Необычный попутчик

Вионор Меретуков

Форма: Рассказ
Жанр: Психологическая проза
Объём: 13188 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

...Обремененный поклажей, я ввалился в купе и замер.

На диванчике за столиком сидел очень полный седобородый старик в полном облачении православного священника и с сосредоточенным видом шелушил сваренное вкрутую яйцо.

Я невольно потянул носом. В купе пахло смазными сапогами, нафталином, сероводородом и ладаном. Я подумал, что так, должно быть, пахнет в чистилище: сапогами, нафталином и ладаном – от свежих покойничков, а запах сероводорода просачивается из преисподней.

— Что же вы стоите, как поп на клиросе? Присаживайтесь. В ногах правды нет, – произнес священник, привыкший, видимо, говорить пословицами, и рукой с очищенным яйцом указал на откидной стул.

Я закинул вещи на полку и присел напротив старика.

— Приятно познакомиться, святой отец! – вежливо сказал я, с интересом всматриваясь в попутчика.

Священник поморщился:

— К служителю Православной церкви следует обращаться «владыко». Не извиняйтесь, Бог простит, – строго сказал он и перекрестился яйцом, потом с грустью добавил: – но вы можете называть меня Александром Ивановичем, тем более что я теперь уже вроде как и не совсем священник...

— Андрей Андреевич, – привстал я. – А что, батюш... простите, владыко, на пенсию вышли?

Веселый священник махнул рукой, какая там, мол, пенсия.

— Решением Синодального собора при Патриархе от 27 июля сего года, – произнес словоохотливый старец торжественно и печально, – я лишен священного сана за действия, направленные на подрыв авторитета Святой Церкви и выразившиеся в нанесении побоев сразу нескольким членам высокой проверяющей комиссии...

— Да вы просто разбойник, владыко!

— Это точно! Я еще в молодости любил подраться. А поколотил я их за дело. И теперь я поп-расстрига. А не поколотить их было никак нельзя, веры у них там, наверху, нет. Потеряли они веру-то... А может, и не имели никогда... Известное дело – каков поп, таков и приход. А я внешний вид свой менять не желаю: к рясе привык – удобно. Ношу и буду носить, и никто запретить мне не в праве! Хотите яичко? Хорошее яичко, деревенское...

— Спасибо, Александр Иванович. Я так посижу.

— Ну, как хотите. Может, водочки желаете? Так у меня есть – «Столичная». Взял вот с собой. Две бутылочки. Думал, в дороге да с хорошим человеком, под разговор...

— Не пью я, владыко.

— Что так?.. Не сделали привычки?

— Бросил, знаете ли...

— Прискорбно слышать, весьма прискорбно... И давно не пьете?

— Второй день пошел...

Священник внимательно посмотрел на меня:

— Понимаю. Алкоголизм. Национальная болезнь... Теперь вы, стало быть, в завязке.

— Нет. Просто надоело. Надоело, и все... Решил всё в жизни поменять...

— Вы, простите, кто по профессии?

— Художник.

Александр Иванович откинулся на спинку дивана.

— Тогда – точно в завязке, – убежденно сказал он, погрозив шутливо пальцем.

Раздались свистки, и поезд тронулся. Больше мы в этот вечер не разговаривали.

Словоохотливость старика оказалась обманчивой. Видно, когда было надо, он умел и помолчать.

Александр Иванович некоторое время, деликатно поминая черта, читал газеты и изредка на меня посматривал, как бы что-то сверяя; потом, с трудом уместив свое могучее тело на диванчике, отвернулся к стене и затих.

Заснул я легко. Всю ночь мне снился Париж. Это был глубокий, яркий и счастливый сон. Проснулся я рано с давно забытым ощущением покоя и беззаботной радости.

Впереди меня ждали новые встречи, новые люди... Впереди была известность. И деньги, которых мне всегда не хватало... Я нежился в постели, прислушиваясь к перестуку колес, и баюкал свою радость.

Когда мы сели за утренний чай, солнечный свет уже вовсю заливал купе.

— Мысли о смерти, – говорил Александр Иванович, шелуша очередное крутое яйцо, – должны облагораживать человека.

— Такое утро! А вы о смерти...

— Думая о смерти, – строго сказал священник, – человек должен становиться более восприимчивым к любым проявлениям жизни. Тогда он будет ценить жизнь – счастье, дарованное Богом и воспринимать ее тоньше, острее... А человек зачастую, думая о смерти, просто испытывает чувство холодного ужаса. И еще было бы неплохо, если бы человек относился к собственной жизни с уважением – как к чему-то, что принадлежит не только ему.

— А зачем живет человек, владыко?

— Вы что, на телевизионной викторине? Вы хотите, – он покосился на меня, – чтобы я так вам сразу и ответил на вопрос, который остается без ответа с того момента, когда человек начал мыслить? Я мог бы известными формулами, придуманными далеко не самыми глупыми людьми, отделаться от вас, не ответив по сути. Но этот вопрос мучил и продолжает мучить меня самого. Я думаю, дело в вере. И не потому, что с верой в душе легче жить... Так уж распорядился Создатель, что на этот вопрос люди, наверно, никогда не ответят. Ответ – за пределами Жизни. Тайна откроется лишь за порогом. После смерти. Но это не значит, что человек должен отказаться от поисков Истины. Возможно, вам покажется, что я противоречу сам себе, но я думаю, что когда-нибудь человек все же приблизится к разгадке, а потом и разгадает ее, и откроется ему Истина, и это будет совместная победа Господа и Человека. Может, это произойдет через сто лет, а может, – завтра, и Истина откроется мне. Или вам. И в это надо верить! Вот вы художник. Отними у вас кисти и краски, будете ли вы тем, кем привыкли ощущать себя? Для вас искусство – та же вера, та же религия. Вас, конечно, посещали сомнения, но ведь вера в свое предназначение, похоже, победила?

— Не знаю... может быть.

— Мне 83. Это немало. Даже, скорее, много. Но это не значит, что я стал умнее, чем тогда, когда мне было сорок. Но то, что вера во мне окрепла, это точно. Хотя я и расстрига. Не Господь лишил меня сана, не Он отлучила меня от церкви, это сделали люди, но они не в силах отлучить меня от Бога. Хотя, если говорить откровенно, я согрешил, когда отколошматил этих... Все-таки они священнослужители. На священника нельзя поднимать руку. Меня может извинить лишь то, что отделал я людей, называющих себя священниками, а на деле они верят в Христа не более, чем язычники с острова Пасхи.

Он сердито замолчал. В дверь тихо постучали. Вошел проводник с подносом. Он молча забрал пустые стаканы и вышел.

— Позвольте поинтересоваться, вы ведь в Париж направляетесь? – спросил священник, когда проводник с противной физиономией покинул купе.

Я кивнул.

— И надолго?

Я пожал плечами:

— Это зависит не от меня.

— А от кого же?

— От ветреных парижан. Вернее, от их способности какое-то время терпеть меня. На меня, владыка, внезапно обрушилась, если так можно выразиться, неожиданная и незаслуженная слава.

— Не кокетничайте. Я узнал вас. Видел ваш портрет в «Известиях». Поздравляю...

— Спасибо. А вы тоже в Париж?

— Сначала, да. Ни разу не был. Потом в Германию. Я там воевал. Да, да, не делайте круглые глаза. Не родился же я священником.

— То-то я смотрю, вы чертыхались, когда читали газеты. Знаете, вы мне напоминаете, несмотря на рясу и бороду, скорее мирского человека, чем духовное лицо.

Старик и ухом не повел.

— Я был призван в сорок четвертом и успел не только повоевать, но и поваляться в госпиталях. Кстати, из госпиталя, уже после войны, в январе сорок шестого, меня забрали наши доблестные армейские чекисты и, не долечившегося, отправили в места не столь отдаленные. Где я только не был за восемь лет! Но сначала меня допрашивали. Там все были хороши, но один... садист, я до самой смерти буду помнить его имя... У него была трофейная зажигалка... Ах, грешен я, грешен! Я священник и должен был бы его простить, я и простил ему его издевательства, но я не могу... не могу, – старик всхлипнул, – извините, не могу простить ему другого. И это страшней всего. Я всегда верил в Бога, я уже и тогда знал, что буду священником, как мой батюшка, царствие ему небесное... И вот я, будущий священник, лежа, избитый, в камере, с обожженными этим следователем пальцами, мечтал, – он опять всхлипнул, – мечтал взять автомат и стрелять, стрелять, пока он не превратится в кровавое месиво! Ах, грешен я! Какие я ему придумывал изощренные пытки! Я мечтал о его мучениях! Это грех, великий грех! И это он, этот следователь, довел меня, ни в чем не повинного мальчика, до преступных мыслей. Этого, как я ни молил Бога помочь мне, я не в силах простить ему. Грешен я, грешен... Если бы вы только знали, сколько ночей я бил поклоны, пытаясь изгнать из своей души ненависть к этому человеку, который ожесточил мое сердце так, что даже молитва не помогала...

Старик замолчал.

— А за что? За что вас?..

— Вы что с Луны свалились? Тогда было достаточно кому-то проговориться, что ты свернул самокрутку из газеты с портретом Сталина. Да и мало ли что еще...

— Мне почему-то кажется, что вы уезжаете навсегда.

— Глупости! Как вы могли подумать такое! Хотя пример моего отца, расстрелянного в тридцать седьмом, мог бы меня и вдохновить на это. Тем более что, похоже, скоро у нас опять будут ставить к стенке попов и буржуев. Но я слишком стар, чтобы чего-то бояться, да и бросать друзей в беде не привык еще с войны... У меня много друзей. И все мои друзья – в России...

— Мои тоже, хотя многие из них укладывают вещи. И я их понимаю... Сам я еще ничего не решил... Помолитесь за меня, владыка! – вдруг вырвалось у меня.

— Храни вас Господь!

— Что-то уж больно коротка молитва... Можно вопрос, владыко?

— Валяйте.

— Представим, что я солдат. Идет война. Мой товарищ во время боя получает пулю в живот. Помощи ждать неоткуда. Он умирает. Умирает в муках... И умоляет меня...

Старик сердито засопел:

— Я бы посоветовал не вам, а тому солдату собрать все свое мужество в кулак и не обращаться с такой просьбой к другу, ибо нравственные мучения, на которые обрекает вас просьба смертельно раненного однополчанина, будут пострашней физических страданий умирающего. Ему следовало бы знать, что вы будете мучиться до конца дней своих. Но умирающему такого не скажешь... Да и чего ждать от невыносимо страдающего человека? Значит, ответственность на вас. На вас одном...

Он надолго замолчал. Я сидел, боясь шелохнуться. Потом он проникновенно посмотрел на меня и сказал:

— Я вижу, вас что-то мучает. Что-то гнетет. Было что-то подобное в вашей жизни? И давно?..

Я опустил голову:

— Давно. Но кажется, что недавно...

— Бедный вы, бедный... Как я сострадаю вам... Но как священник, пусть и бывший, я должен признать, что вы совершили грех. Какими бы соображениями вы ни руководствовались, церковь предает убийц анафеме...

Он опять замолкает и переводит взгляд за окно, где мелькают красочные пейзажи ухоженной холмистой Германии: игрушечные домики с красными черепичными крышами, изумрудные поляны и далекие синие перелески.

Потом священник опять смотрит на меня. Меня охватывает странное чувство, будто кто-то плеснул мне на сердце теплой водой.

— А как солдат, – грустно сказал старый священник, – тоже, правда, бывший, скажу, что вы совершили акт милосердия. И даже больше. Зная, что вас ждет, зная, как совесть и сомнения будут изнурять вашу душу, зная, что церковь проклянет вас, вы пожертвовали собой, пожертвовали своим Покоем, ради избавления другого человека от мучений. Далеко не каждый способен на такое... это подвиг. Да, подвиг... И я, сострадая вам, жалея вас, несчастный вы человек, только из-за одного этого отпускаю вам все ваши грехи. Все... Аминь.

…Ночью раздался старческий бас:

— Вы не спите?

— Сплю.

— Шутник… - старик хмыкнул. - Поговорите со мной. Скажите, вы много грешили?

— Только этим и занимался.

— Не хорошо... Покайтесь. Вы ведь такой славный человек. Я чувствую. Не подведите меня – я ведь вам все грехи отпустил. Учтите, только прошлые! Обещайте мне!

— Это сложно. Хотя... пить я уже бросил! Почти...

— Вот видите! А теперь послушайте, какие мысли по ночам посещают головы служителей церкви. Вот вы ищете Истину. А она в вас! В вашей душе! Истину не надо искать, философствуя. Истина не в голове, она – в сердце.

— Слова понятные... да я их понимаю, но, владыко, они не доходят до меня... не доходят так, как того хотелось бы вам. Да и мне...

— А вы их запомните. Когда-нибудь эти слова сами заговорят в вас. Запомните... Истина не в голове, она в сердце. Люди плохо понимают друг друга. И не стараются понять. Я пришел к выводу, что жизнь на земле начиналась уже много раз. И каждый раз человечество доводило себя до самоуничтожения именно из-за этого непонимания. И милосердный и терпеливый Господь много раз возрождал жизнь на земле, давая людям возможность опять начать все сначала. И тут я подумал, а что если надоест Ему вся эта свистопляска и лопнет терпение у Господа? И когда человечество в очередной раз само уничтожит себя, Он прекратит свои бесполезные эксперименты и махнет на человечество рукой. И наши души, неприкаянные и бесприютные, потерявшие возможность вселяться в тела живых людей, будут вечно носиться во Вселенной, не находя пристанища. И Вселенная будет состоять только из огня, холодных камней и безжизненных вопросительных знаков.

— Вас не за эти крамольные слова отлучили от церкви, владыко?
Старик довольно засмеялся:

— Спите, грешник. Не то отберу индульгенцию...

(Фрагмент романа «Тринадцатая пуля»)

© Вионор Меретуков, 2010
Дата публикации: 25.10.2010 12:36:42
Просмотров: 2511

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.