Жертва

Марк Андронников

Форма: Повесть
Жанр: Мистика
Объём: 93775 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

«Блаженны те, кто в слезах ищет Бога,
как источник блаженства»
Р. Ф. де Шатобриан

1

Более двух столетий минуло с тех пор, как мир огласила благая весть о пришествии Божьего посланника, коему предначертано было спасти весь род людской. А молва о Нём по-прежнему летела из края в край. Его славили как Мессию и почитали как Царя. Он творил чудеса, исцелял больных и нёс слова мудрости. Иисус, прозванный Христом, указал путь, что любому даровал возможность обрести счастье, превосходящее все земные радости и приобщиться к любви, более сильной, чем привязанность матери к своему ребёнку. Смиреннейший из смиренных и добрейший из добрых Он призывал прощать врагов, не роптать и скромно исполнять свой долг, а паче всего любить и чтить Бога. Однако вера эта поначалу тяжело прививалась среди язычников, не готовых ещё отказаться от прежних представлений. Христово откровение положило конец старому миру. И мир не принял Его. Поклоняясь силам природы, очеловеченным и воплощённым в конкретном образе, древние, по сути, поклонялись сами себе. Бог всеобъемлющий и безличный был выше их понимания, потому был и непонят Его посланник. Проповедь о необходимости смирения и страдания, вознаграждающихся лишь после смерти, нашла немного сторонников. Римляне увидели в культе угрозу своей Империи. Даже иудеи, исповедовавшие единого Бога, отринули новый завет. Мессию казнили как преступника и целые века после этого как преступников воспринимали Его последователей. Христиан подозревали в самых тягчайших злодеяниях. При любых бедствиях их назначали виновными. «Если вспыхивают эпидемии и мор, один слышен крик: христиан льву», — горестно свидетельствовал современник тех событий Тертуллиан*. Пожары в Риме и Никомедии объяснили исключительно происками христиан. Во многих городах происходили самосуды и расправы. И можно ли было иного ожидать от толпы, если даже прославленный мудрец Тацит называл учение «зловредным»? Верующих подвергали всевозможным притеснениям, сажали в тюрьмы, казнили, загоняли в катакомбы. Но никакие мучения, никакие лишения не могли заставить их предать свои идеалы. Они медленно умирали на крестах, что почиталось тогда не только самой мучительной, но и позорной казнью, погибали от лап диких зверей на гладиаторских аренах под улюлюканье и завывание толпы, но продолжали верить. Церковь пытались обезглавить: убивали епископов, как то произошло с Игнатием Антиохийским, Киприаном Карфагенским и Поликарпом Смирнским**, убили самого папу — Стефана закололи прямо во время богослужения. Церковь пытались лишить своих мыслителей: были замучены знаменитейшие писатели Иустин и Ориген***. Тщетно, чем больше преследовали христиан, тем больше их становилось. Подпитываясь как губка кровью мучеников Церковь росла, завоёвывая многие сердца и захватывая всё новые территории. При Септимии Севере христианином был уже один из прокураторов. Повсюду: в Галатии, Ликадонии, Далмации, Лузитании, Каппадокии, Лиаконии, Лаодикии, Фригии, Вифинии, Понте появлялись общины христиан. Наиболее ярые адепты оставляли свои дома, вообще покидали города. Они уходили в пустыни, в дикие безлюдные места, чтобы жить по своим законам.
* - Тертуллиан — раннехристианский писатель (II-III вв.)
** - Игнатий Антиохийский — священномученик, ученик Иоанна Богослова, брошен львам в начале второго века; Киприан Карфагенский — епископ, казнён в 258 г.; Поликарп Смирнский — священномученик, епископ, казнён в 156 г.
***- Иустин — богослов (100-165гг.); Ориген — философ, богослов (185-254гг.).

Одна из таких общин обосновалась в жаркой и малонаселённой Мавретании*. Подальше от бдительного ока римских чиновников. На их удачу, местный префект был больше обеспокоен собственным благополучием, чем наблюдением за гражданами.
Их не отпугнула ни дикость этих мест, ни скудость почвы. Земля, безжалостно иссушаемая солнцем, при бережном отношении способна была родить ячмень, пшено и виноград. Обращённые трудиться умели и любили, так что они могли не только обеспечить себе пропитание, но и продавать излишки. Скотоводство и торговля поддерживала их скромное существование. Вся их жизнь вертелась вокруг религиозных вопросов, урожая и приплода у скота. При чём, в отдельные периоды темы хозяйственные начинали преобладать над религиозными. Впрочем, земледельцам простительно.
* - Мавретания — провинция Римской империи, располагалась на территории современного Алжира.

Здесь собрались греки и фиванцы, римляне и италийцы; колоны, вольноотпущенники и свободные граждане. Все они оставили свою прежнюю жизнь, своих друзей и родственников, чтобы вместе создать новую единую семью. Братьев во Христе.
Жили скромно, может быть, даже бедно. Но не печаловались по этому поводу. Напротив, радовались всем тяготам и лишениям, как необходимому условию для получения воздаяния после смерти. Суровые условия и тяжкий труд служили в их глазах платой, облегчающей впоследствии доступ в Царствие Небесное.
Вследствие ли общности мировоззрения или по причине схожего образа жизни, все они и выглядели одинаково. Все как один худые, но не измождённые. Спокойные, но не отрешённые. По создавшейся у христиан моде носили простые серые хитоны из грубой ткани, перепоясывая их верёвкой. Некоторые и такую одежду считали чрезмерной роскошью и под хитон одевали ещё власяницу. Скромные в одежде были скромны и в поведении. Преследуемые и проклинаемые как преступники христиане держали себя так, будто и впрямь на них лежал какой-то страшный грех. Только это, конечно, было не осознание вины за нарушение законов Империи, а нечто более серьёзное.
Клир у них был устроен просто. Старейшина — пресвитер, диакон, иподиакон, аколуф и агност. Пресвитер разбирал насущные, то бишь религиозные вопросы, разрешал возникавшие споры, а спорили чаще всего по поводу того, как трактовать апостольские послания. Ещё исповедовал и наставлял заблудших. В обязанности диакона входило надзирать за паствой и помогать пресвитеру во время служб. Иподиакон прислуживал им, ну а аколуф был прислужником при прислужнике. Особое место занимал агност, чтец. Роль у него была важная. Он не только читал Писание, но и толковал сложные места и порой служил за проповедника. Да и само механическое прочтение рукописей со священными текстами было делом нелёгким. Писались они без знаков препинания, сплошным текстом.

Столь же проста, как клир, была и их непосредственная религиозная жизнь. Церкви как особенного, праздничного и торжественно украшенного сооружения, у них не было. Роскошные храмы тогда были лишь у язычников. «Кириакон» или «Господень дом» христиан ничем не отличался от других домов. Там, само собой разумеется, никто не жил. Эти места предназначались исключительно для молений и проведения служб. Но христианам хватало и этого. Как учил Климент Александрийский* «лучший храм Богу — это чистая душа». Иных церквей в то время и не было. Сами христиане были Церковью. Потому у них не было и не могло быть друг от друга тайн и тем более тайных грехов. Каялись публично. На собраниях — екклесиях и агапах открыто обсуждали всё, что волновало их умы, от того, как поступать с излишками урожая до того, как лучше следует молиться. Каждый имел право высказаться. Такой авторитет богословия как епископ Кессарийский Евсевий** даже епископам, стоявшим в иерархии выше всех, почти как Апостолы, рекомендовал все решения проводить только по общему согласию. Христиане, все были братья между собой. Возглавлявший общину пресвитер мог вершить суд над особенно согрешившими, но не рассматривался как судья, только как старший брат. Высшим судьёй над ними был сам Господь.
* - Климент Александрийский — богослов, основатель Александрийской богословской школы, 150-215 гг.
** - Евсевий Кессарийский — церковный историк, богослов, III-IV вв.

Простотой и ясностью отличались и религиозные представления первых христиан. Они зачастую были далеки от того сложного смысла, что вкладывали в учение Христа александрийские и карфагенские философы. Просто верили в Бога живого и единого, чтили и исповедовали Его заветы. Зато по силе своей веры они ничуть не уступали сим прославленным мужам. Со всею добросовестностью следуя божественным предначертаниям, порицали порок и отвергали грех. Впрочем, надо признать, некоторое подобие греха, посещало и эти чистые души. То была своеобразная гордыня смиренных. Они искренно были убеждены, что уравнивание свободных людей и рабов — их заслуга, хотя стоики говорили о том же века до них. Ещё они думали, что грубая одежда и простая пища — сугубо их прерогатива, хотя киники придерживались тех же принципов задолго до них. Наконец, они верили, что существование души тоже их открытие, не ведая, что тому же учил Платон. Грех этот был невелик. Да и грех ли? Более похоже на элементарное самообольщение, которому подвластны и самые истые праведники, что полагают будто своими действиями или, скорее, бездействием смогут повлиять на волю Господа.
Правда, при этом одна важная особенность отделяла христиан от древних философов. Их Бог был живым. Не схоластической фикцией, не кратким явлением переменчивой природы, но вечной безмерно могущественной и бесконечно милостивой силой. Спаситель христиан вёл к будущей жизни, потому и будущее было за Ним.

Христианская вера, как и всякая другая, зиждилась на чудесах, начиная с рождения самого её основателя через непорочное зачатие. Вот и в тихую размеренную жизнь мавретанских подвижников ворвалось нечто сверхъестественное, крушащее рамки возможного, только едва ли оно могло подойти под определение чуда. Началось с того, что возвращавшиеся с поля мужчины стали свидетелями необычного явления.
На ясном и безоблачном небе появилась невесть откуда взявшаяся туча. Словно подгоняемая ураганом, она надвигалась всё ближе. И чем более они приближалась, тем темнее и, как ни странно, тем меньше она становилась. Уменьшаясь буквально на глазах, туча сжалась до чёрного облачка, которое, после недолгого бурления, приняло очертания человеческой фигуры. Плавно опустившись на землю, дымка развеялась окончательно. Материализовавшийся из неё человек, хоть и имел телесную форму, весь был какой-то размытый. Выхватить глазом какую-либо выделяющуюся черту в его облике было невозможно. На мгновенно прояснившемся небе ярко светило солнце, но он словно был в тени. Может быть, он и был тенью. Сильный ветер обдувал его, но ни волосы на его голове, ни складки одежды не шевелились. Едва различимо было невыразительное каменное лицо.

Он равнодушно, но внимательно оглядел застывших людей и сделал несколько шагов навстречу. Точнее сказать, приблизился. Ибо он и не ходил, а витал, как та же тень.
Иосаф, Ионна и Пахомий инстинктивно отшатнулись назад.
— Кто это?
— Что это?

Долго гадать им не пришлось. Это не могло быть Вторым Пришествием, на которое они уповали и которого втайне боялись. Это не мог быть и один из ангелов Божьих. У какого ангела будет такое бездушное, жестокое лицо и такие страшные, сияющие пустотой глаза?

Братья начали рьяно креститься и молиться. Но человек-тень никак не отреагировал на имя Господа, не исчез при окрике «изыди». Не испарился, не задымился, не обратился вновь в тучу, из которой возник.
Ионна и Пахомий, полагавшие имя Христово сильнейшим орудием против любого демона, опешили. Один Иосаф не растерялся. Он смиренно опустился на колени, повторяя молитвы.
— Дьявол! — единодушно охнули Ионна и Пахомий.
Человек-тень поклонился в знак приветствия.
— Я отнюдь не Дьявол, хотя, признаюсь, лестно, что вы приняли меня за него.

У него совсем отсутствовала мимика. Он говорил, но нельзя было заметить движения губ. Возможно, он и не говорил в общепринятом смысле.
— Изыди!
— Сгинь, нечистый!
— Успокойтесь. Вы не в силах прогнать меня.
— Молитесь мы должны молиться. — призвал Иосаф.
— Молитва вас не спасёт, можете мне поверить. Глупо искать силу в словах и рассчитывать, что какое-нибудь из них может спасти вас. Вы очень наивны.

Хоть жуткий пришелец и был само безразличие, ему, по-видимому, доставляло удовольствие издеваться над убеждениями христиан.
Иосаф, всё ещё не глядя и не поднимаясь, единственным отважился возразить ему.
— Не слушайте его! Он искушает. Всё, что он говорит — прельщение.
— Слова не имеют силы. Ни надо мной, ни в вашей жалкой жизни.
— Изыди! — не слушая, бросил Иосаф.
— Со временем я покину вас. Но если хотите ускорить мой уход, вам лучше выслушать меня. Я явился...
Иосаф снова не дал ему договорить.
— Чтобы искушать. Изыди! Возвращайся в своё пекло.
— Хорошо, если уж заговорили о пекле.

Стоило ему лишь взмахнуть рукой в сторону Иосафа, как того сразу же объяло сильное пламя. Он вспыхнул словно пучок сухой соломы. Братья тщетно пытались потушить его. Даже сбить огонь у них не получалось. Всё равно что тушить подожжённый смоляной факел.
Несчастный Иосаф меж тем и в агонии продолжал молиться. Попытался. Очень скоро имя Господне, слетавшее с его уст, стало свидетельствовать лишь о муках и боли, им переносимых. Наконец, он затих. В отчаянии пали на колени Пахомий и Ионна, ожидая с секунды на секунду, что и их постигнет та же участь.

— Сам виноват. Не терплю когда меня перебивают. — потирая руки, произнёс тёмный человек.
— Господи, Господи... — тихо причитал Пахомий.
— И это не Бог покарал его. Я сжёг его. Можете не сомневаться.
— Боже, Боже...
— Ну всё, хватит о Нём. Начинает раздражать. Так или иначе выслушать меня вам придётся. Вы видели, что сталось с одним из вас? Та же участь ждёт и всех остальных. Вас всех. Мужчин. Женщин. Детей. Стариков. Всех. Я сожгу вас. Живьём. И не сразу. Смерть ваша не будет лёгкой. Уж я за этим прослежу. Вы сполна изведаете самые страшные муки, какие только возможны.
— Господи!
— Опять вы за своё? Он не поможет вам. Он не отвратит от вас смерти. Вы умрёте. Страшно. Мучительно. Матери станут свидетелями страданий и гибели своих детей. Жёны будут умирать на глазах своих мужей.
— Господи, заступись...
— Да-а.. Надейтесь. Я заставлю вас мечтать о смерти. Чтобы избежать тех мук, что я вам уготовил, вы будете жаждать самоубийства, смертного греха по вашим понятиям. Вы будете умирать так, как никто ещё не умирал. Люди поднаторели в пытках. Но вы ещё мало знаете о боли и почти ничего о страданиях. Я покажу вам их во всей красе. Вы всё это сполна изведаете. Однако всего этого вы можете избежать.
— Что тебе нужно от нас? Зачем ты явился?
— Вот это уже разговор по делу. А не пустые молитвенные заклинания и стенания. Чего хочу я? Я могу с лёгкостью убить вас всех. Но это мне не нужно. Отдайте мне семь человек. Семь самых чистых из вас, самых преданных своей вере. Пусть они добровольно уйдут со мной. Я заберу их, но пощажу остальных. Вы почитаете слово, верите ему. Так я даю вам своё слово, что, если явятся ко мне семь добровольцев, жертву которых одобрит вся община, то тогда я не стану убивать остальных. Вы все останетесь живы. Однако эти семеро лишатся самого драгоценного, что есть у человека — души, но зато этой своей жертвой спасут всю общину. Спасут женщин. Спасут детей. И столь любимых вами стариков. Выдайте мне семь человек. Вот чего я хочу.
— Мы не можем пожертвовать тебе наших братьев. — отрезал решительно Пахомий. Как ни было ему страшно, но он смог найти в себе силы для отказа.
— Ах да, забыл, что все вы тут братья. Ну что ж, дражайший брат, семеро ваших братьев, пожертвовав собой, спасут от гибели остальных своих братьев... и сестёр. Подумайте над этим. Я даю три дня. Через три дня в то же время я вернусь. И горе всем вам, если ко мне не выйдут семь человек. Засим, откланиваюсь. Запомните, три дня... Три дня.

Слова демона ещё звучали в ушах каждого, а его самого уже не было. Улетел ли он, испарился или провалился обратно в преисподнюю, из которой явно и вылез.
Пахомий и Ионна поднялись. Они ещё раз перекрестились, искоса поглядывая на обугленные останки, только что бывшие живым полнокровным человеком, более того, их братом.

2

В доме, где собирались для общих молений, было не протолкнуться, как на службах в честь святых праздников. Хотя отнюдь не радостное событие согнало всех сюда. Пахомий и Ионна рассказали о произошедшем с ними и передали, насколько уяснили, слова жуткого человека, его страшную угрозу и ещё более страшное предложение. Христиане были столь дружны и искренны между собой, что никому и в голову не пришло усомниться в них.

Обычно пресвитер начинал каждое собрание, но сейчас ему впервые нечего было сказать. Прежде служивший столпом веры, тем, на кого все равнялись, он силился выдать какую-нибудь утешительную речь, но только жевал губами и так и не смог ничего придумать. Он как-то вмиг состарился. Годы, доселе не властные над ним, проявили себя. Это уже был не пресвитер среди оглашенных, самый знающий, самый праведный, а просто немощный старик.
— За что нам это? За какие прегрешения? Словно проклятие всем нам. Мы чтили Бога, жили дружно по Его заветам. Один закон был у нас — вера. Женщины наши благочестивы. Мужчины смиренны. Мы жили в любви и мире. За что всё это? Уж лучше голод, засуха. Уж лучше бы поганые язычники напали. Или неурожай. Всё будет лучше, чем такая участь. Мы жили, как велел Господь. По Его слову, с Его именем. И тут такое наказание.

Раньше, пока говорил старейшина, все слушали, не перебивая, но сейчас со всех сторон посыпались возмущённые возражения.
— Наказание за что? Мы не нарушали Его законов. Соблюдали посты. Мы сторонились языческих храмов. Мы были верны Богу. За что же тогда наказывать? За что же, Господи?
— За что казнить моих детей? — заголосила мать двух малышей.
— Твоих детей? Все наши дети в опасности. — перебила её другая.
Возражали и друг другу.
— Может быть, это был какой-то кудесник, внушивший обманные видения?
Фома, оправдывая своё имя, засомневался. Конечно, не в том, что говорили его братья, а в том, чем это было вызвано.
— А как же Иосаф? — перебил Фому Антоний, агност общины.
— Жрецы огнепоклонников владеют колдовскими силами. — не очень уверенно развил свою мысль Фома. Он сомневался уже и в том, что говорил сам.
— Никакой язычник не мог сотворить такого. Это мог быть только Он, Лукавый.
— Нет, тогда мы обречены. Хватит ли наших сил изгнать Его?
— Такое под силу только святым.

Сначала высказывались отдельные люди, либо самые старшие, либо самые активные, вскоре загомонили все. Женщины стенали и плакали. Мужчины гневались. Смирявшиеся перед силой, они не готовы были смиряться с воплощением зла. Принялись перебирать все известные обряды экзорцизма. Многие начали спорить между собой о том, правильно ли они молились. Проявилась разница в понимании предписаний веры, которая не раз впоследствии будет раскалывать единую Церковь.
Сплошной беспорядочный ор остановила окриком пожилая женщина, сестра Мария.
— Успокойтесь братья. Мы должны уповать на Господа. И перед лицом неминуемой смерти христианин должен сохранять веру в непогрешимую мудрость Его провидения.
Мария имела полное право выступать с увещеваниями к остальным. Уважением она пользовалась не меньшим, чем клирики. За примерное благочестие её метили в диаконессы, поскольку в то чистое и простое время женщинам не возбранялось деятельно участвовать в церковной жизни. Ведь именно благодаря женщинам христианство и получило столь широкое распространение. Вдовицы и жёны богачей, чиновников, равно как и простолюдинки с отзывчивостью воспринимали учение о сострадании. Мягкая к братьям Мария была тверда в вопросах веры. В общине она состояла с самого её основания. Лучшего кандидата в диаконы не видели. Но её увлекла любовь иная, нежели любовь к Богу, хоть и та, и другая рождались из одного источника. Клирики же по негласному правилу должны были быть безбрачны.

— Раз мы знаем, кто явился по наши души. Что же будем делать? — Мария повторила вопрос, который мучил всех присутствующих. Даже её твёрдой веры не хватило, чтобы найти ответ.
— Вы не видели его. И не знаете, какой страшной силой он обладает. Мы все обречены. — Пахомий всё ещё не мог отойти от ужасной смерти, какой погиб его собрат.
Ионна чувствовал себя не лучше. Обречённость проглядывала и в выражении его лица.
Их настроение передалось прочим.
Диакон Дионисий смог воскликнуть лишь.
— Спаси нас, Господи!
— Это испытание нашей вере. Мы не должны страшиться. Бога защитит нас. — Амвросий, один из немногих, не потерял присутствия духа, а был всего лишь алтарным прислужником.
— Но Он не защитил брата Иосафа. Этот страшный человек просто сжёг его. Одним лишь мановением руки. — возразил Пахомий.
— Как он кричал. Как кричал. — простонал Ионна.
— Мы обречены. Все обречены.
— Нет, если найдутся семь человек. Помните, что он обещал? — Антоний не потерял ни душевного равновесия, ни способности здраво рассуждать.
— Как можно? Отдать семь наших братьев этому дьяволу.
— По-моему, это что-то иное, не дьявол. Ведь он и сам так сказал.
— Дьявол и должен был это сказать.
— Неважно, кто он и что он. Демон, бес, нечистый.
— И как тогда мы сможем пожертвовать ему наших братьев?
— Что же делать?
— Мы же должны что-нибудь решить.
— Молиться, мы все должны молиться. Уповая на Господа нашего. Ищя у него защиты. Он не оставит нас. — повторил Амвросий.
— Мы молились. И Иосаф молился. — не выдержал Пахомий. — Как будто у него было мало веры. Как будто он был хуже нас. Но это не так. Брат Иосаф был чист и благоверен. И вот он умер страшной смертью.
— Страшной. — покачал головой Ионна.
— Не жалко умереть во славу Господа. С Его именем на устах.
Амвросий не считал смерть самой страшной из возможных участей, а крепкую веру полагал самым сильным из орудий. Но следующий довод обезоружил и его.
— А как же дети? Наши дети? Ужели, они тоже заслужили эту участь. Этот человек сказал, что будет мучить детей на глазах матерей.
Несколько женщин надрывно зарыдали.
— Дети, дети...

Жёнам сопереживали мужья.
— Наши дети. Наши семьи.
— Мы должны спасти их.
— Бог не оставит нас.
— Братья, братья. Это проверка. Проверка нашей вере. Мы должны достойно перенести это испытание. — воззвал Дионисий. Но и его быстро заткнули.
— А дети? Неужели они должны умереть?
— Я готов отдать свою жизнь, если это спасёт жизнь хоть одного ребёнка. — тихо, но уверенно объявил Антоний. Он некоторое время молчал, собираясь с мыслями.
К нему присоединился Амвросий. Он, похоже, и сам подумывал о том же и только нуждался в каком-нибудь толчке.
— Тогда и я. — выступила тихая, робкая Таисия, всегда незаметно державшаяся в тени.
Антоний с удивлением и непониманием посмотрел на неё.
— Ты не должна идти. Идти должны мужчины, взрослые мужчины. — так взрослые осаживают расшалившихся детей.
— Угроза нависла над всеми, мужчинами и женщинами. Значит, и идти могут и те, и другие.
— Грош нам цена, если вместо себя мы будем посылать совсем юных ещё девушек. Ты не можешь идти.
— Антоний прав, тебе не следует идти.
Два взрослых мужа, два клирика объединили свои силы против юной хрупкой девушки. Однако в этом случае их совместного авторитета не хватило для убеждения.
— Вы же отправляетесь не на войну. И вспомни сколько подвижниц и мучениц знает наша вера.
— Ты слишком ещё молода, чтобы жертвовать своей жизнью.
— Тем меньше будет разочарование от её потери. Я уже решила.
— Я тоже иду. — видя решимость Таисии, выпалил Кассиодор, сын Марии.
— Куда ты. — Мария даже вцепилась в него, словно боясь, как бы он прямо сейчас не ушёл от неё. — Лишаешь мать сына?

Антоний и в этом случае не одобрил инициативу.
— Ты ещё слишком юн.
— Но я старше любого из детей нашей общины, а ведь они все могут погибнуть. Уж лучше пусть буду один я...
— Такие страшные слова для ушей матери. Сначала лишиться мужа, теперь и сына. Лучше буду я вместо тебя. Лучше я.
— Нет, позволь мне, я твёрдо решил.
Спор сына и матери разрешил, как ему показалось, Евсевий.
— Оставьте споры. Я заменю Кассиодора.
Кассиодор не уступил и ему.
— Нет, я уже согласился.
— Ты, правда, ещё слишком молод.
— Всего на три года младше тебя.
Евсевий же эту разницу считал существенной. Его борода пробивалась пока что лишь куцым пучком на подбородке, но безусый Кассидор даже этим похвастаться не мог.
— И всё же...

— Дети! О чём вы говорите? Вы вообще не должны идти к этому чудовищу. Вы — наше будущее. — Дионисий не готов был смириться с их уходом, но в принципе допускал, чтобы пошёл кто-нибудь постарше.
Евсевий повернул спор в теологическую плоскость.
— Разве наше будущее, которого все мы жаждем обрести не есть Царствие Божие?
— Да разве оно так обретается?
— Стойте! Вы что все согласны, чтобы мы подчинились демону? Искусителю? — вмешался Лука, не клирик, но весьма уважаемый в общине человек.
— Но это спасёт наших детей. Это спасёт всех.
— Можем ли мы верить Ему? Ведь он как-никак...
— Всё равно мы должны что-то сделать.
В этом момент неожиданно раздался бурный раскатистый хохот.

3

В любом сообществе, сколь бы мало и закрыто оно ни было, есть такие непохожие не других люди, повредившиеся в рассудке или открывшие для себя что-то недоступное прочим. Естественно, что и там, где привечали всех сирых и убогих, оказался свой умалишённый.
Никто уже и не помнил как давно он здесь появился. Молодые так и вовсе не знали иной жизни без его досаждающего присутствия. Сострадание к нищим и больным стояло у христиан одной из главных добродетелей. Потому никому и в голову не пришло изгнать его или дурно с ним обращаться. К блаженным вообще было особое отношение. Их несвязные, бредовые речи почитали за, пусть искажённый, но глас Господень.
Дурачок прижился и даже, насколько был способен, проникся Христовым учением. Его помутившийся ум смог каким-то образом воспринять идею о спасении души и перерождении в Царствии Божьем. В праведности и религиозном рвении он стал примером для всех. Его измождённый, но благостный лик впору было бы и для святого, если бы не бешеные глаза. Он был не как все и жил не как все. В поле не работал, но и почти ничего не ел. Он был умереннее самых стойких подвижников. И никогда не притрагивался к иной пищи, кроме кусочка хлеба. Уходил утром, после службы, которые посещал исправно, и возвращался к вечерне.
Сегодняшний день стал исключением. Блаженный с утра слонялся вокруг деревни, приставая к братьям с нелепыми вопросами. Так что когда старейшина созвал всех в молельный дом, пошёл и он.

Недоумок какое-то время хранил спокойствие, только по-птичьи вертел головой. И вот его прорвало. Выгадывал ли он момент, когда спор примет наиболее напряжённый характер, или действовал, повинуясь внутреннему хаосу, как всегда и поступал, но ему удалось добиться максимального к себе внимания. У него это получилось, между прочим, лучше, чем у старейшины.
Все обернулись.
— Кто там смеётся?
— Как можно смеяться в такое время?!
— Это сумасшедший.
— Дурачок.

Вызвав нужную ему реакцию, блаженный повёл мутными глазами. А затем пропел торжественно, словно псалом.
— Они кудахтали как куры, когда пришёл харёк, и все угодили ему в живот.
— Что он говорит?
— Опять какой-то бред.
— Речи безумного.
— Надо выслушать его. Ведь именно блаженных часто выбирает сам Господь для своих посланий. — предложил Кирилл, до того всё больше молчавший.
— Разве Господь выберет такого? — Фома по какой-то причине был не расположен к дурачку. Хоть и иподиакон, он вообще отличался большой гневливостью — грех, в котором не раз сам каялся. Видимо, его бурная натура избрала умалишённого себе во враги, чтоб было на кого сорваться.
— Кудахчете как куры. Нам страшно... Спаси Господь... Отведи несчастья, тогда ещё больше мы тебя полюбим. Курица видит не дальше своего клюва. — в довершение блаженный начал ещё и кудахтать.
— Хорош же Глас Господень. Услышали? Довольны? — сам Фома был доволен, что вновь оказался прав.
— Он не в себе.
— Он вечно не в себе.
— Но сегодня больше, чем когда-либо прежде. С самого утра он был буен. Быть может, предчувствовал что-то.
— Тогда почему не предупредил нас? — Фому поддержал Лука. Он разделял скептический взгляд в провидческие способности сумасшедших.

Дурачок меж тем, перестав кудахтать, принялся мычать.
— Телята испугались шума. Их ограждали крепкие двери, сторожили псы. Их берёг сам Хозяин, но они всё равно боялись. Они мычали и мычали. — блаженный снова протяжно замычал. Однако затем он высказал и что-то более осмысленное. — Тот, в ком есть вера, не может страшиться такой малости, как нечистого. Не может верующий бояться ни за себя, ни за другого. Ему сама вера защитой.
— Но этот демон сжёг Иосафа. — оправдываясь, пролепетал Пахомий. Он всё-таки не сомневался в особой связи блаженного с высшими силами. Осуждающий голос с его стороны был для него равнозначен небесному приговору.
— Живьём. — добавил Ионна.
— Брат Иосаф — большой счастливчик.
— Что ты говоришь, неразумный? — пристыдил его Лука.
Фома был более резок.
— Замолчи! Дурак! Как тебе не стыдно?
Назревавший конфликт вовремя погасил Дионисий.
— Так что мы решим? Что будем делать?
— Надо выполнить то, что от нас хотят. Антоний не отвратился от своей идеи, как и Лука от своей.
— Но мы не можем подчиняться нечистому. Искусителю. Это сам по себе грех.
— Грехом будет обречь детей на смерть.

Этот спор Дионисий разрешить не мог. Это было выше его скромных сил. Он не знал, за кем правота. Антоний был прав, но и Лука тоже. Сам Дионисий уже заранее готов был согласиться с любым решением общины. Он и диаконом то стал так же, повинуясь общему выбору, когда Мария отпала.
— Тогда что делать?
— Старейшина. Он — наш пресвитер. Он должен решить.
Только выслушав самого неразумного, собравшиеся вспомнили, наконец, о самом мудром.
И Лука и Антоний, естественно, и Дионисий с ними сошлись на том, что пресвитеру принадлежит безусловное право окончательного вердикта.
Старейшина сокрушённо покачал головой.
— Я терпеливо ждал, пока вы все выговоритесь. Однако было больше споров и склок, чем разумных слов. И хорошо, что блаженный вас прервал.
— Так что же ты предложишь? — с некоторой долей обиды спросил Антоний.
— Ты хочешь знать, что делать. Молиться. Мы должны молиться.
— Мы молились, и что толку?
— И Иосаф молился. — добавил Пахомий.
— Ничто нам не поможет. — Ионна уже ни на что не надеялся.
— Он сказал, что погибнут все, если Он не получит своего.
Старейшина неодобрительно нахмурил брови.
— И что же, по-твоему, мы так легко сможем отдать на растерзание своих братьев?
— Я ничего не знаю. Что делать и как быть.
— Мы должны, мы вынуждены дать Ему то, что Он хочет. — непреклонный Антоний вернулся к тому пункту, на котором было прервано их собрание.
— Да смилостивится над нами Бог... — пресвитер даже сложил руки, чтобы зачитать молитву, но снова вступил блаженный.

В прошлый раз он мычал, теперь истошно заблеял.
— Бе-е... Бе-е... Бараны блеяли когда волк пришёл. У них были рога, их было много. Но они лишь блеяли. Бе-е.. Бе-е... Можете и дальше блеять. Только не зовите это молитвой.
Выходкой возмутились многие. Больше всех Фома.
— Опять он за своё! Как смеешь ты перебивать старейшину?
— Ладно бы он что-нибудь говорил, а ведь только блеял. — не столько оправдывался, сколько опять ёрничал блаженный.
— Не смей оскорблять самого мудрого из нас!
— Разве баран с самыми большими рогами умнее прочих?
— Замолчи!
Начал терять терпение и Лука.
— Что вообще ему здесь надо? Ему нечего делать на нашем собрании. Едва ли он понимает, что происходит.
— Его надо прогнать.
— Не прогнать, а изгнать вообще. Давно пора была. — Лука в раздражении, демонстрировал совсем не апостольское отношение.

Один пресвитер, в отличие от своих самопровозглашённых защитников, ничуть не обиделся. И, как положено для наставника, встал на защиту своего хулителя.
— Худой ли добрый, умный или глупый, но он — наш брат. Он один из нас. Он — часть общины.
— Самая худшая её часть. — проворчал Фома.
Блаженный не унимался.
— Бе-е... Бе-е... От страху они друг друга начали бодать. Блейте трусливые глупые бараны.
Блеять у него получалось мастерски. Громко и достаточно противно. Так что если блаженный имел целью как можно сильнее возмутить как можно больше людей, он этого достиг.
Не только Фома с Лукою, другие тоже ополчились на него.
— Уйди, дурак!
— Поди прочь! Не то огрею.
За дурачка, как и следовало ожидать, заступились женщины.
— Лучше замолчи, не то тебе не миновать беды. Неужели не понимаешь, в каком все состоянии? — пытались воззвать к его мятущемуся разуму.
— Что толку с ним говорить как с человеком? — Фома сейчас особенно сильно нуждался в том, на кого можно было бы излить свой гнев. Этот противник был более податлив для удара, чем могущественный и недоступный враг, угрожавший всей общине.

Не смогла остаться безучастной и Мария.
— Что вы накинулись на него? Он не понимает, что говорит.
— Вот пусть и молчит.
— Не обращайте на него внимания. Он и замолчит.
Блаженному всё было мало. Для разнообразия он решил ещё и полаять.
Фома грозно на него надвинулся. Израсходованы были последние крохи его и без того невеликого терпения.
— Замолчишь ты или нет?! Иначе я за себя не ручаюсь. Можешь ты понять своим умишком, какая над нами всеми нависла беда?!
— А что такое случилось? Неурожай? Саранча?
Пахомий с надеждой подступил к блажному. — Признайся, ты предвидел что-то. Может быть, ты тоже его видел? Ты же видел Его? Как и мы.
— Вас что так напугала какая-то тень?
— Тень? Так ты видел?
— Нашли чего бояться? Тень она и есть тень. Лучше бы позаботились о ужине. А то из-за вашего собрания так все и останемся голодными. — и это говорил признанный аскет, питавшийся в буквальном смысле, чем Бог пошлёт.
— Уйди, проклятый! — Фома одёрнул блаженного. Впрочем, не очень сильно.
Блаженный вскрикнул. Впрочем, не очень испугавшись.
— Ой! Как больно он меня своим рогом боднул. Глупый баран.
— Гоните его. — гнев Луки также дошёл до высшей степени.
— Гоните как Мессию. Вот спасибо.
— Ты смеешь сравнивать себя с Мессией? — ужаснулся недостойный побратим Апостола.
— Уж лучше сравнивать себя с Ним, чем с вами.
— Ты договоришься. Ещё одно слово...
Фому остановил сам Лука.
— Оставь его. Он не разумен.
— Не трогайте блаженного. Не берите на себя грех. — взмолился пресвитер.
— Да, как будто вам и так грехов мало.
— Ну всё!
Фома даже замахнулся для удара.
Блаженный отпрянул в притворном страхе.
— Молчу. А то ещё затопчете. Кажется, среди баранов затесался бык. — он поспешно закрыл себе рот обеими руками, однако и потом продолжил издавать разные звуки — мычал и блеял.
— Наконец-то умолк. — Фома добился своего, но до победы ему было далеко. Он сразил мышь, а ведь был ещё огромный слон.

Антоний который уже раз воззвал к братьям со своим предложением.
— Что мы решим? Кто-то должен пожертвовать собой.
— Чтобы спасти всех. — Амвросий не забыл о своём согласии, хотя в произошедшей сумятице вполне мог себе позволить это.
— Всего семь человек. — легкомысленно бросил Антоний.
— Целых семь. Семь наших братьев. — пресвитер иначе видел это. Тот, кто готов расстаться с собственной жизнью, обычно более легко смотрит и на то, что жизней могут лишиться другие. И наоборот. Дорожащий жизнью каждого не может смириться с любыми потерями.
— Вы забыли, они отдадут не только жизни, но сами души?! Он говорил о душах! — вскричал Ионна. Как лично столкнувшийся с ужасом, он не мог взять в толк, почему некоторые позволяют себе не бояться.

Антоний смиренно кивнул, показав, что не забыл и о этом.
— Всё равно я готов. Быть может, когда-нибудь через мириады лет, Господь смилостивится и спасёт меня из той Геенны, в которую утянет этот треклятый бес.
Амвросий разделял его мнение, тем самым подтверждая свою готовность разделить и его участь.
— Уверен, Господь нас не оставит, лишь бы мы и в аду не забыли о Нём.
С ними был согласна Таисия. Но мужчины снова запротестовали.
Своеобразный выход нашла Мария.
— Лучше я. Пусть лучше идут самые старые. Мы уже достаточно пожили. Зачем губить молодых?

Но только молодые были иного мнения. Кассиодор, Евсевий и Таисия, перебивая друг друга, принялись убеждать Антония, что он не может, не должен идти без них и что, раз у них есть право голоса на общих собраниях, то и право жертвовать собой наравне со всеми тоже должно быть. Положительно, им не терпелось умереть. Хотя скорее их манил венец мученичества, заветнейшая награда для любого истинного христианина той сумрачной эпохи. Но вряд ли эти юнцы ясно представляли, сколь тяжела такая ноша для простого смертного и вряд ли понимали, что многие из страдальцев за веру сами рады были бы отказаться от выпавшей им доли.
Пахомий же, глядя на них, не мог понять, как это они совершенно не боятся. Подобно тому, как иные искали себе повод, чтобы вознегодовать, он, да и не только он, оправдывал свой страх.
— Стойте, Он же говорил, что Ему нужны семь самых чистых, самых верных.
— Кто из нас самый благоверный. Как решить, кто достойнее? — Дионисий, верно, забыл, что он, как диакон, и числился среди самых достойных и благоверных.
— Мы не можем выбирать, кому лишиться жизни и тем более души.

Антония не остановило и это возражение. Он для себя всё уже решил. Едва ли даже глас с небес смог бы его переубедить.
— Но кто-то всё равно должен пойти. — под «кем-то» Антоний разумел в первую очередь себя. В отличие, от большинства решительных людей, замысливающих опасное предприятие и заранее смиряющихся с неизбежными потерями при его выполнении, себя самого он намечал первой жертвой.
— Это необходимо. — Амвросий так же не желал расставаться с лаврами мученика, которые успел уже мысленно на себя примерить.

Блаженный их пафоса не оценил. Он на мгновение разжал рот, чтобы обозвать новоявленных, ещё пока что недомучеников «дураками», после чего опять заткнул рот, давясь от смеха.
— Готов я, также Амвросий и Мария. Кто ещё? — Антоний деловито огляделся, словно он приглашал всех на приятную прогулку.
Но не все разделяли его взгляд. Кто-то молча опускал глаза, кто-то бубнил невнятные отговорки.
Кирилл ответил достаточно внятно и громко, во всяком случае громче прочих.
— Я бы пошёл, но жена на сносях... Она не переживёт, если меня вдруг не станет. Да ещё таким образом.
Он не врал. Его жена и, правда, готова была вот-вот разродиться. И все знали, как горячо она его любила. Их жизни были тесно связаны. Погибни один, и второму не жить. Собственно, и сам Антоний считал, что Кирилл — последний, кому стоило предлагать идти. Не изведавший счастья отцовства, он тем не менее не хотел лишать этого других.

Пока взрослые молчали и боялись, за себя ли, за других ли, но боялись, юные демонстрировали прежнюю решимость. Таисия, Кассиодор и Евсевий добились чего хотели — возможности умереть. Видя общее замешательство и не имея других кандидатур, Антоний не стал с ними спорить и разубеждать их.
— Кто ещё? Нужен один. Это ради всех. Это нужно Богу.
— Ты хотел сказать Сатане... — бросил ехидную ремарку блаженный и сам себя заткнул. — Молчи, дурак. Не видишь разве? Правда им не по нутру сегодня.
— Я готов пожертвовать собой... Как ни страшусь, но если так надо... Пусть он заберёт меня... — решительные слова Пахомий говорил отнюдь не решительным тоном. Он всё ещё трясся и содрогался от страха.
Антоний поблагодарил его кивком.
— Итак, есть все семь человек. Отлично.
— Лучше не придумаешь. — ухнул в сторону дурачок.

И тут напомнил о себе старейшина, о котором все опять успели забыть.
— Надеюсь, вы все выговорились. Теперь выскажусь и я. Вас всех я помню ещё малыми детьми. Вы росли на моих глазах...
— Кроме меня, думается. — поправила его Мария.
— В самом деле. Однако и тебя я помню ещё юной девушкой. Помню твоего покойного мужа, когда он даже в твоих женихах не числился. Вы все мне как дети. Как я могу отдать вас какому-то чудовищу? Как могу отпустить? Не важно, что говорил, чем угрожал посланец ада. Мы не будем следовать этому. Никто из нас по своей ли воле или по всеобщему решению не уйдёт к Нему. И это моё последнее слово. Вы никуда не пойдёте. Вспомните, что заповедовал прославленный Игнатий Богоносец. «Повиноваться пресвитерам, яко Апостолу». И я, ваш пресвитер, не отпускаю вас.
Ни один спор, ни одно заблуждение старейшина не пресекал так резко, как он говорил сейчас. И никогда прежде не подчёркивал свой авторитет.
Блаженный с удивлением отнял руки от рта.
— Надо же. Наконец-то, хоть один заговорил человечьим голосом.

4

Колоссальное здание Империи трещало по всем швам, сотрясаясь от внутренних и внешних толчков. Она ещё казалась грозной своим врагам и могущественной для своих граждан. Только Императоры, поставленные судьбою выше всех прочих, и немногие светлые умы видели, сколь хрупок фундамент этого шатающегося сооружения и что держится оно не силой оружия, всё чаще и чаще подводившего Рим, а чем-то иным, не имеющим материального измерения — тем, что в широком смысле именуется под культурой. Культура, а не оружие покорила когда-то даков и галлов. Только она и могла умиротворить варваров. Тех, что поддавались умиротворению. Но таких оставалось всё меньше и всё больше появлялось у римских границ варваров диких и воинственных. Нашествие кимвров и тевтонов осталось в прошлом. Но и без них хватало врагов. Вандалы и аланы, готы, саксы, франки, бургунды и прочие германцы. Периодически то одна, то другая орла вторгалась в пределы цивилизованного мира, сея смерть и разрушение.

Дождалась и мавретанская провинция своего набега. Африканский континент, богатый драгоценными металлами и разнообразными промыслами всегда манил завоевателей. Потому-то так беспощадно боролся за него Рим с Карфагеном.
Жарким летом в окрестностях Цезарии* объявилась орда. Одно из диких племён, разросшееся и окрепшее за счёт столкновений с сородичами, говорившими на том же языке, верившими в тех же богов, но владевших более плодородными землями. Занимались они тем же, чем и все прочие варвары. Грабили, насиловали и убивали. Впрочем, если припомнить, сами цивилизованные римляне в Карфагеняне вели себя не лучше, а, может, даже и хуже, учитывая, что город был сровнён с землёй и все его жители преданы либо уничтожению, либо рабству. К тому же вошедшая в историю свирепость варваров имела объяснение. У них всё племя вело войну, все мужчины. Потому они не могли понять, что у римлян сражаются только профессиональные воины. Все представители мужского пола были для них врагами. Отсюда и происходила чрезмерная жестокость варварских нашествий. Для них не существовало мирных граждан. Это были такие же противники, как и легионеры. Хотя, конечно, встречались и исключительно жестокие племена.
* - Цезария — столица провинции Мавретания

Но данные варвары всё же предпочитали грабёж. Они и двигались не беспорядочной толпой, не шумной ватагой, а правильно организованной колонной. Такой же строгий порядок за внешним хаосом господствует у муравьёв. Впереди, как и положено, ехал вождь. Грудь его прикрывал панцирь, снятый с им же собственноручно зарубленного римского центуриона. С его бычьей шеи свисали связки золотых монет, награбленные в разных краях. Длинный, не в пример римским, меч покоился в золочённых, обсыпанных драгоценными камнями ножнах. Из самых сильных он был сам сильным, из самых свирепых самым свирепым. И только такой человек мог возглавить дикарей. Ибо ему вверялась судьба всего племени. По одному его слову все готовы были сняться с насиженных мест и отправится на другой конец света, по его знаку сотни мужей добровольно шли на смерть. Ни один Император, властвовавший над полумиром, не имел столь зримо воплощённой и непосредственно проявляемой власти. Хотя к вождям и не было такого преисполненного подобострастия пиетета, каким номинально обладали Императоры. На сходе лучших людей племени с вождём могли открыто поспорить, даже безнаказанно ослушаться его приказа. Императорам никто никогда не перечил. Их могли убить во время дворцового переворота, но публично прекословить им никто не мог. Разных Цезарей Августов провозглашали богами, но в их божественность уже не верили. На время войн и походов вожди становились для своих сородичей более, чем богами. Если погибал вождь, угроза нависала над всем племенем. А как показала вся предыдущая история и все последующие события, люди могли прекрасно пережить смерть своих богов. Те же христиане как-никак поклонялись Богу убитому (хоть и воскресшему потом).

Любому богу, даже самому дикому, нужен посредник. Тот, кто, пребывая в подчинённом положении, тем не менее подтверждает священный статус. Эту функцию в племени выполнял жрец-прорицатель. Ни один ноход, ни один набег не предпринимались без его гаданий. Он определял, будет ли успех. Хотя как-то так получалось, что все видимые им знаки всегда соотносились с планами вождя. Если вождь считал, что в предстоящей битве ему не одержать победы, то и духи предрекали неминуемое поражение. И, наоборот, если вождь был уверен в победе, о том же возвещали на редкость дипломатичные духи.

Амальрих был служителем жестокого культа, предписывающего убийства не только животных, но и людей. По внутренним органам жертв он угадывал волю духов. Амальрих был глубоко убеждён, что самым лучшим транслятором может быть только человеческое сердце, ещё тёплое, трепещущее. Конечно, людей закалывали в исключительных случаях. У дикарей были жёсткие правила на этот счёт. Амальрих всего два раза отправлял столь драгоценное послание в иной мир.
С вождём у него сложились устойчивые прочные отношения. Суеверный Теорих всегда прислушивался к своему жрецу. Амальрих же, умело играя на его гордыне, добился и для себя ещё более привилегированного положения. Он внушил Теориху, что его избрали вести свой народ к победе и славе, что ему одному под силу сокрушить всех врагов, которые неизбежно будут встречаться. Пока что их сопровождал успех, и Теорих действительно разбивал всех, с кем сталкивался на поле боя. Так что многие соплеменники приняли тот же взгляд на своего вождя. Не просто как на великого воина, ещё одного из череды великих воинов, но как на избранника самих духов, на их «меч» (как его стали называть с подачи Амальриха). А поскольку духи сами за себя говорить не могут, тем нужнее становился исполнявший роль их переводчика жрец. Чем выше возносился вождь, тем выше поднимался и жрец.

Последнее время Теорих был гневен более обычного. Они скакали уже две недели, а ни одного сколько-нибудь достойного разорения поселения так и не встретили. Лишь крохотные деревушки кочевников, которые бросали всё при появлении орды на горизонте. Там и поживиться было нечем. Не такого он ожидал от земель, где по слухам в городах стояли огромные золотые статуи. А несколько дней назад гнев Теориха и вовсе перешёл в ярость. Видно было, что он жаждет крови. Осторожный Амальрих предусмотрительно не показывался ему на глаза, дабы ненароком не оказаться тем, на кого изольётся гнев их «меча». Как же он затрепетал, когда Теорих вызвал его в свой шатёр.

Только глянув искоса на него, Амальрих уже понял причину. Несомненно, всему виной странный гость, что появился неизвестно откуда на их биваке. Бесплотной тенью он проскользнул к вождю. Они долго говорили о чём-то, после чего из шатра вышел один Теорих. Он был вне себя и, сколь бы мало в это ни верилось, как будто даже напуган.
Теорих подтвердил его догадку.
— Он опять приходил. Сказал, что впереди нас ждёт богатая деревня. Наши кони устали, а мечи залежались без дела. Там мы найдём всё, что нужно.
— Почему он взялся проводить нас?
— Не знаю. Он хочет, чтобы мы не пощадили никого и убили всех. Даже детей и стариков. Немного почести, чтобы сразить таких врагов... Это страшный человек. Когда говорю с ним, у меня кровь стынет в жилах, и руки начинают трястись как у какого-нибудь жалкого земледельца.
— Мой вождь, ты — храбрейший из нас. Ни один воин не может сравниться с тобой. В бою никто не может одолеть тебя.
— Я боюсь его, как боятся змеи, ядовитых скорпионов. В нём таится какая-то страшная сила... Что тебе говорили духи?
— Тебе нечего страшиться. Никто не в силах одолеть тебя.

Убеждая его, что нечего страшиться, сам Амальрих отнюдь не был так уверен в этом. Чуткий ко всему сверхъестественному жрец сразу признал в таинственном незнакомце силу, требующую к себе уважения. Каждый раз при его явлениях, иначе и назвать эти неожиданные приходы из ниоткуда, он прятался, где только придётся. Ему и в голову не приходило, заручившись поддержкой своих богов, на тесную и постоянную связь, с которыми он претендовал, изгнать незваного гостя, по всем признакам подходящего под определение злого духа. Страх, мучивший его вождя, ему передался в удесятерённом размере. Жрец непрестанно молился всем богам, которых знал, пытался задобрить их жертвами, просил ответов. И все знаки говорили ему, что этого чужака надо остерегаться.

Да Теорих нисколько и не успокоился.
— Заколи лучше одного из моих коней. Следует задобрить духов.
— Твоя воля будет исполнена. — обрадовался Амальрих. Такой роскошный подарок уж точно должен был умилостивить высшие силы.
— Которую ночь мне снится странный сон. Чей-то голос, кого не разглядеть, говорит что-то о грехе и проклятии. Тебе известно, что за боги водятся в этих землях?
— Боги эллинов изнеженны и самолюбивы, подобно им самим. Боги огнепоклонников таинственны и коварны. Персы не могли и желать себе лучших покровителей. Как люди разнятся между собой, так отличны и боги. Их боги слабы пред нашими. Иначе мы бы здесь не были.
— А Бог христиан?
— Бог христиан — это Бог слабых и ничтожных. Ему нравятся рабы и больные.
— Та деревня, что мы должны разорить, принадлежит христианам. Он говорил о них, как о своих врагах. Может быть, у их жрецов есть какие-то скрытые силы? Я сам видел, как они готовы спокойно умереть за своего Бога.
— Если бы этот бог был и вправду силён, им бы не надо было это делать.
— Они считают, что Он защищает и спасает их.
— Он никого не защищает. Просто это единственный бог, согласившийся покровительствовать угнетённым. Потому они так и чтут его.
— Я не люблю христиан. Не пьют вина, не любят женщин. Не приносят жертв как все. Обряды у них скрыты от чужих глаз. Их Бог пугает. Это бог уродства, болезней и страдания.

Ни вождь, ни Амальрих не понимали христиан, исповедующих веру всего в одного единственного Бога. В своей орде они поклонялись даже не столько богам, сколько особым духам, воплощённым в облике зверей. Но не воронам и волкам, как более северные народы. Для них сакральностью обладали лошади. Вождей и самых славных воинов хоронили вместе с их конями, чтобы и в загробном мире они могли везти своих хозяев в поход. За сходство с человеком почитали медведей. Ни один воин не считался таковым, покуда не съел медвежье сердце. Кое-что переняли от соседей. Видя силу и торжество германцев, стали, на всякий случай, поклоняться и их верховному богу — Воттану. Также в их верованиях большую роль играл культ предков. Павшие незримо участвовали вместе с ними во всех битвах, принимая, впоследствии, в свой избранный круг самых отличившихся. Главными ценностями у варваров считались сила, победа и богатство. Они не могли понять тех, кто сознательно предпочитал бедность, смирение и отказ от борьбы. А от непонимания всего один шаг до ненависти.

— Что ж, если он хочет, чтобы я убил их, я сделаю это. Колдун он, злой дух или что иное. Я сделаю всё, что скажет. Лишь бы больше его не видеть.
Как ни боялся чужака Амальрих, он боялся и видеть таким нерешительным своего вождя. Чтобы вернуть Теориху уверенности в себе, он пустился на средство, неизменно приносившее ему успех. Амальрих начал льстить.
— Могучий вождь. Ты победил всех, кто осмелился встать на твоём пути. Ты покорил наших соседей и повёл всех нас за славой и богатством. Ты побеждал римлян, побеждал греков.
Всё это Теорих и сам про себя знал. Но, по мере того, как перечислялись всё новые и новые его заслуги и достижения, нахмуренное лицо сурового воина прояснялось, доказывая, что средство, применённое Амальрихом, отлично подействовало.
— Никто из смертных не в силах тебя сокрушить. Ты попираешь всех своих врагов. Ты — меч. Ты — и рука его несущая.
— И скоро меч этот вновь изведает крови.

Теорих хищно оскалился, уже представляя, как его воины рубят всех без разбора, как в жилища летят горящие факелы. Представил окровавленные трупы. Крики, боль, отчаяние. Представил победу.

5

Перед домом старейшины собралась группа в семь человек, тех, самых, что добровольно согласились обречь себя на смерть. Хотя, глядя на них, можно было подумать о обратном. Обречённости в них было не заметно ни следа. Они были оживлены и как будто рады предстоящему. Поистине, христиане тогда жили и верили несколько иначе. Когда все первые епископы были мучениками и страдальцами за веру, то и они не чаяли для себя иной доли.

Антоний внимательно оглядел своих спутников. В очередной раз он повторил вопрос, с которым уже обращался к ним.
— Вы тверды в своём решении? Ещё раз подумайте. Сомневающийся не должен идти. Ни я, ни кто другой не обвинит вас в малодушии. Видит Бог, мне самому страшно, и не раз меня посещала мысль отказаться.
На правах самого смелого, Антонию разумеется ответствовал самый молодой.
— Ты можешь не проверять нас. Мы все идём. — наивный дурачок, он больше всего боялся, как бы кто не занял его место.
— Вы точно уверены? Как женщины, так и мужчины? — переспросил Антоний, в душе не теряя ещё надежды, что, может быть, удастся отговорить кого-нибудь из женщин. Хотя бы Таисию. Но та, нимало не колеблясь, разбила в прах все его надежды.
— И в женщинах решимости не меньше, чем в мужчинах. — грозно, словно воин перед битвой объявила она.
— Даже больше, как я погляжу. — грустно улыбнулся Антоний. — Итак, семь человек есть. Теперь надо переубедить старейшину. А это будет нелегко. Ну что, идём. — он заметно колебался.

Им не удалось застать старейшину врасплох. Этого визита он ожидал и успел, как видно, подготовиться к намечавшемуся разговору.
— Пришли? Опять будете проситься на смерть? Можете не начинать. Я не даю своего согласия. — ещё на пороге остановил их пресвитер. С тяжко согрешившими он не был так суров.
— Боюсь, тогда нам придётся уйти без твоего согласия. — смиренно отозвался Антоний. Он тоже успел подготовиться.
Но пресвитер так легко сдаваться не собирался. У него были припасены достаточно убедительные доводы.
— Насколько я понял, тот страшный человек-нелюдь говорил, что все, вся община должна избрать семерых, а не они сами. Я лично, как и все прочие, благодарен вам за вашу жертвенность. Не сомневаюсь, что Бог воздаст вам за неё, но, да простят меня Небеса, этой жертвы я их лишу.
— Думал ли ты, что это может быть всего лишь испытание, как с Авраамом и сыном его?
— Что только я ни думал и при этом не знаю, что и думать. Если ты прав, и всё это испытание нам, то в чём оно тогда заключалось для несчастного Иосафа? Такой кроткий, такой добрый. И такая ужасная смерть.
— Ужасная, но и праведная. — с ноткой белой зависти возразил Антоний. — Пахомий, скажи, каковы были его предсмертные слова.
— Он умирал с именем Господа на устах.

Пахомий не врал, не искажал действительность. Он в самом деле так всё увидел.
— Разве это не мученичество, которое прославляют во всех землях наши браться по вере? — с горячностью воскликнул Антоний.
Старейшина метнул в него проникновенный взгляд.
— Ты поистине одержим этой идеей мученичества. Молишься с таким усердием, что иные могли бы счесть его неистовством.
— Есть и более усердные молитвенники, чем я. Моё неистовство, как ты выразился, происходит лишь от того, что мне вечно не хватает сосредоточенности.
— Вот и все подвижники, преуспевшие на путях веры, также считали себя хуже всех. Признайся, Антоний, ты мечтаешь о подвиге во имя веры. Это похвально и даже необходимо для христианина. Хотя и грозит привести к тщеславию, которое уже есть грех. — старейшина был не так уж и не прав. Он давно приметил в своём младшем брате эту неистовую пламенность, одинаково способную увлечь как к подвигу, так и к падению. — Ты готов пожертвовать собой. И это тоже похвально. Однако вместе с собой ты обрекаешь ещё шесть человек.
— Бездействием мы приговорим всех.
— Тебе не дано знать, что будет.
— Но и ты не можешь этого знать.
— Как никто из смертных.
— И ты думаешь, слова о том, что все погибнут как Иосаф, были лишь пустой угрозой?
— Нет, как раз в этом у меня нет сомнений.
— Ты обвинял меня, что я обрекаю шестерых своих братьев на смерть. Но ты же сам готов обречь всех.
Укол был болезненным. Но пресвитер и к этому был готов.
— Тем более великой жертвой будет, если погибнем мы все.

За время обмена аргументами логики и веры Антоний всё больше и больше терял свой боевой настрой.
Как и прежде, на помощь ему пришёл Амвросий.
— Подумай о детях. Дети погибнут.
Этот довод был самым сильным, но на старейшину он не подействовал, ибо и они были для него детьми.
— Я думаю и о детях, но и о вас тоже. Как можно выбрать, чья жизнь ценнее, кто более достоин, кто менее.
— Мы сами вызвались. Не надо и выбирать.
— Ещё раз убеждаюсь, какие добрые христиане у нас есть. И именно поэтому не хочу брать на себя ответственность за вашу смерть.
— Но ведь иначе все погибнут. Все, ты понимаешь?
— Так или иначе, всем нам суждена одна участь.
Здесь Антоний уже не смог промолчать.
— В том то и дело, что не одна. Большая разница, как умереть. Своей смертью, в своей постели, в окружении близких людей или... так, как обещал этот демон.
— Я видел, на что он способен, видел, как умирал брат Иосаф. — подтвердил Пахомий.
— Так неужели себе и ещё шестерым из вас ты хочешь того же?

Достаточно было разубедить хотя бы одного из семерых, чтобы похоронить всю их затею. Но даже с Пахомием эта тактика не прошла.
— Я не хочу, что это случилось со всеми остальными, потому и иду. — он, может быть, был и не уверен в своих собственных силах, только его решимости исполнить задуманное это ни уменьшило.
— Нет, ни ты, ни кто-либо ещё не пойдёт.
— Этим ты обрекаешь всех на смерть. Прости, что говорю такое. Но если ты не дашь нам своего согласия и благославения, нам придётся пойти без них. Не бери греха на душу.
Старейшина возразил, что самым тяжким грехом будет отпустить их. Ему всё тяжелее было отбиваться. Всё меньше доводов у него оставалось.
Ещё и Мария усилила нажим.
— Ты всё равно не сможешь удержать нас. Антоний говорил за всех нас. Мы сами вызвались и тебе не в чем себя винить.
— Дожил же я. Самому своими руками приходится губить своих братьев. — горестно вздохнул старейшина.
— На твоих руках не будет ни капли крови. — Маисия говорила с ним как родная сестра и утешала его как сестра.
— Но на совести будет.
— И совести твоей также не в чем себя попрекнуть.
— Человек с замолкшей совестью — мёртвый человек.
— Ты, как и все наши братья, будете живы. А это самое главное.
— Это ли самое главное? Не потеряем ли мы с вами чего-то важного?
— Вы лишитесь только нас. И ничего больше.
— Это уже очень много. Слишком много, чтобы я мог согласиться этому способствовать.
— Но и удержать нас ты не можешь. Так к чему эта напрасная борьба? И ради чего?
— Ради своей души. Ради всех наших душ.
— Вы их не потеряете.
— Даже если ты и прав, что отпуская нас, община совершит некий грех, какого я никак не могу разглядеть, у вас будет вся жизнь, чтобы вымолить его. Любой грех можно вымолить.
— Любой ли?
— Просто отпусти. Не мучь себя и нас. Не заставляй уходить тайком, словно мы чужие.

Пресвитер вздохнул ещё грустнее. Такой напор и такие аргументы могли бы сломить волю и более стойкого. А он, в конце концов, был всего лишь старым больным человеком.
— Господи, Господи. Сподобило же дожить до такого. И вы все решились?
— Все. Антоний сам только что нас спрашивал. Мы не передумаем и, хочется верить, не разочаруемся в своём решении.
— Думаю, разочарование — наименьшее из зол, каковые вас ожидают.
— Если мы никого не дадим, страшное зло ждёт всех.
— Зло уже пришло. Приносим в жертву людей, как какие-то язычники.
— Это будет жертва Богу.
— Тот, кто к нам пришёл, явно не от Бога, потому не может быть блага ни в жертвовании Ему, ни в малейшем потворстве Его проклятой воле.
— Он может быть слепым орудием Высшей воли. Как римские солдаты, что распяли Спасителя.
— Римляне были люди. Заблудшие, но люди. А это — не человек.
— Не уводи разговор в сторону, тем более такую запутанную, как богословский диспут. От Бога это испытание или нет, главное — мы будем умирать во имя Божье. Этого никто оспорить и отнять у нас не сможет. Как никто не сможет переубедить нас. Не получится и у тебя.
— Смирись. Отпусти.

Старейшина вдруг немного ожил, найдя приемлемое для себя решение.
— Если вы столь настойчивы, я вижу для себя один единственно возможный выход, чтобы смириться с вашим уходом — это самому пойти вместе с вами.
Против этого восстали все. Наиболее бурно Антоний и Мария.
— Ты не можешь!
— Тебе нельзя. Ты общине как отец.
— Если отец не может защитить своих детей и оградить их от опасности — его долг эту опасность по крайней мере с ними разделить.
Будущие смертники возражали старейшине ещё более энергично, чем до того убеждали его.
— Ты должен думать о остальных. После того, как всё закончится, им более чем прежде, будет нужно утешающее слово и мудрая опека. Кто будет им опорой?
— Их будет хранить Бог.
— Людям нужно будет не только руководство и наставление. Важнее всего то, что их надо будет убедить, чтобы не винили себя ни в чём. И кто, кроме тебя, с этим справится?
— А много ли я могу сделать? И потом можно убедить не винить себя, только вины это не снимет.
— Но ведь никто не виноват. Кроме этой мерзкой твари, этого богомерзкого беса.
— Подумай, ведь кому-то надо будет вымолить нас. Если в самое деле нас ожидает пекло и проклятие, тем нужнее нам будут молитвенники за наши души здесь, на земле.
Старейшина содрогнулся от ужаса.
— Пекло? Проклятие? О, Господи! И как вас на такое отдавать?
Антоний сжал его руку и произнёс тихо, но настойчиво.
— Просто благослови нас. Это всё что ты можешь сделать.
Семеро сразу же склонили свои головы для благословения.
— Мне самому впору вам кланяться. — И он их духовный отец, их пастырь сам поклонился ещё ниже, что сделать ему было не так-то просто из-за больной спины. — Вовек нам не забыть будет вашей жертвы. Благословляю. Конечно же, благословляю вас. Теперь давайте помолимся. Вместе, последний раз все вместе.

6

Теорих вздрогнул. Знакомый холодок пробежал по его спине. Да, в шатре был он. Странный, страшный человек с безжизненным лицом и пустыми глазами.
— Опять ты?
— Это я.
— Я знал, что ты явишься. Всегда перед твоим приходом холодеет.
— По-разному люди реагируют на меня. Для многих я, напротив, связан с невыносимым жаром.

Вождь боялся и ненавидел его. Чем больше страх наполнял его сердце, тем более жарким пламенем разгоралась в нём ненависть. Он встречал людей более сильных и врагов, перед которыми ему приходилось отступать. Но он никогда не питал к ним страха, ибо, отступив, всегда мог атаковать снова. Этот же тщедушный безразличный ко всему человечишка заставлял его трепетать от ужаса.

— Скоро мы доедем до этой деревни?
— Ещё полдня пути. Когда я выведу тебя, ты будешь ждать сутки и потом только нападёшь.
— Почему мне нужно ждать?
— Так надо.

Теорих слушал его с нескрываемой ненавистью. С каким удовольствием он кинулся бы на этого монстра в человеческом обличье. С каким бешенством он бы бил, рвал, душил, грыз зубами его тело. Но он понимал, что при всём своём желании, при всей своей не находившей выхода ярости не сможет причинить ему вреда. Незнакомец, читая, что творится в его душе, впервые за время их общения позволил себе некоторое подобие улыбки, скривившей его каменное лицо.
Теорих не сдержался и высказал то, что давно хотел.
— Я добился славы и одержал много побед. Но ты одним своим появлением всё это рушишь. Я никогда никого не боялся. Ни одного человека. Я воевал в разных землях, против разных народов. Сражался с римлянами, с греками, с кочевниками на юге, с северными разбойниками, со своими соплеменниками. И никто из них не вызывал у меня страха. Но ты... Тебя я боюсь. При виде тебя у меня стынет кровь в жилах. И это приводит меня в бешенство. Больше чем чего-либо другого, я хочу убить тебя. Покончить с тобою даже ценою своей жизни.

— Ты не покончишь со мной, даже ценой жизни. Ты не можешь убить меня. Ты вообще не способен навредить мне. Сохрани свою злобу, сбереги свою ненависть. Изольёшь её на христиан. Рви их! Жги их! Мучай их! Убей их всех.
— Я сделаю как ты хочешь. Чем сильнее мой страх к тебе, тем яростнее будет моя злоба к ним. Я уже их ненавижу. Если бы не они, ты никогда не явился бы ко мне. Ведь так?
— Это верно. От подобных тебе мне ничего не нужно. Как это ни странно, но таким как я ближе те, кого ты должен будешь убить.
— И я убью их всех. Прикажу своим воинам не щадить никого, ни старых, ни молодых. Вырежу под корень, выжгу дотла их проклятую деревню.
— Да будет так. — равнодушно или скорее бездушно кивнул незнакомец.
— Так будет. — решительно повторил за ним Теорих.

Его ярость обрела точку приложения.

7

В назначенный день, в тот же час, наверное, и в ту же секунду, что впервые здесь появился, человек без тени — человек-тень вернулся. Без всяких внешних эффектов, он просто возник.
Его ждали, надеялись, что не придёт, но ждали. Не видевшие его сразу признали, что это он. Немногие сомневавшиеся в его реальности, поняли сколь ошибались. Это не могло быть человеком. Ни один человек так не выглядит, не ходит, не смотрит.

Как стадо овец, почуявших приближение хищника, все жались друг к другу, будто чужой страх мог придать им сил. И впрямь как хищник, намечающий себе жертву, пришелец оглядел плотные ряды христиан. Приметил Ионну, прятавшегося позади всех, и Пахомия, стоявшего в отдельной группе. Он кивнул им, как старым знакомцам, чего они не увидели. И тот, и другой держали глаза опущенными к земле, не решаясь даже взглянуть на это существо. Не они одни.
Даже старейшина поёжился и невольно отступил назад. Ему тоже стало страшно. Пришедший не делал никаких угрожающих жестов, ничего не говорил, но он прямо-таки источал опасность.

Один блаженный и здесь выделился. Он всегда имел вид какой-то жалкий, сутулился, кривил одно плечо и вгибал голову в плечи, как побитая собака. Но не сейчас. Дурачок расправил грудь, выпрямил спину, точь в точь как готовящийся к битве воин. Его глаза, ни на миг не отрывавшиеся от тёмного человека сверкали. Да и бес при взгляде на отсталого недовольно поморщился. И это была первая человеческая, похожая на человеческую реакция с его стороны. Как будто на его вылепленном из тени лице пробежала своя тень.
— Ловко же ты всех провёл, лукавый. Ты можешь погубить жизнь, но ты не властен над душой человека. Тебе не нужны они, ты хочешь наших душ. — блаженный открыто бросил ему вызов.

Если и могло воплощённое зло разозлится ещё больше. Это, несомненно, произошло.
— Пусть он замолчит! Не могу слышать его голос!
— Ты не всесилен. Ты даже очень слаб.
— Заткните его, иначе я сейчас же сотворю над вами всеми то, что обещал.
Угроза и сам голос говорившего привели в трепет всех, кроме блаженного.
— Ты не страшней обычной гадюки. Можешь ужалить. Но если вырвать клыки...
— Если он не замолчит...

Бес поднял руку и на кончиках его пальцев зажглись маленькие огоньки. Всем было очевидно, что при желании эти огоньки могут превратиться в настоящее пламя. Образ Иосафа стоял у них перед глазами.
Блаженного схватили и вставили ему в рот кляп. Справились и без Фомы. В отличие от блаженного, он сегодня заметно попритих.
— Так что вы решили? Не забывайте о моей силе. Я... Он смотрит на меня. Его взгляд непереносим. Завяжите ему глаза. Не то...
Бес взмахнул рукой. И на земле, перед ним заплясали огненные языки. Бедному блажному, обездвиженному и лишённому голоса, ещё и завязали глаза. Готовился или нет бес в самом деле сжечь всех, проверять никто не желал. Они уже и так отдали ему семь человек, и не особо цеплялись за восьмого, тем более такого.
— Итак? Вы хотите спасти свои жизни? Где те семь, что должны пожертвовать собой?

Старейшина робко приблизился. Всего на шаг, а отступил перед этим на два.
— Страшный человек, если только ты человек, бедствием для нас стал твой приход. Мы жили мирной жизнью, но видно чем-то прогневили Господа. Раз Он отвернулся от нас и допустил тебя. Сложно нам было решиться на это. И каждый предпочёл бы лучше оказаться на месте одного из этих семерых, чем видеть их гибель, не имея никакой возможности спасти их. Мы молились всю ночь, просили, чтобы Бог защитил нас от тебя. Но вот ты здесь. Видно, не услышаны были наши молитвы. Или есть в этом какой-то высший смысл, недоступный нашему пониманию...

— Отдайте мне семерых! — не вытерпел тёмный человек.
— Вот они. Выйдите братья. Лучшие из нас. Самоотверженные. Благородные. Твёрдые в своей вере. Погибающие ради нашего спасения. Да примет Всевышний эту жертву.
— Не беспокойтесь. Будет кому принять их. Подойдите ко мне. Хватит прощаться. У вас было на это достаточно времени. Пять мужчин и две женщины. Прекрасно.
— Ты сдержишь своё слово? Ты оставишь нас в покое? Мы даём тебе то, что ты просил.
— Остальные соглашаются с этой жертвой?

Демон вглядывался в лицо каждому. Но после того как семь человек отделились от большинства, уже никто не больше не смотрел в его сторону. Даже старейшина отвечал, не поднимая глаз.
— Что делать? У нас нет выбора. Все с этим согласны. Раз это необходимо, чтобы вся община спаслась.
Голос старейшины звучал всё тише, всё ниже никла его голова. Но всё выше поднимался его собеседник, нависая над ним грозной тенью. — Вы знаете, какая участь их ждёт?
— Боимся даже представить. — совсем тихо выдавил старейшина.
— Да, страшнейшее, что может быть. Я собираюсь забрать их души. Эти семеро лишатся пути к спасению. Им уготовано вечное проклятие. Вечное. Не будет для них рая. Тех райских гущ, в которые вы верите и в которые сами намереваетесь попасть. Слышите меня? — он резко обернулся. — Вас ждёт ад. Вы согласны отдать свои бессмертные души, чтобы остальные спаслись?
Обречённые кивнули. Отважившиеся на смерть, они тем не менее не могли найти в себе сил, чтобы заговорить.
— И прочие принимают эту жертву? Принимают то, что эти семеро, семеро ваших братьев отдают свои бесценные души в обмен на ваши жизни? Вы согласны?
— Согласны. Иного выхода нет.
Ответ пресвитера был едва слышен. Прочие отвечали ещё тише. Но демон слышал всё и видел всё, все сдавленные согласия и лёгкие кивки головой.

— Очень хорошо. Я же, в свою очередь, сдержу данное слово. Я вас не трону. От меня вам не будет никакого вреда и больше вы меня не увидите. А вы, — брезгливо бросил он своим жертвам, — следуйте за мной.
Старейшина тогда только поднял голову, когда эти семеро повернулись, чтобы уйти. Он судорожно схватил себя за грудь.
— Прощайте... Простите нас... Господи, что же мы наделали? Стоит ли оно того?
После того, как семь человек и один не-человек скрылись из вида, Пресвитер призвал всех на молитву. На покаянную молитву.
— Что творится, о Господи. Помолимся. Хотя этой жертвы нам вовек будет не отмолить. Все на колени. Помолимся о наших братьях. О их великой жертве. Попросим у Господа заступиться за них. А также попросим прощения за то, что обрекаем их на гибель, на самое страшное проклятие. Господи, Господи...

8

После ухода семерых община и не жила как будто. Все службы проходили без особого чувства, хотя сейчас по идее всем надлежало истово молиться. Но какие могли быть службы, если клир разом лишился и своего чтеца, и аколуфа? Новый агност Лука мог достаточно бегло читать свитки, но всё-таки он был вынужденной заменой, и все, включая его самого, это понимали. Кирилл, как хорошо знавший обряды занял место Амвросия. Но и у него прислуживание проходило как-то бестолково. Неуютно ему было.

Особенно тяжело переживал всё пресвитер. Для него ушедшие были не только братья, а как чада его. И поскольку он до последнего не желал их отпускать его вина была наибольшей.
— Я — худший, грешнейший из всех. — всё время повторял он.
Дионисий пытался успокоить его. Но не очень-то у него получалось, он и сам не ведал покоя.
— Я должен был пойти с ними.
— А как же мы?
— А как же они?
— Так надо было.
— Мы отдали наших братьев. Мы будто сами приговорили их.
— Не мы приговорили их.
— В любом случае, в их гибели, в их страданиях есть и доля нашей вины.
— А что ещё было делать? А дети? Неужели, было бы лучше, чтобы все погибли?
— Да, но такая цена. Цена слишком велика. Меня мучают угрызения совести. Иногда даже думается, лучше бы и я ушёл.
— И ты был готов сгубить свою душу?
— Но мы же допустили, чтобы наши братья сгубили свои души.
— У нас не было выбора. Они сделали это ради нас всех. Не забывай об этом. Уверен, Господь сжалится когда-нибудь и не позволит им вечно пребывать неприкаянными.
— А что если нет? Помнишь, что он сказал? Что забирает их себе? Они уже будут неподвластны Богу. Даже Ему не под силу будет их спасти. И я больше всех в этом виноват. Нет мне прощения. Ещё смел наставлять. Какой я пресвитер?
— Не говори так. Если ты в себе не уверен. Что делать мне? Какой я диакон после этого?
— Ты несправедлив к себе. Мне ты всегда был надёжным помощником.

Они поменялись ролями. Уже старейшина утешал Дионисия.
— Хорош же помощник, который не поддерживает, когда это нужнее всего.
— Но ведь и я сам не знал, как должно поступить. И до сих пор ещё не уверен.
— Господь же может явить такое чудо и спасти их. Спасти нас?
— Только заслуживаем ли мы это чудо?
Ответа такой вопрос в принципе не имел. Какой христианин сам признает себя образцом праведности, достойным Божьей милости?
Два старика, пресвитер и диакон скорбно замолчали.

Так чувствовал себя клир. Уж если старейшина, наставник и пример для всех, откровенно пал духом, что было делать его новому помощнику? Кирилла нещадно терзал тот же демон, имя которому — совесть. И ночью не было ему покоя. Целый день трудился в поте лица, а сна ни в одном ни глазу. Неприкаянным метался он на циновке. Ожесточённо ворочался, вздыхал и думал. Много думал.
Аглая, его молодая жена, обвила руками его горячечную голову.

— Что с тобой? Кошмары?
— Эх, если бы кошмары. Сама наша жизнь стала страшным сном.
— Всё уже закончилось...
— Для меня только началось. Я согрешил и буду проклят за своё малодушие. Я их убил. Я не хотел идти. Не хотел умирать и предпочёл, чтобы умерли они.
— Всем ведом страх смерти. Даже наши мученики испытывали его.
— Осторожней. Это звучит как хула.
— Но ведь даже Спаситель на кресте вопрошал Господа: «зачем Ты оставил меня?»
— Едва ли это можно назвать малодушием или тем паче страхом.
— Точно так же не был трусостью и твой отказ.
— Но не был и подвигом.
— Тогда подумай, что стало бы со мной без тебя. Разве я смогла бы прожить без тебя? И подумай о нашем будущем ребёнке, о нашем первенце.
— Я никогда не забывал о нём. Но не могу забыть и их. Кажется, было бы легче уйти вместе с ними. Чем дальше жить вот так, осознавая, какой ценой заплачено за твою жизнь.

Аглая крепче стиснула его.
— Не поминай линий раз. Забудь. Самое лучшее для нас забыть. Мы должны жить для себя и для Господа нашего.
— Забыть наших братьев? — Кирилл сбросил её руки. Но какой мужчина сможет противиться ласкам любящей его женщины? Аглая снова прильнула к нему.
— Не их.
— Забыть их жертву?
— Нет. То, зачем её им пришлось совершать. Надо забыть, чтобы жить дальше. Иначе, мы вечно будем себя грызть.
— Но как раз это я и не могу забыть. И, думаю, что не имею права забывать такое.
Аглая нахмурила лоб.
— Ты прав. Нельзя забывать, но и помнить всё время не следует.
— Звучит как какая-нибудь премудрость софистов, — горько усмехнулся Кирилл.
— Ну вот, дождалась. Меня, свою жену, уподобляешь язычникам.
— А ты сама разве смогла забыть?
— Я пытаюсь. Не только ради себя. Но и ради тебя, и ради той жизни, что зреет во мне. У нас не было выбора.
— А что если был? Мы все повторяем, что у нас не было выбора. А что если он был?
— Что же ты хочешь сказать, что нам всем было бы лучше сгореть в мучениях?
— Но теперь мучаются эти семь.
— Это было их решение.
— Видишь, всё-таки был выбор. Я не знаю, что надо было сделать. Что было бы правильно. Может быть, нам всем надо было выйти, а не только семерым?
— Чтобы все мы лишились своих душ?
— Не знаю. Может быть, он не смог бы забрать у всех нас души?
— Прекрати корить себя. Сделанного уже не воротишь.
— К сожалению, это так. Нам остаётся жить с тяжкой ношей, тяжелейшей из возможных. Прости нас, Господи.
— Мы ни в чём не виноваты.
— А что если виноваты?
— Тогда мы замолим свою вину.
— Не всякий грех можно замолить.
— На нас нет такого тяжкого греха.
— Как знать? Как знать?

Таковы уж были эти люди, что даже возлюбленные, даже в постели продолжали обсуждать вопросы веры.
В итоге объятиями, лаской, нежным словом Агле удалось утишить боль Кирилла. Он даже смог заснуть.
Не лучше настроение было у остальной братии. Старались не говорить о произошедшем, но неизменно любая беседа выходила на эту тему. И в поле, за работой не удавалось забыться.

Ионна старательно подыскивал какое-нибудь иное событие, которое никак не будет связано с тем, о чём все думали. Хотел отвлечься и отвлечь других от тягостных размышлений. Хоть ненадолго.
— Куда это наш блаженный запропастился? — Ионна, как ему казалось, нашёл стороннюю, безопасную тему.
Лука отставил серп и отёр потный лоб. Как и прочие клирики, он работал наравне со всеми.
— Ушёл. Говорил какую-то несуразность, что с облезлых баранов шерсти не настрижёшь. Что это может значить?
— Не хватало ещё в речах полоумного искать смысл, — буркнул Фома, не отрываясь от косьбы. Он, может быть, и страдал гневливостью, но греха праздности у него точно не было. Впрочем, он и колосья срезал яростно, словно разя невидимых врагов.
— Но демон боялся Блаженного, помните? — Ионна сам же похоронил свою попытку отвлечься от недавнего происшествия.
— По мне, не боялся. Его всего лишь раздражали безумные речи.
— Всё равно Он не мог вынести его. Кто из нас мог так воздействовать на Него?

Фома одним взмахом срезал приличный пучок колосьев.
— И что? Ему был неприятен сумасшедший полудурок. Мне, кстати, тоже. Вот Он и велел его заткнуть.
— Нет, тут что-то большее, чем раздражение. Даже взгляд блаженного был непереносим для Него.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Лука.
— Быть может, нам надо было у него или в нём самом искать средство против... этого.
— Даже старейшина не мог дать никакого совета, а уж сколь он умудрён жизнью и сколько в нём веры.
— Что ещё сказал наш блаженный перед уходом? Кто видел его?
Фома прервался.
— Я видел. Ничего путного не было в его словах. Как обычно. Ругался. Поливал нас на чём свет стоит. Проклинал.
— Нет, погоди. — возразил ему Лука. — Он не проклинал. Он говорил, что отныне мы все прокляты и что прощения нам нет.
— Какая разница?
— Он говорил, скорее, с сожалением о нас.
—Ничего себе! Что-то новое. Ругать с сожалением.
— Всё-таки жаль, что блаженный ушёл.
— Ушёл и хорошо. Так даже лучше. Его проделки начинали утомлять. Как он вёл себя на собраниях? Ужасно. Без него будет только спокойнее.
— На нём была благодать Божия.
— Откуда нам знать, на ком она есть, а на ком нет?
— Это видно.
— Как?
— Просто видно, и всё. Такое чувствуется.
— Вот уже не видно, а чувствуется.
— Святого Духа ты тоже увидеть не можешь.
— Ну, нашёл, с чем сравнить полоумного. — скривился Фома.
— А что если в таких вот и пребывает Святой Дух? Откуда нам знать? Пути Господни неисповедимы.
— Не было в нём ничего такого. Обычный дурак.
— Правда. Уподоблять полоумного Духу Святому попахивает богохульством. — в этом Лука был всё ещё согласен с Фомой.
— А чем тогда отдаёт то, что мы все сотворили?

Вопрос Ионны бил в больную точку. Быть может, клирики и додумались бы до достойного разумного ответа, но их отвлёк далёкий крик.
— Братья! Братья! Беда!
К ним бежал брат, отвозивший скошенное сено в деревню. Он почему-то возвращался один, без повозки.
— Что случилось?
— Скачут. Сюда скачут воины. Вот они, смотрите.
— Язычники?
— Хуже, варвары.
— О Боже! Новое наказание. За что нам это? — патетически воскликнул Фома.
— За что? — совсем с другим смыслом переспросил Ионна.

9

С той же стороны, откуда два дня назад пришёл демон-искуситель, в деревню стройными рядами въехала группа всадников.
Теорих взял с собой лишь самых верных. Не хотел, чтобы всё племя видело это. Он не считал победу над кучкой забитых и не сопротивляющихся крестьян достойной победой. О таком не будут слагать песен, не о чем будет впоследствии у костров рассказывать бывалым воинам. А то, что ему, «мечу» Теориху, ни перед кем не склонявшемуся, приходилось ещё и делать это по чужому приказу, было для него почти позором. Но другого выбора для себя он не видел.

Теорих сразу оценил, что даже для крестьян, жители деревни небогаты, что разозлило его ещё больше. Прямо верхом он въехал в толпу людей.
— Кто у вас главный здесь? Кто верховный жрец?
Устраивая набеги на разные римские провинции, Теорих кое-как освоил латынь. Это нужно было хотя бы для того, чтобы обсуждать размеры дани. Его знания были далеки от речи патрициев и риторов, но с колонами он мог найти общий язык. Собственно, взятый в рабство крестьянин и учил его.
Латынь мавретанцев, эллинов по преимуществу, была не на лучшем уровне. Потому им легче оказалось понять варваров. Так двум калекам сподручнее идти, опираясь друг на друга. Но дальше словесных оборотов их взаимопонимание не ушло.

Согбенный более обычного, пресвитер, ковыляя, выступил вперёд. Он совсем не был напуган и почти не удивился. Худшее, что могло случиться, на его взгляд, уже произошло.
— У нас нет жрецов. Мы не принимаем языческих обычаев. Но если тебе нужен старший. Вот он я.
— Вы — крестьяне? У вас есть золото, драгоценности? — эти два слова Теорих мог произнести на многих языках.
— У нас ничего нет. Только хлеб и вино. Мы с радостью готовы поделиться с вами.
— Вы — христиане? — презрительно скривился Теорих.
— Мы — христиане. — с кротостью, но и важно ответил ему пресвитер.
— Вы, последователи жалкого убогого Бога. Бога, которого можно убить. Бога болезней и нищеты. Готовьтесь к смерти. Мы всех вас убьём, всех перережем, — Теорих, не заметив, перешёл на язык своего народа. Но его и так поняли, его намерения были ясны. Горящие необузданной яростью глаза и перекошенное от злобы лицо отлично выражали их.

Старейшина попробовал умилостивить кровожадного дикаря. Так на аренах мученики порой пытались утихомирить голодных львов. Иным это удавалось. Но не теперь. С хищником было бы безопаснее, чем с разгневанным Теорихом.
— Зачем вам нападать на нас? Мы бедны. Зерно, вино и скот — всё, что у нас есть. И мы сами тебе это отдадим. Нет нужды проливать кровь. Не берите на себя грех.
— Я не знаю, что такое грех. Я не верю в грех. Не сомневайся, мы заберём ваши припасы. Но этим не ограничится. Кровь непременно прольётся.
— Зачем вам убивать нас? Мы отдадим всё сами.
— Мы заберём всё сами. А вас убьём.
— Но мы безобидны...
— Это не остановит, но только распалит моих воинов.
— Это суровый край. И для коней тут мало пищи. Мы можем кормить вас всё время, пока вы будете стоять здесь.

Старейшина искал все возможные пути к спасению своих чад. Но любые его предложения упирались в непонимание и упёртость варвара.
— Тебе не к чему унижаться, старик. Вы всё равно умрёте. Но перед этим... подойди. Я должен сказать тебе нечто важное. — Теорих даже соскочил с коня, чего не стал бы делать в другое время и с кем-нибудь другим. — Мне был сон. Чей-то голос, голос как гром говорил странные слова. Я хорошо запомнил их, хоть и не понимаю, что они значат. Слушай внимательно. «Отдавший душу спасётся, сберегший душу погибнет». Ты понимаешь?

Пресвитер молча кивнул. Эти слова оказали на него гораздо более тяжёлое впечатление, чем все предыдущие угрозы. Теорих внимательно вглядывался в лицо старика, которого он намеревался убить. Он старался найти хоть какое-то подобие силы, перед которой трепетали даже злые духи. Но ничего не замечал. Только смирение и покорность судьбе. Разве такое может быть силой?

— Ну а теперь готовьтесь к смерти. Вы все погибнете. Мои воины убьют вас всех. Никто не спасётся. Ваших женщин будут насиловать. Вашим мужам вспорят животы. Детям разобьют головы о камни. — Теорих опять заговорил на своём языке — языке огня и меча.
— Молитесь своему Богу. Быть может от этого вам будет легче...
— Молитесь, братья. Просите прощения. Ибо всем нам есть, что вымаливать. Молитесь. — призвал пресвитер.

Все братья, вся община дружно пали на колени, вознося горячие молитвы. Никогда ещё они не молились так истово, так единодушно. Они продолжали молиться, пока их обступали воины с мечами. Они молились...

10

Семь добровольных мучеников так и шли за страшным человеком, не имевшим тени и говорившем, не открывая рта. Шли долго, очень долго. В абсолютной тишине. Ни один не решался нарушить тишину, чтобы, не дай Бог, не привлечь внимание их жуткого провожатого. Они, как могли, подготовились к предстоящим мучениям и неизбежной смерти, но и приближать раньше времени этот финал тоже не хотели.

Всё же человеческая природа берёт своё. Потихоньку обречённые, попрощавшиеся с миром начали тихо перешёптываться между собой, а через какое-то время уже в полный голос обсуждали свою незавидную судьбу.
— Куда мы всё-таки идём? — едва слышно спросила Таисия.
— В ад. Куда же ещё? — столь же тихо ответил Евсевий, шедший рядом.
— О ужас. — она перекрестилась.
Евсевий поспешил поправиться.
— Держись. Не надо унывать. И тем более не надо давать... Ему... Этому лишний повод для торжества.
— Правильно, — поддержал Амвросий, — Пусть видит, как умеют умирать имеющие веру.
— Да, но нас же ждёт не смерть, а муки. Евсевий не нашёл, что ответить. Он больше старался выглядеть уверенным, чем в самом деле им был.

Зато Амвросий не притворялся.
— Всё равно, мы должны смиренно их принять. Не только ради всей нашей общины, но и ради самих себя. Если мы отчаемся, это будет победой зла и тьмы.
— Я не боюсь физической боли, но душевной. — в обычной ситуации было бы странно слышать от юной девушки рассуждения о смерти и муках, но в их положении такая тема была самой естественной.
— Да уж, в причинении страданий нечистые должны были поднатореть. Я лично не смог бы перенести вида того, как мучаются близкие.
— Не бойся, обещаю вы все не услышите от меня ни единого крика, ни единой жалобы. — втянулся в их безрадостную беседу Кассиодор.
— Вот этого то я более всего и боюсь. Видеть, знать, чувствовать, что ты страдаешь. — простонала Мария.
— Я тоже боюсь за тебя.
— По крайней мере мы вместе.
Мать ничем другим не могла утешить сына, и сын не мог ничем иным поддержать свою мать. И всё же, как ни переживали друг за друга, но они были рады, что остались вместе.

— Примем и это. Мы выбрали свою судьбу. — бодро объявил Евсевий.
— Тебе совсем не страшно. — Таисия с восхищением и оттенком зависти посмотрела на него.
— Страшно, конечно. — Евсевий на за что не стал бы ей врать, даже и во благо,— Но ещё страшнее потерять душу.
— Но мы ведь и обрекли свои души, отдали их.
— Говорится же «потерявший душу ради Господа сбережёт её».
— Не думаю, чтобы имелось в виду такое.
— Жертва есть жертва.
— Самая страшная жертва, какая может быть.
— Крепись. Ты до сих пор так храбро себя вела. Неужели начинаешь сдавать? — Евсевий приобнял Таисию. Очень деликатно, как брат сестру. Хотя не совсем не братские чувства зажглись в этот момент в его сердце.
— Нет, пока ты рядом... — Таисия поправила себя, — пока мы все вместе, во мне нет страха, по крайней мере за себя. Но что если нас всех разлучат, чтобы по отдельности над каждым издеваться? Ведь это и будет самой страшной мукой. Неизвестностью.
— По мне куда страшнее видеть, как мучается тот, кто тебе дорог. — Евсевий выразительно посмотрел на Таисию. И взгляд этот досказал то, что не смели произнести его уста. Он быстро отвернулся. Чтобы не взболтнуть лишнего, закусил язык. Он корил себя, что начинает смотреть на Таисию не только как на свою духовную сестру. Тем более в такое время. Но перебороть себя не мог. Возможно, его смогло бы утешить, что и Таисия думала о том же. Взаимные чувства пока только робко пробивались в их душах, как росточки из посеянных семян.

Мария продолжила поднятую тему.
— Да, самое страшное это когда на твоих глазах мучают дорогого тебе человека. Страшнее этого, пожалуй, ничего не может быть.
Шедший впереди всех Антоний остановился.
— Нашли о чём говорить. — он только сейчас прервал своё молчание. — О видах мук. Не вкладывайте нашим палачам оружия в руки. Лучше думайте о оставшихся, что теперь с ними всё будет хорошо, что дети вырастут и у них самих появятся дети. Покуда они будут живы, мы не погибнем окончательно.
— Ты веришь, что о нас надолго сохранится память?
— Это меня не волнует. Лишь бы они жили.
— Верно, иначе сделанное нами не имеет смысла. Как какое-то богомерзкое покусительство на себя. — Евсевия даже покоробило при упоминании сего непростительного греха. Для молодого христианина акт самоубийства был страшнее убийства, хотя, если вдуматься, грань между добровольным мученичеством и добровольным уходом из жизни была довольно зыбка.
—Эх, если б только я могла умереть дважды. За себя и за тебя. — голос Марии был полон боли, материнской боли.
— Если б можно было умереть дважды, я сам бы это сделал. За тебя и за себя. — ответил Кирилл, со схожим чувством.
Антоний сказал то, что и должен был сказать их лидер.
— А я бы умер семь раз, за всех вас. Но, к сожалению, это невозможно. Что толку гадать, что можно было бы сделать. Мы сделали то, что должны были.
— И теперь ответим за это, — мрачно добавила Мария.
Антоний попробовал приободриться.
— Берите пример с Пахомия. Глядите, как он спокоен.

Это было правдой. Умиравший от страха вблизи смерти реальной и страшной вдруг ощутил облегчение. Он и внешне преобразился. Его прояснившееся лицо источало полное довольство. Он будто уже был у ворот Рая.
— Я успокоился только недавно. Видит Бог, как я боялся этого чужака. Но вы сами, ваша решимость исцелили меня от страха. Теперь на душе у меня свободно и легко.
— Так и должно расставаться с жизнью. — одобрил его Антоний.
— А как расставаться с душой?

Антоний не знал, как можно оправдать такое. Чем дальше они уходили от деревни, тем более он начинал сомневаться. Не в том, разумеется, что согласился стать жертвой. Но в том, что и других увлёк за собой.
Как и всегда, поддержку ему оказал верный Амвросий.
— Наши души погибнут не напрасно. А, следовательно, и не погибнут. К тому же мы вместе и можем поддержать друг друга.
— Верно, — оживился Евсевий, — Пока ты не один, самая тяжкая участь не так тяжела, как одному.
— Да, пока мы все вместе, — Таисия украдкой глянула на Евсевия, — и мне легко.

Амвросий, забыв обо всём, заговорил громко, как диакон на проповеди.
— Уверен Господь не оставит нас даже в аду, в самой тёмной пучине, в самом жарком пламени. Покуда будут существовать наши души, в них будет теплиться вера. И через это мы сохраним возможность к спасению. Если мы всё-таки лишимся душ, вера останется с нами. Наша сила в вере. Пока она пребывает в нас, незамутнённая и крепкая, нам нечего боятся. Даже ад верующему не страшен. Бог бесконечно милостив. Если мы заслуживаем спасения, Он вытащит нас и из ада. Но если это не случится, наша любовь к Нему не должна ослабнуть.

Демон резко обернулся.
— Может, уже хватит трепаться попусту о вашем Боге? Мутит, когда вы столько его поминаете.
— Куда ты ведёшь нас? — спросил Антоний.
— Как можно дальше от вашей деревни. А ты думал в ад, да? Отсюда прямиком в преисподнюю, где бушуют языки пламени и черти поджаривают грешников на огромных сковородах. Разочарую или обрадую, ад вовсе не таков. Правда, вам всё равно не доведётся узнать, какой он. Вы же туда не попадёте. И мне вы уже больше не нужны. Можете не переживать за ваши драгоценные жизни и бесценные души. Мне не надо от вас ни того, ни другого. Один из кожи вон лезет, чтобы всех спасти, и второй от него отстаёт. Где это видано? Решительная чуткость и чуткая решительность. Трусишка, глядя на них, даже стал отважнее всех. Хороши и мамаша с сынком. Лучше оба сдохнут, чем разлучатся. А эти голубки так и влюбиться смогли, хотя знали что скоро помирать. Такие чистые души — недурная добыча для Того... — он поморщился, будто проглотил нечто отвратительное на вкус, — ... кому вы поклоняетесь. Но что мне с вами делать? Не догматы же обсуждать. Вы свободны. Святоши мне не нужны. На что они мне?
— Зачем же...
— Зачем всё это было нужно? Это был обман, уловка. Шутка, которая мне удалась. — он усмехнулся, не меняя выражения лица. — Страх ослепил вас всех и сделал игрушкой в моих руках. Ваш подвиг для других стал преступлением. Это была проверка всем. Своей готовностью к жертве вы спасли себя. Но прочие, допустив вашу жертву, проверку не прошли. Чтобы спасти себя, они согласились на чужую погибель. В своих заповедях вы не учли этот незаметный, но не менее тяжкий, чем прочие, грех. Грех равнодушия. Видеть, знать, что рядом кто-то мучается и гибнет, но из малодушия и себялюбия отвернуться и забыть. Отдать другого на смерть — хуже чем самому убить. Подумать только, сколько истово верующих благочестивцев я толкнул на это.
— Что же теперь будет?
— Каждый получит по заслугам. И по своей вере. Те, кто отдал вас, как казалось, на расправу получат своё. А вы... вы можете идти. Только не советую возвращаться обратно. Там сейчас огонь и кровь. Хотя я увёл вас достаточно далеко, чтобы вы не успели сделать этой глупости.
— Ты обманул нас. — упрекнул беса Антоний. Он чувствовал, будто его предали, будто всех их предали.
— Я сдержал своё слово. До известных пределов. Они сами погубили себя. Уже было всё равно, как и отчего они умрут. Но вы ещё можете основать новую общину. И когда-нибудь по прошествии времени, через годы или, может быть, века я непременно вернусь опять. Прощайте.

Искуситель исчез, а христиане ещё какое-то время топтались на месте, приходя в себя. Радости от спасения никто не ощутил, но и горе от потери их пока не настигло. Не могли осознать произошедшее. Не совещаясь и не сговариваясь, повернули обратно. Что ещё им было делать? Мёртвых надо было похоронить. А потом искать другое место для основания новой деревни. Как и сказал им бес. Всё было, как он и сказал.

© Марк Андронников, 2024
Дата публикации: 17.09.2024 03:28:18
Просмотров: 816

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.