post mortem
Анатолий Петухов
|
Форма: Повесть
Жанр: Антиутопия Объём: 177956 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
POST MORTEM. - Зимушка-зима! Да... А? Сказывали до сорока двух, а то и на все сорок пять потянет. Дала... Под дых значит! Застала врасплох. Давненько в наших краях не припомнится такого. Яблоньки жалко померзнут, плодоносить зачали, а тута на тебе... Да што яблоньки, люди померзнут. Врач сказывал жертвы есть. Пол-города без тепла. Да што без тепла, без света... Под дых значит... Вот те и преимущества центрального отопления. А я на газу! Газ отключат, уголек найдем, уголек кончится, дровишки имеются. До весны дотяну, а там полегшает. Вот так-то... Сделаем дело, ко мне заскочим, отогреемся! Несчастную колымагу тоже давил холод, да так, что в отличие от людей она громко визжала своими металлическими суставами, и колеса ее представлялись круглыми только теоретически - характера были скорее квадратного - и потому в ее брюхе все прыгало и гремело, и... неслышно булькало, аж у самого сердца Сидырыча: в потаенном, глубоком, теплом, месте. Звякали лопаты, сыпали горохом задубевшие каблуки, скрипели под непосильной ношей, выкрашенные в белый цвет табуретки, - каждый предмет вел свою партию,- но общий оркестр был един в своем настроении: хоронили молодого парня - "афганца". Мина рванула где-то далеко, за тысячи верст отсюда, а здесь люди в белых халатах так и не смогли удержать его на этом белом свете. Ушел парень. Рядом сидели его сверстники, отданные в распоряжение завхоза госпиталя Сидырыча, - "для совершения похоронного обряда",- их скрюченные фигурки были жалкими: небольшие лоскутки коричневой кожи, да примерзшие к ним темные глазные бусинки - это все, что не смогло укрыться под казенной солдатской робой, предъявляло их как пропуск в те края где финики, хлопок, мандарины... "Ковырять в земле лопатой, конечно, не впервой, но такие морозы им, конечно, и присниться не могли, а задачу выполнять надо, - рассуждал про себя Сидырыч. - А все же лучше разок другой померзнуть, чем вот так, на скамеечке, в конечный пункт... Конечно все там будем, но и спешить ни к чему". Подытожил свои мысли уже вслух. - Счастливые... Присмотрелся к каждому в отдельности. " Слышали али не слышали?.. Мать их на ногу! Уши наглухо закупорены". Подтянул свой голос кверху, в попытке достучаться до бессмысленных глазенок. - С пионерами хотели как положено! Говорил врачу: куда спешить? Отпустят морозы... Так нет! Нельзя штоб в одном году умер, а похоронен в последующем. И то правда... Мать ждали долго, а она, говорят, то ж в больнице, и того гляди сама... Эх! Жизнь! Разговорами не согреться, и мороз-мерзавец начал донимать и его самого. Не нахрапом конечно,- "так не взять ему",- а хитростью, на которую Сидырыч волей-неволей попадался. Осиновый гроб постоянно норовил соскользнуть на пол и ему одному (какая на солдатиков могла быть надежда!) приходилось вытягивать руки, и от напряжения шею тоже, чтобы не развалилась хлипкая, но подобающая процессу, обстановка. Овчинный тулуп раскрепощался, тепло паром вырывалось наружу, на его место тут же устремлялись царапающие коготки этого мерзавца, добирались до груди, но дальше... "стоп!" На самом сердце, на его неспокойной поверхности, покоилась, драгоценная, врученная врачом - "на всякий случай!" - баклажка со спиртом, которая тоже согревала хотя и не действием пока, но своими великими возможностями. "Всякий случай" уже был, и не один раз, но Сидырыч мужественно наступал на горло своему желанию. "Во-первых, что их ждет на самом кладбище - не известно... Во-вторых, не обойти солдат по кругу в этой ситуации, взять грех на свою душу. А с другой стороны кто их поймет, азиатов этих. Петь начнут, плясать с голодухи. - Но главная причина была и не в этом. Он снова внимательно всмотрелся в их лица, с отвращением отвернулся. - Пригласил таких в дом!.." Три пары серо-зеленых отвратительных сосулек уже упирались, еще недавно свободными, концами в воротники шинелей - росли как грибы, только вниз шляпками - и Сидырыч никак не мог согласиться на такую "закуску". "Пристыдить?" Видел, что они не слышат его. Уши закупорены наглухо. Возникало желание съездить "по мусалам!", но и этого он себе позволить никак не мог - чувствовал свою вину. "В шинельках, да сапогах кирзовых. Эх! Обещал капитану одеть как следует? Обещал... Не одел? Не одел... А где взять?! Своих подштанников не напасешься!.. Туда машину! Сюда доски! Туда материю! Сюда гвозди! И картошка! И сахар! - Сидырыч сплюнул в сердцах. - И все на одни плечи". Решил сразу же после праздника выяснить отношения с начальством. Дорога из-под Сидырыча, из-под машины, из-под солдатских сапог, из-под тонких скамеечкиных ножек, убегала назад, в город, к главному врачу госпиталя. " Вот тебе и одна нога туда, другая сюда! Время-то уж за обед завалило. Не по-людски как-то! Ох не по-людски!" Так и ехал Сидырыч, в такой компании, по особому "гуманному" заданию, со своими противоречивыми мыслями и одним сокровенным желанием: "Кабы поскорее исполнить, да домой воротиться". Машина как-то по-новому хрюкнула, дернулась раз другой, застыла на месте. Разом все стихло. Оправдывались худшие предположения Сидырыча. "Ну куда в такой мороз, на такой доходяге, - выглянул из фургона, - так и есть!- До кладбища оставалось еще километра три-четыре. Ни души, только лес.Положеньице!" Представил перекошенное от злобы лицо водителя. "Психованный, может в драку полезть. А че лезть! Виноватые там, в городе, а тут все люди подневольные, прикажут и едешь, а куда денешься..." "Денешься не денешься," - а от неожиданности пришлось вывалиться из фургона. Такого и он,- "ну никак!"предположить не мог. Вместо щербатой, опостылевшей, водительской физиономии он вдруг увидел прошитую квадратами сутулую спину, скоро и уверенно передвигающую валенки в обратном направлении. - Э-э-э! - Сидырыч бросился вдогонку. - С ума спятил?! Куда я с этим?.. Но валенки замелькали еще быстрее. Закинутая вперед, за фигуру, шапка, острые лопатки, которые, и под ватником оставались острыми - представляли собой такую наэлектризованную колючку,-"коснись и дугой шибанет!"- что Сидырыч не решился приблизиться вплотную. - Послушай! Грех то какой! Мож на попутке дотянем?.. А?.. Знал: вхолостую кричит, не остановить его. " А что делать? Здесь хоронить? Подсудное дело! - Сидырыч посмотрел поверх сосновых макушек. Там уже вовсю замешивались вечерние краски. - Стемнеет и тогда пиши-пропало. О какой попутке пойдет речь..." И тут же скорее почувствовал, чем услышал, частую дробь шагов о ледяную дорогу. Она выстукивала значительно левее того места, где стоял он, - огибала его. От невеселой догадки взмокла и остыла спина - так всегда было когда он нервничал. - Куда же вы гуси-лебеди?.. - не полыхнул пар изо рта; говорил он или только думал? - Защитнички наши... Как же это... Не было разницы в том: говорил он или думал. Уходили солдатики гуськом, догоняли шофера. Мороз не страшил,-"не впервой!"-да и баклажка на данный момент орудие "безоткатное". "А что с пареньком то делать? - Вот в чем стоял вопрос.- Мороз как бы и к лучшему с одной стороны... а с другой? Поверх земли? В новогоднюю ночь?!" "Тревожное стечение обстоятельств... И Сидырыч, вроде бы тут ни при чем, против его воли разбежались, а с другой стороны? - Сидырыч сделал глоток, не почувствовал. - Разведенный значит! - Сделал еще, покрупнее. - Атеизм, конечно, хорошо. Это когда, коллектив, когда народу много. Друг перед дружкой хорохорятся. А когда один на один с покойничком?.. Совсем по-другому запоешь. Спроси любого атеиста, и того же лектора, ну так, чтобы на духу: зарплату повысили - слава Богу! С должности снимают - не дай Бог! А с другой стороны. Не может того быть: умер человек и нету, с концами. Не-э... Что-то есть! Царствие не царствие, а есть. И суд есть!.. - Сидырыч набрел на мысль, от которой подогнулись коленки, но он сразу же постарался взять их под контроль. - Нет уж! Судить надо тех, кто приказы отдавал, а Сидырыч тут ни при чем. В мороз погнали! Сроки видите ли... А может и еще раньше: того кто парня ухлопал! И дальше зайти можно: того кто на убой загнал! Во как! Во, кого судить надо..." Баклажка опустела, а вместе с ее содержанием улетучилась и тревога. Сидырычу захотелось солененького огурчика, потянуло в сон. Но у него было золотое, пожизненное, правило: в каких гостях хорошо бы не было, а почивал он только дома. Он прикрыл дверь фургона, решительно стукнул по ней кулаком, но тут же спохватился, тон взял тихий, заговорщицкий. - Ты того, а?.. Давай до завтра. Чтоб честь по чести, а?.. * * * "Доски шершавые..." Где-то совсем рядом удар, невнятное бормотание. Тишина... Томительная слабость в мышцах. Во все стороны покой, и бесконечный... Появился слабый шорох,- усилился,- заметался вокруг мелким потрескиванием электрического разряда, породил собой легкий фон, из которого постепенно обрел ясные очертания мягкий женский голос: - Выходи! Ну выходи же! Пора! Тело послушно пришло в движение. "Только нога! Левая нога словно в тисках,-его ладони уперлись в доски, - это не доски! Это крышка гроба!.." Она со скрипом поднималась выше, и выше, обнажая свои редкие зубы-гвозди, пока истерично не взвизгнула, досадуя, или злясь на кого-то, и, с грохотом откинулась на спину; задев верхним концом дверь фургона, распахнула ее... Множество! Великое множество! Разноцветных огоньков, струй, искр, вдруг вспенило темный, голубой мир, закружило его в немом вихре, наделяя каждую его частичку таинственным ожиданием обязательного великого чуда. И оно свершилось! Тысяче ствольная артиллерия грохнула единым разом, на мгновение краски застыли и... осыпались, - и миру явилась луна. Обыкновенная луна, и необыкновенная Луна! Круглое, и в тоже время очень тонкое, женственное лицо поглощало огромные, не ярко выраженные из-за отсутствия ресниц, глаза. Полные, подобные перевернутым слепкам с бровей, губы в улыбке тянулись к еле угадываемым локонам под которыми, скорее всего отсутствовали уши. И все же она очаровывала, несмотря на то, что он вряд ли смог бы ответить на множественный вопрос: были ли у нее шея, туловище, ноги, и другие, необходимые для полной мужской оценки детали? но вот руки, длинные руки, она с готовностью протягивала ему навстречу. - Я приветствую тебя Че-ко-ро-но! Приветствовали его,- в этом не было сомнения. Темный лес, дорога, автомобиль - до обыденного знакомы, за исключением говорящей луны. Когда она голубыми, мягкими руками касалась фургона, тот светился и знакомо потрескивал. Он понял: она! заставила его подняться. - Поздравляю тебя с первым Новым годом в Этом мире! - Она ласково потрепала его по щеке, скользнула по рукам, туловищу, ногам, наполняя их необыкновенной легкостью. Через мгновение эта легкость ощущалась настолько привычной, что уже не привлекала к себе внимания. - Ты не задаешь поспешных вопросов, спокоен, контролируешь свои чувства... Мне бы не хотелось расставаться с тобой! "Ну что же, помолчать так помолчать, хотя не мешало бы кое в чем разобраться. А впрочем, что меня еще может удивить? Ни-че-го! Ни говорящая луна, ни говорящее солнце, ни встречи, ни расставания. Ничего!" Луна верно определила ход его мыслей, осталась довольной: у нее снова появилась надежда. Со временем подобные встречи становились редкими. Ни одной удачной за последнее десятилетие, или столетие, или еще какое-то ...летие, исчисляемое в обыкновенном человеческом измерении, она припомнить не могла. Ни один Чекороно не выдерживал, почему-то, единственного обязательного условия существования в Лунном мире, нарушал, и превращался в рядовой человеческий труп, обрекая ее, на бесконечные поиски нового Чекороно. - Тебя зовут Чекороно! Тебе нравится? "Нравится мне или не нравится? Нравится мне или не нравится?" - Мне все равно! - Он не узнал своего голоса: звучал прокуренный до седых усов, или треснутый хронической простудой, голос, стоявшего где-то совсем рядом, невидимого человека. Повторил. - Мне все равно! - Сомнений не оставалось, это был его голос. - Тебе придется открывать себя заново. Она взмахнула ресницами, и с них дугой соскользнули на небосклон яркие всполохи, - она не скрывала своей радости. О Чекороно! О! Какой Чекороно! Она не должна его потерять! Она все обдумала и постарается не повторять прежних ошибок. О Чекороно! - Почему Чекороно, тебе интересно? - Нет! Не интересно... - Не буду скрывать. Я в восторге от твоего поведения, но, - она кокетничала; она понимала, что спешит понравиться. Только что давала клятву себе быть разумной, и тут же нарушала. Но что поделать, она женщина. Да, Луна! Но и женщина! И так давно не было Чекороно. Она постаралась быть построже, - некоторые правила тебе необходимо все-таки знать. Первая, и самая главная заповедь: никогда, ни при каких обстоятельствах, не пытаться снова вернуться к людям. Тебе не избежать контактов с ними, но ты не должен, ни на мгновение! забывать, что принадлежишь уже другому Миру. - Она ласково положила ладони на его плечи, заглянула в глаза. - Помни! Это главное искушение на твоем пути, после которого настоящая, черная ночь. Без единого лучика. Он утвердительно кивнул головой. - Исключено! Можете не волноваться! Его слова звучали по-мужски конкретно и убедительно, но у нее был опыт, который, уже не один раз, оправдывал ее сомнения. Ах! Она многое бы отдала за то, чтобы это было именно так! - Вторая заповедь.Столь полезное для тебя общение со мной, столь и вредное с открытым солнцем. Оно отнимает силы, испепеляет,лишает всякой возможности действия. Опасайся его прямого, и безжалостного.Только два друга в Этом пространстве всегда придут к тебе на помощь: Я - Луна, и Земля. Но и мы не всесильны. Будь осторожен! Он старательно вслушивался в ее слова, - он, вероятно, мог быть ироничным пешеходом, скользящим взглядом вдоль забора с наспех приколоченным плакатом:"Опасная зона!" Или с еще более бессмысленным содержанием в его положении:"Не влезай! Убьет!" Он вероятно мог быть летчиком-космонавтом, или учителем, как хотела его мама, или радиотехником, как хотел он сам, или врачом, как хотела Оля... От множества "как" он, как бы, оглох; он не слышал ее последних слов; он всматривался туда, - куда глянцем из под его ног выкатывалась дорога; туда, где завис купол огромного светлого парашюта, который изредка прошивали цветные ракеты, рассыпаясь на мелкие падающие искры. Туда, где жили люди. Из окон их домов свет выливался на улицы, перемешивался с редкими пятачками вокруг фонарных столбов и под напором окружающей черноты всплывал над городом. Вдруг, два сухих одиночных выстрела бросили его в кювет. Правая нога, согнутая в колене, привычно подтянулась к руке, пальцы нащупали опору. "Сейчас будет пауза! - Он кинул свое тело влево, в канаву. - Мелкая... очень мелкая! Ни одного камушка! - Пальцы судорожно обшаривали снег под рукой. - Где оружие, где автомат?!"- Еще выстрел! Он вскочил, сделал два шага, снова плюхнулся в снег. До леса оставалось каких-нибудь десять метров... - Чекороно, Чекороно! Что с тобой? - Луна настойчиво пыталась оторвать его от земли. Из леса раздалось еще несколько щелчков. И он вспомнил! Вспомнил из такого далекого, и в то же время такого близкого, детства. "Деревья на морозе и в огне потрескивают одинаково, почему? - физик таращил на него глаза поверх очков.- Потому что... им... больно! - прозвучал ответ. Учитель перевернул несколько страниц классного журнала и в колонке "литература" против его фамилии вывел жирную пятерку, вернулся на прежнюю страницу, занес ручку, но прозвучал звонок и он с сожалением захлопнул журнал. - Счастливый ты!" - Счастливый я... - ... конечно, конечно счастливый! - подхватила Луна, с опозданием отмечая изменения в его настроении. - Не каждому дано вот так, во второй раз... - она пыталась удержаться на прежнем уровне оптимизма, она терялась, но он вовремя пришел ей на помощь. - Даже тапок не нашлось! Кажется белые по такому случаю полагаются? "Ах какая прелесть! - осуществлялась ее выстраданная задумка. - Вот так, и не иначе! Никакого насилия, никакой принудительной изоляции от людей, наоборот: он должен убеждаться и убеждаться в жестокости того мира, из которого ушел". Луна кажется могла гордиться такой удачей, но до полной победы было еще ох! как далеко. - Да-да! То-есть нет! В одежде нет необходимости,- но сразу же спохватилась, - впрочем если пожелаешь я помогу, - развела руки в стороны, - но только в следующую встречу. Видишь?.. Над лесом всплывала бледная полоска: наступал рассвет. Он не знал радоваться ему или сожалеть об этом, но чувствовал, что волнение Луны и в нем вызывало некоторую тревогу. - Прощай! - Луна плавно заскользила над дорогой, взбираясь все выше и выше. Ее блеск быстро ослабевал и вскоре исчез вовсе. Чекороно понимал: ему нужно уходить, и подальше от своего нового места рождения. "Должны же хватиться когда-нибудь!" Он водворил гроб на место,прикрыл дверь фургона. "Налево пойдешь коня потеряешь, направо... - он впервые задумался над вопросом, - зачем нужны дороги? Ходить? Ездить? Перевозить грузы? И только?.. - Ответ на него раскрывал преимущество Чекороно перед живыми людьми. - Дороги, это вечные нити, связывающие людей друг с другом. Человек появляется и исчезает все на той же дороге, не в силах что-либо изменить в своей судьбе. - Он же теперь был волен выбирать, и он выбрал, - вправо!" - в сторону, противоположную городу. Там, насколько хватало глаз, тянулся лес и лес, обещающий одиночество и спокойствие. * * * "Жигули" катили по всей ширине дороги. Влево. Вправо. Влево. Вправо. Х*лиганили. И фонарями тоже. Включат. Выключат. Включат. Выключат. Сзади них вертелся пар в бессильной попытке забежать вперед. Но то, что не удавалось сделать ему, удавалось музыке, ритмично вколачивающей в ночь свои "низы". В машине было необыкновенно тепло, и Лапа, распаренная под репу, плавила в ладонях снег, усердно пытаясь попасть за шиворот Лешке. Лешка ржал и извивался, и машина послушно выполняла его безумные команды. Лешка - во все времена Лешка, и днем и ночью, а вот Лапа - только в глаза Лапа, за глаза - Нюшка, по паспорту Зинаида Липатьевна. Ох как она не любила Зинаиду, ненавидела Липатьевну, а за Нюшку "во-о-още" могла выцарапать глаза. И Лешка это хорошо знал. - Щас туда налью! Она решительно схватила его за то, что между ног. От неожиданности машина дернулась, и Лешка картинно завопил, да так, что на время притихли "низы" в обеих колонках. - Ой-ой-ой! Наследства лишают! Помогите! На заднем сидении не реагировали. Наверное устали от реагирования на собственные проблемы, а вернее на одну проблему. Николай Иванович держался до последнего, но когда становилось совсем невтерпеж, просительно клал руку на плечо Лешке. - Просьба, остановите пожалуйста... Лешка останавливал и оскорбительно хохотал ему вслед. А Николай Иванович быстро, насколько позволяли сугробы, пересекал расстояние до холодных, безучастных, деревьев, - а зима в этом году была не только морозная, но и снежная, - возвращался, и вместе с ним возвращался в машину противный кислый запах. Лапа тихонько прыскала в сторону, и примирительно затихал Лешка, - понимали: неряшливость здесь ни при чем, а виновато "Шампанское", которое он пару часов назад, под бой Кремлевских курантов, не сумел удержать в бутылке, и прокисший "джин", взбежав по нему как по лестнице, вспенил потолок над праздничным столом. "Видел же, видел, мутное! - сетовал про себя Николай Иванович, - нет бы в сторону отставить! - И было еще одно неудобство, о котором он не распространялся: таявший вокруг поясницы снег. Еще во время первой пробежки он потерял записную книжку, просить же у Лешки газеты он не решался.. - Как бы не простыть после такого издевательства над собой". Он осторожно подсовывал плечо под головку спящего, юного, создания, и благодарил Господа за то, что оно не видело его позора. А Леночка совершала два путешествия одновременно: одно - с Николаем Ивановичем, другое - с блаженной улыбкой на мелком, но таком аккуратненьком личике. Так и ехали... Лешка, при случае, не отказывал себе в удовольствии прихвастнуть о своей необычайной удачливости. Объяснял ее множеством счастливых знаков, обозначивших появление его на белый свет. Все стрелки известных гороскопов показывали только на "ясно!" А родная бабка до последних дней своих не уставала твердить:"Быть тебе Ляксей бо-о-ольшим человеком! Потому, как петух на рассвете уткой в небо взмахнул! За тысячи верст учуял неспроста". А родился Лешка аж в Греции... И вот тому подтверждение! - мгновение!- только что записанное на "магнитную пленку" в Лешкиной черепной коробке, и ставшее уже очередной достоверной историей. Где-нибудь в курилке Лешка небрежно протиснет сигаретный фильтр между губами."Как все произошло? Да никак! По левому борту, вдруг, откуда ни возьмись босые ноги, а остальное дело техники. Из "чайников" вырос давно; кладу штурвал вправо, влево - кульбит на все сто восемьдесят и подпираю его родненького фарами в спину. Вот так!" А пока Лапа прилипла носом к лобовому стеклу. - Я балдею!..- Такое признание вырвать из нее не просто. Не один крепкий парень, под грохот бутылочной канонады закатывался без сознания под стол прежде чем Лапа ставила точку. - Я балдею! Лешка в подобных соревнованиях не участвовал, брал ее уже готовенькую, и фантазировал, но сейчас, - "захоти взять", - нечем: руки помимо его воли выделывали на баранке такие "кренделя", что пришлось себе признаться, - "перетрусил таки!" - Без шапки! - Еще чуть-чуть и Лапа вывалилась бы на капот.- В пижаме обыкновенной! Во дает, и не мерзнет, а! - Вдобавок босиком! Лешка за плечи оттащил ее на сидение. - Босиком?! - Она переполнилась открытием. - А, слушай! - вцепилась в его коленку. - Заберем его с собой! А? Во! Кадр Маринке! Во, новогодний подарочек! Носится, носится с этим Вовиком, а мы ей моржа! А?! - Да ты чего! - Лешка как мог поджал голосом фразу, чтобы и на заднем сидении поддержали, "да куда там, спят сурки". - Вишь чеконутый! Его попытка, как и предполагалось, оказалась бесполезной, Лапа настойчиво выталкивала его из автомобиля. Только вне машины Лешка по достоинству оценил мужество этой развалюхи, Николая Ивановича, не говоря уже о полуголом ненормальном. На таком морозе не до джентльменской беседы, и он заорал сколько было мочи: - Эй ты! Эй! Фигура не оборачивалась. Хорошо, что Лапа высунула голову в дверцу, иначе не оценила бы его старания. - Эй! Эй! - заорали вдвоем. - Чеконутый! - не выдержал Лешка. Фигура, кажется, обернулась; Лешке показалось даже, что она сделала шаг навстречу, - всего лишь показалось, потому что фигура стала удаляться еще быстрее. Попытка догнать ее на автомобиле тоже не увенчалась успехом; она взяла резко вправо, напрямик через сугробы, и вскоре совсем скрылась из виду. Машина подъехала к Маринкиному дому. Сплошной, без единой щелки, забор разбегался в противоположные стороны от ворот, над которыми зависла крыша, такая же как и там, в глубине двора, только маленькая и легкая. Под ней не было окон и поэтому ей не приходилось таращиться на каждого прохожего. Другая же, присыпанная морозом, хотя и была повыше ростом, но все же скрывала за ней свое любопытство,впрочем выдавала себя размерами и торчащим дымком над трубой. Лешка забарабанил ногами по воротам. Как и полагается деревенскому дому, он сразу же откликнулся густым ленивым басом. Должно быть черное лохматое чудовище, сродни известному псу Баскервилей, исправно несло свою вахту. Зашумели вчетвером: Лешка, Лапа, ворота, собака, - не услышать их в обмороженном воздухе было сомнительно, и женский голос, по другую сторону забора, воспользовался короткой, случайно дружной, передышкой. - Кто там? - Это я, дед мороз! - хохотнул Лешка, - я вам Лапочку принес! Тут же заголосила Лапа: - Я, тетя Женя! Я! Ла-па! Мы к вам на Новый год! - А, Зиночка! Мы уже и не ждали... За воротами гулко, словно якорной, загрохотали цепью, что значительно увеличивало предполагаемую псовую солидность; тот же голос мягко уговаривал стража убраться восвояси. Наконец ворота открылись и гости гуськом взбежали на крылечко. Вместе с ними, и с клубами пара, в дом ворвалась и какая-то довлеющая неловкость. Клубы исчезли, а неловкость осталась. В машине все было так легко и просто, а здесь все притихли и замялись. Даже Лапа, с первого класса Маринкина подружка, неоправданно долго задержалась у вешалки. Представлялись хозяйке по очереди. - Лена. - Леша. - Николай... - он проделал все как Лешка: протянул руку, улыбнулся, не щелкнул только гусарски каблуками. Успевшая подморозиться на улице одежда начала оттаивать, липнуть к телу, ждать от нее приличного поведения не приходилось. А хозяйка долго не выпускала его ладонь, ждала... И всем, и в особенности Николаю Ивановичу, вдруг стала ясна причина неловкости. Если она была мамой Марины и его сверстников, то он то уж точно тянул не меньше, чем на папу, хотя бы внешне, - Ива-но-вич, - осторожно укладывал он в подготовленное ложе свое отчество. Только теперь тетя Женя стала кое-что понимать, стрельнув глазами в сторону Лапы, принялась суетливо показывать свое хозяйство. Дом был добротным, уютным, чистым. На окнах висели "живые", веселые занавесочки, словно на улице наступила весна, ярко желтый деревянный пол местами прикрытый половиками казался непривычно молчаливым, после "поющих" досок на даче Николая Ивановича. Для каждого члена семьи была отведена личная комната, не считая "зала" - по выражению хозяйки, просторной столовой и кухни. Мебель стояла простая и только самая необходимая, поэтому телефон, телевизор и стереосистема в Маринкиной комнате воспринимались излишней роскошью. Одну комнату не посетили, - там спал отец. Стоял пряный запах деревенского жилища; все дружно высказали одобрение. Лапа подхватила под руку Евгению Васильевну, увлекла в соседнюю комнату, вскоре туда пригласили и Николая Ивановича. Предложили ему "быть как дома" и, Лапа, конечно же успевшая наболтать "с три короба", лисой выпятилась за дверь. Евгения Васильевна царапающе улыбалась. Николай Иванович с великим трудом втискивал свои, "за сто килограммов", в чужую плаксивую одежонку. Прислушивался к жалобам полосатой рубашки на свою судьбинушку и ругал себя на чем белый свет стоит. Не в первый раз ругал и не во второй... "Да, да, да! Леночка почти ровесница дочери!" И все равно, он ничего не мог поделать с собой. После очередной жертвенной клятвы наступала томительная суббота, затем непомерно длинное воскресение, и, наконец, понедельник. Щелкал замок в двери его кабинета. Она обдавала его своим дыханием, ласковой кожей, безоглядной доверчивостью. Так было и во вторник, и в среду, и в четверг; были и сплетни, и разговоры по душам с вышестоящими, и была пятница; он остывал, клялся, но через два дня снова наступал понедельник. И еще у него была вторая жизнь, до которой никому не было дела - ни вахтерше на проходной,ни инструктору горкома партии - обыденная и прозаическая. "Наверное как у всех. Как у всех?.." Это можно сознавать, но мириться с этим не позволяло внутреннее сопротивление, резко возрастающее после окончания рабочего дня. Бестолковые и длинные совещания все-таки заканчивались, самые необходимые необходимости исчерпывались,шуршание, до ночи, гербастыми бумажками, утомляло, - и, неизбежно наступал момент когда жена, обязательно мокрая, как эти висящие на батарее брюки, накатывалась на него под одеялом и заливала его ноздри и уши кухней, парикмахерской, сахарным диабетом, бухгалтерскими неурядицами, за которые ей платили деньги в городском отделе социального обеспечения. И он жалел ее, и старался. И она благодарно сопела ему в ухо, не замечая подмены на неведомую Леночку /так уж и неведомую?/, и он снова и снова убеждал себя в том, что Леночка нужна всем: и ему , и жене, и его дочери. Да и сама Леночка нуждалась в нем,- "а сомнения?" - а сомнения придавливались вчерашними, сегодняшними, или завтрашними неприятностями. Часы. Николай Иванович взглянул на часы. Было четыре часа... нового, года. Именно так - четыре часа нового года! Это открытие он сделал для себя давно, еще в детстве: бывает так, что время отсчитывается только стрелками на часах. Нет дня, недели, нет месяца, зимы, лета. А есть часы. Огромное открытие с годами нисколько не уменьшалось, наоборот, ему казалось, что в такие минуты ощущалась вечность, и уж конечно не стоило обращать внимание на такие мелочи, как шалопай - Лешка, или Тортилла - Евгения Васильевна. Он решительно открыл дверь в "зал". Компания, разделенная столом на две части, с преувеличенной радостью захлопала в ладоши. - Дедушка Мороз! Дедушка Мороз! И снова Николая Ивановича неприятно кольнуло в сердце. "Дед Мороз - это дед Мороз, а вот, дедушка Мороз - кричат внучки". Получалось, что за недолгое свое отсутствие он постарел еще больше. Леночка молчала, и кажется, совсем отсутствовала. Значит судачили о нем, и она теперь сосредоточенно пережевывала услышанное. В противовес другим юродствовал Лешка. - Снегурочка! Снегурочка! Незнакомая седая голова медленно оторвалась от тарелки, развернулась вначале к Лешке,а уж затем перевела заспанные глазки на адресата. На них медленно надвинулось удивление. "Снегурочка" в мужском костюме - было чему удивляться. Евгения Васильевна перехватила его взгляд. - Отец! Я тебе говорила, промок весь, гость наш, вот и дала твой... Голова потянулась кверху, обнаруживая под собой крепко сколоченную фигуру, протянула руку. - Си-дырыч! - Иванович! - он быстро ухватился за твердые пальцы, и тут же поправился, - Николай Иванович! - Ты того! Давай Сюды! - Сидырыч оказался неожиданно приветливым. - Штанишки то мои того, видать не с плеча, но ничево. Он так и не выпуская руки, усадил его между собой и Леночкой. Выпили. Николай Иванович ощутил на своем плече упругое прикосновение Леночкиной груди. "Хорошо с Леночкой! И жене хорошо, и дочери. Номер люксовый." Его семья встречала Новый год в пансионате от министерства иностранных дел. Николай Иванович размяк, с превеликим трудом воспринимал бубнившего хозяина, - тот тыкал вилкой в консервные банки, бутылки. - Твое все? Начальник большой! - не то спрашивал, не то утверждал Сидырыч. - Говорят на дефиците сидишь! Молодец! А я вот, там, краски, доску какую там, ведро, - он озорно затаил дыхание. - Швабру хошь?! - раскрыл прокуренный рот в беззвучном смехе. - Или две? А? - он с жадностью втянул в себя воздух, готовясь выдать нечто такое, что в обязательном порядке должно было покорить гостя. А Николай Иванович, В свою очередь, думал о том, что дай людям вдосталь черной икры, так они обязательно из чего-нибудь другого дефицит сделают. Из кислорода, но сделают! И будут вот так, как этот Сидырыч, выплевывать тебе в лицо мокрый углекислый газ. Он попробовал увернуться, но Сидырыч усами уцепился за ухо. - Афганца на дороге, сегодня, того... Эх! "Афганца? - что-то уж чересчур часто преследовало Николая Ивановича это лающее, кисло-сладкое, слово. - Афганец! - Он не считал себя сентиментальным человеком: сына у него не было, так что не было, казалось, и причины для волнения, но трогало его это слово. Трогало. Да и не само слово, а то, что стояло за ним. Судьбы. Несколько часов назад он подписал заявление на отпуск ревущей плановичке. Ее сын, не писавший пол-года, объявился наконец, в Ашхабадском госпитале. И мать предполагала самое худшее из того, что могло быть. Он искренне сочувствовал ее беде, и в тоже время никак не мог справиться со своей назойливой памятью, которая ее синие с неприятными изломами губы выпрямляла в те, уверенные декабрьские тысяча девятьсот семьдесят девятого, отчитывающие его, коммуниста и руководителя, за политическую близорукость, за недопустимую трактовку интернационального долга. Она тогда была секретарем партийного бюро, и тогда чужие дети входили в Афганистан. - Вот так! Наступает прозрение..." - Я его хотел, как положено, - продолжал Сидырыч, - а они как крысы... Его внезапно прервала, вынырнувшая из-за спины, Евгения Васильевна. Подхватила под мышки. - Чего городит! Чего городит! Не слушайте его, - она обращалась не только к Николаю Ивановичу, но и ко всему пространству вокруг него, - с тридцатого числа все пьет и пьет, и несет, что на язык попадется. Задвинула ногой стул; взглядом остановила, делавшего попытку помочь, Николая Ивановича. Лешка, на другом конце стола, незаметно делал для своей Нюшки убийственного "ерша": подливал из каждой бутылки на столе и вина, и водки, и Шампанского, и соку, и еще значительную долю главного ингредиента - пива. " Лошадь бы с первой не устояла, но не Нюшка..." Он готовил ей уже третий фужер, а Мариночке, надувшей губки из-за неявившегося Вовика, лил свои сладкие речи и Шампанское. Кажется получалось: у Нюшки уже спрыгивали локти со стола, у Марины розовели щечки и, главное, начали светиться в глазах бесенята. Беспокойство вызывал один непреодоленный барьер: непьющая расторопная мамаша, все видящая, все слышавшая. "Ее бы подсунуть под Николая Ивановича - одним махом нейтрализовать обоих! - Он поднял глаза на Николая Ивановича.-Да и с этим развалюхой еще предстояло повозиться..." Лешка лихо подмигнул ему и... нарвался на совсем идиотский вопрос: - Леша! Вы в Афганистане не были? "Старая калоша" била ниже пояса, и Лешка, к стыду своему, не смог сразу "выстрелить" подобающим образом. Пауза работала против него: оставляла возможность только для оправдания, а это дело ему всегда было не по сердцу. " Не был в Афгане? Не служил в рядах Советской армии?.. И пошло, и поехало. Значит дефектный, а рядом Маринка. Засомневается , начнет сравнивать с Вовиком, а тот поди еще спортсмен, или герой какой-нибудь..." - У него ква-рат-н-н-ые! Таких не берут! - Оказалось, что Нюшке мало и трех фужеров. Лешка с досадой пододвинул к ней свою рюмку водки, но она не спешила. - Я то знаю, про-п-бовала! Лешка заторопился, пытаясь перекрыть ее своим голосищем: - Позвольте вас спросить, уважаемый Николай Иванович, а вы в гражданскую при какой должности состояли? - Нюшка приготовилась еще что-то брякнуть и Лешка был вынужден не останавливаться после такого блестящего хода. - А в финскую? А в первую?.. А во вторую мировую вы конечно партизанили? Конечно, у него было неоспоримое преимущество - молодость, и была в его браваде уязвимая брешь - все та же молодость, и потому, он сразу пошел с козырей. Спешил. И, конечно же, Николай Иванович не замедлил этим воспользоваться. - Когда все войны закончились мне было пять лет, а вам сейчас, во время войны... Но не успел. Лапа, уцепившись двумя руками за скатерть, с грохотом, завалилась под стол. В столовую вбежала Евгения Васильевна; далее события обещали разворачиваться по Лешкиному предположительному сценарию, в котором Николаю Ивановичу места не оставалось. - Все устали? Больше суток на ногах. - Евгения Васильевна делила гостей по своему усмотрению. - Леша и Николай Иванович отправляются в комнату к отцу. Там постелено, хоть и на полу, зато уютно и тепло. Дом рубленый, на газу! Леночка уляжется с Зиночкой в маленьком комнате. А Мариночку я забираю с собой.- С блаженным видом скрестила руки на груди. - Все! Всех распределила? Никого не забыла? Ну и спокойненькой вам всем ночки! Николай Иванович послушно направил стопы к двери, за которой не так давно скрылся Сидырыч. Оттуда доносился многоколенный, с переливами, храп, обещая бессонную ночь. Впрочем уже не было ночи, а было утро: окошки за занавесками заметно посерели. Николай Иванович ухватился за ручку, медленно потянул ее на себя, одновременно вслушиваясь в обязательные шаги позади себя. Их не было. Лешка независимо продолжал сидеть за столом, словно и не было решительной команды хозяйки дома,особенно заботящейся о непорочности своей дочки."Поздно, уважаемая Евгения Васильевна, поздно. - Николая Иванович имел наметанный глаз, да и наблюдательности здесь особенной не требовалось. - Был бы сейчас Вовик, была бы трагедия, а с Лешкой так, нехитрая драма.- Дочь нервничала и огрызалась, но Евгения Васильевна брала верх.- Надолго ли? - Николая Ивановича, вдруг, посетила мысль, которая перевернутым биноклем стремительно отдалила чужие проблемы, превращая их в серые точки на горизонте. - Этот хищник без добычи не останется!" Вспомнил его, откровенно пожирающие Леночку, глаза. Били Куранты, и Леночка отзывчиво смущалась, но тогда Лапа была начеку. Сейчас Лапу и пушкой не разбудить, и того, что вполне могло произойти через некоторое время, Николай Иванович не должен был допустить и он, насколько мог дружелюбно обратился к Лешке: - Ну что, пойдемте? Неудобно как-то перед хозяйкой... - Пойдемте, пойдемте! Получалось, что он только и ждал его персонального приглашения. Храпел Сидырыч, в такт ему посапывал Лешка. Успокоенный Николай Иванович периодически проваливался в какую-то бездну. Проваливался, возвращался, обнаруживал Лешку на месте, проваливался, пока окончательно не проснулся от шепота: - Николай Иванович! Николай Иванович! Он приготовился оторвать голову от подушки, но Лешка прежде опередил его: в одних трусах вышел из комнаты. " В туалет наверное..." Признаться он и сам по этой части испытывал некоторые неудобства. Шло время отпущенное Лешке, с гаком: и на поиски в темноте по незнакомому маршруту, и на расстройство кишечного тракта, и на всяческие мыслимые и не мыслимые случайные обстоятельства, но Лешка не возвращался. " Тогда в столовой обязательно! должен был возмутиться Леночкин голос... " Но в тишине властвовал только Сидырыч, и Николай Иванович почувствовал, что все его перегоревшее нутро изготовилось, не испрашивая воли, к броску. Оправдывались наихудшие предположения! Ему бы успокоиться и одеться,-что он и сделал,- ему бы выйти на улицу, - он и успел сделать несколько нужных шагов, - но, - "но, но, но", - он не справился с собой, он, украдкой, приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Лешка всей своей массой выдавливал из Леночки, - "из этой проститутки!" - такой знакомый и такой чужой, приглушенный стон. На улице совсем рассвело; значительно потеплело. Ветер сильный, но мягкий и ласковый. " Наверное южный? Там сейчас на пляжах негры загорают... Нет. Скорее западный, с Атлантики,притащил за собой рыхлое английское небо". И все живое, и не живое, вокруг начало спешно укутываться в роскошные меха. Торопилось: было видно и удивительно! слышно как множатся снежные пушинки. Седая, по той же причине, а по сути черная как смоль, псина с интересом выкатывала на него умные, круглые глазки. Сочувствовала... " А чему сочувствовать?.. Внутри как-то ни остро-ни тупо, ни жарко-ни холодно, никак. Никак! Тоже состояние души. А если честно признаться? То поделом! За все надо платить. И когда уже больше нечем, то платят деньгами или иллюзиями, за которые тоже в конечном итоге приходиться расплачиваться. Но уже более дорогими средствами..." Перед отъездом пили чай. - Первый чай в новом году! - Евгения Васильевна тормошила вялых гостей. - С земляничным листом, мятой, зверобоем. Может кто опохмелиться хочет? Дружным равнодушием отказались все, даже Лапа. Сидырыч, на какое-то мгновение перестал хлюпать, но его мнение, понятно, не могло иметь решающего значения. Он снова запел в чашку, но вдруг напрягся и подался всем телом навстречу Лешкиной обыкновенной болтовне. - Кто там был? - Сидырыч чрезмерно заволновался и, почему то, его волнение передалось хозяйке: чашка в ее руке грустно стукнула о край стола, но не разбилась. Лешка выправил сытые глазки вдоль стола. - Чудак, говорю, вчера, на морозе в пижаме. Ему бы чайку такого... - А где было, было где? - Сидырыч нетерпеливо перебил его. - Где было?.. Лапа! - Лешка призывал ее на помощь, но она и не собиралась принимать участия в разговоре. - На старом шоссе.Сюда, уже ближе к городу. - И че дальше? - Да ничего, посигналили и дальше поехали. - Лешка тоном указал на то, что тема исчерпана, но Сидырыч не унимался. - А машина там была, фургон? С краюшку так, посередь поворота? - Не-а, не было. - Как не было?! - Сидырыч вскочил со стула, но тут же спохватился. - Ну не было, и не было... Попрощались. Маринку родители не отпустили, вместо нее в "Жигули" уселся Сидырыч: попросил подбросить до "оказии", Николая Ивановича на заднем сидении от "проститутки" отделяла Лапа - "такая же проститутка как и все они!". Евгения Васильевна перемешивала на лице коктейль из кислой радости, соленой грусти и, какого-то странноватого на вкус, испуга. Николай Иванович только пригубил его и, поморщился. Кажется он сказал:"До свидания!", или кажется не сказал, потому что, брюки его высохнуть, в районе коленей, не успели, или еще по чему другому, - но специально, сознательно, он бы не говорить этого, конечно бы, не стал. Поехали... * * * Фургон к счастью оказался на месте. Но такое "счастье" может быть только коротким. Кто-то успел похозяйничать: следы были налицо. "Чурочка" приспособленная для надежного закрытия двери валялась на снегу. "Сам забыл поставить, - он разделился как бы на двое: первый Сидырыч задавал каверзные вопросы, второй, пытался на них отвечать, - что-то щель большая, в два, а то и в три пальца будет? Снегу-то вон сколько набилось, вот и не прикрылась до конца. - Он открыл дверь. - Гроб на месте? На месте... - Заглянул вовнутрь, поглубже . - Лопаты на месте? На месте... Табуретки две? Две... А чего же не хватает? Всего хватает... Нутром чую, чего-то не хватает! Всего хватает, все на месте... А чего-то гвоздь торчит, в неположенном месте? Чего он торчит? Два торчат! Не должен торчать, плотник, не шоферюга, мужик аккуратный... - Сидырыч почувствовал как набухает от влаги его спина, подкашиваются ноги. Кое-как добрался до кабины, опустился на подножку. - Украли!.. Надо, а? Украли! Труп! Труп? Кому нужно?.. - Нет, не от страха, а от чего-то совершенно необъятного для обыкновенного разума, стыдливо поплыла и нижняя часть тела. - Украли значит нужно... пацанам для ботаники, или там постращать кого. Как постращать? А очень просто! Позвонят в двери, те откроют, а на них стоймя труп, слыхал о таких проделках. Им шутки, а мне скандал... политический! - Сидырыч, не оттаивая, похолодел в который раз. - Что будет? Что будет! А что будет! А то! Посодют! Как пить дать - посодют! За что? Найдут за что! Кто на себя такую ответственность возьмет? Врач? Шалишь! Не дурак, такую кадилу разведет! Надо было сразу доложить... Надо бы, да не доложил... Что делать, что делать? А кто сказал, что украли, а ? Мож так посмотрели и забыли, баба мол или мужик? Или золото там? Нету мол и не надо! А может пижаму сняли? Так я свою... Постой, постой,-он спохватился,эта жирафа говорила, что чудак в пижаме был. Переодели значит! В свое одели, а пижаму себе, чтоб не узнали значит! Скрываются... Еще не легче. Мож кого прикокнули и подменили? - Сидырыч схватился за голову. - Начнут искать, так и на этот случай наткнутся. Положеньице! - Только сейчас он обнаружил, что его шапка валяется на снегу, водрузил ее на место. - А че загодя дурака валять? Смотреть надо, мож все и обойдется". Не обошлось. Гроб оказался пуст. Сидырыч снова впал в глубокую думу, и, наконец принял решение: единственное и правильное. Наполнить грузом гроб, килограммов на шестьдесят-семьдесят, толще в госпитале ребят не видел, заколотить и доложить врачу, что, мол, сбежали все, что делать дальше? "Что делать? Хоронить! А если что, так Сидырыч ни о чем и слыхивать не слыхивал, что могло произойти за ночь. Не его вина. А там, Бог даст, пронесет. И никому ни слова, и жене тоже". Сказано, сделано. Уже вечером по телефону докладывал обстановку врачу. Решили хоронить завтра, с утречка, коли уж так все произошло. Будут другие солдаты, а с водителем врач обещал разобраться лично, вплоть до увольнения. И растревоженной жене сказал, чтобы не волновалась, что все в порядке, что захоронение завтра. Всю ночь Сидырыч пролежал с открытыми глазами и единственной, похожей на победитовое сверло, мыслью: " Кабы поскорее исполнить это растреклятое дело..." * * * Снег был глубоким; Чекороно медленно преодолевал сугроб за сугробом. Вначале добрел до сосны: мачтовой, стройной, разгонявшей макушкой, наползающие друг на друга тяжелые тучи. Затем до пушистой ели, восседающей на холме, словно барышня в купеческом доме. Она приветливо коснулась его лица, и Чекороно опустился на ее гостеприимные ветви, ощущая единение с ней, с окружающей природой. Он наслаждался своей свободой. " Свободный человек! " На все четыре стороны. Ему теперь не надо мгновенно возвращаться к реальной жизни по придуманной кем-то команде:" Подъем! " Не надо тянуть носок и вколачивать в пыльную бетонку каблуки. Не надо обжигаться о раскаленный металл на морозе, и совмещать в своем сознании несовместимое: быть одновременно охотником и дичью. Не надо одновременно видеть и не видеть бесцветные брови убогого лейтенанта. Не надо любить себя и ненавидеть! Не надо возвращаться к прошлому. " Свободный человек! Нет! Не человек! После человек! Post homo! Вернее - Post mortem! После смерти!.." Звезды прорывались к нему реже и реже, ветер усиливался. После его очередного набега ветви над Чекороно раздвинулись и застоялая, видимо еще с осени, снежно-ледяная масса с удовольствием ухнула вниз. Он инстинктивно закрыл лицо руками, к готовясь к неприятному ощущению: медленному вползанию тающего снега за шиворот, на грудь, на спину... Осторожно раздвинул ладони, - глаза тут же уперлись в туман, после которого обязательно наступала бесконечная боль. "Наркоз!" Чекороно застонал. Отстучали положенное виски, - боли не было, не было тумана, а был совсем не таявший, услужливый, и под кресло, и под кровать, снег. Луна права: ему действительно придется открывать себя заново. Чекороно разбудил знакомый голос: - Чекороно! Чекороно! Вялые мышцы совсем не слушались, сил хватило только на то, чтобы протолкнуть перед собой руку. Он тут же почувствовал уже знакомое, ласковое прикосновение, которое сразу наполнило его тело силой и легкостью. Чекороно разгреб над собой снег. Снова была ночь, только очень черная, без единой звездочки на небе, и была Луна, не такая роскошная как при первой встрече, а бледная под полупрозрачной накидкой и нервная, похожая на обыкновенную женщину, отягощенную множеством забот. - Предупреждала! Не всесильна я. Не всесильна! - она исчезала, появлялась, снова исчезала, становилась бледнее и бледнее. - Помни о земле. В ней твоя сила! - Торопилась. - Утром твои похороны. Здесь, недалеко, вдоль дороги, на кладбище... - после особенно долгого отсутствия продолжила. - Да! Вот еще что. Одежда! Ты просил одежду. Вон там, - она взмахнула лучом вдоль оврага, - дачный поселок. В первом доме. Ключ спрятан под крышей. Будь осторожен! Прощай! Рваные тучи захлопнулись основательно и надолго, отгородив от него не только Луну, но и небо, и Чекороно вынужденно отметил, что и в этом, новом, мире может быть грусть, и могут быть потери. Дачный поселок представился Чекороно незаживающей плешью, образованной то ли безжалостным огнем, то ли равнодушным метеоритом. На ее синюшней поверхности уже никогда не вымахают гордые сосны, а будут множиться расположенные по линеечкам кубики и квадратики. Их будет больше и больше, а сосен все меньше и меньше. Вблизи домики вытягивались и раздавались вширь, представляя себя условными слепками своих хозяев. "Собаки? Да. Но чтобы дачи?..- До такой мысли Чекороно додумался впервые.- Вот эта например. Худосочная, но с претензией: постаралась хотя бы трубой вознестись над соседкой - грузной, с одышкой, громадиной. Такие телеса вокруг: гараж, наверное баня, теплица... Если и грабить, - а Чекороно именно так и классифицировал свои действия, - то уж именно эту барыню,- но дача, в которую ему предстояло войти была рядом, была средней.Я обязательно верну одежду, обязательно..." Наступало утро и ему выбирать не приходилось. Одежда оказалась более чем свободной, но в комплекте: летние, добротные туфли, вполне приличный костюм, брюки пришлось подвязать тесьмой, полосатая рубашка, длинное пальто с меховым воротником, к сожалению без пуговиц. Широкополая шляпа, - для ранчо... Чекороно запер дверь, положил ключ на прежнее место, огляделся. Ни души, ни света, ни крика. Напрашивалось на язык выражение: мертвая тишина, но он старательно, даже в мыслях избегал его, - не хотел аналогий по отношению к себе. "Нет! Я не мертв! Я - Post mortem! А деревню можно назвать... пла-сти-ли-новой..." - Пластилиновая деревня! - говорил и прислушивался. Звучало верно. В одном из окошек мелькнула полоска света и пропала. Не совсем пропала, а превратилась в очень узенькую: кто-то поплотнее постарался зашторить окно и, видимо, остался удовлетворенным. Единственный луч во всей ночи! потянул Чекороно к себе. "Мотылек тоже летит на огонек не потому, что там люди, а потому что там свет. - Чекороно нашел сравнение удачным. - Мотылькам тоже необходимо остерегаться людей". Он перемахнул через невысокий заборчик, насколько мог протиснулся глазами в щель. Подрезанный со всех сторон кусочек желтого пространства вытеснялся столом, бутылкой между тарелками, и еще какими-то предметами, и скрещенными друг на друге лохматыми тупыми ногами. Самого "мамонта" видно не было: он утонул где-то внизу, под шторами, но его отполированные коричневые пятки отбивали ритм здесь, на столе. "Мамонт" культурно отдыхал, демонстрируя полное и вполне оправданное презрение к тому, кто мог наблюдать за ним в замочную скважину. И Чекороно с ним согласился: уперся руками в оконную раму, чтобы оттолкнуться и от нее, и от "мамонта", и от своего нескромного желания, но в последний момент его удержали гутаперчивые женские руки. Мягкими крыльями они опустились на рюмку, подцепили ее вишневыми коготками и унесли туда, где должно быть все остальное от танцующей общипанной "птицы". Объявилась и "птица", но не общипанной как ему представлялось, а обладающей красивым упругим телом в танце "живота" - так наверное назывались эти движения. И не где-нибудь в Монако, по телевизору, а живьем, вполне для конкретного "мамонта". "Птица" вздернула головкой и, перехваченный у макушки, пушистый хвостик, перелетев через круглое плечо веером опустился на лицо, шею, грудь... Чекороно вдруг узнал в ней свою Ольгу. " Нет!" Ольга не была брюнеткой, у нее не было этих, очерченных угольком, глаз, не было щелки между зубами, родинки на щеке. Да и нос, и рот, были слишком резкими в своем желании. "Нет! Нет! Не Ольга..." Но вот захваченные уголком губ волосы: мягкие, шелковистые, соленые... Такими он запомнил их тогда, перед военкоматом; такими отыскивал их в пыли на афганских дорогах; такими ощущал их соль в госпитале. "Птица" подошла ближе к окну, и Чекороно показалось, что вот он сейчас, запросто, может губами прикоснуться к крупным соскам на ее груди. Но только при одном условии!.. Ну какие еще могут быть условия у мужчины перед обнаженной женщиной?.. У него есть - это условие! Первое - Ольга! Второе - два года назад! Она предлагала себя, умоляла, хотела ребенка, а он берег ее, для себя берег: вот вернется, тогда,-чтобы никаких сомнений. Глупый, глупый был! Любил и не верил. Глупый! Глупый! Глупый! был... Чекороно отшатнулся от окна. С Ольгой должна быть мама. Его суетливая, маленькая мама. Автобус закрыл двери и тогда, он вот так же, отшатнулся от окна, от переполненных болью дорогих женских лиц. Между ними сразу пролегла пропасть, коварно припорошенная сверху письмами, фотографиями, надеждами, чтобы вдруг, в одночасье, обнаружить свое гнилое, ненасытное брюхо. * * * День подходил к зениту. Серый, однообразный, и день то только потому,что нет теней, нет сумерек, а есть довольно часто урчащие в обе стороны, автомобили. Шоссе в этом месте широкое, свободное, для, застывших в ожидании своей очереди, катафалков. Люди тоже серые и приглушенные, вздрагивающие от неожиданных ударов меди за глухим, бетонным забором. Чекороно сидел на противоположной стороне шоссе, - ждал собственных похорон. Скорее всего он неправильно понял слова Луны. "Что-нибудь не расслышал - она так спешила. Хватились ночью на дороге,- нет меня! Пока милиция, розыск... Допустим найдут меня сейчас, здесь, и что? Будут насильно запихивать обратно в ящик? Сенсация!" Его размышления прервали солдаты, дружно высыпавшие из фургона. За ними появился в двери уже знакомый Чекороно гроб. Его гроб! Строгий, скромный, с кумачовым верхом. "Сейчас они, - Чекороно напряг зрение, - почувствуют его легким, пустым и... начнется переполох. Ничего! подобного не произошло, наоборот, четверо парней с трудом взяли его на плечи. "Совсем охилела братва что ли? Или еще в госпитале кто-то того? Кто же? Подойти? Спросить? А вдруг узнают? Нет. Лучше потом..." Чекороно посмотрел на плотно укутанное небо, - о встрече с Луной не могло быть и речи. "А жаль!.. Посоветоваться или попросить за того парня не мешало бы. Вдвоем повеселей, конечно..." Он пересек шоссе, остановился у ворот. Подъехал автобус с пионерами в галстуках поверх пальто. Ребята пыжились, рисуя на лицах горькие глаза, - не получалось: улыбки блуждали по мальчишеским лицам, но под взглядом Чекороно застывали словно парафиновые. Прошли мимо него молча, полукругом выстроились вокруг могилы, над которой взмахивали еще лопаты. Потом сами взмахнули локтями поверх обнаженных голов, и процессия направилась в обратном направлении. Замыкал ее пожилой мужик, никак не могущий засунуть дрожащие руки в карманы полушубка. "Разволновался как!" Чекороно поглубже натянул шляпу на лоб, поднял воротник, решился. - Кого хороним? Упрятанные под невысокий лоб глаза со страхом оттолкнулись от Чекороно, обернулись затылком. - Хороним, не хороним. Похоронили уж, афганца! И словно подстегнутый авторитетной командой, заметался мужик между автобусом и фургоном, между солдатами и пионерами: покрикивал, подсаживал, пересчитывал лопаты, людей, и снова лопаты, влезал в фургон и спрыгивал, пока наконец не скрылся в кабине уже набиравшего скорость автомобиля. И судя по тому, как нервничал автомобиль и там еще долго не мог успокоиться. Кладбище опустело. Каркающий десант деловито выбрасывался на свежие холмики. Холмики оживали, превращались в обугленные спины экзотических животных, загнанных в землю безудержной стихией, или жестокой волей сверхсильного чудовища. Особенно крупная и нахальная ворона встретила Чекороно недовольным, стеклянным взглядом, нехотя взмахнула крыльями, следуя за более осторожными подругами. На торчащей из земли жестянке с красной звездочкой посередине значился он, Владимир Владимирович Малинин, с двумя через тире датами и черным четырехзначным номером:1111. Как не складывай, суммы цифр получались счаcтливыми, только вот жестянка совсем не смахивала на автобусный билет, и счастье, если оно и было, оставалось позади. И было ли оно - счастье это? Чекороно почувствовал слабость, опустился на корточки, взял в руки еще парящий коричневый комочек земли, и тут же ощутил уже знакомый энергетический ток по всему телу. "Два друга у тебя в этом мире,-он вспомнил слова Луны,- я и земля,- усмехнулся,подзарядился значит..." Никто не хватился Чекороно; не оправдались его тревоги; не состоялась сенсация; запросто похоронили. "Без меня меня женили! А мама? А Ольга? Где они?.. - Он только сейчас признавался себе в том, что хотел встречи с ними. - Как-нибудь, из-за угла. - Он не забыл слов Луны.-Нет! Только бы краешком глаза и все! Их нет? Почему нет? - Чекороно вспомнил перекошенные от тяжести лица солдат. - Может быть перепутали жестянки? - Выхватил ее из земли, вгляделся. - Все верно?! Ма-ли-нин!" Руки сами стали разгребать землю. Быстрее,быстрее, быстрее... Ворона немигающим взглядом следила за соперником. Срывалась с ветки, чтобы разделаться с ним, но силы были явно не равны, и ей приходилось ждать подходящего момента. Иногда нетерпение брало верх, тогда она взлетала над ним, угрожающе хлопала крыльями и, раздосадованная, снова устраивалась на наблюдательном посту. Под крышкой оказались камни... Обыкновенные, серые голыши, с промерзшей серой землей и грязным снегом. Чекороно пересчитал их. Одиннадцать камней - такова стоимость Малинина В.В., одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года рождения. Менее двух камней за каждый прожитый год жизни. И как не складывай опять счастливая сумма цифр. Он взял самый маленький из них, попробовал на глазок определить его вес. - Килограмма два будет, а? - обратился он к вороне, - а ты как считаешь? Ответить ворона не успела, но зато умудрилась вовремя расправить крылья, ибо камень точно проложил путь там, где мгновение назад она изволила восседать. Второй пролетел через соседнюю ограду, высек искры из надгробной плиты, на которую она еще не успела приземлиться. Третий улетел в противоположную сторону, вдребезги расколотив вазу с цветами. Камни летели и летели; и ворона поняла: соперник не проявлял к ней больше никакого интереса, а просто сошел с ума. Он в угаре носился по кладбищу, от могилы к могиле, выдергивал из земли ограды, втаптывал в снег венки, пытался соскабливать фотографии. Вдруг остановился. Ворона совершенно отчетливо услышала фразу: " Прости браток!" И камень застыл в его занесенной руке... * * * Соперник уходил, а ворона собирала крикливых подружек на совещание, на котором слово предоставлялось всем желающим. Сумасшедшего единодушно осудили, а над памятником, сумевшим его усмирить, было решено прокричать троекратное:"Кар!" Так и сделали. * * * Нет, не дверцей "Жигулей" хлопнул сейчас Николай Иванович, - хлопнул мыслью, убежденностью, а вернее сказать, победой над самим собой. Нет для него больше ни Лап, ни Лешек, ни Леночек, нет тревог, сомнений, сплетен, а есть спокойная семейная жизнь, взрослая дочь; пора и о внуках подумать. ей Два поворота и его подъезд. На испытующее приветствие соседа ответил открыто и твердо, потому что возвращался оттуда, где все просто, ясно, чисто... Как у всех! В прихожей сразу разделся догола; и, что может быть приятней тугой струи воды, вскрывающей под под слоем пота, кожи, жира, еще упругие мышцы. Шампунь пенился, потрескивал, усыплял; противный, кислый запах "Шампанского" вытеснялся всеохватной умиленностью:"Жизнь прекрасна и удивительна!" Проснулся Николай Иванович от настойчивого телефонного звонка. "Или от того, что замерз?" Воды в ванне не было. Все же от противного, длинного звонка, междугородного. "Жена! - решил он, - ночью не дозвонилась, теперь затребует объяснений". А он объяснит:" Специально отключил телефон, чтобы не беспокоили с работы, сама приучила". В трубке же натруженно задышали, и Николай Иванович успел внимательно рассмотреть свое тело, - остался недоволен: что он теперь без галстука? Наконец прорезался голос Лены: - Николай Иванович! Николай Иванович! Вы слышите меня? Конечно слышал... Лена не унималась: - Нам необходимо встретиться и объясниться! - в голосе дрожь и обида. "Обижается! Это мне надо обижаться, самка! Да и только! А впрочем у меня, дорогуша ни обид, ни претензий; поезд, как говорится, ушел... Ни Лешек, ни Васек, все!" - вслух же длинно сказал: - Э-э-э... - Николай Иванович! Не бросайте трубку! Выслушай меня в последний раз, только не по телефону. Я не виновата! Я сделаю все как скажешь! Я люблю тебя!.. Он представил ее в черной шубке с поднятым воротником, в вязаной шапочке, закрывающую лицо белой рукавичкой со следами губной помады. Представил рядом сидящей в автомобиле: колени их как бы соприкоснулись и у него перехватило дыхание. Увидел, как наяву, сползающие тоненькие трусики, ажурный поясок над ними, связанный высоковольтными нитями с черными, без единой складочки, чулками; бледные полоски кожи, притягивающие к себе взгляд и руки, и уводящие еще выше, к вольтажу, где разум уже не властен над ними. Услышал, как будто это происходило здесь, в прихожей, "выстрел" застежки за ее спиной, и полнокровная грудь, освобожденная от ненавистных пут, дохнула в его лицо. Казалось невероятным, что такие узкие, хрупкие плечи могли удерживать на себе такую тяжелую роскошь. Казалось Лена впитывала в себя окружающую среду: и воздух, и предметы, и даже людей, для того чтобы перерабатывать их в невидимую,адскую жидкость, капающую из ее крупных сосков. И Николай Иванович пил эту жидкость уже второй год и никак не мог избавиться от жажды. Догадывался, что пил не один, и Лешка тому подтверждение, но... Николай Иванович снова увидел себя в зеркале: увидел, что все его мужское существо желает Лену, ну хотя бы в последний раз, и он сдался. Притормозил "Волгу" в условленном месте. Лена быстро и привычно устроилась рядом, но непривычно отвела глаза к боковому стеклу. Непривычно долго молчала, а Николай Иванович внимательно всматривался в недоумевающий светофор. Раздраженные водители выкручивали баранки влево, вправо, пытались клаксонами проучить недотепу. - Ну поедем-те же..., - Лена,кажется, пыталась проглатывать слезы, - нельзя же так, нельзя! "Придумывать будет, - Николай Иванович понимал: нет у нее полной информации о его осведомленности, - вот и мучается бедняга, чтобы не выболтать лишнего. Самый раз проверить на "вшивость". - Он усмехнулся подходящей моменту дежурной фразе. - Но стоит ли? - Пришел к выводу. - Не стоит!" - Все видел своими ушами. Все! - Я не виновата! - Лена разрыдалась по-настоящему, но размазанная по лицу тушь делал ее уморительной, никак не соответствующей необходимой трагичности. - Ты..., вы... не смейтесь пожалуйста. Думала ты..., вы... пришли. А потом было уже поздно... "Даже, если бы все было именно так, - Николая Ивановича не трогали ее признания, - что бы это изменило? Ровным счетом, ни-че-го!" Представил роту солдат в трусах и тельняшках нетерпеливо ожидающих своей очереди перед обнаженной, на лугу среди ромашек, Леной. "Неприятно, конечно. Но и это ничего не меняет! Ничего!" Рядом со знаком, ограничивающим скорость, выпячивался знак крутого поворота вправо. Часто приходилось Николаю Ивановичу катить по этой дороге на свою дачу: летом, минимум, два раза в день, - детали примелькались до автоматизма, - но тут такие, как бы неожиданные встречи... - Не об этом ли повороте говорил папаша?.. Правильно! Вот и фургон объявился. - Николай Иванович произносил фразу вслух для себя, пытаясь таким образом избавиться от лезущей в голову всяческой "чертовщины". Но Лена приняла ее на свой счет оживилась. - Да-да! Чудной какой-то! На морозе страшно так! Лешка говорил... - она осеклась одновременно с, завывшим словно от зубной боли, автомобилем. Николай Иванович со злостью жал на педали. Ромашки, солдаты не раздражали, а вот воспоминания о Лешке кипятили в нем все его достоинство. Через мгновение и Лена взвилась на доступную только ей голосовую высоту. - Ты сам виноват! Сам! У тебя все есть! Машина! Жена! Дочь! А у меня?.. Отец алкаш, мать! говорить не хочется! Ты! Даже к Новому году не подарил! Времени видишь не было, а я два раза аборт от тебя делала, и третий идти надо... Когда он слышал из ее уст об абортах, ему становилось не по себе. Его обвиняли в преступлении, которого он не совершал, но все же... "Конечно, где гарантия, что она беременна именно от меня, а не от того же Лешки? Нет такой гарантии! Но все же..." Тут же Николай Иванович вставал на свою защиту. "Я никогда, ни при каких обстоятельствах, ей не врал. Не обещал золотых гор, не обещал жениться, щадил как мог, и в ее беременности она была прежде всего, виновата сама". Он намекал ей на существование различных средств, но она всегда их, почему-то, отвергала. " А может быть,- Николай Иванович не в первый раз обратился к мысли, - жениться? И дело с концом!" Он готов был так и сделать, только надо вначале выдать замуж дочь... И главное... Главное: нет у него уверенности в Леночкиной порядочности. "Выйдет замуж остепениться. А вдруг нет? Скоре всего - нет! А мне нужно спокойствие и уверенность в семье: то, что у меня сейчас есть. Возраст и здоровье уже не то: печень частенько беспокоит, и от добра добра не ищут!" - заключил он. Лена словно уловила его мысли. - Ты мне не предлагаешь замуж, а Лешка предложил! "Когда только успел? "- а вслух он и для себя неожиданно спросил: - А машина здесь при чем? - А при том, что... - она тоже оказалась не готова к такому вопросу, на минуту перестала всхлипывать, но и длинные паузы были не в ее характере, - что зарплата у меня сто рэ, секретарши, а теперь можешь совсем меня выгнать, да? - Не выгоню, - Николаю Ивановичу было неприятно ее падение до такого вопроса, и он не пытался скрывать этого, - как на рынке! Но Лена должна оставаться Леной, и она осталась ею, и когда машина подъехала к даче, она, как ни в чем не бывало, поцеловала его в щеку. - Я тебя больше всех люблю! И я, - она кокетливо поправило прическу перед зеркальцем, - отобью тебя у жены. Вот увидишь! Лена сразу прошла в спальню, стала раздеваться. Николай Иванович остановил ее. - Может со стола приберем? - А-а! - она весело согласилась, - следы заметаешь, думаешь женушка нагрянет! Ух! И влетит тебе от нее. - Взяла в руки бутылку из-под "Шампанского", - как ты ее грудью прикрывал! Во силища какая! - Перебродило... Видел, что мутное,да пожалел. Жадность фраера и сгубила... - А как Лапка переживала, видел? Цистерну выдуть может, а одевается как! Не то, что твоя Лена, вот так-то. Разговор снова заходил о деньгах и он постарался увести его в сторону. - Откуда ты ее знаешь? - Кто ее не знает! - Лене наскучила уборка, она с ногами пристроилась на диване. - Парикмахерша на вокзале. Сама гребет, мамаша ткачиха, чего не жить. Уборку Николай Иванович заканчивал сам: подмел полы, следы "преступлений" зарыл в снег на соседнем участке. Когда вернулся Лена была уже в постели. Лампочка на электрообогревателе становилась все ярче и ярче, и при очередном своем включении сумела озарить угол комнаты мягким красным светом. Значит наступила ночь. Такая тишина вокруг. Николай Иванович постарался подогнать свое дыхание под Леночкин ритм, но не выдержал, закашлялся. Ее аккуратненький пальчик прижался к его губам: она тоже проснулась и так же как и он слушала тишину. Они не сговариваясь прошептали друг другу: "Хорошо то как!" И одновременно вздрогнули, - в замочную скважину кто-то вставлял ключ. Первой пришла в себя Лена: ее голос не только не волновался, наоборот в нем звучал с трудом сдерживаемый смех. - Женушка приехали! От души поскандалим! Честно скажи, она драться умеет? - прыснула так,что ему пришлось прикрыть ей рот ладонью, но она сумела увернуться. - Ты чью сторону возьмешь? Ее или мою? Но и она вскоре затихла, потому что хозяева в свой дом так не входят. Шаги были осторожными, чувствовалось, что гость переступил порог впервые. Скрипнула дверь в соседнюю комнату. Николай Иванович мучительно соображал: что же ему предпринимать? "Ясно, что не жена, тогда кто? Ключ от двери родной, чужим так скоро не откроешь. Вскочить голышом? И влипнуть в историю?" Нащупал под кроватью увесистый предмет, приготовился к броску. Снова скрипнула дверь в соседней комнате. Шаги проделали путь в обратном направлении. Так же щелкнул замок на входной двери. Прошло не мало времени прежде чем он решился одеться и включить свет. - Испугался? - Лена смотрела на него с некоторым превосходством. - Скорее штаны натягивать! А я мол так, прохожая, на огонек заглянула... Николай Иванович не ответил. Он еще продолжал ощущать дрожь во всем теле. Осторожно вышел на улицу, обошел дом, осмотрел машину. Ни души вокруг. Запасной ключ от входной двери находился на месте: в тайнике под крышей. "Вот так и появляются легенды о домовых". Лену в комнате застал за странным занятием: она раскладывала на столе затертый до неопределенного цвета мужской костюм. - Видишь? Нашла в той комнате. Смотри! Рубаха в крови... Николай Иванович присмотрелся и, уж почему так случилось он и сам не знал, но был уверен на все сто процентов, что именно об этой пижаме болтал вчера Лешка. "И поворот, и фургон, и пижама - это все звенья одной цепочки". К тому же он обнаружил пропажу одежды, в которой ковырялся на огороде, включая почти экзотический подарок - ковбойскую шляпу. Лена поддержала его предположительную версию и тоже не смогла дать вразумительного ответа на вопрос: при чем тут дача Николая Ивановича. Договорились: от греха подальше - ни кому ни слова, и с первыми рассветными лучами возвратились в город. * * * Чекороно стоял на одном "верблюжьем горбе", всматривался в другой, слегка заваленный набок тяжестью, истерзанных временем, домишек. Глубоко внизу между горбами чадила незамерзающая лужа, заставляя все живое и неживое вокруг недовольно морщиться и преждевременно стареть. Маленькие человечки стекали на узенький мостик, перемешивались, и снова карабкались наверх. Эмалированные буквы на доме с башенкой под шпилем сообщали Чекороно, что стоял он на перекрестии двух улиц: Достоевского и Декабристов. Человечки вступали на перекресток, но так и оставались человечками с низко опущенными лбами и подозрительными глазами из-под, надвинутых на самые уши, шапок. Подошел троллейбус с табличкой за стеклом "До вокзала". Недоуменно похлопал дверьми перед носом Чекороно и обиженно, переваливаясь с боку на бок, пополз по маршруту. Чекороно направился за ним, взяв за ориентир, подвешенные над трассой, провода. Вокзал ожидал приезда поезда из столицы. Гудел, разбухал у окошек с надписями, тощал после скрипучего голоса в динамике, цепенел перед скачущими на табло буквами, - ожидал прихода поезда из столицы. Поезд опоздал, но пришел. Невидимая волна смахнула с расписанного ковра клокочущую массу, и заодно прихватила с собой квадратного милиционера с портупеей и кобурой. Долго целил тот свой орлиный глаз в Чекороно, и неизвестно чем бы все кончилось, если бы не пришел московский поезд. Один раз в сутки, вечером, Чекороно мог отправиться в свой родной город, имея на руках двенадцать рублей - столько стоил плацкартный билет. "Где взять денег?" Тем более, что там, на кладбище, он поклялся себе ни в чем не быть обязанным человечкам. "Ни в чем!" Чекороно вышел на платформу. Оккупированное влажной серостью небо и не помышляло о скором освобождении, поэтому он мог рассчитывать только на свои силы. Тем временем поезд отстучал положенное уже за светофором, прокатила мимо и тележка, груженая почтой, оставив за собой две одинокие фигуры. Нарумяненная женщина в платье с перьями испуганно плюхнулась на чемоданы, словно кукла в оборочках на заварной чайник. - Нет-нет! Не надо! Здесь мой муж и два сына! В туалет пошли! Щас придут, такие молодцы. - Она поочередно хваталась руками за чемоданы, видимо недоверяя своим глазам. - Уходите! Муж ревнивый, убьет! Да-да! Был такой случай, насилу ноги унес! Возникшее поначалу чувство брезгливости уступало место раздражению, испытанному Чекороно еще на кладбище, понимал: ему нужно уходить. Развернулся на каблуках... и увидел, размахивающую руками, бабку. Она спешила к нему. - Сынок! Мене поможь, мене! Куды жа я старая-то, а?.. Чекороно встретил ее более, чем неприветливо: - Ты чего мешки бросила? Сопрут, тогда что? - Та! Нехай прут! Сказылыся бо воны, у гроб вгонють! - Бабка с трудом переводила дыхание. - Поможь мене! Век помнить буду! - А если я сопру? - Та чо? картоплю? Сама дам! Ты мене поможешь, а мий Йиван твоей мамке, так-то воно добре будет! Чекороно сжалился, мудрая бабка подобрала к нему единственно возможный ключик. Семенила рядом, говорила на совсем уж непонятном языке, но ласково, жалела наверное. У стоянки такси сунула в руку три рубля; из ее причитаний понял, что ему не мешало бы побриться, чтобы не пугать "людыну". Бабка уехала, а Чекороно направился в парикмахерскую. В раздевалке нос к носу столкнулся с человеком, наружность которого вызывала чувство острого дискомфорта. Глаза его начали произвольно метаться по сторонам в поисках подходящей опоры для пополнения каких-то эстетических потерь,но затем неведомой силой снова притягивались к нему. Чекороно огляделся. Вокруг никого и только этот странный гражданин. Он попытался обойти его, - не смог: перед ним была стена, на которой висело обыкновенное зеркало! только большое. Это был! Он сам! Чекороно! О ужас! Поросшие грубой щетиной острые скулы; землистая кожа; глубоко запавшие, под далеко выдвинутый вперед лоб, глаза, с крупными, мутными бельмами; неприкрытый до конца рот, с торчащими наружу редкими зубами. "Все! Это все, что осталось от улыбчивого Владимира Владимировича Малинина!". И единственной золотой коронки не было - факт, не могущий уже повлиять на его представление о человечках. Чекороно ожидая своей очереди, невольно прислушался к светскому разговору, насторожился. Плотно охваченный креслом, вальяжный чиновник тянул кверху левую бровь и капризно ломал губы. - На закуску, вам, Лапочка, я могу вам такой десерт предложить, пальчики оближите... Хотя нет, пальчики здесь будут не уместны. Нет, но вы просто ахнете! А парикмахерша - крупная, приятная блондинка окружала его волшебными движениями. В ушах чиновника произрастало растительности больше, чем на всей огурцовой голове, но она старалась и чиновник не оставался в долгу. - Сегодня на срочном заседании бюро обсуждали акт вандализма, произошедший ночью на кладбище... - Надо же! - вторая парикмахерша всплеснула руками, - уже на кладбищах насилуют! Чиновник поморщился. - Я говорю, акт вандализма. Осквернены могилы, а из одной похищено тело воина-интернационалиста. Создана комиссия для расследования. В нее вошли: председатель - ваш покорный слуга, милиция, военкомат и от комсомола... - Лешка?! - Лапа не могла скрыть радостного удивления. - Да, и Леша тоже... Лапа сдержала себя: Лапа проводила чиновника до двери, - но, как только он скрылся за ней, все присутствующие с негодованием бросились обсуждать услышанное. Букет из национализма, интернационализма, фашизма, нигилизма, патриотизма,бандитизма, коммунизма м еще какого-то, совсем незнакомого ему "изма" опустился на голову безответственной молодежи. Не было только:"наплевизма" - огромного и неподъемного, давящего каждого на своем пути, включая и тех, кто сейчас метал слюни в разные стороны. "Человечки! - Метко он все же их окрестил. - Человечки!" Лапа ошарашенно таращила глаза на своего клиента, а когда все же решилась коснуться его головы, то совсем потеряла самообладание. - П - потрогай! - она обратилась к подруге, - ледяной какой-то... - Да брось ты, Лапка! - та отмахнулась. - Все они сейчас ледяные. Сама, - она грубо ткнула парня в затылок, - никак с этой кочерыжкой не справлюсь! Клиент! - В ее голосе прозвучало подобие угрозы. - Почему вы все время голову гнете не сюда? Сил моих больше нету. Наломаешься за день, не знаешь куда ночью руки деть. Клиент - кочерыжка густо покраснел. Ни слова, ни пол-слова в ответ. "Взорваться бы ему, съездить бы по физии этой поджарой кавалеристке". Но нет, "крестьянский сын", еще ниже опустил подбородок. Тем временем Лапа взялась за инструмент. - Вас как? - Пожалуйста на три рубля, - но тут же спохватился, - лучше на два. - Вас брить или стричь? - Она стиснула зубы, потому что заранее знала ответ. "Такого и подстричь, и побрить, и в гроб уложить! за два то рубля! Каторжное место! - вокзал! Всякая шваль лезет!" Она решила сегодня же взять Лешку за жабры. * * * Сидырыч ввалился в дом возбужденным и под хмельком. Не раздеваясь прошел к столу, расстегнул полушубок, выудил из штатины бутылку. - Накрывая мать на стол, ужинать будем! Зачастил что-то муженек по пьяному делу и потому Евгения Васильевна с неодобрением загремела посудой. "Разговор состоится завтра, сейчас бесполезно,а то и опасно, на людях тихонький, а по столу так кулаком хватить может, или того хуже..." - Да не греми ты, - он принялся сам нарезать хлеб, - причина есть, кому горькая, а мне облегчение. Афганца вчера схоронили, а сегодня нет его. Выкрали значит... - Как выкрали?! - Евгения Васильевна вынуждена была присесть на краешек стула. - Грех то какой! Мертвого выкрасть! - Все начальство там. С собаками. Толку то что, - Сидырыч налил до краев стакан, выпил, - ни трупа, ни камней. - Каких камней? - Каких-каких? - Сидырыч недобро сверкнул глазами. - Земля мерзлая, зарывали чем под руку попадет... Пришли, а в яме доски, и окрест ураганом пронесло. Побито все, покорежено. - А ты теперь как? - Ну чего ты раскакалась?! - Его раздражало непонятливое упорство жены. - Сделал все как положено, начальству доложил, пусть теперь они мозгами пошевелят, не только ручками то водить! - Разошелся до крика. - Как да как! При свидетелях хоронил, при пионерах!.. В ворота постучали; Сидырыч сразу притих, а Евгения Васильевна вышла навстречу. Вернулась с Лапой, хотела незаметно спрятать бутылку, но Сидырыч перехватил. - Зинка? Садись! Одному не с руки как-то. Лапу уговаривать не надо, но ее ждало разочарование. В этом доме ее тайна уже не была тайной, и тогда она решила узнать совсем свежие подробности, благо телефон был под рукой. Лешка в ответ пробасил усталым голосом ответственного человека: - Слушаю вас... - Лешь, а Лешь? - Лапа кивком подозвала к себе Евгению Васильевну, трубку расположила так, что бы и ей было слышно. - Ну как там солдатик? - Дался он тебе... - Лешка мог выражать неудовольствие кому угодно, но только не Лапе: противиться было бесполезно. - Пока ничего новенького. - Ты это, того, как хулиганов поймают так сразу мне сообщи, понял? - Там не хулиганами, там бандой пахнет... Приглушенным голосом в разговор встряла Евгения Васильевна: - Про камни спроси! Про камни... Лапа подхватила: - И про камни расскажи! - Ты чо! - Сидырыч неожиданно ввел себя в такой штопор, что Лапа от испуга бросила трубку, а Евгения Васильевна вся сжалась и на ее глазах появились слезы. - Глупая! Камни те в голову вдарились! - Он так хлопнул дверью, что запрыгала на потолке люстра.- Ду-ра! Пришла Маринка; о событии прослышала еще в обеденный перерыв, на работе. С Лапой просидели до поздна; обсудили все наболевшие вопросы. Вовик тогда все же заявился, сразу после их отъезда. Хорошо, что Маринка не поместилась в "Жигули": как чувствовала. Он всю ночь искал ее дом, и нашел только под утро. Подарил цветы и дорогой браслет,который теперь Маринка не снимает даже на ночь. Очень хорошенький мальчик, понравился маме; студент из порядочной семьи. Говорил, что очень влюбился. А распутную Ленку дружно осудили. И за старую рухлядь - Николая Ивановича, - "за икру продалась!" - и за Лешку. Он тоже, конечно, хорош, - но мужик всегда остается мужиком. Сошлись на том, что Лапа должна будет, просто обязана будет, ей отомстить, что бы неповадно было на будущее. * * * Хладокомбинат черными, кривыми буквами приглашал желающих на разгрузку вагонов: оплату гарантировал по произведении работ. В Чекороно еще звучали струны, задетые в парикмахерской, но другого варианта не было, и он скомандовал себе:"Вперед!" Коридор, обклеенный несвежими живыми спецовками, хрипел простудой и дешевым куревом. Он был настоящим мужчиной, но и ему приходилось заискивать перед плаксивой дверью и нервной особой за ней. Там! решалось его насущное "сегодня" и желанное "завтра". Там! были источники маленьких радостей, если таковые еще не погасли в его очерствелой душе. Там!... - Следующий! Чекороно шагнул через порог. Нервная особа упиралась бюстом в край стола, водила красным длинным ногтем в исписанном журнале.Тугой пучок на ее затылке, ценой невероятных усилий, пытался выправить складки на припудренном лбу. Неуклюжий сейф не решался до конца прикрыть собою зарешеченное окно, топтался и на другой половине, вдавливая в книжный шкаф стул и седую женщину, с застывшей ручкой над чистым листом бумаги. - Паспорт! - ... - Паспорт! - У меня нет паспорта... - Следующий! - Девушка! - Чекороно, как только мог, смягчил тон. - Я все вам сейчас объясню... - Не надо объяснять! Следующий! - Девушка... - Марь Иванна! Вызови охрану! Ужас какой-то! - Не надо, Мария Ивановна, - Чекороно опередил седую женщину, - ухожу! "Стервь! Даже глаз не подняла!" На лестнице, внизу, его дернули за рукав. - Глухо? По справке? Вчера был там? Он хотел пройти мимо, но небритый кадык настойчиво перегородил дорогу. - Не гони! Зовут как? Чекороно пригляделся к нему. Что-то в его облике напоминало самого Чекороно. Глаза только: быстрые, колючие, требовательные. - Че-ко-ро-но зовут, - специально говорил медленно и по слогам, чтобы не переспрашивал. - Араб? Итальянец? Тогда Чи - лен- та- но! Легче запомнить. - Снял с Чекороно шляпу, быстрыми пальцами прощупал поля, водрузил на место. - Сидоркиным Иваном хошь? Только сейчас до Чекороно стал доходить смысл выражения:"там". - Сам оттуда? Кадык заметался в беззвучном смехе. - Там для таких как ты бронь: голливудских красавчиков. Тебя я сразу заприметил. Всяких циркачей насмотрелся. Итальянец!.. Сидоркин ты, Ваня! А я твой благодетель! - Он протянул Чекороно временный пропуск на имя Сидоркина Ивана Тимофеевича. - На наряде загогулю рисуй проще, крестиком. - Уверенно хлопнул ладонью по плечу. - Дуй! Вечером у кассы разбежимся! Чекороно направился к вертушке, но благодетель вернул его. - Аванс! Аванс за услугу! Чекороно вынул из кармана рубль. - Не густо! - Тот сложил губы трубочкой. - Но если в лирах, то почти две тысячи! Беру в лирах! - Благодетель умел улыбаться. Начальник, - а его Чекороно выделил сразу, среди распаренных от жары женщин, не только по мужскому признаку, но и по тычащему короткому розовому пальцу в разбросанные на столе бумажки, - лягнул ногой тонкую фанерную перегородку. - Капитан! Капитан не отзывался и две толстухи в белых халатах бросились на поиски кладовщицы Зойки: она то уж точно должна была знать, где капитан. Расчет оказался верным, через несколько минут появился "Капитан". От настоящего капитана в наличии были исколотые до синевы ладони с тыльной стороны: с якорями, перстнями, змеями; тельняшка, да может быть еще рост - капитана баскетбольной команды. В остальном босяцкая экипировка: прошедшие огонь, воду, и колючую проволоку,ватные брюки; куртка; затертая монтажная шапочка; загнанные валенки, вывалившие на сторону портяночные языки. - Кадр тебе! - Начальник выбулькивал слова из глубины океанного чрева. Вот почему Чекороно ожидал встречи именно с морским капитаном. - Берешь? Капитан с шумом процедил воздух через зубы. - Не - э... Не беру! - Он оценивающе прошелся взглядом от пяток до макушки Чекороно. - Сдохнет! Рушилась последняя надежда Чекороно. "Послать этих человечков к чертовой матери: и брюхатого начальника, и пирата-капитана, и крысу из отдела кадров. Всех! Достать карту и пешечком добраться до родного города". Резко, сжигая мосты, бросил капитану: - Сам вперед сдохнешь! Тоже мне адмирал! Залп произвел на Капитана неожиданное действие. Тот округлил глаза, не от удивления, конечно, а так, для "форсу", - женщины тоже навострили глазки и ушки,- примирительно прогудел: - Эт, по нашему так по нашему! Только вот что, - он протянул пятерню навстречу Чекороно, - уговор! До обеда не дотянешь, никакой оплаты! А будешь канючить - по ушам! При свидетелях говорю, - картинно описал рукой дугу,- ну как? По рукам? - По рукам! Но руки Чекороно не подал, памятуя об уроке, преподанном ему в парикмахерской. Работа есть произведение масла на хлеб! - так считал Капитан и весь инструктаж заключил в одной фразе:"Делай как я!" Это означало подкатить к вагону-рефрижератору вихлястую тележку о четырех ногах; обнять, как любимую женщину, четвертинку говяжей туши, выйти из вагона и защемить ее ножку в телеге так, чтобы она не могла упасть с "постели"; потом еще четвертинку, еще четвертинку, еще четвертинку; еще; еще, и еще; затем подпереть плачущую "арбу" плечом и по ухабистому полу эстакады выкатить ее на весы; после зойкиной отмашки:"Все путем!" снова навалиться плечом и въехать в лифт. Все!.. Нет не все! Главное! - чем больше "жориков", тем меньше вышеуказанное произведение. Теперь все! Работали вдвоем. Капитан все чаще вытирал пот со лба, вставлял между зубами дрожащую сигарету, подчас пытаясь прикурить со стороны фильтра, матерился, но на разведенные в удивлении зойкины руки, ввинчивал в дымные колечки над головой желтый ноготь большого пальца. В перерыве нашел Чекороно лежащим на куче песка, завезенном для строительства. - Какой скромный! Айда к нам, Зойка такой супец сварганила. Можно сказать для тебя постаралась. А ты, - он не принимал никаких возражений, - честно заработал, имеешь полное право... В бытовке "жорики" громко хлюпали и гремели стаканами. Не существовало явления могущего их отвлечь от дрожащей бутылки, уровень жидкости в которой катастрофически убывал. Отказ Чекороно от положенной доли был встречен молчаливым одобрением и некоторым трепыханием среди тех, которые неосмотрительно поспешили, и теперь просушивали свою одежду на специальных деревянных лежаках и заодно себя в ней. Капитан вывалил на тарелку Чекороно огромные, жирные куски мяса. - Ешь! работать с тобой можно. Зойка любит здоровых мужиков, но вот убежала. Уж больно страшный, сказала... Хлебнул? - Капитан проявлял неподдельный, участливый интерес. - Там обкарнали, да? Задал бы он этот вопрос утром..., но сейчас Капитан располагал к себе. - Хуже! Не хочу об этом... - Понимаю. - Капитан умел ценить настоящих мужчин. - Ешь, а я Зойку найду, - мечтательно прикрыл глаза, - верно замерзла без меня. Он ушел, захрапели "жорики", и большая, зеленая муха почувствовала себя хозяйкой: облетела кастрюлю, лампочку под потолком, без интереса пробежалась по лицу Чекороно. Искала вероятно чего-нибудь постненького, но где его взять, если все живое и неживое вокруг было покрыто жиром - не своим, так чужим. Муха ценила жизнь и могла в ней устраиваться. За окном мороз, и как знать, дождутся ли ее соплеменницы весны, чтобы прокаратать ее - жизнь эту, в хлеву или на помойке. Но можно и так, с блеском, в любое время года. Муха старательно чистила перышки. Обманывалась муха. Поддержать бригаду за счет Чекороно Зойка категорически отказалась, да и сам начальник не очень то настаивал на своем пожелании, потому то и вручил Чекороно в конце смены наряд словно похвальную грамоту, потому то и получилась рекордная сумма - сорок рублей с копейками. Наряд "обнюхивался и пробовался на зуб" еще в трех кабинетах, прежде чем в верхнем левом углу появился солидный вензель. Благодетель нетерпеливо переминался с ноги на ногу. - Наконец-то! - Его в наряде интересовала только последняя строчка, она то и согнула его губы в лошадиную подкову. - Геркулес! За одну смену сорок рэ! - Геракл! - Чекороно пытался внести поправку. - Тринадцатый подвиг! - Геркулес!- Благодетель просовывал наряд с паспортом в окошко кассы. - Каша такая, в магазине продается. Дефицит! Поел и совершил чудо! На сорок рэ! Ну вот! - пятерки в его руках ловко перетекали из одной в другую, - значится так! - деньги потекли в обратном направлении, морщины на лбу добродетеля выдавали титаническую работу мысли. Он думал. Над чем? Перемножить пятерку с восьмеркой, конечно, не составляло для него большого труда, вероятно труднее обстояло дело с делением восьмерки на... Добродетель придумал: с силой оттолкнул от себя Чекороно так, что тот отлетел к стене, бросился к лестнице, преодолел ее за два прыжка и, когда, Чекороно только начинал спуск по ней, был уже у самого выхода. Дверь неожиданно открылась и Капитан, мгновенно оценив ситуацию, схватил беглеца за шиворот. - Все ясненько! Сегодня этот номерок не пройдет! - Он вырвал из его рук деньги, пересчитал. - Червонца хватит! - Две бумажки сунул обратно. - Так будет справедливо. Ну смотри вошь двуногая..., - он свернул пальцы в кулак перед его носом. - Еще раз обидишь, - кивнул в сторону Чекороно. - Ноги повыдергаю... Остальные вернул Чекороно, приятельски обнял за плечо. - Ты вот что. Завтра в восемь утра приходи, - задумался, - нет лучше в девять. Шеф точно на месте будет, с ним и порешим. Немногим позже Чекороно снова столкнулся с благодетелем на безлюдной дорожке. Не удивился, приготовился к худшему, но его опасения оказались напрасными, - тот по девичьи, хотя и искусственно, клонил глаза к низу. - Чилентано! Куда тебе без паспорта, знаю. Смотри. Меня всегда найдешь, все знают, и Капитан тоже. Надо будет выручу. А пока авансом, - он пятерней, словно бритвой, полоснул по горлу, - во! Как надо! Крохобор, конечно, добродетель, но верно, очень верно, высветил еще одну проблему. На работу не устроиться - пол-беды, но как быть с тем квадратным милиционером на вокзале - легендой вряд ли отделаешься, а к чему такая встреча может привести Чекороно даже представлять не хотелось. - Червонец! Паспорт на неделю, и вперед! - Теперь он диктовал условия, и был непреклонен. Благодетель же совсем пал до мелкой суеты и угодливости. - Да-да! Чилентано! Вижу, ты такой честный, не обмани только, на неделю. - Заговорщицки приблизил лицо к воротнику Чекороно. - Если что, два разных сапога! Не видели, не слышали! Верю тебе... Дорожка вывела Чекороно на площадь, окруженную старинными фонарями. Такие фонари путешествовали по всем книжкам за Александром Сергеевичем Пушкиным, но в центре, вместо поэта, на высоком постаменте парил худой мужчина с согнутой в коленке ногой и занесенными вперед руками. Казалось еще мгновение, фигура сорвется с места, и, громыхая каменными башмаками устремится в стеклянную дверь мраморного здания с красным флагом на фронтоне. Ей есть, что сказать, чем поделиться. За столько лет летящего одиночества она многое поняла. Люди не заметили, как она изменилась: устанавливали ее серой и безликой, со сдвинутыми вместе каблуками, накинутым на плечи пальто, тростью, и бородкой клинышком, и взглядом, устремленным куда-то ввысь; а теперь вот она! вся в порыве: "Люди! Выслушайте меня!" Но никто из человечков не замечал в ней перемен. Толстозадые "Волги" подъезжали и отъезжали; пыжиковые шапки входили и выходили; стрелки огромных светящихся часов бесконечно описывали круг за кругом. Имя исторического лица было припорошено снегом и тогда Чекороно мысленно высек на постаменте свое имя - Чекороно! Не получилось. Благодетель прав: имя требовало синего моря, жаркого солнца. Италия никак не вязалась с раскинутыми вокруг снежными сугробами. "Тогда - Малинин В.В! А что Малинин? Пацан! Напрочь лишенный героических поступков. Тогда - Сидоркин Ваня? Подходит". Чекороно представил себя на четвереньках, придавленным сверху говяжьими четвертинами, с нарядом в выкинутой вперед руке: "сорок рэ" - крупными буквами. Получалось не плохо. "А на лице? Лицо для достоверности должно быть взято из документа". Чекороно раскрыл паспорт и... расхохотался на всю площадь так, что в освещенных окнах замелькали любопытные физиономии. Чекороно приобрел, оказывается, новую, пятую за несколько последних дней, фамилию - Афанаскина Георгия Валентиновича. * * * Лешка признавался себе в том, что сам бы непрочь сейчас выпить три-четыре кружки пива и так же, как этот чудак за окном, непрочь провентилировать свои легкие. Перед Горкомом чревато, - к чудаку уже подходил дежурный милиционер,а где-нибудь в деревне, среди сосен, обораться бы вдосталь, выпустить из себя этот, пропущенный через десятки внутренностей, воздух. Духота давила и раздражала. Раздражала и Лапа-Зинка бесконечными телефонными звонками. Пора бы понять и угомониться: порезвились и довольно, но ей такие душевные нити были не знакомы. Она пришвартовывалась сразу на вечную стоянку мощными канатами, рубить которые сразу было опасно. Лешка полагался на время, - время лечит, - но и оно было бессильно перед ее привязанностью.Вот Леночка, совсем другое дело. Чувственная глупышка. При воспоминании о ней Лешка оттаял, и как бы вновь, примерил на себе те новогодние ощущения. Потянулся к телефону; было уже поздно и он вряд ли мог рассчитывать на удачу, но в трубке зазвучал женский голос. После нескольких традиционных вопросов Лешка узнал Лену. Да, ему отвечала Леночка: что шеф умчался на аэродром за женой, и что она специально вернулась на звонок - как чувствовала. Ее старательное и обещательное "как чувствовала!" сразу изменило его планы на сегодняшний вечер. - Не возражаешь встретиться? - Леночка не захочет,конечно, показаться легкомысленной: только пальчиком помани, но и упустить кавалера у нее не должно быть желания. А Лешка умел выдерживать паузу ровно столько, сколько требовал текущий момент. - Устал! День сегодня сумасшедший. Хочется посидеть, отдохнуть..., посмотреть в твои бездонные глазки... - Только недолго если, - она чуточку сопротивлялась, - а где? - Здесь, в Горкоме... - Лешка понимал, что предлагал не самый лучший вариант. "А что делать? В доме отдыха начальство кутит, нарваться можно. Мать категорически запретила приводить домой женщин. Кафе? А потом что? Зима на улице". Получалось, что лучше его кабинета и не придумать. - Если что, то по делу. Зайдешь за мной, а там что-нибудь придумаем. - В Горкоме? - Леночка выражала недовольство. - А что? Никого нет! Как войдешь, сразу направо, до конца. Последняя дверь. Теперь то уж никакая сила не могла изменить Ленкиного решения. Он ощущал ее близкой. Если откажет, то он готов сбегать на другой конец города за "Жигулями", но своего добиться. К счастью Лена не стала усложнять. - Не знаю... Если получится... Лешка погасил верхний свет, включил настольную лампу, зашторил окно. Все должны не сомневаться: его нет. Воду в графине заменил на сухое вино, - да и бутылочка покрепче пригодилась. Стал чутко вслушиваться в шаги за дверью. Леночка пришла. Лешка закрыл дверь за ней на ключ, аккуратно повесил шубку на плечики, вино пили по очереди из одного стакана, а когда графин опустел целиком, и бутылочка наполовину, он совершенно безаппеляционно запустил руку туда, где было тепло, и где Леночка никак не могла скрыть своего желания. Расходились по очереди; он догнал ее на автобусной остановке, проводил до самого дома. * * * Лена молча прошла в свою комнату, накинула на дверь крючок. мать громко,-вот дурацкая привычка,-гремела посудой на кухне. Отца не было, значит еще целый спектакль впереди, с рублями, копейками, нижним бельем и выяснением отношений, начиная с первой брачной ночи на берегу деревенской речки. Отец считал себя опозоренным, сбежал в город, и теперь, на старости лет, особенно возненавидел байстрючку - Ленку и мать ее проститутку. Находил себя нищим, но гордым, о чем сообщал соседям прежде чем ввалиться в собственную квартиру. Лена села за стол, положила головку на подушку, закрыла глаза и тут же почувствовала стекающие к переносице слезы. Она не плакала, ощущала себя равнодушной ко всему на свете, а слезы катились и катились... С ней такое бывало часто, и она давно уже не задавалась вопросом: что же с ней происходило? Лешка трепач! И дело совсем не в нем, а в ней самой, в ее несбывшейся мечте еще со школьных лет. Кажется в седьмом классе ей приснился... негр! Красивый, мускулистый, гибкий, белозубый и курчавый! В синих спортивных трусах и кедах. Негр говорил нежные слова, а от его прикосновений ее тело начинало звучать. Она не хотела просыпаться и снова ложилась спать пораньше, чтобы вновь встретиться с ним. В школе негров не было, не было их и в городе, а те, которые улыбались из окон туристических автобусов проносились так быстро, что она не успевала рассмотреть среди них своего единственного. Мальчишки вокруг вытягивались и прыщавили, а негра все не было. Зато появился веселый поджарый грузин с ежедневными цветами, золотым колечком, и обещанием не сделать ничего плохого. Она закрывала глаза и чувствовала на себе прикосновения неповторимого негра. Через месяц грузин уехал, а его тбилисский адрес оказался обыкновенной "липой". Грузин уехал, но негр продолжал тесниться в ее груди, пока, вдруг, не разорвался на мелкие куски и не был навсегда развеян на семи ветрах. Курсант снарядом вошел в ее сердце и взорвался,-не в воображении, не выдуманно,- по-настоящему. Когда его не выпускали в увольнение она приезжала к училищу, чтобы пристально всматриваться в его голубые глаза и, просунув руку через чугунную ограду, ощущать его гладкую кожу. Привозила ему пирожных, ничего не требовала взамен, а когда им все же удавалось оставаться наедине, она уступала его настойчивости в самый последний момент. И планы они строили реальные: двадцать пять лет отдать, никуда не денешься, на"точку" куда пошлют, а потом всей семьей, с маленькой дочкой и взрослым сыном, купить домик с фруктовыми деревьями и окнами на море. Вызова с точки она так и не дождалась, от сына избавлялась в одиночку. "Все мужчины мерзавцы! - она не в первый раз приходила к такому выводу, - начиная от отца и кончая этим комсомольским активистом". Отец оказался легким на помине: входная дверь застонала под напором его каблуков, и мать, причитая, замешкалась как всегда, с неподатливым замком. * * * Ровно в назначенное время Капитан втащил Чекороно в кабинет к директору. Судя по тому, как секретарь предупредительно открыла перед ними дверь он был здесь на особом положении. - Николай Иванович! Вот он добрый молодец! Мы тебе с ним по нескольку вагонов в день выкинем без простоев. Плати только...Он протолкнул вперед Чекороно. - Без документов пока, а кадры ни в какую!.. - Ну что ж, придется уговорить. Слегка лысеющий директор оторвался от бумаг..., чтобы внезапно остывшими глазами приклеится к Чекороно. Реакция его была неожиданной, - Чекороно связал ее с огромными темными очками, на которые вчера раскошелился. Связал, и засомневался. Директора скорее интересовала скомканная в его руке шляпа. "Предательский экземпляр!" Чекороно решил сегодня же заменить ее на какую-нибудь неприметную кепку. Директорский взгляд скользнул на пальто, туфли, надолго уперся в стол. Капитан занервничал: - Говорил тебе вчера! Два вагона только так! Зойка визжит от радости! Наконец директор решительно сжал ладони в кулаки. - Без документов не могу! - Да мы вчера!.. - снова загудел капитан, но наткнулся на еще более решительное: - Все! Разговор окончен! Я занят! Капитан обиженно засопел в затылок Чекороно; в приемной виновато развел руками. * * * Звонок директора показался ей особенно резким, и длинным настолько, что успел поджать упругим комком живот к самому горлу. Предстоял крутой разговор, но она подготовилась к нему основательно. Последнее объяснение и все! Пусть он катится к чертовой бабушке со своими претензиями. Она свободный человек! вольна собой распоряжаться и тот же Лешка, если и не женится, то уж работу подходящую, на сто рублей то, всегда подберет. Не зря же при начальстве ошивается. Она попыталась встать из-за стола, но ноги послушались не сразу. Значит она волновалась. "Почему? Глупо!" Она сейчас решительно войдет и в ответ на его перекошенные губы попросит чистый листок бумаги, чтобы тут же написать заявление об уходе. Проходя мимо зеркала, специально скосила глаза в сторону: "И так сойдет!" Просчитала в уме до пяти, вздохнула, и перешагнула порог кабинета. Николай Иванович внимательно всматривался в ее лоб, словно под челкой пытался разглядеть Северную звезду. Его рот был странно обыкновенным: чуть приоткрытым, - и совсем не было оснований требовать листок и ручку. Леночка решила выждать. - Ну и как дела? - наконец он разродился. - А у вас как? Как дочка, жена? Похудела наверное от тоски? - Леночка пошла в наступление. Инициатива сама собой оказалась в ее руках. "Пусть только попробует прицепиться ко мне!" - А вы наверное и перинку взбили к приезду! Он поморщился. - Я не о том... - И я не том! Наступал подходящий момент и она побольше набрала в грудь воздуха, чтобы выпустить вместе с ним трагическую заготовку... - Как тебе, этот в очках? - он опередил ее. Леночка от неожиданности поперхнулась. Оказалось, что он совсем не был в курсе, и теперь, получалось, кто-то шил ей дохлого очкарика. Ситуация складывалась тривиально традиционной и прозрачной: ей предстояло говорить правду и только правду. - Я его вижу в первый раз в жизни! - она рассмеялась, - опять нашептали, - а ты и поверил! - И ты, - Николай Иванович словно не слышал ее вопроса, - не обратила внимания на его пальто, ботинки?.. - Ой! - у Леночки от прежнего настроения не осталось и следа, - да зачем мне такой урод! - Ботинки были летние, неужели не узнала? - А летом в валенках шлендать будут. Такой уж контингент у нас. Он остался доволен ее ответами, подошел, поцеловал в щеку, вдруг спохватился: - Что же я! Смотри, - вытащил из шкафа сверток с парфюмерным набором для женщин. Пластмассовая коробка в его руках заиграла веселыми зайчиками. - Тебе! К Новому году! Правда с опозданием... - Такая роскошь! Франция?! - она готова была потерять сознание, - польская? Все равно! Такая прелесть! - повисла на шее Николая Ивановича. Николай Иванович слушал ее горячие признания, настраивал себя на приятный вечер, - уж сегодня то она постарается,- но никак! никак не мог избавиться от тревоги, вошедшей сегодня в кабинет вместе с Капитаном, и этим, очкастым парнем. Скандальная история с разграблением кладбища самым невероятным образом втягивала его в свою воронку. И Новый год, и машина, и дача, и огородная одежда,-"Хорошо, что Лена не узнала ее",-да и сама Леночка - все стягивалось в единый, вокруг него, узел, и как его разрубить Николай Иванович не знал. Снять трубку и позвонить в органы - дело не сложное, но ему не пятнадцать лет, чтобы совершать такие опрометчивые поступки. Неизвестно: во что это может вылиться, в его то положении. "Тут думать и думать надо... А впрочем, чего тут думать! Не видел, не слышал, ничего не знал. Попробуй докажи обратное!" * * * Проводница с облегчением взмахнула рукой; электровоз крякнул и бесшумно тронул за собой понурые вагончики. Через минуту они судорожно задергаются на рельсовых ухабах, а пока внимательно всматривались в клетки запыленных окон вокзала. Желтый вокзал. Родной вокзал. Задолго до рождения Чекороно, вокзал успел обзавестись небольшим городком с кирпично-деревянными, одно и двух этажными кислыми домами. Дома неряшливо, по-купечески, наседали на бескровные, разбитые улочки, лишали их солнечного света и те хирели, хирели, хирели... А церковь, наоборот, молодела и сейчас гордо парила золотыми луковицами над всем миром, не страшась многоэтажных спичечных коробок, успевших проглотить в отсутствие Чекороно часть футбольного пустыря. Изнасилованная бессмысленными лозунгами привокзальная площадь стыдливо озиралась по сторонам глазами передовиков производства. Деревья бездельничали, и только мешали бурлацкой работе электрических столбов. Из глубины площади вытягивалась вверх стела с нацарапанным челом скорбящей матери. У ее подножия рвался на кумачевые лоскутки огонь. "Вечная слава павшим за Родину!"-прочел Чекороно. В последний раз он был здесь с Ольгой, не знал тогда, что и ему! Владимиру Малинину, уже! воздвигнута стела. И лежащие сейчас у его ног цветы предназначались ему тоже. В ушах заново зазвучал вопрос умненькой девчонки на плацкартной полке к, истекающему жиром, патриоту: "Скажите, в каком человеке вы находите больше личного мужества, в том который погиб в Афганистане, или в том, который сел в тюрьму за отказ воевать там?" Ох! Какой вопросище поднял этот стебелек, и так запросто! С патриотом все было ясно,-Чекороно и не осуждал его,- но когда сам попытался проверить ее вопрос на себе - растерялся. Изо всех сил пытаясь отогнать его от себя, вдруг понял: он давно уже зрел в нем. Еще там в Афгане. Но там было проще; там был жив; там была надежда. Теперь все осталось позади, но вопрос и сейчас оставался острием финки в ладони: молчаливой болью кричал. " Нет Володи Малинина! Есть Чекороно! И все равно! И все равно!" Он боялся ответа на него. В купе выручила та же девчонка."Красною кистью рябина зажглась, падали листья, я родилась..." А здесь выручать некому: здесь один на один с собой - сегодняшним, один на один с собой - вчерашним. Их группа из шести человек была отрезана от дороги шквальным огнем. Оставалось два пути: первый - в ущелье, сомнений не было, там была засада; второй - заминированное поле. Лейтенант безжалостно указал автоматом на второй: "Малинин вперед!" Команду подавал не лейтенант,- он произносил ее: команду отдавали пять пар застывших, настороженных глаз. И он... пошел, не глядя под ноги, кожей ощущая ту точку на небе, откуда мог появиться спасительный вертолет. И в тот момент, когда точка, на самом деле, стала превращаться в него, горячая сила у ног бросила его к вертолету навстречу... Так повторил бы он сегодня то заявление на имя военкома: "Прошу направить меня для прохождения срочной службы в Афганистан? Или нет? Повторил бы или нет?" От нового порыва ветра огонь расщепился и Чекороно увидел в нем явную, кривую усмешку холенного майора. Чекороно часто видел ее во сне, обнаженную до цинизма: "дурак ты, парень!" Майор был прав, но почему-то, в такие минуты, Чекороно всегда хотелось представить его глаза, наверное для того, чтобы заглянуть в его нутро. "Для чего?" Не майор оболванивал Малининых: он только складывал их в стопку и проставлял номера. "Если не майор, тогда кто?" Ноги сами принесли его к военкомату. Те же папки с фиолетовыми звездочками на обложках, та же стойка, делящая пацанву на тех кому повезет и кому нет, те же майорские погоны, но между ними совсем другое, неподвижное лицо. Белобрысый паренек тянул поверх голов листок в клеточку. - Товарищ майор! Товарищ майор! В Афганистан, заявление кому подавать? Он трепетал листком и вытягивал в ниточку и без того тонкую, с синими прожилками, совсем розовую шею; и Чекороно, неожиданно громко, и для себя и для окружающих, крикнул: - Дурак ты, парень! И так загребут! Хоть не обидно будет!.. Толпа притихла, а ставшее вдруг негодующим лицо майора отклеилось от алфавитного ящика. - Кто такой? Фамилия?! - Да пошел ты!.. - Чекороно развернулся и быстро сбежал по лестнице. "Такой и в вдогонку припустить может..." Улица Ленина так старательно притягивала свои концы друг к другу, что пауз между заборами, заборчиками, углами домиков и зданий, практически не оставалось, а переулки с переулочками перетягивались пешеходными бечевками где-то на заднем плане и назывались "задками". Городской парк, с заросшим посередине прудом, был по-стариковски неподвижен, упрям и несговорчив, зато школа, щедрая своей молодостью, осеменяла ее в считанные минуты. По воскресениям улица меняла свое название даже для взрослых: становилась "Дерибасовской". Она первой в городе примеряла на себе американские джинсы, первой прослушивала японские магнитофоны и первой демонстрировала импортные возможности, расположенного на ней универмага. Чекороно знал ее до мельчайших подробностей, но не знал в какой конец ему направить свои отечественные ботинки. "На ловца и зверь бежит!"- воскликнул бы он на этом месте года два назад, но сейчас... - Что делать ему сейчас? ". На него надвигалась одноклассница - Наташа! -столько лет просидели за одной партой. Она как всегда пропеллером раскручивала на руке яркую сумочку. Времени на размышление не оставалось и Чекороно не осознано сделал шаг в сторону: перегородил ей дорогу. Она "разочаровательно", как будто выходила к доске, округлила глазки. - Вам что? Ну что ей мог сказать Чекороно? "Что?" Но сказал, удивляясь отстраненности своих дум от произносимых слов: - Девушка! Давайте познакомимся... Она отступила назад, критически осмотрела его с ног до головы. Чекороно видел, как в ее глазах разгорался гомерический хохот, но она продолжила вполне сдержанно: - Английских шпионов у меня еще не было... А Чекороно мог бы напомнить ей слова, которые она шептала ему на ухо во время проводов в армию: "Вернешься, увидишь! Я тебя обязательно отобью у Ольги!" Не узнала... - Спасибо тебе, девушка! Она хмыкнула и вновь завертела свой "дерибасовский" пропеллер... А ведь Чекороно не шутил, он действительно благодарил ее за то, что она не узнала. Есть надежда: не узнает мать, не узнает Ольга. А это значительно упрощало ему жизнь... "Жизнь? Не жизнь теперь... Тогда что?.. Тогда... упрощение решения поставленной задачи!" Снова дохнуло ненавистным "афганцем". Тропинка к родному дому явно не дружила с лопатой, тонкой ниточкой в одну стопу, ныряла мимо безразличной калитки через щербатый забор сразу к крыльцу. Серые обветшалые наличники на окнах, сколотый с одной стороны шифер - крыша худая, как раз над его комнатой; за стеклами черные провалы без единого цветочка на подоконнике. Над трубой слабый дымок -"жива мать!" Знакомо стукнул засов; недовольно запела дверь и... на крыльце появилась - мать. Его мать! Только очень маленькая! Только очень худенькая. С черной косынкой на голове. И очень, очень белая, как нетронутый снег. Мать! Его мать! Чекороно всем телом подался вперед, но она вовремя, ох как вовремя! Остановила его вопросом: - Вам кто нужен? Смотрю из окна, а вы стоите и стоите... - Я че-че... - но тут же спохватился, вытащил паспорт из кармана, медленно, еле справляясь с волнением прочел: - Афанаскин Георгий Валентинович... - Паспорт? Я и так верю. Вы ошиблись, я дом продавать не буду...она развернулась, чтобы скрыться за дверью. - Мама! - он видел как дрогнула ее спина. Что он наделал! Он и ее погубит! Но через мгновение был спокоен. - Мама Володи Малинина? Я служил с ним... Она чуть задержалась на пороге, но...не остановилась, не обернулась, скрылась там, внутри коридора, и уже оттуда донесся, как ему показалось, безразличный голос: - Проходите... Чекороно не один раз проигрывал встречу с матерью. Подготовился к тысяче неожиданностей: нащупывал в кармане коробочку с нитроглицерином,- "у нее такое слабое сердце",загодя проверил исправность телефона-автомата, "окраина пока добежишь до него",- проиграл даже отказ от гостеприимного чая, настоянного на мяте. Ко всему подготовился, но не к равнодушию." Не могла она забыть, не могла! Ей очень плохо..." Две ступеньки на крыльце вторили в такт его мысли: "Пло-хо..." Она указала на лавку у окна, а сама села за стол, на свою традиционную табуретку, чтобы удобнее было управляться с самоваром. Самовара не было, не было и Ольгиного стула, а его стул стоял... с накинутым на спинку еще до армейским пиджаком. Чекороно хотел сесть поближе, но остановленный ее дрожащей рукой, опустился на прежнее место. - Вы такой немолодой. Наверное офицер?.. Она не смотрела на Чекороно: смотрела немигающими глазами в окно; не смотрела в окно, смотрела дальше: за улицу, за дома напротив. Чекороно понял: она смотрела в никуда. - Я сегодня вернулась от Володи... После ранения он не написал ей ни одного письма. Ни ей, ни Ольге. Своей рукой писать не было сил; чужой не доверял. Знал - плохи у него дела. " О смерти, конечно, сообщили, а в могилу...- он теперь не сомневался в этом - снова накидали камней..." - О человечки! - простонал Чекороно, но она, к счастью, не слушала его. Ее слова устремлялись в след за взглядом, и ей не было сейчас дела ни до Чекороно, ни до его рассказов. Он затих, вслушиваясь в бледный, без капельки окраски, голос. - Хорошо ему там... Оградка, памятник обещали. Леша внимательный такой просил фотографию для музея... Что Бог не делает - все к лучшему. Я одной ногой к нему собираюсь, а там отец все-таки... "Отец? - Было. Было еще чем удивить Чекороно. На вопросы о нем она всегда отвечала коротко: "Нет у тебя отца. Мать есть! А отца не было и нет!.." Она, не останавливаясь, продолжала завязывать узелок за узелком. - Присмотрит думаю... Красивый был, добрый. И сейчас такой. Полный...и директор. А я страшненькая такая была, одна в доме, и на миру, осталась. Мама умерла, а отца как и Володя, не видела. А Николай Иванович, тогда еще Коленька, на практику приехал, у меня квартирантом был. Уехал, а я и рада... Не знал, что Володя мне остался. Одной мне... Так и жила... Хорошо учился, учителя встречали довольные. На одежду сам зарабатывал... Неожиданно голос ее пропал. Бескровные губы периодически обнажали скупую щелку между собой, смыкались, застывали на какое-то время, словно набираясь сил, и с дрожью, от великого напряжения, снова отталкивались друг от друга, не издавая ни единого звука - единственные живые движения на восковом лице. Чекороно слышал недовольное брюзжание лавки под собой, слышал и другие звуки населявшие этот дом: были и знакомые, на которые и внимания то раньше не обращал, но засевшие, теперь это очевидно, крепко в памяти; были и новые, удивительные - от мерцающей свечи в углу перед иконой... Темные, проникающие под высоким лбом глаза оживлялись красно-желтым огоньком, раскачивались вслед за ним, увлекая за собой и всю многостолетнюю мудрую голову, обугленную неотступным раскаленным солнечным диском. Два перста требовали тишины и умиротворения. И мать покорялась им - беззвучно шевелила губами. День за окном неуклонно менял свой облик: еще белый у самого снега он постепенно серел и поверх крыш уже ни в чем не мог удержать на себе скользящего взгляда. Тени вокруг Чекороно наезжали друг на друга, сплавляясь в одну густую и тревожную гущу. Слегка выступающая на ее фоне, фигура матери отталкивала от себя возможные вопросы, а против его главного, занесенного еще с порога: "Об Ольге?" - казалось восставал каждый предмет в доме, каждая его частичка, каждая трещина... Чекороно нарочито громко прокашлялся. Мягко запели в ответ оконные стекла; огромный медный таз на стене, из года в год терпеливо ожидавший своего золотого времени: поспевания ягод в саду, ответил глухим старческим колоколом; свечной огонек заметался в предсмертной агонии, готовый при малейшем неосторожном движении сгинуть навсегда. Сгинуть навсегда и унести душу той, которая питала его жизнь. "Да! Да! - Чекороно уверил себя в том, что это горела душа его матери. Рядом лежала стопка нетронутых свечей. - Весь ее жизненный запас! Погаснет огонек и не станет матери..." Чекороно осторожно вышел из дома.Ночь просыпалась звездами, собачим лаем, серебряным хрустом запоздалых прохожих. Тяжела ноша сына, опередившего невзгодами свою мать. * * * Луна привычно катила по наезженной, за тысячи лет, колее: над морями, горами, реками, лесами, над пустынями и коробочками, сотворенными маленькими слабыми человечками. Человечки размножались и упорно передвигали свои коробочки в нехоженные места, заставляя и ее, Луну, привносить коррективы в привычное прочтение земли. Иногда они ее раздражали, и тогда она несла им много горя: сжигала их, топила, отбрасывала далеко назад. Но проходило время и человечки снова начинали передвигать в нехоженные глубины свои коробочки и Луна вынуждено смирялась с ними - казалось до поры, до времени - но потом привыкала. * * * Шло время; Луна катила и катила по наезженной за тысячи лет колее. Внезапно один из ее лучиков ощутил волнение, заискрился, вынуждая обратить на себя внимание. Внизу вышагивал..."кто бы мог подумать? Чекороно!" От нее не могли укрыть его ни кепка, надвинутая на самые уши, ни огромные темные очки, ни, до самой макушки, высокий воротник. "Чекороно!" Два противоположных чувства удерживали ее от каких-нибудь действий. Она соскучилась по любимому Чекороно, давно не видела его: с того момента когда ее вечные враги - тучи надолго зависли над тем местом, где он родился, и где все усилия ее пробиться к нему обрекались на неудачу. "Приблизиться к нему, приласкать? Нет и нет! Как он мог?" Его конечно же, привела сюда обыкновенная человеческая слабость. Она предупреждала: человечки погубят его... Оправдывались ее худшие опасения. Она понимала, что всегда успеет расправиться с ним за предательство, поэтому и решила позволить ему высказаться в свое оправдание. Луна соскользнула на землю, направилась навстречу, заставляя все к чему она прикасалась возгораться голубым сиянием. "Пусть только попробует не заметить меня!". Чекороно не только заметил ее, но и проявил столько радости, что Луна засомневалась в своем решении. Он был искренен, не скрывая своих чувств подхватывал каждый ее лучик в отдельности, нежно прикасался губами. - Наконец-то! Лу-на! Как я рад встретить тебя здесь! Она старалась не поддаваться его обезоруживающей ласке. - Как ты мог Чекороно?.. - Я знал: ты будешь недовольна; но тебя так давно не было, а мне необходимо было появиться, и я уверен, что приехал вовремя. Тут моя мать. Понимаешь? Мать! Вот уж чем Чекороно не мог пронять Луну, так это своими родственными связями. С них то как раз и начинался конец ее прежних друзей, подобных Чекороно. "Нет!" Не эти признания хотела она услышать от него. Чекороно словно прочел ее мысли. - Ты не беспокойся. Я никогда! Никогда не вернусь к этим мерзким человечкам... - Что ты сказал? - Луна боялась ослышаться.- Человечкам?.. Она не могла, да и не хотела скрывать радостного блеска своих глаз. Яркие всполохи соскользнули с ее ресниц и небо, озаренное бесчисленными искорками, заиграло всеми цветами радуги. Собаки дружно задали такого гвалту, что разбуженные человечки захлопали дверями домов и затаращили свои удивленные глазки на необыкновенное чудо, о котором будут вспоминать всю свою оставшуюся жизнь, и начинать будут свои комментарии словами: "Впервые в жизни!" "Какой жизни? Их мелкой, предательской, человеческой жизни!" Луна подхватила Чекороно на руки, закружила вдоль улицы; она простила его - любимого Чекороно! И гордилась своей прозорливостью; еще одной удачей на пути полного завоевания Чекороно. Но к утру он снова заставил ее насторожиться. - Клянусь! Никогда больше сюда не возвращаться, но...исполни пожалуйста мою просьбу... Нити из прошлого были еще довольно крепки и она понимала: обрубить их одним разом ей было не под силу. - Слушаю тебя, Чекороно... - Я о матери! В последний раз, - он заискивающе пытался пой- мать на себе ее взгляд. - Понимаешь?.. Луна сторонилась, говорила сухо и отчужденно: - Слушаю тебя, Чекороно... - Крыша совсем прохудилась. Отремонтировать бы... Или лучше сделать так, чтобы ей всегда было тепло. Ты ведь можешь, да? Чекороно долго и сбивчиво говорил о доме, снова и снова сбивался на дырявую крышу, словно полнота человеческой жизни зависела только от нее, затем просьбы приняли конкретный характер: отремонтировать крыльцо, забор поднять и покрасить в салатовый цвет, побелить по весне яблони и подрезать их, вскопать огород, посадить картошку, заготовить на зиму варенье... Луна откровенно зевнула ему в лицо, скроила скучающую гримасу, но он, увлеченный мелкими житейскими подробностями, продолжал завязывать на бесконечную невидимую ниточку все новые узелки. Тогда она демонстративно отвернулась в сторону; Чекороно срезался на полуслове, замолчал, обожженный иллюзорностью своих надежд. Он только сейчас, по-настоящему, ощутил ту черную, бездонную пропасть, которая пролегла между ним и прошлым его миром. Ее можно пощупать пальцами: сырую, скользкую, гибло-холодную, словно стенки давно заброшенного колодца. Ее можно попробовать на язык: горько-соленую, вызывающую неприятный озноб во всем теле. Можно втянуть в себя ее плесневой запах, вызывающий головокружение... Лишь небольшую часть из того, что принадлежало ему в прежней жизни Чекороно мог воспроизвести в своей оскудевающей памяти. Ее полки опустошались, от теперь уже ненужного хлама, заполнялись новой, Post mortem, информацией. Но мать еще жила в Чекороно. - Послушай! - его просьба зазвучала скорее требованием. - У нее там, перед иконой, горстка свечей. Ты можешь сделать так, чтобы она никогда не кончалась?.. - Чекороно властным движением развернул Луну лицом к себе. - Так сделаешь или нет?! Луна нервно высвободилась из его рук. - Для те-бя сде-ла-ю. Че-ко-ро-но... - говорила жестко: отдельно впечатывала во внимание Чекороно каждый слог. - Но подобная просьба будет по-след-ней! Чекороно согласился. Расстались холодно, до следующей ночи. Утро нехотя разбредалось по городу. И нехотя, и неуклонно. И не было силы, способной остановить заведенный порядок вещей, пришедший в город из бесконечности и уходящий в ту же бесконечность. И заводили человечки накануне будильники из расчета в обязательное завтрашнее утро. И просыпались. И скапливались у светофоров по обе стороны улицы, чтобы по команде спешно обменяться сторонами и приступить к изготовлению... колбасы и булок: левая сторона - колбасы, правая - булок, или наоборот. И затем обменяться половинками и быть счастливыми. И быть несчастными, потому что на соседней улице уже появился сыр, а еще дальше, непостижимо! Из Бразилии привезли кофе... Обмен усложнялся, и ложился человечек на час позже, и заводил будильник на час раньше, из расчета в обязательное завтрашнее утро. * * * Незаметно для себя Чекороно оказался у дома Ольги. Встреча не обещала ничего хорошего, но он твердо решил, что это будет последним нарушением заповеди Луны. Уличные фонари погасли; погас свет и в ее окнах, в дверях подъезда появилась знакомая фигурка. Она нисколько не изменилась, пожалуй чуточку пополнела, стала женственней. Все тот же взгляд: как бы вскользь и безразличный. Впрочем и он, чуточку пополневший, вернее с паузой, за которой спрятался, быть может, интерес. - Ольга?! - Чекороно останавливал ее вопросом. Из-за угла вываливал свое грузное тело автобус и она в нерешительности заколебалась. Он почувствовал: автобус брал верх, поэтому выпалил по-военному, скороговоркой: - Лейтенант Афанаскин! Взял под козырек. "Зачем?" Произведенный матерью в офицеры, по-настоящему, входил в роль? Увидев ее испуганные глаза, смягчился. - С Володей Малининым был там... - Да?! Старательно подготовив себя к этой встрече, и найдя у матери подтверждение худшим своим опасениям, Чекороно вновь оказался безоружным. "Что значит - "Да?" Вопрос это или подтверждение? Если подтверждение, то чему? Тому, что давно расставлены все точки и теперь отпускаются, приличествующие положению реверансы? Сейчас бы выдвинуть вперед ножку с ботинком на туфельке, согнуться в пояснице, подобострастно взглянуть на нее поверх седого парика и в сдержанном взмахе чуть коснуться правой рукой ее полы. Так что ли? Вместо лейтенанта Афанаскина!" Чекороно искал ответы на ее лице. Ольга же опустила глаза к земле; ему казалось она хотела закопать их поглубже в снег. - Вы у его мамы были? - Был... Он выцарапывал из своей памяти мельчайшие детальки, прик- ладывал их к лицу, удивляясь их фотографической точности. "Да, она совсем не изменилась". - Еще вчера был... Они прошли в скверик, и только тут Ольга дала волю своим чувствам: открыто разрыдалась, размазывая тушь по перекошенному, но все равно, такому красивому лицу. Чекороно впервые видел ее плачущей и, как ни странно, испытывал при этом удовольствие. Оказывается ему необходимы были ее слезы! Оказывается: мертвым нужны слезы живых! Там, в Афгане, они скрывали их друг от друга: находили не мужским делом. Глупыми были... - Она назвала меня потаскухой, да?.. - Ольга никак не могла справиться с непослушными губами. - Не скрывайте. Я знаю, она всем говорит... Только за что? - вопрос видимо адресовался и Чекороно и отсутствующей матери, и припорошенным снегом деревьям, и дряхлой скамеечке,- всему миру. Но ответ на него могла дать только она, сама Ольга. И она отвечала на него. - Все было хорошо, я перебралась к ней жить. Забегу на минутку к своей матери и снова к ней. А потом... Потом от Володи перестали приходить письма и она... выгнала меня из дома. Чувствовала наверное, но я ни причем... мне тоже горе... Ему, стоящему от нее на расстоянии вытянутой руки, она говорила о Володе. Неужели не чувствовала, неужели не зародилась где-нибудь в укромном уголке ее души открытие, что перед ней стоял именно он, Володя Малинин? Он бы все сделал: только бы она догадалась "Но почему?.. Почему?.. Она ни на мгновение не засомневалась в лейтенанте Афанаскине. Где же оно: высшее чутье женского сердца?" Но Ольга не слышала его молчаливых вопросов. - Долго не сообщали о Володе, она в больнице тяжелая была, а когда я пришла как закричит на всю палату: "Потаскуха!" А я то причем? Я тоже не знала, - она значительно облегчила положение Чекороно: не спрашивала, а говорила, говорила... То ли боялась прикоснуться к чему-то более страшному чем смерть, то ли оправдывалась за то, что осталась живой, подчиняясь чувству, испытанному Чекороно в Афгане. - И на могиле... увидела около меня Лешу, опять как закричит: "Потаскуха!" В сознание Чекороно протискивалось новое имя: Леша!.. - Что за Леша? "Она вздрогнула? Она точно вздрогнула! Лейтенант Афанаскин не испугал, а вот Ле-ша, поди ж ты, дрожать заставил". Ольга бурно зачастила губами. - Секретарь городского комсомола. Так нам помогал... Предлагал сюда перезахоронение сделать, но она отказалась. Сказала, что надо там где умер... Чекороно слушал ее... Нет, не слушал, а видел. Видел попытку за многословием спрятать от него... От него ли?.. Что для нее мог значить какой-то лейтенант? - скорее от себя свою рану, или боль. Причиной этой боли был он - Чекороно, но облегчить доли не хотел, да и вряд ли смог при желании. По-собственному опыту знал: желание быть обманутым всегда выше истины. Этот Леша вытеснял из Ольгиной души Володю Малинина безо всякого сопротивления. Чекороно прекрасно понимал ее состояние. Она хотела бы все забыть, хотела бы все начать сначала, тем более, что не чувствовала за собой вины. Жизнь не остановить,- и она боялась опоздать, спешила. Многие не понимали этой спешки, осуждали ее и она, не найдя в себе силы полностью отрешиться от привычного окружения, искала оправдательных мотивов своим мыслям, своим поступкам. Леша не появился сам собой: она его искала и нашла. И как все должно быть красиво обставлено: Леша это ухоженная могила для Володи, Леша - это памятник из мрамора тоже для Володи. И даже музей Володи Малинина! О том, что не без ведома Леши в гробу заложены обыкновенные камешки она никогда не узнает. "Скажи - не поверит! Потому что желание быть обманутым всегда выше истины". " А мать? Мать не обманешь... Почувствовала Ольгину ложь, терпеть не стала". Такой она всегда была - его мама. Ольга все говорила, говорила, говорила... А Чекороно улавливал из ее речи только одно слово: Леше, Леши, Леша! - Ну хватит! По видимому он так гаркнул, что Ольга замолчала и медленно попятилась к воротам. Сам Чекороно через сугробы бесцельно направился вглубь скверика, ожидая, все же, окрика за спиной. Он ждал долго, а когда обернулся, то увидел Ольгу садящейся в автобус. Родной город уходил из-под ног Чекороно; по кусочкам уверенно отбрасывался его шагами назад. Там, за его спиной, они - эти кусочки, снова воссоединялись, но это уже был чужой город, населенный незнакомыми человечками. На окраине Чекороно почувствовал себя окончательно свободным. Ждал ночи, ждал встречи с единственным необходимым ему существом во всей вселенной - Луной. Она появилась сдержанной и по началу молчаливой, но через минуту ее женское сердце оттаяло. Поняла: Чекороно принадлежал ей и только ей. Это была победа! - Да здравствует Чекороно! - вскричала она и расхохоталась так, что раскаты грома понеслись над землей во все стороны, словно круги на воде. - Ура! Ура! Ура! - Она подхватила его на руки, увлекла за собой ввысь.- Это я у человечков подслушала: да здравствует! И ура! По поводу и без повода... Ты не сердишься? Чекороно не сердился, он полностью подчинился ее воле. Она сорвала с него одежду. - Зачем она тебе? Под одеждой обнаружились бинты, о которых давно забыл и сам Чекороно. Луна подцепила конец бинта, быстро потянула на себя. Чекороно начал вращаться все быстрее и быстрее; бинты уже закончились, а он все еще продолжал вращаться, замечая вокруг себя некоторое слабое свечение. - Как? Нравится? - Луна прижала его к себе. - Нравится быть звездой? Не шутовской, а настоящим ночным светилом? - тихонечко опустила на землю. - Смотри! - расставила руки в сторону, растопырила пальцы, начала медленно разворачиваться вокруг вертикальной оси. Набухающие под ногтями шарики соскальзывали вниз, взрываясь огненными всполохами. Пламя живыми ручейками растекалось по земле, поджигая все на своем пути. - Или вот так! - Она сжала пальцы в кулак, затем резко растопырила их. Брызнувшие с них льдинки увеличились в размерах еще в полете и упали на землю уже огромными снежными сугробами. - Вот так! - повторила она. - И ты сможешь. Но для этого надо время, время, время... Всю ночь Луна и Чекороно в фантастическом танце плавали по звездному небу. Он был еще тяжел, чтобы самому передвигаться по воздуху, поэтому она поднимала его на значительную высоту, отпускала, следила за его свободным парением и вновь подхватывала у самой земли. Под утро оставила его в незнакомом месте, но это было и неважно, важно было другое, - рядом положила сверток с одеждой. Не забыла о его проблемах! Значит и не забудет о его просьбе позаботиться о матери... * * * Лешка пересекал площадь перед хладокомбинатом с щекотливым настроением: не хотелось ему никаких стрессовых ситуаций, и не то чтобы стрессовых - просто волнительных не хотелось. Весеннее солнышко, треснутые почки, синички, "или еще там какие птички", никак не располагали к баталиям, а они, "очень даже", могли быть вероятными. "Ну Леночке деваться некуда, - проморгается,а вот со старой калошей, - Николаем Ивановичем,- придется повозиться..." Получалось, что Лешка обходил его, "на повороте", во второй раз. В первый - увел любовницу в новогоднюю ночь. "Рисковал! Попробуй у настоящего самца во время гона самку увести, - чревато!" Теперь предстояло увести," как ее там",- невесту сына. "Видимо в молодости Николай Иванович пошустрил, коли не о всех детях своих информирован", - рассуждал Лешка. Именно с этой, главной, информацией и направлялся Лешка к еще вчерашнему сопернику, и сегодняшнему косвенному родственнику. "Жизнь! - еще раз убеждался Лешка, - богата в своих проявлениях!" Лена нехотя подняла глаза, с демонстративным безразличием открыла перед ним дверь в кабинет. Директор не вышел из-за стола, не протянул руки, буркнул в ответ: - Здрасте, - жестом пригласил на стул, стоящий у самой двери. - Слушаю вас... Лешка все-таки сделал шаг навстречу, поднимая на щит важность и чрезвычайность своего прихода. Николай Иванович поморщился, но возражать не стал. - Понимаете ли Николай Степанович?.. - не совсем ласковый прием мешал Лешке сосредоточиться, а повторно скошенная физиономия хозяина кабинета вынуждала его извиниться и начинать все сначала. - Извините... Николай Иванович! Помните? Еще в январе скандальчик с могилой афганца? Потом все утряслось... У Николая Ивановича неприятно заныло под лопаткой. Годами выработанная привычка полностью доверять собственным предчувствиям не сулила сейчас ничего хорошего. Афганец, могила, шляпа... клубок снова начал расползаться, опутывая странным образом и его. "Причем тут Лешка? Ах, вот оно что? Виновница, конечно, Лена... Любительница поболтать после страсти... Главное не терять инициативы и пользоваться безотказным оружием - провокацией. Щенок должен закусить удила..." - Вас предупредили? У меня нет времени... - Я быстро! - Лешка добросовестно увеличил темп. - Так вот, на похороны приезжала его мать с... - Лешка никак не мог подобрать нужного слова, - с-с-с... Николай Иванович поднялся из-за стола, взял под мышку папку с бумагами. - Все!? Я опаздываю... - Вы послушайте о чем... о ком идет речь! - он неприкрыто занервничал. Не время сводить счеты! - брякнул и понял, что тут уж он действительно перехлестнул. Николай Иванович решительным шагом направился к двери, у Лешки оставалось несколько секунд. - Афганец! Сын ваш... от практики! Мать узнала вас!.. - Бред какой-то! - он обошел Лешку, бросил Леночке. - Я в исполком!.. Озеро огромным бельмом выпало на дно хвойного колодца. Старые сосны и молодые ели в страхе сгрудились по его берегам, боясь приблизиться к самому краю: они как бы выталкивали перед собой тонкие ивовые ресницы, бесстрашно прокалывающие омертвелую роговицу. Николай Иванович сидел на берегу, прямо на песке, и думал свою (ох! какую невеселую!) думу. Прежние страхи, да и не страхи совсем, а так, чиновничьи беспокойства по поводу собственного благополучия отхлынули далеко назад, - к горизонту, - обнажили (большое видится на расстоянии, и не большое тоже) свою мелкую смехотворную суть. "Что значит потерять работу, персональную машину и еще, пусть тысячу! льгот, связанных с должностью, в сравнении с потерей целой жизни. И в каком возрасте! И по какому праву? И кто? Собственно говоря имеет право? Посылать человека на верную смерть". Он вспомнил зареванные глаза плановички, которой повезло больше, чем ему. Она вернулась из Ашхабада всего лишь "возмущенной до глубины души". В Афгане ее сыну сломали два ребра. "И кто сломал?.. Не душманы, а свои же ребята. Отказался парень стирать чужие портянки. Отскулил положенное на материнском плече, но идти к начальству не позволил: побоялся расправы. Успокоилась мамаша и пуще запела об интернациональном долге "заимела такое право: "Уж коли мой сын отслужил там, так пусть теперь и другие послужат!" - вся философия". "Только вернутся от туда не все... - у Николая Ивановича сжалось сердце. - И сын не вернется..." К стыду своему он ни как не мог вспомнить ее имени: имени матери его сына. Сокурсники тогда завидовали ему: и ухожен был, и обласкан. А он уехал и забыл о ней; так и не узнал, что родился сын. "А может быть не мой?.. Нет-нет! Она бы навета не позволила. Гордая была. Да и сроки совпадают, на год старше дочери. А почему была да была? Она и сейчас есть! Лешка говорил, что она с кем-то приезжала... С кем? С мужем? С ребенком? Одинокая была... Нет! Только не муж!" Он не мог объяснить своей уверенности, но чутье вряд ли его подводило. "Не хорошо: ни разу, за столько лет не вспомнить, материально не помочь. Ну это и сейчас не поздно... Нужно не хорохориться, а подробнее все выяснить у этого шалопая." На том и порешил. Лешка встретил его как ни в чем не бывало, без тени обиды за утреннюю встречу. - Леша! - Николай Иванович устало опустился в кресло напротив него. - Не буду я сентиментальничать, сам должен понимать, - видя его противоположные потуги, постарался опередить, - и тебя прошу не делать этого. Расскажи мне о них, только так, чтобы не пришлось задавать вопросы. - Ты понимаешь меня? Лешка понимал. - Ну я утром прямо с поезда к вам, от них. А еще раньше, тогда, они сюда приезжали. Мать и Оля... Оля его школьная подруга, с первого класса с Володей учились. Мы к этому времени постарались: ограда, цветы,- как положено. Уголок в школе одиннадцатой организовали... Как ответственный поехал к ним. Мать Володи все при свечах сидит, разговаривает что-то про себя, только губами шевелит. Ну Оля - школьная подружка, аклималась немножко, бывает поплакивает... Мать еще в прошлый приезд про вас разузнала, видела вас, говорила, что могилу сына решила вам поручить. Это мне все Оля рассказала, мать то все молчит и Олю перестала к себе подпускать, свихается потихонечку старушка. Лешка развел руками, показывая, что мол с него больше взять нечего. А Николай Иванович, уткнувшись лбом в уложенные на столе кулаки, молча и молчал... От предложенного стакана воды тоже отказался молча. Уходило драгоценное время, а Лешка не знал как сдвинуть эту "старую калошу" с места. "Настрогал детишек по всему Союзу - возмущался он - теперь корчит из себя папу Карло". Наконец решил открыто распрощаться: поднялся из-за стола, но Николай Иванович опередил его. - Помню я тот случай на кладбище... Тогда, насколько мне известно, трупа так и не нашли... Старый хрыч умел бить под дых. Стройная Лешкина система имела единственный изъян. О нем должен был знать только определенный круг лиц, но не директор "живопырки - тоже мне предприятие"... Теперь этот директор становился папой и картина обещала приобрести совсем другой колер. Решение принималось не Лешкой (ответственность будут нести другие!), но это могло повлиять на его отношения с Ольгой тем более накануне свадьбы. - Ну почему же, - замямлил Лешка, пытаясь предугадать дальнейший ход разговора, - нашли... Не произвели только опознание, но все факты на лицо... - Впрочем... - к нескрываемому облегчению Лешки Николай Иванович ухватился за свою папку, - это уже не имеет никакого значения. - Конечно! Мать была тогда при смерти. Пожалели ее, а о ваших... - Лешка все-таки не утерпел, чтобы старика не поставить на место, - о родственных связях мы тогда никакого представления не имели. Он специально подчеркнул - "мы"-, чтобы тот подумал с кем имел дело. * * * "Была ли ночь позади? - не мог Николай Иванович ответить на этот вопрос, потому что пытался ответить на другой. - Кто приходил к нему в огородной одежде? Допустим, могли быть совпадения, но шляпа... единственный в городе экземпляр." Вторым свидетелем, после Леночки, был Капитан; Николай Иванович специально столкнулся с ним в проходной. "Поджало значит с вагончиками, и заметался..." - решил тот. - Пролетариат нужно вовремя слушать, начальник, а не воротить носом. Пропал... Ищи теперь ветра в поле! - отчитывал и не узнавал Капитан своего директора. В цехе он сравнит его с побитой собакой, а тут сжалился. - Меченый он! Николай Иванович! Загребли значит. Такие не долго своими ногами ходят... * * * Лешкин телефон молчал, да и что он мог добавить ко вчерашнему разговору. "Нужно обязательно, - решил Николай Иванович, - съездить к Володиной маме. Удивился казенному звучанию предлагаемого адреса: предстояла поездка в дом, где родился его сын, к женщине, которая... Он не знал как назвать женщину, незаконно... родившей ему сына. Ужаснулся этому - "незаконно". "В чем собственно противозаконность? В том, что сын получил фамилию матери? Малинина? Да! - он вспомнил ее фамилию, - Малинина! А звать? Звать?.. Варей ее зовут!" Николай Иванович снова набрал номер телефона. Лешка оказался на месте. - Скажи, как парня зовут? Ну да, Афганца! Володя Малинин! Я так и думал... А мать? Не помнишь? Не Варя? Да-да! Варя! Конечно Варя! Знаешь, я собираюсь к ней сразу после первомайских праздников. Раньше не могу, демонстрация и прочее, а после праздников сразу... И вот что Леша... О родственных отношениях до... сам понимаешь, полного выяснения было бы преждевременно... Спасибо! Спасибо! Ну до свидания!.. Не верил Николай Иванович Лешкиному обещанию. "Поплывут теперь сплетни по городу!" Перед ним возникала еще одна задача: подготовить к скандалу семью. "Но как это сделать?" * * * Лапа срезала толстокожему клиенту родинку на шее; пудрила кровоточащее место и густо кропила ранку собственными слезами. Клиент оцепенело вслушивался в ее всхлипывания, пытаясь определить чрезвычайность происшедшего. А ей хотелось побыстрее с ним разделаться, чтобы излить свою душу Ленке. "Конечно Ленке, кому же еще, подружке по несчастью... Та - дура, тоже имела виды на этого гаденыша... Первого мая свадьба в кафе. Не предупредил, не позвонил... А может Маринке позвонить? Та бы поняла, да тоже выходит замуж за Вовика и тоже первого мая." Больше Лапа не могла сдерживаться, отпустила клиента, разразилась мощно и ухабисто, на весь зал... Позвонила. Ленка была в курсе. Поревели вдвоем: осудили и заклеймили гаденыша, сошлись на том, что "Бог шельму метит", и что будет и на их улице праздник. * * * У Лешки было прекрасное настроение, и основания для такого настроения были. "Папаша, что значит рыльце в пушку, притих и, кажется, совсем не собирался ерепениться". Оставалась одна проблема - Лапа. Этот "бизон" мог выкинуть любой финт и Лешка прорабатывал варианты - один за другим. Ситуация осложнилась совсем неожиданно: Маринка свою свадьбу устраивала в том же кафе, что и Лешка, и Лапа, независимо от его приглашения - становилась нежелательным свидетелем, поэтому подлежала "нейтрализации" еще до свадьбы. Ровно в пять вечера Лешка был у парикмахерской. Лапа хотела пройти мимо, но он перехватил ее на лестнице. - Лапа... Поговорить надо... - поймав на себе, мечущий молниями взгляд, он заговорил еще более кротко. - Не сердись... Неделю так был занят, зато выколотил тебе место в салоне... В отдельном кабинете, как ты и хотела... Уж очень грубо работал Лешка, - "внахалку", - но Лапа клюнула на приманку. - Точно? - Обижаешь Лапочка. Конечно точно! Она запоздало спохватилась, убыстрила шаги. - Гаденыш ты, Лешка! Даже не пригласил... Он забежал спереди, уперся в ее плечи руками, сделал голос негодующим. - Как ты могла подумать? Думаешь из-за салона пришел, позвонить мог. Именно и пришел для того, чтобы пригласить на семнадцать ноль-ноль , в голубой зал! - Хитер... Я и без твоего приглашения в зеленом буду... - Да ты пойми... - Лешка выпускал предпоследний козырь. - Друг мой из деревни будет, с тобой хочет познакомиться, а я ему квартиру постараюсь... если жениться... - он переводил дыхание, так быстро пришлось "выпуливать" заготовку. - Пойми... Видел: дошло. Уж он то ее до последнего волоска знал. Главное вселить в женщину надежду на замужество и победа будет обеспечена. - Да?.. - Лапа что-то мучительно прокручивала в своих мозгах. И это "да" Лешка предусмотрел: оно было у него в портфеле. - Через неделю свадьба?.. Я не успею приготовиться. Платье месяц как не сошьют... И тогда Лешка выпустил свой последний козырь; взял ее за руку, игриво пробежал глазами по ее фигуре. - То, что надо. Японское. Красное как мечтала...Здесь! При мне! - Правда? - Лапа снова была Лапой. - Побудем сегодня вместе, а? В последний раз, а? Лешка с радостью согласился. * * * Шоссе, измочаленным до крайности половиком, обреченно провисало между согбенных от непосильного напряжения старых сосен, казалось только и ожидало какой-нибудь тарахтящей "козявки", чтобы заколыхаться под ней всем своим дряхлым казенным телом в попытке освободиться от залежалой пыли. Пыль с удовольствием приходила в движение, клубилась над дорогой, добираясь до макушек самых высоких деревьев. Красный город надолго исчезал из виду. Чекороно входил в него по этому шоссе второй раз. Узнавал его и не узнавал; без скользкой наледи, без снежных сугробов, - весенним, с бумажными разноцветными гвоздиками, знаменами, пионерскими галстуками, портретами и барабанами. Избранные тети и дяди вальяжно раскачивали над головами пухлыми ладонями, слепые динамики однообразно вколачивали в головы демонстрантов мощное "да здравствует!" порождая в ответ совсем хилое "ура..." Первомайская демонстрация была в самом разгаре. На плечо Чекороно сзади легла чья-то рука, требовательно заставила развернуться. "Благодетель?" Благодетель пьяно вихлял полусогнутыми ногами, поочередно выбрасывая в стороны руки, - рисовал "Лезгинку". В тоже время его колючие глаза независимо от движения головы постоянно, подчиняясь спрятанному за нечесанными волосами "Гироскопу", держали под прицелом переносицу Чекороно. - Итальянец! Чилентано! Здрасте голубчик... Объявились, не запылились. А мы и так, и сяк... думали захо-омутали. А он при импорте, красавчик! Чекороно только сейчас вспомнил об утерянном, вместе с одеждой, паспорте. Благодетеля интересовали прежде всего деньги, которых тоже не было. Оставалась надежда на Луну. - Сколько с меня? Благодетель просиял. - Мужской разговор. Вот это я понимаю. Итого... Итого... Четыре... нет пять... пусть три, три недели в январе, четыре в феврале, четыре в марте... - все пальцы на его руках оказались загнутыми, пришлось перейти на вторую руку. - Четыре в апреле... Всего пятнадцать недель. По Малинину-Буринину, как любил говаривать мой отчим, сто пятьдесят рубчиков! Плюс, как я понимаю, утерянный паспорт, еще две сотни. Триста пятьдесят. Ну и символическая в честь праздника, неустойка... Итого: четыреста рэ... Округляя, пятьсот на руки и разбежались!.. Сумма получилась громадной, но Чекороно возражать не хотел. Обещал через неделю вернуть, - не вернул! Так что приходилось пенять только на себя. - Завтра на этом месте верну... - Что?! - Благодетель стремительно вытянулся, зазвенел расстроенной гитарой. - Завтра? Так сопливо выгляжу? За что берешь, щенок? - Вокруг них предусмотрительно образовалось кольцо. Человечки ждали новых зрелищ, но через них уже начали просачиваться милицейские фуражки. - Жду там за гаражами... Благодетель первым ретировался с площади. Долгое пребывание на ярком солнце значительно истощило энергетические запасы Чекороно, подзарядиться же среди месива человеческих тел было невозможно, поэтому он, не мешкая, стал выбираться из толпы в указанном благодетелем направлении. Тот наливал яростью глазные яблоки - два спелых плода в еще младенческой окружающей бахроме фруктовых деревьев. Ковырял каблуками землю, брызгал слюной. - Шалишь, Итальянец! Или деньги на бочку, или... "Что или? - мелкий смешной человечек угрожал, - что или?!" Чекороно перемешивал два, по отношению к нему чувства: брезгливое, - к полосатой мокрице на отсыревшей стене и,жалкое, к беспомощному, случайно вылезшему на свет, ночному существу. - До завтра! Он отвернулся, но не успел сделать и шага, как почувствовал глухой удар в спину. Оглянулся. Благодетель, словно перед камерой фотографа застыл в ожидании "птички". "Птички" не было... Тогда он ошалело перевел глаза на лезвие ножа, крови тоже не было... Сделал шаг назад, ощупал пальцем острие, жадно принюхался к окружающему воздуху... Чекороно присел на песочную кучу, сразу почувствовал в себе, вместе с растекающейся по всему телу силой, необыкновенную злость, испытанную им в последний раз еще в Афганистане. Поднялся, вплотную подошел к благодетелю и с силой, на которую только был способен, бросил ребро правой ладони в то место, откуда торчала выгнутая наружу ключица. Чекороно не ощущал чужой боли, не испытывал жалости: ничего не чувствовал, он слышал только знакомый хруст пересохшего хвороста под ногами. * * * Ободренный кивком секретарши / как никак свой человек!/, Сидырыч тихонечко вкатился в кабинет Николая Ивановича. Буковые, пролаченные панели под самый оконный верх; ловко выделанный потолок; мягкий ковер, который никак невозможно было обойти, чтобы не наступить на него ногами; министерский стол крестом - все это поднимало в его глазах авторитет хозяина апартаментов под самую хрустальную люстру. Кто-то невидимый так же сильно сжал Сидырыча, как и он собственный картуз, развернул полубочком к стоящему у двери мягкому стулу, заставил застыть воском после первой же, произнесенной им фразы. - Здоровечка желаю, Николай Иванович... Застыть то, Сидырыч, застыл, но дислокацию и стратегию расставил по своим местам верно. "Хваткий мужик...- развешивал он Николая Ивановича на собственные крючочки, - сумел в жизни устроиться. И дача, и квартира, и машина "Волга", и место доходное, при уважении, и вот пассия, молодой не отказался бы, и даже сын объявился... И опять же: ни алиментов тебе, ни беспокойства. Где деньги... - так всегда заканчивал свои рассуждения Сидырыч, - там и счастье - вся формула в этой жизни..." Николай Иванович вышел из-за стола навстречу, как к старому, доброму другу: с широко разведенными в стороны руками: - Вот и Сидырыч объявился... Сколько лет! Сколько зим! - усадил его силой в кресло напротив себя, - Что привело-то, Сидырыч, а? Какие проблемы? - Николай Иванович знал о цели его прихода: Леночка предупредила, но сейчас он пытался дословно восстановить в памяти его слова об Афганце. Сидырыч хоронил Володю МАлинина, и тогда, накануне разграбления могилы, что-то произошло. - Что? - Николай Иванович понимал: имел дело с мудрым пескарем, поэтому решил не торопить событий. - На работу решил к нам, а? - грубо схитрил он. - Та не... - Сидырыч деланно замельтешил по карманам. - Бабы все! С харчами туго... Сходи и сходи... Не откажет, пристали, Николай Иванович, а коли и откажет, так и беды не будет. Другие как? И мы так! - наконец выудил откуда-то изнутри рубахи сложенный листок, развернул. - Сказали обязательно пригласи Николая Ивановича в зеленый зал, на первое мая, и вот, что б в грязь лицом не ударить, не хуже других-то, понаписали тут... Николай Иванович мельком пробежался по записке. - Ну что ж, надо, так надо. Помогу. Леночка завтра конкретно скажет... А, говорите, дочка замуж выходит, за... если не ошибаюсь, Вовика? - Очень даже, да, за него. Хороший паренек. - Сидырыч, кажется, только сейчас разговорился от души. - Не курит, не пьет! Родители - не чета нам! А че! Им с нами не жить... Николай Иванович нашел момент подходящим. - Вовик! А того Афганца помните, тоже Володей звали, Малининым... Сидырыч вновь съежился и вдруг, на это Николай Иванович никак не рассчитывал, упал к нему лицом на колени, разрыдался плаксиво, по-бабьи. - Ой-ой-ой! Прости меня, Иваныч, ой прости! Сукина сына! Виноват! Виноват! Но видит Бог... не хотел... не знал, что сыночек то ваш, а то бы все на духу... Кто ж знал? Жена все: посадят, да посадят... и посадили бы, а я ни причем. Грех взял на душу! Ночами не сплю...Здоровье расшатал... А тебе, Иваныч, все расскажу, знаю... поймешь... * * * Николай Иванович все понял. Смотрел из-за окна на резво пересекающего площадь Сидырыча, совсем непохожего на скомканного, смятого старикашку, сидящего перед ним всего лишь минуту назад. Он не осуждал его. Сидырыч жил: заботился о своем гнезде, о своем потомстве. Подобные хлопоты Николаю Ивановичу еще только предстояли. " А Володя Малинин? - Володя Малинин погиб... Факт однозначный!" А остальные звенья, которые можно было выстраивать в какой угодно последовательности не привносили в понимание этого факта ничего определенного. От бесконечного перетряхивания злополучной цепочки Николай Иванович смертельно устал. Он убеждал себя в том, что не было огородной одежды, не было шляпы, а появление хулигана на его даче объяснял рядовым явлением,- не проходило ночи, чтобы в дачном поселке не было подобного ЧП. "Ну даже все было и не так, - тогда как? Что остается делать, что предпринимать? Кричать на весь мир, требовать расследования. Допустим нет его в могиле... убедились. Кому от этого будет легче? Матери? Ничего страшнее придумать нельзя. Обществу? Ему плевать и не на такие памятники! Для чего живые вообще хоронят мертвых? Для себя и только для себя! - боятся смерти, прогнозируют и боятся собственной смерти. Каждый человек, хороня другого, присутствует на собственных похоронах. Загляни поглубже самому преданному материалисту, самому оголтелому атеисту и обязательно! найдешь там надежду на вечность собственного духа. А о бренном теле должны заботиться живые, авансом отрабатывая свое будущее погребение... Вот так! Нет Володи... а о могилке сына есть кому позаботиться..." * * * Вначале свечи горели по одной, затем по две, по три, и теперь горели сразу все,- комод был залит красными язычками. Луна добросовестно, из ночи в ночь, укладывала стопку свежих свечей, причем в очередной раз стопка значительно увеличивалась в сравнении с предыдущей, но ее все равно не хватало. При первой возможности она устремлялась к дому матери Чекороно и всегда находила там тлеющие огарки. Сегодня она вновь неслышно прокралась за ее спину и ... вдруг отчетливо услышала слабый, но требовательный голос. - Не надо... Хватит! Больше не надо... " К кому она обращалась? ко мне? Но я не видима ею. - К Богу?.. Да! Она обращалась к Богу..." Прижимала дрожащими руками икону, умоляла. - Забери меня... Хочу к Володечке моему! Сейчас хочу...Помоги мне...- затихала, истово крестилась, снова прижималась к образу. - Забери меня. Ее взгляд упал на новую стопку свечей, только что уложенную Луной. Она застонала от непереносимой боли, раскачиваясь из стороны в сторону осторожно поставила икону на прежнее место. Ее движения постепенно стали приобретать уверенность и силу. Она распрямилась, деловито осмотрелась по сторонам. Вышла в коридор, накинула на дверь щеколду, вернулась... минуту простояла гордо, скрестив руки на груди. - Прости меня, Боже! За басурманство прости... Решительно выдернула пробку из стоявшего у ног бидона, прошлась по комнатам, щедро разливая жидкость по всем углам; облила себя, подняв бидон над головой и уже последние остатки плеснула на раскаленный до красна комод... * * * Бархатный коридор с оригинальными пузырчатыми светильниками на стенах имел две большие резные двери с массивными бронзовыми ручками. Одна - налево, другая - направо. Обе несли на своих плечах бесплотные, сработанные равнодушной рукой, тяжелые короны - "голубой зал", "зеленый зал". Двери без устали приветствовали друг друга, - хитрили, пытались выведать за спинами друг друга то, что по долгу своей службы должны были скрывать от посторонних глаз. Делали это скорее по привычке: не могли они оставаться посторонними при стольких летах совместной работы,- работы скучной, однообразной и неприметной, в пенящемся через край ежедневном коктейле из шаркающих подошв, голосов, музыки, и непримиримых, в своей самостоятельности, запахов. В разгар вечера кто-то проявил инициативу: распахнул двери настежь. Оба зала, коридор, люди, звуки сразу объединились в одно облако вокруг двух румяных супружеских пар. Впервые за последние месяцы Сидырыч позволил себе расслабиться. Он с удовольствием сбросил с себя гнетущую тяжесть забот с плеч и теперь непривычно ощущал усталыми ногами вес только собственного тела. Осторожно приземлился на стул рядом с Николаем Ивановичем. - Вот оно как... К концу стало быть все... Николай Иванович не отвечал, пристально всматривался в супружеские пары, приходил к выводу: если бы в мире сейчас, вдруг, начала править справедливость, то она бы, непременно поменяла женихов местами. А если бы высшая справедливость! То вместо Лешки должен был стоять и не Вовик совсем, а Володя Малинин - его сын. Только где она - эта высшая справедливость? И что она вообще из себя представляет? Он неожиданно для себя обратился к Сидырычу: - Что такое справедливость, знаешь?.. Сидырыч поджал губы, несколько раз понимающе тряхнул головой, с ответом не спешил. - П-понимаю о чем вопрос... Скажу вот как! Давно было... Появился в деревне нашей дьячок бывший, сдружился с отцом, угол поначалу у нас снимал. По вечерам долгие разговоры водили, и рассказывал он тогда историю... Жил был народ. Нормально жил, хорошо. Но стали его одолевать болезни. Болеют все от мала до велика. Что делать? Посоветовались, решили пригласить на помощь мудреца. Вот так мол и так, что делать? А он: все болячки ваши от престарелых, не будет их, стало быть и болезней не будет. Долго думал народ и решил по справедливости: чем мол всем миром погибать будут, так уж лучше самим стариков на костер отправить, все одно им один два года жизни осталось. Порешили и сделали. Прошли болезни. А тут неурожай. Стало быть голод. Что делать? Опять до мудреца обратились. Присоветовал он от младенцев избавиться. Долго думал народ и решил по справедливости: чем всем от голода погибать, лучше уж им самим на костер справить. Порешили и сделали. Горько стал после жить народ; никак в голову не возьмет: как жить дальше и для кого жить? Ни стариков, ни детей нету, - одни бабы, мужиков и тех на службу забрали. Наконец ума хватило, к Богу обратились. По справедливости - сказал он народу: всякая тварь на земле производить себе подобных должна и доживать до глубокой старости... А мудрец тот бесом оказался... Загоревал народ, да поздно было... Вот оно как! - Так Бога-то нет! - не эти слова хотел сказать Николай Иванович, не поспевал он за мудреной сидырычевой мыслью. Сказал и пожалел... - Бога нет - сына нет! Вот оно как! - Сидырыч взмахом руки выстроил между ними глухую стенку. Николай Иванович понял: продолжения разговора не будет. " А жаль!" Старик верно определил его настроение. Ухнули ударные и застоялый механизм разом задергался в эпилептических конвульсиях; минута на разогрев и ... угол, заваленный черными ящиками, струнами, полированными клавишами утонул в цветистой пене. Клепаные сталью молодцы вытолкнули обнаженными руками на ее поверхность голенастое создание с петушинным гребешком на голове. Создание не пело, а по-мужицки хрипло излагало какую-то декларацию, вызывающую у молодого большинства одобрительные возгласы и рукоплескания. Лапу в этот вечер не узнавал не только Николай Иванович; она была свежа и аккуратна, пила только лимонад и застенчиво отзывалась на неуклюжие ухаживания белобрысого парня. Его чрезмерно расплющенные ладони осторожно, насколько это было им допустимо, обозначали ее талию, глаза иступленно контролировали передвижение собственных блестящих башмаков, и весь он, - вся его фигура, включая уши, - самозабвенно работали на нее. Лапа чувствовала себя женщиной; все вокруг тоже ощущали это ее чувство и откровенно поддерживали ее улыбками. Все, кроме Лены. Лена капризничала, грубила Николаю Ивановичу, бросала испепеляющие взгляды в сторону Лешки. Но в ее душе клокотали совсем другие чувства, которые она тщательно скрывала от посторонних глаз. И никому не было дано разобраться в них, даже сидящему через стол, напротив, работнику горкома /по всему видно крупная шишка!/, недвусмысленно пожирающему ее голодными глазами. Леночка остро завидовала, и "кому?" "Нет, не Лешкиной невесте", - впрочем ничего особенного в ней как раз и не было. Не завидовала Лапе, вдруг обретшей неописуемое счастье, "надолго ли?" Не завидовала жене Николая Ивановича, этой перечнице-бочке-глупышке, и сегодня преданно ждущей муженька с очередного совещания. Она завидовала Маринке; она хотела быть под фатой рядом с Вовиком; она впервые увидела его здесь, на свадьбе, и готова была натворить кучу глупостей, только помани он ее пальчиком. Но он не манил, он целиком был вокруг Маринки, - этой плоской, и спереди и сзади, везуньи. Нужно было что-нибудь предпринимать. И Леночка проскользила взглядом и бедром мимо опостылевшего Николая Ивановича; пригласила ослепительным приглашением на танец "голодного" горкомовца и повисла на нем всем телом, и почувствовала ответную дрожь в его коленках. Леночка заходила на новый вираж в своей многотрудной, многострадальной жизни. - Счастливый я! - Лешка в тысячный раз пробивался губами через соблазнительный завиток к изящной ушной раковине законной супруги. Кончиком языка нащупывал бархатную мочку, осторожно вцеплялся в нее зубами, упиваясь полным обладанием такого сокровища. Лешке льстило, что его жена девушка, и что он, по-своему усмотрению, может безвозвратно сделать ее женщиной: достаточно для этого одного его желания. Но он не собирался спешить, и даже убеждал себя не делать этого в первую ночь. Он просто будет лежать и томить себя до полного изнеможения. А еще Лешка не скрывал особенного удовлетворения собой: все было обставлено без сучка - без задоринки, а это требовало большой подготовительной работы, и вот теперь результат налицо. " И овцы целы, и волки сыты..." Один только "овце-волк", строил проквашенную физиономию и пялил свои "козьи" глаза в их сторону. Ольга не жаловалась, но Лешка чувствовал как она каменела под его взглядом и как оттаивала, стоило только тому воткнуть свой нос в тарелку. Лешка успокаивал ее. - Скоро уедем, Оленька... Не пригласить не мог. Кто знает, чтобы он выкинул, а тут на глазах, так сказать под контролем. - Он купался в ее восхищенных глазах. - Опыт, Оленька, великая вещь... И еще... - Лешка снова старательно отыскивал губами ее ухо. - Наличие способностей, а это уж от маменьки... Он и бабские Леночкины выходки оборачивал себе на пользу: жена должна видеть его успехи и в этом вопросе, и , конечно же, ревновать, но вообще-то Лешка собирался быть примерным мужем. Стемнело. Живые, прозрачные стекла ресторана как-то быстро омертвели: скрыли за собой маленький балкончик напротив, с неустанно копошащейся на нем женщиной в ярком халатике. Вместо женщины появился он сам, Николай Иванович, в темном зеркальном отражении. Сзади на него довольно отчетливо наплывало Ольгино лицо. Впервые Николай Иванович имел возможность без украдки всматриваться в него. "Но что это?" За стеклом отчетливо выступил безобразный оскал выдвинутых вперед зубов. Он не был зеркальным отображением, он реально существовал и главное... главное Николай Иванович поймал себя на мысли, что уже где-то видел его. Оскал медленно передвигался вдоль окна. Над ним, словно прикрепленные невидимыми нитями, парили огромные очки и ... тоже знакомые... Он вспомнил! Это был тот парень, которого Капитан приводил в кабинет! Николай Иванович почувствовал неприятную липкость одежды к телу. "Капитан еще говорил, что это парень "пришил" кого-то во время демонстрации. Что ему надо? И как он может так передвигаться перед окнами второго этажа? Николай Иванович точно знал: балкон располагается значительно правее. Хотел криком привлечь к нему внимание, но вдруг вспомнил о сыне... - Он! Тем временем оскал поплыл в обратном направлении... в ту же сторону двигалась в танце Ольга. Он следил за Ольгой! В этом не было никакого сомнения. - Володя! - крикнул Николай Иванович и тут же увидел как оскал метнулся в его сторону и исчез... Николай Иванович, разбрасывая стулья, ничего не видя и не слыша звона разбитой посуды, бросился на балкон, и увидел... звезду! Звезда мягко проскользила вдоль окна, начала быстро набирать высоту. Николай Иванович потянулся за ней и ... потеряв равновесие, кулем перевалился через перила. * * * Чекороно стремительно удалялся от земли: вначале плоская, она постепенно приобрела округлую форму и вскоре превратилась в шар величиною не больше футбольного мяча. Рядом летела Луна; наступал момент их прощания. Луна испытывала гордость и одновременно сожаление. Ей удалось вырвать из человеческих тисков Чекороно, открыть для него бесконечные глубины космоса, и в то же время она была уступить его Главному закону, который и определит его вечный путь. Отныне она, как и согбенные под ней человечки, сможет наблюдать только далекие бледные очертания Чекороно и утешать себя нежными воспоминаниями о прошлых желаниях и встречах. "О Чекороно! Чекороно! Будет ли в ее жизни еще такой Чекороно?.. Воистину счастье не бывает долгим". Она хотела приблизиться к нему вплотную, обнять как прежде, но Чекороно нетерпеливо крутанул вокруг оси. Он чувствовал только собственное движение и ничего больше: он не чувствовал человечков, он не чувствовал и ее - Луну... так много сделавшую для его полета. "Что поделать?.. Таков Главный закон жизни космоса!" Луна протянула к нему руки. - Чекороно! Хотя бы слово на прощание... Голубое свечение вокруг Чекороно начало усиливаться, он еще раз крутанул вокруг оси... мгновение...и... неожиданно приблизился к ней. - Почему Чекороно? Луна уловила в вопросе последнюю искорку интереса, любая пауза непременно бы ее погасила,поэтому она затараторила с необычайной поспешностью: - Потому что, Чекороно - это человек, который родился ночью. Две буквы от каждого слова, я хотела... И все-таки она не успела. Чекороно разом охваченный холодным синим пламенем мягко оттолкнулся от нее, начал бесшумно ввинчиваться в бесплотную ткань окружающей черноты, а она уверенная в том, что он ее не слышит, продолжала кричать ему в след: - Чекороно! Чекороно!.. Человечки дадут тебе другое имя... звезды! Счастливого тебе полета, Че-ко-ро-но... * * * Прошло совсем немного времени. У Лешки с Ольгой родился сын. Назвали Володей. У Маринки с Вовиком появилась дочь по имени... впрочем это не имеет существенного значения. Лапа вышла замуж за того белобрысого парня; получила отдельную квартиру, беременна... Горкомовца перевели работать в столицу; Лена уехала к нему, в качестве кого? неизвестно... Евгения Васильевна посвятила себя внучке. Да! Сидырыча, сразу после свадьбы, разбил паралич, через месяц он скончался. Похоронили совсем недалеко от могил Володи Малинина и Николая Ивановича. Ольга чаще других бывает на кладбище, что, Лешке, надо сказать, не совсем по душе, но вида он не подает. Его, наконец, оценили и повысили в должности - перевели на место ленкиного горкомовца. Все праздники семьи встречают вместе: они дружны и счастливы... © Анатолий Петухов, 2008 Дата публикации: 25.11.2008 18:40:25 Просмотров: 4984 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|