас с вами, Павел Василич… Продолжать о Гомере будете?
- Буду… Жаль, что он на «молодого человека» обиделся. А вы его видели? Каков из себя?
- Не молодой и не старый – средних лет… А все еще старший сержант! Вот, поди, тупица, что на таком чине застрял…
- Тупица, не тупица, а Гомером шпарит наизусть почем зря! –восхищался Мокиевский.
- Откуда вы знаете, что наизусть? Может, он там за дверью по книжке читал?
- Ну, все равно, согласитесь: тюрьма, старший сержант и Гомер между собой плохо сочетаются! Даже, если и по книжке… Тюремщик, читающий Гомера? Нонсенс! Да, батенька, повезло вам с охранником! А вы Глеб Иваныч, не цените…
- Почему не ценю? Ценю, - Бокий сладко зевнул.

* * *
- Природа человека чрезвычайно многолика, - услышал Петр Сергеевич знакомый сиплый тенорок. – Она подобна цветнику, который…
- Который вы здесь устраивали, Григорь Ефимыч?
- Вам не пандравилось? Я так старался.
- В целом понравилось, только та обесчещенная вами дама была излишне назойливой.
- Они таки, энти дамы! Все до одной: что блондинки, что брюнетки…
- И что «природа человека»?
- Она подобна энтим дамам: капризна, своенравна!
- Понятно. А зачем все-таки устраивали здесь «цветочный магазин»?
- Чтобы развлечь вас, голуба моя!
- Мне нужно не развлечение, а свобода! – проснулся вдруг в Шандеревском пламенный революционер.
— Это сверх моих сил, сладкий вы наш! («Теперь сладким стал, - поморщился узник. – Скоро Горьким назовет?») Я человек не ученый и на большее не способен. – Григорий смущенно стал ковырять в носу.
- Я не в претензии к вам. Спасибо, как говорится, и на этом. Но все же…
- Всё же - оно всё, золотой вы наш…
- Что вы: то золотой, то серебряный, то сладкий, то горький, то голуба? – наконец, вспылил узник. – Какая я вам «голуба»?
- Прошу простить, но «горьким» не называл! – запротестовал Распутин, отмахиваясь обеими руками как от мух. – А, что «голуба», так я же к вам с лаской, от всей души, а вы обижаться вздумали… - «Божий человек» надулся и начал теперь ковырять грубо сколоченный тюремный стол.
- Занозу не засадите, - предупредил узник, но был прерван игривым женским голосом за дверью: - Григорь Ефимыч! Гри-и-и-шенька, дорогой! Можно к вам?
- Дуська, ты? Почему не можно? Заходь, б… эдакая! – Очередная дама появилась на пороге. – Рад тебе! – И Григорий раскрыл объятья.
«Опять балаган будет, – заскрипел зубами Шандеревский и приготовился к любой неожиданности. – Что на сей, раз устроят?»
- Щас, щас, щас! – Распутин, облобызав, оттолкнул гостью. – Дуняш, погодь, погодь! Вот только мебель принесут. – Затем, выглянув в дверь, скомандовал: - Заноси, заноси! Вон туды ставь.
Снова появился тюремщик. Он волок диван красного дерева, кожа которого была сильно истерта, а спинка хотела отвалиться.
- Сюдой, к стене вон ентой, – дирижировал Григорий. – Ну, таперя, Дуська, сидай на диван!
Дама расположилась, скромно оправив задравшееся платье.
- Оставь, как есть! Пущай панталоны видно – огонь по жилам!
- Нехорошо, Григорь Ефимыч, - оперлась на покосившуюся спинку Дульсинея, - хоть бы столяра, что ли, позвали.
- Думашь, я дивану ломаю? - с видом оскорбленного достоинства спросил Распутин. – Это Акулина! Как только ночует, так обязательно и развалит – ну, чистый леший!
- Не упоминайте ее имя! – топнула ножкой Дуся. – Ревную!
- Ревнуешь? Чо ревновать? Вас много, а я один такой!
- Не представляю себе любви без ревности! – пышная грудь дамы вздымалась. – Кто не ревнует, тот не любит!
«Сейчас начнется, - забеспокоился Шандеревский. – Опять гадость выйдет… Гляди, он ее сейчас на этом диване и…»
- Помните, как вы мне обещали ад показать? – кокетливо спросила Дуся и опустила глаза.
- И покажу, покажу! Хошь? – Григорий стал спешно расстегивать ширинку.
- При постороннем? –дама покосилась на узника.
- Какой он посторонний? Он свой! Правильно говорю, Петр Сергеич?
- Правильно! Мне отвернуться или выйти?
- Выйти стражник не даст, да и отворачиваться неча, раз мы свои!
- Какой ад хотите показать? –гостья непонимающе заулыбалась.
- Такой ад, што не рада будешь, - покончил Григорий с ширинкой и принялся за пояс. Сняв штаны и оставшись в кальсонах, сощурил глаза, захрустел как-то по-звериному зубами. Затем, вытянув руки, медленно двинулся к дивану.
- Ой, мамочки! – взвизгнула гостья и сползла на пол. Пружины, освободясь от тяжести (дама в теле), радостно запели. Тюремщик, по-видимому, будучи с ней в сговоре, предупредительно распахнул дверь. Гостья вскочила и выбежала.
- Ишь хитрая, змеюка! – заругался половой разбойник, придерживая одной рукой сваливавшиеся кальсоны, а другой, грозя на дверь. – Не буду же я в таком виде за ней по коридорам гоняться?
- Диван унесть? – высунулась из-за двери услужливая голова.
- Зачем ее выпустил? – рыкнул «божий человек».
- Не я! Сменщик… другой! Она ему, перед тем как войти, червонец сунула.
- Ей же, дуре, хуже! Уноси ентот диван к еб… матери! – Григорий стал натягивать штаны.
Тюремщик подхватил предмет мебели и поволок. Спинка, наконец, отвалилась.
- Щас зайду за ней, - пообещал тюремщик, но больше не появился.
- Что с этой спинкой делать будем? – забеспокоился Петр Сергеевич.
- Пущай полежит… Не мешает, ведь, - застегнул последнюю пуговицу на ширинке Григорий Ефимович и исчез.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.

На дороге возникла расплывчатая фигура. Бросив мгновенный взгляд на своих дремавших спутников, Шефнер поднес к глазам бинокль. К развилке приближался человек верхом на коне. Судя по всему, местный житель. Двигался он сравнительно быстро.
- Взгляни, - Эрнст растормошил проводника и указал на приближавшуюся фигуру, поспешно расстегивая кобуру.
- Кто-то к нам в гости, - сказал Каранахи. – Кто это может быть?
Подъехавший всадник спешился и, поприветствовав по-тибетски, спросил на ломаном немецком: - С вами два русских?
- Вы кто? – удивился Шефнер.
-Я быть член их экспедиция. Может, я видеть их?
Разбудили Пащенко и Кондиайна. Те подивились столь неожиданному гостю.
- Откуда ты? Какими судьбами? А где Шандеревский? Почему один?
- Доехав до полпути, повернул назад, решив, что возвращаться, не стоит.
- А Шандеревский?
- Отправился один. Я не знаю, что с ним.
- Где был все это время?
- В Монголии! Там у меня старые друзья с давних пор.
- Сюда, зачем прибыл?
- Соскучился. Думаю, где они? Что поделывают?
- Как нас разыскал?
- Слухами земля полнится. Местные указали – мол, ходит здесь какая-то экспедиция. Немцы вроде. Я и подумал, – может, и вы где поблизости…
- Ты, следопыт, сначала нас осуждал, что мы не хотим вернуться, а теперь…
- Осуждал, а потом поразмыслил: дурак, думаю, был!
- Так, что с Петром Сергеичем? Не слышал? Может, в пути погиб?
- Ни слуху, ни духу! Ничего не знаю. Как уехал, так и все…
- Вернулся, так вернулся. Будем вместе продолжать Шамбалу искать, - натужено улыбнулся Андрей Николаевич, с трудом веря в подозрительно складный рассказ гостя.
- Пошли к Шефнеру, - предложил Кондиайн. – Ему надо толком все объяснить. Надеюсь, не будет возражать, что в нашем полку прибыло.

* * *
- О, бгат мой, знаешь ли ты, в ком лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? – спросил ночной гость.
- В капитализмэ? – привычно предположил Иосиф и потянулся за трубкой, и пачкой «Герцеговины».
- Нет, ошибаетесь! А не в добгых ли и пгаведных?
Гость невысок, лысоват, с бородкой клинышком, слегка картавит и одну руку цепляет за жилетку, а другой – отчаянно жестикулирует.
«Уж нэ Ильич ли прэдо мной? – с тревогой подумал Иосиф. – Но мы ведь его давно уложили в Мавзолей. Воскрэс? С какой стати? Он нэ Христос никакой, а скорее Антихрист!»
- Не в тех ли, кто говоит и в сегдце чувствует: «Мы знаем, что хоошо и что пгаведно, мы достигли этого; гоое тем, кто здесь еще ищет!».
«Троцкого что ли цитирует? Ах, б…, спички опять гаснут! – обжегся Иосиф. – Одного министра сняли, поставили другого, а спички такие же! А еще говорят, что кадры решают все… Может вот его спросить, что дэлать?»
- Какой бы въед ни нанесли злые, въед добгых – самый въедный въед! – малорослый гость с решительностью хозяина ходил взад-вперед по кабинету, размахивая рукой. В неплотно закрытые шторами окна заглядывали встревоженные звезды, но, словно испугавшись, прятались в подоспевавшие облака. Луна давно в страхе убежала…
- Какой бы въед ни нанесли клеветники нам, - въед добгых – самый въедный въед! – повторил гость.
«Про Зиновьева и Каменева?» Трубка, вопреки проискам спичек, раскурилась, но хлюпала – накануне забыл прочистить.
- О бгат мой, в сегдце добгых и пгаведных воззъел некогда тот, кто тогда говоил: «Это – фаисеи». Но его не поняли!
«Знаю, знаю, кто такие «фарисэи». В Духовной Семинарии проходили. Наверное, он под ними Бухарина подразумевает. Правильно!»
Гость, ораторствуя, непонятно к кому обращался. Хоть и говорил «мой бгат», но ни разу в сторону курившего не посмотрел, что того слегка обижало.
- Самые добгые и пгаведные не должны были понять его… («Кого? Бухарина?») … их дух в плену у их чистой совести. Глупость добгых неисповедимо умна! Но вот истина: добгые должны быть фаисеями, - им нет дгугого выбоа!
«Выходит, и я тоже фарисэй, раз нэ могу покончить со своей дурацкой добротой?»
- Добгые должны гаспинать того, кто находит себе свою собственную добгодетель! Это – истина! – В руке оратора внезапно оказалась кепка. Да, та самая, знаменитая! Он напялил ее и воскликнул: - Где мой бгоневик? Мне тгудно без него выступать!
«Где его взять? Если был - не вкатишь его в кабинет?» Трубка нервно зашмыгала, грозя погаснуть.
- Втогым же, кто откгыл стгану их, стгану, сегдце и землю добгых и пгаведных, - казалось, забыл о броневике вождь мировой революции, - был тот, кто тогда вопгошал: «Кого ненавидят они больше всего?»
«Кого?» – гневно отбросил коварную трубку последователь Ильича.
- Созидающего ненавидят они больше всего: того, кто газбивает скъижали и стагые ценности, газъушителя, - кого называют они пгеступником.
«Я созидаю: Беломорканал. Днепрогэс, Магнитка! – Иосиф услышал доносившийся с улицы рокот мотора. – Неужели, он сюда въедет? Охрана, надэюсь, такого бэзобразия нэ допустит?»
- Ибо добгые не могут созидать: они всегда есть начало конца, – услышав рокот мотора, Ильич подошел к окну, и стал подавать сигналы, махая кепкой.
«Это надо же? Зовёт!»
- Они гаспинают того, кто пишет новые ценности на новых скъижалях, они пъиносят себе в жегтву будущее, - они гаспинают все человеческое будущее!
«Точно, про меня!» – Иосиф и раньше частенько жалел себя. И сейчас вновь комок подступил к горлу.
- Добгые были всегда началом конца! – Утер кепкой вспотевший лоб оратор и, наконец, посмотрел на слушателя: - Вопъосы есть?
- Владимир Ильич, посоветуйте, что мнэ делать с наркомом легкой промышленности? Спычки гаснут…
- Отвечу, если вы мне, в свою очередь, посоветуете, «как мне геогганизовать Габкъин?»
«Это, кажись, так статья его называется, - вспомнил Иосиф и испугался. – Что ответить?»
Из коридора доносились пугающе скрежещущие звуки карабкающихся по мраморным ступенькам гусениц.
«Но ведь броневик колесный! Неужели танк прислали?»

* * *
Дверь камеры неожиданно раскрылась, и на пороге возникли двое – рослый тюремщик и маленький, тщедушный и очкастый старичок в помятом белом парусиновом костюме; такие обычно носят пожилые люди на южных курортах и в санаториях. «Курортное» происхождение старичка подтверждала и соломенная шляпа, которую он теребил в руках.
- Вам лектора прислали, - сообщил тюремщик. – Прямо из Крыма. Прошу любить и жаловать!
Тюремщик, грохоча дверью, скрылся. Лектор в нерешительности продолжал мучить шляпу.
- Проходите, проходите, не стесняйтесь, – перебивая друг друга, залюбезничали обитатели камеры, пододвигая гостю табурет. – Садитесь сюда, садитесь!
- Меня зовут Иван Петрович, - осмелев, присел на краешек гость.
Обитатели камеры представились тоже.
- Мне велено прочесть вам цикл лекций по физиологии, - заговорил старичок сухим профессорским тенорком.
- Вы, простите, кем будете? – поинтересовался Мокиевский.
- Академик Павлов, - обиженно сообщил старичок, очевидно полагая, что и здесь должны были знать его в лицо.
- О, как приятно! А я… - начал Глеб Иванович и осекся, внезапно устыдившись бывшей своей должности – не объяснять же ему, что правнук знаменитого математика Остроградского; еще подумает: вот, мол, до чего докатился потомок!
- Вы из Крыма? – спросил, завистливо улыбаясь, Мокиевский: – Море, солнышко, кр-р-р-расота! – И зажмурил глаза, представив себя в шезлонге на пляже.
- Да. Сорвали с отдыха! – дедушка сделал кислое лицо. – Говорят, нужно немедленно начать читать лекции … Вам!
- Почему нам? – не понял нового абсурда Бокий.
- Сказали, что вы здесь на хорошем счету, и это как поощрение… - Академик боязливо съежился и покосился на дверь, словно, сболтнул лишнего. – Больше ничего не могу вам сказать. Будете слушать?
- С премногим удовольствием! - польщенные узники приготовились внимать академику, а тот, поднявшись, как будто даже прибавив в росте и положив еще не до конца измятую шляпу на табурет, победоносно глянул на немногочисленную аудиторию, и начал:
- В моей докторской диссертации описан ряд фактов, которые привели меня к заключению, что кроме известных, так сказать, ритмических нервов сердца, существуют еще два антагонистических нерва, влияющих на силу сердечных сокращений: ослабляющий и усиливающий. С тех пор я продолжал это исследование, разнообразя методы наблюдения и углубляясь в подробности новой области. Эти более поздние опыты почти исключительно касались усиливающего нерва.
«Все ясно, - смекнул Бокий, - они решили применить более изощренный метод пытки – пытать «лекциями», и даже не поскупились на настоящего академика».
- В старых моих опытах действие новых нервов обнаруживалось тем, что они изменяли уровень кровяного давления без изменения ритма или, по крайней мере, без всякого отношения к колебаниям его.
«Как бойко говорит, - подумал с тоской Мокиевский, - видать, хорошо дедулька на юге отдохнул. Что ли на него гипнозом попробовать? Вряд ли подействует – он сам, видно, в этом деле мастак, если физиолог.»
- В Лейпцигской лаборатории я ставил опыты… - Старичок слегка подавился слюной и закхекал.
«Ура! – возликовал Бокий. – Так ему, поделом!»
«Ага, споткнулся! – злорадствовал и Мокиевский. – Черт старый!»
- Теперь, действительно, - прокашлялся оратор, - при раздражении усиливающего нерва на кривой можно было видеть не только повышение кровяного давления, но и увеличение каждой отдельной сердечной волны. Последнее особенно резко выступало тогда, когда усиливающий нерв не содержал в себе примеси ускоряющих волокон.
«Если так и дальше дело пойдет, - с ужасом представил Бокий, - придется самому проситься на допрос к следователю: бейте, пытайте, только лектора уберите!»
«Это негуманно, - думал Мокиевский, - мучить научными лекциями в тюрьме! Где такое видано? В какой стране?»
- Господа, я чувствую - то, о чем говорю, вам не интересно, - раскусил нерадивых слушателей академик.
Что вы! Очень даже… - попытался соврать Бокий, но на лице было обратное.
- Очень интересно! Продолжайте… - заголосил и Мокиевский, стараясь придать словам как можно больше искренности. – «Вот, черт! Почувствовал! Знать, и опытный физиономист, к тому же».
- Простите, я понимаю – это мое упущение, что сразу, взяв быка за рога, начал с серьезной темы, - раскаивался Павлов. – Тогда я вам, в искупление вины, для начала, если позволите, кое-что расскажу о себе…
Глеб Иванович даже улыбнулся, почувствовав шанс на спасение от научной скуки, –биография всегда занятней.
Мокиевский тоже слегка повеселел.
- Родился в Рязани в 1849 году в семье священника. Среднее образование получил в местной духовной семинарии.
«Сейчас, значит, ему уже за восемьдесят, - стал прикидывать Глеб Иванович, - а бодр как огурчик, сукин сын!»
«Это еще, куда ни шло», - облегченно вздохнул Павел Васильевич, на которого факты чужой судьбы и жизни всегда оказывали умиротворяющее действие.
- У нас было несколько отличных учителей, - мерно журчал басовитый тенорок. – Вообще, в семинарии того времени было то, чего так недоставало печальной памяти толстовским гимназиям. («О, по Льву Николаичу прошелся! – отметил приятное Бокий. – Я тоже его занудств не переношу».) Можно было быть плохим по одному предмету и выдвигаться по-другому. И это не только не угрожало вам какими-либо неприятностями до увольнения включительно. А даже привлекало к вам особенное внимание: не талант ли? В 1870 году я поступил в число студентов Петербургского университета на естественное отделение. Это было время блестящего состояния факультета. Мы имели ряд профессоров, с огромным научным авторитетом и с выдающимся лекторским талантом.
- Как у вас? – попытался подпустить сомнительный комплимент Мокиевский.
- Какой у меня? – заскромничал ученый. – Я по сравнению с ним мелюзга!
- Будет вам на себя наговаривать, - запротестовал Бокий и мысленно добавил: «Ах ты, старый зануда!»
- Ну, если не хотите биографию, могу лекцию продолжить! – пригрозил Иван Петрович, словно догадавшись об истинной реакции слушателей.
- Нет, нет! – испугались узники. – Лучше биографию!
- Ладно, так и быть, - сжалился курортник. – Получив кандидата естественных наук, в 1875 году я поступил на третий курс Медико-Хирургической Академии, но не с целью сделаться врачом, а с тем, чтобы впоследствии, имея степень доктора медицины, быть вправе занять кафедру физиологии.
«У дедульки губа не дура! – снова нехорошо подумал Глеб Иванович. – Ишь ты, какой карьерист!»
- Я тоже врач, - не удержался от признания Мокиевский и покраснел, чувствуя превосходство над собой знаменитого ученого.
- Очень рад, что мы коллеги! – глазки из-под круглых очков засветились интересом. – Что заканчивали? Какая специализация?
- Ту же Академию, только годами позже. Я, знаете, вообще-то… гипнотизер, - совершенно застеснялся Павел Васильевич и заерзал на койке.
- А-а-а… - слегка опешил старичок, но тут же нашелся, и, словно жалея коллегу, ласково добавил: – Ну, ничего-ничего, я тоже применяю гипноз в своей практике… это бывает… Так вот, я, переходя в Академию, должен был стать ассистентом у профессора Циона.
- Читавшего физиологию? – проявил осведомленность Мокиевский.
- Да, у него. Но произошла дикая история… - старичок сделал паузу, словно подбирая точные слова, каковыми можно было бы полнее выразить меру дикости.
- Что случилось? – воскликнул, разбуженный паузой Бокий. - «Как я заснуть умудрился? Надеюсь, что он подслеповат – все же за восемьдесят – и не заметил моей непочтительности».
- Талантливейший физиолог был изгнан из Академии! – добавил громкости дедушка, очевидно, так и не найдя, что искал.
- За что? – окончательно расправился с сонливостью Глеб Иванович и посмотрел на притихшего Мокиевского – не спит ли? – тот как-то подозрительно касался подбородком груди.
- Политика проклятая! Но мне повезло: я попал в лабораторию при клинике профессора Боткина, где и пробыл многие годы.
- Боткин? – оторвал подбородок от груди Мокиевский, услышав знакомое имя. – Боткин – это голова! Интересно было?
- Интересно-то интересно, и даже, несмотря на все неблагоприятное, что было там…
- Что, было? – подхватил Бокий. – «У меня, ведь, тоже была лаборатория! Эх, как время летит…»
- Скудость средств, прежде всего! И все, что с этим связано, - сказав это, лектор полез в жилетку за часами.
«Наверное, время истекло?», - с надеждой подумал Мокиевский, прикрывая ладонью сладкую зевоту. – «Оказывается, что история чужой жизни действует успокаивающе…»
- Ох, интересны были беседы с Сергеем Петровичем! – физиолог спрятал часы. – Но об этом в другой раз, господа!
- Кто этот Сергей Петрович? – уточнил Бокий, внутренне ликуя – наконец-то, закончилось!
- Боткин, – успел ответить старикашка, прежде чем властная волосатая рука тюремщика выдернула его из камеры.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

Люстра начала медленно и торжественно гаснуть. Раздались первые звуки увертюры. Нахохленный дирижер с видом заговорщика палочкой на что-то указывал музыкантам, которые отвечали ему взаимностью, дуя в свои трубы, стуча в литавры и распиливая скрипки. В воздухе поплыл меланхолический мотив, который, постепенно разрастаясь, жестко и властно зазвучал у медных на фоне лихорадочного и нервного биения струнных; затем мотив сменился широкой певучей мелодией.
- Эх, быстрей бы действие! – заерзал непоседа Клим, нелюбивший длинных вступлений.
- Тэрпи, тэрпи, - повернулся к нему Иосиф. – Прасвэщайся культурно. Нэ все же тебе шашкой махать… А ты, Лазарь, тоже оперу нэнавидишь?
- Нет, Коба, я, напротив того, люблю, - замурлыкал Каганович. – Сам мечтал музыке учиться, и если бы не революция, то еще неизвестно как бы вышло…
- На скрыпочке бы пиликал? Да? – усмехнулся вождь в усы. – А мы бы с Климом ходили тебя слушать…
- Не знаю, не знаю, - заерзал Лазарь, пожалевший, что коснулся сомнительной темы. – Стал в итоге сапоги тачать! Это более пролетарское занятие…

Наконец, занавес разделился надвое и поплыл в разные стороны, а обитатели правительственной ложи устремили взоры на сцену. Из оркестровой ямы выпорхнуло какое-то облачко и полетело к погасшей люстре. Оно зацепилось за нее и приняло очертания человеческой фигуры – некий, слабосветящийся контур. Этот безбилетник присутствовал на каждом представлении своих опер и балетов, не пропуская ни одного. Пребывание «зайца» под потолком на люстре не могло быть замечено никакой, даже самой дотошной билетершей, и это радовало безбилетника.
- Я писал ее с небывалой горячностью и увлечением, - разговаривал сам с собой светящийся контур, - живо перестрадал и перечувствовал все происходящее в ней…
Между тем на сцене один герой отвечал другому, старательно выпевая слова:
«Был, как всегда, с восьми и до восьми утра прикован к игорному столу и, молча, дул вино… да на игру других смотрел».
- Почему он к картишкам пристрастился? – вслух осудил порочные наклонности сценического героя Клим.
- А наш Буденный – к коням! – вспомнил о пороках соратника Лазарь.
- Нэ мешайте слушать! – цыкнул Иосиф.
На сцене Томский от лица графини пел:
«Я все бы могла отыграть, когда бы хватило поставить три карты».
В оркестре немедленно отреагировали, троекратно ответив зловещим басовым ходом.
«Я тогда решил отказаться от всех заграничных и здешних приглашений и уехать куда-нибудь в Италию отдыхать и работать над будущей моей оперой, - вспоминал безбилетник на люстре. – Мой брат, очень кстати, приступил к сочинению либретто на этот сюжет по просьбе некоего Кленовского. Но последний от сочинения музыки, в конце концов, отказался, почему-то не сладив с задачей. Между тем директор театров Всеволожский увлекся мыслью, чтобы я написал… и непременно к будущему сезону».
На сцене Томский добрался до третьего куплета своей баллады:
«… кто пылко и страстно любя, придет, чтобы силой узнать у меня. Три карты, три карты…»
Инструменты в оркестре вновь трепетно забились, а люстра слегка закачалась, – точно со сцены подуло.
- Почему качается? – указал пальцем, больше смотревший по сторонам, чем на сцену, Клим.
- Вентиляция, наверно, или сквозняк, – отреагировал Лазарь, тоже смотревший на все, кроме сцены.
- Вдруг оборвется? – встревожился самый наипервейший «ворошиловский стрелок».
- Будет тебе, - улыбнулся бывший сапожник.
- Заткнытэсь, наконэц! – нахмурился вождь. – На сцену смотрите, а нэ на люстру!
«… если удастся хорошо устроиться где-нибудь в уютном уголке за границей (вот как сейчас, например, на этой люстре), тогда я быстро справлюсь и к маю представлю в дирекцию рукопись, а летом…» - Хрустальное сооружение под потолком продолжало, едва заметно, раскачиваться.
Вторая картина сменила первую. Старая графиня пришла в спальню Лизы, на что беспокойно откликнулся оркестр.
- Смотри, смотри, а тот за портьеру спрятался, – заметил маневр Германа зоркий Клим. – Подслушивает, что ли, гад?
«Первые эскизы я начал во Флоренции, за неделю была готова первая картина вчерне, а там – и вторая, а за ней – и третья. Дело быстро спорилось, и я уложился в четыре с половиной месяца. Хоть и не столь быстро как с «Онегиным», но все же…»

Любовный дуэт героев в заключение второй картины усыпил забывшего и про люстру, и про все на свете Ворошилова.
- Клим, ты мэня па-а-азоришь при людях, - затормошил соратника Сталин. –Больше никогда тебя нэ возьму с собой!
Каганович с тайным злорадством наблюдал за посрамлением любимчика вождя.
- Три карты, три карты, – забормотал Клим и проснулся. – Извини, Коба, устал за день на боевом посту. Приснилось, что в дурака дуюсь!
«Скорей бы антракт, - подумал Лазарь, хоть и любивший оперу, но не столь пылко. – В туалет хочется – аж невмоготу!»
Наконец, милосердный антракт подоспел, и всемогущая троица с чувством большого облегчения покинула правительственную ложу. Охранявшие входы и выходы, люди в штатском встрепенулись: идут!
- Ты что же, Николай Иваныч, опаздываешь! – укоризненно ткнул трубкой под ребра Наркому, аккурат пониже ордена «Красного Знамени», вождь.
- Виноват, Есьсерионыч! Одного фрукта допрашивали. Поэтому задержался.
Вождь прошел вперед. Ответ опоздавшего его уже не интересовал.
- А кина интересная была? - растерянно спросил чекист у соратников.
- Какая кина? Ты с люстры свалился? Опера здесь, Большой, понимаешь, театр… Эх, культура! – набросился Лазарь.
- Кстати, о люстре, - доверительно зашептал на ухо Николая Ивановичу Клим Ефремович. – Та, что в зале, странно как-то качается. Неровен час, как бы не оборвалась, а тут, сам понимаешь, правительство… Ты пошли своих на чердак, чтоб проверили – вдруг покушение готовят?
- Мы щас мигом! – воодушевился чекист, видя, что есть возможность выслужиться. – Эй, Трепаев, подь сюды!
Члены правительства больше в ложу не вернулись – хорошего понемножку, да и насущные дела даже в вечерний час звали в Кремль. Чекисты облазили весь чердак и подвалы, но ничего подозрительного не обнаружили. Качание осветительного прибора отнесли к наличию сильного сквозняка, а за одно и выяснилось, что здание ветхое и давно просит капитального ремонта.

* * *
- Ох, и много вокруг меня народу вертелось! – сказал Распутин, косясь на диванную спинку, валявшуюся посреди камеры. – Анька Вырубова, хрейлина ихняя, Арошка Симанович, купец первой гильдии из Мозыря. Я его своим сиклитарем заделал и стал звать «Симочкой», а ему и понравилось… Мошка Гинзбург, банкир, коммерции советник. Ешшо банкир да кандидат ерьдических наук Димка Рубинштейн. Ево я «Митряем» стал величать – тоже понравилось…
- Вы себя сплошь банкирами да купцами окружили? – с завистью спросил Шендеревский.
- А ты, как думал? Где банкиры и купцы, там и деньги, а мне денюшки завсегда нужны были. Я из бедных!
- И женщин много вас окружало… да и продолжают…
- Про жонщин я и не говорю – отбоя нету, как тогда, так таперича! Вы и сами видите.
И, как подтверждение сказанного, из-под двери просочилось заискивающе-жалостливое: «Гришенька, можно к тебе?»
— Это, нешто. Акулина, - неуверенно сказал Григорий, не узнав искаженный узкой дверной щелью голос.
- Я, дорогой, родненький! – На пороге возникла дородная бабища «некрасовской» породы, останавливающих на скаку коней и входящих в горящие избы. Трудно поверить, что тоненький, писклявый голос принадлежит ей.
«Такая не только диван, но что хочешь, сломает запросто», - подумал в восхищении Петр Сергеевич и опасливо вдавился в койку. Вошедшая бросила оценивающий взгляд на валявшуюся спинку и удивилась:
- Кто сломал?
- Ты, когда в раж вошла! Аль не помнишь?
- Не помню, не помню, батюшка… убей, не помню!
- Убийствовать не буду, так и быть! А што с тобою делать дальше? – Григорий наморщил лоб и почесал затылок. Глаза Акулины наполнились слезами не то раскаивания, не то умиления.
- Ты енто, неча здеся нюни распускать! Лучше сначала вынеси спинку отсель, да и тюри мне, поди сготовь – голоден я.
Акулина колыхнулась большим, рыхлым телом, ловко подхватила спинку и исчезла в дверях.
- Как вы с такой кобылицей управляетесь? – с завистью и тайным восхищением спросил узник.
- Енто дело не хитрое… Головой надо работать, головой, голуба моя!
- Умом что ли?
- Хоть умом, хоть лбом, хоть носом – чем сподручней.
Толком, так и не поняв, но, решив не сердить переспрашиванием, узник переключился на другое:
- Что такое, как вы сказали, «тюря»?
- Не знашь, што такое тюря? Эхма! Енто едьба така! Скусная – пальчики оближешь. Квас, хрен, капуста квашеная – вот и тюря, голуба моя!
- Все вместе? – ужаснулся узник. – Ну, и рецепт… Бр-р-р! Гадость-то, поди, какая!
- Сам ты гадость!
Не дав конфликту развиться, в дверях показалась Акулина, держа в руках нечто вроде полоскательницы. Поставив посудину на стол перед Григорием, и положив рядом пару деревянных ложек, дама отошла к стене и замерла в ожидании дальнейших распоряжений. Распутин, схватив ложку, жадно набросился на еду. Потом, очевидно, вспомнив, что не один (Откуда взялась такая деликатность?), сунул другую ложку узнику.
- Давай за компашку!
- Премного благодарен, - отшатнулся узник, содрогаясь от могучего чавканья соседа. Сладковато-кислый, нестерпимый дух повис в воздухе.
«Как можно есть подобную гадость?!»
- Не побрезгуй!
- Спасибо, спасибо, я не голоден.
Григорий, выскоблив не только с помощью ложки, но и пальца, плошку до бела, удовлетворенно крякнул и тут же рыгнул с такой силой, что чуть не свалился с табурета. Шандеревский, некогда интересовавшийся реактивным движением, но сомневавшийся в эффективности подобного, сразу уверовал в разработки Кибальчича, писавшего свой труд, кстати, тоже сидя за решеткой. Воистину, ракета может сама себя двигать в пространстве, «отрыгивая» с большой силой выхлопные газы. Желудок «божьего человека», заправленный тюрей, тоже сработал как реактивный двигатель.

* * *
Адольф сидел в глубоком любимом кожаном кресле. Настольная лампа ласково освещала огромный письменный стол, заваленный картами, книгами, справочниками, блокнотами, тетрадями и отдельными листами. Пса рядом почему-то не было. Возможно, он отправился по своим «личным» делам. Другое кресло напротив пустовало.
«Вспомнит ли кто меня и мои деяния?» Сбоку раздалось легкое покашливание. Адольф поднял глаза: кресло напротив не пустовало. «Как он вошел и сел без разрешения?»
- Я был учеником Канта, - прокашлявшись, заявил пожилой господин, одетый по моде столетней давности.
«Снова у меня галлюцинации, и даже тибетский врач не в силах помочь избавиться от них», - трезво оценил происходящее фюрер.
- Но, овладев философской формой изложения, я все же философом в полном смысле не стал, - заскромничала «галлюцинация» и заскрипела креслом. – Может, кому моя теория и покажется слишком туманной, но вы, надеюсь, меня понимаете?
- О чем, простите? И кто вы?
- Сейчас догадаетесь… Я поднял свой голос против модной в мое время геометрической школы стратегии и показал, что человеческий дух безгранично важнее, чем линии и углы оперативных построений.
- Вы, никак, сам…?
- Да, это я! Боюсь, наскучить вам своими трудами, но, тем не менее, позвольте оговорить еще некоторые вопросы, коль история возложила на ваши плечи столь ответственную миссию, господин…
- Не важно, – заскромничал фюрер. – Какие вопросы? Впрочем, я могу сам вам ответить, не дожидаясь, пока вы их зададите.
Гость явно опешил и забился в кресло поглубже.
- Вы слишком в своих трудах переоценивали сухопутные силы, - пошел «в атаку» фюрер, - вы проявили явную близорукость, ибо на самом пороге машинного периода войны заявляли о своей уверенности в том, что превосходство в численности приобретает с каждым днем…
- Позвольте, - робко запротестовала «галлюцинация».
- Не позволю! – закреплял успех фюрер. – Вы не внесли каких-либо новых и ярких прогрессивных идей в тактику и стратегию! Вы не двигали мысль вперед, а только систематизировали ее…
Фюрер вдруг потерял нить повествования, что с ним стало случаться с недавних пор довольно часто, и чего он панически боялся, особенно при людях. Это позволило привидению взять реванш.
- Но я обобщил наполеоновский опыт! – запротестовало кресло. – Я сделал революцию!
- Революцию наоборот! – фюрер, вспомнив, о чем речь, продолжил натиск. – Вы призывали назад, к, так называемой, «племенной войне».
- Выходит, я вам больше не нужен? - Призрак обиженно и растерянно замигал ненастоящими глазами и покосился на дверь, за которой скребся пес – какая же нечистая сила потерпит возле себя собак?
- Не нужны, господин Клаузевиц, вы устарели!
- А как же мои знаменитые тезисы? – цеплялся за соломинку ученик Канта. - Например, вот это: «Война обладает только одним средством – боем». Или вот это: «Кровавое разрешение кризиса, стремление к уничтожению неприятельских вооруженных сил – первородный сын войны». Или…
- Хватит, хватит! – замахал руками фюрер. – Дальше я и сам знаю: «Лишь крупные бои общего характера дают крупные результаты». Ну и, наконец: «Мы и слышать не хотим о тех полководцах, которые будто бы побеждали без пролития человеческой крови». Бред, бред, бред!!!
Собака под дверью выла, злобно рычала, чуя потустороннее присутствие, и отчаянно скреблась, намереваясь сделать подкоп и спасти хозяина.
- Мне пора, а то, знаете, я, как и все подобные мне субстанции, не люблю и боюсь домашних животных, - признался гость, обретая кисейно-голубую прозрачность и, начиная, подобно аэростату, отрываться от кресла и подпрыгивать вверх.
- Куда вы? –сожалел фюрер, что грубо обошелся с гостем из прошлого.
- Раз я вам неинтересен, к Сталину полечу! – пригрозило привидение, взвиваясь под потолок и растворяясь в воздухе.
- Раз, так хорошо летаете, придется мне ходатайствовать перед Германом, чтоб он взял вас в Люфтваффе, - пошутил Адольф, обращаясь к бившемуся под потолком облачку. – Мы вами, думаю, сильно модернизируем нашу авиацию… А обиделись зря, да и к Сталину лететь собрались напрасно! Он вас тоже не поймет…
Облачко, тем временем, испарилось, оставив после себя, как и положено, неприятный запах серы. Фюрер пожал плечами – ну, мол, как хотите – и, подойдя к двери, распахнул ее. Исстрадавшийся пес бросился к хозяину, поставив ему лапы на грудь и, пытаясь лизнуть в лицо.
«Придется сегодня спросить врача: почему эти видения не прекращаются?»

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

Иосиф вздрогнул от неожиданного постукивания в оконное стекло. «Ни Ленин ли на броневике рвется? Но, кажется, его временно отвадил. Кто тогда?»
Подошел к окну. Какой-то комочек или сухой лист – на дворе осень - прибивался ветром. В сумерках не разобрать. В кабинете свет, а снаружи темень. Потянулся к форточке. Проветрить не мешает. Накурил безбожно. Вертлявый листочек-комочек, будто разумное существо, быстро засеменил вверх по раме и прошмыгнул в форточку. Попав в помещение, он полетел, словно не раз бывал здесь, и уверенно приземлился в кожаное кресло.
- Хорошо, что и у вас такие же отличные кресла, как и у него, - сказал запыхавшимся голосом комочек-листочек и стал, постепенно разрастаясь, принимать облик человека. – Ох, и долго летел к вам!
Хозяин кабинета настороженно отошел от окна. «Мнэ почудился чей-то голос?»
- Кто вы, товарищ? Вы от Ильича?
- Нет, не совсем… - промямлило нечто, быстро обретавшее человеческую плоть вместе с одеждой.
- Охрана! – попытался крикнуть Иосиф и почувствовал, что громкой получилось только первое «О», а остальные буквы резко снизошли до шепота.
- Если будете орать, лишу голоса! – пригрозил странный гость. – Поговорим спокойно. Нервничать не надо. Я не опасен, тем более без броневика… Шутка!
«Откуда про это знает?» – Мурашки пошли по коже. – «Нэ заслан ли Троцким?»
- Знаю, знаю… я все знаю! Я ведь не от мира сего. Вот и знаю! Там мы все знаем… Лучше закурите трубку! Люблю запах хорошего табака. И побеседуем немножко о том, о сем. Кстати, как дела со спичками? Улучшились?
- Ни черта нэ улучшились! – Иосиф почувствовал, как ему наступают на больную мозоль. - Двух наркомов сменил, а спички говно!
- Не тех меняете.
- Как нэ тэх?
- Самого Николая Иваныча пора…
- А и в правду… Как это мнэ самому в голову нэ пришло? Один голова хорошо, а два – лучше! Засиделся он, это точно…
- Меняйте, меняйте! Знаете, как сразу легко будете раскуривать?
- Верно. Лаврентий давно меня обхаживает и, как кот на сметану, облизывается. На тот пост заглядывается. Как раньше я нэ догадался?! Спасибо вам, мил чэловек. Как вас величать?
- Клаузевиц.
- Спасибо, товарищ Кляузевиц.
- Да не товарищ, а господин, и не Кляузевиц, а Клаузевиц! – поправил гость.
- Извиняюсь… Вы иностранец будете?
- Немец.
- Нэмэц? Хорошо! Мы сейчас с ними дружбу водим. И его люблю очень… ихнего… «фигнера», - неуверенно произнес последнее слово Сталин и слега смутился – не напутал ли?
- Фюрера?
— Вот, вот… фурэра, фурэра!
Клаузевиц снисходительно посмотрел на плохо справлявшегося с непривычными звукосочетаниями кавказца и мысленно простил его. «Пускай называет, как хочет, лишь бы нас немцев любил».
- Я и говорю, что кресла здесь у вас такие же, как у фюрера в Рейхсканцелярии, - оперся на удобные подлокотники и поерзал на пружинах гость. – Сидеть - удовольствие! Праздник для моих подагрических суставов.
- Мы их в Германии заказывали, - сам и не заметил, как выдал государственную тайну хозяин страны и Кремля. – Если нэ возражаете, я закуру?
- Я давно вам предложил. Если хотите, даже и трубку могу набить…
- Ну, это дэло интымное, товарищ Кляузник, - воспротивился вождь и надломил первую папиросу.
«Он меня продолжает неверно называть. Еще хуже, чем в начале… Какой «кляузник»? Не люблю кляузничать… опять простим представителю дикого народа».
Послышалось нервное чирканье и шипение не хотевших воспламеняться спичек, проклятия и чертыханья на русском и грузинском, кому-то угрозы и топанье ногами. Наконец сизый дымок заструился, и вождь успокоился.
- Ничего, что сэрой так воняет?
- Напротив. Я даже очень люблю этот запах… Иначе, какой же я тогда призрак, если без серного запаха?
- Вы всего лишь прызрак? – разочарованно пустил из обеих ноздрей дым Иосиф («Я думал, что он серьезный господин»).
- Нет. Это меня просто так в детстве дразнили, - скрипнуло суставами привидение, подтверждая свою материальную природу.
- А-а-а… - отлегло у вождя, и он облегченно выпустил целое сизо-грозовое облако. – Мэна тоже в Тифлисе чертом называли за то, что на ноге…
- Пальцы сросшиеся?
- Откуда ви знаете?
- Опять за свое? Я же вам объяснил - мы там все знаем!
- Так вы из абвэра? Охра-а-ана! – И снова «О» вышло громко, а остальные буквы ни к черту – разве кто так услышит? Но и выбегать из кабинета за помощью не солидно…
- Не волнуйтесь, я не оттуда… И не огорчайтесь: сросшиеся пальцы — это признак гениальности!
Иосифа аж в жар бросило, – любил он пуще всего, когда к нему применялось это словечко.
- Тоже так считаю, товарищ Кляузник.
«Кляузник, так кляузник… Что поделаешь? Товарищ, так товарищ…» - смирилось приведение и сказало: - Я, собственно, к вам, извините, прилетел, чтобы поговорить о военном искусстве и стратегии.
— Это хорошо, - затянулся вождь и пустил дым на сей раз из ушей, словно продувая их для слушания. – Прилэтели, говорите? Так это вы через форточку?
- Ничего удивительного – у нас с авиацией дело поставлено на широкую ногу. Вот скоро и Гесс в Англию полетит…
- Рудольф? В Англию? Зачэм? - Пепел просыпался на устланный горелыми спичками ковер, а дым, по-видимому, от удивления стал просачиваться из брюк, точнее из ширинки.
- А черт его знает, зачем?! Вожжа под хвост попадет и… Но это еще не скоро – в будущем. Не волнуйтесь!
- А-а-а… - протянула трубка, и дым пошел откуда-то из-за пазухи.
- Некоторые филантропы могли бы, пожалуй, вообразить, что обезоружить и сокрушить противника можно искусственным образом, без особого кровопролития и что к этому именно и должно было бы стремиться военное искусство… - «товарищ Кляузник» посерьезнел и напыжился, словно собираясь вступить с кем-то в бой. – Как бы ни соблазнительна была такая мысль, тем не менее, она содержит заблуждение, и его следует рассеять.
- Рассэйте, рассэйте, - согласился вождь, незаметно от гостя, растирая сапогом на ковре свой застарелый плевок. – «Хоть я и вождь, но труд уборщиц уважаю».
- Труд уборщиц? – подхватил, как бы про себя, прочтя мысль, призрак и спросил без обиняков. – А вам не довелось читать мой труд?
- Какой?
- Как какой? «О войне»! Результат двенадцатилетних напряженных размышлений.
- Очень извыняюсь, но нэ довелось. – Застарелый плевок въелся в ворс и не хотел счищаться, – «Ну, и черт с тобой!», – Топнул ногой Иосиф.
- Очень плохо… К сожалению, смерть от холеры в 1830 году не дала мне возможность закончить работу…
- Так вы умэрли? А сыдите, как живой!
- Спасибо за комплимент! Это ваш Ленин - «как живой», а я… - в голосе покойника промелькнула легкая обида, но раздавшийся за дверью задиристый дискант прервал говорившего:
- Наденька моя не у вас?!
«Легок, черт, на помине! Что ему в Мавзолее не лежится? Уж и так, и эдак: и мрамором всего обложили, а он все шастает…» – подумал Иосиф и в сердцах снова сплюнул – табак в рот попал. «Кляузник» заметил и поморщился – «Наш фюрер такого себе не позволяет!»
За дверью послышалось угрожающее урчание мотора.
«Вот б…! Все-таки на бронэвике! Как удалось взобраться по ступенькам?» - Сталин выставил вперед как пистолет трубку и приготовился к обороне. А за дверью с пулеметным проворством закартавило:
- Товаищи большевики, сейчас мы будем штугмовать эту цитадель уусских цааей. «Авооа», к залпу готовсь!»
«Нэужели на крэйсере приплыл?» Охрана, Охрана! – Но опять получился еле слышный сип. «Мэня, навэрно, нэмец голоса лишил. Точно, они в сговоре! Говорили же, что Лэнин нэмецкий агент, я нэ верил…»
- Пли! Раздался грохот, свет в кабинете погас, а мир за окном, казалось, колыхнулся. Стены и потолок стали рушиться, что-то больно ударило Иосифа по голове… Он проснулся в холодном поту, и машинально потянулся за трубкой, хотя и понимал, что курение натощак вредно.

* * *
- Когда я что-нибудь рассказываю из моей жизни, - начал, войдя в камеру, после краткого приветствия лектор, - то часто слышу: «Как бы хорошо, если б вы все это записали».
- И в правду, как бы хорошо! – подхватил Бокий.
- И не надо повторять каждый раз, - добавил Мокиевский.
- Да все времени нет, - посетовал Иван Петрович и, снова сняв шляпу, начал ее теребить. – Слушайте лучше! Тем более что пока все еще идут факты биографии, а это вам не столь утомительно. Там, правда сказали, - старичок показал глазами на потолок, - если биография не подействует, то давай, мол, их чистой наукой трави!
Узников слегка передернуло.
- Отец моей матери, Варвары Ивановны, был священником в городе Рязани при церкви Николы Долгого. Он умер, не знаю от чего и скольких лет, вероятно, однако, в пожилом возрасте. На его место, женившись на моей матери, как это было в обычае духовенства того времени, и поступил мой отец. Об этом моем деде я слыхал, что он какой-то странный.
- В чем странный? – заинтересовался Глеб Иванович.
- Точно сказать не могу, но знаю, что он за всю свою жизнь не получил даже самой маленькой награды.
— Значит, не ладил с начальством? – догадался Павел Васильевич.
- Да и, кроме того, был крут и тяжел в семье. Одну свою дочь, мою мать, оставил даже безграмотной, что не мешало ей быть умной женщиной.
- Хорошо, когда бывает не благодаря, а вопреки, - вспомнил ершистую юность Бокий.
- Очень жалею, что ничего не знаю больше о физическом здоровье этого моего деда, - снова посетовал Иван Петрович и, наконец, прекратив мять шляпу, нахлобучил ее.
- А мы как жалеем! Вы не представляете, - заметил Мокиевский. – Уходить собираетесь?
Нет. Еще рановато, - снова снял шляпу академик. – Я вас попугал маленько…
«Ишь ты, хитрый черт! Психолог…» – одновременно подумали узники.
- Вообще, семья деда была с каким-то физическим изъяном.
- О, это интересно! – снова воодушевился бывший чекист.
- Бабушку помню, как седую старушку, лежавшую в постели с постоянным кашлем.
- Ой, какая жалость! – всхлипнул тесоф-гипнотизер.
- Она скоро умерла, - успокоил лектор. – Семья деда состояла из двух сыновей и двух дочерей. Оба мои дяди по науке почему-то далеко не пошли: один был канцелярским чиновником, другой – пономарем в соборе. Оба холостыми умерли от легочной болезни…
- Бабушка, знать, не зря кашляла, заразила, - напомнил внимательный Бокий.
- Обе дочери, Марья и Варвара (моя мать) были вообще здоровы…
- Хорошо, что хоть они… - заметил Мокиевский вполне искренне.
- … но умерли от рака после шестидесяти, - добавил академик неутешительно.
- Плохо, - печально изрек Петр Сергеевич.
- О тетке Марье Ивановне я должен вспомнить здесь особенно тепло, - в голосе крымского старца появились лучи южного солнца. – Она была замужем за дворянином и имела от него двух дочерей, Надежду и Анну.
«Перечислением родственников, пожалуй, можно замучить столь же успешно, как и научной лекцией», - с тревогой подумал Глеб Иванович.
Мокиевский, очевидно, подумав о том же, сжался в напряженный комок: «Когда закончит?»
- Сколько я себя помню, она жила одна в отцовском доме, оставленная мужем.
- Бросил, подлец? – посочувствовали слушатели.
- Как это произошло, я или не знал, или позабыл, - признался ученый. – Средства ее были скудны. Вероятно, только небольшая плата от постояльцев в оставленном ей после смерти братьев старом разваливающемся доме. Конечно, никакой прислуги! Пришлось делать все самой.
- Ужасно, ужасно! – покачали головами слушатели.
- У нее имелась корова… - в голосе дедульки потеплело.
— Это еще ничего! – обрадовался Мокиевский.
- … и я видел часто, как она целыми часами пасла ее на окраине города, но жалоб на судьбу мне никогда не приходилось слышать от тетки.
- Какая мужественная женщина! – восхитился Бокий.
- Она всегда готова была помогать другим.
- Какая замечательная! – воскликнул Мокиевский.
- Заболевал, кто у нас в семье, она тут как тут! Применяет разные домашние средства и сидит около больного – вот, примерно, как я возле вас, - развлекая рассказами.
- Так вы в нее пошли? – снова в один голос спросили узники.
- Наверное, - согласился академик. – Случится ли горе, какое – она первая утешительница.
- Кто это «первая утешительница?» – послышался новый грубый голос, и в камеру вошел Григорий Ефимович, очевидно подслушивавший под дверью. – Я здесь Первый утешитель и других не потерплю!
- А кто вы, господин хороший? – видя, как непрезентабельно одет вошедший, спросил сообразительный академик.
- Нешто меня не узнаете? Я здеся ихним тюремным утешителем работаю! Шел по колидору мимо и слышу: «первая утешительница». Это меня прям обидело до глубины… Как же так? Да еще баба? Где она?
- Я про свою тетку рассказываю им, - указал перстом на узников Иван Петрович.
Вошедший бросил равнодушный взгляд на арестантов, и ничуть, не заинтересовавшись ими, снова обратился к Павлову:
- Ты, дедок, откель здеся взялся?
- Меня сюда пригласили работать. Временно, так как я академик и очень занят на основной работе. А работаю живодером – собак мучаю опытами. Но пригласили «утешителем» - лекции читать. Так что тетка не виновата.
- И ты «утешитель»? – осел всем телом Распутин, точно получил коварный кинжал в спину. – Им одного меня мало?
- Слышал, что вы один не справляетесь – камер много…
- Как же, не справляюсь? Итак, из тюрьмы цельный день, точно сам заключенный, не вылазю! Эх, кака несправедливость!
- Не знаю, батенька, не знаю… Мое дело маленькое: расписываясь в ведомости, а там четко и ясно в графе «должность» пропечатано – «лектор-утешитель». Разве вы тоже лектор? По виду не похоже…
- Я не лектор, я – хуже! – огрызнулся обиженный и грубо выругался.
«Что же может быть хуже?» – одновременно подумали узники, обрадованные неожиданным водевилем.
- Я читал свои «лекции-утешения» даже в тюрьмах за границей, - похвалился старичок, видя временную подавленность конкурента. – Во Франции, в Германии, в Италии…
- Эка важна птица! – присвистнул Распутин и стал извиняться: – Ну, прощевай меня, дед! Я не знал, думал, ты прихвостень какой! А ты вон аж академик! Прости меня, темного! Хошь на колени паду, хошь?
- Ну, ничего, ничего… бывает… на колени не надо, Боже упаси! А вы, собственно, мил человек, кто будете? Звать-то вас как?
- Распутин Гришка я! Аль подзабыли? – В доказательство он задрал рубашку и показал на спине следы от юсуповских пуль. – Все считали, что я утоп, а я вот он, целехонек, ни в одном глазу… Сам кого хошь утоплю!
«Похоже на то», - мысленно согласились узники.
- Ах вы, Григорий Ефимович! Как интересно, – старичок восхищенно глянул поверх очков. – Давненько о вас не было слышно… Что любого утопите, – сомненья нет! Как говорится, в огне не горите, в воде не тонете… вечный вы наш!
- Я тута по соседству одного хмыря утешаю, - показал Распутин в сторону. - Ну тама, в соседней камере… а щас у меня перекур вроде, хотя я отродясь не балуюсь табаком…
- Понятненько, понятненько, - закряхтел дед. – Разрешите представиться, коллега. – Раздался жалостный скрип позвонков - лектор поклонился и протянул сухонькую ладошку. – Я физиолог, академик Павлов Иван Петрович.
- Ученый с мировым именем! Знаменитость! – загалдели узники с «галерки».
- Ишь ты! Не слыхивал о таком! –смутился Распутин и сердечно пожал протянутую ручонку.
- Ой! – взвизгнул старичок, оседая. – Полегче, полегче, дружок! Прямо, хватка Командора… Моцарта на вас нет!
- Какова еще Жмоцарта? – Распутин разжал клешню. – То-то, дедусь, знай наших! – Добродушно улыбнувшись, добавил: - Неча мне здеся с вами лясы точить – перекур кончился – пойду к свому хмырю, а то он там, поди, скис один.
- Успеха вам, - с опаской покосился на закрывавшуюся дверь (Как бы не вернулся!) Иван Петрович, потирая раздавленную кисть, и продолжил лекцию:
- Семья отца, наоборот, была крепкая, богатырская…
- Вы явно не в них, - тихо съязвил Бокий.
- … железного здоровья. Этот мой дед был деревенский пономарь, как и ряд его предков, тоже все низшие члены церковного сословия: дьячки да пономари.
«Что-то лекция затянулась», - сладко зевнул Мокиевский, начиная видеть первый сон: – будто он, сам пономарь, влез на колокольню и…
- Дмитрий (дед), Архип, Мокей и Павел, от кого и пошла моя немудреная фамилия… Мой отец хорошо помнил свою генеалогию и передал ее мне. – Иван Петрович явно увлекся рассказом, забыв про часы и про все на свете. – Мой дед был очень умный человек и дельный. Он провел трех своих сыновей через семинарию. Двух Иванов и Петра, моего отца. Старший - настоящий богатырь! Про него отец рассказывал, что в кулачных боях рязанских молодцов против окрестных крестьян он был главарем…
Глеб Иванович увидел себя по пояс обнаженным, приготовившимся к кулачному бою. Впереди ватага крестьян… Умиротворенное посвистывание вылетало из ноздрей – такой сон самый полезный, и даже в камере.

* * *
- Тибетские монахи, встреченные мной, рассказывали не только об обширнейшей сети подземных туннелей, связывающих общины посвященных, но и о быстрых средствах передвижения - аппаратах, которые циркулируют в этих таинственных артериях. Лишь чрезвычайно развитая технология, располагающая мощнейшей энергией, может позволить постройку подобной сети туннелей, которые, согласно некоторым данным, простираются на тысячи километров. – Шефнер наслаждался эффектом, производимым его рассказом.
- Тысячи километров? – Ева всегда первой приходила в изумление.
- Да, тысячи. Что касается аппаратов, перемещающихся под землей с огромной скоростью, то их существование предполагает владение технологиями чрезвычайно высокого уровня.
- Не похоже, чтобы восточный мир обладал когда-либо подобными машинами, - усомнился Пащенко. – Почему ни разу никто не нашел хоть бы винтика или какой детали чудо-машины?
- Но мы видели не так давно «сур», летательный аппарат, охраняющий вход в Шамбалу? – возразил Шефнер.
- То было облако, - не согласился Пащенко. – Один раз увидеть – этого недостаточно!
- Согласен. Но я еще слышал историю про одного пастуха, который побывал в подземных комнатах и переходах. По его возвращении, он стал рассказывать об увиденном. И монахи немедленно отрезали ему язык, чтобы предупредить дальнейшее разглашение.
- Какой ужас! – воскликнула впечатлительная Ева. – И он умер?
- Нет. Он дожил со своей тайной до старости, а потом вернулся к известной ему одному пещере и исчез в ней навсегда.
- Как страшно. Я тоже слышала, что…
- В Атлантике и Тихом океане, - прервал Еву громкий голос, донесшийся откуда-то из-под темных пещерных сводов, - из-за геологического катаклизма исчезли огромные континенты. Части живых существ, принадлежавших к неизвестным вам цивилизациям, удалось спастись, но лишь благодаря обширной подземной системе, заранее подготовленной и освещенной искусственным светом.
— Значит, верна теория полой Земли? – воскликнул Шефнер.
- Мало того, - продолжал голос, - этот свет равен свету Солнца, и позволяет выращивать злаки и овощи, и дает долгую жизнь без болезней.
- Точно! В подземном царстве должно быть свое Солнце, - обрадовался Эрнст.
Голос умолк. Было не ясно, на каком языке говорил он, но все участники экспедиции, включая и русских, прекрасно поняли, словно голос звучал не вовне, а внутри каждого, хотя казалось, что он доносится из-под сводов. При этом никто не только не испугался, но даже и не задался мыслью, что это за голос, как будто, так и надо.
- Я хочу кое-что сообщить из того, что знаю, - вдруг поднялся калмык-кавалерист и посмотрел на Кондиайна. – Александр Борисыч, переведи им, будь другом!
- Если смогу, – закокетничал астрофизик, знавший немецкий в совершенстве.
- И я помогу, - вызвался и Пащенко. – Давай, Вась, излагай!
- У меня нимало друзей, - начал Кикеев-Хомутов, - которые знают о существовании Нагов, змей живущих в подобных пещерах…
- Не так быстро, - взмолился Кондиайн, - не поспеваю.
- Не слушай его, - подбодрил Пащенко, - шпарь, Вася!
- Змей?! – снова напугалась Ева.
- Они с человеческими лицами! Живут со времен сотворения мира, и способны летать, - продолжил Кикеев. – Наги очень мудры, но не склонны к общению с людьми.
- А чей голос мы слышали? Нага? – спросил кто-то.
- С вами говорит Архат, - снова раскатилось под сводами. – Я хозяин материи, времени и пространства, и могу появляться в любом месте. Я знаю все явления и сохраняю воспоминания о своих прежних жизнях. Я призван помогать людям, поэтому хочу предупредить вас: если достигнете того, куда стремитесь, то назад не вернетесь. Если согласны на это, то я провожу вас туда. Сами дороги в те места никогда не найдете.
«… не найдете», - прокатилось последнее слово, многократно отражаясь от сводов. Путешественники в страхе затихли, решая каждый про себя неожиданную дилемму.

* * *
Григорий Ефимович вернулся в камеру к Шандеревскому и неприятно удивился: за столом у кипящего самовара сидела размякшая Акулина в сером платье сестры милосердия (работала в госпитале), а рядом с нею приютился узник в весьма недвусмысленной позе и с кротким обожанием во взоре.
«Вот доутешался на свою голову», - заревновал «божий человек» и решительно двинулся к самовару.
- Кто к нам пришел! – притворно радостно воскликнула изменница. – Чайку откушать не желаете?
- Чем вы здеся занимаетесь? – грозно начал Распутин. – Ведь ему, узнику, енто дело не положено! Разве ты не знашь, Акулин? А?
- Как енто не положено? – возмутилась неверная. – Всем положено, а ему нет?
- Начальник тюрьмы строго настрого узникам запретил! Ни-ни, ни капельки… Понимашь?
- Да, что с одного разу будет? Чайку налить?
- Пошла ты со своим чаем! Иди лучше, Дуньку крикни!
Акулина послушно заковыляла в сторону двери. Шендеревский недовольно надул губы.
- Хорошенького понемножку, ваше благородие! – погрозил пальцем Распутин. – На минуту оставить нельзя… А еще культурный человек. Нашли с кем!
- Согрешил. Виноват. Искуплю. - Петр Сергеевич смущенно покраснел, – отпираться бессмысленно.
Неизменная Дуня, в своей обычной зеленой кофте и белом платочке, внесла большую корзину ландышей.
- Где нарвала?
- Да, где, где? Тама, в тюремном дворе и нарвала, - наврала вошедшая.
- Разве и ландыши зацвели? – удивился давно не видевший белого света узник. – Кажется, на дворе ноябрь?
- Какой там ноябрь? Весна на пороге! А в нашем дворе почва удобрена расстрелыми - там, чо хошь зацветет, - процедил с усмешкой Утешитель, обжигаясь чаем. – Кто самовар припер?
- Акулина, - наябедничал Петр Сергеевич, подумав: «Как быстро летит время… Сколько сижу?».
- Давай сюды понюхать, - потянулся к цветам Григорий Ефимович и повалился на пол.
Ножка расшатанного табурета, давно обещавшая подломиться, исполнила обещание. Но «божий человек» упал удачно, ничего не сломав, лишь слегка облившись кипяточком, – стакан полетел вдогонку.
- Ах, б..! – заметил в сердцах пострадавший, поднимаясь и отряхиваясь. – Это надо же, ебнулся на старости лет!
На шум прибежали Акулина, Дуська (которая Дульсинея), Ольга Владимировна и еще несколько женщин, и бросились к ушибленному, и ошпаренному.
- Ну, чо набежали, чо набежали? – отстранился герой. - Упасть человеку раз-то в веке, как следует, не дадут… Идите, идите себе – неча глазеть!
Дамы покорно удалились. Ушла и Дуня, почему-то прихватив и корзину с цветами.
- Сука… и ландыши уволокла! – горько заметил безутешный Утешитель, потирая ушибленное место.
Пузатый самовар тоже исчез, но кто его уволок, не заметили ни Распутин, ни Шандеревский; лишь осколки стакана блестели на полу.
- Хорошо еще, что не порезались, - посочувствовал узник.
- Уважаемые дамы и господа! – неожиданно раздалось откуда-то сбоку и сверху.
Узник и Утешитель разом повернули головы. Из стены под потолком выдвинулся небольшой ящичек, образовав нечто вроде балкончика, на котором появился, размером со среднюю куклу, человечек. Тоненький дребезжащий голос принадлежал ему.
- Дамы и господа! – снова чирикнул кукленок, поворачиваясь во все стороны и тряся маленькой седой бороденкой.
- Откель у тебя часы с кукушкой? – удивился Григорий, напрягая свои подслеповатые глаза, – полумрак не позволял, как следует, разглядеть источник звука, а лампочка под потолком предательски потускнела, словно напряжение понизилось. – Акулина, что ль принесла?
- Никто не приносил. Я не знаю, что это, - оправдывался Шандеревский, тоже вглядываясь в полумрак.
- Итак, сделаем сновидение объектом психоаналитического исследования, - фигурка на «балкончике» явно собиралась читать лекцию или доклад.
- Какие ешшо сновидения? – Григория начинал нервировать этот, хоть и маленький, но самозванец. – Смотри, а это человечек! Прям, как живой! Заводной, что ли?
Распутин подошел к стене и протянул руку, чтобы пощупать, но не достал – балкончик находился на безопасной высоте.
- Руками прошу меня не трогать, господа! – осадил человечек. – Большинство сновидений вообще нельзя вспомнить, они забываются целиком, вплоть до мельчайших фрагментов, но на толковании этого материала и должна основываться научная психология или метод лечения больных.
«Постойте, постойте! Где я это читал?» – задумался Шандеревский, восприняв, как должное, новое чудо и ничуть не удивившись явлению бойкого кукленка. А Распутин, догадываясь, что к чему, подумал с горечью и обидой: «Значит, и впрямь им меня одного мало – академика наняли, а теперь вот еще и куклу завели. Нет, все, хватит! Нету моих сил, такое терпеть, – пойду подавать заявление об уходе».
- Вспоминается случай из моей врачебной практики, - продолжали верещать с балкончика. – Больная, заходите!
Вошла Дуня, но без ландышей, и заговорила с монотонностью плохо выученного урока:
- У меня такое чувство, будто причинила вред или хотела это сделать живому существу – ребенку или собаке. То ли с моста сбросила, то ли…
- Канешна, вред! Зачем, стервь така, цветы уволокла? – окончательно озлобился Григорий.
Дуня пропустила мимо ушей колкость и вообще делала вид, что не замечает Распутина.
- Мы можем устранить неточность воспоминания о сновидении, если будем считать сновидением то, что рассказывает видевшая сон, не обращая внимания на то, что она могла забыть или изменить при воспоминании, - человечек на балкончике явно все более входил во вкус.
«Так это Фрейд, Зигмунд Фрейд! – обрадовался своей догадливости Петр Сергеевич, но и огорчился. – Почему он здесь и такой маленький?»
- Насколько мы знаем… больная, вы свободны… (Дуня покорно вышла) древние народы также видели сны, как и мы.
- Дуньк, скажи Акулинке, чтоб самовар вернула! – крикнул вдогонку Григорий Ефимович, хорошо понимая, что она теперь продалась этим «часам с кукушкой» и просьбу не исполнит.
- Перед нами знаменитый доктор Фрейд, хоть и маленький, - поделился открытием узник.
- Какой ешшо «хрейт»? «Хрен» знаю, а «хрента» твово – нет!
- Как же не знаете?
- А на хрен он мне? Работе моей только мешает! Вот обижусь – пойду и уволюсь щас! И пущай ента кукла тебя утешает! – Григорий решительно направился к двери.
- Постойте! – кинулся вслед узник. – Я к вам так привык, что ни на кого не променяю!
- То-то же, - смягчился Утешитель, еще не дойдя до двери пару шагов.
- Для древних греков и других народов военный поход без толкователя сновидений был подчас так же невозможен, как сегодня без…
- Што б ты подавился, проклятый! – заглушил последние слова конкурента Григорий.
- Когда Александр Македонский предпринимал свой завоевательный поход, в его свите были самые знаменитые толкователи снов, - невозмутимо продолжал психоаналитик. – Город Тир, расположенный тогда еще на острове, оказал царю такое яростное сопротивление, что он подумывал об отказе от его осады.
- Какой еще «сортир»? – не расслышал Распутин.
- Но вот однажды ночью он увидел во сне танцующих в триумфе сатиров…
- Опять «сортиров»?
- … и, когда рассказал это сновидение толкователю, узнал, что ему предвещается победа над городом. Он приказал войскам наступать, и взял Тир.
- И что ему дался это «сортир»
- Толковать – значит найти скрытый смысл! – повысил голос кукленок, чувствуя, что ему мешают.
- Григорь Ефимыч, вы вместо того, чтобы ругаться, поведайте доктору какой-нибудь свой сон. Интересно, как он истолкует? – предложил Шандеревский и тоже стал припоминать, что снилось недавно.
- Ну, вот снилось мне, что я извлекаю одну свою бабу, ну, даму, то есть… из-под кровати. К чему бы это? – рассказал Григорий, временно перестав злобно поглядывать на доктора.
— Это означает, что вы отдаете этой даме предпочтение, - не замедлил с ответом малыш.
- Слишком просто, - разочаровался спрашивавший. – Я им всем там, под кроватью, предпочтение отдаю…
- А мне недавно снилось, что я застрял в ящике, - наконец вспомнил неприятное узник.
— Это значит, – вы в чем-то ограничиваете себя.
- Не я себя, а меня! – остался недоволен и Петр Сергеевич. – Да и не в чем-то, а в свободе. Так и я могу растолковывать…
- Следующая больная, заходите! – позвал доктор и сделал в сторону двери ручкой.
- Сидим мы с мужем в театре, - начала вошедшая Акулина. – Одна половина партера совершенно пуста.
- Да откель муж у тя? – заворчал Григорий Ефимович. – Чаво брешешь?
- У нас такие места, что ничего не видно. Я и говорю мужу: давай пересядем на свободные. Он согласился. Хотим встать, а оторваться от кресел не можем. Что это?
- Да жопы прилипли, - опередил доктора Распутин. – Кто-то варенье пролил, а вы и вляпались!
- Во-первых: в театры никто с вареньем не ходит, - обратился маленький непосредственно к грубияну, - а во-вторых: прошу меня больше не перебивать, Григорий Ефимович!
- Отекль эта выдра меня знает? – с тревогой посмотрел на доктора Распутин.
- Да, кто ж вас не знает: молва о ваших художествах и до нас дошла!
- До кого, ента, до вас? – Григорий сжал кулаки.
Резкий и громкий звонок прервал нездоровую дискуссию, и балкончик немедля вошел в стену, а вместе с ним и малыш скрылся в каменной кладке.
- Нет, голуба моя, хватит! Пойду подавать заявление, – сил больше нет! Это надо ж – попугая какого-то подослали… да и академика хренова…
- Какого еще академика? – насторожился узник.
- Да в соседней камере безобразничает!
- Академик и безобразничает?
- Гришенька, родненький! – заскулила где-то рядом Акулина. – Не увольняйся! Как мы тут без тебя? Нас тогда тоже всех уволят, а у нас детки! Кто кормить будет? Ведь сейчас в другой театр и не устроишься…
- Пошла вон, прелюбодейка! Изменила мне, окаянная! – хлопнул в сердцах дверью Утешитель и был таков.
На столе сразу как из воздуха образовался пышущий самовар. Акулина уселась на краешек койки, узник приник к ней, и зажмурился от удовольствия. Полочка-балкончик в стене слегка дернулась, но, сдержав любопытство, так и не выдвинулась.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

Увертюра отзвучала, вызвав гром рукоплесканий, а когда наступила тишина, и поднялся занавес, зрению и слуху сидящих в зале открылся прекрасный мир древних эпических сказаний. Неторопливое движение действия и, казалось, самого времени являло яркий контраст ликующей, летящей увертюре. На сцене – чинный княжеский пир, звучит хор гостей, звучат песни гусляра Бояна. А вот и она – княжна Людмила, сияющая красотой и счастьем.
- Грустно мне, родитель дорогой, - запела княжна, прощаясь со старым князем.
- Почему ей грустно, когда все веселятся? – удивился жизнерадостный Клим и повернулся к Лазарю.
-Тебе, что за дело? – огрызнулся сосед. – Сиди себе и смотри!
Обычай требует от Людмилы быть серьезной с отвергнутыми женихами и, хоть и ласковой, но твердой. Один из них, самодовольный Фарлаф, сильно разочарован, а другой, хазарский хан Ратмир, безутешен. Людмила хочет смягчить огорчение, просящих руки.
- Светлый Лель, будь вечно с нами, дай нам счастья полны дни,
- поет героиня с хором, призывая Бога любви и счастья. Но что это? Сцена темнеет, а в музыке звучат страшные аккорды. На сцене все словно оцепенели.
- Почему свет погас? – забеспокоился Клим. – Может, у них лампочки перегорели? Куда смотрит электрик? Уволю!
- В прошлый раз тебе люстра покою не давала, а теперь лампочки. – Лазарь устал от климовских капризов. – Кстати, смотри! Она снова качается, как бешеная.
- Как бы не оборвалась! – испугался Клим.
А ей, и в самом деле, было от чего качаться. Но ни ветер, ни сквозняк не виновны. Два газообразных существа там схватились в жестоком поединке.
- Я занял здесь место раньше вас, Михал Иваныч! – толкал один другого.
Во-первых, сегодня мою оперу дают, Петр Ильич, а во-вторых, я раньше вас начал исполняться в этом театре! – цепляясь за все, за что только можно, кричал этот другой.
- Нельзя так себя вести – зрители заметят или люстру оборвем!
- Уж один заметил.
- Кто, где?
- Тот, с усиками в царской ложе все время пялится на нас… и вообще, Петр Ильич, если вы будете так нахальничать, я Лексан Сергеича на помощь позову! Опера на сюжет его поэмы, поэтому…
- Не вы один на его сюжет писали! Я тоже. Так что, не пугайте! Не из пугливых!
- Лексан Сергеич, Лексан Сергеич! –замахал прозрачной рукой, кого-то заметив возле герба над сценой, автор «Руслана». – Вон он там кружит. Пусть рассудит.
Некое кудрявое, но эфемерное создание действительно летало над оркестровой ямой, словно паря в восходящих от инструментов теплых звуковых потоках. Услышав, сквозь шум оркестра, свое имя, существо подлетело к спорщикам.
- Лексан Сергеич, - обратился к потомку арапа Петра Великого отец русской музыки, - рассудите нас. Он, и я писали оперы на ваши сюжеты…
- И что? – поэт, словно искусственный спутник, делал витки вокруг люстры.
- Петр Ильич меня сталкивает вниз! – ябедничал Глинка. – Разве я не имею такое же право на место здесь, тем более что я старше?
- «Возле люстры он кружится
и на краешек сидится, - пропел комаром поэт. -
Люстру призраки качают,
Ворошилова смущают». – И, сев сбоку от Чайковского, спросил: - Кто, господа из вас, больше написал?
-Я! – обрадовался Петр Ильич. – «Воевода», «Орлеанская дева», «Черевички», «Иоланта», «Онегин» и, наконец, «Пиковая»! А он – всего лишь: «Жизнь за царя» да «Руслана» – вот и посудите…
- Что там творится? - указывал под потолок Клим. – Оборвется ведь людям на башку! Смотри, как качается, зараза…
- Он сегодня не пошел, а поручил мне тебя выгуливать, - пожаловался на судьбу Лазарь. - Я с тобой замучился! Что не сидится? Весь извертелся с этой люстрой! Разве так себя в театре ведут? Надо на сцену смотреть, а не по сторонам! Больше не пойду с тобой! Пусть этому новому и молодому поручает…
- Кому? – вздрогнул Ворошилов.
- Да, тому в пенсне… Как его?
- Берию?
- Да. Лаврентий пусть с тобой по театрам ходит, – сил моих больше нет! Ты такой бескультурный, Клим!
- Не надо, не надо! Только не с ним! - взмолился стрелок. – Я буду хороший! Хрен с этой люстрой, пущай обрывается, только Хозяину не жалуйся! А этого Лаврентия я шибко боюсь…
- Я, признаться, тоже опасаюсь, - согласился Лазарь.
Начался второй акт. Руслан собирается в путешествие; его напутствует мудрый старец Финн. Старец рассказывает, что принес свою молодость в жертву любви к жестокой красавице Наине и только колдовством добился взаимности, но и не заметил, как в погоне за мнимым счастьем прошла вся жизнь, а одряхлевшая и злая колдунья Наина теперь сама преследует своей любовью его.
- Кто этот старый пердун? – наконец заинтересовался Ворошилов.
- Финн его зовут, - заглянул в программку сообразительный Лазарь.
- Белофинн?
- Здесь не сказано.
- Эх, сильно они нам надавали в войну финскую! И кто разрешил им после этого на сцену вылезать?
- Опера в прошлом веке написана, так что зря ты…
- Все равно не хорошо. Пущай перепишут пьесу!
- Автор умер давно.
- А кто?
- Глинка, кажись…
- Глина? Ха-ха-ха!
-Не глина, а Глинка! Неужели не слышал?
- Ну, хорошо, что не песок, - успокоился командарм и прильнул к мощному полевому биноклю.
- Если Чайковский больше написал, значит, он победил, - рассудил Пушкин и затараторил в рифму:
- «Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь – поверх текучих вод
Лебедь белая плывет».
Это откуда, господа?
- Вы, Сан Сергеич, за кого нас принимаете? – обиделся автор «Руслана». – Неужели, думаете, мы не знаем?
- «Сказка о царе Салтане!» – выпендрился Петр Ильич, чувствуя на люстре себя полноправным хозяином.
- Господин Чайковский, вы, конечно, молоды и проворны по сравнению с Михал Иванычем и мной, но все-таки ведите себя поприличней. И не надо так свешивать ноги и болтать ими. Люстра, и вправду, может того… сами понимаете…А, я полетел. Адью! – сказав это, поэт шмелем взвился под потолок.
-«Вот ужо! Пожди немножко,
Погоди! А шмель в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел», – процитировал Глинка и полетел следом, крикнув на прощанье какую-то отсебятину:
- Наслаждайтесь здесь один,
Вы на люстре господин!
Только зря-то, не светитесь,
Да и вниз-то не свалитесь!
В оркестре звучало рондо Фарлафа. Герой на сцене торопливой скороговоркой метко и остро обрисовывал свой комический портрет самодовольного, хвастливого и ничтожного труса.
- Смотри, люстра утихомирилась, - указал под потолок Клим. – Знать, форточки позакрывали и теперь не сквозит.
- Знаешь, ты не один такой несчастный, - улыбнулся сосед. – Я где-то читал, что даже великий князь Михаил Палыч посылал офицеров за провинности вместо гауптвахты на оперу «Руслан и Людмила».

* * *
Ни свет, ни заря узников разбудил бесцеремонный стук в дверь.
- Вам письмо, - протянул конверт надзиратель.
- От кого? – одновременно спросили заключенные.
- От Ивана Петровича.
- От какого Ивана Петровича? – не понял спросонья Глеб Иванович.
- Наверное, от старичка, который… - сообразил Мокиевский.
- Который вам лекции читает, - подтвердил тюремщик. – Он велел немедля дать ответ. Читайте при мне вслух да побыстрей!
Бокий достал из кем-то ранее вскрытого пакета клочок бумаги:
«Уважаемые горняки! Всю мою жизнь я любил и люблю умственный труд и физический, и, пожалуй, даже больше второй. А особенно чувствовал себя удовлетворенным, когда в последний вносил какую-нибудь хорошую догадку. То есть соединял голову с руками. Вы попали на эту дорогу. От души желаю вам и дальше двигаться по единственно обеспечивающей счастье человека дороге. С искренним приветом Иван Павлов, академик. 7 января 1936 года. Колтуши».
- Может не по адресу? – не мог ничего припомнить в своей биографии связанного с горняцким делом Глеб Иванович.
- Ошибочка, наверно, - согласился Павел Васильевич.
- Вы не шахтеры? – удивился письмоноша и нахмурился. – Чо на конверте написано?
- «Вседонецкому слету мастеров угля», – зачитал Бокий и пожал плечами. – Явно, не нам…
- А мне велели в вашу камеру отнесть… Чо же они там, наверху, в самом деле? Ну, давай тогда назад!
- Ивана Петровича не увидим больше, раз письмо? – спросил с боязливой надеждой Бокий, возвращая конверт.
- И не рассчитывайте на это! Они сказали, что немного задерживаются, а как освободятся, мигом прискачут… Они, если заметили, - старичок шустрый!
- Как же, не заметить? – подключился Мокиевский. – Извините, гражданин надзиратель, не вы ли стишками балуетесь? – Спросив, покраснел от собственной дерзости.
- Ну, я! – выпятил грудь тюремщик, словно хотел сказать: «На, стреляй, гад!» – но сказал другое: - Не балуюсь, а всерьез… поэтом хочу заделаться!
- Прочли бы что-нибудь из новенького, а? Пока лектора нет…
- Просим, просим! – присоединился против своей воли и Глеб Иванович.
- У меня щас какая-то религиозная полоса пошла, - смутился тюремщик и даже покраснел. – Прёт и прёт про Бога! Остановиться не могу…
- Что в том плохого? – проснулся в Мокиевском теософ.
- Как, что плохого? Я на службе в органах… Красноармейцем был, а тут Бог изо всех щелей! А, если начальство прознает?
- Зачем заранее себя ругаете? Прочтите сначала, а потом и видно будет. Лучше про Бога, чем про Дьявола, - в Глебе Ивановиче пробудился чекист и стал давить на слабую, тщеславную, струнку в натуре надзирателя. – Поэт-тюремщик! Такая редкость в наши дни…
- Слушайте! Была, ни была, - сдался рифмоплет и встал в позу Маяковского:
- Хоть много зол наделал в жизни
И много прогневлял Тебя,
Но Ты, о Боже, утешаешь,
Что Ты меня во всем простишь.
Хотя известия дурные
Смущали дух во мне в сей день,
Но я печаль свою извергну
На Господа небесных сил.
О как, ты Господи, к нам близок
И как мы счастливы все тем,
Что ты повсюду можешь слышать
И все наши слова внимать.
О как нам лестно называться
Твоими, Боже наш, детьми
И называть тебя небесным
И нашим Господом Отцом.
- Ну, будя? – спохватился разбушевавшийся поэт, сделавшись от волнения и усердия малиново-кумачовым как большевистское знамя.
- Недурненько, - заметил восторженно Мокиевский и тут же одернул себя, - Конечно, пока еще не Пушкин и не Лермонтов, но талант, безусловно, налицо! Хотя тема, конечно, странная для молодого красноармейца… Мда-с!
«Не есть ли это новая уловка моих бывших коллег, - заподозрил Глеб Иванович. – Решив, что лекции не эффективны, теперь они будут «поэтом» нас травить. Хорошо придумали, сволочи, оригинально!»
— Значит, ничаво? – с надеждой спросил тюремщик.
- Ничего, ничего! – подтвердил Мокиевский. – Продолжайте в том же духе… А Иван Петровича нам ожидать или как?
- Щас справки наведу! – покинул камеру окрыленный надзиратель.
- Ты находишь это хорошим или притворяешься? – спросил напрямую Бокий и поморщился.
- Как тебе сказать? В общем, для представителя этого слоя населения вполне сносно. Если человек тянется к культуре, тем более к Богу, будучи тюремщиком, не надо гасить «души прекрасные порывы».
- Мне кажется, это очередная выдумка следователей. Среди них проводятся социалистические соревнования в новаторстве и рационализаторстве. Кто лучше придумает форму воздействия на подследственного. За это премию дают победителю…
- Так считаешь?
- Можно-с к вам, господа-товарищи, - вмешался в разговор появившийся на пороге лектор. – Если вы не против, мы продолжим наши семинары.
- Семинары?
- А вы, как думали? У нас все по науке!
- Нам письмо ваше приносили, - похвалился Мокиевский. – Но мы не шахтеры.
- Знаю, знаю! Ошибочка вышла. Камеру перепутали. Тут ведь и горняки сидят. Всех со слёта доставили!
- Всех? – разинул рот Бокий.
- Здесь просеивали. Кто не нужен, того отпустили! Чтобы было, все же, кому уголек рубать, - пояснил академик и игриво блеснул круглыми очечками. – Кстати, а может и нет, должен вас немного огорчить: там, наверху, мне не велели больше читать вам биографию (а она у меня бесконечна) – говорят, приступайте непосредственно к лекциям научным…
- Как жаль! – пискнул проколотым воздушным шариком, Глеб Иванович.
- Неизвестно еще, что страшнее – научная лекция или религиозная поэма, –буркнул себе под нос Мокиевский.
- Если не прослушаете сейчас лекцию, не получите завтрака, - пригрозил старичок и заверещал:
- Познакомившись со столькими фактами, свидетельствующими о способности желез сообразовываться с каждым моментом пищевой обработки, мы имеем сильное основание ждать, что при разных сортах еды указанная способность должна выступать в полной своей яркости и красоте. Раз пища состоит из различных составных частей, а в пищеварительный канал изливаются различные реактивы, то естественно предполагать, что на известные сорта пищи будут изливаться по преимуществу то те, то другие соки, и ввиду их изменяемости, то с теми, то с другими свойствами.
Завтрак не несли. Желудочный сок бурно выделялся и, не имея объекта применения, наносил вред стенкам желудка, разъедая их.
«Мы становимся подопытными собаками этого Павлова», - подумали оба узника, опасаясь упасть в голодный обморок.
* * *
- Из наблюдений за неврозом страха, мы заключили, что отвлечение Либидо от своего нормального применения, из-за чего возникает страх, происходит на почве соматических процессов, - чирикал с балкончика маленький человечек.
- Извините, господин Фрейд, - что такое «либидо?» - спросил смущенно Шандеревский, хотя догадывался, о чем идет речь.
- Как же вы невнимательно слушаете, господин узник! – свесился достаточно рискованно с балкона старичок, искушая затаившегося Распутина, готового прыгнуть и поймать конкурента. – Еще раз повторяю: это есть половая сущность человека, его половая энергия!
- У меня эта «лябида» большая! – похвалился Григорий. – Бабы аршином мерили… Говорят, такой «лябиды» отродясь не видывали!
— Вот, значит, за что дамы любят вас, - позавидовал Петр Сергеевич, обладавший «либидой» с гулькин нос.
- Из анализов истерии и невроза навязчивых состояний следует добавление, что такое же отвлечение, с тем же результатом может вызвать также отказ психических инстанций, - продолжал с невозмутимостью весеннего скворца лектор. – Вот все, что мы знаем о возникновении невротического страха; но пока я не вижу пути, который вел бы нас дальше.
- Раз не видишь, то не хрена и вещать здеся, - рявкнул Григорий, делая вид, что чинит ножку табуретки, но замышляя что-то недоброе.
- Вторую поставленную перед нами задачу – установить связь между невротическим страхом, который соответствует реакции на опасность… нет, извините, - запнулся Фрейд, - связь между невротическим страхом, являющимся ненормально использованным Либидо, и реальным страхом, который соответствует реакции на опасность, кажется, еще труднее решить.
- Ага, запнулся, гад! – тихо злорадствовал Распутин, прицеливаясь табуреткой.
- Григорь Ефимч! – заметил злой умысел Шандеревский. – Вы хотите в него табуреткой запустить? Не надо, прошу вас! Он же такой маленький – мокрое место останется. Пусть себе воркует. Лучше скажите: заявление об уходе передумали писать?
- Ничего не передумал! – полез за пазуху Григорий. – Вот оно! Только число пока не проставил.
- Повремените с числом.
- Искомая связь, наконец, устанавливается, если мы предположим наличие часто утверждавшейся противоположности между «я» и «либидо». Как мы знаем, развитие страха является реакцией «я» на опасность и сигналом для обращения в бегство…
- Щас тя обращу в бегство! – снова потянулся за табуретом Григорий.
- Григорь Ефимч!!! Умоляю…
- … поэтому для нас естественно предположить, что при невротическом страхе «я» предпринимает такую попытку бегства от требований своего «либидо», относясь к этой внутренней опасности так, как если бы она была внешней.
- Я и говою о внешней опасности для госудагства аабочих и къестьян! – На балкончике появился второй человечек и стал теснить первого. – Наша внешняя политика! Чичеин, Геогий Василич!
Второй тоже с бородкой, но в кепке и с красной гвоздикой в петлице. Он явно пытался вытолкнуть первого за кулисы.
- Еще один Петрушка объявился! – повеселел Распутин, даже забыв о табурете. – Так его! Хрейда, гони взашей!
- Я буду жаловаться, – запротестовал психоаналитик, – самому начальнику тюрьмы! Вы не по адресу, господин Ульянов.
- Как не по адъесу? Это же Къемль?
- Нет, это не Кремль, - поправил доктор. – Это Лубянка, а вам – к товарищу Сталину, не так ли?
- Так, - растерялся Ильич. — Значит, я ошибся?
«Откуда Фрейд про Сталина знает, да и про Ульянова? Может из газет? – недоумевал узник. – Что за балаган? Наверное, ОГПУ теперь взяло на вооружение и пригласило кукольный театр… Какой оригинальный способ воздействия на подследственных!
- Я, может, хочу навестить своего дгуга и согатника Феликса, - нашелся Ильич, размахивая кепкой как саблей и, намереваясь задеть ею по лицу Фрейда. – Чайку с ним попить, стагое вспомнить…
- Кто старое помянет, тому… - пробурчал Григорий, не понимая, куда клонится действие «кукольного спектакля».
«Кукловоды, наверное, там за стеной прячутся, - ломал голову над технологией фокуса Петр Сергеевич. – Здорово придумали: куклы как живые! Особенно вторая – ну, вылитый …»
- Чайку с Дзержинским вам попить не удастся! – злобно пропищала кукла Фрейд. – Он помер давно, да и вы ведь тоже…
- От такого слышу, - обиделась кукла Ленин. – Сам ты покойник! Я для наода вечно живой! А ты со своей лженаукой в нашей стгане никому не нужен. Может лишь пгоститутке Тгоцкому, пгоклятому!
- Так его, так! – подбадривал Распутин, встав на сторону вождя революции и от усердия испортил воздух.
«В здоровом теле здоровый дух», - унюхал непорядок Шандеревский и незаметно (если откровенно, то обидится) зажал нос.
- Меня и Есь Сеионыч любит, всего мгамогом обложил и на Каасной площади выставил, чтоб люди ко мне шли! А ты, Фъейд, пгоклятый, ничего от людей кгоме насмешек за свое «либидо» не имеешь, - уколол врага Ильич.
По правилам сценического действа за ариями главных героев последовал и хор. Из-под двери потянуло сквозняком теплых женских голосов a capella:
« Сталин Ленина жалеет,
В Мавзолей его кладет,
И лежит там Ленин преет,
И народ к нему идет».
- О Боже, какая вонь! – ужаснулся Шандеревский, преждевременно разжав нос, и укоризненно посмотрев на Распутина. – И не проходит! «Тюри своей нажрался, черт окаянный…»
- Хрейд, наверно, со страха подпускает, - свалил коварный Григорий Ефимович с больной головы на здоровую.
- Все! Спектакля окончена! Расходитесь по-тихому, - объявил вошедший надзиратель, тот самый, который «поэт» – ввиду болезни коллеги ему приходилось обслуживать две камеры: помимо Бокия с Мокиевским еще и Шандеревского пришлось. Обещали премировать за усердие.
Дверца с балкончиком мигом втянулись в стену, поглотив Фрейда с Ильичем; Распутин исчез самостоятельно, тоже уйдя в каменную кладку; женский хор затих, и зловоние рассеялось. Тюремщик, радуясь послушности подопечных и постепенно приходящему признанию (ведь в той камере признали!), медленно шел по коридору, позвякивая ключами, и громко декламировал:
- О Боже, сколь твои велики
Обетования нам всем,
Когда того достойны будем,
Чтоб ты Своими нас назвал!
Когда о том помыслю счастье,
Которое будут иметь
Тебе угодные по смерти,
То дух приходит мой в восторг.
Выходивший из камеры Бокия и Мокиевского Павлов услышал поэтическую крамолу – «Надо будет сигнализировать, куда следует. Каких они сотрудников у себя держат». Звонкий голос несся по длиннющему коридору, отражаясь от стен и дробясь на эхообразные отголоски:
- Какое счастие на небе
Сокровище всех выше цен,
Таких кои Христа любили,
По смерти ожидает всех.
Возможет ли, чтоб быть дороже
И лестнее того для нас,
Чтоб жить с Тобою неразлучно
Драгой Спаситель наш вовек.
«А малый талантлив, - признал шедший следом академик, - хотя я доказал на опытах, что Бога нет».
- Какая честь для нас и слава
Обещана по смерти нам,
Когда мы жизнь вести так станем,
Как требовал от нас Христос…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

- В шахматы, случайно, не играете? – спросил Шандеревский тосковавшего в углу Утешителя.
- Ни случайно, ни ваще никак! – признался с явным удовольствием Распутин. – А ты, нешто, шахматисть?
- Да. В младые годы увлекался особенно, и даже с самим Ласкером удалось сразиться!
- С «ласковым»? Кто этот «ласковый»?
- Не «ласковый», а Ласкер! Эммануил Ласкер – шахматный король в те годы.
- Король, говоришь? Это хорошо! Люблю царей, королей и императоров…
- Знаем, знаем, что любите… Так вот, с этим Ласкером случился забавный эпизод… Смешной довольно-таки, мягко говоря. Если хотите, расскажу?
- Расскажи, голуба моя! Я тебя развлекаю, теперь и ты позабавь старика! – приложил ладонь к уху Григорий. – Слухаю, говорь!
- В начале той зимы, шел 1909-й год, я получил приглашение от друзей-шахматистов приехать на вокзал встречать Ласкера, прибывавшего в Петербург вечерним поездом. Разумеется, я помчался, – молод был. Сам Ласкер! Какая честь и как интересно.
Народу набежало много. Кого только не было среди встречавших! Не буду перечислять, – вы их все равно не знаете.
- Не перечисляй, голуба моя, - зевнул утешитель, продолжая держать возле уха ладонь.
- Подкатил поезд, и из первого вагона вышел Ласкер. После нескольких представлений и вопросов двинулись с перрона в вокзал, а из вокзала в город. Ласкер впереди, мы сзади. Тут он, видимо, взволнованный встречей, вдруг стал оглядываться вокруг и, увидя большую двустворчатую дверь, выводившую на улицу и открытую внутрь, образуя по закутку с каждой стороны, быстро подошел к одному из них. Имея желание справить нужду, осуществил это за дверью в угол. Мы, поклонники, почтительно вытянувшись, стояли сзади, прикрывая его величество и следя, как струя сквозь дверную щель вырывается на улицу. Затем гость оправил свой туалет, вопросительно обернулся на нас и шагнул в город. Мы поспешили за ним.
- Ай, да молодец, твой Ласковый! Молодец, молодец! Меж дверьми, знать, нассал…
- Да, там! Представляете?
- Молодец! – продолжая восхищаться, Григорий Ефимович подошел к параше. – От твово рассказа тоже ссать захотел. Разрешишь?
- Да чего уж там, - махнул рукой узник (мол, и за большое можете!).
Божий человек достал свою внушительную «лябиду» и зажурчал. Узник смущенно отвернулся, но краем глаза успел заметить размеры и ужаснуться – такой величины никак не ожидал: бывают, конечно, большие, но, чтобы такие?!
- А ты сам, штоль, не пользуешься парашей, али как? – Григорий снова уселся на табурет.
- При вас стесняюсь. В ваше отсутствие делаю, а что?
- И за маленькое, и за большое?
- За всякое.
- Молодец! Что дальше с Ласковым было?
- Состоялся турнир, а после окончания – сеанс одновременной игры… Думаю, это вам не интересно, коли вы сами не играете.
- Почему не антересна? Это ты зря! Мало ли, што сам не играю – зато видел часто как Николашка играл. Он был большой охотник.
- Какой Николашка?
- Как, какой?! Царицын муженек… Говорь дальше! Слухаю.
- Ласкер явился давать сеанс во фраке. Я осторожно, со всем почтением, которое полагается по отношению к чемпиону мира, спросил по-немецки, можно ли мне играть белыми.
- Ты и по-ихнему знашь?
- Конечно.
- Молодец! А зачем тебе белые?
- Обыкновенно белыми все партии играет маэстро, дающий сеанс, а черными – его противники. Ласкер небрежно бросил “Ach, bitte” и сеанс начался.
Ладошка слушателя стала постепенно загибаться, образуя над ухом рупор.
- Я выбрал дебют ферзевых пешек. Какой это был вариант, не помню, но посреди доски столпились почти все легкие фигуры. Была толкотня, но отсутствие комбинаций.
Загнутая ладошка опустилась ниже уха.
- Затем оба мы рокировались на королевский фланг, а я поставил двух слонов в левом углу, то есть в глубине ферзевого фланга. Так как центр был крепко занят пешками, Ласкер обнажил своего короля и пошел пешками в атаку. Король у него стоял на… - Шандеревский взглянул на слушателя. Ладошка распрямилась, и рука плавно опустилась на колено. Продолжения рассказа о шахматном поединке не требовалось.

* * *
Они приблизились к храму Христа Спасителя и, наконец, вступили под каменные своды. Ласточки резвились под куполом, там же шалил и ветерок с Москва-реки.
- На века строили, - похвалил Клим.
- Взорвать пора к чертовой матери! – пригрозил Лазарь.
- Вы идите. Дальше нэ надо провожать, - попрощался с соратниками бывший семинарист и пошел к алтарю. Все было знакомо по прежним ночам. Посередине все так же стоял внушительный гроб.
«Нэ побоюсь, ей Богу, нэ побоюсь!» – сказал твердо себе вошедший и снова, очертивши мелом около себя круг, начал припоминать молитвы. Тишина стояла страшная. Ласточки исчезли. Лишь свечи трепетали от легкого ночного дуновения (с реки потягивало сквозь щели) и обливаясь воском, призрачно освещали помещение.
Бывший семинарист перевернул один лист, потом – другой и заметил, что перед ним лежит совсем не то, что нужно. Какая сволочь подложила «Капитал» вместо Евангелия?! Если узнаю, то в Соловки сошлю!
Он со страхом перекрестился и запел любимую с детства песню. «Сулико, ты моя сулико», - жалобно зазвучало под сводами. Голос нетвердый, и певцу не нравился. Но это, все же, несколько ободрило, и он стал живо листать так неуместный здесь труд Маркса.
Вдруг среди тишины с треском лопнула крышка гроба и… содержимое восстало. То был Киров, но еще страшнее, чем в предыдущие разы. Зубы его цокали, губы дергались в судороге, изрыгая гневные слова:
- За что ты меня так? Иль ты решил, что я на твое место метил? Зачем ко мне Николаева подослал?
Мертвец взвизгивал, извивался, но выйти из гроба не мог, – боялся, видно, упасть и осрамиться перед вождем. Вихрь поднялся по церкви, попадали иконы, полетели сверху стекла и дохлые ласточки – их-то, бедных, за что? Массивные двери сорвались с петель, и несметная толпища чудовищ влетела снаружи. Меньшевики и эсеры, кадеты и юнкера, белогвардейские офицеры и казачьи атаманы – кого только не было! Страшный шум от их топота и от царапанья их когтей наполнил храм. Все летало и носилось, ища повсюду бывшего семинариста. А у него, бедного, из головы испарились от страха даже последние пары и «Хванчкары», и «Киндзмараули», выпитых незадолго для храбрости. Он бешено крестился, читая, как попало. Хотя, в то же время, слышал краем уха, как вся эта «контра» металась вокруг него, чуть не зацепляя полами шинелей и отвратительных хвостов. Не имел духу толком разглядеть он их. Но кое-кого все же заметил: мелькнули Врангель, Деникин, атаман Краснов, Юденич, Керенский и черти кто еще… Но вот увидел, что появился какой-то новый… Во всю стену стояло огромное чудовище с перепутанными волосами. Сквозь сети волос глядели страшно два глаза, к которым совсем не подходило маленькое и давно, видно, не протираемое, интеллигентское пенсне. Брови для устрашения задраны вверх. Над чудищем висело в воздухе что-то в виде огромного пузыря с надписью "ОСАВИАХИМ" и, с тысячью протянутых из его середины скорпионовых клешней и змеиных жал. Черная земля висела на них комьями. Вся нечисть, летая и прыгая вокруг бедного семинариста, скандировала, политически чуждые ей лозунги: «Даешь Магнитку! Даешь Кузбасс! Даешь Днепрогэс!» Наконец, стоявший в гробу изрек: - Приведите Его! Ступайте за Ним!
Вдруг в храме настала тишина, а вдали послышалось волчье завыванье («Откуда волки в центре Москвы?»), и вскоре раздались тяжелые шаги. Скосив глаза, Иосиф увидел, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого, но… человека. Весь он в черной земле. («Крестьянин что ли, раз весь в черноземе? Навэрное, из раскулаченных!») Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землей ноги и руки. Тяжело шел он, поминутно оступаясь. («Кто это? Нэ могу узнать.») Длинные веки опущены до самой земли. С ужасом заметил Иосиф, что лицо на нем железное. («Может, Железный Фэликс?» Но он ведь еще до моего восшествия окочурился?»)
Этого последнего под руки подвели и поставили прямо к тому месту, где читал бывший семинарист.
- Подымите мне веки: не вижу! – завопила загробным голосом предполагаемая жертва коллективизации. Все контрреволюционное сонмище кинулось выполнять просьбу.
«Не гляди, - шепнул внутри какой-то, похожий на ленинский, голос. – Это пгаститутка Тгоцкий так выядился!»
«Где знаменитое пэнснэ? Оно было на другом, который с воздушным шаром?» - не поверил Иосиф и глянул.
- Во-о-от он!!! – закричал залихватским тенорком хорошо загримировавшийся Лев Давидович и направил на бедного бывшего семинариста намозоленный, от бесконечных писаний, палец.
Весь кровожадный сброд бросился на указанного! Но досталось и «Капиталу» – вырванные листы полетели по воздуху…
Сталин проснулся в холодном поту. «С какой стати такой ужасный сон? Теперь и спросить нэ у кого – поспешил я этого Бэхтерева отравить. К кому тэперь обратиться?
- Да, ко мне Есь Сеионыч! – старичок-подросток с бородкой и в кепке стоял перед кроватью.
- Ты откуда, Ильич? – вздрогнул проснувшийся.
- Явился по вашему зову! Я вас пгедупгеждал во сне: не глядите на него, а вы не послушались!
- Ну, извини, что нэ послушался! Что бы мог значить этот сон, ты нэ можешь объяснить?
- Сам я больше по «эмпигиокгитицизму», понимаете, но у меня есть дгужок. Вот он, как гхаз, по этой части!
- Кто такой? – потянулся по привычке за трубкой вождь.
- Мунька!
- Какой еще Мунька? – не нашел на привычном месте курительный прибор вождь. – Ты трубку, случайно, не видел?
- Мунька – это Зигмунд, значит! Фгейд.
- Нэмец? Трубку, говорю, нэ видел?!
- Австгиец… Не только видел, но и спъятал!
- Что сэбе позволяешь? Я тебя в Мавзолее гвоздями заколочу, чтобы никаких больше к тебе ходоков нэ было. Ишь избаловался! Говори, гдэ трубка?
- Я о вашем здоговье пекусь, а вы сегчаете. Нехоошо… Вот возьмите, - достал из нагрудного кармана «орудие медленного убийства» Ленин.
- То-то же… А гдэ папиросы?
- На пол свалились. Поднять?
- Подними. Нэ мнэ же, вождю, корячиться!
- Щас! – наклонился мумифицированный и звучно порвал усохшую кожу на ягодицах, отчего раздалось нечто вроде слабого выхлопа, как из пневматического ружья, словно в тире.
- Вот-с ваша «Гегцоговина», пгошу!
- Па-а-чему пэрдишь в моем присутствии? Вроде бы, ничем тебя в Мавзолее нэ кормят…
- Виноват, остатки пгежнего воздуха выходят.
- Ладно. Прощу! Так, что твой нэмец?
- Австгиец! Зигмунд Фгейд. Он психоаналитик и толкователь снов, к тому же, как и я, на пенсии или вгоде того; и мы с ним вместе на Лубянке подгабатываем.
- Чем это ви там занэмаетесь?
- Он следствию помогает, а я только начал…
- Зови его!
Ильич направился к окну и, подойдя, стал делать кому-то знаки. Попутно выяснилось, что одет он только с передней стороны. Так сказать, с парадной! Для обозрения в Мавзолее. Лежит, значит, в гробу с голым задом. Так что, Иосиф, пустив клубы дыма (с назначением Берии спички стали значительно послушней) и, глянув в сторону Ильича, увидел оголенную спину и тощую, впалую как щеки писателя Горького задницу с порванной при наклоне кожей. «Какой нэприличный вид! Надо будет распорядиться, чтобы его одели, как следует, не экономя на штанах!».
- Щас он! Поднимается, - вернулся к кровати Ильич. В дверь легонько постучали.
- Вайдыте! – гаркнул Сталин.
Появился худощавый, ростом с Ленина, человечек с седой бородкой, но покустистей, чем у Ильича. Он в нерешительности остановился, по-видимому, пораженный необычностью, правда, еще ненаписанной и ждущей своего Репина, картины «Воскресший Ленин у постели видевшего дурной сон Сталина».
- Мунька, подь сюды! – позвал по-крестьянски, похоже, научившись у ходоков, Ильич. – Не бойся, что он кавказец! Он своими гуками никому вгеда не пъичиняет…
- … других просит, - добавил вождь и скромно улыбнулся в усы.
- Я вас слушаю. На что жалуетесь? – спросил строго, но тихо и по-русски, психоаналитик.
Приготовившийся переводить Ильич осекся – «Откуда ж он, черт, русский знает?!»
Иосиф послушно пересказал сон и незамедлительно получил ответ.
- Сон ваш означает, что Германия в ближайшее время собирается напасть на СССР.
- Как так? Мы с ними друзья и пакт заключили…
- Ваш сон подтверждается и сообщением Рихарда Зорге о том же, - сухо добавил психоаналитик.
- Какой «Зоркий»? Который фотоаппарат, что ли, такой?
- Нет, это ваш агент в Японии.
- Нэ вэрю! – выдавил вождь знаменитую фразу Станиславского, но пригорюнился.
- Мы пойдем, пожалуй, - засуетился Ильич, увлекая за собой Фрейда. И на прощанье, блеснул голым задом, в котором как в зеркале отразился луч утреннего солнца. Веселый зайчик скакнул по кабинету.
Ослепленный шаловливым бликом вождь потянулся к телефону.
- Лаврэнтий, сейчас от мэня вышли два хмыря. Один наш. Ты его знаешь. Его вернуть на мэсто, а Мавзолей времэнно закрыть на ремонт. Второй нэ наш! Имя забыл. Он нэмец, кажись… Сам узнаешь, как зовут. Второго – на Соловки! Понэл? Исполняй!

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Калмык-кавалерист сидел на камне, крепко стиснув руки. В одной - зажата маленькая коробочка, содержащая огромные возможности…
С одной стороны страх, с другой – ликование, переполняли душу. Больше всего боялся, что разоблачат прежде, чем выполнит намерение. Однако за этим скрывался смутный, но и более сильный страх перед непостижимостью задуманного плана. Впрочем, ликование далеко превосходило страх. Надо, улучив момент, добраться до котла с варившемся супом и высыпать содержимое коробочки. Только и всего.
«Как блестяще я все задумал, предложив лубянским палачам в обмен на свою жизнь, жизни всех участников злосчастной экспедиции. Правда, они, будучи людьми, искушенными в подобных делах, внедрили в ряды немцев своего агента, который будет контролировать мои действия и, в случае невыполнения мною порученного, должен ликвидировать меня. Но я его вычислил! Это Эдмон Гир, неприметный технический работник с неопределенными полномочиями, но с безупречной легендой: родился в семье фабриканта резиновых игрушек в Гамбурге, окончил с отличием гимназию и поступил в Гейдельбергский университет, а через год перевелся в Геттинген. И так далее… На самом деле он наш выкормыш, сталинский сокол. А эти, Пащенко и Кондиайн, издевались надо мной, презирали, всячески подчеркивая свое превосходство. Они всегда относились ко мне как к ничтожеству. Калмык-кавалерист, видите ли! Теперь я их проучу, покажу им, как отталкивать человека».
Аромат варившегося супа щекотал ноздри злоумышленника. Все заняты своими делами и вблизи костра никого. Удобный момент наступил. Кикеев-Хомутов поднялся с камня и решительно направился к огню. Два-три шага, и злоумышленник у цели. Вот он, момент истины! Занесенная над котлом рука скрылась в облаке пара. Но вдруг какая-то сила отбросила руку, и коробочка отлетела в сторону. В следующее мгновение та же сила нанесла Кикееву сокрушительный удар в челюсть, отчего он полетел вслед за коробочкой. Поверженный кавалерист поднял голову, ища источник грубой силы. Эдмон Гир склонился над лежавшем и процедил сквозь зубы на чистом русском: «Грубо работаешь!»
- Эй, наших бьют, - Пащенко тронул за плечо Кондийна. – Гир, кажется, отправил в нокаут калмыка… Пойдем спросим, в чем дело!
Когда подошли, Кикеев поднимался и отряхивался.
- Что не поделили? – спросил по-немецки Пащенко.
— Вот это, - показал Гир маленькую эбонитовую коробочку, которую успел поднять и держал в руке.
- Что там?
- Цианистый калий.
- Что-о-о?!
- Да, самый настоящий. Можете попробовать на язык, если не верите, - улыбнулся немец.
- Ценю ваш юмор, коллега! Все же, что в ней?
- В ней именно то! Ваш соотечественник хотел отравить нас всех!
«Мало того, что он помешал мне выполнить задание, так еще и выдает! Кто же он? Британский или двойной агент?» – стучало в висках бедной калмыцкой головы.
- Василий, как тебе не стыдно? Неужели это правда? – голосом въедливой учительницы возмутился Кондиайн.
- Он врет! Не верьте ему! Я хороший…
- Выходит, что не очень хороший, раз хотел яд подсыпать, - Пащенко покачал головой.
На шум сбежались остальные, включившись в порицание провинившегося. Особенно возмущалась Ева, попробовав из половника сварившийся суп:
- Какой вкусный! Я так старалась, а ты хотел его испортить, или ты считаешь, что не досолила? На сам попробуй. – Она протянула половник, но калмык отстранился.
- Вполне нормальный! И совсем не надо больше ничего добавлять. Посолен в меру. – Все стали вырывать друг у друга половник и, обжигаясь, причмокивать.
-Я хотел лишь поперчить, - с опозданием нашелся Кикеев-Хомутов. – Почему решили, что хотел отравить? Там в коробочке перец. Вот крест святой, хоть я и буддист! Могу на спор взять на язык. – Поняв, что загнан в угол и путей к отступлению нет, герой гражданской войны решил свести счеты с жизнью, тайно надеясь на последующую реанкарнацию. – Хотите, хотите?!
- Хотим! – решительно рявкнул технический работник и протянул отравителю коробочку. – Пробуй! Посмотрим, как он сейчас ноги протянет.
Кавалерист, взяв в правую - яд, перекрестился свободной левой рукой.
«Левша? – подумал Пащенко. – Или издевается над нами?»
«Кто же крестится левой?» – возмутился в мыслях Кондиайн, но промолчал.
- Я наполовину буддист: мать русская, отец калмык. Поэтому и крещусь левой, - понес ахинею, возможно от волненья, лубянский мститель, но на всякий случай добавил заклинание: - Ом мани падме хум! – Затем раскрыл коробочку, взял щепотку белого порошка, поднес к губам и… Все оцепенели.

* * *
- Ванька, пойдем, прежде чем записаться в добровольцы, к Ильичу, поклонимся вождю мирового, так сказать, - увлекал товарища на Красную площадь паренек рабочего вида.
- Пойдем, пойдем! – согласился товарищ и устремился вслед за другом к зовущим на ратные дела седым стенам и башням.
Они быстро добрались до цели – хотелось пораньше очередь занять. Поток паломников не иссякал, несмотря на тревожное время. Но, подойдя вплотную к турникету и смешавшись с не малой толпой, от удивления вытянули лица. Остальной народ тоже имел удлиненные физиономии… и было отчего. На дверях обители скорби и торжества вечно живого духа, висела скромная табличка странного содержания: «Закрыто по техническим причинам (Большой засор!) Ближайший туалет в ГУМе».
- Что такое понаписали? Разве здеся уборная? Может ошиблися? – В толпе явно зрело святое недовольство, близкое к бунту, вызванное неслыханным глумлением над святыми мощами. Двое «всепогодных» часовых, обычно сохранявших мраморную невозмутимость, на сей раз, проявляли беспокойство. Постоянно скашивали глаза в сторону праведно негодовавшей толпы, – не бросили бы чего… Нервы одного явно не выдержали: он по-военному повернулся, исполнив как бы команду «направо», а стоял слева, прислонил винтовку к стене и, сложив ладони рупором, чтоб слышали и на «галерке», прокричал:
- Товарищи, табличка для того, чтобы ввести врага в заблуждение! Если немец вдруг захватит Москву, то подумает, что здесь сортир, а не усыпальница!
- А-а-а, - облегченно выдохнула толпа, поверив, в по-кутузовски мудрую выдумку, и стала мирно расходиться.
- Эх, не повезло, – похлопал по плечу товарища рабочий паренек. – Придется, так и не причастившимися, погибнуть; пасть, героями на подступах к столице.
- Чего уж, - промычал на все согласный Ваня и спросил о насущном: - Правда, что в ГУМ ближайший, а то невмоготу, прям?
- Правда. Ведь там сколько народу целыми днями шманяется, а ссать где-то надо… Не бежать за Москву-реку, в Третьяковку?
- А если и посрать захотят, – дополнил сообразительный Ваня. – Я тоже захотел. Пойдем туда, а то сейчас обо…
- Пойдем, пойдем! – Они побежали через площадь, над которой, как гигантские мыльные пузыри, плавали в небе заградительные аэростаты с пугающими надписями: «Фашист не пройдет!», «Защитим Столицу!», «Не пропустим врага!»

* * *
- К вам подселение! – весело распахнул дверь тюремщик. – Уплотняйтесь, у нас новые поступления, а камер мало – здание старое, сами понимаете!
Шандеревский переминался у дверей, теребя в руках маленький узелок, – личные вещи. Бокий и Мокиевский на правах хозяев выразили все признаки недовольства - как так? Одиночная камера – и без того двое, а тут еще третьего привели…
- Что поделаешь, если толпу генералов и маршалов доставили! – объяснил надзиратель.
- А мою койку, - жалобно спросил подселенный, - почему не захватили?
- Как-нибудь втроем на двух управляйтесь, - посоветовал тюремщик. – Спите по очереди! Так у нас не раз бывало…
- Протестуем! Будем жаловаться! – завопили сдружившиеся Бокий и Мокиевский.
- Если не хотите сидеть втроем, можете предпочесть расстрел по одиночке! – пригрозил надзиратель. – Вы этого хотите?
- Ладно, ладно, будем сидеть в тесноте… - смирился Глеб Иванович.
- … да не в обиде! – закончил фразу смирившийся Павел Васильевич.
- То-то же! – улыбнулся тюремщик. – Тем более, что гражданин Шандеревский не чужой вам человек. Он участник тибетской экспедиции, которую вы, Глеб Иванович, собственноручно направили.
- Так это Петр Сергеич? – начал узнавать Бокий. – Как вы изменились!
- Изменишься тут с вами, - посетовал подселенец, - под допросами и пытками…
- Между прочим, - бросил последний аргумент тюремщик, - чем вы лучше людей на воле? Там все преспокойненько теснятся в коммуналках, и не жалуются, а вы? Камеры тоже могут быть коммунальными!
Одержав моральную победу, надзиратель вышел, и задекламировал, удаляясь:
- Едина мысль о том блаженстве,
Которое на небе мы
Иметь могли, если бы хотели б.
Колеблет весь мой дух собой.
О Господи! Ты дал нам Слово
Нас вечным счастьем одарить,
И, ах, когда б того достойны
Мы быть в сей жизни возмогли.
- О Боже! Ты…
Дальше слов не разобрать. Поэт, возможно, свернул за угол.
- Какой талантливый молодой человек этот тюремный служащий, - замурлыкал Мокиевский. – Господин Шандеревский, проходите, располагайтесь. – Зачем у дверей стоять, как не родной?

* * *
- Что за медаль такая у вас, Григорий Ефимович? – заметил блестящую побрякушку на груди у Распутина Шандеревский.
- Наградили за то, что с вами тут…
- Можно взглянуть?
- Можно и пощупать.
Узники обступили «божьего человека», разглядывая награду.
- «Тому, кто утешает», - прочитал Бокий надпись на металле. – Нас такими не награждали… Небось, недавно учредили?
- Недавно. Совсем недавно. Вот, как начали сажать в массовом порядке, так и учредили. А нас добровольцами в утешители записалось много, так что медали стали штамповать на монетном дворе целыми ящиками.
- Неужели ящиками? – не поверил Мокиевский.
- Сукой буду! – поклялся Григорий. – Сам видел, как два ящика сюда притаранили. Будут и этих старых пердунов награждать.
- Кого?
- Ну, этих… как их, окаянных? Хрейда и академика сраного!
- Где, кстати, они? Почему вы один?
- Их к генералам, вновь прибывшим, бросили – те никак в себя придти от неожиданности, что их посадили, не могут, – плачут и плачут как дети малые.
- А где дамы ваши?
- Разбежались бабы! Кто к ентим генералам переметнулся – думают, наверно, замуж выскочить. Кто – по театрам, а кто – еще куда. Вот и остался один…
- Жаль, жаль! С ними веселее.
- Да, пошли они все… в Шамбалу!
- Откуда про Шамбалу знаете? – насторожился Глеб Иванович.
- Как не знать! Мне про нее в свое время Бадмаев все уши прожужжал.
- Кто таков?
- При царской семье лекарем состоял… Не то монгол, не то калмык. Всё про Тибет и Шамбалу эту тараторил.
- У нас был один калмык, - переглянулись Бокий с Шандеревским.
- Я с ним не особенно дружен был. Он мне только мешал. Советовал царю и царице от большевиков в Шамбалу скрыться, а как туда добраться, не говорил.
- Большевики сами знали дорогу, поэтому повезли царскую семью сначала в Тобольск, а дальше известно куда, - заметил задумчиво Глеб Иванович.
- Я не знаю, что было дальше. Это, наверное, без меня… Подвинься, любезный! – толкнул Шандеревского Распутин и уселся рядом на койке. На другой – как два нахохлившихся птенца, восседали бывшие члены тайной ложи.
- Жаль, что мы до нее не добрались, - посетовал Шандеревский. – Рерих тоже туда попасть мечтал. Мы тогда его хотели расспросить, но не застали в Кулу, – слуги сказали, что в Америку подался.
- Я с ним тоже имел беседу, когда Яков, царство ему небесное, его тогда в Москву затащил, - припомнил Глеб Иванович. – Но речь у нас, в основном, шла о политике, об англичанах в Тибете и так далее…
- Так как, он был членом нашей ложи, мне приходилось с ним не раз встречаться и не только на заседаниях, - неожиданно подал голос Мокиевский. – Для меня, признаюсь, его жизнь являлась совершенной загадкой.
В дверь легонько постучали, и вошел тюремщик-поэт с кипой бумаг в руках.
- Принес вам смертные приговоры, - сказал он с приветливой улыбкой. – Подпишите – читать не обязательно. Скоро конец вашим мученьям!
Тюремщик протянул узникам листы.
-Здесь в уголочке подписывайте. Ручка у меня только одна. – Он отвинтил колпачок заграничной самописки. – И не надо нервничать – еще не известно, когда приведут в исполнение – теперь пули надо экономить…
- Почему? – обрадовались подписанты.
- Немец, гад, напал!
- Как? Как напал? На кого напал? – радость узников сменилась удивлением и испугом.
- На нас… на вас… на всех. Гитлер, б…, вторгся, притом внезапно, когда все спали!
- Когда? Почему вы молчали?
- На днях! Но так прет, что скоро, говорят, у Москвы будет. Вот и велят вам подписывать, чтобы в лапы к врагу не попасть.
- Раньше, почему не сказали?
- Чтобы паники не было… Ну, подписали? Молодцы! Давайте листы. Мне еще много камер обойти надо, – тюремщик покинул темницу, и из коридора донеслось нараспев:
- Твоя, о Господи, да будет
Святая воля надо всем,
Твоя премудрость расположит
И к лучшему устроит все!
- «… и к лучшему устроит все?», - повторил Григорий Ефимович и посмотрел на растерянных узников. – Каким макаром? Война началась, а вы тут подписали себе приговоры.
- Надо что-то предпринимать, - забеспокоились сокамерники. - Так и будем сидеть, сложа руки?
— Вот, что я вам скажу, робята! – хлопнул себя по лбу Утешитель. – Я вас спасу! Есть у вас ложки?
- Какие ложки?
- Ну, которыми ядите.
- Есть.
- Тогда немедля надо начинать делать подкоп!

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ.

- Ла-а-аврентий, па-а-ачему Спа-а-асскую ба-а-ашню до сих пор нэ васстанавили? – сурово спросил вождь, уснащая слова, по обыкновению, когда гневался, обилием дополнительных гласных. – Ведь, если они сюда ва-а-айдут, то па-а-думают, что это дело рук ихней авиации. За-а-ачем, они будут приписывать сэбе чужие за-а-слуги?
- К их приходу успеем! Не подумают, - успокоило игривое пенсне.
- А за-а-чем па-а-весил та-а-абличку на Ма-а-взолее? Люди приходят жалуются: надругательство, мол, над святыней… А-а-а?!
- Тоже, чтобы врага ввести в заблуждение, если захватит столицу… Чтобы подумал, что там общественная уборная, а не опочивальня вождя.
- Ах ты, хитрец, какой! Мнэ бы такое и в голову нэ пришло. Ма-а-ладэц! Не зря, значит, тебя поставил на этот пост.
- «Служить бы рад – прислуживаться тошно», - слегка задерзило пенсне.
- Тэбе «тошно»?
- Да, это из Грибоедова.
- Нэ читал, нэкогда было… Лучше скажи, дверь гвоздями заколотил?
- Самолично, ваше степенство!
- Ка-а-акое еще «степенство»? Ты это брось! Ха-а-рашо заколотил? Нэ выберется?
- Никак нет, ваше…
- Можно-с к вам? – проскрипел знакомый голосок, и маленькая фигурка в кепке и с бородкой просочилась в дверь.
- Вха-а-адите, Вла-а-дымер Ылыч, милости просим! – пригласил вождь и уничтожающе взглянул на Лаврентия: - Что же ты, сволочь, га-а-аваришь, что ха-а-арашо заколотил? Как же он выбрался, подлец, снова?
- Он же дух… Что ему гвозди? – слабо возразило пенсне.
- Това-а-ищи, - закартавил вошедший, - я не один. Господин Клаузевиц со мной. Он хочет что-то агхиважное сообщить.
- Опять этот Кляузник, - тяжело вздохнул Сталин и пошарил на столе. Где окаянная? Курить хочется. – В чем дэло?
Маленький господин немецкого вида возник из ничего, и не спеша начал:
- Клейст повернет на север, а крупные силы Бока направятся на юг осуществить удар обеими группировками по сходящимся направлениям. Это не только ослабит сопротивление ваших войск, но и приведет к их окружению и уничтожению. Тем самым будет устранена опасность срыва наступления на Москву.
- Дэло, фриц-то га-а-в-арит. Знать, он теперь не Кляузник, а Ябедник, коль своих за-а-кладывает. – Вождь сделал трубкой в воздухе несколько одобрительных пассов и потянулся за пачкой папирос. – Ла-а-аврентий, за-а-апоминай, что он га-а-аварит.. надо прэда-а-атвратить. – Надломил первую папиросу. Табак просыпался мимо трубки.
- Набить? – с готовностью ринулся Лаврентий.
- Пока сам в силах! – Вождь чиркнул улучшенной спичкой (загорелась с первого раза). – Давай слушай, что нэмец га-а-аварит!
«Га-а-аварит Ма-а-асква!» – донесся откуда-то издалека голос Левитана, но никакого сообщения не последовало. Сталин вздрогнул: неужели вторглись? Или Левитан пугает?
- Учитывая эти соображения, фюрер решил сначала провести киевскую операцию, а затем двинуться на Москву, - продолжал «ябедничать» гость.
- Хорошо, что не сразу на Москву – успеем Спасскую починить! – обрадовался Лаврентий.
- Чего радуешься? Нэ успеешь оглянуться, как фурер Адька будет у стэн Кремля, - пустил облако грозного дыма вождь и загрустил.
- Мне можно идти? – спросил немец и, не дождавшись ответа, к выходу. направился Вождь глубоко задумался (А если и впрямь в Москву ворвется?)
- Иди, иди, милай! – помахал ему ручкой Ильич.
- Вла-а-адимир, - встрепенулся вождь и нахмурился, - как вас там по батюшке?
- Ильич, ваше благородие! – подсказал предшественник.
- Владымир Ылыч, что вы здэс распаряжаетэс? Кто хозяин в стране, в Кремле и кабинете? Я!!!
- Извините, батенька! По стахгой памяти – ведь я раньше вас хозяином был. Не забывайте, дохгогой Коба, а то Махгксу буду жаловаться!
- Почему не Энгельсу? – съязвил Берия.
- А вы, кто будете, молодой человек? Вас не пхгипомню!
— Это моя правая рука! – похвалился Сталин. – Он из молодой смены и тоже кавказец.
- Кавказец? Это хохгошо, а то его пенсне мне пхгоститутку одну напомнило.
- Троцкого что ли? – догадался Сталин и весело пустил клуб сизого дыма.
- Вот-вот.
- Нэ переживайте, да-а-рагой Учитель! Я этого вашего врага давно ледорубом по буйной головушке… и Мексика его не спасла.
Это хорошо-с, батенька! Собственогучно ахнули по башке-то? – радость настолько переполняла сбежавшего из Мавзолея, что он даже подпрыгивал, отрываясь высоко от пола как воздушный шар или резиновый мячик.
- Ну, зачэм же сам? – брезгливо поморщился, выпуская излишки дыма, курильщик.
- Ему, навехгное, похгучили? – ткнул пальцем в сторону пенсне мавзолейский беглец, отчего Берия стал кумачовым флагом (Тогда, по молодости, еще краснел, когда не надо).
- А-а-абижаете,- заступился за молодого соратника вождь. - Ви думаете, что у нас нехватка кадров… которые решают всё? Излышки! Не то, что в ваше дэфицитно врэмя, да-а-арагой Ылыч… Ви лучше скажите, – сами-то перестали с нэмцами шашни водить? А то ведь злые языки пагаваривают, что ви германский шпион, приехали сюда в пломбированном «пульмане» да и рэв-ва-а-алюцию на ихние деньги совершали?
- Вхгаки все, вхгаки! – закартавила кепка и, выдернув из петлицы красную усохшую гвоздику, понюхала ее. – Эх, были вхгемена!
- А как, извыните за нэскромность, из Ма-а-авзолея-то выбираетесь? Ведь, кажется, и двэр закалатили?
- Сквозь щели, батенька, сквозь щели! Ведь я эльф! То есть дух, если по-простому…
Ильич направился к окну, снова показав, что на спине и ниже, что у него ничего нет. Подойдя, сделал кому-то знак и снаружи грянул дружный женский хор:
- Сталин Ленина жалеет,
В Мавзолей его кладет,
И лежит там Ленин преет,
И народ к нему идет.
- Какие ха-а-арошие слова! – похвалил вождь, когда хор умолк. – Это, па-а-ажалуй, па-а-асильнее «Фауста» Гете будет! Теперь понятно, па-а-чему у вас голый зад – чтобы нэ прэли!
- Все хгавно, пхгею, батенька, хоть и сохгвал с себя все! – пожаловался голозадый и стыдливо прикрылся ладошкой.
- Вэнтиляция что ли плохо работает, а Лаврентий? Па-а-ачему у тебя, па-а-анимаешь, вождь мирового пролетариата прээт там, а?
- Сегодня же проверим в чем дело, - заверил Берия и поправил дрогнувшее пенсне.
- Мэжду прочим, я ведь пра-асил его адеть, - продолжал строго Сталин. – Нэ к лицу ему так вот с голой задницей по Кремлю шастать – что люди скажут? Да и кожа у него там лопнула в прошлый раз. Нэ мешало бы заштопать!
- Похгвалась, похгвалась, - заканючил голозадый и стыдливо прижался к стене.
- Руки не доходят в связи нападением Германии. Делов не в проворот! Сейчас все уладим. – Лаврентий Павлович подошел к Ильичу и, достав портняжный сантиметр, приложил к клиенту. – Так ничего? Не жмет или попросторней?
- В самый хгаз… Ой, щекотно! – голозадый задергался и искренне пукнул.
* * *
Кикеев попробовал порошок на язык: «Кажись, зубной, а никакой не цианистый… Значит, б…, все перепутали – не то подсунули! При Ягоде такого безобразия не было. Сам фармацевт и в ядах толк знал. Выходит, не видать мне реанкарнации? Ну, и хрен с ней! Поживу еще в своем теле…» Хитрый кавалерист, несмотря на подобные размышления, приняв «яд», все-таки слегка театрально качнулся, словно падая, и борясь со смертью.
Ева взвизгнула, остальные ахнули. Введя зрителей в заблуждение и выиграв время, калмык затем сжался как пружина, потом внезапно распрямился и бросился бежать в темноту пещерного коридора. Почему-то, никто не бросился его преследовать. Шефнер пару раз, чисто формально, выстрелил вслед. Этим дело ограничилось. Стали думать и гадать, что самим делать… К дразняще пахнувшей похлебке теперь не хотели притрагиваться. Кухарка продолжала нахваливать и демонстративно пробовать: вот, мол, как вкусно и никакого яда! Но аппетит бесповоротно испортили. Каждый задумался о своем, притом – о грустном.:
- Послушайте! -раздался ниоткуда громовой голос, однажды уже звучавший под сводами пещеры - Двигайтесь прямо, никуда не сворачивая, и достигнете её!»
- Не Шамбала ли имеется в виду?
- Наверное, она самая!
- А как же быть с продуктами? – прозаически спросил Гир, заведовавший продовольствием в отряде. – Ведь они на исходе.
- Вы не успеете умереть с голоду, как достигнете цели, - ответил, как из громкоговорителя, мощный голос Архата.
- Какой нынче год? – спросил Шефнер, давно, как и другие, потерявший счет времени.
- Там на поверхности сорок пятый, - зазвучало под сводами.
- Не может быть! Неужели, так быстро время летит? Когда мы спустились под землю, был тридцать… - задумалась Ева, загибая нежные пальчики.
… После долгого продвижения по туннелям на каком-то сверхскоростном средстве, больше похожем на гигантскую змею, чем, на что-либо еще, экспедиция, наконец, достигла конечного пункта, о чем известил все тот же "пещерный голос".
Откуда-то сверху, издалека, доносилось глухое тяжелое буханье, от которого содрогались стены и своды. В сильно потускневшем свете фонариков (батарейки почему-то не иссякали) было видно, что стены отделаны мрамором, а под потолком имеются стеклянные плафоны, хотя света не излучавшие. Откуда-то доносились, приглушенные невидимой преградой, голоса женщин и детей. Казалось их много. Под ногами хлюпала вода. Она прибывала.
- Где мы? - воскликнула Ева, оглядевшись по сторонам. – Так долго ехали…
- Очень напоминает берлинское метро, - осветил фонариком стены Шефнер. – Или я схожу с ума?
- Где Гир? – воскликнул антрополог, решив пересчитать членов экспедиции. –И русские тоже исчезли!
- Ты только спохватился? – ответил Краузе. – Его, и их давно нет среди нас. Пропали, пока мы ехали целую вечность на этом «живом поезде».
- Очень напоминает метро, - осматривал своды геофизик. – Какая это станция?
- Но мы двигались в Шамбалу? Нас обманули? – надулась Ева.
- Вода прибывает и стала по колено, - заметил ничего не понимавший Шефнер, а в голове вертелось: «Пора, пожалуй, застрелиться, чтобы дальше не видеть этого позора».
— Это я, ваш фюрер, - раздался вдруг под сводами, знакомый по многочисленным радиовыступлениям голос, - я отдал приказ о затоплении метро. Надеюсь, берлинцы, вы меня поймете!
«Значит, все-таки метро, - расстегнул кобуру Шефнер. – Пора, пора!»
- После шести лет войны, - продолжала вещать невидимая радиоточка, - которая, несмотря на все неудачи, однажды канет в историю, как большинство славных и доблестных проявлений жизненных устремлений нации, я не могу покинуть город, который является столицей рейха. Поскольку сил осталось слишком мало, чтобы оказать дальнейшее сопротивление вражескому наступлению в этом месте, и наше сопротивление постепенно ослабевает, поскольку солдаты, введенные в заблуждение, испытывают недостаток инициативы, я бы хотел, оставаясь в этом городе, разделить свою судьбу с теми миллионами других людей, кто добровольно решил поступить таким же образом».
- Неужели мы погибнем? – заплакала Ева.
- Там в стене есть люк, который ведет в колодец, по которому вы выберетесь на поверхность и сдадитесь союзникам, - раздался под сводами голос, но не злого фюрера, а доброго Архата.
- Каким союзникам? – не понял Винерт.
- Не спрашивай, а делай, что говорят! – передумал стреляться Шефнер и пустился на поиски люка. - За мной!
- Господа, сдавайтесь американцам, так как Америка это и есть Шамбала, которую вы тщетно искали! – зазвучал в вдогонку веселый архатов голос.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ.

Под руководством Григория Ефимовича (сам участия не принимал) трое узников усиленно ковыряли ложками зазоры между плитами каменного пола камеры. Дело подвигалось слабо, но пот лил обильно. И без того, в камере жарко, а тут еще… Вдруг Бокий, прекратив работу, прислушался.
- Кажется, снизу звуки. Подождите скрести, послушайте!
Прислушались, но из коридора послышался очередной стих:
- Хотя та мысль меня смущает,
Чтоб не лишиться мне очей,
Но и надежда утешает
На милость, Господи, Твою!
Тюремщик в коридоре, войдя в сговор с заключенными, тронутый и польщенный их похвалой, теперь осуществлял прикрытие, заглушая своим молодецким голосом звуки подкопа.
- Гриша, попроси его заткнуться на время! – обратился весьма фамильярно к Распутину Глеб Иванович.
- Щас! – вскочил с готовностью Утешитель, но в этот момент камень в полу, над которым трудились, дрогнул и начал подниматься, выталкиваемый снизу. Распутин замер на полпути, оторопели и остальные. Массивный камень целиком вылез и сдвинулся в сторону, оставив большое отверстие, из которого показалась чья-то рука.
- Неужели аббат Фария первым до нас докопался? – пошутил Бокий.
- Может, сам граф Монте-Кристо? – поддержал шутку Мокиевский.
Второй камень вылез и отвалился вслед за первым, а за ним – и третий. В образовавшемся довольно большом отверстии показалась голова.
- Кто это? – ужаснулся Шандеревский, а у остальных получился лишь вздох удивления. Никем не останавливаемый поэт заливался за дверью:
- О как Тебе я благодарен,
Великий Боже мой, за то,
Что Ты меня не создал тигром
Со зверским сердцем и душой.
- Ишь ты, - «тигром?» Чего захотел! – проворчал Распутин, наблюдая, как из отверстия вслед за головой показались и плечи, а затем и вся фигура, явно кем-то подталкиваемая снизу.
- Вы шахтер? – спросил черную, вымазанную землей рожу, Глеб Иванович.
- Нет. Я советский разведчик, - поправил незнакомец и, подсаживаемый снизу, целиком вылез из отверстия. Руки его, как ни странно, оказались связаны за спиной. Тогда, чья же рука высовывалась вначале?
- Не верьте ему, он фриц! – раздался из дыры голос, и появилась другая, столь же грязная рожа. У второго субъекта руки не были связаны, и в одной - он держал пистолет.
- Хомутов-Кикеев? – мгновенно опознал Шандеревский. – Откуда ты здесь? Тебя же в Тибет послали.
- Оттуда прибыл и немецкого шпиона прихватил.
- Я не шпион! Я советский разведчик Анатолий Кузнецов, - задергался связанный, сбрасывая с себя комья земли.
- Знаем, знаем мы вашего брата! – попытался заткнуть врага калмык. – Эдмон Гир его зовут. Он мне помешал выполнить задание – немцев отравить – яд из рук выбил, гад!
- Как же? Из Тибета и прямо сюда? – не верил происходящему Бокий и протирал глаза: не сон ли? – Тибет за тысячи километров!
- А новую скоростную дорогу метростроевцы, зачем проложили? – ошарашил калмык-кавалерист. – Вы здесь сидите и не знаете, что в мире творится… «Шамбала-Кремль» дорога называется. Имени Кагановича. Он лично строительством руководил.
Григорий Ефимович, почуяв неладное, незаметно выпорхнул за дверь, где и тюремщика след простыл, а стихи – слов не разобрать - доносились откуда-то издалека.

* * *
Парад Победы в самом разгаре! Гремит сводный военный оркестр, идут бесконечные колонны счастливых победителей. Брошены к подножию Мавзолея знамена и штандарты поверженного врага. Толпы счастливых граждан ликуют. Отцы сажают малых детей себе на плечи и не шею, чтобы те могли получше разглядеть руководителей партии и правительства с дедушкой Сталиным во главе. Чтобы потом, через много лет, могли и своим детям рассказать, что видели Самого. А те – внукам смогли поведать, а внуки – правнукам… и так до скончания века.
«Да, Адька, сукин сын, нэ удалось тебе меня перехитрить, - думал вождь, приветствуя маленькой ладошкой ликующих демонстрантов. – Ведь мы бы с тобой могли перевернуть весь мир, а ты… в спину меня решил… Эх, Адька. Адька, Дон-Кихот ты мой! Одни говорят, что ты с собой покончил… Нэ верю!!! Это еще подтвердить нужно. Другие говорят, что ты на подводной лодке в Антарктиду улизнул. Это больше похоже на правду. Но мы тебя и там достанем!»
Легкая стайка воробьев, не признавая никаких ликований, торжеств, побед и демонстраций, уселась на одном из зубцов кремлевской стены и неприлично громко заспорила.
- Я говорил, что наши победят, а ты не верил, - чирикнул один.
- Из-за здешних проклятых морозов, - ответила другая птичка. – Я тоже здесь каждую зиму мерзну. Здесь далеко не то, что у нас в Германии. Там зима теплая.
- Ну, и лети к себе в Германию! – толкнул второго крылом первый.
- Господа, не будем ссогиться! – закартавил третий воробей. – Мне тоже не сладко там лежать. Особенно зимой. Топят плохо. Комендант Кгемля самолично дгавишки вогует, а пожаловаться некому. Есь Сегионыч меня не любит…
- И меня не жалует, - подхватил воробей Фрейд. – Мою науку не признает! Говорит, что это буржуазное шарлатанство.
- Оно так и есть! – клюнул в зад Фрейда воробей Павлов и упорхнул.
- Иван Петгович всегда так, - посочувствовал воробей Ленин. – Давайте, Зигмунд догогой, полетим к вам в Гегманию! Давненько, батенька, я не клевал зегнышек в вашем Бегинском зоопагке.
Птички упорхнули, оставив, как водится, обгаженным то место, где сидели.
Члены правительства устало переминались с ноги на ногу. Тромбофлебит, как известно, угрожает всем людям «стоячих» профессий, начиная с парикмахеров и кончая вождями на трибунах. А стоять предстояло еще долго, – народ шел и шел. Исподтишка рассказывали друг другу анекдоты, подавляя приступы хохота и, превращая их в лучезарные улыбки, чего так ждали, проходившие мимо сограждане. Мочевые пузыри тоже не резиновые и грозились лопнуть, в связи с чем приходилось незаметно отливать излишки в специально приспособленные трубы, на манер писсуаров, расположенные перед каждым, стоящим на Мавзолее – со стороны площади не видно – красота! Но все равно ноги к концу любой демонстрации подкашивались, подтверждая поговорку, что в них правды нет. Празднование Великой Победы, согласитесь, это всем демонстрациям демонстрация! Но на то они и выбились в вожди, чтобы терпеть подобные неудобства – издержки, так сказать, профессии…
Крышка канализационного люка, ближайшего к входу в Исторический Музей слега шевельнулась и приподнялась. Из образовавшейся щели донесся радостный голос Пащенко:
— Вот она, Шамбала, наконец! Все-таки, достигли. Ура!
Скромное «Ура» Андрея Николаевича слилось с мощным «Ура», донесшимся сверху, отчего он чуть не уронил чугунную крышку себе на голову.
- Кажется, это Красная площадь, - возразил, тоже выглянувший в щель и лучше знавший Москву, Кондиайн. – Вон Мавзолей. Какая же это Шамбала?!
- Почему народу так много и музыка? – удивился Пащенко. - Парад ни парад! Сколько монахов кругом! Нас что ли встречают?
Кондиайн с сочувствием посмотрел, на тронувшегося умом, коллегу и пожал плечами. Как сам не потерял рассудок?
Чьи-то веселые ноги ступили на люк, и он захлопнулся – шла очередная колонна. Сапоги, туфли, ботинки и даже сандалеты, а также, входившие в моду женские «танкетки» мелькали и мелькали. Люк больше не приоткрывался.

Георг Альба 23.02. 2002. – 14. 02. 2004.
Москва.

________________________________________

/

.

18+

©

.

+

© Георг Альба, 2017
Дата публикации: 28.11.2017 16:38:46
Просмотров: 8929

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.