Избранники Ангела. Книга третья. Мужчина и ребёнок

Сергей Кузичкин

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 567299 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сергей КУЗИЧКИН

ИЗБРАННИКИ АНГЕЛА
четырёхкнижие

ИЗБРАННИКИ АНГЕЛА

Книга третья
МУЖЧИНА И РЕБЁНОК

Ночь выбора

Восточная Сибирь. Городок районного значения. 12 января 1983 года. 3 часа 53 минуты.

И в третий раз за эту ночь Ангел Смерти приготовился раздвинуть завесу Времени.
Три Ангела-хранителя стояли перед ним на коленях, низко, почти до пола, опустив головы, усиливая молитвы. Слышные только Ангелу Смерти звуки нарастали и становились нестерпимее, но Ангел не торопился принимать решение. Стоя перед завесой Времени, он глядел то на молящихся Хранителей людских душ, то на спящих людей, то поднимал голову вверх.
А время отсчитывало секунды…
Время тикало будильником на столе, светило зелёными цифрами электронных часов на районном узле связи, стучало в окна и двери ночной метелью и шло, шло, шло. Шло по-хозяйски неторопливо, но торопя, зная: люди, живущие на Земле, не властны над ним. Это оно, Время, господствует на планете — караулит у порога Вечности, принимает пришедшего в мир, берёт его под свой гнёт, и отсчитывает сроки, и молодит, и торопит, и старит, и жалеет, и не щадит, расставляет всех по местам. Судьба человека, пребывающего в земной жизни,— в его власти.
Другое дело — Ангелы…
Ангелы живут вне Времени, далеко и в то же время рядом с людьми, выполняя свои предназначения. Одни опускают душу человека на Землю и поселяют её в плоть; другие приходят к людям в течение жизни с весточкой — радостной или печальной; третьи с самого рождения идут рядом — ведут по жизни, хранят, заслоняют от бед, насколько могут, удерживают от искушений. С рождения человека на Земле они становятся вторым его невидимым телом, его ореолом. Когда же кончается срок земной жизни людей, за ними приходит Ангел Смерти. Защитный ореол человека слабеет и рушится, и Хранитель передаёт своего подопечного более могущественному, и все они — и Ангел Смерти, и вырвавшаяся из плена плоти душа, и отступивший Хранитель — уходят туда, откуда пришли,— в Вечность.

Мольба Хранителей не умолкала. Склонив головы почти до самого пола, они молили Ангела Смерти за подопечных. Каждый за своего. Но люди не слышали этих молитв.
Двадцатичетырёхлетний мужчина, женщина двадцати двух лет и полуторагодовалый малыш спали на узкой кровати-полуторке, а Ангел Смерти делал выбор: кого-то из них на исходе следующего светового дня он уведёт за собой. Ангел выбирал, заглядывая за завесу Времени. Будущее людей мелькало перед ним быстрым потоком, а люди существовали в этом потоке годы и десятилетия, размеренно, час за часом, день за днём, проживая жизни: занесённые в Великую Книгу и оставшиеся за её страницами.
Как прожили женщина и ребёнок без мужчины и как жили мужчина и женщина, потеряв ребёнка, Ангел уже знал. Он многое понял, но не торопился с выбором. Время людей сейчас было в его власти. Ангел Смерти открывал завесу, и Время, перед тем как начать свой новый размеренный виток, вначале путалось, вскипало, бурлило, растекалось, проникало в щели и трещины, впитывалось в Землю, оседало в подсознании людей и оставляло не видимые даже Ангелу следы своего бытия...
Ангел Смерти не думал об этом, он выполнял своё предназначение — отправлял людей по дорогам их жизней, прожитых, и не прожитых ими в реальности, а люди спали на кровати-полуторке в квартире-четвертушке щитосборного дома, в небольшом городке Восточной Сибири, и в то же время шли по предназначенным им дорогам. Им казалось, что жизни их реальны, они чувствовали боль и радость, переживали, влюблялись, мчались друг от друга на большие расстояния, сами не зная зачем, а потом торопились снова увидеться. Ангел Смерти смотрел на происходящее, не вмешиваясь, не мешая Ангелам-хранителям беречь своих подопечных в пути и молить его за них.

Мужчина, женщина и ребёнок то дышали спокойно, то ворочались во сне, то снова затихали. Иногда на их сонных лицах появлялось блаженство, иногда — тревога. В ненастную январскую ночь они за несколько минут проживали целые десятилетия, не ведая, что дороги их в эту же ночь будут определены Ангелом Смерти, а новое утро лишь повторит одну из уже пройденных. Люди не знали и не должны были знать в своей земной жизни этого, как не должны были знать, кто, зачем, за какую провинность отправил их на Землю, дал им людскую оболочку и определили им сферу, за которую, как ни старайся, не выйти. Люди выполняли своё предназначение, данное им в Вечности, не зная о своей миссии на Земле, а Ангел выбирал правильный, на его взгляд, путь, по которому земная миссия каждого из них будет исполнена наиболее точно.

Мужчина потянул на себя одеяло и повернулся на спину. Одеяло наползло на его подбородок, и пшеничные усы-скобочки торчали над ним, словно стекали из-под носа на цветастый красно-синий пододеяльник. Нос на смуглом, плохо бритом лице его казался острым бугорком, глазницы с закрытыми веками — ямками, а оголившийся лоб — полянкой, с нечастыми, будто надрезанными, волнами-морщинами. Густые заросли — волосы его — сплетались в кудри и завитки и то и дело спадали на лоб, закрывая веки. Мужчина время от времени сквозь сон поправлял волосы и ворочался. Его движения озвучивались скрипом сетки старой кровати-полуторки и передавались спящим у него в ногах женщине и мальчику. Особенно чутко реагировала на движения мужчины женщина, каждый раз подсознательно подтягивая к себе правой рукой почти сползшую на пол простыню и вытягивая на свободное место ноги. Женщина шевелилась осторожно — даже во сне материнский инстинкт не подводил её и не выводил из осознания: рядом ребёнок. Ребёнок — мальчик — лежал на её согнутой левой руке, чуть повернувшись личиком к матери, подогнув под себя ножки, ступни которых торчали из-под покрывала. Мальчик то и дело улыбался во сне. Но его улыбка, как и выражения лиц мужчины и женщины, в полутьме были видны только Ангелу.
Тусклый свет горевшей в кухне-прихожей лампочки-сороковки, заглядывая через дверной проём в спальню, лишь краешком падал на остающуюся пустой с декабрьских холодов детскую кроватку, тускло освещал половину кровати-полуторки, осторожно касался молодого лица женщины, её длинных волос и, пробегая по бледной, застиранной простыне и выцветшему пододеяльнику, отражал половину лица мужчины. Чуть ярче высвечивал он стоявший придвинутый к кровати стул и рядом с ним стол. На матерчатой обивке стула лежали небрежно брошенные брюки и свитер мужчины, на спинке стула — смятый женский однотонный синий халат. На столе, возле стопы тетрадок и исписанных листов бумаги, рядом с утюгом и будильником, стояла открытой маленькая кастрюлька с застывшей в ней вместе с ложкой манной кашей и лежали заколка для волос, расчёска-массажка, а на самом краю — аккуратно сложенные детские колготки и рубашка.
Другая часть комнаты была почти лишена света: шторы на задёрнутом окне, телевизор на тумбочке едва были угадываемы по очертаниям. Чёрной вазочки с искусственными цветами в ней — бледно-жёлтой ромашкой и алой розочкой — на телевизоре не было видно. Но она там стояла.
Ангел Смерти, в который уже раз оглядев комнату, поднял вначале голову, а потом руки и, медленно раздвигая завесу, стал вглядываться в Высь Времени.

День женщины

1.
Ангел смотрел в Высь Времени.

В шесть тридцать зазвонил будильник.
Алёна вздрогнула и открыла глаза. Подсознание за несколько секунд до звонка подготовило её к пробуждению, и она уже знала, что будильник вот-вот прозвонит, и даже хотела встать и отключить звонок, как делала утрами не один раз, но не смогла побороть негу и открыть глаза, а когда будильник зазвонил, вздрогнула. Ребёнок почувствовал движение матери и стал поворачиваться сначала на спину, а потом к стенке. Заворочался и мужчина — потянул одеяло, пряча под ним лицо. Алёна осторожно освободила свою руку, на которой была голова Саньки, прикрыла его одеялом и тихонько попробовала встать. Тихонько не получилось. Старая кровать заскрипела, и мужчина ещё глубже забрался под одеяло. Алёна встала, подошла к столу, нажала кнопку будильника.
— Андрей… — позвала она мужа, включив свет и надевая халат.
Свет ещё от одной лампочки-сороковки, засиженной мухами, хоть и был не очень ярким, но осветил всю комнату. Алёна хотела было поправить сползающую на пол из-под сына и мужа простыню, но передумала: всё равно сейчас все встанут, и нужно будет заправить постель.
Муж молчал.
— Андрей… — повторила она, собирая волосы в пучок и защёлкивая заколку.
— Ну что? — недовольно отозвался мужчина из-под одеяла.— Я встану через десять минут. Ты пока суп разогрей и воду — Саньку умыть.
— Я-то разогрею, а вот ты увези его в садик. У нас сегодня планёрка — опять опоздаю, опять влетит от старшего мастера. Он уже меня предупреждал, чтобы не опаздывала.
— Не могу. Ты же знаешь, что мне-то точно опаздывать нельзя,— продолжая лежать, начал оправдываться Андрей.— Я и так на исправлении… Мне за пятнадцать минут до планёрки надо быть в красном уголке, а не то Францыч с Райкой на меня докладную напишут, и тогда вообще уволят… По статье…
— Уволят его… Это меня точно уволят… — заворчала Алёна, уже включая на кухне электроплитку и наливая воду в кастрюлю.— Сам на автобусе поедет, а мне пешком до детского сада, а потом через линию в депо, между вагонами нырять… По холодрыге такой. Никакой жалости к жене нет. И не было никогда! И зачем человек женился? Зачем ребёнка завёл? Чтобы мучить нас? Сам мучится и нас мучит…
— Ну ладно, не причитай, не причитай! — Андрей откинул одеяло, присел на кровати.— Зато я почти всегда забираю Саньку из садика. Ищу штаны его там по кабинкам и от воспитательницы наставления выслушиваю, почему он в колготки писает…
— Писает, потому что дома холоднее, чем на улице, потому что дров нет. Это ты и виноват, что он писает в штаны. От холода. Я тоже скоро начну… Постоянно простуженная, кашляю, чихаю. От работы скоро отстранят — вообще без денег будем. На твои копейки, что ли, жить? Ноги протянем.
Андрей встал, хотел возразить жене, но Алёна, накинув пальто и хлопнув дверью, уже выскочила во двор.
Мороз клубами потянулся из-за покрывала, наброшенного на входную дверь, через кухню в комнату.

Алёна шагнула на крыльцо и обомлела. Прямо над её головой, над крышей дома, над изгородью висели звёзды. Крупные и мелкие огоньки, казалось, падали на снег, но, не касаясь его, замирали. На секунду-другую замерла и Алёна: её дыхание, мысли, стук сердца. Но тут же сердце встрепенулось, радостный восторг заклокотал внутри, и руки потянулись вверх, к звёздам. И правой, и левой рукой Алёна попробовала достать мерцающие огоньки, но огоньки не давались. Она улыбнулась и побежала к калитке, а потом к стоявшему за оградой общественному туалету. Улыбаясь, она бежала и обратно, несмотря на то что морозец уже пощипывал её за нос и прикладывался к румяным щекам.
— Как там, на улице? Холодно? — спросил Андрей, когда она вернулась.— Что-то сияешь вся…
— А что мне не сиять? — снимая пальто и продолжая улыбаться, сказала Алёна.— Не плакать же от такой жизни. Привыкла уже ко всему. А на улице хорошо: хотя и мороз, хотя и холодно — зато звёзды!..
— А что звёзды? — Андрей удивлённо посмотрел на жену.
— Да ничего… Ничего особенного — просто звёзды,— сказала, потянувшись, Алёна, уже стоя у электроплитки.— Прямо над крыльцом висят и сияют. Умой и одень Саньку, а потом иди и сам посмотри.
— Я сначала посмотрю, а то невтерпёж уже,— сказал Андрей, обувая валенки и накидывая полушубок.
Пока Андрей ходил на улицу, Алёна сняла с плитки подогретую кашу и поставила на её место кастрюлю со сваренным вчера супом из концентратов, зачерпнула ковшом воды из цинкового ведра, поставила рядом с плиткой, а потом подошла к сыну.
Санька, предчувствуя, что сейчас его будут поднимать, с усилием жмурил глаза. Алёна наклонилась над ним, заглянула в лицо, чмокнула в щёчку.
— Сыну-уля-я, встава-ать пора-а. В са-адик пойдём! — пропела она над его ухом, и Санька, съёжившись, стал медленно прятать голову под одеяло.
— Ну, ты прямо как папа! — незлобно возмутилась Алёна.— Папин сынок, и привычки папины — хитрющие. Вставать, вставать сейчас будем!
Вернулся Андрей. Запуская новые клубы морозного воздуха, он, прежде чем скинуть полушубок, потёр руки и уши.
— Да, морозец сегодня! — проговорил он.— И правда, звёзды какие-то такие необычно яркие… Я тоже таких раньше не видел.
— А что ты вообще видел? — спросила Алёна, помешивая поварёшкой суп в кастрюле.— За последний год, кроме бутылок,— ничего. Раньше с Хилем пил, а потом и один приноровился…
— Я уже больше месяца не пью! — возмутился Андрей.— По воле твоей матери пошёл лечиться от алкоголизма, хотя я не алкоголик! А звёзды я лучше тебя знаю. Могу показать тебе многие созвездия и даже, как они по-латыни называются, сказать. Я в восьмом классе хотел астрономом стать!
— Хотеть — не вредно, а вот смочь — не у всех получается,— отреагировала на возмущение мужа Алёна, снимая с плитки кастрюлю с супом и поставив на конфорку ковш с водой.— Я помню: ты мне по первости, как встречаться начали, показывал созвездия и даже повесть свою фантастическую давал читать. Про звёзды. Хорошая повесть была. Чё ты её забросил? И фантастику писать бросил… «Новые формы буду искать!» Много нашёл?
— Бросил, потому что фантастов сейчас развелось больше, чем читателей. Все фантастику пишут. Шпарят по накатанному, ничего нового нет — ни одной мысли, ни одной свежей гипотезы… Читать даже неохота! — повышая голос, начал объяснять жене Андрей.
— А твои рассказы много кто читает? Газета их печатать не хочет,— вставила вопрос с репликой Алёна, уже жалея, что начала этот не ко времени разговор.
— Мои рассказы не для газет, а для книг! Понятно? Если не понимаешь, то и не суйся, и не учи! — закричал возмущённо Андрей и прошёл мимо жены в спальню.
— Не ори! И не буди соседей! — бросила ему вслед Алёна.— Я не собираюсь понимать твои запутанные мысли. Сам в них разберись! А у меня забот без этого хватает. Сына вот растить надо. Тебе не надо, а мне надо!
— Мне тоже надо! — крикнул, уже тише, из спальни Андрей, надевая свитер.
— А раз надо, то давай поднимай Саньку и умывай. Вода уже в ковшике нагрелась.
Андрей присел на кровать, наклонился над сыном.
— Санечка, сыночек, давай вставать,— прошептал он в ушко ребёнку.
Ребёнок зашевелился, съёжился.
— Вставай, вставай. Пойдём умываться. Мама водички нагрела. Сейчас личико умоем, кашку покушаем…
Санька потянулся, нехотя повернулся на спину, открыл глаза.
— Вот и хорошо! — обрадовался Андрей и схватил в охапку сына.— Сейчас зарядку с тобой сделаем.
Он резко выпрямился и подкинул Саньку к потолку.
— Вот так! Вот так! — восторженно кричал Андрей, подбрасывая и принимая на руки не то перепуганного, не то обрадованного ребёнка.
— Осторожно, ты! Уронишь! — подбежала к ним Алёна.— У тебя руки и так трясутся…
— Никогда не уроню! — улыбаясь, отстранился от жены Андрей, продолжая бросать вверх молчавшего сына.— Отойди в сторону, женщина! Не видишь — мужчины разминаются!
— То лежишь, стонешь — умираешь, то скачешь, как молодой козёл! — сказала Алёна, продолжая стоять возле мужа.
— Молодой, но не козёл! — обиделся Андрей и, поймав Саньку, понёс его к умывальнику.
Глядя, как муж умывает сына — осторожно смачивая ему глазки, лобик, щёчки, Алёна почувствовала себя виноватой. Зачем она накричала на него, обозвала козлом?
— А что тогда вчера вечером умирал? Потел весь,— мягко спросила она.
— Плохо было, вот и потел. Тебе бы вставили сульфазину, ты бы вообще пластом лежала… — сказал Андрей, осторожно вытирая полотенцем лицо Саньки, не глядя на жену.
— Мне не надо вставлять никакого сульфазина, я не алкоголичка! — снова повысила голос Алёна.
— И я не алкоголик! Мне врачиха сказала, что меня лечат от пьянства, а не от алкоголизма,— снова возвращая Саньку в спальню, пояснил Андрей.— Давай одевай его. Я сам ещё не умывался.
Алёна подошла к сидевшему на кровати и спокойно уже смотревшему на родителей сыну и стала надевать на него рубашку, колготки, кофточку…
Когда одевание было закончено, она причесала ребёнка, поставила на ноги.
— Ну, иди к папе на кухню. Он тебя покормит, а я постельку заправлю.
Санька поморщился, сделал шаг, второй, но вместо того, чтобы идти к столу, метнулся в угол, к стоявшей у стены детской кроватке.
— Покорми ребёнка! — крикнула Алёна мужу.
Андрей вышел из кухни. Санька стоял у кроватки, отвернувшись к ещё тёплой стенке, за которой была печка, закрыв ладонями лицо.
— Спрятался? — улыбнулся Андрей, присев перед сыном на корточки.— А я тебя всё равно вижу. Ушки-то торчат…
Санька быстро прижал ладонями уши.
— А теперь шея голая. Поймаю за шею!
Ребёнок прижал ручки к шее и уткнул лицо в угол кроватки.
— Вы что там церемонии разводите? Нашли время играться! Давай корми его — опоздаем! — одёрнула их Алёна, продолжая заправлять постель.
— Эх, поймаю! — Андрей сгрёб ребёнка в охапку и понёс к столу.— Ка-ашку будем кушать, ка-ашку!
Андрей сел на табуретку, устроил Саньку на коленях и поднёс ложку с манкой ко рту ребёнка.
Ребёнок сжал губки и отвернулся.
— Ну, это что за протест? — спросил Андрей, повторив попытку накормить сына.
Сын мотал головой, упорно отворачиваясь от манки и сжимая ротик.
— Не хочет он кашу. Может, супа ему дать?
— Да не будет он суп! — крикнула из спальни Алёна.
— Ну а что его тогда мучить? — Андрей поставил Саньку на пол.— Там поест. Там же их утром кормят?
— Кормят, кормят. Стыдно этого не знать.— Закончив убирать постель, Алёна подошла к столу.— Надевай ему пальто, пока я поем супа, а ты потом. Всё равно после нас пойдёшь…
Пока Андрей кутал сына в большое, на вырост (в три размера), пальто, пока надевал ему рукавички, обувал в валенки и завязывал шарфик, Алёна быстренько похлебала горячего супа, вытащила из-за печки санки с кошёвкой, положила на них нагретое детское одеяло.
— Всё! Сейчас я санки вынесу, а ты его бери… — скомандовала она мужу.
Андрей, накинув полушубок и надев шапку с подвёрнутыми вверх «ушами», вслед за Алёной вынес сына во двор, усадил в санки на ещё тёплое одеяльце. Алёна подняла шарфик ближе к глазам ребёнка.
— Перед тем как пойдёшь за ним вечером, печку протопи обязательно,— сказала она мужу, взявшись за верёвочку санок.— В холодную квартиру не тащи.
— Ладно,— сказал нехотя Андрей, закрывая за ними калитку.

2.
Калитка за спиной Алёны закрылась, отделив её от дома, пусть не светлого и тёплого, каким хотелось ей, чтобы был её дом, но уже привычного и своего. С негромким хлопком закрывшейся калитки вдруг запало ей на сердце тревожное чувство и тихонько зашевелилось там. Алёне захотелось остановиться, вернуться домой, растопить остатками дров печку, уложить досматривать сны Саньку, а самой затеять какую-нибудь стряпню или стирку, приготовить горячий обед возвращающемуся к полудню с работы мужу…
Впервые за полгода после выхода из декретного отпуска ей не хотелось идти на работу, торопиться на планёрку в депо, везти сына по полутёмным улицам в детский сад. Сегодня ей хотелось быть дома. Но домой возвращаться было не то чтобы нельзя — домой идти было не время, время звало из дому: освещало путь висящими прямо перед глазами огоньками звёздочек, подгоняло, пощипывая морозцем, скрипело снегом под ногами и тянуло Алёну как на верёвочке вперёд, навстречу неизбежному дню; а Алёна тянула за верёвочку санки, на которых восседал Санька, ехавший навстречу своему дню, своей неизбежности; а там, за захлопнувшейся калиткой, за светящимся электричеством окном дома, собирался навстречу своей неизбежности её муж Андрей.
Свернув на территорию профессионально-технического училища, стараясь не сбиться с неосвещённой узко-протоптанной тропинки, проходившей возле заснеженного футбольного поля, Алёна стала думать о муже. Почему-то мысли её вдруг заполнил Андрей, вернее, образ его и то, что было так или иначе связано в её жизни с ним. А связано с ним у неё за три года их совместной жизни было ой как много. Всё. Несмотря на то, что Алёна иногда ревновала Андрея к мимолётным девицам и даже друзьям, несмотря на чрезмерное увлечение мужа выпивкой, порой на откровенное его слабоволие, она всё же не представляла теперь себя без него. Ей уже казалось, что он был с нею всегда, а того времени, когда не было его,— не было совсем. Вернее, оно было когда-то, Алёна помнила о нём, но воспоминания эти были словно воспоминаниями о другой девочке, девушке по имени Алёна. Где-то далеко-далеко остались и её детство, и школа, и даже родители и сестра Лариса, и подруги — Марина и Рита. Андрей, появившийся вдруг, сразу же захватил её мысли и чувства, поглотил и растворил её всю целиком в сфере своего влияния и в одночасье стал для неё не только первым и единственным мужчиной, но целым миром и целой вселенной. Как астероид, попадая в поле влияния большой планеты, становится её спутником, так и Алёна закружилась вокруг Андрея, не помышляя вырваться из сферы его влияния, и только с появлением на свет Саньки место в её сердце стал занимать и другой, пока маленький, но всё же мужчина.
Маленький мужчина…
Слово «мужчина» для Алёны с первых школьных лет связалось в образ отца да ещё трёх-четырёх его друзей, что приходили к ним иногда после поездки на рыбалку. Алёна помнила, как рыбаки снимали в прихожей свои большие рыбацкие брезентовые куртки и, как ей казалось тогда, огромные болотные сапоги. Потом, на кухне, они вместе с отцом пили водку, курили, разговаривали, громко восхищались Алёниной мамой, когда та хлопотала у печки и стола, подавая закуску (чаще — только что сваренную уху):
— Ну, Шура! Ты молодец! Повезло Ваське с женой!
Этих мужиков-рыбаков по именам Алёна уже не помнила, не так часто они бывали у них в гостях, но именно их и отца она мысленно определяла для себя как мужчин. Сидевших же во дворе за столом и целое лето играющих в домино мужиков она, как и все, звала стариками, учителя мужского пола из её школы были для неё не более чем преподавателями, прохожие дяденьки — прохожими дяденьками. Не приходило Алёне в голову называть мужчинами и взрослеющих мальчишек с вокзаловских пятиэтажек, они так и оставались для неё мальчишками, в лучшем случае — парнями.
А нравился ли ей кто-то из мальчишек до встречи с Андреем? Алёна вдруг задумалась об этом сейчас, выходя на освещённую дорогу возле железнодорожной больницы, подёргивая верёвочку санок с сидевшим на них Санькой и торопясь не опоздать в детский сад и на работу.
«А действительно, неужели никто не нравился?» — спросила себя Алёна и остановилась на минутку, поправила под сыном одеяльце, натянула Саньке шарфик, укрывавший половину лица, ближе к глазам.
Потом она прибавила шагу, выходя на улицу Гагарина, и, посмотрев по сторонам — нет ли машин, перешла бойкую улицу. На пешеходной дорожке Алёна снова остановила санки, ещё раз поправила одеяльце под сыном. Мысли об Андрее и мужчинах не оставляли.
Так нравился ли ей по-настоящему кто-то, кроме Андрея? Неужели действительно никто? Ей запал в память мальчик по имени Володя. Было это в первом классе, когда она только-только стала привыкать к школе. Среди других мальчишек он выглядел странно: один из всех в классе носил галстук и очки, державшиеся на оттопыренных ушах. Отвечая на вопросы учительницы, Володя всегда выходил из-за парты, становясь в проходе, и говорил громко и чётко. Как понимала сейчас Алёна, это выглядело забавно и привлекало её именно этой забавностью. Учился Володя в их классе недолго: во втором полугодии родители увезли его, как говорила учительница, в Казахстан, где начинали строительство нового большого завода. Несколько лет спустя Алёна увидела мальчика, похожего на Володю, в фильме «Звонят, откройте дверь». Правда, этот мальчик был постарше и без очков. Но был похож! Алёна даже уверила себя в том, что это именно тот Володя. Она специально пошла посмотреть второй раз фильм, внимательно читала титры, но не нашла среди исполнителей главных ролей имени Володя. Были там два Виктора — Вити. Один по фамилии Косых, а второй — Сысоев. Алёна не помнила фамилии Володи, но явно он был не Косых и не Сысоев. Она немного расстроилась и даже рассказала о причине своего расстройства родителям, на что отец как бы мимоходом заметил: артисты и писатели часто придумывают себе вымышленные имена и ими подписываются,— вернув Алёне надежду. Не хотела верить Алёна, что в кино снимался не Володя, и когда подруга Марина принесла газету со статьёй об этом фильме, где прямо говорилось, что роль мальчика Гены играл Витя Косых, который, как следовало из статьи, никогда не учился в их школе, Алёна уже понимала, что ошиблась, но верить в ошибку не хотелось. Она старалась больше не думать ни о Володе, ни о фильме, убеждая себя, что ей нет никакого дела ни до уехавшего в Казахстан Володи, ни до московского школьника Вити Косых, который чем-то похож на очкарика Володю и снимается в кино. Хотя какой-то непонятный осадок и даже досада на себя, на ничего не подозревающих далёких Володю и Витю у неё тогда остались. Но постепенно, как это бывает у детей-подростков, и они растворились в новых эмоциях и впечатлениях, и когда мальчика, по её мнению похожего на Володю, Виктора Косых, она увидела в другом фильме — «Неуловимые мстители», он уже не казался ей похожим на забавного первоклассника Володю.
Алёна улыбнулась, вспомнив историю из детства, делая вывод, что история эта тоже забавна — и не более, что никаких чувств ни к Володе, ни к его экранному двойнику она не испытывала, как не испытывала и потом к человеку, требующему от неё признания в любви. К Степану, брату подруги Марины.
Стёпа…
Стёпа-недотёпа — так называл в детстве Степана отец Алёны, Василий Васильевич, да и не только он. В то время, когда мальчишки вокзаловских пятиэтажек все летние дни бегали за мячом на спортивной площадке, мечтая обыграть какую-то «Зарю» то ли со шпалозавода, то ли с района железнодорожной больницы, то ли с улицы, где теперь располагался новый госбанк, Стёпа пропадал возле центрального городского кинотеатра «Победа». Стёпа не любил футбол, Стёпа любил кино. И не просто любил, он грезил и бредил им. Каждый месяц он караулил у газетных киосков журнал «Советский экран», вырезал из газет статьи о фильмах и актёрах, мог долго и интересно рассказывать про недавно вышедший фильм (даже интереснее, чем фильм был поставлен,— в этом убеждались многие, послушавшие Степана и ходившие после его рассказов в кино), про режиссёра, фильм поставившего, про актёров, занятых не только в главных ролях, попутно поясняя, где, в каких ещё фильмах снимался артист. Если кому-то из жильцов пяти пятиэтажных домов, расположенных в районе железнодорожного вокзала, нужно было знать, какие фильмы будут идти в «Победе» на этой или предстоящей неделе, они обращались к Стёпе.
В небольшом сибирском городке народ любил кино и охотно ходил на фильмы и в «Победу», и в ДК железнодорожников, и в клубы строителей и шпалопропитчиков. Нельзя было сказать, что во всех клубах на всех сеансах все места были заполнены, но аншлаги случались. Особенно в «Победе», и этому немало способствовал Степан. Он знал весь месячный репертуар кинотеатра, помогал распространять билеты в школе, агитируя в кино школьников, родителей, учителей. Это он, Стёпа, уговорил Марину, Алёну и Риту пойти на фильм «Звонят, откройте дверь», а потом и на «Неуловимых мстителей», и на «Спартака», и на «Фантомаса»…
На «Спартака» и «Фантомаса» он достал билеты всем мальчишкам вокзаловских пятиэтажек и очень гордился тем, что хотя бы в эти дни находился в центре событий и считался для многих полезным человеком. В другие дни Стёпа, если дела не касалось кино, полезным человеком для окружающих его людей не считался. Более того, во всём остальном Степана причисляли не только к бесполезным людям, но даже к никчёмным. За что и дали ему прозвище «недотёпа». Родители вначале были рады увлечению сына кино, но когда киношные интересы вытеснили из жизни сына все остальные, стали сказываться на его учёбе, превращая Степана в киномана, они забеспокоились. Мать Степана советовалась даже с детским участковым врачом, рассказав ей, что сын становится рассеянным, забывает наказы родителей сделать что-то по дому: заправить постель, купить хлеба, покормить рыбок в аквариуме. Однако врач, к удивлению Стёпиной матери, успокоила её, сказав, что в возрасте Степана дети, бывает, находят себе неожиданные занятия, увлекаясь до фанатизма спортом, обновлением нарядов, коллекционированием.
— Это явление вполне нормальное, и ничего плохого в нём нет. Скорее всего — возрастное и со временем пройдёт.
Послушав врача, родители Стёпы не стали препятствовать увлечению сына, смирились с происходящим и иногда только, больше по инерции, поругивали его за плохие отметки и забывчивость. В школе тоже свыклись со странностями Степана, и некоторые учителя даже давали ему поблажки, прощая неточность или забывчивость при ответах на уроках. Недотёпой Стёпу называли во дворе. Чаще других — пацаны-футболисты. Гонять по площадке мяч у Степана охоты не было, это все знали, но при необходимости, когда не хватало на матч игроков, его ставили в ворота. Стёпа и там не проявлял большого рвения, пропускал лёгкие мячи, за что его ругали, не подбирая выражений, и товарищи по команде, и болельщики. В пылу страстей «недотёпа» было самым безобидным его прозвищем.
Детский участковый врач оказалась права. Где-то к восьмому классу Стёпа стал меняться. Нет, он не забросил увлечение кинематографом, так же забывал про хлеб и рыбок, но постель за собой стал заправлять, больше внимания уделял урокам и уже не рассказывал взахлёб каждому встречному о новом фильме и актёрах, а отвечал только тогда, когда его спрашивали, говорил при этом не торопясь, вдумчиво и больше по делу и по теме. Несколько раз Степан сам, не по принуждению, появлялся на спортивной площадке и даже сам было напрашивался на участие в игре. Многие взрослые и кое-кто из одноклассников Степана отнесли перемены в нём на счёт взросления и перестали называть его недотёпой, даже за глаза. Конечно, они были правы — Степан взрослел, но главное в этом взрослении и перемене в его поведении было то, о чём Алёна узнала одной их первых: Стёпа положил на неё глаз. Наверное, в том случае нельзя было сказать, что он влюбился: скорее, просыпающиеся во взрослеющем мальчике мужские инстинкты стали проявляться влечением к противоположному полу, и Стёпа остановил свой выбор на ней. Почему? Алёна не знала. Она была младше его на два года и ни о чём таком тогда не думала и не сразу заметила перемену к ней Степана. Да, он приглашал её в кино, и она ходила несколько раз вместе с ним и подругами в «Победу»; да, он угощал её, встречая во дворе, конфетами и орехами, и она говорила ему спасибо; да, они несколько раз шли домой вместе из школы вдвоём... Она считала всё это делом обычным, и даже не могла подумать, что Стёпа может отметить её среди других девчонок, и была очень удивлена, когда однажды, в конце учебного года, брат подруги встретил её на лестничной площадке в подъезде с кустом цветущей черёмухи и объяснился. Вернее, сделал предложение. Ещё точнее — попытался предложение сделать.
Стёпа остановил её между вторым и третьим этажами на лестнице её подъезда и, то глядя на неё снизу вверх, то опуская взгляд, забормотал вначале что-то непонятное, перекладывая черёмуховый куст из одной руки в другую, а потом появились слова:
— Алёнка… Я… я… я хотел сказать…
На третьем этаже хлопнула дверь, и им пришлось спуститься на площадку, пропустив соседку-учительницу.
— Стёпа, говори быстрее, мне в школу надо, Валентина Александровна, видишь, уже пошла,— сказала всё ещё ни о чём не догадывающаяся Алёна.
Стёпа снова переложил черёмуху из руки в руку, поднял голову и, глядя ей в лицо, сказал громко:
— Давай с тобой дружить!
Алёна и после этих слов не поняла смысла происходящего. Они и так дружили все вместе, всем большим двором на пять пятиэтажек. Собираясь человек по пятнадцать-двадцать мальчишек и девчонок, ходили в кино или на стадион — болеть за футбольную команду «Локомотив», играющую на первенство города. Особенно когда «Локомотив» сражался против «Строителя» или «Динамо». На стадион девчонки ходили за компанию с мальчишками и, ничего не понимая в футболе, подбадривали криками футболистов в красных футболках с буквой «Л» и изображением электровоза на груди и искренне радовались, когда железнодорожная команда забивала гол. Никто ни с кем никогда у них в пятиэтажках не дрался. Были, конечно, небольшие стычки среди мальчишек, в основном из-за того же футбола, когда кто-то кому-то проигрывал, но все они благополучно разрешались на следующий день либо к вечеру дня того же на том же месте — спортивной площадке. Более того, если по двору проходили слухи, что кого-то из вокзаловских мальчишек обидели в районе госбанка или шпалозавода, большая группа старшеклассников вместе с пострадавшим шла на место инцидента, и там происходили разбирательства дела, чаще заканчивавшиеся миром — предложением выявить сильнейшего на футбольном поле; но иногда группа парламентариев возвращалась с ещё одним-двумя пострадавшими. Хорошее расположение духа Алёна питала почти ко всем своим сверстникам, естественно, выделяя более подруг и одноклассниц Марину и Риту, и ещё, пожалуй, Олю Новикову, которая была какая-то неземная, незатейливая. Оля сразу после школы вышла замуж за приезжего парня, учившегося с ними последний год, и выпала из поля зрения Алёны. Ровно-хорошее расположение духа Алёна питала и к Степану, и, пожалуй, его она тогда считала забавным, но не более.
Степан смотрел на Алёну, стараясь не отводить глаз. Зрачки его бегали по орбитам, и это было забавно. Стёпа в ту минуту был похож на одного французского комика и на Савелия Крамарова одновременно, и Алёна засмеялась. Она засмеялась громко и искренне, как смеются на всей планете все девчонки её возраста. Она смеялась над видом Степана, но никак не над его предложением. Но Стёпа понял это по-своему. Бегающие зрачки его на секунду-другую замерли, но тут же веки глаз стали открываться и закрываться так часто, что Алёне стало ещё смешнее — она буквально зашлась в хохоте. Хохот её достиг апогея и едва не свалил с ног — сил не было стоять,— когда Стёпа, подняв над головой ветку черёмухи, наотмашь бросил её на подоконник и, сверкнув зрачками, помчался мимо неё вниз по лестнице. Это было так смешно, что Алёна ещё минут пять-семь не могла успокоиться и, стоя в подъезде, хохотала, не обращая внимания на то и дело проходящих мимо детей и взрослых. А ещё она подумала тогда, что Стёпа, наверное, мог быть бы артистом. Комиком.
То, что Стёпа вкладывал в своё предложение нечто большее, чем просто выходы в компании в кино, она поняла через день-два после несостоявшегося разговора в подъезде, увидев, что Степан начал её избегать. Он старался не встречаться с ней ни на улице, ни в школьном коридоре, уходил из дому, когда Алёна приходила к Марине. Привыкшая к ограниченному простору «дом — школа — двор» и жившая среди своих мыслей об уроках, книжках, домашних делах, она тогда впервые по-взрослому задумалась об отношениях между мальчишками и девчонками, стала присматриваться и заметила, что отношения эти даже среди одноклассников стали другими, не такими, что были раньше. Мальчишки не только из их класса, но и постарше смотрели теперь на неё и её сверстниц с какой-то скрытой робостью, а в разговорах хоть старались вести себя непринуждённо, но было видно — за непринуждённостью скрывается смущение. Наверное, тогда Алёна стала понимать, что она взрослеет, а вместе с ней взрослеют и её подруги, и одноклассники, и мальчишки-футболисты с их двора.
Два года Алёна и Стёпа не общались. Ограничивались мимолётным «здравствуй». Взрослеющая Алёна после восьмого класса хотела поступать в геологический техникум, но мама, Александра Никитовна, не пустила её в большой город, убедив стать ещё взрослее и закончить десятилетку. Хотела ли стать геологом Алёна? На вопрос этот она не могла с уверенностью ответить и несколько лет спустя. Посмотрев несколько фильмов о геологах, где были и геологи-женщины, Алёна почувствовала вдруг трепет в груди и захотела быть похожей на них. Жить летом в полях, лесах, у речек и озёр, а особенно в горах, а потом возвращаться домой с большим рюкзаком, геологическим молотком, минералами и подарками для родных! Особенно ей нравились в фильмах сцены возвращения домой: встречи у поезда, счастливые лица родных, слёзы радости.
Мать оказалась права: к десятому классу Алёна действительно стала взрослее и поняла, что, кроме романтического чувства, к геологии она больше ничего не испытывает, да и вся романтика, жившая в ней, заключается не в поиске полезных ископаемых, а, скорее, в киношных сценах возвращения геологов домой. Василий Васильевич не поддержал её выбора. Отец говорил, что жизнь в полевых условиях не такая уж романтическая — днём заедает мошка, ночью в палатках холодно, что геологи работают не только молоточками, но и лопатами, что в геологических партиях женщины — редкость, и ей придётся жить одной среди мужиков, и она долго не выдержит, а если даже и выдержит, то быстро научится курить и ругаться матерными словами. Кроме того, отец считал, что сезонная работа не способствует семейной жизни и геологи часто разводятся. Алёна молча слушала отца. Из того, что он говорил, она в то время понимала только про мошку и холодные ночи в палатках. Не поддерживала её и старшая сестра Лариса, собирающаяся продолжить династию родителей и пойти в железнодорожный техникум. Не поддерживали её выбора и подруги. Марина хотела поступать в политехнический, где преподавал её дядя, и звала Алёну с собой, а Рита, давно решившая, что из дому никуда не поедет, готовилась в медицинское училище, собираясь стать, как её мама, медсестрой. Ни в политехнический институт, ни в медицинское училище Алёне не хотелось, и она была накануне десятого класса в раздумье: куда пойти учиться? В год, когда Алёна заканчивала девятый класс, Стёпа пошёл служить в армию и сделал ещё одну попытку добиться взаимности Алёны.
Снова был май, и Стёпа снова ждал её с белой веткой душистой черёмухи, но уже в её квартире. Алёна, вернувшись из школы, застала его на кухне с Василием Васильевичем. Они сидели за столом, пили водку и закусывали копчёным салом. Увидев её, Стёпа растерянно встал и, взяв черёмуху, как и два года назад, стал перекладывать ветку из одной руки в другую.
— Стёпка в армию уходит послезавтра,— сказал за него отец.— Вот пришёл нас пригласить на проводины. И правильно: столько лет рядом живём — почти уже не чужие. Правда, Степан?
Степан кивнул: правда. Протянул Алёне ветку черёмухи и спросил:
— Ты придёшь?
— Приду,— сказала Алёна.
И она пришла. Пришли и Василий Васильевич, и Александра Никитовна, и Лариса — старшая сестра Алёны, и ещё человек пятьдесят — соседей и родственников. Проводины прошли весело — с песнями и танцами, обилием выпитого и съеденного. Алёна весь вечер была окружена заботою Стёпиной мамы, которая старалась при удобном случае подтолкнуть сына к ней. Постриженный наголо Стёпа, казавшийся Алёне ещё более забавным, и рад бы был посидеть с ней рядом или потанцевать, но подвыпившие друзья и дядюшки-тётушки новобранца то и дело непременно хотели, чтобы Степан выпил с ними: «За последний раз на гражданке»,— и Стёпа пил и «за последний раз на гражданке», и «за первый раз именно в этой компании», и «за родителей», и «за друзей», и, отдельно, «за одноклассников». К вечеру он изрядно устал, прилёг отдохнуть в маленькой комнате на диванчик и уснул. А Алёна пошла домой. На другой день они большой компанией провожали Степана на вокзал. Алёна шла с подругами в конце большой и шумной компании. Компания пела под баян частушки и традиционную в таких случаях «Не плачь, девчонка», а Алёна смотрела на зеленеющие тополя возле автовокзала, расположенного между новым зданием вокзала железнодорожного и конторой станции. Через несколько лет под этими тополями ей назначит свидание Андрей. Но тогда она с Андреем не была знакома, не знала о его существовании, хотя он и тогда жил в этом же городе, и ходил по знакомым ей улицам, и бывал и на вокзале и автовокзале, и тоже готовился к службе в армии — осенью того же года.
Но в мае того года под тополями к ней подошёл Стёпа, отбившись от компании, и, дождавшись, чтобы им никто не мешал, спросил прямо, глядя ей в лицо захмелевшими глазами:
— Ждать будешь?
Она посмотрела на него — впервые, наверное,— с жалостью; увидев, что вся компания приостановилась перед поворотом на перрон и смотрит на них, поняла, что отшутиться не получится.
— Не знаю… — сказала она негромко, глядя в его блестящие зрачки.— Не знаю, Стёпа. Мне сейчас об учёбе думать надо, а не о любви…
Стёпа вздохнул и снова спросил:
— А написать тебе можно будет?
Алёна кивнула.
— Да поцелуйтесь вы! — крикнули им из притихшей толпы.
Стёпа несмело посмотрел на Алёну, словно спрашивал разрешения поцеловать, а та, молча и несмело, смотрела на него. Стёпа решился: обнял её за плечи и коснулся губами щеки. В толпе раздались одобряющие вопли, хлопки, баян заиграл марш. Стёпа, смутившись, ринулся к компании, следом пошла Алёна. Больше они не целовались. Степана уже ждали, и небольшого роста приезжий лейтенант сразу же, едва он подошёл, спросил фамилию и поставил его в строй из семи-восьми новобранцев. Старший лейтенант из военкомата провёл перекличку и скомандовал:
— В вагон!
К Степану бросились мать и тётушки. Всем было уже не до Алёны. Новобранцы, едва заскочив в вагон, тут же открыли окна и стали махать провожающим. Провожающие делали ответные жесты отъезжающим, жали им руки, передавали на словах то, что не успели передать на перроне. Говорили громко и те, и другие, кричали что-то, что человеку со стороны разобрать было невозможно. Минут через десять поезд ушёл в восточном направлении и унёс Степана от неё. Навсегда.
Да, тем майским утром Стёпа уехал навсегда из её жизни. Он присылал ей письма — три или четыре, рассказывал об армейской жизни. Алёна перечитывала их по нескольку раз, но никак не решалась ответить. И не решилась. А подруга Марина всё передавала и передавала ей привет от брата. Алёна кивала и даже улыбалась. Подруга говорила ей, что после учебного подразделения Степана отправили к границе Монголии, что служит в ракетных войсках и получил звание сержанта. «Что ему передать?» — спрашивала подруга. «Передай привет»,— всегда отвечала Алёна. И на дополнительный короткий вопрос Марины, следовавший всегда после этого: «И всё?» — она отвечала теми же словами: «И всё…»
А на втором году Стёпиной службы Марина вдруг перестала передавать ей приветы от брата, перед окончанием школы всегда весёлая подруга неожиданно стала хмурой. Вначале Алёна подумала, что Марина стала серьёзной из-за экзаменов, но потом почувствовала что-то не совсем ладное. Она осторожно стала расспрашивать подругу, и та призналась, что Стёпа попал в дисбат. Слово «дисбат» Алёне знакомо не было, и Маринка пояснила ей, что так сокращённо называют дисциплинарный батальон, куда отправляют солдат за серьёзные провинности по службе или, как пишут в делах туда попавших, «за неуставные отношения». Стёпу, как оказалось, осудили за чрезмерное желание воспитывать молодых солдат.
— Отец ездил на суд,— сказала Марина.— Стёпе дали два года, а потом дослуживать будет оставшиеся полгода, так что не скоро его увидим. Ты уж никому не говори,— попросила подруга,— мы всем скажем, что Степан после армии на стройку поехал или сверхсрочно остался. Мама просила и тебе не говорить, но я уж не сдержалась…
Алёна пообещала никому не говорить и спросила, можно ли ему туда написать. Она действительно хотела написать Степану — правда, не знала о чём. Ей не верилось, что всегда спокойный Степан, этот Стёпа-недотёпа, может сделать что-то плохое людям, и считала, что должна поддержать его хотя бы письмом.
— Пока лучше не писать туда ничего,— сказала Марина.
А потом писать и не пришлось. Жизнь закрутилась, завертелась вокруг неё. Она поступила учиться на курсы продавцов и поехала на полгода в город гидростроителей. Однажды в поезде встретился ей белобрысый паренёк, угощавший её кофе и конфетами. Паренёк был из города гидростроителей, учился в областном центре в школе милиции и ехал на однодневную побывку домой. Никакой влюблённости Алёна к нему не испытала, но симпатию он у неё вызвал. Парень, по имени Володя, проводил её до общежития и выпросил адрес. Через неделю ей пришло письмо с фотографией Володи, она ему ответила и даже выполнила его просьбу, отправив ему своё фото. Он написал ей ещё, она тоже, и неизвестно, чем бы кончилось дело — всё шло к тому, что Володя собирался приехать к ней, но тут Алёне встретился Андрей. Встретился неожиданно, даже нечаянно, на железнодорожном вокзале, куда она пришла к поезду, чтобы повидать Володю, ехавшего в свой город гидростроителей из областного центра через их городок. С кудрявым черноволосым пареньком в тёмном пиджаке они столкнулись у входа на вокзал — она заходила, а он выходил. Увидев друг друга, они улыбнулись. Алёна потом, вспоминая тот вечер, спрашивала себя, почему она улыбнулась, и отвечала: наверное, потому, что он улыбнулся первый, а она лишь ответила ему. Паренёк придержал большую тугую вокзаловскую дверь, пропустив Алёну, но тут же развернулся и пошёл следом. Алёна увидела его снова, когда присела на скамью в зале ожидания. Он бесцеремонно сел рядом и попытался заговорить. Она вначале улыбнулась его словам, но когда поняла, что он выпивши, поднялась и пошла к выходу. Их встреча не была любовью с первого взгляда, он сразу не произвёл на неё впечатления, и отстань он тогда, она бы, наверное, больше и не вспомнила о нём. Но он не отстал и пошёл следом, и ей пришлось бросить на него второй взгляд, а потом и третий. Его всё время окликал такой же подвыпивший приятель, а он отмахивался и шёл за ней. А она же, вначале испугавшись, думала тогда лишь о том, чтобы скорее пришёл поезд с Володей и можно было оторваться от навязчивого парня. И поезд пришёл, словно внемля её думам, как ей показалось тогда, даже раньше расписания. Алёна бросилась вдоль притормозившего состава, всматриваясь в лица выходивших пассажиров, но не находила спасительного Володи. «Выйди он тогда — всё было бы по-другому»,— не раз после, вспоминая тот вечер, думала Алёна. Наверняка было бы по-другому, и она, не исключено, вышла бы замуж за Володю, а не за Андрея. Но Володя не вышел. Он не приехал. Алёна поняла это, дважды пройдя вдоль состава. Зато рядом был Андрей. Он преследовал её упорно, отмахиваясь от друга, бегущего за ним с бутылкой вина и пирожками. Бутылку друг держал в одной руке, а пирожки в другой, махая то бутылкой, то пирожками, то сразу двумя руками, и кричал на весь перрон, словно заблудившийся в лесу грибник:
— Андрюха-а-а-а!
Но Андрей, не слушая его, быстрым шагом шёл за Алёной в одну строну состава и в другую, а потом, когда она побежала от него, помчался следом. Он догнал её возле тех самых автовокзаловских тополей. А ей уже было не до улыбок. Она остановилась и, переведя дыхание, спросила, чуть заикаясь от волнения:
— Что… вам… надо?
Он ответил, ничуть не смущаясь:
— Вас. Именно вас…
Он стоял возле неё совершенно спокойный, поздним тёплым вечером начала сентября, и говорил слова, которых она ещё ни разу не слышала в свой адрес:
— Я понял, увидев вас, что вы именно та, кого я искал, как понял и то, что дальнейшие мои скитания по свету напрасны, я нашёл, что должен был найти…
Никто из её знакомых парней не говорил с ней так. И главное, что заметила Алёна: парень, несмотря на то, что был немного пьян, говорил не нарочито, не разыгрывая роль, а серьёзно. Вполне серьёзно. Это она почувствовала, не зная и не понимая почему. Она смутилась, но, стараясь не показать смущения, сказала:
— Мне сейчас домой надо… Меня ждут…
Он неожиданно согласился и произнёс ещё больше удивившие её слова:
— Пожалуйста, пожалуйста, только разрешите, я вас провожу до вашего дому. Вы можете ничего не говорить, да и я, пожалуй, не скажу больше ни слова, потому что я пьян от любви…
Они пошли рядом, а следом, метрах в пятнадцати, уже смирившись со своей участью, шёл за ними его друг с пирожками и бутылкой. Парень проводил её до подъезда, не говоря больше ничего, лишь назвав перед расставанием своё имя — Андрей — и спросив, как зовут её, назначил ей свидание на завтра, на десять утра. Он не просил у неё согласия на свидание, не спросил, свободна ли она в десять утра, а просто назвал время и, сказав: «До свидания», пошёл к поджидавшему его с бутылкой и пирожками приятелю.
А она долго не могла уснуть. Почему-то всё думала и думала о новом знакомом, несколько раз давала себе обещание — не ходить ни на какое свидание: «Чего ради? Такой самоуверенный...» — но тут же в голову ей приходила мысль о том, что парень этот любопытный, какой-то необычный, и желание узнать о нём, кто он такой, всё больше разгоралось. В общем, на свидание Алёна пошла. Правда, вышла из дому не к десяти часам и даже не к одиннадцати, а ближе к полудню, накинув на себя лёгкое осеннее короткое пальтишко и повязав голову синей шёлковой косынкой. Он ждал её, сидя на скамейке, на детской площадке и читал газету. Он был тот же, что и вчера: кудряшки, тёмный пиджак… Но что-то сегодня в нём было другое. Он улыбался, и улыбка его располагала к нему даже на расстоянии.
— А я придумал, чем нам сегодня заняться: давайте в пригород съездим. Там, говорят, церковь есть, а я ни разу в церкви не был. Всё неудобно было — боялся, что подумают окружающие, а сейчас не боюсь. Вы в церкви были хоть раз?
— Нет… — сказала Алёна, немного удивлённая его предложением.
— И я не был. Поехали?
И прежде чем ответить: «Поехали»,— Алёна сказала — а он ей ответил — то, что расположило их друг к другу.
— А вы меня не венчаться в церковь зовёте? — был её вопрос, естественно с улыбкой, но предполагающий ответ, в котором бы значилось многое.
И ответ, сразивший её, последовал мгновенно:
— А нас уже обвенчали на небесах. Ещё вчера. Всю ночь ангелы заздравную нам пели. Ты же ведь спать ночью не могла…
Пока Алёна старалась понять, шутит ли он или действительно так думает, пребывая в лёгком недоумении, он, взяв её за руку и сказав: «Поехали», повёл через двор по направлению к автовокзалу. И она не посмела освободить свою руку из руки его, да и, наверное, уже и не хотела освобождать ни руку, ни сердце, вдруг попавшее в полон к этому уверенному в себе парню, о котором она ничего не знала, но шла с ним и за ним, не понимая, что происходит с ней, с ним, с ними.

Володю она вычеркнула из своей жизни в тот же день. Он тоже не укладывался в её сознании как мужчина. Может, не успел уложиться потому, что видела она его только один раз и практически не знала. Вычеркнулся из её жизни и Степан. Впрочем, он, как и Володя, и не был там прописан. От Степана и от подруги Маринки отделил её не только Андрей. Марина, поступив в политехнический, на первом же курсе вышла замуж. Свадьбу проводили в квартире, там же, где делали проводины Степану. На свадьбе случилось неожиданное: Маринин отец повздорил с родственниками жениха, вышел с ними разобраться на лестничную площадку и то ли нечаянно, то ли нарочно столкнул одного из них с лестницы. Столкнул неудачно: пролетев несколько ступенек, мужчина ударился головой о перила лестницы, потерял сознание, а в больнице умер. Отца Марины и Стёпы забрали прямо со свадьбы. Когда приехали милиционеры, свадьба расстроилась, гости, начавшие расходиться сразу после инцидента на лестнице, разошлись окончательно. Веселье переросло вначале в уныние, а потом в горе и слёзы. Осознав, что произошло, Марина и её мать залились безутешными слезами, и им было уже не до гостей. Не зная, чем помочь подруге, Алёна задержалась дольше других, но, видя, что помощи от неё рыдающим никакой, тоже ушла. На другой день Марина, ни с кем не простившись, уехала с мужем в областной центр, и Алёна её больше не видела. Отцу Степана за убийство дали девять лет, а убитая горем мать, сгорающая от стыда за мужа и сына, вскоре поменяла квартиру и переехала в район завода по ремонту дорожно-строительных машин. После того как осудили отца Степана, по дворам пятиэтажек пошли разговоры и про Степана: открылась его тайна, и многие, покачивая головами, откровенно удивлялись, что с ним произошло. Удивлялся и Василий Васильевич.
— Вот это Стёпа-недотёпа,— говорил отец.— Такой тихоня-киноман, а что делал! Говорят, гонял и бил молодых солдат, спать им по нескольку суток не давал… Вот как человек в незнакомой среде меняется — не знаешь, что от кого ждать.
Больше про Степана Алёна не слышала ничего. Да и, откровенно говоря, уже и не думала о нём. У неё появился Андрей, её парень, её мужчина,— а потом и Санька. Второй мужчина в её жизни.

Второй мужчина в её жизни, всё больше заслонявший первого, сидел неподвижно на саночках. Алёна ещё раз, перед поворотом с большой улицы Гагарина на маленькую Шпалозаводскую, в конце которой находился детский сад, остановилась, поправила одеяльце под Санькой и, улыбнувшись ему и своим воспоминаниям, прибавила шагу.
Двор детского сада освещался яркой лампой со столба у входа, ворота были широко распахнуты, и от них до самого крыльца снег был расчерчен немногими следами от полозьев санок. Над крыльцом горела лампочка, освещая оранжевым светом входящих и выходящих. Алёна подняла на руки тяжёлого Саньку, в правую руку взяла санки и осторожно поднялась по трём высоким, зимой всегда скользким ступенькам. Открыв дверь с пружиной, она вошла сначала в небольшой коридорчик, поставила санки. За следующей дверью был совсем другой мир. Тёплый воздух, повеявший на неё от калорифера, и яркий свет ламп, называемых дневными, заставили Алёну отвлечься от воспоминаний. Она улыбнулась яркому свету, встречающей её и всегда улыбающейся нянечке Жене.
— Вот и Санька наш приехал! — сказала, сияя конопушками и отливая на ярком свету золотыми волосами, стянутыми в тугую косу, нянечка и, поздоровавшись с Алёной, предложила: — Давайте я помогу вам его раздеть. Вы сегодня одни из первых.
Алёна кивнула, и, пока она раскладывала в Санькиной кабинке запасные колготки и рубашку, Женя-Конопушка развязала Саньке шарфик, сняла с молчавшего ребёнка шапочку и пальто, подала Алёне.
— Ну вот и разделся Санька-молчун,— вновь засияла Женя в улыбке и, склонившись над ребёнком, спросила: — Когда ж ты разговаривать с нами будешь? Или из принципа не хочешь?
Санька молчал, насупившись.
— Будет говорить. Ещё потом и не остановишь… — В раздевалку вошла воспитательница, покачивая белой большой копной волос на голове.— Правда, Санька?
Алёна поздоровалась с воспитательницей, поцеловала сына.
— Ну, иди, сынуля.
Женя-Конопушка взяла Саньку за руку и повела к двери в комнату младшей группы. Санька молча пошёл с нянечкой, а Алёна смотрела ему вслед. Конопушка открыла дверь и первой шагнула за порог, а ребёнок остановился и, оглянувшись, посмотрел на Алёну. Лицо его было серьёзным. Алёна смотрела на него, на нянечку, на дверь, которая вот-вот закроется за её сыном, и её вдруг охватила неясная, невесть откуда нахлынувшая тревога. Ей вдруг захотелось броситься к сыну, схватить его, выбежать с ним на улицу и бежать, бежать, бежать. Но она не бросилась, не схватила и не побежала. Она с грустью в сердце дождалась, когда дверь за нянечкой и сыном закрылась, пожелала всего хорошего воспитательнице и пошла к выходу. В коридорчике она остановилась и, перед тем как выскочить обратно на мороз, постучала подошвами сапог об пол, подумав, что сапоги у неё с прошлого года и пора покупать новые. Алёна надела рукавички, приподняла воротник пальто и только тогда вышла на улицу.

3.
Она вышла на улицу из депо и осмотрелась. Мелкий снежок, словно крупой манкой, сыпал и сыпал с неба. Вагонов-рефрижераторов на ближайших путях не было.
— И ты компот ищешь? — спросил её слесарь Василий Львович, идущий в сторону депо из пункта техосмотра.— А вагончики с продавцами уже утянули. Вниз с горки пустили, в сортировку. В состав сейчас поставят и дальше на восток поедут.
— А до сортировки отсюда долго идти? — спросила Алёна.
— Да нет, она недалеко. Только навряд ли ты там быстро те самые рефрижераторы найдёшь. Там двадцать с лишним путей, и все — один длиннее другого. Если только у дежурной на горке спросить…
Алёна взглянула на свои часы-«копейки», подаренные ей Андреем летом на её день рождения. Было начало пятого. Новую партию колёсных пар обещали подать в цех около пяти часов.
«Пока закатят, пока подготовят к работе, половина шестого уже будет,— думала Алёна.— Сортировка недалеко, успею сходить…»
— Если надумаешь сбегать на горку — смотри, осторожно на путях,— напутствовал Василий Львович.— Скоро темнеть начнёт, да ещё снег сыплет. По путям не ходи, перейди на ту сторону линии и по тропинке шагай, как раз на горку выйдешь…
Алёна кивнула. Слова пожилого слесаря придали ей уверенности: надо сходить.

На смену Алёна не опоздала, хотя и пришла в раздевалку позже всех; успела переодеться к началу планёрки. Александре Никитовне — мастеру колёсного цеха и Ларисе — молодому бригадиру, работающим с Алёной в одной смене, не пришлось, как говорила ей не раз Лариса, «краснеть и оправдываться за дочь и сестру перед старшим мастером».
День был обычным. С ночной смены остались не осмотренными колёсные пары, и для неё — дефектоскопистки — работы было немало. Спокойно делая своё дело, Алёна думала об Андрее и Саньке.
О муже — продолжая (уже четвёртый год) разгадывать его сущность: что в нём есть такое, что притягивает её к нему? Ведь никаких любовных порывов он к ней давно не питает, да и не питал, наверное, с самого начала. Да, он выбрал её, добивался с ней встреч, приходил домой, но страстной любви, как полагала Алёна, в нём не было. Он принимал их отношения как сами собой разумеющиеся, как обычные с первого их дня. С того самого, когда они поехали в пригород, нашли церквушку — небольшое белёное здание, домик с маленьким куполом и крестом; робея, зашли в ограду, остановились у крыльца.
Дверь церкви была закрыта на висячий замок. К ним подошла лежавшая до того тихо у забора собака-дворняжка, повиляла хвостом, потом присела рядом.
— А батюшка в город уехал,— услышали они сзади и, оглянувшись, увидели женщину в платке и осеннем пальто, из-под которого торчал подол тёмной одежды.— Если вам записаться на отпевание или крещение, то я могу вас записать, сказать время, когда это можно сделать будет. Если свечку за здравие или упокой поставить, то я могу открыть дверь и показать, куда какую свечку поставить…
Женщина выглядела моложаво — ей, наверное, не было и сорока. Андрей посмотрел на Алёну, улыбнулся и неожиданно для Алёны спросил женщину:
— А на венчание у вас можно записаться?
— Можно. Если вы оба крещёные, если имеете свидетельство о заключении брака, то, исповедавшись и причастившись, имея двух свидетелей…
— Понятно, понятно,— закивал Андрей.— Будем знать теперь, что нам надо делать…
Женщина улыбнулась — дворняга, виляя хвостом, уже тёрлась о длинный подол её одежды.
— В храм заходить будете? — спросила она.— Можно свечки поставить Николе-угоднику, чтобы всё хорошо у вас было и Господь с вами пребывал… У нас и храм называется храмом Святителя Николая Чудотворца.
Слово «храм» вызвало у Алёны пугающе-возвышенное чувство. Ещё больший прилив трепетного волнения она испытала, когда Андрей сказал:
— Зайдём и обязательно свечку поставим. За здравие. Николе-угоднику.
Женщина открыла дверь церкви и, встав на крыльце, сказала:
— Проходите.
Алёна крепче сжала руку Андрея и посмотрела на него. Он подбадривающе кивнул, и они переступили порог храма. С залитого солнцем сентябрьского дня они осторожно шагнули в полутьму церковной обители как в мир, неведомый им, и, пройдя несколько несмелых шагов, в нерешительности остановились.
— Проходите, проходите… Не надо Божьего места бояться,— говорила женщина, пройдя вперёд.— Сегодня у нас служения нет, и отец Владимир в город уехал. Помолился с утра в церкви и уехал. А вы хорошо сделали, что пришли. Это вас Господь привёл сегодня. Вот и девушка одета как надо — в косыночке… Сейчас я вам свечи принесу, они у нас по пять копеек стоят, и скажу, куда поставить…
А внутри храма оказалось не так уж и темно. Глаза быстро привыкли к неяркому свету, проходившему через высоко расположенные, почти под потолком, два небольших окна, и Алёна увидела иконы на стенах, подсвечник, ворота и возвышенность перед ними, подумав, что, видимо, священник с этого места разговаривает с прихожанами.
Женщина сказала, что её зовут Валентина: «Матушка Валентина, жена настоятеля храма»,— и принесла свечи. Андрей отдал матушке десять копеек, взял две свечи, одну протянул Алёне. Алёна удивилась, но не растерялась — свечку взяла и, последовав за матушкой Валентиной, подошла к подсвечнику. За ними Андрей.
— Я вижу, вы в первый раз в храме,— определила матушка, зажигая и устанавливая в подсвечник свою свечу. Она показала им, как нужно перекреститься: сверху вниз и справа налево.— Теперь пожелайте что-то хорошее — себе, родным, близким, попросите об этом Николу-угодника, чтобы ходатайствовал за вас перед Богом, и поставьте свечки. Ну, смелее, зажигайте о горящую свечку.
Андрей зажёг свечи — сначала её, потом свою, перекрестился и что-то прошептал. Алёна несмело, неумело и неуверенно, оглядываясь на матушку, тоже перекрестилась и, увидев, что женщина одобрительно кивнула ей, поставила свечку и стала шептать пожелания.
Что она пожелала тогда? Она попросила всем родным здоровья: матери, отцу, сестре Ларисе, попросила здоровья подругам, себе, потом, глянув на Андрея, пожелала, чтобы не болел и он, а ещё… Ещё она вдруг подумала тогда о Стёпе и попросила Николу-угодника, чтобы он помог ему…
— Ну что, можно сказать, что обвенчались? — спросил Андрей, улыбаясь, когда они побродили по улицам пригорода и вышли на берег реки — небольшой, но известной на всю страну, потому что о ней пели песни известные артисты.
Алёна ничего тогда не ответила, лишь смущённо улыбнулась. Потом они купили мороженого и поехали домой. Андрей проводил её до подъезда, у двери взял за руку и сказал, что ждёт её завтра после шести вечера у автовокзаловских тополей. Она почувствовала тогда, что он хочет обнять её, но не решается. Поцеловались они только на четвёртом свидании. Впрочем, свидание это случилось вскоре — не прошло и недели после их знакомства. Это получилось неожиданно для Алёны: они стояли в подъезде, в полутьме, держались за руки, и он вдруг притянул её и коснулся её губ губами. И хотя это было неожиданно для неё, Алёна не смутилась — она внутренне готовилась к этому, зная, что оно, это, произойдёт; и вот — случилось. Потом они поцеловались ещё раз и ещё. А потом, уже в канун ноябрьских праздников, была свадьба у Оли Новиковой, где они целовались в маленькой комнатке, уже не стесняясь никого. А потом Андрей ночевал у них дома, когда родители Алёны уехали в далёкий таёжный посёлок к старшей дочери Галине, а с ними осталась Лариса; и как она ни старалась помешать тесному общению сестры с Андреем, помешать не смогла. А потом… Потом Андрей привёл её домой и представил своей матери. А потом, холодными выходными днями середины февраля олимпийского для всей страны года, состоялась их свадьба. В трёхкомнатной квартире свекрови было не протолкнуться: собрались родственники и друзья Андрея, родители Алёны. Не было только Алёниной сестры Ларисы, которая уезжала куда-то по неотложным делам — как поняла Алёна, скорее надуманным, чтобы только не быть на свадьбе. А на свадьбе было шумно и весело два дня. Они фотографировались, высыпав всей компанией во двор дома. Подвыпивший дядька Андрея, Игорь, забыл сменить в фотоаппарате плёнку и, сделав два щелчка, под гул негодования фотографирующихся объявил, что фотоплёнка кончилась. Вечером первого дня свадьбы Алёна познакомилась с другом Андрея — Хилем. Гена Хиль в субботу дежурил на заводе и пришёл на свадьбу только к девяти вечера. Пришёл, как был на смене, в рабочей спецовке и принёс с собой гибкую пластинку из журнала «Кругозор» с записью английской группы «Смоки». Пританцовывая под британскую музыку, Гена прогибался спиной, приседая при этом почти до пола, и кричал Андрею:
— Крести! Крести меня!
И Андрей, стоя над ним, крестил друга, а друг, входя в транс и извиваясь, почти лёжа на полу, продолжал кричать:
— В прыжке! Крести в прыжке!
И Андрей, скинув пиджак, обливаясь потом и заливаясь хохотом, подпрыгивал и перекрещивал Хиля. Все остальные танцующие, глядя на танец Хиля, свои танцы прекращали. Да и танцевать они больше не могли. Во-первых, Гена занимал почти всю площадку — прихожую, а во-вторых, все, видевшие танец Хиля, как один менялись в лицах и заходились кто в смехе, а кто и в хохоте, ища место, где бы присесть и перевести дух. Этого нельзя было не запомнить. Как нельзя было не запомнить Алёне и первые дни после их свадьбы, когда свекровь принесла им ключи от квартиры-четвертушки. Радости действительно не было предела. Была рада Алёна и общению с друзьями Андрея, которые приходили к ним едва ли не каждый день. Она с восхищением смотрела, как её Андрей вечерами садился за стол, брал в руки авторучку и, подумав, начинал писать новый рассказ или статью в газету. Ей нравилось это. Ей нравилось многое в нём. В первые месяцы их семейной жизни ей даже нравилось укладывать подвыпившего Андрей на кровать и провожать домой его друзей. Семейные отношения их в первую холодную зиму были очень тёплыми. Весной Алёна узнала ещё об одной страсти Андрея: он играл в футбол за заводскую команду — ходил на тренировки на футбольное поле профтехучилища и уезжал на игры. Алёна футболом интересовалась мало, на стадион не ходила, но из разговоров с Андреем и её рассказов, как они ходили всем двором болеть за «Локомотив», вдруг выяснилось, что Андрей в детские и подростковые годы играл именно за ту самую «Зарю», которую вокзаловские пацаны всегда мечтали обыграть, и даже знал по именам некоторых парней из пятиэтажек. Более того, Андрей знал Стёпу! Это выяснилось нечаянно, когда Алёна рассказывала Андрею про Марину и упомянула про её брата.
— Да они же, Стёпа с Маринкой, жили раньше с нами рядом — в бараках строителей! — сказал вдруг Андрей.— А потом родителям квартиру дали возле вокзала.
Алёна не стала вдаваться в подробности и рассказывать Андрею историю со Степаном, сказав лишь, что видела Степана перед уходом в армию, Марину — перед поездкой в областной центр, а мать их — когда она переезжала из пятиэтажек.
А потом появился Санька. Появление в доме нового человечка сказалось на отношениях молодых супругов: Алёна стала более требовательна к мужу, более смело пресекала теперь излишние, на её взгляд, застолья, а когда Андрей в расстройстве, что отложили публикацию рассказа в газете, сорвался в запой и его уволили с завода, Алёна впервые поругалась с ним, что называется, по-крупному и даже припугнула, что уйдёт жить к матери. Никуда уходить Алёна не собиралась, ей было жаль ставшего для неё близким человека, но угрозы её («вовремя высказанные» — как заметила дочери Александра Никитовна) подействовали на мужа (во всяком случае, сразу после её эмоциональной речи): он притих, перестал приглашать друзей и покупать спиртное. Собственно, покупать не только водку, вино и пиво, а даже продукты в то время у них было не на что. После увольнения с завода разладились у мужа отношения с редакцией, он месяца с полтора не мог устроиться на работу, вечерами и ночами то смотрел футбол, то писал что-то в тетрадке, вырывал листы, бросал в печку и снова писал. Иногда Алёна, просыпаясь среди ночи или под утро, видела, что муж стоит у окна и о чём-то думает. Она ничего не говорила ему, но становилось страшно. И тем не менее, Алёна уже не представляла жизни без Андрея и Саньки. А жизнь и вправду, как говорят, имеет белые и серые полоски. Постепенно серые дни растворились среди белых и для них. Андрей сначала устроился работать в кочегарку железнодорожной больницы, а потом на станцию — помощником составителя поездов. Дела его с редакцией тоже наладились, да тут ещё и из Москвы неожиданно пришло письмо: литконсультантша детского журнала сообщала Андрею, что его рассказ «Радуга» принят к публикации и подготовлен в сборник молодых писателей России. Консультантша по имени Наташа (Алёна сделала для себя вывод — молодая и незамужняя) уж так звала-зазывала Андрея поехать в Москву и сдать экзамены в Литературный институт. И Алёна видела: глаза Андрея загорелись, он было встрепенулся, но быстро остыл. Безденежье, плохая статья в трудовой книжке при увольнении с завода, маленький ребёнок — всё было против его поездки в Москву. Он понимал, что приглашение литконсультантши — это шанс продвинуть свои произведения и стать писателем. Это понимала и Алёна. И, возможно, она попыталась бы что-то сделать, попросить о помощи мать, но приглашение пришло накануне экзаменов, недели за три до их начала, и Андрей просто не смог бы собрать все необходимые бумаги, нужные в Литературный институт. Он написал в письме консультантше Наталье, что подумает над предложением и, наверное, на следующий год приедет. Письмо из Москвы не прошло без последствий. Неделю Андрей сиял, садился за стол и писал новые рассказы, но месяц спустя, получив ещё одно письмо из столицы, в котором говорилось, что рассказ выйдет в книжке только в следующем году, расстроился, стал хмурым и осенью, после своего дня рождения, ударился в пьянку с новой силой. Пил, выходя из дому для того, чтобы купить вина или водки, не ходил на работу больше недели, и только вмешательство Александры Никитовны, уважаемого на железной дороге человека, помогло обойтись ему лишь отстранением от основной работы и переводом в посыльные с обязательным добровольно-принудительным лечением от алкогольной зависимости в железнодорожной больнице.

Алёна решила идти в сортировку. Весть о том, что с вагонов-рефрижераторов, остановившихся напротив депо, продают компот-ассорти в больших пятилитровых банках, дошла до неё, когда она закончила проверку партии колёсных пар, уже поданной в цех за их смену.
Работу с оставшимися после ночной смены колёсами они закончили к полудню. Сели пить чай за столом нормировщицы Зинаиды Степановны: Александра Никитовна, инструментальщица баба Аня и Алёна. Александра Никитовна пригласила было к столу и Ларису, но та отказалась, сказав, что пойдёт в столовую с молодыми женщинами из планово-экономического отдела. Баба Аня, угощая шоколадными конфетами, расспрашивала Алёну о сыне и муже. Алёна отвечала неохотно. Заметив это, Зинаида Степановна быстро переменила тему разговора с семейной на продуктовую: о хорошей колбасе и рыбе, что привозят в их новый магазин недалеко от кинотеатра «Победа». А Алёну она тихо успокаивала:
— Не расстраивайся, всё будет нормально. Твой Андрей — парень умный. Я в газетах его статьи и рассказы всегда с интересом читаю — переборет он эту водку. Вот увидишь…
Алёна благодарно кивала и улыбалась нормировщице.
Пока пили чай, в цех закатили новую партию колёсных пар, и Алёна снова увлеклась работой. Порой она сама удивлялась себе, как быстро она обучилась профессии дефектоскописта: сдала на разряд, а уже после выхода из декретного отпуска разряд перед деповской комиссией подтвердила. Отыскивая с помощью дефектоскопа явные и почти незаметные трещины на вагонных колёсах, она снова думала о муже и сыне, о холодной квартире, о том, что впереди ещё половина зимы и нужны дрова, которых у них нет и которые, похоже, муж готовить не собирается, и им снова, как и в прошлый год, чтобы не замёрзнуть, придётся разбирать ограду.
Мысль о дровах и ограде вокруг их небольшого огородика под окном квартиры настигла её, когда она переходила к очередной колёсной паре, и ей снова, как и утром, когда она вышла за эту самую ограду, и позже — как в детском саду, захотелось домой. Ей вдруг как-то сразу неожиданно захотелось бросить дефектоскоп, бегом, через железнодорожные пути, напрямую помчаться к детскому саду шпалозавода, забрать Саньку и бежать дальше — к дому, к их холодной квартире, где, наверное, Андрей, уже растопил остатками дров печь, сидит за столом и что-то пишет на бледных белых листах бумаги. Желание и волнение так овладели ею, что она действительно сняла дефектоскоп, отложила его на стол и, чтобы подавить всё более овладевающие ею эмоции, пошла в бытовку. Умыв лицо, Алёна с минутку поговорила с техничкой, собравшейся мыть в бытовке полы.
— Двигают крэщэнские морозы,— напомнила техничка, смуглая маленькая пожилая женщина-хохлушка, имени которой Алёна не знала,— так шо холода-то все ишо впереди.
Алёна согласилась с ней, и хотя короткий разговор был о холодах, на сердце после общения с едва знакомой ей женщиной стало теплее. Она вернулась в цех и снова принялась за проверку колёсных пар.
Партия колёс, поданных в цех после полудня, была небольшой, и смена с ней справилась часа за два с половиной. Некоторые из женщин снова сели пить чай. К ним присоединились мужчины-сварщики, и за столом нормировщицы снова стало многолюдно.
Алёне чаю не хотелось. Она осталась возле дефектоскопа, взяла местную газету и стала просматривать программу телевизионных передач на сегодняшний вечер и завтрашний день. Завтра ей предстояло работать в ночную смену, а значит, днём она может заниматься домашними делами при включённом телевизоре. Алёна увлеклась изучением программы и не сразу заметила оживление в цехе. Возникшее как-то сразу эмоциональное движение работников депо помогла заметить ей Зинаида Степановна.
— А тебе что, Алёнушка, ассорти не нужно? — спросила она, подойдя к Алёне.— Возле депо рефрижератор стоит, а с него проводники продают компот-ассорти. Большие пятилитровые банки, по пять рублей... Там персики без косточек, абрикосы… Взяла бы сыночку с мужем баночку.
— Да у меня денег с собой нет… — попробовала было отмахнуться Алёна.
— А у матери спросить не хочешь? — догадалась нормировщица.
Не выдержав взгляда пожилой женщины, Алёна опустила голову.
— Ну давай я тебе займу. И Александре Никитовне не скажу. Купи компотику.
«Брать в долг у Зинаиды Степановны стыдно вдвойне,— подумала Алёна.— Лучше уж у матери попросить…»
Брать в долг у нормировщицы не пришлось. Александра Никитовна сама подошла к дочери.
— Я взяла на тебя было баночку,— сказала она Алёне,— да Лариса пообещала подруге с техотдела. Им там, конторским, не оторваться. Так ты уж сама сходи. Проводники тут, на втором пути от депо, стоят.
Александра Никитовна протянула дочери голубенькую пятёрку.

Перед тем как идти в сортировку, Алёна решила зайти в бытовку и обуть валенки, которые стояли у неё в кабинке с прошлого года. Всё-таки идти по снегу, да и там, в сортировке, вагоны не сразу найдёшь — может, по сугробам между путями ходить придётся.
Техничка, уже помыв полы, пила чай за маленьким столиком у двери.
— Сантэхники должны прийти, краны сробить, текуть. Жду вот,— сказала она Алёне.— А то бы с тобой тоже пшла… Як же, нужон компот… А тиби две банки не унесть. Не унесть… Тишолые они, падлы… А ты хилинька… Та и не близка сортировька-то эта…
Алёна согласилась, что «не унесть» и что «сортировка не близка». Быстро переобувшись, она выбежала из депо.
Алёна перешла пути — сначала деповские, потом магистральные — и пошла по самому краю железнодорожного полотна, по натоптанной, но уже почти припорошённой тропинке. Тропинка вела прямо к видневшемуся внизу зданию сортировки — центру управления всей сортировочной станцией, постоянно строящемуся и перестраивающемуся, расширяющемуся и надстраивающемуся и теперь больше напоминавшему квадратную башню в четыре этажа. С начала строительства на северо-востоке Сибири всесоюзной ударной магистрали небольшая их железнодорожная станция за пятилетку преобразилась и переобустроилась до неузнаваемости. Вот и вагонное депо их расширили, и локомотивное надстроили, и сортировочную станцию почти заново выстроили.
Алёна шла, согревая в рукавичке голубенькую пятёрку, и думала о том, как порадуется сынишка сладким персикам и абрикосам. Да и мужу приятно будет. Она не сомневалась, что Андрею будет приятно и он сам первый начнёт кормить сына, доставая большой ложкой из банки абрикосы и персики. Она представила, как муж нальёт в стаканы сока, подаст Саньке, потом предложит ей. Но она сначала отмахнётся, скажет: «Потом… потом… Дай согреться, раздеться…» Андрей начнёт пить, нахваливать, и, глядя на него, улыбаясь, начнёт пить сок и сынок. Медленно, останавливаясь после каждого глотка, чтобы посмотреть, сколько выпил папа. Тут уж и не выдержит она и тоже возьмёт свой стакан, подсядет к Саньке и скажет: «А я быстрее, быстрее…» А Санька заулыбается, может быть, даже засмеётся и пробормочет что-то вроде: «Бистлее…» — и снова начнёт пить, кося глазками через стакан уже на Алёну.
Алёну согревала и подгоняла представленная картина, и она быстро дошла до компрессорной станции — небольшого домика, расположенного примерно на полпути к сортировочной горке. Компрессорщик сметал снег метлой с крыльца домика.
— Я по этой тропинке до сортировочной дойду? — спросила его Алёна.
Ей неудобно было молча пройти мимо человека.
Компрессорщик резко выпрямился, будто вздрогнул, и Алёна заметила, что он больше обычного сутуловат, а может, даже горбоват.
— Да, дойдёшь… — сказал компрессорщик, сухо, как показалось Алёне, даже несколько зло: мол, ходят тут всякие, где не положено.— Только смотри, осторожно, темнеет уже. Да и с горки сейчас вагоны начнут вниз фуговать. Роспуск состава начнётся. На пути не заходи и даже не приближайся к ним. Как шла по тропе, так и иди.
— Хорошо, спасибо,— сказала ещё не старому человеку Алёна, подумав, что совсем он и не злой, а просто такой в жизни невесёлый, и, чтобы подтвердить свою догадку, хотела было спросить его о рефрижераторах, но передумала.
Зато обратила внимание: действительно стало смеркаться. Без того шагавшая быстро, Алёна решила прибавить ещё.
А белая крупка сыпала и сыпала с неба. Очертания приближающегося здания сортировки высотой в четыре этажа теперь узнавались больше по свету, зажжённому в его окнах.
Отойдя от компрессорной метров на двадцать, Алёна вдруг почувствовала, что вся радость её куда-то делась, а вместо неё в душе нарастал страх. «Видимо, разговор с компрессорщиком на меня подействовал, всё-таки неприятный он на вид человек»,— подумала Алёна и, едва подумав, вздрогнула: по соседнему пути на скорости промчались вниз две отцепленные цистерны. «Может, вернуться? Ведь темнеет так быстро. Где я там, потемну, буду эти рефрижераторы искать?» Ей вдруг сразу же захотелось развернуться и бегом побежать обратно, вверх по тропинке, в депо, но мысль о компоте, о сыне, о муже, об улыбках, радости на их лицах остановила её. «На сортировке подскажут где,— успокоила она себя.— Да и рефрижераторы эти сразу видно, это не просто вагоны какие, они в сцепке, секцией стоят…»
Алёна попробовала взглянуть на часики-«копейки», но было уже не разглядеть их стрелок.
«Шестнадцать тридцать пять…» — сказал кто-то громким мужским голосом, и она это услышала отчётливо и испуганно оглянулась. От домика ей махал компрессорщик и что-то кричал. Алёна не слышала что, но то, что о времени говорил явно не он, она была убеждена. Алёна подумала, что надо вернуться, послушать, что скажет этот человек из компрессорной — может, что-нибудь насчёт рефрижераторов, но тут увидела, что он бежит к ней. Алёна решила сделать несколько шагов навстречу бегущему человеку, но потеряла ориентир и шагнула чуть в сторону, к рельсам, и, то ли поскользнувшись на тропинке, то ли споткнувшись о рельс, упала. Ещё падая, она увидела большое, серое, грохочущее, дрязгающее и визжащее, стремительно приближающееся к ней чудовище. Чудовище смеялось этим своим грохотанием, визжанием и дрязганьем и тянуло к ней свои большие серые руки. Ещё через мгновение оно сбило с ног оказавшегося совсем близко компрессорщика и набросилось на неё…
А дальше были звёзды.
Звёзды, белые как снег, летели в темноте, кружили и падали. Падали на неё, то ли лежащую на железнодорожном пути, то ли уже летевшую в небо. Скорее летевшую, потому что ей было хорошо, легко и спокойно. Спокойно, потому что там, за звёздами, вдали, она видела, как, смеясь, по очереди пьют компот прямо из пятилитровой банки Санька с Андреем. И Алёна засмеялась — так же громко и легко, как это делали сын и муж.
А звёзды, белые и мелкие, летели и летели, кружились, разделяли и отдаляли её от них.

Мужчина и ребёнок

1.
Звёзды, ещё недавно крупные и ясные, а теперь какие-то вдруг то ли неестественные искринки, то ли уже просто белые снежинки, летели, кружились перед глазами и отделяли и отдаляли Андрея от Алёны с Санькой.
Андрей закрыл калитку за женой и сыном, посмотрел им вслед, но их уже было не видно за искринками-снежинками. Он встрепенулся, вспомнив, что хотел что-то сказать, крикнуть вдогонку Алёне, что-то напомнить ей, но внезапно возникшая мысль тут же выскочила из головы. Решив, что раз сразу забылось, значит, это не так важно, Андрей махнул рукой и заторопился обратно в дом. Тепло прихожей встретил он восторженно. Скинув шапку, потёр уши, потом руки и, не снимая полушубка, направился к плите. Зачерпнул поварёшкой из кастрюли, сделал несколько глотков. Суп был ещё горячим и обжигал нёбо и язык, но Андрей не остановился, пока не покончил с тем, что попало на поварёшку. Хотел было зачерпнуть ещё, но решил всё же налить в тарелку. Поставив тарелку на кухонный стол, Андрей прошёл в комнату и включил телевизор. Маленький чёрно-белый «Рассвет» через минуту зашипел, и по экрану замельтешили чёрно-белые мурашки. «Никак не хотят раньше восьми показывать»,— посетовал Андрей и выключил не расцветающий «Рассвет». Поев супа и ополоснув тарелку кипятком из чайника, Андрей подсел было к столу в комнате, взял в руки исписанный лист, попробовал вчитаться во вчера написанный текст, но, прочтя две-три строки, отложил. «Всё плохо… Всё! — сделал он заключение.— Приду к обеду, растоплю печь — и заново всё переписывать, переделывать надо».
Около половины восьмого Андрей стал собираться. Надев свитер с глухим воротником, подумал, накинуть ли шарфик, и решил, что он лишним не будет. Полушубок, шапка с опущенными теперь «ушами», валенки, ещё тёплые, ночевавшие в духовке, и меховые рукавички — теперь мороз ему не страшен. Во всяком случае, до автобусной остановки за орсовской столовой он добежит, не замёрзнув.
Андрей закрыл дверь квартиры на висячий замок, второй замок навесил на дверь небольших сеней. Когда вышел за калитку, почувствовал покалывание под чашечкой правой ноги. Позавчера в наркологическом кабинете железнодорожной больницы ему поставили очередной болючий укол сульфазина. Эти уколы Андрей переносил тяжело. Лучше сказать, совсем не переносил. После них у него поднималась температура, нога то немела до такой степени, что нельзя было пошевелить пальцами, то её вытягивало, будто она росла, при этом пальцы выкручивало. «В трубочку»,— как говорил ходивший вместе с Андреем на лечение башмачник из нечётного парка, высокий Кочкин, тоже тяжело переносивший лечение. Предыдущую ночь Андрей почти не спал — мучился; хорошо, хоть эту уснуть удалось. Сегодня ему снова предстояло до шестнадцати часов посетить наркологический кабинет и поставить укол. Полагалось ещё два укола, но он уговорил нарколога Галину Георгиевну пропустить один. Но один всё-таки ещё оставался. Андрей поморщился, представив предстоящий процесс. Покалывание в ноге стихло, и он решил прибавить шагу.
«Интересно: ещё час назад такое ясное небо было, звёздное, а теперь снег пошёл, и звёзд почти не видно»,— удивлялся Андрей, глядя на искрящийся снежок. Проходя к бане, он разглядел цифры электронных часов на здании узла связи: 8.40. Через десять минут должен был подойти к остановке за орсовской столовой служебный автобус.
Не сбавляя хода, возле узла связи он повернул к столовой, потом нырнул в темноту небольшого столовского сквера, прошёл мимо давно не работающего фонтана и вышел к остановке. Под козырьком её сгруппировалось человек семь — мужчины и женщины. Двое мужиков стояли поодаль. Андрей подошёл к ним, поздоровался. Двое, не останавливая своего разговора, кивнули ему в ответ на приветствие.
Автобус подошёл минут через пять. Андрей пробрался на заднее сидение, поздоровался с сидящими в уголке башмачниками, ехавшими от шпалозавода. На повороте с улицы Гагарина автобус сделал незапланированную остановку, подсадив опоздавшую дежурную по стрелочному посту Клаву Орешкову, мать его одноклассницы Любки-Орешки. Андрей улыбнулся, вспомнив начальные школьные годы, смешную Орешку, которая, даже не зная урока, всегда выходила к доске и, опустив глаза, говорила учительнице: «Я учила, позабыла…»
Клава, а особенно муж её, Николай, числились в чудаках. Отец Любки, Коля Орешков, тоже работал на станции — башмачником в нечётном парке. Сознательно стремясь попасть с женой в разные смены, он околачивался во время дежурства жены у неё на посту. Днём, правда, не всегда, но ночью постоянно. Это было предметом для шуток станционных острословов. Вот и сейчас кто-то из женщин в автобусе бросил в адрес Клавы:
— А Колюньку-то своего чё с собой не взяла?
Привычная к шуткам, Клавдия отмахнулась, усаживаясь на свободное сидение у передней двери.
— Да он с ночной сегодня! Подремлет чуток и прискачет. Недалеко живёт! — продолжил шутку весёлый мужской голос.
Лёгкий смешок прокатился по сидениям. Клава промолчала, и дальше шутка не прошла. От Клавы Андрей знал, что одноклассница живёт в пригороде Ленинграда, что закончила строительное училище, работает сейчас маляром на стройке, что выходила замуж, но прожила с мужем недолго и детей не завела.
Промчавшись по улице Транспортной, «пазик» сделал вираж возле вокзаловских пятиэтажек, свернул на улицу Северо-Вокзальную и замер возле бывшего, царской постройки, железнодорожного вокзала — нынешней конторы станции. Путь выходивших из автобуса людей, однако, лежал не туда, а в небольшое соседнее здание — красный уголок предприятия, где проходили планёрки каждой заступающей на вахту смены. Зал был заполнен наполовину, когда Андрей прошёл к сцене и засвидетельствовал своё явление перед Францем — старшим нарядчиком, поздоровался с его бессменной замшей Раисой — женщиной средних лет, оставившей работу диспетчера по состоянию здоровья. За столом нарядчиков Андрей сидеть не собирался, временная должность его — посыльный — предполагала быть рядом, но всё же в стороне, поэтому он прошёл к дальним рядам и присел с краю, наискосок от большой, почти во всю стену, картины, изображающей железнодорожный путь и состав, наполовину вошедший в тоннель.
Планёрка длилась около получаса. Старший смены и заместитель начальника станции по кадрам говорили о травматизме и дисциплине на производстве, сидевшие перед Андреем мужики вполголоса предполагали, как поведёт себя на новом посту недавно ставший руководителем страны человек. Сошлись на том, что непредсказуемо, потому что «он — чекист, а чекисты бывшими не бывают». Слева женщины шептались о своём, а сидевший в центре сцены Франц то чертил линии в журнале выхода на работу, прозванном станционным людом «Францевой амбарной книгой», то давал на ухо указания Раисе, пристроившейся с ним рядом. Андрей немного взгрустнул, представив, что ему предстоит сделать несколько поездок по городу: найти и вызвать на внеплановую работу взамен прогульщиков ничего пока не подозревающих людей — составителей поездов, их помощников и регулировщиков скорости вагонов (так с недавнего времени называли башмачников). Но в грусть он впадал, как оказалось, зря. Все, кто должен быть на смене, в красный уголок сегодня пришли, и — редкий случай из жизни посыльного — бегать по вызовам не пришлось.
— Пофысло тебэ с утра, тай Бох, чтопы и вечер так пыл… Не напился нихто,— сказал улыбающийся Франц, разглядывая в журнале список ночной смены.
— Да не должны,— предположила тоже довольная Раиса.— Получку неделю назад получили, пропился, кто хотел, уже, а до аванса ещё неделя…
— Тай Бох, тай Бох… — лепетал старший нарядчик, перелистывая страницы амбарной книги своего имени.
Волжский немец Франц в начале Великой Отечественной войны прибыл в Сибирь спецэшелоном из Саратовской губернии. Был он молод и горяч и за нарушение спецпереселенческого режима схлопотал срок по политической статье. Отбывал в здешнем лагере, а освободившись, остался в городе, пришёл работать в контору станции. Вначале разнорабочим, потом за красивый почерк стал нарядчиком.
— А как твой тэла газетный? Что пышешь? — неожиданно обратился Франц к Андрею, отложив журнал.
— Да так… — смутился вначале было Андрей, но, вспомнив, что Франц человек серьёзный и если спрашивает о чём-то, то не ради праздного разговора, признался: — За очерк тут взялся про ветерана войны с завода по ремонту дорожно-строительных машин, но как-то не пошло: всё наивные слова в голову лезут, всё банальщина какая-то…
— Пойтёт! — улыбнулся Франц.— Ты целовэк творческий. Правыльно, что сомневаешься, нэ халтура дэлаешь… Я-то снаю, как там халтура дэлают. Общий слов ищут. Я сам в лагерь был — в газет лагерный пысал. «За рэконструкций» назывался…
— «За реконструкцию»,— сказал Андрей.— Знаю. В прошлом году пятьдесят лет со дня выхода первого номера в редакции отметили.
— Мэня на юпилей приглашал,— гордо поднял голову Франц, вставая из-за стола.— А ты тавай учись журналистыка. Талатн у тэпя ест… Всё чытаю, что пишешь… Молодец, корошо пишешь. Вотка бы толка не пил…
— Да не буду больше! — махнул Андрей.
Возле Франца с Раисой, за разговорами, он провёл ещё около часа и вышел на улицу, когда совсем рассвело.
Небесам, видать, надоело посыпать землю снегом, и теперь было видно, как из-за тяжёлых облаков силится пробиться солнышко. От старого вокзала до нового, по всему перрону, люди в оранжевых жилетках с деревянными лопатами скребли снег и грузили его на тележки, двигаемые маленьким станционным трактором. Диктор объявила о скором прибытии утреннего поезда, идущего от Енисея к северному берегу Байкала, и из вокзала к первому пути, мешая снегоуборщикам, потянулись пассажиры с сумками и чемоданами. Снегоуборщики, понимая, что работать им сейчас не дадут, решили сделать перекур и, собрав лопаты в одно место — возле виадука, оставили орудия труда под присмотр вызвавшегося охранять добровольца и потянулись в здание вокзала. Тракторист перекуривать не собирался — отцепил тележки и погнал трактор на пункт приёма и сдачи багажа.
Пока на станции готовились к прибытию поезда, Андрей перебросился несколькими фразами с литовцем Вилюсом — «ответственным за бесперебойную работу виадука», как в шутку характеризовал его отчим Андрея — Анатолий Васильевич. Много лет и зим Вилюс подметал и чистил от снега переход над железнодорожными путями. А ещё он был мужем двоюродной сестры матери Андрея. Его дочь Светка была одногодкой Андрею. Как и Франц, Вилюс отбывал по молодости срок в местном лагере, тоже говорил с акцентом и на родину возвращаться тоже не собирался. У Андрея всегда вызывали улыбку воспоминания о том, как Вилюс пил водку. Наклонившись над столом, вставлял гранёную пятидесятиграммовую рюмку в рот, а потом резко опрокидывал голову назад. Так он пил и на свадьбе Андрея с Алёной.
Как, кажется, недавно это было!
Будто всего несколько дней назад, встречая вечерний северный поезд, спешащий от Байкала к Енисею, Андрей увидел впервые Алёну. Недолгие ухаживания, свадьба, рождение Саньки — всё промелькнуло будто за один день. Да и не только это. С этого самого вокзала Андрей когда-то уезжал на службу в армию, сюда же, на тот же железнодорожный путь, с которого тогда уходил поезд, вернулся он четыре с половиной года назад. «Наверное, не только рельсы, но и шпалы под ними не успели поменять». Ещё раньше, когда Андрей учился в школе, в пятом классе, они с матерью поехали на зимние каникулы в Москву и в Ленинград. Отец их провожал в морозные зимние сумерки. Андрей помнил, что было это первого января. Они встретили Новый год и поехали. Поехали в валенках, одевшись по-зимнему, и потом, в столице, где пешеходные дорожки посыпались солью и снег таял, шлёпали по лужам в промокшей обуви. Правда, мочили ноги недолго: прогулявшись по Красной площади, забежали сначала в ГУМ, а затем в ЦУМ и купили ботинки ему и сапоги матери. Сибирские же валенки сдали в камеру хранения, вместе с подарками для сестёр и отца. В город на Неве они ехали налегке, почти как жители европейской части страны, преследуя в основном экскурсионную цель. Правда, и там не обошлось без покупок для дома, коробок и сумок.
«А вокзал всё тот же: и двери эти тугие, и часы над ними, и стрелки на часах… Да и люди… Кассирша одна, сколько помню, тут всё время работала и сейчас работает…»
Узнав, как здоровье тёти Маруси и Светки, и получив ответ: «Всё корошо»,— Андрей поспешил сообщить Вилюсу, что у него лично и в семье тоже всё нормально, и, простившись, пошёл дальше, думая, что ему делать: вернуться домой или зайти к наркологу в больницу? Решив пройти через вокзал, он специально остановился возле билетных касс в надежде увидеть старую кассиршу. И увидел её. А увидев, вдруг поразился: она уж и не такая старая! Может, немного, лет на пять, старше его матери, которой этим летом, в августе, исполнится сорок пять.
Выйдя к улице Транспортной, где обычно останавливался следующий к шпалозаводу и проходящий мимо железнодорожной больницы автобус, Андрей неожиданно для себя решил пойти к деду с бабушкой. Перейдя улицу, Андрей прошёл между двумя недавно выстроенными зданиями — гостиницей и Домом быта, пересёк Старобазарную площадь и вышел на улицу Партизанскую, на известный в городе вино-водочный магазин «Партизанский». Домах в пятнадцати от него стоял уже более полувека небольшой домик Николая Григорьевича и Анны Веденеевны — родителей покойного отца Андрея. А на другом конце этой улицы, за Домом связи и железнодорожной баней, был дом самого Андрея. Наверное, поэтому и выбрал он такой маршрут.
И дед, и бабушка были дома. Дед, как всегда в последние годы, вышел отворить внуку ворота, а затем по привычке лёг на кровать. Подложив две подушки под спину, он почти сидел на железной кровати, поверх покрывала, в брюках и в тёплой байковой рубашке от нижнего китайского белья, не имеющей воротника. Бабушка стряпала пельмени.
— Вовремя ты,— улыбнулась она внуку.— Сейчас, сейчас поставлю варить.
— А Игорь на работе сегодня? — спросил Андрей, сняв полушубок и усаживаясь на деревянную крашеную скамью со спинкой и подлокотниками, называемую дедом диваном.
— Да нет, с ночной он сегодня. К Алику, другу, пошёл. Там вчера именины были… — пояснила бабушка.
— У них там каждый день именины! — крикнул из комнаты дед.— Лишь бы выпить лишний раз...
— Слышит ведь,— полушёпотом сказала бабушка, кивнув в сторону деда.— А притворяется иногда: ничего не слышу, мол…

Игорь, младший брат отца Андрея, после очередного ухода от жены жил «на задворках», в выстроенном им из шпал домике. Отслуживший железной дороге, пропитанный креозотом стройматериал. Игорь оббил стены снаружи и внутри вагонкой — тоже уже бывшими в употреблении дощечками, списанными после ремонта вагонов и контейнеров. Сколько помнил себя Андрей, столько и существовал под черёмухой, перед калиткой в огород, домик. Сначала это была дощатая летняя кухня, потом к ней приросла ещё одна стена, между стенами засыпали опилки, и получилась засыпушка, и только лет пять назад, когда Игорь окончательно понял, что семейная жизнь его не удалась, он, не разбирая засыпушку, сложил вокруг неё домик из шпал. Некоторое время старая постройка находилась внутри новой. Дед прозвал домик крепостью, которую «из пушки не пробить», а когда друзья дядьки стали называть строение «броневиком», дед и тут не растерялся, переименовав «броневик» в «браневик» — от слова «браниться». Конечно же, подвыпившие мужики, приходившие к Игорю «на брагу», и бранились там, и ругались разными непечатными словами, и даже — Андрей был свидетелем — чуть не разодрались однажды, но то, что происходило внутри «крепости-броневика-браневика», навряд ли было слышно на улице. Стены его точно были звуконепроницаемы, и чтобы достучаться до закрывшегося в «броневике» Игоря, нужно было колотить изо всех сил в маленькое окошечко со стороны огорода. Когда же хозяин спал там пьяным, то не помогало и это — «крепость» оставалась неприступной. Не поменял домик названия и так же оставался неприступным для стучащихся в него и после того, как Игорь «вынес» засыпушку из шпального строения, но засыпал там пьяным. А пьяным же или слегка выпившим Игорь бывал часто. Потеряв после сорока смысл жизни, он находил утешение в изготовлении хмельного напитка — браги да в выплёскивании своих мыслей на бумагу. Выплёскивание, как правило, проходило тут же, в «браневике», при помощи авторучки и общей тетрадки. Обычно Игорь брался за изложение мыслей либо с утра, пока не выпил, либо чуть под хмельком. Записывал он не каждый день, но когда начинал, его трудно было остановить. Около трёх десятков общих тетрадок по девяносто шесть листов каждая, исписанных мелким почерком с иллюстрациями — подклеенными на страницу фотографиями автора, хранились тут же, в «браневике», под одной из полок, и, бывало, иногда, поймав лирическое настроение, хозяин читал свои записи гостям. Гости делали вид, что слушают с интересом, хотя не всегда это было так. Чаще зашедшим к Игорю не было выхода: либо пить и слушать, либо уходить после двух кружек. Большинство предпочитали пить и слушать. Некоторые даже вступали в обсуждение прочитанного. Таких Игорь уважал больше и даже оставлял ночевать возле фляги, за что читал им свои записки и во время ночной пробудки, и на следующее утро. Несколько раз дядька зачитывал главы из тетрадки и племяннику. Раза два Андрей ночевал в «браневике» и тоже принимал живое участие в обсуждении прочитанного. Мнение племянника для Игоря было особенно ценным, ибо он почитал и высоко ценил литературные способности Андрея.
Каждый раз Игорь заводил брагу для дальнейшего процесса — выгнать из неё самогон. Но сколько бы раз дядька ни настаивал в алюминиевой фляге месиво из воды, дрожжей и сахара, до четырёхдневной кондиции (именно столько, по мнению Игоря, нужно было браге, чтобы из неё можно было гнать более крепкий напиток) оно не выстаивало. Уже на третий (а то и на второй) день хозяин обязательно снимал пробу, и начиналось…
Уходя в ночную смену — на дежурство по ремонтно-восстановительному железнодорожному поезду,— Игорь прихватывал с собой трёхлитровую баночку. Когда это случалось, то смена проходила легко и весело. Он угощал брагой напарника, всю ночь говорил громко и вдохновенно, а утром нередко возвращался домой не один. Дня два потом непрерывно хлопали ворота дедова дома, и знакомые ветерану гражданской войны и не знакомые ему люди проходили под лай собаки через двор, прямиком к огороду, и исчезали в «крепости-браневике», выскакивая оттуда на минутку-другую — добежать до туалета или помочиться тут же, под черёмухой. Иногда из «браневика-броневика» выходил и сам Игорь. Чаще для того, чтобы взять из дому что-нибудь закусить. Дед ворчал, иногда ругал сына в открытую, но в целом проявлял терпимость, а бывало даже, находясь в хорошем расположении духа, сам заходил в «браневик» и с полчасика-часик общался с более молодым поколением.
Дед был родом из Калужской губернии. Семилетним ребёнком привёз его вместе с матерью Анной Борисовной и сестрой Полиной в Сибирь отец Григорий Тимофеевич. Инженер-железнодорожник ехал вместе с семьёй строить Транссибирскую магистраль, и судьба забросила его на небольшую сибирскую станцию между Енисеем и Ангарой, где он и застрял до конца своей жизни. Его временно расквартировали на этой, тогда ещё маленькой, железнодорожной станции, с учётом, что он будет выезжать в командировки, и дальнейшей перспективой перевода в губернский город. Григорий Тимофеевич года три выезжал в инспекционные и рабочие поездки до Забайкалья — на восток и до Кузнецка — на юго-запад. Николай Григорьевич нередко ностальгически вспоминал и рассказывал внуку с улыбкой и блеском в глазах, как возвращался его отец из поездок — всегда с подарками: «от зайчика — для Коленьки и от лисички — для Поленьки». Но глаза деда потухали, едва речь заходила о ранней смерти первого переселенца их фамилии на сибирскую землю. Однажды из поездки отец не приехал — его привезли поздним холодным ноябрьским вечером, уже неживого и без подарков. В дороге он простудился и заболел. Дело дошло до горячки. Ни врача, ни фельдшера поблизости не оказалось, и Григорий Тимофеевич, как Лев Николаевич Толстой, умер в доме начальника станции, при вокзале небольшого городка. Было ему едва за сорок. После смерти мужа инженерша Анна Борисовна в родные края не вернулась. Благо, из хорошего ведомственного дома на Юго-Западной улице никто выселять её не собирался. Более того, железнодорожное ведомство назначило семье пенсию «за потерю кормильца». Денежного пособия хватало тридцатипятилетней вдове на содержание себя и детей. Сестра деда, Полина, была старше брата на пять годков. Достигнув совершеннолетия, похорошевшая, она вышла замуж на сына ссыльного поляка, родившегося в Сибири и названного на русский лад Сашей. Андрей застал ещё живым деда Сашу — балагура и любителя быть в центре любой компании. Умер он в середине шестидесятых. А баба Поля оказалась долгожительницей, не дотянув до векового юбилея четыре с половиной года. Дед же, Николай Григорьевич, пошёл по стопам отца. В шестнадцать лет его взяли посыльным в контору станции, собирались было отправить в железнодорожное училище, но тут разразилась Первая мировая война, и он попал, по ходатайству благосклонно относившихся к памяти отца железнодорожных чиновников, в училище другое — юнкерское. В училище и застали Николая Григорьевича обе революции 1917 года. Если после первой мало что изменилось в распорядке юнкеров, то после второй у командования вначале наступила растерянность: никто толком не знал, что такое делается в Питере и Москве. Занятия, однако,— и практические, и теоретические — продолжались, и последующие события — создание Добровольческой армии, восстание сосланных в сибирский плен чехов, словаков, а также встречающихся среди них румын и мадьяр,— подтолкнули командиров к решимости: юнкера оказались в армии Колчака.
Несколько месяцев в конце 1918-го и начале 1919-го годов провели они в коротких боях, скорее — стычках с Красной Армией, с отрядами мятежных военнопленных, выбивали из деревень людей, прозванных партизанами и бандитами. Их рота и другие подразделения квартировали неделями в деревнях, недалеко, в десяти-пятнадцати верстах от железной дороги. К лету 1919 года подошли близко к станции, где жили мать и сестра Николая Григорьевича. Сопротивление партизан усиливалось, их агитаторы ночами расклеивали листовки на воротах домов и магазинов. Агитация не проходила даром, и в рядах военных сначала шёпотом, а потом громче стали спрашивать: «За что воюем? С кем воюем?» Однажды прибыл к ним специальный отряд. Люди эти держались особняком и уходили куда-то тихо, часто ночью или на рассвете. «Они выполняют особое поручение»,— доходили слухи до бывших юнкеров. А вскоре выяснилось: отряд выполнял карательные операции против местного населения. Выявляли сочувствующих партизанам, пытали и расстреливали. Как рассказывал Николай Григорьевич внуку, однажды, войдя в одно село, они обнаружили в одном из амбаров несколько окровавленных трупов замученных насмерть людей — мужчин и женщин, с вырезанными на теле пятиконечными звёздами. В ту же ночь несколько человек из их роты вместе с винтовками ушли из расположения и не вернулись. Их назвали дезертирами, предателями, уверяя, что они перешли к партизанам. Как выяснилось чуть позже, все они были родом из этих мест. Разговоры, однако, среди военнослужащих на разложение в их рядах дисциплины продолжались, а партизанское движение разрасталось, и уже ходили слухи, что солдаты и младшие командиры группами переходят на сторону большевиков. Брожения в умах начались и среди офицеров роты. А после того, как с десяток замученных трупов они нашли в очередном селе, стихийно возник митинг, и большая часть роты проголосовала за то, чтобы перейти к партизанам.
Рассказывая сыновьям и внуку об этом эпизоде своей жизни, Николай Григорьевич не вдавался в подробности, говорил, что они всей ротой оказались сначала в составе партизанского отряда, а потом некоторые из них пошли служить в Красную Армию и воевали до полной победы советской власти. До полной победы воевать деду не пришлось. Его, как бывшего железнодорожника, не то чтобы привлекли, а скорее, отправили работать на станцию. А он и не был против. При новой власти восстанавливал повреждённые железнодорожные пути, ремонтировал паровозы. Вместе с ним и многие железнодорожники из числа служивших на станции до революции остались на своей прежней службе. После утверждения новой власти станция стала разрастаться. Построили дополнительные пути, расширили паровозные мастерские, переименовав их в депо, открыли вагоноремонтные мастерские, стали возводить кирпичные двухэтажные дома, выстроили новую общественную баню, клуб для железнодорожников. Вот эти два объекта — баня и клуб — особенно были дороги Николаю Григорьевичу. Инициативного молодого человека новая власть стала продвигать на руководящие места. Так, в середине двадцатых годов деда Андрея назначили заведующим железнодорожной баней, а в конце тридцатых — заведующим клубом железнодорожников. Уже работая завбаней, Николай Григорьевич женился. Как-то, зайдя в сапожную мастерскую набить подковки на свои всегда начищенные, сверкающие сапоги, бывший юнкер, красный партизан и уже потомственный железнодорожник, увидев красавицу — юную дочку сапожника Веденея, партизанившего вместе с ним, едва не лишился рассудка и уж точно — потерял покой. Девушку звали, как и его мать, Анной. Несмотря на то, что Аннушке не исполнилось и шестнадцати лет, Николай Григорьевич ждать не хотел и отправил к Веденею ближе к празднику Покрова Пресвятой Богородицы своих сватов. Веденей сопротивляться не стал. Сказал вначале, больше для порядку, что, мол, молода ещё замуж, но, глянув на жениха — стройного двадцативосьмилетнего заведующего баней в новом пиджачке, хромовых сапожках, подумал что-то своё и, махнув сразу обеими руками, словно отгоняя бесов, сказал: «Да ладно уж… Отдаю Нюрку Кольке. Садитесь к столу!» Со свадьбой не тянули — сыграли накануне ноябрьских праздников.
— Видишь, как батя женился? Даже не поухаживал за матерью,— говорил иногда в присутствии деда и бабушки подвыпивший Игорь.
— Как это не поухаживал? — возмущался дед.— Почти неделю ходил к воротам, чуть ли ночевал возле дома.
— Как же, ночевал он! — уже негодовала бабушка.— Дня три всего покрутился у дома. Меня караулил. К воротам даже не подпускал. Я было с полными вёдрами иду, а он нет чтобы принять вёдра, помочь,— встанет преградой и не даёт прохода. А мне тяжело, плечи болят — вёдра-то полные. А ему — хоть бы хны. Стоит себе — балаболит.
— Ничего я не балаболил! — отвечал дед.— Я замуж тебя звал. А вёдра свои могла тогда и поставить. Там скамейка хорошая была.
То, что скамейка хорошая, Андрей знал. Крепкий и по нынешним временам столетний дом этот находился на соседней улице, и жил в нём с семьёй брат бабушки Степан Веденеевич.
Николай Григорьевич привёл молодую жену в дом матери. Правда, жили они там недолго. С полгода. Новая власть хотя и хорошо относилась к своим партизанам, но вот сменившееся железнодорожное начальство всё-таки на хороший ведомственный дом имело свои виды. Заведующему железнодорожной баней предложили выстроить дом новый, а служебный отдать под жильё начальству паровозного депо. Домик на углу улиц Партизанской и Рабочей бригада станционных строителей возвела без малого за два месяца. Начали сразу после майских праздников и закончили в конце июня. Покраску полов и побелку сделали Анна Борисовна и Полина Григорьевна. Анна Веденеевна была тогда уже на сносях и, едва её привели в новый дом, родила сына. Мальчика назвали Николаем. Рождение сына и новоселье решили объединить в один праздник, и в воскресный июльский солнечный день в ограде нового дома, под молодой берёзкой и рядом с только что посаженным деревцем черёмухи, собралась большая компания родных и знакомых. Установили большой сколоченный из досок стол, скамейки, и…
Начало традиции отмечать праздники «под берёзкой, у черёмухи» было положено именно в тот летний день 1926 года.
Правда, рождение второго сына, Евгения, отметить на свежем воздухе не пришлось. Родился он в декабре следующего года, за две недели до смены отрывного календаря, постоянно висевшего на одном и том же месте — в комнате под большой рамкой с семейными фотографиями. Зато третий сын, Игорь, тоже порадовал: появился на свет в августе, когда старшему, Николаю, исполнилось уже тринадцать. И снова было весело и шумно под разросшейся черёмухой в ограде дома Николая Григорьевича. За минувшие годы, от рождения первого сына до появления третьего, произошли некоторые события в семье партизана гражданской войны. И два из них, не считая печального — смерти Анны Борисовны в начале тридцатых годов, во многом повлияли на дальнейшую жизнь семьи. Глава семейства был переведён железнодорожным начальством на повышение — стал сначала заведующим железнодорожным клубом, а когда их село объявили городом, железнодорожники переименовали клуб в Дом культуры и издали приказ, по которому Николай Григорьевич назначался директором ДК. Это — первое и приятное событие. А вот второе стало совсем неприятным: на шестом месяце беременности Анна Веденеевна, переходя по узкому мостку через ручей, оступилась, упала и подвернула ногу. Падение это отразилось и на позвоночнике, и Анна Веденеевна, хотя и удачно потом родила и могла ходить, но до конца жизни передвигалась с трудом — опираясь на палочку или на стены дома.
А потом была война, названная Великой Отечественной. Николая Григорьевича оставили в тылу, определив его место работы как «стратегическое». Во всяком случае, так говорил дед, когда внук спрашивал его о войне. Но, став постарше, Андрей начал понимать, что деда, скорее всего, не взяли на фронт по возрасту. Работы в ДК железнодорожников во время войны было много. Через станцию шли эшелоны, некоторые задерживались на запасных путях по нескольку дней, и небольшой коллектив Дома культуры обеспечивал культурную программу. Вот тут и проявились в полной мере организаторские способности Николая Григорьевича. Он собирал по всему городу «артистов» — играющих на гармонях и балалайках стариков, поющих баб и старух и подпевающих им подростков, сам лично проводил репетиции и составлял концертные номера. Конечно же, это было сложнее, чем добывать уголь, дрова, музыкальные инструменты или — как раньше, в бане,— мыло для прачечной и машинки для стрижки в парикмахерскую. Но директор ДК справлялся. Много лет потом вспоминали участники тех концертов свои выступления и диву давались, как они могли в то время задорно петь и плясать — голодные, раздетые, ничего, кроме чая да редких обедов «за счёт предприятия», не получающие за свои выступления. А ведь могли. И мог Володька Зорин — ровесник старшего сына Николая (тоже участвовавшего в самодеятельности — поющего в хоре) — отплясывать вприсядочку и выделывать коленца. Кто его учил и где, для всех было загадкой, которую так и не разгадали, потому что, замеченный проезжающим в поезде и попавшим на концерт руководителем Краснознамённого ансамбля, уехал Володька в Москву и стал настоящим артистом. Отъезд Володьки Зорина под новый 1944 год имел три последствия для Николая Григорьевича. Первое — радостное: его наградили от имени начальника железной дороги Почётной грамотой «за подготовку кадров для фронта»; второе — с грустинкой: ДК лишился ведущего артиста; и третье — печальное: вслед за Володькой рванул в столицу его сын Женька. Рванул без предупреждения — собрал котомку, написал записку: «Еду бить фашистов» — и уехал на поезде-товарняке в западном направлении. Печальное событие ещё больше подорвало здоровье Анны Веденеевны; стал задумчивым и нередко бывал рассеянным после этого и сам Николай Григорьевич. Старший же сын Николай всю войну работал в вагоноремонтных мастерских, и когда осенью 1944 года стали призывать его ровесников, он было тоже собрался на фронт, но ему, как говорили тогда, «дали бронь». Так и остался отец Андрея работать в мастерских до конца своей жизни. Больше двадцати лет был дед Андрея директором ДК железнодорожников. Получил знак отличия «Почётный железнодорожник», трудовые медали. Не оставлял своей должности Николай Григорьевич ещё года три после того, как оформил пенсию. И не оставлял бы её, наверное, ещё лет несколько — начальство не желало лучшего директора, но за год до рождения Андрея случилось с ним несчастье. Его саданул рогом в живот одичавший соседский бык Султан. Разъярённый, долгое время находившийся на привязи бык, освободившись от пут, проломил загон и вырвался на улицу. Сломав изгородь, здоровенный бычара помчался по улице, свернул на площадку, где играли ребятишки. В это время Николай Григорьевич шёл с работы домой. Увидев бегущего быка, не растерялся — попробовал было его остановить. Схватил жердину с первой попавшейся изгороди и бросился навстречу разгневанному Султану, намереваясь напугать его и заставить остановиться. Но бык останавливаться не собирался, увернулся от жердины и, не сбавляя хода, подцепил директора Дома культуры на рога, протащил его метров семь и скинул у дороги. По разъярённому, не желающему усмиряться Султану открыли огонь стрелки военизированной охраны, когда он вырвался на перрон вокзала, разогнал пассажиров и пошёл было в атаку на паровоз и пассажирские вагоны. Бык был убит на железнодорожных путях, возле строящегося виадука. На то, как его вытаскивали на перрон с помощью канатов и колёсного трактора, а затем грузили на тракторную тележку, собрались посмотреть сотни любопытных. История эта долго была самой обсуждаемой в городе и даже была описана на страницах местной газеты. Николая Григорьевича же увезли сначала в железнодорожную больницу, сделали первичную операцию, а затем отправили в областной центр — в больницу дорожную. Султан задел рогом деду кишки, и некоторую часть их в больнице директору ДК удалили, поставив взамен, по самой передовой в то время технологии, искусственный заменитель — «капроновую кишку», как говорил сам дед. Операция прошла удачно, и хотя Николай Григорьевич вернулся из больницы худым и бледным, стал разборчив к пище, внешне он не выглядел больным. Ходил на рыбалку (один раз в половодье двое суток просидел на дереве, пока вода не ушла), ездил на лечение в Кисловодск. Время от времени деду выдавали в больнице направление «в область», и он уезжал на плановую операцию — по его выражению, «для замены или прочистки капрона». А дядя Женя пропал для семьи на долгие годы. Бабушка уже не думала увидеть его ни живым, ни мёртвым, молилась постоянно, ворожила, наливая в воду расплавленный воск, а затем, достав причудливую фигуру, разглядывала отражающуюся на стенке тень и плакала тихо. Грустил и Николай Григорьевич, когда речь заходила о пропавшем, родившемся не летом, как остальные его дети, а зимой сыне. Он давно знал пристрастие жены к разного рода гаданиям и молитвенным шептаниям. Ещё до войны она бралась заговаривать у малышей грыжу и успешно это делала. Николай Григорьевич вначале часто выражал недовольство, когда Анна Веденеевна бралась за очередной целительный сеанс, терпеть не мог, когда в его дом приходили больные женщины и приводили своих детей, но в конце концов смирялся, начиная понимать, что знахарство для Анны Веденеевны — её часть жизни, которая ему не принадлежит. А когда же вернулся сам после операции и месяца полтора ещё не мог выходить из дому, Анна Веденеевна стала лечить его травами и заговорами, и он почувствовал вдруг облегчение, поверил в её способности окончательно и больше не препятствовал жене.
За пятьдесят с лишним лет не было года, чтобы кто-то не собирался под теперь уже разросшейся и поднявшейся метра на полтора над крышей «браневика» черёмухой, у скромной и по-прежнему кажущейся молодой берёзки. И именины, и приезд родных, и разные праздники. А уж День железнодорожника особенно. Праздник железнодорожников всегда шумной компанией родственники отмечали только в доме Николая Григорьевича. Даже если была пасмурная погода, празднование не отменяли, а переносили в избу. Небольшая комната дедова дома удивительным образом вмещала в себя всех пришедших. За три составленных один к другому стола усаживалось до сорока человек. Андрей помнил эти шумные компании с первых своих сознательных лет. На праздники, или, как их называли взрослые, гулянки, приводили с собой детей. Двоюродные и троюродные братья и сёстры Андрея бегали из кухни в комнату, а если позволяла погода — играли во дворе и на огороде. Детей было много, но почему-то только одного Андрюшу ставили на табуретку и заставляли читать при всей честной компании разные стихотворения. А стихотворений он знал немало. Первые из них начал рассказывать, как только научился говорить, изумляя не только маму, папу, бабушку с дедушкой, но и всех, кто слышал его выступления: родных, соседей, знакомых. На маленького Андрюшу, декламирующего стихи и при этом живо размахивающего руками, приходили и даже приезжали посмотреть из ближайших деревень родственники, знакомые родственников, знакомые знакомых и соседей. Правда, не всегда пришедшим и приехавшим за десятки километров удавалось увидеть и услышать выступления юного декламатора. Андрюша, что называется, за просто так, по заказу («по заявкам», как говорил дед), не выступал. Трудно сказать, что соображал в четырёх-пятилетнем возрасте мальчик, но взрослые, в первую очередь родители, заметили: юный чтец отказывается выступать, когда людей послушать его собирается немного, но охотно соглашается и даже вызывается сам, если вокруг него не менее десятка человек. Взрослые быстро нашли и причину феномена маленького Андрюши. Мать его, Валентина, между делом любила петь песни из кинофильмов и читать вслух со школы запомнившиеся строчки, а сынок, между прочим, их запоминал и, подрастая, начал сам воспроизводить услышанное и запавшее в память. Вот так вроде бы просто объясняли некоторые Андрюшин феномен, хотя они же были в растерянности и терялись с ответом на вопрос: а почему же другие дети и родные сестрёнки Андрея, также слышавшие с детства стихи и песни, не поступали так же, как он?
— Тут что-то особенное! — улыбаясь, будто зная разгадку, с гордостью за внука-первенца говорил дед Николай Григорьевич, потряхивая над головой указательным пальцем правой руки.
Некоторые захмелевшие родственники, забавы ради, пытались было переориентировать чтеца на пение. Первым, кто хотел этого, был его родной дядька — Евгений, воскресший и вернувшийся под крышу родного дома. Захмелев, он кричал иногда стоящему на табуретке Андрею:
— Давай песню!
И часть мужской компании подхватывала призыв:
— Спой, Андрюха! Выдай песню!
Поначалу Андрюша смущался, опускал голову и, спрыгивая с табуретки, уходил из комнаты, давая всем понять: петь он не будет и стихов сегодня читать тоже больше не намерен. Некоторые из компании, желающие продолжения выступления Андрюши, бросались вслед за ним — уговаривать, но Андрюша был непреклонен: отмахивался и не поддавался. Понимая, что концерт действительно окончен, компания возвращалась к тому, зачем собралась: к питию и разговорам. И всем уже казалось, что требование сменить чтение стихов на пение было лишь шуткой дяди Жени. Но время от времени на очередном застолье история с требованием песни повторялась и заканчивалась один в один — сорванным выступлением чтеца стихотворений.
Так было раза три или четыре, и, может быть, шуточки дядьки с компанией в адрес Андрюши вошли бы в привычку и останавливали бы каждое его следующее выступление, но однажды в ответ на призыв спеть чтец вдруг, сделав паузу, громко сказал:
— Я не Магомаев!
Этим неожиданным высказыванием, после минутной тишины, а затем дружного хохота компании, Андрюша дал понять всем раз и навсегда, что он выступает только в разговорном жанре. И долго потом родственнички во главе с дядей Женей гадали: сам ли Андрей придумал это сказать им, или его кто-то подучил? Подозрение падало на родителей, главным образом на отца, но ни отец, ни сын ни признаваться, ни оправдываться не желали. А мать же просто отмахивалась от вопрошавших:
— Ничего я ему не говорила. Он и сам умный: порой так скажет, что хоть на месте падай!
Выступления Андрюши на гулянках продолжались, и когда он стал школьником — учился в первом и даже во втором классе; ну а потом как-то сошли на нет. Наверное, мальчик подрос и не вызывал уже всеобщего умиления в компаниях. Его пробовали заменить подрастающими сестрёнками и братьями из числа двоюродных и троюродных, и даже родную сестру Олю ставили на табуретку, но такого успеха, какой имел Андрюша, кандидаты в его преемники у слушателей не достигали. «Не дотягивают»,— определял бывший директор Дома культуры железнодорожников, когда видел, как детишки мямлили что-то неслышное для остальных себе под нос или, бодро начиная, вдруг забывали слова, обрывали выступление и больше не рисковали.
— Андрюшка такой один! — гордо заявлял Николай Григорьевич на правах хозяина и старейшины рода всем своим гостям, главным образом глядя на сына Евгения.— С него толк будет. Не то что с некоторых. С малолетства по каталажкам мыкаться не будет.
Про каталажку-тюрьму дед говорил не для красного словца. За четырнадцать с лишним лет отсутствия на родине сын его Евгений, так и не добравшийся в 1944 году до фронта, но доехавший до столицы, дважды в этих самых каталажках успел побывать. В первый раз — когда он связался с беспризорной шпаной из числа, как и он, бегущих на фронт добровольцев-патриотов. Война заканчивалась, Красная Армия освобождала Европу, и сотни юнцов 15-18-летнего возраста, притормозив в Москве, сбивались в шайки. Патриотизм в их крови остывал, а желудок и подрастающий организм требовали пищи, и добровольцы начали промышлять по столичным вокзалам и рынкам, становясь уголовниками. Сын партизана гражданской и директора ДК небольшого городка в Сибири, понимая, что на фронт уже не попадёт, решил податься на родину отца, в Калужскую область. Добравшись до Киевского вокзала, он познакомился с двумя сверстниками-уральцами, те угостили его хлебом, печеньем, дали выпить водки, папироску и пригласили пойти на дело. В скольких делах он принял участие, Евгений ни родителям, ни родственникам не рассказывал, говорил только, что был пойман на месте преступления во время ночной кражи магазина в Замоскворечье, отдан под суд и отбывал первый срок в лагере уголовников, где-то под Подольском. Во второй раз Евгений Николаевич «топтал зону» в Калужской области, куда он всё-таки решил добраться, освободившись из лагеря. Но доехал только до Калуги, и то уже не вольным пассажиром, а в сопровождении двух милиционеров. В поезде он попытался стащить пиджак у соседа по плацкарте — как говорил, с толстым кошельком в кармане,— но далеко не ушёл. Его догнали в тамбуре лихие ребята-пассажиры, скрутили и выдали милиции. В общем, из четырнадцати проведённых вдали от родины лет восемь дядька Андрея провёл в неволе. В родительский дом он вернулся уже далеко не тем юнцом, что тайно уезжал на товарном поезде. Приехал хотя ещё и молодым человеком, но уже со зрелым взглядом на жизнь и уголовным прошлым. Зрелый взгляд его всегда цепко схватывал всё, что лежало без должного присмотра, и бедному Евгению стоило неимоверного труда сдержать себя, укротить руки и не прихватить чужую вещь. Сдерживать себя получалось не всегда. Как он сам потом признавался, несколько сумок и чемоданов он всё же «с умом, толком и расстановкой» стащил у пассажиров-ротозеев на вокзале. Вещи прятал в лесу, часть из них продавал барыгам или менял на водку и самогонку. Пил он мало, но иногда крепко, и однажды, потеряв бдительность, попался, предлагая краденый пиджак (снова пиджак!) на базаре. На базарного барыгу, которому дядька предложил пиджак, как оказалось, уже положили глаз милиционеры, заподозрив его в торговле спиртным. И едва Евгений, договорившись о цене, отдал мужичку пиджачок, взяв взамен две бутылки самогона, и причастился в закутке стаканчиком, как появились трое в милицейских фуражках, подкатила машина, и продавец и покупатель поехали в отделение. Там выяснилось, что пиджачок ворованный, есть заявление пассажира о краже, и…
И уголовное прошлое дяди Жени приобрело форму настоящего и будущего ещё на шесть лет. А Андрей подрастал, принимал и познавал окружающий мир, начиная понимать, что жизнь не ограничивается их квартирой в большом деревянном тринадцатиквартирном доме, домом деда с огородом и черёмухой, школой. Что где-то есть большие города и широкие реки, и одна из рек называется Леной, и там, на её берегу, отбывает срок его дядька Евгений. Не один раз Андрюша был свидетелем, когда дед, отвечая на вопрос, где его средний сын, говорил:
— На Лене, лес пластает…
Несколько раз Андрей находил на карте эту большую сибирскую реку, тянувшуюся по Иркутской области и Якутии, и старался представить, на каком её участке может готовить лес его дядька.
Последний срок дядя получил, когда Андрей был дошкольником, а вернулся — племянник перешёл в пятый класс. Андрей запомнил тот день летний день, когда дядька пришёл к ним в гости в пятиэтажный дом, где они тогда жили, что стоял рядом с новым зданием госбанка, между железнодорожной больницей и шпалозаводом. Пришёл с подарками, на вид уставший, но радостный, в сопровождении подвыпивших деда и Игоря. Запомнил Андрей, как они все стояли тогда на балконе, взрослые о чём-то громко говорили. С балкона и из окон третьего этажа были видны очистные сооружения шпалозавода и большая труба, из которой зимой и летом стекала мутная, отливающая зелёными и синими бликами вода. Стекала прямо в пробегающий ручей, а оттуда в небольшое озеро, в котором, по словам деда, когда-то водилась рыба и, до появления шпалозавода, садились у берега пролетающие утки. Гладь и рябь озера, сколько помнил Андрей, всегда были мутными, а берега каждый год всё больше зарастали камышами. Дядька смеялся, шутил, говорил с блеском в глазах о том, что наконец-то понял жизнь и ошибок молодости не повторит. Отец Андрея кивал ему, давая понять, что, мол, верю и со всем, что говоришь, соглашаюсь. Кивали словам дяди Жени, показывая, что тоже соглашаются с ним, и мать Андрея, и младший брат отца — Игорь, и только Николай Григорьевич, видимо, не разделял их оптимизма. Улыбался, где-то кивал, но Андрей заметил: дед грустит, думая о чём-то и переживая.
О чём грустил тогда, в тот запомнившийся Андрею день, дед, внук так и не узнал. Если о дяде Жене, то напрасно. Последний срок действительно изменил дядьку. А может, возраст сказался, и стал Евгений Николаевич мудрее, и больше он опрометчивых поступков не совершал. Поумнел, в общем. Устроился на работу: сначала в строительно-монтажный поезд, но, быстро смекнув про выгоду, перебрался слесарем на мясокомбинат, одаряя иногда родственников редкими сортами колбасы или сортами обычными, но по сниженным ценам. Женился. Жена была не только его ровесницей и работала там же, на мясокомбинате, но и звали её так же — Женей. Тётя Женя появилась в поле зрения Андрея ещё при жизни его отца. Жила она в пригороде, там, куда через несколько лет повезёт впервые Андрей Алёну и где сохранилась единственная в районе церковь. Туда и переехал жить дядя Женя. Правда, церквушка его не интересовала, а вот завод по производству технического спирта, называемый гидролизным…
Сам дядя спиртиком не баловался, но, покупая его у заводских дельцов по самым низким расценкам, разводил его до сорока градусов и продавал под видом водки особо жаждущим после закрытия и до открытия вино-водочных магазинов. Он по-прежнему не дружил с законом, но был осторожен и не попадался. Через несколько лет семейной жизни он уговорил уже немолодую жену бросить работу, продать скромный домик и перебраться в город, что стоял западнее по Транссибу, на берегу большой сибирской реки и назывался Енисей-град. В Енисей-граде дядюшка сначала сам устроился сантехником в ЖКО, затем помог устроиться в эту же контору тётушке, определив её дворником, и добился служебного жилья в двухэтажном деревянном домике, который года через два пошёл под снос, и, естественно, все жители его были переселены в новые благоустроенные квартиры, которые уже не считались служебными.
Новое жильё дядя с тётей получали после возвращения Андрея из армии, накануне его знакомства с Алёной. И здесь, смекнув о выгоде, дядя Женя через мать зазывал Андрея к себе, обещая устроить на работу и прописать. Если бы Андрей согласился, то в результате сноса они получили бы двухкомнатную квартиру. Андрею в то время было не до дядиных идей и переездов, и он проигнорировал предложение.
— Зря,— сказал при встрече ему дядька,— имел бы своё право на жильё.
Тогда Андрей и эти слова дяди пропустил мимо ушей.

Бабушка разлила по тарелкам пельмени с дымящимся бульоном и пригласила внука с дедом к столу. Едва сели, послышался стук ворот, лязганье металлического затвора.
— Ну вот... Идёт… — пробурчал дед, имея в виду Игоря.
И действительно, дверь широко отворилась, и в проём её не вошёл, а влетел младший брат отца.
— Андрюха! Здорово, племяш! — едва прикрыв за собой дверь, бросился к племяннику дядька.
— А дверь кто затворять будет? — прикрикнул на него дед, сидевший ближе всех к двери.— Не лето на дворе!
— Ой, прости, батя, прости! — едва успев пожать руку вставшему навстречу дядьке Андрею, Игорь развернулся, подскочил к двери и с силой потянул её на себя.— Ну вот, мороз больше не пролезет.
Дед молча почерпнул на ложку несколько пельменей. Было видно: он недоволен, и в первую очередь тем, что Игорь выпивши.
— Ну чё ты, батя, ворчишь всё? Недоволен… Всё нормально. По весне, ближе к маю, дом начнём ремонтировать. Фундамент подниму… — Игорь подставил табуретку к столу, сев между отцом и племянником.
— Поднимешь ты!..
Николай Григорьевич поднялся, взял свою тарелку и понёс её в комнату. Сел к столу там, давая понять, что не собирается разговаривать с пьяным сыном.
— Вот ты!.. — изумился Игорь.— Сказал, подниму — значит, подниму. Ребята помогут с работы. Андрюха вот придёт. Придёшь, Андрюша?
Андрей кивнул.
— Ну вот… — вздохнул Игорь, глядя то на поставленную перед ним тарелочку с пельменями, то на Анну Веденеевну.
Было видно: он не остановится на выпитом сегодня.
— Сделаете вы… — снова заворчал из комнаты дед,— пять лет уже каждое лето талдычит: подниму, подниму фундамент, а как лето…
Игорь хотел что-то ответить отцу, но Анна Веденеевна одёрнула его за рукав, и он, махнув рукой, стал есть пельмени.
Горячие пельмешки, в меру поперчённые, с плавающим в бульоне лучком, так пришлись по вкусу Андрею, что он не отказался от добавки. Не отказался от дополнительной поварёшки и Игорь, уже успокоившийся и замолчавший. Пришёл за добавкой и дед, тоже уже спокойный и даже улыбающийся. Улыбался дед, глядя на то, как аппетитно управляется с бабушкиным кушаньем внук.
— А нет ничего вкуснее бабушкиных пельменей, правда, Андрюха? — спросил он внука, подмигнув.
— Правда,— согласился Андрей.— Я, в армии когда был, часто вспоминал бабушкины пельмени.
— И я вспоминал,— оторвался от тарелки Игорь.
— Дрова-то дома есть? — спросил дед внука, помня, что тот два дня назад приходил за дровами, жалуясь на то, что обещанную машину дров ему не везут уже две недели.
— Да пока не привезли… — вздохнул Андрей.
— Ну, выбери там с поленницы сухеньких да увези саночки,— разрешил дед.
Андрей кивнул.
— Я помогу тебе,— сказал Игорь, когда с пельменями и чаем с черничным вареньем было покончено и Андрей стал собираться.— Выберу хороших полешек.
Попрощавшись с дедом и бабушкой, в сопровождении дядьки Андрей вышел во двор.
Солнышко, наконец-то пробившееся из-за туч, отражаясь в белизне снега, сразу заслепило глаза.
— Разгулялся денёк-то,— сказал Игорь и, загнав собаку в будку, проводил племянника под навес, где в несколько рядов были уложены наколотые дрова.
— Давай санки, сейчас с верхом нагрузим,— сказал дядька и, не дожидаясь, когда Андрей возьмётся за верёвочку больших кованых санок с кошёвкой, сам подтянул стоявшие тут же санки ближе к дровам и стал укладывать поленья.
Наложив приличную горку, Игорь перетянул дрова верёвкой в трёх местах — повдоль и поперёк — и вручил верёвочку от саней племяннику:
— Ну вот. Вези.
Он проводил Андрея до ворот.
— Жаль, тебе сейчас нельзя пить,— вздохнул Игорь, открывая ворота.— А то бы бражку попробовали. Третий день уже пошёл, как поставил. Не хотел начинать, но тут у Альки водки принял, добавить требуется. А чё мне? Два выходных впереди… — то ли перед племянником, то ли перед собой начал оправдываться Игорь.
— Да нельзя мне… — сказал Андрей.— И лечусь, и неохота…
— Ну и правильно,— сказал Игорь, открывая ворота пошире.
— Ладно, пойду,— сказал Андрей, натягивая верёвку санок и стараясь осторожно выкатить их через неширокие ворота.
Однако выйти он не успел. Едва Игорь распахнул ворота, как из-за палисадника на тропинке появились Стас с приятелем.
Двоюродный брат Игоря и тоже дядька Андрея, Стас последнее время жил одиноко, сменил несколько мест работы, нередко был гостем «браневика». «У него нюх на брагу,— говорил Игорь Андрею.— Только поставлю — он тут как тут. И откуда узнаёт только?»
Вот и сейчас Стас не промахнулся.
— Во-о! И Андрюшка тут! — обрадовался Стас, пожимая руки племяннику и брату.— Здорово, Игорь!
— Да здоровее, чем ты, видали! — сказал Игорь и спросил лукаво: — Ты к матери?
— Зачем к матери? К тебе! Говорят, у тебя брага есть.
— Кто говорит? — спросил серьёзно Игорь.— Никто тебе сказать не мог. Наобум идёшь. Так вот: брага только вчера поставлена, и это просто сладкая вода. Приходи послезавтра. Я вечером с работы приду, и попробуем.
— Дай сейчас хоть по кружке,— не сдавался Стас.— Мы с Виталей помираем с похмелья.
— Ну, это не ко мне, это в магазин… Выше по Партизанской… — сказал Игорь.
Он явно не был настроен угощать брагой Стаса с приятелем.
— Ну братуха, Игорёк. Ну вспомни: я ж тебя не один раз выручал… — взмолился Стас.— Ну хоть по кружечке. Вот и Андрюшка с нами посидит…
— Я не могу,— сразу отреагировал Андрей.— Мне сегодня к врачу надо… Ещё и за ребёнком потом в детский сад…
— Ты что, от запоев лечишься? — спросил Андрея до того молчавший Виталий.
— Да вроде того… — кивнул Андрей.
— В железнодорожной? — снова спросил приятель Стаса.
Андрей кивнул ещё раз.
— Давно?
— Две недели как на сеансы хожу.
— Пора разряжаться,— сказал со знанием дела Виталий.
— Нет, нет, нет! — замотал головой Андрей.
— Да не в том смысле. Я тебе не про выпивку говорю,— улыбнулся Виталий,— не бойся ты так. Начинай пить капустный рассол. Хорошей квашеной капустки, солёной можно, ешь каждый день помаленьку, и тетурамчик рассосётся. Понял?
Андрей кивнул.
— А у меня есть капуста. Хорошая. Хочешь, Андрюха, угощу? — сказал вдруг Игорь.
— Вот-вот! — обрадовался Стас.— Пошли. Андрея капустой угостишь, нас брагой, и посидим хорошо. А то держишь в воротах. Не май же на дворе. Замёрзли уже.
— Пойдём? — сдавая, казалось, ещё минуту назад незыблемую позицию, предложил Андрею Игорь.— Посидишь с нами с часок, капусты поешь…
— Ну нет. Не сейчас. Дел много,— стал отказываться Андрей, в душе сомневаясь: а может, зайти, посидеть с мужиками, поговорить, время ещё есть, но, глянув на санки с дровами, решил всё же не идти.— Печку дома топить надо. Алёнка на смене, Саньку забрать…
— Ладно,— согласился Игорь.— Отдохни от выпивки, займись лучше творчеством, а мы пойдём брагу пить.
Он пожал руку Андрею. Стас и Виталий обрадованно и спешно тоже стали прощаться с ним, помогли выкатить санки на дорогу и махали вслед, пока он не вышел на Партизанскую улицу.
Андрей пошёл по краю проезжей части. Улица в этом месте проходила через ручей, берега которого были заболочены, и не имела пешеходных дорожек. В разгар дня на этом участке пешеходу нужно было быть осторожным: грузовые автомобили шли едва ли не сплошным потоком, и нередко приходилось идущему пешком останавливаться и даже сходить на обочину, чтобы пропустить автотранспорт. Особенно неприятно было это делать зимой, когда по обочинам лежал глубокий снег. Но на этот раз Андрей удачно проскочил неудобный участок, встретив лишь пару навстречу идущих «Магирусов». Ну, вот уже и улица Суворова, налево — городская площадь, направо — военкомат, прямо — узел связи с электронными часами, дальше — железнодорожная баня, и наконец — родная четвертушка.
Проходя мимо узла связи, Андрей глянул на часы. Они показывали начало второго: день был в самом разгаре. Выгрузив поленья в сенцах, Андрей занёс охапку дров домой, положил у печи.
«Рано ещё, наверное, топить,— подумал он.— До шести часов всё тепло выветрится. Часа через два растоплю, а пока до больницы схожу. Чем раньше вколют укол, тем быстрее отмучаюсь».
Железнодорожная больница была недалеко. Её территория начиналась сразу за стадионом ПТУ. Между двумя заборами — училища и больницы — Андрей пошёл по улице имени Валентины Терешковой к поликлинике.
Возле кабинета нарколога сидели несколько человек. Андрей занял очередь за бывшим помощником машиниста Лаповым, переведённым по причине прогулов и пьянства в подсобные рабочие на строительство нового цеха локомотивного депо. С Лаповым Андрей несколько раз работал в одной смене, и, было дело, выпивали они после работы пару раз. В общих чертах историю болезни помощника машиниста Лапова, приведшую его к наркологу, Андрей знал, как и Лапов знал историю болезни Андрея.
Врач-нарколог Галина Георгиевна пациентов долго не задерживала. Кому укол, кому таблетка, два-три общих вопроса, и — следующий. Пациенты заходили в кабинет, не снимая верхней одежды.
— А можно мне укол сегодня пропустить? — спросил врача, войдя и поздоровавшись, Андрей, не надеясь получить согласие.
— Что, тяжело? — глянула сквозь стёкла очков на пациента Галина Георгиевна.
— Тяжело,— вздохнул Андрей.— Ногу тянет потом, спать не могу… А мне теперь по городу бегать приходиться — вызывать людей на смену.
— А выпить не тянет? — спросила врач, глядя Андрею в глаза.
— Нет! Что вы! — восторженно заговорил Андрей, не отводя глаз.— Я теперь даже запах спиртного не переношу! Один на меня дохнул в автобусе два дня назад, так меня чуть прямо там не вырвало.
— Ну, это хорошо,— одобрительно кивнула Галина Георгиевна.— Так и должно быть. Ладно, пойду тебе на уступки: пропустим один укол. Придёшь послезавтра, а там посмотрим.
— Спасибо! — засветился Андрей.
— Спасибо скажешь через год после лечения, если продержишься, все искушения преодолеешь,— сказала нарколог, провожая его до двери.
Андрей вышел за территорию больницы, раздумывая: идти домой или…
«Может, до матери сходить? Зайду, попью чаю, а потом — домой, печку топить».
Он знал, что мать сейчас на работе, но дома должна была быть сестра Лена — студентка медицинского училища. Дом матери находился среди десятка других пятиэтажек в районе жилой зоны завода по ремонту дорожно-строительных машин, называемой заводским посёлком. Туда и решил идти Андрей.
Он пошёл по пешеходной дорожке мимо больничного забора, но теперь уже со стороны улицы Гагарина — одной из главных автомобильных и пешеходных артерий городка. Главной она была по правую сторону железной дороги, если ориентироваться по направлению на столицу. По левую сторону от железной дороги, разделяющей город на две части, была другая главная улица — Кирова. Её официально считали центральной городской, ибо вдоль неё располагалось несколько административных зданий, включая районный совет, райисполком и райком партии. Но городской совет, горисполком и горком партии находились на правой стороне города, едва ли не на его окраине, напротив, не так давно сооружённой здесь площади, объявленной центральной городской, как положено, с памятником танку Т-34 и трибуной для руководителей города. Площадь оживала дважды в год, в мае — первого и девятого числа. Пестрела флагами в День солидарности трудящихся и содрогалась от поступи военных на День Победы. В эти дни оживали и многие улицы города. Колонны двигались от райисполкома по Кирова, потом мимо стадиона и парка уходили в тоннель под железной дорогой, выныривали на свет возле дома отдыха локомотивных бригад и шли по улице полководца Суворова, пересекая улицу космонавта Гагарина, на городскую площадь. На улице Гагарина, помимо больничного забора, каменного гастронома и ряда кирпичных двух-, трёх- и пятиэтажных жилых домов, ничего административного не было, но все жители правой стороны города, включая руководителей, считали её главной. До Октябрьской революции, да и после, вплоть до тридцатых годов, улица эта называлась Харинской, по фамилии сибирского купца, имевшего дом в начале улицы и лихо пролетавшего на пролётках и бричках вдоль по Харинской. Была улица с тех ещё времён всегда ухоженной и выглядела достойнее других. В тридцатых годах Харинскую назвали именем всем известного героя гражданской войны, однако вскоре бывший командарм Красной Армии попал в немилость, и улица получила имя другого героя борьбы с белым движением в России; но не прошло и полгода, как и этот командир-орденоносец был объявлен врагом народа, лишён наград и расстрелян. Власти города быстро дали улице нейтральное название, переименовав в Широкую. Улица на то время действительно была шире всех других улиц правой и левой частей города и более двадцати лет официально именовалась Широкой, хотя в народе звалась по-старому — Харинской. И только когда в космос полетел Юрий Гагарин, решение властей назвать бывшую Харинскую именем первого космонавта Земли совпало с энтузиазмом населения. Новое название сразу прижилось и начисто вычеркнуло все бывшие. Через пять лет после последнего переименования пересекающей Гагарина улице Шлакоблочной решено было дать имя первой женщины планеты, взлетевшей в космос, и теперь Андрей, выходя из дома, нередко шёл по Терешковой до Гагарина, чтобы там, на перекрёстке улиц космонавтов, решить для себя, по какой дороге идти ему дальше.
И вот он шёл в три часа пополудни 12 января 1983 года по улице родного городка, носящей имя Гагарина. Прошёл вдоль больничного забора, мимо пятиэтажек, мимо дома его детства и ранней юности, вышел было уже к ручью, называемому теперь Креозоткой, и вдруг решил свернуть на бывшую Спортивную и зайти к дому матери с другой стороны.
Улица Спортивная, как и Транспортная, и ещё несколько других, появилась в городе после того, как в состав населённого пункта перешли постройки, а если точнее, бараки бывших поселенческих зон политических ссыльных. Зоны закрыли, политических отправили домой, а бараки передали городу. Бараков было много, они занимали приличную территорию вдоль железной дороги от шпалозавода до железнодорожного вокзала, подступая к улице Гагарина. Осталось на этой площади и здание управления зоной. Военное начальство сменили гражданские руководители (в большинстве — бывшие военные), а в бараки вместо подневольных поселили молодых строителей. Поскольку вольные строители занимались тем же, чем и до них бывшие жители бараков,— строили железнодорожные пути, структура в целом не поменялась, изменили только название организации: зашифрованной казённо-номерной дали романтическое имя — «Ангарстрой», а безымянным проулкам между бараками придумали названия, объявив их новыми улицами города. Одна из них почему-то стала Спортивной. Именно на ней построили первую в городе пятиэтажку, в которую поселили лучших строителей «Ангарстроя», в числе которых оказалась мать Андрея. Переезжая в новый дом накануне пятидесятилетия Октябрьской революции, отец отметил, что «не прошло и пяти лет, как они снова заехали на территорию зоны», имея в виду то, что семейная жизнь их начиналась в одном из бараков по улице Шлакоблочной. Андрей помнил некоторые моменты из барачной жизни: небольшой огородик под окном; продуктовый магазин с торца одного из бараков, возле которого всегда толпился народ; длинный, плохо освещённый барачный коридор, по которому уходила однажды в больницу мать, спрашивая их, детей — сына Андрея и дочь Ольгу:
— Ну, кого вам принести: Лену или Лёню? Братика или сестрёнку?
Андрей кричал:
— Лёню! Лёню!
Ольга говорила, как всегда, тихо и со слезами, не в силах перекричать брата:
— Лену, Лену…
И, освещая тусклый коридор радостными улыбками, через несколько дней мать с отцом принесли домой Лену. Было это почти двадцать лет назад.
А улица Спортивная полностью оправдала своё название, когда в первую городскую пятиэтажку въехали дети ангарстроевцев. В первое же лето на пустыре образовалось футбольное поле нестандартных размеров, с нестандартными воротами на нём, запрыгал по земле и молодой травке мяч, и… Через два года образовалась дворовая футбольная команда «Заря», стойко отстаивающая честь двора на своём поле, а когда приходилось, то и в разный уголках города. Ещё через два сезона «Заря» приняла участие в городских соревнованиях на приз «Кожаный мяч» и заставила считаться с собой известные детские команды города, упорно продвигаясь к пьедесталу. Сыграв нулевую ничью в финальном матче с не знающим поражений «Сибиряком», переиграла его в серии одиннадцатиметровых ударов. Правда, к тому времени улица юных футболистов уже не называлась Спортивной. В канун очередной годовщины Октябрьской революции ей дали имя полузабытого командира местных партизан, под командованием которого сражался с колчаковцами дед Андрея.
Андрей улыбнулся, вспомнив футбольное детство и то, как он, продолжая традицию взрослеющих футболистов «Зари», набирал в команду двенадцати-тринадцатилетних ребятишек из ближайших домов. Благо, город рос, появлялись новые пятиэтажки, в новых домах подрастали новые футболисты. Ещё два сезона, до ухода Андрея в армию, «Заря» была лидером детского футбола в городе, занимая в соревнованиях только первые места. Андрей был тренером на детских турнирах и игроком на юношеских. Юношеская сборная города, в составе которой он играл левого полузащитника, заняла четвёртое место на первенстве области: начав турнир с впечатляющих побед, неожиданно, владея большим преимуществом, обидно проиграла в полуфинале по пенальти и, расстроенная, затем уступила игру в матче за третье место явно более слабому сопернику. Тем не менее, взрослые футбольные разряды молодые ребята получили, и Андрей уходил в армию спортсменом-разрядником. Правда, и его спортивный разряд, и его футбольные способности остались невостребованными в течение двух армейских лет. Служил он в дальнем полку, у границы, и утешением было то, что солдатам разрешали играть в футбол в свободное от службы время. А после армии Андрей уже больше времени отдавал творческой стороне своей жизни, разделяя её со стороной бытовой, потом семейной и, нередко бывало, праздной. Первые два года он играл в местных командах, с одной — «Локомотивом» — даже выиграл кубок отделения железной дороги, но уже той первой детской любви к футболу он больше не испытывал.
Внизу бывшая Спортивная улица заканчивалась дорогой, ведущей к новому микрорайону. Когда-то здесь, за частными домами, начиналась полевая дорога. Она шла мимо пшеничных полей к лесу и Грибановой горе, названной так по имени ещё одного местного богатого человека, имевшего там до революции заимку. На эту гору ходили в конце мая почти все ребятишки их двора. Пили воду с родника, пекли прошлогоднюю картошку на костре. А ближе к августу «на Грибашку» водила Андрея с сестрой мать — «по грибы да по ягоды». Про ягоды Андрей не помнил, а вот с грибами домой они возвращались всегда. Не зря, наверное, гора всё-таки называлась Грибановой.
По бывшей Спортивной Андрей снова вышел на Партизанскую, теперь уже в самом её окончании. Последний дом заканчивался за Креозоткой, на горке, и сразу за ним улица обрывалась, упираясь в небольшую Шпалозаводскую улицу, за которой уже начинался пятиэтажный заводской посёлок. В общем, Партизанская улица вела Андрея и к своему дому, и к дому матери, и к дому деда.
Проходя через мостик над ручьём, Андрей вспомнил недалёкое время, когда они засиживались допоздна за бутылочкой-другой с другом Хилем, а потом Гена провожал его домой. Проводы обычно затягивались до дома Андрея, от крыльца которого шёл уже обратно провожать Гену Андрей. Бывало, дело заканчивалось уже на рассвете, вот на этом самом мостике через Креозотку, по подсчётам Геннадия, являющимся серединой пути от Гены к Андрею и наоборот.
Мысль о друге неожиданно приняла реальную окраску: едва Андрей вступил в окружение пятиэтажек, как из подъезда одной из них не вышел, громко хлопнув дверью, а выплыл Хиль.
— О-о-о! — увидев Андрея, приплясывая, с распростёртыми руками, держа в одной из них разводной ключ, а в другой верхонки, стал подходить к нему Гена.— Андрюха! Сколько зим…
Чёрная кроличья шапка Геннадия была сдвинута набекрень, лицо растянулось в улыбке, смолистые усы-скобочки приняли на физиономии форму буквы «П», которая в старом русском алфавите имела название «покой». Покой и радость выражала вся фигура сантехника завода по ремонту дорожно-строительных машин. Андрей ещё на подходе друга догадался, что тот уже принял какое-то количество спиртного, а когда попал в объятия Хиля, понял, что тот не на шутку пьян.
— Андрюха, дружбан! Сто лет тебя не видел! Ты где пропал? Спрашиваю у твоей матери: мол, где, а она толком ответить не может.
— Да здесь я… Куда ж мне деваться?.. — осторожно убирая с плеча руки Хиля, сказал Андрей.
— Ну и хорошо, что здесь! — Гена легонько ударил ладонью в плечо друга и неожиданно пригласил: — Пошли сейчас ко мне. Я тут закалымил немного у одного инженера: коньяк французский, крабы в банке, икра, шоколад. Он по загранкам мотается. Привёз импортную сантехнику: смесители, краны… Я ему поставил. Прикинь: никого не позвал… Меня! — Гена сунул ключ в карман телогрейки и хлопнул себя в грудь.— Позвонил на работу, отпросил у мастера. Нет, не отпросил, чё я говорю, наряд оформил и привёз на «жигулёнке». Я ему за час всё сделал — всю работу провернул. Теперь до завтра свободен. Ну ты же меня знаешь: просто так понты колотить я не буду. Всё оформил ему как надо. И он молодец — угостил меня по полной программе и с собой ещё дал…
— Хорошо,— сказал Андрей, подумывая, а не проводить ли ему Гену до дома.
— Пойдём, проводишь,— снова обнял его за плечо Хиль.— Я один сейчас. Надюха на работе, дети вечером со школы придут, они у меня обе в продлённую группу ходят. Пойдём, посидим спокойно, как раньше. Вспомним молодость!
— Я ж в завязке, Ген… — вздохнул Андрей.— Прохожу курс лечения. Сейчас в самом его эпицентре.
— А я что, тебе пить предлагаю? — Геннадий развёл руки.— Посидишь рядом, пока я пить буду, а ты крабов попробуешь, чаю попьёшь…
— Ладно,— кивнул Андрей, и они пошли к дому Хиля.
Дом Хиля был тут же — за следующей пятиэтажкой. Жил он здесь с семейством третий год, а до того делил жилплощадь с тёщей в деревянном трёхквартирном доме недалеко от территории завода, имея огород и отдельный вход в свою отдельную комнату и отдельную кухню. Именно там частенько случались застольные встречи Гены и Андрея (иногда с подключением тёщи), заканчивающиеся, как правило, затемно, и именно оттуда шёл Хиль каждый раз провожать друга. Несколько встреч было и в новой квартире Гены. Андрей помогал ему с переездом и потом бывал не однажды, но долгих застолий уже не получалось. К тому времени друзья трудились на разных предприятиях, что, скорее всего, и было причиной их теперешних нечастых встреч.
Дома, в тепле, Гену развезло ещё больше. Он не успел даже налить коньяк из французской бутылки, а его уже повело. Резать сало, открывать крабов и наливать коньяк пришлось гостю. Андрей усадил хозяина за кухонный стол, поставил перед ним наполненную рюмочку.
— Давай пей да поспи ложись, а я чуток посижу и пойду. К матери зайду ещё.
— Ничего я спать не буду! — встрепенулся вдруг утухший было Гена, обвив длинными пальцами рюмку с коньяком.— Наливай себе чаю!
Андрей налил чаю, сел напротив.
— Ну, за тебя, дружбан! — сказал тост Хиль и опустошил рюмку.
— Будь здоров,— ответил Андрей, подцепив на вилку крабовое мясо и протягивая другу.
Друг закусил прямо с вилки, прожевал, потёр руки.
— Эх, Андрюха! А помнишь, как мы, бывало…
— Помню… — подтвердил Андрей, действительно вспоминая дни трёх-четырёхлетней давности: и беседы за столом у Гены дома, и выпивки в заводском скверике, а то и на травке возле заводской столовой после получек, и путешествие в вечернее время в железнодорожный ресторан, и хождения вместе с Геной на стадион.

Особенно памятным был поход в ресторан. Андрей тогда ещё не был женат и однажды нежарким летним вечером решил заглянуть к другу. Друг был на огороде, занимался поливкой из шланга подрастающих овощей. Друзья постояли немного у калитки, выяснив, что у Андрея есть пять рублей, а у Гены пятьдесят копеек. Дома, конечно, у Гены было больше, но он домой идти не хотел, предчувствуя: если зайдёт, то жена и тёща обязательно дадут ему новое огородное задание. Гена трудился в огороде налегке — в брюках и тапочках. Оголённый торс его был бронзовым от загара, грудь — волосатой. Хиль одной рукой то поглаживал себе грудь, то разглаживал смоляные усы, а другой держал поливочный шланг. С утра и почти весь день было прохладно — потеплело лишь к вечеру, но Андрей, выходя на прогулку, на всякий случай оделся с запасом — на олимпийку набросил ещё и пиджачок. Гена прикинул пиджачок на себя. Костюмчик приятеля оказался ему коротковат как по длине, так и в рукавах, но это не смутило старшего товарища — у него уже созрел план. Пока Андрей обходил огород, Гена скрутил шланг, осмотрелся; убедившись, что за ним не наблюдают, перелез через невысокий заборчик за туалетом. Друзья — Андрей в олимпийке, а Гена в его пиджаке,— отправились прямиком к автобусной остановке. Понимая, что специализированные водочные магазины уже закрыты, а работающий до десяти вечера гастроном торгует только сухим вином и дорогим коньяком, они логично решили ехать в открытый до часу ночи вокзальный ресторан.
В начале девятого вечера молодая кондукторша автобуса, уже не чувствуя ног, сидела неподвижно на первом сидении, лицом к салону, и редкие пассажиры шли с оплатой к ней. Друзья уселись на заднее сидение «ЛиАЗа», и Гена, достав из грудного кармашка Андреева пиджака заводской пропуск, помахал кондукторше: «Проездной!» Та отвернулась, давая понять, что ей всё равно.
Гена решил зайти в здание вокзала со стороны перрона:
— Пусть они думают, что мы с поезда.
«Они» — это и работники ресторана, которым, как полагал Андрей, было всё равно, с поезда они или нет,— лишь бы платили, и дежурный наряд милиции, которому всё равно не было, ибо ходили слухи, что загреметь в милицию подвыпившему человеку на вокзале проще, чем где бы то ни было в городе. «Ребята сейчас на хозрасчёте,— помнится, пояснял одноклассник Андрея, белокурый Пантелеев.— За каждого доставленного и оформленного пьяного им по три рубля платят. Вот и стараются: кто больше натаскает за смену. И ходить никуда не надо: магазины закроются — люди сами на вокзал к ресторану идут, а тут эти охотники. Бамц! — и ты на нарах ночуешь. Я это хорошо знаю: сейчас там бывший наш корешок с посёлка «5-й километр» зажигает сержантом. По кличке Кунька». Попасть к Куньке и ночевать на нарах Андрей с Геной не хотели, да и трезвые навряд бы ночевали там, но слышали, что уж очень хитрыми были вокзаловские менты — пропускали людей в ресторан беспрепятственно, а сами караулили у выхода. Бывало, опять же по слухам, Кунька и его сослуживцы выявляли выпивших, заставляя дышать им в лицо. В общем, Гена решил подстраховаться, и приятели, обогнув здание вокзала, зашли в ресторан со стороны перрона. Ресторан был открыт. Ни Куньки, ни других милиционеров в обозримом пространстве вокзаловского интерьера не было, и друзья, потянув на себя большую тугую ресторанную дверь, оказались в питейном заведении. Мог ли тогда подумать, представить себе Андрей, что через полтора-два месяца здесь же, на вокзале, недалеко от ресторана, подвыпивший, не боящийся ни Куньки, ни ночёвки на нарах, он встретит судьбу — Алёну? Конечно же, нет, а потому без лишних церемоний он и вошёл без ностальгии вслед за Хилем в здание вокзала через историческую, со стороны перрона, дверь.
Четыреста граммов водки в графине и два капустных салата обошлись им в четыре шестьдесят. Народу в ресторане было мало: кроме них, ещё три-четыре посетителя.
— А у вас тут музыка есть? — спросил Гена молодого официанта.
— Магнитофон.
— Включи там нам на сдачу какую-нибудь приятную музычку,— попросил Хиль.— А то мы с другом пятый день в поезде, а там только про железную дорогу поют.
Паренёк по имени Саша кивнул, и, пока друзья разливали и решали, за что пить, из-за стоечки бара полилась приятная мелодия.
— Поль Мориа! — узнал Гена. Улыбка озарила его счастливое лицо, глаза заблестели.— Молодец, Санёк! — похвалил он официанта и предложил держащему уже наполненный до половины фужер Андрею: — Ну, давай… Чтоб всё у нас хорошо было…
Они выпили по одной, потом по второй, съели салаты, за разговором не заметили, что музыка утихла. Вспомнил про неё Гена, когда официант, проходя мимо них, как бы между прочим спросил:
— Ребята, это не ваш поезд отправляется?
— Да нет, Санёк! — живо отозвался Хиль.— Мы с пересадкой тут у вас… Наш только ночью пойдёт… А ты ещё музыку поставить можешь?
Санёк остановился и, глядя на Хиля, стал переминаться с ноги на ногу.
— А! — догадался Гена; запуская поочерёдно руки в карманы брюк, он вытащил пятьдесят копеек, положил полтинник на стол.— Держи, друг. Поставь нам что-нибудь такое же.
— «Смоки» подойдут? — спросил Санёк.
— А кто они — «Смоки»? — не понял Хиль.
— Английская группа,— пояснил официант,— самая популярная в Европе сейчас.
— Подойдут! — сказал Андрей.— У меня дома пластинка гибкая есть с их записью, с «Кругозора». Нормально.
Гена развёл руками:
— Ну, раз друг говорит… Давай, Санёк, «Смоков».
Мог ли тогда предположить и Гена Хиль, что через каких-то полгода он принесёт на свадьбу друга не что иное, как такой же самый журнальчик «Кругозор» с гибкой пластинкой, и будет танцевать под британскую музыку до упаду?
После «Смоков» официант по собственной инициативе поставил новые записи Юрия Антонова. Друзья опустошили графинчик, но уходить не торопились, увлечённо обсуждая предстоящий матч высшей лиги по футболу: «Динамо» (Киев) — «Спартак» (Москва).
— Я тебе говорю: в Киеве «Динамо» разнесёт «Спартак»,— уверял поклонник киевлян Хиль никогда не сочувствовавшего «Спартаку» и болеющего за другое, московское, «Динамо» Андрея.— Опять киевляне чемпионами будут!
— Посмотрим ещё… — только и мог сказать ему Андрей, понимая, что, кроме «Спартака», действительно никто не может составить в этом чемпионате конкуренцию киевскому «Динамо».
Почти удовлетворённые выпитым, увлечённые разговором, они не обратили внимания на появившегося в ресторане сержанта в летней милицейской рубашке и тёмных очках.
— Куда едем, товарищи? — спросил сержант, неслышно подойдя к их столику.
Друзья остановили беседу и глянули на подошедшего. Гена — развалившись на стуле, как на диване. Андрей — с недосказанным словом на устах. Что-то знакомое было в облике милиционера. Несмотря на тёмные очки и форму, Андрей узнал в нём парня с посёлка «5-й километр». Он был года на два старше Андрея. Во всяком случае, когда Андрей с Пантелеевым учились в шестом классе, парень этот с рыжеватыми волосами учился в восьмом. Говорил он быстро, называл Пантелеева Вовиком, носил под мышкой портфель-папку и один раз даже, насколько помнил Андрей, играл с ними в футбол. Запомнился он Андрею более всего тем, что бегал по полю как заведённый, суетясь, часто без толку кричал, чтобы дали ему и только ему пас, и высоко задирал ноги, пытаясь остановить летящий мяч. Андрей несколько раз был в гостях у Пантелеева в посёлке «5-й километр», славившемся в городе тем, что на его территории располагался стационар городской больницы, где лечили кожных и венерических больных. Длиннющий деревянный барак был предметом шуток в городе. Попавший туда считался чуть ли не изгоем: «Он на пятом лежал…» Причём большинство горожан и знать не хотели, что, кроме венерических болезней, там лечат и кожные. Псориаз, например. Кроме «венерического барака», посёлок «5-й километр» был известен складами чёрного металла «Вторчермет» и железнодорожным тупиком, где грузили лес на экспорт. Было там и небольшое футбольное поле. В один из сентябрьских ясных деньков и выбежал поиграть в футбол к бегающим по полю пацанам будущий сержант железнодорожной милиции Кунька. «Да, его все звали Кунька»,— вспомнил Андрей.
— Никуда не едем. Домой сейчас поедем,— сказал Гена, по старшинству вызывая огонь на себя.
— На «5-й километр» сейчас поедем,— вырвалось вдруг у Андрея.— Друга навестим.
Кунька снял очки, глянул на Андрея.
— Я тебя где-то видел,— сказал он, протирая носовым платочком стёкла очков.— Ты в заводском посёлке живёшь?
— Жил когда-то…
— Понял… — надев очки, произнёс сержант.— Узнал я тебя: Вовчика Пантелеева дружок. Футболист… Знаешь Вовика? Знаешь. Знакомый. А со знакомых у нас особый спрос…
Андрей с Геной переглянулись, не зная, как понимать его слова.
— Ну, вы закончили тут? — спросил Кунька.— Вижу: закончили. Вставайте тогда — пойдём…
— Куда? — снова принимая удар на себя, спросил продолжавший сидеть Гена.
— Пока на выход… — сказал милиционер.
Понимая, что отговорки и тем более сопротивление бесполезны, друзья поднялись: первым Гена, потом Андрей.
— Шесть рублей на нас заработает… — сказал, направляясь к двери, Хиль.
Он пошёл первым, за ним Андрей, потом Кунька.
В вестибюле они остановились.
— Вот,— сказал Кунька и показал на дверь,— вот выход из вокзала в сторону автобусной остановки. Давайте сделаем так: уже через минуту я вас здесь не вижу. Понятно?
— Понятно,— сказал Хиль и, положив руку на плечо Андрея, повёл его к выходу.
— Слушай, надо было у него денег занять… — опомнился Гена, едва они вышли на вокзаловское крыльцо.
— Ну ты чё? — изумился Андрей.— Он нас отпустил, а мы: дай денег. Он точно спрячет нас.
— Да не бойся ты,— уверенно сказал Хиль.— Раз не спрятал, уже не спрячет. Как его зовут?
— Кунька…
— Знаю, что Кунька, а по имени?
Андрей пожал плечами.
— Пошли,— решился Хиль и открыл тугую дверь вокзала, на сей раз со стороны города.
Много раз потом вспоминал Андрей этот случай и без улыбки вспомнить ни разу не мог. Это надо было видеть: выпивший высокий молодой человек в пиджачке не по размеру маловатом, наброшенном на голое тело, на треть с торчащими под рукавами голыми волосатыми руками, и его приятель в синей олимпийке входят на вокзал, и высокий громко окрикивает сержанта милиции, а когда тот поворачивается — загребая на себя пятернёй правой руки, кричит:
— Эй, иди сюда!
Трудно сказать, что чувствовал милиционер, но к друзьям он подошёл. Уже не так уверенно, как в ресторане, и, наверное, с внутренней опаской, но всё же держа марку.
— Что случилось?
— Да ничего,— возбуждённый Хиль приблизился к сержанту вплотную.— Как тебя зовут?
— Сержант Куницын,— ответил слегка растерянный милиционер.
— А по имени? — осмелевший Гена положил руку на плечо сержанта.
— По имени — Виталий,— сказал сержант, убирая руку Хиля.— Что случилось? Повторяю вопрос.
Гена почесал затылок и выпалил:
— Виталя, ты можешь нам три рубля занять?
Кунька, он же сержант Куницын, он же — просто Виталя, опешил. Снял очки.
— А ну пойдём,— сказал он после паузы и потянул друзей к выходу.
— Ну, вы просто — обор-зев-шие! — по складам сказал он, когда они вышли на крыльцо.— Наглые, как бараны!
— Ну а чё? — продолжал наступать на него понимающий, что терять нечего, а приобрести можно, Гена Хиль.— Андрюха часто ходит тут через вокзал… Через два дня нам дадут зарплату, он занесёт.
— А где вы сейчас что возьмёте? — спросил после минутного раздумья сержант Куницын.— В ресторан я вас больше не пущу.
— Да найдём где… — сказал Хиль.
— Найдём,— подтвердил Андрей.
Кунька расстегнул нагрудный карман милицейской рубашки, достал несколько бумажек, отыскал среди них тройку, протянул Андрею.
— Вот. Ему даю… И то потому, что в детстве с ним в футбол играл. В субботу я дежурю, тогда и приносите. Трезвые. Пьяные придёте — будете загорать в клоповнике.
— Спасибо,— ещё более возбудился Хиль, снова пытаясь обнять за плечи сержанта.
— Всё, всё, всё, всё! Разбегаемся! — отстранился очередной раз Кунька от Хиля и, не прощаясь, пошёл обратно на вокзал.
«Искать новые жертвы и восстанавливать утраченную на время тройку»,— так примерно подумали о нём друзья.
— До утра он больше заработает,— вслух выразил эту мысль Хиль.
Вечер был уже слишком поздним, где-то около одиннадцати. Понимая, что сейчас не купишь даже в гастрономе, друзья решили идти по проторённому в позднее время железнодорожному пути. Городок, на треть состоящий из железнодорожников, денно и нощно кормился от железной дороги. Лучшие продукты всегда были в магазинах железнодорожного ОРСа; дары природы — ягоду, грибы и кедровый орех — неплохо можно было продать в вагоны-рестораны проходящих поездов; там же, в вагонах-ресторанах,— правда, втридорога,— можно было купить в любое время суток и спиртное. Но знающие, экономные люди, не избалованные элитными спиртными напитками, предпочитали в позднее время идти за выпивкой не на вокзал, а подальше от него — в сортировочные парки грузовых вагонов, ибо там частенько «куковали» в ожидании формирования очередного поезда проводники с Кубани, Кавказа и из Средней Азии, сопровождающие свою винную продукцию и, как правило, торгующие вином на розлив и, как правило же, недорого. В разных местах, на разных железных дорогах страны проводников этих звали по-разному. На этой станции Восточной Сибири их называли «мишками». Если точнее, то в позднее вечернее, а то и глубоко ночное время вынырнувший из-под вагона в чётном, нечётном парках или даже на главной сортировке-горке человек спрашивал работавшего в ночную смену башмачника, составителя поездов или вагонника: где найти дядю Мишу? Это было паролем — бессменным и известным всем. Вот туда, на железную дорогу, в ближайший чётный парк вагонов, хорошо зная многолетний пароль, и отправились приятели Андрей с Геной. Хиль мял в руках полученную от сержанта Куньки тройку и вёл друга вдоль железнодорожных путей к конторе чётного парка.
Первым, кого они встретили у вагонов, был человек в оранжевом жилете, назвавшийся помощником составителя поездов. Гена спросил его про дядю Мишу, тот сначала пожал плечами, но потом, оглядев пришельцев, насколько это можно было при свете отдалённых фонарей, нерешительно заметил, что про «мишку» знает некто Лёша, и он может его позвать.
— Зови! — решительно сказал Хиль.
Помощник составителя ушёл в контору, и через минуту оттуда вышел милиционер, на сей раз в звании младшего сержанта. Нельзя сказать, что друзья испугались, но в первые минуты небольшое тревожное чувство с мыслью: «Отвязались от одного мента и нарвались на другого»,— посетило обоих.
— Что, мужики, дядю Мишу ищем? — спросил младший сержант милиции.
— Ищем! — ответил не желающий отступать Хиль.— Идём домой и по пути ищем.
— Ну и правильно,— сказал милиционер.— Могу помочь за угощение.
Друзья немного замялись с ответом. Потом Хиль сказал:
— У нас три рубля всего…
— Нормально! — повеселел младший сержант.— Пойдём сейчас в чётный парк, там кубанское вино на розлив продаётся. Рубль баночка пол-литровая. Как раз у нас по баночке на троих получается.
— Ну чё, идём? — спросил Гена Андрея.
— Пошли,— согласился тот.— Всё равно больше нигде не возьмём. Ночь уж на дворе…
— Пойдём! — сказал Хиль милиционеру.
И младший сержант милиции по имени Лёша повёл друзей через тоннель — вернее, над тоннелем,— к нечётному парку формирующихся на восток железнодорожных составов.
По пути совсем уж развеселившийся милиционер стал рассказывать анекдоты «про ментов», громко смеясь и матерясь. Не пройдёт и года с той памятной для Андрея ночи, как он снова встретит милиционера Лёшу в щитосборном посёлке по Партизанской улице, где поселится после свадьбы с Алёной. Лёша тоже будет жить там и, увидев Андрея, узнает его сразу и искренне обрадуется. Несколько раз он потом будет доставать в вечернее время Андрею и приходившему к нему в гости Хилю самогон и сам «причащаться» с друзьями. Чаще это будет происходить в доме Андрея, реже на крылечке Лёшиного дома. А ещё примерно через год Лёша неожиданно умрёт. Во время очередного дежурства он выпросит у одного из проводников вина, выпьет из баночки, дойдёт до конторы чётного парка, присядет, схватится обеими руками за живот и умрёт. Потом пойдут слухи. Разные. И то, что его специально отравили проводники, знающие уже не один год любившего выпить милиционера. Сговорились и отравили. Станут говорить и о том, что Лёша, перед тем как пить вино, принял какое-то лекарство, и оно дало реакцию на вино. В общем, Лёши, через год после первой встречи на железнодорожных путях ставшего приятелем Андрея и Гены, не станет два года спустя после их знакомства. На некоторое время ходьба по путям в поисках «мишек» поутихнет. Но ненадолго. Память у русского человека коротка, и когда горит его душа-душенька, не запугать его никакими травлеными винами.
Но это случится без малого через два года, а тогда Лёша привёл Андрея с Геной на нужный путь нечётного парка, постучал в дверь вагона, и она приоткрылась.
— Нам три баночки, земляк,— сказал Лёша, кивнув Хилю, чтобы тот отдал деньги.
Хиль протянул в щель тройку. Из вагона вытянулась рука и деньги забрала.
Кто там был в вагоне, Андрей не видел. Через несколько минут из приоткрытой двери рука протянула пол-литровую стеклянную баночку с тёмной жидкостью.
— Бери,— сказал Лёша Хилю.
Хиль взял, пригубил, подумал немного, а потом, не отрываясь, выпил до дна.
— Как? — спросил милиционер Лёша.
— Ну, нормально. Только не пойму: вермут это или портвейн какой-то?
— Да не всё ли равно,— махнул Лёша.
Рука приняла пустую баночку и через минуту протянула наполненную.
— Давай, друг,— кивнул Лёша Андрею.
Андрей взял баночку и, как и Хиль, сначала сделал глоток. Жидкость была тёплой, даже немного приторной, но пить и не задерживать тару было нужно, и Андрей, морщась, выпил всё, что было в баночке.
Едва он допил, как из вагонной дверной щели вытянулась рука и баночку забрала.
— Да нормально. Неплохое вино,— определил Лёша, выпив свою порцию. Едва он отдал баночку, дверь вагона захлопнулась совсем.
— Ну что, мужики? Приятно было с вами пообщаться. А теперь давайте: вам домой — баиньки, а мне на службу до утра. Чуть чего — обращайтесь. Спросите в парке Лёшу-милиционера. Всегда помогу, если на службе буду.
— Хорошо, Лёха. Будем знать,— сказал на прощание Хиль, похлопав нового приятеля по плечу.
Домой тогда друзья добрались часам к двум ночи. Гена ещё долго не отпускал Андрея возле подъезда материного дома, где тогда Андрей жил. Говорил о дружбе, о том, что как хорошо, что судьба их свела и что у них много общего. Гена так заговорил приятеля, что тот забыл о пиджаке и пришёл домой в олимпийке, получив за это нагоняй от волновавшейся и не сомкнувшей глаз матери.

Пока Андрей вспоминал историю с вечерним рестораном и ночным хождением по железнодорожным путям, Гена «приговорил» ещё рюмочку коньяку, пожевал краба и закрыл глаза.
— Спать будешь? — спросил Андрей.
— Давай, Андрюха, я прилягу на диван, а ты ещё посиди рядом. Телевизор включи. Не уходи так быстро… Редко видимся,— Хиль открыл глаза и попробовал приподняться, но не смог.
— Это разве быстро? Я уж минут сорок у тебя сижу, а то больше даже. Где у тебя часы? Время узнать надо. Мне ещё Саньку из детского сада забирать.
— В комнате… Там… На стене… И будильник в спальне,— сказал Хиль.
На улице стало темнеть, и сумерки через окно проникали в квартиру Гены Хиля, делая расплывчатыми предметы. Андрей, войдя в комнату, включил свет.
Яркие лампочки люстры ослепили на мгновение, и едва они полыхнули своим ярким светом, Андрей услышал отчётливо: «Шестнадцать тридцать пять!» Громко, на всю комнату.
— Гена! — позвал Андрей.
— Чё там? — отозвался из кухни Хиль.
— Ты что-то мне сказал?
— Ничё я тебе не говорил. Ты же время пошёл смотреть.
Андрей глянул на висевшие над столом квадратные часы с римскими цифрами и не успел ещё определить, сколько они показывают, как снова ясно и громко, почти басом, кто-то повторил: «Шестнадцать тридцать пять!»
Андрей почувствовал укол под сердцем и присел на край дивана, прижав сразу обе руки к левой стороне груди. Висевшие перед ним часы показывали 16.35.
— Чё там, Андрюха? — снова спросил из кухни Хиль.
— Да что-то сердце кольнуло,— сказал Андрей.— Сейчас посижу минутку.
— Сердце колет потому, что ты резко пить бросил,— говорил из кухни Гена.— А умные люди говорят: нельзя резко. Постепенно надо…
Второго укола не последовало, и Андрей, глубоко вдохнув и выдохнув, поднялся. Подошёл к столу, глянул на будильник. Стрелки его шли вровень со стрелками настенных часов.
— Ладно, Гена, извини. Закрывайся, я пойду. Время уже много.
— Ну, давай, братуха,— Гена с трудом, покачиваясь, попробовал ещё раз приподняться, но его снова притянуло к табуретке.
— Я бы тебя сейчас уложил, но тебе дверь закрыть надо,— сказал Андрей, помогая встать другу.
Опершись на плечо Андрея, Хиль вместе с гостем дошёл до двери.
— Ну, закрывайся давай,— дал ему команду Андрей и, открыв дверь, вышел на площадку.
Гена махнул приятелю рукой, Андрей ответил тем же, и дверь закрылась. Андрей подождал, когда щёлкнет замок, и ещё минутку — не упадёт ли друг за дверью, и только потом стал осторожно спускаться по ступенькам неосвещённого подъезда.

Дом матери был наискосок от нынешнего дома Хиля, и Андрей ещё из окна приятеля видел, что в большой комнате зажёгся свет.
«Ну, хорошо, раз дома кто-то есть, то я сначала пойду за Санькой, а потом вместе с ним уж зайду в гости»,— решил он и, обогнув родительский дом, пошёл по кратчайшему пути — между пятиэтажек — к шпалозаводскому детскому саду. Этот детский сад был предопределён Саньке ещё до его рождения. На свадьбе Андрея и Алёны подруга дядьки Игоря — Нинель, произнося тост, пообещала молодожёнам устроить их будущего ребёнка в ясли и детский сад. Поскольку она много лет работала завхозом шпалозаводского детского сада, то его она и имела в виду. Туда, когда подошло время, и отдали, с помощью Нинели, Саньку.
Андрей перебежал заканчивающуюся здесь, за остановкой, улицу Гагарина, вышел на Шпалозаводскую и минут через пять был у ворот детского сада. Разбор детей уже начался. Самые нетерпеливые — чаще бабушки, реже родители — развозили в основном на саночках, реже на автомобилях по домам своих ребятишек. Пока Андрей дошёл до детсада, совсем стемнело, и над крыльцом засветили большой уличный фонарь. Зайдя в коридорчик, Андрей сначала отыскал взглядом среди других свои санки, а потом открыл дверь в мир детства. Всегда — правда, не так часто,— переступая этот порог, он испытывал необъяснимый для себя внутренний порыв, восторг. Он будто попадал на другую планету, где всё было другое: свет, тепло, люди, предметы, склад жизни. Всё, кроме Саньки, который отправлялся на эту планету им и Алёной пять раз в неделю, и вживался в этот мир, и, видимо, жил в ладу с ним, пока не появлялся он или Алёна. Едва увидев родителей, Санька, не раздумывая, без сожаления бросался из этого мира: не желая знать никого и ничего, вырывал свою руку из рук нянечки или воспитательницы и мчался к отцу или матери. Так было и на этот раз. Андрея встретила у входа всегда приветливая нянечка Женя, прозванная здесь из-за своих веснушек и рыжих волос Конопушкой.
— Здравствуйте, здравствуйте,— заулыбалась, увидев Андрея, Конопушка.— Вы сегодня рано привезли и пораньше забираете…
— Да вот, решил пораньше. Мне сегодня к восьми ещё на работу, а Алёна до восьми работает, так вот оставлю пока его у бабушки, а сам пойду печь топить, а потом заберём…
Женя кивнула.
— Сейчас я вам его приведу. Сегодня он хорошо себя вёл: и кашу всю съел, и супчик в обед, и рисовал солнышко.
Андрей улыбнулся. Ему приятно было слышать лестные отзывы о сыне.
— Жаль вот только, никак говорить не научится,— посетовала, продолжая сохранять улыбку, Женя-Конопушка.
— Да,— согласился Андрей.— Будем стараться. Учить будем.
Женя, перед тем как пойти за Санькой, ещё раз сверкнула улыбкой и блеснула схваченными в пучок золотыми волосами.
Санька вырвался от Конопушки ещё на пороге, едва открылась дверь и он увидел Андрея. Андрей схватил подбежавшего сына, поднял над головой, но сразу же поставил на пол.
— Ой, сынок, я холодный, с мороза! — улыбался он смеющемуся сыну, и Женя-Конопушка, сверкая карими глазками, сияя веснушками и блистая огненными волосами, радовалась вместе с ними.

Дома у матери их встретили сразу две Андреевы сестры: Лена, живущая там, и Ольга, приехавшая из деревни. Сестрёнки обрадовались приходу брата с племянником. Больше, видимо, племяннику, потому как обе сразу бросились раздевать и целовать Саньку.
— А мамка что-то на работе задерживается,— сказала Лена, предложив брату пельменей.
Андрей не отказался и, умывшись, прошёл с Санькой в кухню, присел у края стола, взяв сына на руки. Санька пельмени есть не стал и, вырвавшись из рук отца, побежал в комнату, к ещё не разобранной ёлке.
Пока Андрей управлялся с пельменями, сестрёнки рассказали ему, что собираются сегодня вечером на поезде в областной центр.
— Мы уж и билеты купили. В девять часов поедем на вокзал,— сказала Лена.
— Ну, счастливо вам,— пожелал Андрей, добавив: — Привет всем родным там!
— Передадим,— улыбнулась Ольга, имея в виду тётку — материну сестру и её дочь — их двоюродную сестру, тоже Ольгу, живших в областном центре.
Санька возился у ёлки с игрушками, а Андрей с сёстрами, усевшись на диване, смотрели телевизор. Шла в повторе новогодняя передача «Шире круг». Время катилось к семи вечера. Андрей решил оставить сына на сестёр, а сам добежать до дома — растопить печь и сразу же вернуться за ребёнком.
«Если в семь пойду, то до восьми успею обернуться»,— подумал он, рассчитывая, что у него есть ещё в резерве минут двадцать и можно посидеть в тепле на уютном материном диване, на котором ему не один раз приходилось и сидеть, и лежать, и даже спать.
В дверь позвонили.
— Ну, наконец и мамка пришла,— бросилась к дверям Лена.
Но за дверьми была не мать. Осторожно переступая порог, в прихожую вошла Мария — подруга матери по работе.
Лицо её было раскрасневшимся, глаза — влажными.
— Андрей, ты тут? — то ли спросила, то ли сказала она тихим разбитым голосом, глядя на подошедшего к ней Андрея.
Мария теребила руками то ворот расстёгнутой на ней шубы, то пуховый платок, который держала в руках.
— Андрей… Андрей… — негромко не то звала, не то говорила, обращаясь к нему, Мария.— А мы к тебе поехали сначала домой, потом на работу… А тебя нет нигде, тогда я сюда…
Андрей, Ольга, Лена и подбежавший к ним Санька, замерев, смотрели на Марию, ожидая, что она скажет ещё.
— Андрюша! Андрюша! — вдруг закричала, заплакала Мария и, бросившись к Андрею, обняла его.— Андрюша! — Мария прижалась мокрым от слёз лицом к лицу растерянного Андрея.— Андрюша, Алёна, Алёна! Алёна попала под поезд!
Андрей отпрянул, легонько оттолкнул Марию от себя.
— Под какой поезд? — тихо спросил он, ещё не до конца понимая смысл сказанных Марией слов.
— В сортировке, на горке! — закричала Мария, снова бросившись к нему и снова обняв.
— Насмерть? — спросила Ольга.
— Насмерть! Насмерть! — закричала ещё громче Мария, оторвавшись от Андрея, и, уже не сдерживаясь, не зарыдала, а завыла.
Андрей почувствовал, как кольнуло у него в груди слева, как оторвалось одновременно с уколом что-то под горлом и покатилось вниз по телу. Он, как и ранее у Хиля, скрестил руки на груди.
— Я так и знал… — не сказал, а прошептал он сначала.— Я так и знал! Знал, что что-то такое с ней случится,— говорил он, наращивая голос! — Я так и знал! — закричал он, испугав стоящего возле его ног, вздрогнувшего от крика отца Саньку.— Я знал, что случится нечто подобное! — орал на всю квартиру Андрей, выбегая из прихожей в зал и возвращаясь обратно.— Я так и знал! — он бросился в дальнюю комнату — материну спальню — и с разбегу упал на кровать.— Я знал, что с ней что-то случится, знал! — кричал он, закрыв лицо руками и прижимаясь к подушке, заглушая крик.— Я предчувствовал! Я знал! Знал! Знал!

2.
— Я предчувствовал… Я знал… Знал… Знал… — бормотал Андрей у гроба Алёны.
Больше двух суток он ходил, сидел, лежал на кровати в полуобморочном состоянии. Рядом толпились, ходили, сидели, пытались разговаривать с ним люди — знакомые и незнакомые; он кивал, что-то говорил им, но чаще, отмахиваясь, продолжал бормотать:
— Я знал… Я знал… Я знал… Я предчувствовал, что что-то такое случится…
Он смутно помнил, как в вечер смерти Алёны, наспех накинув на себя полушубок и шапку, он бежал по Партизанской от дома матери до дома деда. Мимо своего дома, мимо узла связи, не обращая внимания на цифры электронных часов, на встречные и поперечные машины. Ему сигналили из автомобилей, он слышал и не слышал, пытаясь проскочить перед капотами.
Быстрее… Быстрее… Ещё быстрее…
Он помнил, как громко стучал в ворота, как вышел ему открыть дед, помнил, как пробормотал на кухне об Алёне, и бабушка заплакала, а зашедший в дом, уже проспавшийся после проводов гостей Игорь стал громко вздыхать и разводить руками.
Как выбежал из дедова дома снова на Партизанскую, как бежал по ней дальше, а потом свернул на Старобазарную площадь, к вокзаловским пятиэтажкам, к дому тёщи, Андрей не помнил. Не помнил, как его встретили Александра Никитовна и Лариса, как там, сразу же или чуть погодя, оказались его мать и сёстры вместе с Санькой. В памяти остались лица и люди. Много лиц и людей. Люди звонили и стучали в двери, заходили и выходили из квартиры.
Алёну привезли из морга вечером следующего дня. Приготовленный и до того стоявший у балконной двери обитый красным плюшем гроб установили на табуретки и положили её туда. Она лежала в красном гробу, в красном платье, с синими разводами на лице. Веки её постоянно открывались, как будто она хотела насмотреться перед вечным покоем на окружающих её людей, на потолок квартиры, где прожила большую часть своей короткой жизни, на мужа и сына. Муж и сын все полтора дня были рядом. Андрей садился на табурет у изголовья и бормотал, а не понимающий ничего Санька бегал вокруг, задевая стоящих и сидевших вокруг людей, наступал им на ноги, трогал венки, крышку гроба, ждущую предназначенного ей часа, а пока продолжающую стоять возле балконной двери. Иногда ребёнок резвился — дул на свечку, что богомольные старушки вставили в руки покойной Алёны, смеясь при этом и пытаясь дотянуться до пятикопеечных монет, закрывающих глаза его маме, приложенных теми же старушками. Эти монеты смущали и мутили Андрея. Но он молчал, продолжая бормотать себе под нос, отвлекаясь лишь на то, чтобы оттащить от гроба не в меру разрезвившегося Саньку. Саньку пытались поймать и увести на кухню или в спальню и Лариса, и Александра Никитовна, и Валентина Андреевна. Игра в догонялки доставляла ещё большее удовольствие ребёнку, он громко смеялся, убегал от бабушек и тётки, ловко лавируя между сидевшими и стоявшими в комнате людьми, прячась за них и между ними. Ребёнок успокаивался сам, когда пред гробом появлялись новые люди и начинали громко причитать и рыдать. Санька тогда притихал, прижимался к Андрею и с любопытством смотрел на плачущих. К рыданиям время от времени присоединялись громкие вскрики и причитания Александры Никитовны, Ларисы и приехавшей из деревни тётки Андрея — Галины.
Все полтора дня, пока гроб был в квартире Александры Никитовны, висело рядом со всеми нетерпимое напряжение. Оно летало между людьми, заполняя каждый квадратный метр, каждый уголок квартиры, и достигло своего апогея, когда угрюмые, пришедшие с мороза люди раскрыли настежь входную дверь и, сняв шапки, молча встали у гроба. Четверо мужчин неопределённого возраста, небритые несколько дней, в замусоленных полушубках, в подшитых толстой подошвой валенках, пропахшие дымом костра, молчанием своим дали всем понять: пора. Напряжение накалило атмосферу квартиры, и произошёл взрыв. Невидимый и неявный, но ощутимый всеми присутствующими. Внутри каждого находившего в тот час в квартире человека случилось непонятное никому из них движение души и прояснение сознания. И Андрей, смирившийся было с мыслью, что сидение у гроба жены будет для него нескончаемым, понял, что это ещё не вечность и впереди — долгая жизнь без Алёны. И Александра Никитовна, до последнего не верившая в то, что младшая дочь её — её Алёнушка — уходит от неё навсегда, словно только-только прозрела. И Лариса, никогда не представляющая свою жизнь без сестры, вдруг впервые подумала о том, что теперь она единственная дочь у матери и что Алёна ушла из дому не к мужу, а навсегда и уже никогда не вернётся и даже не придёт в гости. И Валентина Андреевна, растерянная и потрясённая смертью невестки, представила в минуту душевного взрыва сына Андрея, в одиночку воспитывающего её внука — Саньку, и ужаснулась. И дед Андрея, партизан и активист, восьмидесятишестилетний Николай Григорьевич, именно в тот миг как никогда близко ощутил дыхание Вечности. И дядька Игорь, уже выпивший и вздыхающий громко, словно напоказ, вздохнул особо жалостно, так, что все поверили в его искренность. И эти все, остальные, кто в большей, кто в меньшей степени, ужаснулись ещё одной смерти на земле. Очередной, привычной, но, как всегда, несправедливой, на их взгляд, и неправильной смерти.
И в первую после взрыва минуту и Андрей, и его мать, и тёща, и Лариса ринулись, окружили, поочерёдно целуя в лоб, в щёки, в губы, лежащую в гробу, но уходящую из этого дома, от них, с лица земли Алёну.
Четверо мужиков подняли гроб, протиснули в одну дверь — из зала в прихожую, во вторую — на лестничную площадку и стали неловко спускать по ступенькам с пятого этажа на первый. Мать помогла Андрею надеть полушубок, намотала вокруг шеи шарф.
— Мороз на улице… — сказала она, надевая на сына шапку, и, взяв под руку, повела к выходу.
Андрей шёл по ступенькам, продолжая бормотать. Несколько раз пытавшаяся привести его в чувство мать больше уже не делала попыток успокоить его и шла рядом, следом за остальными. Выход на свежий воздух, на солнце, на ослепительный снег ненадолго отрезвил его. Двор был усеян людьми, пришедшими проститься с Алёной. Люди толпились у машины и автобуса. Ребятишки и несколько взрослых, забравшись на деревянную горку на детской площадке, смотрели на процессию оттуда. Гроб поставили в машину-дежурку из депо. Рядом с гробом сели Александра Никитовна с Ларисой и ещё несколько человек. В будку дежурки потянулись было и Валентина Андреевна с Андреем, но кто-то участливо взял их под руки и проводил в автобус, туда же отправили сестёр Андрея — Ольгу и Лену, тётю Галю с двоюродным братом Андрея Олегом, Николая Григорьевича с Игорем. Остальные места в автобусе заняли знакомые и незнакомые Андрею люди. Среди них он узнал только Марию с мужем, её брата Алексея и четверых мужиков, выносивших гроб. Мужики встали в проходе.
— Смотри-ка, как потеплело,— сказал один из них, ни к кому не обращаясь.— То мороз, мороз, а тут чуть ли не с крыши капает. Позавчера, когда начали могилку копать, думали, замёрзнем все там — и землю не отдолбим, и костёр не поможет… А начали копать — так легко пошло… И сегодня денёк светлый выдался…
— У светлого человека и жизнь светлая, и день последний всегда светлым бывает… — сказала Мария.
Она хотела добавить ещё что-то, но, видя, что никто не поддерживает разговора, передумала. Всю дорогу до кладбища пассажиры автобуса молчали.
Андрей смотрел в окно. Вот они вывернули на улицу Локомотивную, вот проехали до Партизанской, проехали мимо маслозавода, нефтебазы, переехали переезд один, второй — возле дома, где живут Вилюс с тётей Марусей, третий — перед спуском на кладбище. Вот и оно — последнее пристанище Алёны. Автобус нырнул в низину, проехал вдоль замёрзшего ручья, потом повернул к кладбищенским воротам, немного поднявшись в горку. Узкая дорога среди могилок, зелёных сосен и голых берёзок и — остановка.
Пока люди выходили из автобуса, гроб вытащили из дежурки, установили на табуретки возле ямы-могилы, рядом поставили памятник — синюю тумбу с пятиконечной красной звездой. На тумбе была фотография Алёны, сделанная за год до замужества. Светлые глаза на светлом лице девятнадцатилетней девушки смотрели на всех собравшихся светло и спокойно. А рядом, закрытые уже навечно, без пятаков, глаза на светлом с синими разводами лице женщины, лежавшей в гробу, не видели уже ничего и никого.
Толпа приехавших на кладбище людей полукругом, в три ряда, встала возле гроба. Кто-то что-то начал говорить. Слова вырывались торопливые, спотыкались и сминались. Говоривший человек осёкся. Его подхватил другой, выговаривавший более складно. До Андрея доносились обрывки фраз: «Не дожила… недолюбила... не до конца узнала радость материнства…» Потом говорил дед — Николай Григорьевич. Говорил о несправедливости бытия, о том, что родители не должны хоронить своих детей. Слова деда с новой силой разбередили чувства Александры Никитовны, и она бросилась к Алёне, упала на гроб.
— Ну что — прощайтесь… — сказал один из мужиков, выносивших гроб и, как понял Андрей, копавших могилу.
Александра Никитовна, обняв гроб, безудержно рыдала. Её подхватили под руки, поставили, поднесли к лицу ватку с нашатырём. Родные стали прощаться. Поочерёдно подходили к Алёне, целовали в бесчувственный лоб. Легонько подтолкнули и Андрея. Он наклонился над лицом жены, тоже поцеловал в холодный лоб, потом в обе щёки и коснулся губ. Губы не были холодными. На мгновение ему показалось, что Алёна немного подалась вперёд и ответила ему на его поцелуй — пошевелила губами. Он резко отпрянул, испугавшись, ещё раз глянул на жену и отошёл.
Испуг привёл его в полное сознание. Мысль его просветлела. Будто сонная пелена, закутывающая до того мысли, спала с него, и он стал понимать: всё, что происходит сейчас,— явь. Мир, в котором он существует,— реальный. На дворе зима, январь, снег, мороз, а он сейчас, в данную минуту, на кладбище, где хоронят его жену Алёну, Алёнку — человека, с которым он прожил три с небольшим года. Осознание того, что её уже не будет, а рядом с ним остаётся её и его Санька, подкатило слезой. Слёзы полились потоком. Он, скинув рукавицы, стал вытирать их ладонями, рванулся в сторону через сугроб и едва не ударился о берёзу. Гладенькая берёзка, согнувшись, нависала над одной из могилок, окружённой золотистой оградкой. Поднимавшийся ровно над землёй её ствол в полутора метрах сгибался и наклонялся над оградкой. Андрей одной рукой обнял в изгибе ствол берёзки, вытирая ладонью второй руки и рукавом полушубка слёзы. Тем временем в траурной толпе произошло оживление, и послышались удары молотка.
«Крышку гроба заколачивают! — дошло до него.— Зачем они это делают? Зачем забивают?!» Он вдруг представил себя в гробу, закрытым крышкой, приколачиваемой к гробу здоровенными гвоздями. Ему стало плохо, горло перехватило. А жестокая фантазия не отпускала: она подхватила его, подняла в воздух в забитом гробу и бросила в могилу, на дно, а потом стала засыпать глиной, песком, землёй. Андрей как наяву увидел молодых, гладко, до блеска на лицах, выбритых могильщиков, с улыбкою и даже со смехом работающих над ним лопатами. Он попробовал закричать, но не смог. Рот его едва приоткрылся, но звук не выходил. Он обнял ствол берёзки и медленно стал оседать. Его заметили, подбежали. Кто-то из мужчин несколько раз пошлёпал по щекам. Потом поднесли нашатырный спирт. Андрей встрепенулся, открыл глаза, посмотрел в лица склонившихся над ним и, не узнав никого, спросил:
— Вы кто?
Ему ещё раз поднесли ватку с нашатырём, он отдёрнулся, приподнялся, встал. Медленно возвращаясь в реальность, Андрей ещё раз осмотрел собравшихся и, шагнув сквозь отступившую толпу, побрёл наугад. Его догнали, помогли дойти до автобуса, помогли сесть.

3.
Его догнали, когда он упал на лестничной площадке, помогли сесть. Он пришёл в себя на ступеньках в подъезде тёщиного дома. Рядом были мать, тётя Галя, Олег. Из квартиры вышли Александра Никитовна и Лариса.
— Ну, что с ним? — спросила Лариса.
— Да живой! — сказал Олег.
— Смотри-ка, как пятнами лицо покрылось,— подсела к нему, обняв за плечо, мать.— Зачем ты вина выпил, Андрюша? Тебе же нельзя…

В полуобморочное состояние Андрей вновь впал, когда ехал с кладбища. Он понимал, что везут его на поминки, к тёще домой. Как выходил из автобуса и поднимался по лестнице на пятый этаж, не помнил. Смутно осознавал уже в квартире: ему помогают раздеться, умыться, сажают за стол. Столы, конечно же, накрыли там, где почти двое суток стоял гроб,— в зале. А больше было и негде. «Где был стол яств, там гроб стоит, а где был гроб, там стол теперь…» — лезли в голову Андрея вольно переложенные слова классика. Его посадили рядом с Олегом, тёткой Галей и двоюродной сестрой Тоней, готовившей поминальный стол и на кладбище не ездившей.
Тоня подкладывала в его тарелочку то винегрет, то горячую картошку, то котлеты, заставляя поесть. Андрей цеплял вилкой еду, жевал, но глотал с трудом. Даже для этого сил не было. Не было ни вкуса, ни аппетита. Голода он не чувствовал. Помаленьку он приходил в себя, стал осматриваться, узнавать людей. Напротив него сидели мать, Александра Никитовна, Лариса, Мария с братом Лёшей. Чуть дальше — отчим Анатолий Васильевич, дед Николай Григорьевич, дядька Игорь, Алёнины родственники, соседи Александры Никитовны, работники вагонного депо — знакомые ему и незнакомые люди.
Первый поминальный тост вызвался сказать один из мужиков, что приходили выносить гроб. Как понял Андрей, он был старшим из них.
— Мне уже много раз приходилось копать могилы и хоронить людей,— сказал, встав, копщик.— Знаете, бывает и погода хорошая, и лето, и место вроде бы самое подходящее, и земля должна быть мягкой, как пух, а не идёт копка, сопротивляется землица — не хочет принимать человека. И бывает наоборот, как в этом случае: и зима, и мороз, и место среди деревьев — корней много всяких… Ну, думаешь, помучаемся, а нет — пошло, пошло, пошло… Можете мне верить или не верить, а я уже понял, что всё зависит от человека: как он жил, так его и земля принимает…
— А за что? За что ей такая тяжёлая смерть?! За что? — перебила его Александра Никитовна.— Ведь и не жила ещё! Грехов накопить не успела. Училась, замуж вышла, сына родила…
Александра Никитовна рванулась из-за стола, но её удержала сидевшая рядом Мария.
— Успокойся, Шура, не надо! Побереги себя хоть! Алёну уже не вернуть…
— А за что и, главное, для чего — только Господь знает,— сказал, обращаясь уже к Александре Никитовне, копщик.— И мы узнаем. В своё время… А сейчас душенька Алёнушки помыкается немного по земле и на небеса подастся — через девять небесных ворот мытариться будет.
— Ой! — снова дёрнулась было, на сей раз заплакав, Александра Никитовна.
Её снова придержали, подбежала Лариса, обняла сзади за плечи.
Копщик сел, не договорив.
— Давайте выпьем, пусть земля ей будет пухом, как говорят,— перехватил инициативу Николай Григорьевич, демонстрируя всем, что опыта руководителя у него не отнять.
Выпили, потом второй раз — и снова за путешествие Алёны в Царствие Небесное. Кто-то ещё говорил, вставая. Потом уже говорили не так громко и не вставая, с места. После нескольких рюмок разговоры потекли сразу в нескольких местах.
Андрей запомнил, что рассказывала мать. Будто накануне, примерно дня за три до случившегося, видела она Алёну во сне в красном платье. А когда узнала о смерти невестки, её словно кто-то заставил зайти в магазин одежды, где она увидела именно то платье, что было на Алёне в её сне. Она поняла, что платье это она должна обязательно купить. И она купила его, а когда одели Алёну, платье было ей впору.
— Вот как не верить после этого снам? — спросила то ли себя, то ли тех, кто был рядом и слышал её рассказ, Валентина Андреевна.
— Ешь, ешь давай, Андрюшка,— настаивала Тоня, положив в тарелку Андрея горячую котлетку.
— А может, ему выпить немного? — предложил подошедший к ним муж Тони Толик.
— Да ж ему нельзя, он лечится от этого. Ты ж знаешь! — возразила Тоня.
— Знаю! Потому и говорю. Я сам там лечился однажды и кое-что понимаю. Ему надо сейчас граммов сто выпить не задумываясь. Чисто как лекарство. Спирт разойдётся по желудку, по крови, и аппетит появится. А не то совсем дойдёт с переживаниями.
Толик говорил убедительно, жестикулируя руками, и Тоня посмотрела на Андрея:
— Может, и вправду граммов сто выпить? Со ста граммов реакция не начнётся.
Андрей пожал плечами.
— Конечно, выпить,— Толик решительно взял в руки бутылку водки.
— А может, вина? — спросила Тоня.— Не так крепко чтобы было.
— Ну, давайте вина,— согласился Толик, наливая в рюмку кагор.— Вино в этом случае не лучше водки, но, может, кагор на аппетит повлияет? Давай, Андрюха, только сразу и не задумываясь. И поешь. Закуси быстро.
Андрей так и сделал. Быстро выпил и сразу стал закусывать котлетой.
И вправду, вначале он почувствовал приятное жжение в желудке, как вино растекается по телу, доел котлету. Тоня подложила ему ещё одну, и он было подцепил её на вилку, но…
Но откусить не смог. Голова закружилась, какая-то сила внутри его тела стала подниматься к груди, к горлу, к лицу, сдавливала сердце, перехватывала дыхание. Андрей медленно накренился в сторону Олега.
— Балкон! Балкон! Откройте балконную дверь! — закричали за столом не то голосом матери, не то Ларисы.— Ему плохо! Он весь красными пятнами покрылся!
Андрей попробовал сопротивляться забирающей его силе, приподнялся, но почувствовал, как его повело снова в сторону сидевшего рядом Олега. Он устоял, удержался, рванулся из-за стола и побежал к входной двери. Перед глазами в маленькой тесной прихожей вдруг заплясали огоньки: жёлтые, красные, синие. Он, не раздумывая, побежал прямо на них и сквозь них. Потом полыхнуло пламя — костром от пола до потолка. Он кинулся в огонь, натолкнулся на дверь и тут, у двери, совсем рядом, увидел незнакомого человека в серой одежде. Лицо его было восковым, неживым, но глаза улыбались. «Открывай дверь, и пойдём…» — услышал отчётливо Андрей, хотя человек, стоявший напротив его, не произнёс ни звука. Рот его был неподвижен, губы сжаты, только блестели зрачки глаз.
Андрей рванул на себя дверь и выскочил в коридор.
Что было дальше, он не помнил. Пришёл в себя на лестнице. Олег помог ему встать, подхватил под руку, под другую руку его взяла Лариса. В сопровождении остальных вышедших в коридор они поднялись по лестнице, вошли в квартиру. Под десятком тревожных взглядов Андрея проводили до маленькой комнаты, уложили на диван, оставили одного.
Он лежал на диване в маленькой комнате тёщиной квартиры, где не один раз ночевали они с Алёной и до рождения Саньки, и после его появления на свет. Он лежал на спине в полутёмной комнатке, а мысли бегали в его голове, словно одна хотела догнать и перегнать другую. Ему вспомнилась и первая ночь, проведённая в этой комнате, когда родители Алёны уехали к родственникам, а Лариса ушла на работу в ночную смену, а он остался ночевать здесь, у Алёны, в надежде уйти ранним утром. Но рано уйти не удалось. Лариса неожиданно приехала в половине шестого утра. Открывшая ей дверь Алёна всеми силами препятствовала проходу сестры в комнату, сопровождая её то на кухню, то в спальню. Понявшая, в чём дело, Лариса сначала демонстративно громко стучала на кухне о стол тарелками и кружками, а потом часа полтора крутила магнитофон в спальне. Сон сморил её примерно около восьми часов, и только тогда Андрей смог выскочить из комнаты, бегом добежать до автобусной остановки, доехать до дому, переодеться и опять бегом же примчаться на работу. На работу он тогда опоздал. Причём прилично — на целый час, за что получил нагоняй от начальника смены. Тогда он ещё работал на заводе, вместе с Хилем. Потом вспомнился случай, когда он приехал поздней электричкой из соседнего города, где их команда «Локомотив» выиграла кубок отделения железной дороги по футболу. Они победили в финале в сумбурной, противоречивой игре, во время которой могла стать удачливой любая из двух команд. Но удача была за ними. В самом начале встречи хозяева не забили одиннадцатиметровый, при первой возможности колотили по воротам, не давая им приблизиться к своим. Первый тайм закончился без голов при подавляющем преимуществе соперников. А во втором всё поменялось. Видимо, атакующие выдохлись и с самого начала второй половины игры прижались к своим воротам. Первый гол они забили со штрафного. Удар был несильным, но вратарь вышел далеко из ворот и не смог догнать перелетевший через него мяч. Вдохновлённые, они забили минут через десять ещё один гол. Мяч закатился в ворота в результате долгих коротких перепасовок в штрафной площадке соперника. После этого хозяева сникли окончательно и играли только на отбой. Ну а третий мяч был за Андреем. Играл он в тот день плохо, как оценивал сам — ужасно. Сказывался перерыв в тренировочном процессе и то, что он всё реже и реже выходил на футбольное поле. У него в том матче не получалось ничего. Он не мог, как раньше, проскочить по самой кромке поля, мимо делающего ему подкат соперника, как часто и успешно делал раньше. Часто терял мяч в безобидных ситуациях и не давал паса, когда его необходимо уже было дать. И гол он забил скорее случайно, чем закономерно. Метрах в двадцати от ворот Андрей с мячом нарвался на защитника. Тот, отбивая мяч, угодил в Андрея, Андрей — снова в защитника, защитник ударил на отбой, но мяч срезался с его ноги и закрутился волчком. Вот по такому крутящемуся мячу Андрей решил пробить в сторону ворот. И мяч полетел, описывая такую неимоверную дугу, что вратарь, снова вышедший далеко из ворот, только проводил его взглядом до сетки. Кубок начали обмывать прямо там же — в столовой за обедом, а продолжили в электричке. За три часа следования электропоезда они выпили двадцать бутылок портвейна. Если учесть, что их было всего четырнадцать человек, а некоторые лишь пригубили вино, то доза активных выпивщиков была приличной. В общем, он не помнил, как и кто привёл его «до тёщи». Он проснулся тогда в этой маленькой комнате, на этом вот диване, а Алёна с крохотным Санькой спала рядом на кровати. Тогда ещё стояла здесь кровать. Теперь на её месте стол. Кровать разобрали и вынесли на балкон. А диван остался тот же. На этом диване два года назад умер его тесть, Василий Васильевич. Сходил с Александрой Никитовной в больницу к Алёне, когда та лежала там, беременная Санькой, под присмотром врачей. На сохранении, как все говорили. Проведал Василий Васильевич дочь, проводил жену на работу в ночную смену, купил бутылку водки, выпил полстакана, присел на диван и умер. Как установили потом врачи — лопнула поджелудочная железа. Он просидел на диване, будучи уже неживым, часа два-три, пока его не обнаружила Лариса.
Вспомнив про тестя, Андрей встрепенулся. На этом диване умер Василий Васильевич, а теперь чуть ли не при смерти лежит он. Правда, его смерть на этот раз отпустила, но… Андрей резко сел. Его охватил неведомый ранее страх. Но он не дёрнулся, не выскочил из затемнённой комнаты, а, глубоко вздохнув, удержал себя. «О чём я думаю, что вспоминаю? У меня же ведь жена умерла, я с ребёнком маленьким остался. Как жить дальше, не знаю… Про это думать надо…»
Дверь в комнату слегка приоткрылась, и в неё заглянул Анатолий Васильевич.
— Ты чё тут без света? — спросил он.
— Без света лучше… — ответил нехотя Андрей.
— Ну как? Полегчало? — Анатолий Васильевич присел рядом.
— Да отпустило вроде…
— А ты не слушай никого. Особенно этого Толика, баламута. Тебе пить сейчас никак нельзя. Не в том дело, что лечишься, а в том, что сына воспитывать надо. Одному-то тяжко придётся…
Андрей вздохнул.
— Ты давай переходи жить к матери вместе с Санькой,— продолжил наставления Анатолий Васильевич.— Что там, в бараке, мучиться, ребёнка морозить? Живите у нас — места хватит, а чуть что, так и я могу в эту щитовушку перейти. Давай прямо завтра и перебирайся к матери. Слышишь?
Андрей представил себя сначала в холодной четвертушке топящим печку, укладывающим Саньку, а потом собирающим его в детский сад, торопящимся и озабоченным, а потом светлую, тёплую, благоустроенную квартиру матери, себя за пишущей машинкой, мать, приглашающую с улыбкой к столу: «Ребята, ужин готов!» — и сделал выбор в пользу материной квартиры.
— Ну, что думаешь? Переходишь? — настойчиво спрашивал Анатолий Васильевич.
— Перехожу,— ответил Андрей.
— Ну и хорошо. Только прошу тебя: не начинай пить. С выпивкой заканчивать тебе надо окончательно.

4.
«С выпивкой заканчивать нужно. Окончательно! — думал Андрей.— Особенно сейчас, когда наступают большие перемены».
Он шёл, восторженный и весёлый, из редакции газеты. Разговор с редактором окрылил его.
На дворе стоял август. Лёгкая грусть, что до конца лета осталась какая-то пара недель, бродила между душой и сознанием, но восторг не давал грусти развиться и разливался по всем жилкам и сосудам. Андрей переходил на работу в редакцию! Корреспондентом промышленно-транспортного отдела. Накануне назначенной встречи с редактором он зашёл к деду с бабушкой, где сразу же был приглашён к столу.
— Сегодня медовый спас по-старинному,— сказала бабушка, подавая к чаю медок.— Обязательно должен ложечку-другую мёду съесть, чаю попить, а потом уже по делам. Тогда и удача с тобой будет, и всё получится.
И действительно, всё получилось, и удача была с ним. Редактор объединённой — выходящей четыре раза в неделю на город и район — газеты Владимир Георгиевич, отец Серёги Мазина, что играл когда-то в детской команде под руководством Андрея-тренера на городском турнире «Кожаный мяч», знал его хорошо и в лицо, и по рассказам сына, и по публикациям, и уже не один раз намекал о переходе на работу в редакцию. Но Андрей воздерживался, не торопился, понимая, что если он займётся газетными делами, на литературные времени останется немного.
— Я в газету статьи пишу только для того, чтобы иногда и рассказы мои публиковали,— не скрывая, говорил редактору и всем сотрудникам газеты Андрей.
Редактор и сотрудники кивали, делали вид, что понимают его, но, как потом рассказывали дружески настроенные к Андрею корреспонденты, когда он покидал стены редакции, редактор, зам и заведующие отделами пожимали плечами, спрашивая не то себя, не то друг друга:
— Что ему надо? Тёплая, чистая работа, и главное — парню по плечу! Какие ему ещё рассказы нужны? Садись, пиши статьи, репортажи, очерки, зарабатывай, участвуй в конкурсах. Вступай в Союз журналистов. В писатели всё равно не пробиться. Их в стране больше десяти тысяч… Многие хотели, и не такие, как он, но ничего не вышло.
В городе и районе ещё несколько человек «баловались» написанием рассказов и стихов. Публиковались они даже в областных газетах, но Андрей был единственным, кто попал в центральное книжное издательство, в сборник молодых писателей страны. Сборник вышел в июле, до их города ещё не дошёл, но резонанс уже был. О книге сказали в новостях центрального телевидения, написали в газетах областного центра, имя Андрея упомянули по областному радио, и, видимо, это сыграло свою роль. Редактор понял, что упускает талантливого автора, и срочно пригласил Андрея для беседы.
— Ну что, дорогой мой, я поздравляю тебя с всесоюзной публикацией,— вполне искренне говорил Андрею, улыбаясь, пожимая руку и предлагая стул, Владимир Георгиевич, небольшого роста человек, с лёгкой пролысиной.— Я в тебе не сомневался и не сомневаюсь. Виден потенциал. Понимаю: тебе бы сейчас в Литературный институт, но сам знаешь, наверное,— не время пока.
— Да, зовёт меня туда одна дама. Второй уж год на очное отделение Литинститута. Но мне сложно: ребёнок у меня два года всего. На мать же не оставишь. Она сама ещё работает,— отвечал Андрей, присаживаясь перед редакторским столом.
— Да. У тебя и ребёнок маленький, и другие дела. Я и говорю: не время. Может, потом на заочное поступишь. А лучше на факультет журналистики в наш областной университет. А? — Владимир Георгиевич снова широко улыбнулся, теперь уже сидя в своём кресле.— И далеко ездить не надо. Вон, Валентин Григорьевич Распутин Литературного института не кончал. Ему хватило факультета журналистики. Стал ведущим нашим писателем. А начинал с газеты. И у тебя может так получиться.
Редактор сделал паузу, глядя в лицо своего будущего сотрудника.
Андрей пожал плечами:
— Не знаю. Надо подумать.
— В общем, давай так: ты приходишь к нам на работу, выполняешь данные тебе задания, в свободное время пишешь свои рассказы, повести и, если хочешь, романы, а я со своей стороны обещаю один раз в два месяца публиковать твою прозу. Либо в развороте литературного клуба, либо в субботних номерах. Кроме того, я не буду тебе препятствовать печататься в других изданиях,— сделал деловое предложение редактор.— Идёт?
— Идёт… — сказал несмело Андрей.— Только я боюсь, что у меня возникнут сложности с переходом к вам. Сейчас на станции такая нехватка кадров, а я недавно на составителя поездов сдал. Составители теперь на вес золота.
— Ничего, я поговорю с вашим начальником. Завтра у нас бюро в горкоме. Там увижу его и убедительно попрошу. Считай, что ты уже у нас в штате. Со следующей недели можешь выходить.
Андрей не шёл, а летел, порхал, парил над улицей космонавта Гагарина. Семь месяцев прошло после смерти и похорон Алёны. За это время и поменялась жизнь Андрея, и произошли некоторые события с окружающими его людьми. Все эти семь месяцев они с Санькой жили у матери. Мать взяла на себя заботы о внуке: собирала в детский сад, часто отводила его туда и забирала сама, освобождая от этих обязанностей Андрея. Младшая сестра Лена весной вышла замуж и перешла жить к мужу. Отчим Анатолий Васильевич ближе к лету окончательно обосновался в Андреевой «четвертушке».
— Тут дышать легче. Дом деревянный, огородик. Не то что в кирпичном, каменном мешке,— говорил он, словно оправдываясь, когда Андрей заходил к нему в «четвертушку».
В трёхкомнатной квартире матери Андрей чувствовал себя вольготно, и творческие дела его пошли. Он написал для газеты несколько очерков о ветеранах Великой Отечественной войны, закончил два рассказа и взялся за оригинальную, по его мнению, повесть, дав ей определение: мистическо-бытовая. События повести развивались параллельно в двух временных отрезках. Нет, повесть не была фантастической. Она действительно была бытовой, и даже, может быть, слишком бытовой, но налёт мистики должен был, по мнению Андрея, придать его произведению особый шарм и оригинальность.
Незаметно для себя Андрей прошёл мимо железнодорожной больницы, мимо пятиэтажного дома по бывшей улице Спортивной, где осталось и, наверное, ещё жило в потаённых уголках двора и на третьем этаже второго подъезда его детство, миновал бывшее озеро, прошагал по мостику мимо креозотного ручья. Когда оказался на улице Шпалозаводской, глянул на часы. «Половина четвёртого. Может, Саньку сейчас забрать? — подумал он.— Сонный час у них в три кончается, уже где-то, наверное, играют. Заберу, чтобы потом опять не ходить».
Узкую автомобильную дорогу, являющуюся одновременно и пешеходной, ведущую к детскому саду, клубу шпалопропитчиков и проходной завода, с двух сторон поджимали высокие тополя. Зимой, особенно при неярком электрическом свете от нескольких уличных фонарей, по утрам и вечерам они выглядели как рукастые пугала, а вот летом и ранней осенью создавали настоящую аллею. Шпалозаводская тополиная аллея шумела крепкой большой листвой в такт хорошему настроению Андрея, и полёт его души продолжался.
Душа сделала очередной вираж, когда на площадке в ограде детского сада Андрей увидел золотоволосую Женю-Конопушку, с нежным и весёлым сиянием в глазах.
— Что-то вы так рано сегодня, Андрей Николаевич! — улыбнулась только ему Женя, и медные конопушки молодой ладной девушки заблестели на солнышке особым блеском, отличным от блеска её волос и глаз.
— Да вот, Женя, перехожу скоро на работу в редакцию газеты. Буду, как говорят, имидж менять.
— Ой, как хорошо! — Женя засияла ещё ярче, затмевая солнце и небо.— Давно пора вам туда, давно. Я всегда с интересом читаю ваши рассказы в газете. Как они мне нравятся! Особенно про девушку, которую вы встретили, а она полюбила вас, но потом должна была уехать. «Простая история», кажется?
— «Совсем простая история»,— поправил тоже продолжающий светиться от её улыбки и хорошего настроения Андрей.— Только не я там девушку встретил, а мой герой. Это не одно и то же, Женя.
— Да я понимаю, что не совсем там вы, но никак не могу отделить вас от того героя.
— Ну и ладно, пусть хоть так. Всё равно приятно, когда твои рассказы не только читают, но ещё и помнят содержание.
— А что сейчас пишете? — сияющая Женя смотрела ему в глаза своим горящим очарованием.
— Да-а… — поперхнулся Андрей под лучами её глаз.— Да повесть… В двух измерениях как бы. Одни и те же люди живут сразу и в наше время, и сто лет назад.
— Интересно! — Женя-Конопушка захлопала в ладоши.— Это очень интересно. А когда напечатают?
— Сначала закончить надо,— смутился Андрей.— А потом, я думаю, её не сразу напечатают. Из-за мистической линии.
— Да напечатают! — уверенно махнула рукой Конопушка.— Должны напечатать. Это же так необычно: люди живут сразу в двух временах. А вы мне в рукописи эту повесть почитать дадите? А то я уже сгораю от нетерпения.
— Ну хорошо,— снова смутившись, сказал Андрей.
— Запомню: обещали! — ещё ярче, ослепляя Андрея, улыбнулась нянечка его сына.— Я вас тут заговорила. Сейчас Саньку приведу. Он там, за домиками, в песочнице с ребятишками играет.
Женя легко и воздушно, словно балерина, повернулась и плавненько, чуть покачивая бёдрами, плечиками, головкой, пошла.
«Что ж её Конопушкой-то зовут? Она же красавица! — сделал неожиданное открытие Андрей.— И веснушки нисколько не портят ей лица. Даже наоборот! И рыжие волосы совсем не рыжие, а точно золотые. Её Златовлаской надо называть! Как в том чехословацком фильме-сказке принцессу Златовлаской звали!»
Он уже больше года водит Саньку в этот детский сад, часто видит Женю — и только сегодня вдруг посмотрел на неё по-новому. Почему не замечал раньше? Сердце его вновь запрыгало, заплясало. Волнение подступило к груди. «Стоп! Стоп. Стоп… — попробовал успокоить себя Андрей.— Это я переволновался, столько впечатлений сегодня. Надо забирать Саньку и быстро уходить. Иначе я наговорю этой Златовласке каких-нибудь глупостей…»
А Женя уже шла к нему. Она плыла, парила по дорожке детского сада и, как показалось Андрею в тот миг, в ту минуту, даже не касалась своими босоножками асфальта. Стройная, с высоко поднятой головой, она вела за руку Саньку. И Санька — его сынок, его сокровище — казалось, тоже плавно и неторопливо парил рядом с ней и, даже увидев его, не рванулся, как бывало, вперёд и не вырвал руку из руки Златовласки.
— Ну вот и Саня наш,— сказала Женя, останавливаясь перед ним, и её улыбка и ласковый, нежный, тёплый взгляд бальзамом полились на его затихающее сердце.
Дыхание остановилось. Поток воздуха так и застыл в приоткрытых губах. Андрей смотрел в глаза Жени-Златовласки, бессознательно стараясь определить цвет её зрачков. «Карие, с зелёным отливом? Серые, со стальным? Мягко-синие, с горячим проблеском?» — мысли скакали, метались, не собираясь в логическую цепочку.
А Златовласка, улыбающаяся и уверенная, продолжала держать за руку его сына. А сын Санька, переминаясь с ноги на ногу, не пытался и, наверное, не хотел вырывать свою ручку из сжатой в кулачок ладони нянечки.
Андрей вдруг представил, как нежная, мягкая ладонь Жени касается его щеки, висков, волос, и почувствовал, что капельки пота выступили на его лбу.
— Вы, наверное, сегодня очень устали, Андрей Николаевич? Вон, вспотели уже,— продолжая улыбаться, привела его в чувство Женя.— Вам отдохнуть надо, чаю попить. Я сейчас Санькину сменную одежду из кабинки принесу. Подождите минутку.
Женя-Златовласка легко повернулась и снова пошла от него, а Андрей с Санькой смотрели ей вслед.

5.
Женя-Златовласка повернулась и пошла от него, держа за руку Саньку, а он смотрел им вслед. Санька несколько раз оборачивался, продолжая идти. Андрей же думал в ту минуту, в те короткие секунды их пути от ворот до поворота: оглянется ли она?! Он молил: «Повернись! Посмотри ещё раз!» Он готов был закричать — окликнуть её…
Но не окликнул, не закричал…
На повороте она остановилась и оглянулась. Оглянулся ещё раз и Санька. Андрей радостно взметнул обе руки вверх и замахал. Женя не ответила; секунду, мгновение летел от неё до него её взгляд. Затем она отвернулась и, легонько дёрнув Саньку, шагнула с его сыном за поворот.
Сколько раз потом вспоминал он это мгновение! Сотни, наверное, за день и тысячи, десятки тысяч за годы, отдалённые от них. «Женя… Женя… Златовласка…» — иногда бредил он наяву. Жил воспоминаниями о коротких встречах с ней, понимая, что прошлого не вернуть, иногда всё же тешил себя мыслью: «А вдруг?» Сладостно закрывая перед сном глаза, он видел её улыбку, предназначенную только ему. В его мечтах, видениях, реже снах она была только для него и только его.
А ведь так могло быть! И всё шло неожиданно, но предсказуемо к тому, чтобы они были вместе. Он, она и Санька. Его первая робость и растерянность после чудесного превращения на его глазах нянечки Жени из Конопушки в Златовласку быстро сменились несмелыми ухаживаниями, выраженными в ежедневном — утром и вечером — посещении им детского сада и их разговорами ни о чём во время приёма-передачи Саньки туда или обратно. Позже — в его звонках из редакции в детский сад. Эпизоды эти не могли остаться незамеченными. Пошли какие-то разговоры и намёки, на которые, впрочем, ни он, ни Женя не обращали внимания и даже подыгрывали говорунам, ещё ярче и открытее улыбаясь друг другу.
Женя прочла его неоконченную повесть и, возвращая машинописные листы, спросила:
— А они так и не останутся вместе?
— Нет… — сказал он, глядя на неё непонимающе.— Вся суть повести в том, чтобы показать двух людей, вроде бы во всём предназначенных друг для друга, но разделённых препятствиями, которые кажутся, на первый взгляд, пустяшными, незначительными, но по мере преодоления становятся непреодолимыми…
— Жалко… А так хочется, чтобы они были вместе,— вздохнула Женя.
— Ну, тогда это будет слюнявый рассказ со счастливым концом, не дающий ни уму, ни сердцу читателя ничего,— попробовал пояснить ещё раз Андрей.— Таких тысячи уже написаны…
— Хорошо, хорошо! — засмеялась Женя, пряча лёгкую грусть в глубину глаз.— Я не настаиваю. Но что-то почти все ваши рассказы заканчиваются печально…
— Жизнь, Женя, больше печальная штука, чем радостная… — сказал он тогда ей и впервые увидел в её глазах отблески предстоящей печали.
Лучше бы он не говорил этой фразы и вообще не затевал этот разговор. Лучше бы оборвал его в самом начале, отшутившись или согласившись с ней, как делал несколько позже. Но то было позже, а тогда…
Тогда он не знал, как себя вести с ней и что делать дальше. Да, конечно, он был влюблён в неё, он думал о ней утром, днём и вечером, а ночами она жила в его снах. В снах о Златовласке Женя была совсем своей, близкой… А наяву… Наяву он не решался заговорить с ней о порывах его сердца, хотя подозревал, что подобные чувства при встрече с ним наполняют и Женю. Может быть, в его отсутствие она думает и даже мечтает…
«Нет, нет! — гнал он от себя грёзы-мысли.— О чём она мечтает? Обо мне? Навряд ли! Она же девчонка, девочка ещё, а я отец двухлетнего сына. Я на пять, а то и шесть лет старше её. Нет, нет! Её мать ни за что не согласится отдать дочь за мужчину с ребёнком!» Мысли эти останавливали, стопорили действия Андрея от проявления чувств. Несколько раз по утрам он встречал мать Жени на Шпалозаводской улице. Она всегда неторопливо шла к проходной завода, где она работала лаборанткой очистных сооружений. Вначале он не знал, что эта белокурая высокая женщина, часто хмурая, но привлекательная своеобразной походкой, длинными волосами, как бы небрежно опущенными чуть ниже плеч, и есть Женина мать, но однажды в выходной день увидел её вместе с Златовлаской на небольшом рынке возле гастронома. Женя кивнула ему, улыбнулась, а мать, как показалось Андрею, бросила на него грозный взгляд. Позже он узнал, что все зовут эту необычную женщину Люсей, хотя по паспорту она Людмила Михайловна. Дошло до Андрея и то, что Люся-Людмила Михайловна была отлична от многих других женщин не только своей запоминающейся походкой, но и тем, что никто в городе ни разу не видел её в сопровождении ни одного мужчины. Ни с кем она не флиртовала и никого из мужиков ни о чём никогда не просила. Казалось, ни дом, ни двор Людмилы Михайловны (а жила она с дочерью в частном секторе в конце улицы Терешковой) даже не ведали о существовании людей мужского пола. Сей факт порождал среди любительниц посудачить невероятные версии о мифическом Женином отце. Одно время им считался начальник планового отдела строительно-монтажного поезда, огненноволосый бугай Сан Саныч, любивший громко балагурить и шутить. Потом — школьный преподаватель уроков труда по имени Пётр Андреевич, с пышной шевелюрой и со вставным глазом, тоже крепкий на вид, хотя уже седеющий и внешне замкнутый, но на уроках разговорчивый до анекдотов. Сама же Людмила Михайловна в редкие минуты душевного общения с интересующимися подробностями её личной жизни говорила без налёта улыбки и озорства о непорочном зачатии. Дальше разговоров и предположений за последующие после рождения Жени двадцать лет никто из любопытствующих так и не продвинулся. Женя вопросом, мучающим соседок и знакомых, видимо, тоже не интересовалась, а когда провокаторы пытались заговорить с ней на тему отцовства, она непонимающе смотрела на них и улыбалась.
Мысль о том, что ему нужно будет переступить порог дома, где живёт не только Женя, но и Людмила Михайловна, сильно приземляла рвущиеся ввысь чувства Андрея. И он всё мялся, маялся, вздыхал, прятал глаза при встрече с Женей.
А на Земле уже миновал календарный август, за ним — две декады первого осеннего месяца, и приближалась-приближалась трепетная для Андрея пора — расцвет золотой осени, отголосок бабьего лета и его день рождения. В этот год особенный — его двадцатипятилетие. Сколько помнил себя Андрей — каждый раз за день, за два до его именин устанавливалась тихая, безветренная, обязательно солнечная погода. Иногда бывало — поливал до того, накануне, целую неделю дождь, на небе просвета не было, а в ночь перед его днём рождения уходили куда-то тяжёлые тучи, разбегались облака и выступали из укрытия крупные и низкие звёзды. В этот год день рождения Андрея выпадал на среду. Во вторник погода установилась, стало по-летнему жарко, и ребятишек из шпалозаводского детского сада снова выпустили поиграть на площадку. Андрей утром доверил увести Саньку матери — спешил на срочное интервью и мысленно готовился к вечернему разговору с Женей. Разговору, как он уже понимал, неизбежному.
Ещё издали увидел он в песочнице сына с неизменной троицей рядом: сестрёнками-близняшками и огненно-рыжим мальчонкой, со сметанно-белым лицом и белыми, почти невидимыми бровями. В группе, куда ходил Санька, было около двадцати ребятишек, но Андрей запомнил и всегда узнавал именно этих. Как из всех детсадовских работников он узнавал лишь нянечку Златовласку да воспитательницу Санькиной группы Людмилу Александровну, высокую сорокалетнюю даму с пышной копной крашенных в белое волос. Возле детей стояла сегодня Людмила Александровна, и напрасно Андрей искал взглядом Златовласку — её не было.
— До конца недели я теперь одна с детьми буду,— сказала, ответив на приветствие Андрея, воспитательница.— Женя у нас на курсы уехала, на пять дней. Будем её готовить в воспитатели. На следующий год ей направление на заочное отделение пединститута обещают дать — пусть учится, молодая…
Вот так! Андрей было уже решился поговорить сегодня с Златовлаской, набраться смелости и пригласить её на день рождения, а она уехала…
День его именин прошёл без особых торжеств. Андрей их и не планировал. Во второй половине хорошего солнечного денька его поздравили в редакции. Владимир Георгиевич подарил ему новый блокнот и авторучку, а затем разрешил идти домой. Женщины организовали небольшое десятиминутное чаепитие с тортом в честь именинника, произносили ему хорошие слова, оставляя следы своей губной помады на его щеках, намекали и говорили прямо: такому хорошему парню нельзя жить одному.
— Женись, Андрюша, не майся, девчонок у нас в городе полно хороших.
Андрей улыбался, переводил намёки и прямую речь в шутки и кивал в знак согласия. Дома мать постряпала пирог. Вечером пришли сёстры с мужьями, принесли в подарок пуловер и две пары носков. Поздравили, посидели за столом.
В последний день сентября, в пятницу, небо снова нахмурилось. Мелкий дождь, собравшийся к вечеру, лил и в выходные. Андрей несколько раз садился продвигать повесть, но сосредоточиться не мог. Он думал о Златовласке, о предстоящем понедельнике, о разговоре с ней. В воскресенье вечером он сделал неожиданное открытие: «Если Женя завтра выйдет на работу, то вернуться из областного центра она должна накануне! Сегодня, наверное, уже вернулась! Или даже в субботу!» Андрей отставил пишущую машинку, прошёл в прихожую, стал одеваться. На молчаливый вопрос в глазах матери ответил:
— Да прогуляться пойду…
Кинулся было к нему и засобирался идти с ним и Санька, но мать взяла его на руки и унесла на кухню, предложила коробочку с мармеладом. Ребёнок, хотевший было расплакаться, успокоился и загремел мармеладками, тряся коробку. Андрей, воспользовавшись этим, спокойно вышел, закрыв за собой дверь. Нет, он не собирался решительно войти в дом, где жила Женя. Он только хотел пройтись раз-другой возле её дома, надеясь, что она вдруг… Пока он собирался, пока шёл через Креозотку, пока вышел к окраине на улице Терешковой, стемнело. Дождь не переставал. Капли колотили по наброшенному на голову капюшону его куртки, куртка намокла. В доме Жени горел свет. Он прошёлся мимо ворот в одну сторону до конца улицы, потом обратно. Подошёл было близко к ограде, но из-за забора послышался собачий лай, и Андрей отошёл к дороге. Подождал, когда перестанет лаять собака. А темнота стремительно накрывала неосвещённую улицу имени первой женщины-космонавта, а дождь всё прибавлял и прибавлял, и промокший Андрей побрёл от Жениного дома назад по размытой осенней дороге к святящейся вдали пятиэтажке, где его ждали мать и сын.
В понедельник на глазах изумлённой матери он сам собрал Саньку к семи утра и в начале восьмого вышел с сыном из дому. Расстояние до детского сада, укрываясь от неотступающего дождя зонтом, с ребёнком на руках, Андрей преодолел с рекордной для себя скоростью. Стремительно поднялся по ступенькам крыльца, открыл одну дверь, затем вторую и столкнулся с Женей — сияющей, в белом халате, с причёсанными назад, схваченными заколкой в большой пучок золотыми волосами.
— Женя, Женя… — начал он, забыв сказать «здравствуйте», продолжая держать сына на руках.
Улыбающаяся Женя взяла из его рук Саньку и, глядя в его бегающие, растерянные глаза, попросила:
— Научите меня на машинке печатать.

Она пришла к нему около восьми часов вечера.
Он, ожидая её, приготовил пишущую машинку, зарядив в неё чистый белый лист; начиная с шести, поминутно смотрел на часы в зале, выглядывал в окна — то из кухни, где то и дело включал-выключал чайник, то из маленькой комнаты, где были его спальня и рабочий кабинет. Мать, заметив его волнение, вопросов задавать не стала, а когда он отказался от ужина, сослалась на усталость и пошла в спальню прилечь. Санька помчался следом с цветной детской книжкой и молчаливой просьбой — рассказать ему, что там нарисовано. Без десяти восемь Андрей сел в кресло и стал смотреть информационную программу областного телевидения, в очередной раз глянув на висевшие над диваном квадратные часы.
Ожидаемый звонок в дверь всё же застал его неожиданно. Душа Андрея сразу же сорвалась с места и ринулась вперёд него — к двери, под звонкий перелив. Следом пошёл он — открывать. Из спальни выбежал Санька, зашевелилась на кровати мать.
Сияющая Женя в модном синем плаще, с маленькой сумочкой-ридикюлем через плечо и пакетом в руках, бросив лёгкое: «Здрасьте»,— переступила порог. Первым подбежал к гостье обрадованный Санька и ухватился за ручку пакета.
— Правильно, Санечка! — сказала светящаяся Златовласка, поправив свои золотые пряди.— Возьми пакет и неси на кухню. Тут кое-что к чаю.
Санька команду понял: весело взял пакет и побежал. Но не на кухню, а в зал, навстречу появившейся там бабушке.
— Здравствуйте! — поздоровалась с ней Женя.
— Ой, Женя! Здравствуй! — вышла в прихожую Валентина Андреевна.— Ой, как неожиданно ты пришла. Это тебя тут Андрей, оказывается, всё поджидал, а мне не сказал... Я бы хоть что-то приготовила к столу…
— Да ничего не надо, не беспокойтесь! Мы же заниматься собрались — на машинке печатать,— сказала Женя, снимая плащ.
— Да, конечно, мам. Что ты? Попечатаем немного, а потом попьём чаю, да и всё,— поддержал гостью Андрей, принимая из её рук плащ и пристраивая его на вешалке.
— Всё вам просто! — незлобно обиделась Валентина Андреевна.— Разве так гостей встречают? Я не привыкла так…
— Я не в гости, а по делу! — нашла что сказать Женя.
— Ну, по делу так по делу! — согласилась Валентина Андреевна.— Вам виднее. А я всё равно что-нибудь приготовлю, пока вы там печатаете.
Они зашли в маленькую комнату, где их ждала готовая к работе пишущая машинка, и Андрей прикрыл дверь. Дверь, правда, тут же вновь приоткрылась — заглянул Санька, но Валентина Андреевна вытянула его обратно и, было слышно, повела с собой на кухню.
Андрей снова прикрыл дверь, и…
На некоторое время, длившееся меньше минуты, он оказался так близко от неё — лицом к лицу, что ощутил её дыхание — свежее, частое, почувствовал запах её волос. Ему захотелось вдруг взять её руку, прильнуть губами к её щекам — гладеньким, беленьким, с лёгкими румянами посерединке.
Сколько раз он жалел потом об упущенном мгновении, когда её рука была так близка к нему, а её глаза (он, став старше и часто вспоминая тот вечер, был уверен) говорили, поблёскивая: «Смелее, смелее, я пришла к тебе, я твоя…»
Но ни тогда, ни через вечер, когда они возвращались с последнего сеанса кино пешком через полгорода — от кинотеатра «Победа» до Жениного дома, он не посмел взять её за руку.
В день прихода Жени к нему они просто сидели у машинки и поочерёдно писали всякие разные предложения и просто слова. Несколько раз заглядывал к ним Санька, один раз — Валентина Андреевна: пригласить на чаепитие. Они пили чай с материными на скорую руку постряпанными оладушками и конфетами, что принесла в пакете Женя, а потом он проводил её до дома, осмелившись только пригласить в кино. Возвращаясь из кино, Андрей всю дорогу говорил о литературе, современных течениях, называл фамилии интересных, по его мнению, молодых авторов. Женя молча слушала, и ему казалось, что она грустит. Мысленно Андрей готовил себя к тому, что на прощание он осмелится…
И, наверное, он всё же осмелился бы. Возле ворот Женя остановилась, он подошёл к ней вплотную и поднял было руку, чтобы коснуться её. В темноте показалось, что Женя готова протянуть ему свою руку, но за воротами загремела собачья цепь, послышался лай. Почти сразу на веранде зажёгся свет, и на крыльцо вышла Людмила Михайловна.
— Женя! Это ты? — подала голос она.
И хотя Андрей понимал, что мать Жени навряд ли видит их отчётливо, всё же отпрянул от Златовласки.
— Женя, ответь! — негромко крикнула Людмила Михайловна.
— Я, мама! Я!
—Ты там с кем?
— Да ни с кем. Так стою.
— А что домой не заходишь?
Было видно: Людмила Михайловна осторожно спустилась с крылечка и медленно пошла к воротам.
— Да зайду сейчас! — выкрикнула Женя и замахала обеими руками Андрею: — Иди, иди!
И Андрей пошёл, пошёл быстрыми шагами, не оглядываясь, думая о том, что она сегодня впервые сказала ему «иди», а не «идите» — значит, назвала на «ты», а это уже прогресс с её стороны.
«Не буду торопить события,— решил он.— Постепенное развитие, наверное, самое лучшее в наших с ней отношениях».
Но тогда не суждено ему было знать, что постепенность в его отношениях с Женей в тот тёмный осенний октябрьский вечер закончилась, как закончились их, в принципе так и не начавшись, романтические свидания.
Всё случилось до нелепости глупо.

Через два дня после похода в кино и скоротечного прощания у дома Жени Андрей поехал в командировку. Поехал недалеко — на соседнюю железнодорожную станцию. Поехал вместе с собственным корреспондентом железнодорожной газеты по фамилии Король.
Леонид Король был человеком своеобразным. «Тот ещё кадр»,— говорил о нём редактор, и, как знали многие в редакции, не без основания. В молодые годы Лёня не думал быть журналистом, да вообще к знаниям не стремился. Закончил восемь классов, потом ПТУ, пошёл в армию. После службы подался на железную дорогу — монтёром пути. В большой бригаде, обслуживающей перегоны между станциями, выделялась мужиковатая молодая баба по имени Галина. Выделялась тем, что была немногословна, курила папиросы «Север» и иногда давала очень дельные советы начальству, как лучше сделать ту или иную работу. Начальство это отметило, и нередко на ответственных участках Галину назначали старшей. Как, при каких обстоятельствах сблизились Галя и Лёня, никому не было ведомо. Но они сблизились, стали жить вместе и даже расписались. Когда в списках бригады фамилия Галины поменялась на Король, её тут же окрестили Королевой. Для начальства, видимо, тот факт тоже послужил толчком к действию, потому что вскоре Галину пригласили на беседу к начальнику дистанции и предложили стать бригадиром монтёров. Правда, поставили одно условие: она должна была поступить в вечернюю школу и получить среднее образование. Вместе с женой-Королевой подался в школу рабочей молодёжи и муж-Король. Король с Королевой, на удивление себе и другим, учились довольно неплохо. Сидели за первой партой, занятия старались не пропускать. И всё вроде ладно складывалось у новой семьи железнодорожников: не ругались на людях (Лёня с первого слова слушался жену), жили без ссор в доме матери Галины, недалеко от железнодорожного вокзала и школы рабочей молодёжи (тоже железнодорожной), да и учёбу закончили без троек, получили среднее образование. А вот с детьми у них не получилось. Но тоже — смирились. Галина всю свою энергию вкладывала в бригадирство: днями командовала на перегонах, вечерами составляла наряды и отчёты. Лёня, чтобы не отстать от жены и в творческом плане, стал писать заметки в местную, а затем и в железнодорожную газету. Писал о товарищах-путейцах, о проделанной работе на околотках и в целом по дистанции пути. А потом взял в руки фотоаппарат и стал выдавать фоторепортажи. Дальше — больше. Став своим в местной газете, Лёня постепенно стал осваиваться и в железнодорожной. Сделал несколько визитов в областной центр, познакомился с сотрудниками, те и предложили ему поступить на заочное отделение факультета журналистики. Лёня, не раздумывая, согласился. Но не так всё оказалось просто. И первая, и вторая попытки поступления обрывались в самом начале, на первом этапе экзаменов — на сочинении. Как ни изощрялся Лёня Король, как ни старался писать красиво и без ошибок, безжалостные экзаменаторы его синий рукописный текст раскрашивали в свой — красный. Между первой и второй попыткой пробиться к высшему образованию Лёня стал членом КПСС, но и это дополнение в характеристике абитуриента ему не помогло. После второго «завала», видя, что горячее стремление Короля войти в газетное царство законным его гражданином не ослабело, редактор железнодорожной газеты приложил усилия и помог получить Лёне направление в высшую партийную школу. Там тоже было отделение журналистики. Через два года, вернувшись с учёбы, Леонид Король сразу же был принят в штат железнодорожной газеты и назначен её собственным корреспондентом по западному отделению, штаб которого располагался в родном его городе.
Андрей познакомился с чернявым, пышноусым, небольшого роста, плотным человеком в редакции газеты, на одном из заседаний литературного клуба. Лёня был постарше его лет на семь-восемь, а потому Андрей сразу начал называть его по имени-отчеству: Леонид Анисимович. Собственный корреспондент железнодорожной газеты выстраивал местных литераторов на фоне настенного календаря, долго щёлкал затвором, требуя от них внимания и сосредоточенности, а потом, решив показать свою оперативность, поспешил проявлять плёнку и печатать фотографии. В тот день он удивил Андрея и многих собравшихся на заседание клуба дважды. Тем, что принёс фото до того, как члены клуба ещё не разошлись, и тем, что на фотографии настенный календарь словно отражался в зеркале — цифры нужно было читать не слева направо, а наоборот.
— Плёнку не той стороной в увеличитель зарядил,— сделал заключение редактор.— Я всегда говорил, что Король дилетантом был и дилетантом останется. Я к штату нашей газеты этого кадра близко не пущу.
То, что Лёня — Леонид Анисимович — «кадр», Андрей знал ещё и по слухам, крутившимся возле редакции. Говорили, что к Королям приехала жить «принцесса» — Галинина племянница. Что училась «принцесса» в ПТУ и что Лёня взял шефство над семнадцатилетней девушкой. Возил её с собой в недалёкие служебные поездки, учил фотографировать и проявлять фотоплёнку. И вот однажды, опять же по слухам, вернувшаяся с околотка тётя-Королева застала дома, на диване, свою племянницу-«принцессу», целующуюся с её мужем-Королём. Негодование Королевы можно было себе предсказать, а вот следующий её шаг — навряд ли. В общем, говорили, что Галина не выгнала из дома ни племянницу, ни мужа, а отправила их обоих жить в расположенный во дворе флигель. Впрочем, племянница и жила в этом флигеле. Так что туда отправился только Лёня, а Королева осталась царствовать в доме одна.
Насколько слухи были правдой, Андрей смог частично убедиться сам в день командировки. Они встретились с Леонидом Анисимовичем утром на вокзале перед ранней электричкой. Едва поздоровались, как Король вспомнил, что забыл запасную фотоплёнку.
— Может, конечно, и одной нам хватит, но лучше подстраховаться,— сказал Лёня, предлагая им вместе сбегать к нему домой.
До отправления электрички оставалось минут двадцать. Король жил в пяти минутах ходьбы, и Андрей согласился, до конца не понимая: зачем им идти за плёнкой вдвоём? Непонимание это возросло, когда на подходе к дому, Король приказал Андрею остановиться на углу возле палисадника и, шепнув:
— В доме сейчас жена с племянницей живут, а я во флигеле. Надо, чтобы не заметили… — нагнувшись пониже, прошёл под окнами, осторожно открыл ворота и нырнул в ограду.
Как ни хотелось Леониду Анисимовичу остаться незамеченным — не удалось. Через минуту заскрипела дверь дома, и из-за ограды раздался басовитый голос Королевы:
— Чё ты там ищешь, козёл безрогий? Бутылку спрятал сам не знаешь где?
— Какую бутылку? Какую бутылку? — стал оправдываться застигнутый Лёня.— Я за плёнкой вернулся.
— Сразу надо было брать. Я тебе сказала: сюда ты теперь только ночевать приходишь, а где днём будешь слоняться — меня не волнует. Понял?
— Понял.
— Ну, вот и иди себе…
Леонид Анисимович вышел понурым. Под окнами прошёл, уже не нагибаясь. Когда чуть приостановился возле своего палисадника, открылось окно, и из него высунулась молодая девка. Даже на расстоянии десяти примерно метров Андрей заметил, что, рыжая и веснушчатая, она улыбалась. «Вот это, видимо, и есть племянница Анисимовича,— подумал Андрей.— Какая она некрасивая! По сравнению с моей Златовлаской — просто дурнушка!» Он улыбнулся, поймав себя на мысли: моей! «Пока не моей. Не совсем моей»,— подкорректировал он свои размышления.
Леонид Анисимович тоже попробовал осветить улыбкой своё хмурое лицо. Получилось не совсем хорошо.
— Да и одной плёнкой обойдёмся,— сказал он.

И они действительно обошлись одной фотоплёнкой. Путь на электричке занял не более двадцати минут. На перроне небольшого деревянного вокзальчика их уже встречали. Первым делом повели к начальнику станции. В небольшом кабинете там же, в здании вокзала, собралось всё местное железнодорожное начальство: мастер, бригадир пути, ответственный за пути подъездные, дежурные по станции и один начальник не железнодорожный — директор леспромхоза. После короткой беседы и коллективного фотографирования они всем составом прошли по перрону, зашли к дежурному по переезду, в путейский тепляк, прошли на площадку для погрузки вагонов. Начальник станции непрерывно говорил, иногда, перебивая его, делал дополнения директор леспромхоза. Леонид Анисимович, проворно выбегая вперёд и лавируя между идущими, фотографировал, а Андрей записывал слова в блокнот. Когда он сделал резюме: подготовка к зиме проходит на должном уровне, вагоны грузятся и отправляются без задержек, а отношения железнодорожников и леспромхоза близки к идеальным, директор леспромхоза довольно потёр руки и пригласил корреспондентов и начальника станции в свой «уазик». Он привёз их в леспромхозовскую столовую и завёл в кабинет заведующей, где ожидал гостей сервированный столик на четыре персоны: с коньяком, водкой, вином, холодными закусками.
— Фотографировать этот натюрморт не надо! — пошутил директор, уже дружески похлопав по плечу Леонида Анисимовича и кивком приглашая к столу Андрея.— Присаживайтесь, дорогие гости, присаживайтесь! Сейчас настала пора подкрепить немного свои силы.
Леонид Анисимович, будучи в курсе отношений Андрея с выпивкой, усаживаясь рядом, шепнул коллеге:
— Кочевряжиться не будем, хозяев разочаровывать тоже, пригубим помаленьку…
Андрей кивнул. Вспомнив один из советов Анатолия, мужа двоюродной сестры Тони: «Главное в твоём случае, если вдруг пить придётся, возникнет необходимость такая — не пускать процесс в сознание, считать, что принимаешь лекарство…» — он решил, что растянет рюмочку до конца трапезы.
— Ну, друзья, за плодотворное между нами сотрудничество! — сказал тост директор, разлив коньяк по рюмочкам и кивнув гостям: мол, давайте пейте, я после вас.
Анисимович выпил первым.
— Вот лимончиком сразу,— поднёс ему к лицу тарелочку с нарезанными лимонными кружочками директор леспромхоза.
Леонид Анисимович согласно закивал и взял кружочек. В это время Андрей вздохнув, решился: «Главное — больше не пить»,— и тоже опустошил свою рюмку.
— Лимончиком, сначала лимончиком — перебить коньячный запах и чуть сделать паузу,— директор уже тряс тарелкой перед Андреем.
Андрей сунул кружок в рот и стал жевать прямо со шкуркой. Кисленький сок пошёл по пищеводу следом за спиртным напитком.
— Ну вот, ещё минуточку — и можно закуской заняться,— сказал довольный директор, дождавшись, когда выпьет и зажуёт лимоном начальник станции.— Теперь и хозяину выпить можно.
Потом хозяин налил всем по второй, а Андрей, понимая, что уже сделал не совсем верный поступок, вновь проявил слабость и, стараясь не думать о худшем, снова выпил. После второй пришёл аппетит, после третьей стало тепло и уютно, после четвёртой окружающие показались ему родными и такими близкими — своими в доску…
Потом была водка под пельмени. Осоловевший Анисимович, дома которого никто не ждал, теребя усы, высказал пожелание задержаться «в этом прекрасном месте» ещё на денёк. Директор принял его слова с радостью, пообещав хорошие условия ночлега в леспромхозовской гостинице и баню. У Андрея тоже сразу же возникло желание попариться в баньке, но ему надо было ехать домой — написать и сдать материал. После выпитой водки директор уговорил всех попробовать «отличного кубанского вина», самолично откупорил бутылку и разлил всем четверым. На этот раз уже в стаканы. И только когда стали за окнами опускаться сумерки, уже совершенно хмельного Андрея наконец-то отправили в город на директорском «уазике». По пути он немного вздремнул, а в городе, придя в себя и отметив, что уже совсем темно, попросил водителя остановиться на углу улицы Терешковой.
«Пойду поговорю с Женей и её мамой!» — решил он, отправляясь к знакомому дому.
Ах! Лучше бы он в тот раз не делал этого! Но так, видимо, устроено свыше: чему быть — судьба, чему не быть — не судьба, а человеку приписано стоять на границе и идти по грани Судьбы — Не судьбы. Мог ещё, наверное, Андрей соскользнуть с грани в сторону одной судьбы с Женей, когда на его первый и второй стук в ворота дома Златовласки никто не отозвался, но после того он застучал громко-требовательно, а потом перелез через забор, и рванулась, гремя цепью, к нему навстречу собака, он уже вовсю катился в сторону не судьбы. Здоровенная немецкая овчарка, натянув цепь, стоя на задних лапах, старалась добраться до незнакомого человека, а человек, не чувствуя страха, шёл по бетонной дорожке к крыльцу дома, к светящемуся окну. Между человеком и собакой оставалось меньше метра, когда над крыльцом вспыхнула лампочка, распахнулась дверь, и выбежали навстречу ему, набросив на себя наспех курточки, Женя и Людмила Михайловна.
— Ой! Андрей! Это ты!— воскликнула не то радостно, не то удивлённо Женя, узнав его, слегка поправив на лоб спавшие волосы.— Мама, это Андрей.
— И что с того? — сказала Людмила Михайловна, остановившись в двух шагах от Андрея с Женей.— Зачем вы, молодой человек, через забор перелезли?
— Я… я… — замямлил Андрей, глядя не на неё, а на то, как Женя загоняет в будку собаку.
— Вот именно — вы! — Людмила Михайловна сложила руки на груди.— Сюда никто никогда без спроса не заходил, и вы не исключение. Будьте добры — выйти за ворота.
— Мам, ну… — попробовала было вступиться Женя, подойдя снова к Андрею.
— Что «мам»? Ты не видишь — он на ногах едва стоит? Пьяный в стельку. Трезвый бы пришёл, что ли? Да ещё на ночь глядя?
— Андрей, ты что, выпил? — Женя заглянула ему в лицо.
Андрей кивнул:
— Выпил…
— А я-то думаю: почему ты такой смелый сегодня?
— Всё! Провожай его! Женя, провожай! — Людмила Михайловна повернулась и пошла к дому.
— Пойдём, Андрюша. Завтра поговорим,— взяв под локоть, потянула его к воротам Златовласка.
— Дай я сегодня поговорю с твоей мамой! — вырвался Андрей и рванулся следом за Людмилой Михайловной.
Людмила Михайловна остановилась на крыльце.
— А я не желаю разговаривать! Повторяю вам! — выкрикнула она, глядя почти в упор на Андрея и взявшись одной рукой за ручку двери.— И если вы не уйдёте, я буду вынуждена вызвать милицию. Понятно? Тогда вам помогут уйти.
— И-эх! — воскликнул Андрей, внезапная вспышка ярости накрыла его, и он, не контролируя себя и сам не зная зачем, ударил вдруг с размаху ладонью по оконному переплёту веранды.
Рука его провалилась вглубь, проломив рамку; зазвенели, посыпались стёкла.
— Вон отсюда! Вон! — не закричала — завопила хозяйка.— Убирайся отсюда — вон!
Подбежавшая к ним Женя застыла в метре от крыльца, обхватив голову обеими руками.
А Андрей развернулся и, проскочив мимо Жени, быстрыми шагами направился к воротам.

Как долго потом и как часто вспоминал он тот день и тот вечер!
Вспоминал в подробностях: встречу с Королём на вокзале, застолье в леспромхозовской столовой. Ведь мог же, мог он тогда отказаться от выпивки. Мог же! Сказать тактично, что не пьёт, или полушутя, как говорил потом много раз, будучи в компаниях: «В завязке я…» — или полуиронично: «В глухой завязке…» И проходило, и сдерживался. И в тот раз наверняка бы прошло. Но винить было некого, и он ругал только себя. Не директор же был виноват в том, что настоял на застолье, и не Лёня Король наливал ему и принуждал пить. Нет — сам выпил, а потом вторую и третью, и сам, без чьей-то подсказки, пошёл к дому Жени, полез через забор, настойчиво напрашиваться на разговор с Людмилой Михайловной, сломал раму, разбил стекло... Проломленная рама и разбитое им стекло на веранде и сыграли свою, как понимал он, решающую роль на закрытии его отношений с Женей.
«Зачем? Зачем? Зачем?» — спрашивал он себя сам.
Это «зачем?» он задавал потом себе ещё несколько раз в последующие девять месяцев кошмарного периода своей жизни, а потом ещё два года и восемь месяцев ещё более кошмарного для него времени, и после, с небольшим перерывом видимого спокойствия, ещё более двух лет существования. Эти пять с лишним лет он считал потом потерянными для жизни, но, как ни странно, осознал впоследствии, что именно в те отрезки его жизни он вышел на новый путь отношений с людьми, на какой, не будь этих испытаний, он бы не вышел никогда. Это опальное его время помогло ему понять многое, многому научило и повлияло на всё дальнейшее творчество.
И, наверное, всё-таки правильно, что, выйдя из дома Жени, Андрей не пошёл пьяным, с окровавленной рукой, к дому матери, а отправился к дядьке. Вернее, к дому деда — с решением незаметно перелезть через забор и постучаться в «браневик». Дома Игорь или нет, он тогда не думал, как не думал о раненой руке, хотя и заметил кровь на ладони.
Игорь был дома. Едва Андрей, пробравшись через огород, постучал в светящееся окно «браневика», Игорь открыл.
Игорь был в расстройстве. На столе стояла недопитая бутылка водки.
— Я, я, я виноват, Андрюха! Понимаешь? Только я! — начал дядька без вступления, едва племянник зашёл.— Я дёрнул эту чёртову дверь! Но я же не знал, что она там стоит и собирается выходить! Сто раз я открывал и закрывал эти двери! Тысячу раз — и ничего! А тут…
Андрей сел за столик раскладной вагонной полки, а Игорь стоял чуть поодаль у двух неразборных полок, облокотившись на верхнюю.
— Я же не нарочно, понимаешь?
Андрей не понимал. Дядька налил себе в рюмку и сразу выпил. Без закуски.
— Я хотел домой зайти, дёрнул ручку двери. Резко так — р-раз! — а она выпала…
— Да кто выпал? — наконец спросил Андрей.
— Да мать. Бабка твоя! — Игорь сел, поправил на затылке остатки волос.— Выпала в сени, упала на пол. Я поймать не успел. А она рёбра сломала.
— И что теперь? Она где?
— Где? Дома! Лежит. Вызывали скорую, потом врач наш участковый приезжал. Говорит: рёбра поломаны в двух местах сильно, уже не срастутся, в больницу везти бесполезно. Вот уже неделю лежит, стонет день и ночь. Не ест ничего…
— Да когда же это случилось? Я у вас на той неделе был!
— На той неделе и случилось! Или в тот день, когда ты был, или на другой. Теперь какая разница?
Разницы уже действительно не было никакой. Они допили с Игорем бутылку. Попытались поспать. Не получалось. У Андрея болела ладонь. Едва он закрывал глаза, вставала картина посещения дома Жени. Перекошенное в крике лицо Людмилы Михайловны, плачущая Женя. Вырисовывались такие подробности, что он сомневался: а были ли они на самом деле? Игорь тоже переживал — то и дело вставал и выходил на двор.
Утром, не заходя в дом, Андрей, с тяжёлым чувством и шумами в голове, по совету дядьки пошёл в поликлинику, где ему из раненой ладони вытащили несколько едва видимых стёклышек и перевязали, не жалея бинта. Хирург выписал больничный лист на три дня, после чего Андрей отметился в редакции. Редактор, приняв его версию о нечаянном порезе, согласно закивал: иди, мол, иди домой — лечись и поправляйся, дав, однако, понять, что материал, ради которого Андрей ездил в командировку, должен быть у него завтра, в крайнем случае — послезавтра. Андрей пообещал. По пути домой он увидел открытое окошечко вино-водочного отдела гастронома. Очереди не было, и Андрей, сам не зная зачем, подошёл и купил бутылку коньяку марки «Апшерон». За 10 рублей ровно. Две шоколадки «Алёнка» он купил в магазине возле дома матери.
Матери дома не было. И вообще никого не было. Андрей зарядил в пишущую машинку новый лист и попробовал написать о вчерашнем мероприятии. «Вагонам — скорый оборот»,— настучал он в заголовке. Потом встал, погладил больную руку, походил по комнатке, вышел на кухню, достал рюмочку и налил коньяк. Отломил шоколадку, закусил. Затем снова сел за машинку. Раскрыв блокнот с записями, он не стал мудрить и добросовестно переписал слова начальника станции и директора леспромхоза. Оформив написанное как репортаж, Андрей подписал его своим именем и именем Короля. Затем он ещё дважды приложился к рюмочке с коньяком. Время приближалось к обеду, Андрей поставил недопитую бутылку в тумбочку, заложил книгами и прилёг. Он задремал. Дрёма продолжалась, видимо, больше часа, потому что когда он посмотрел на часы, они показывали начало третьего часа пополудни. Сделав вывод, что мать на обед не приходила, Андрей достал из холодильника кастрюлю с супом. Суп разогрел, налил в тарелку и под коньячок поел с аппетитом. Бутылку он допил ещё за два раза, теперь уже закусывая сардельками. Часам к четырём он почувствовал неожиданный прилив сил и решился отнести репортаж в редакцию. Всё получилось так, как он задумал: он вошёл незамеченным, в приёмной, ничего долго не объясняя, сказав, что ему нужно на перевязку в поликлинику, отдал материал ответственному секретарю и, больше никем не видимый, выскочил из редакции.
Ох, не знал, не знал он тогда, что в следующий раз он придёт сюда, а в принципе уже не сюда, а в новое, пристроенное к этому здание редакции только через десять с лишним лет…
А тогда он попался дома матери. Вернее, она заметила, что он пьян, когда пришла домой вечером, забрав по пути из детского сада Саньку.
— Что случилось? — спросила она.— Ты же знаешь, что тебе нельзя. Зачем выпил?
Андрей промолчал.
— А с рукой что? — мать заметила бинт на его ладони.
— Да порезал…
Андрею не хотелось разговаривать, не хотелось ничего объяснять. И он прилёг в своей комнате.
— Ты с Женей, что ли, поссорился? — продолжала наступать мать.— Что молчишь?
— А что говорить? — пробурчал Андрей, отворачиваясь к стенке.
— То-то она сегодня всё молчит. Разговаривать со мной не хочет. Может, нам Саньку перевести в наш детсад? По месту жительства? Мне уже предлагали. Совсем рядом — пять минут ходьбы, а сейчас наша Ольга переезжает из деревни — туда идёт работать. Так что Санька будет под присмотром. Как, поговорить?
— Поговори… — отозвался Андрей.
— И поговорю.
И мать действительно поговорила, и в начале следующего месяца Санька стал ходить в детский сад завода по ремонту дорожно-строительных машин, что действительно был в нескольких метрах от дома матери и ещё ближе от дома Хиля.
А Андрей с того дня запил. Нет, он хорошо понимал, что пить ему нельзя, что нужно ходить на работу, и он собирался это делать. На другой день, сделав перевязку в поликлинике, он снова купил бутылку в окошечке гастронома и решил заглянуть к Королю.
— Да хрен знает, где его носит! — сказала ему недовольная Королева, вышедшая с папиросой на его стук в ворота.— Пьёт, падла, где-нибудь. По дружкам шныряет… Я его не сторожу…
Эту бутылку он выпил один, потихоньку, намереваясь покончить с ней и больше не пить. Хотел было вечером заглянуть к Хилю, посидеть, поговорить, давно не был, но не рассчитал силы и заснул. Ночью, проснувшись, поворочался с полчасика и, поняв, что сон ушёл, стал думать. Думал о Жене, о том, что с ней уже всё кончено, думал об Алёне: не прошло и года, как её нет. Не прошло и года! А сколько всего произошло за эти десять месяцев без Алёны в его жизни! Не рано ли он перестал вспоминать её? Переключился на другую? Но нет, дня не было, чтобы он не вспоминал её — Алёнку! Да как можно, когда Санька — живая копия матери? Может быть, и не получилось у него с Женей потому, что слишком мало времени прошло после смерти Алёны? Как сказала бы бабушка: Бог не допустил. Андрей встал, посмотрел в окно и увидел, что идёт снег. Первый снег… Вспомнился их первый Новый год с Алёной, который они отмечали здесь. Вспомнилось, как он рассердился на неё после того, как Алёна призналась Валентине Андреевне, что ждёт ребёнка, а мать вызвала его на разговор. Он стал оправдываться, шуметь и кричать, а Алёна оделась и выбежала из дому. Он смотрел вслед ей из этого окна: как она бежала по тропинке, как оглядывалась через каждый шаг — в надежде, что он выскочит следом. Вот так же падал тогда снежок. И Андрей тогда не вытерпел: выскочил и догнал её. Правда, выскочил не сразу и догнал уже на улице Гагарина, за мостом через Креозотку. Вернул домой. С Алёной у него было всё проще. С Женей не так…

Утром по первому снежку пришёл Игорь. Пришёл рано, едва мать проснулась и стала собираться на работу. Игорь принёс печальное известие: умерла бабушка.
— Как раз на Покров,— сказал он, тихо присаживаясь в прихожей на обувную полочку под висевшими куртками и пальто.— Родилась на Покров и на Покров умерла. Через семьдесят три года…
Мать расстроилась, засуетилась, быстро стала одевать Саньку, высказав намерение отпроситься с работы после обеда.
Андрей пошёл с Игорем. Они вышли на улицу Гагарина и, пройдя её почти всю, немного не дошли до Старобазарной площади, остановились у дома с колодцем, где много-много лет (больше шестидесяти) жила сестра деда — баба Поля. Баба Поля померла два года назад, и теперь там не жил, а «проживал жизнь», как он любил выражаться сам о себе, её внук, двоюродный брат Игоря — Стас. Разбуженный Стас, узнав о смерти «тёти Нюры», запричитал, захлопал себя по коленям. Собираясь, он то и дело разводил руками:
— Как вот так-то: недавно тётя Поля, теперь тётя Нюра, и Николай Григорьевич тоже хворает…
— На отца-то не накликай! — оборвал его Игорь.
Возле небольшого дома на Партизанской, несмотря на ранний час, толпился народ. В избу заходили одни люди, выходили другие. Ворота были нараспашку, собаки закрыты в будке.
— Пойдём ко мне,— потянул к «браневику» Андрея со Стасом Игорь.— Раз Андрюха развязал — выпьем по стопке, чтоб не так горько было. Помянем Анну Веденеевну. Я у бати бутылочку выпросил.
Они прошли мимо стоявших в узком дворике нескольких старушек. Игорь поздоровался с ними громко. Стас и Андрей лишь кивнули.
Нутро «браневика» дышало тяжело и жарко. От открытой самодельной электропечи, всеми называемой «козлом»,— с накрученными на асбестовую трубу раскрасневшимися спиралями, спрятанными в металлическую клетку-куб,— шёл горячий дух. Воздух в середине и в углах комнатёнки, отгороженной от электропечи, от пересохших рубашек, футболок, носков, шарфов, разбросанных по полкам, был прелым и подпалённым. Подпалённым оттого, что Игорь постоянно варил и подогревал на «козле» супы, картошку на сале, жарил яичницу, и, бывало, жир, масло или картошка, выплёскиваясь из кастрюльки-сковородки, попадали на спираль — и внутри «браневика» становилось чадно, дымно, запашисто…
«Козёл» стоял недалеко от входной двери, и Игорь дважды предупредил гостей, чтобы заходили осторожно и не обожглись.
Они не обожглись ни сейчас, ни потом — после похорон, за четверо суток безвылазного пьянства в «браневике».
Что так получится, не думали ни Игорь, ни Андрей, ни Стас, и никто из них и не хотел, чтобы так получилось. Но получилось. Игорь сразу достал бутылку водки и тарелку с нарезанным салом и двумя кружочками колбасы. Вначале выпили по одной. Послушали всхлипы и причитания Стаса. После второй инициативу взял на себя Игорь. Он стал называть себя самым последним человеком, приписывал себе едва ли не все человеческие пороки. В общем, стал наговаривать и словесно истязать себя. Андрей сидел молча. Он вспоминал бабушку: её светлый, всегда приветливый взгляд, как она укладывала его в детстве, как укрывала одеяльцем одним, а сверху другим, гладила ему лобик своими мягонькими пальцами — осторожно, едва касаясь, и говорила тихо, распевно, пока он не засыпал. Что говорила, он теперь не помнил. Но помнил, как потом она молилась и за деда, и за Игоря, и за всех живых и уже ушедших, как она говорила, к Богу. Кто теперь будет за них молиться?
После третьей рюмки Игорь притих, присел напротив Андрея и задумался. Андрей, хорошо зная повадки дядьки, насторожился. Игорь во время пития обычно замолкал перед какими-то решительными действиями. Он словно обдумывал и собирал внутренние силы. Несколько раз он, бывало, после таких задумок резко вставал и убегал часа на два, а бывало, и терял чувство реальности и несколько раз тут же, в «браневике», во время брагопития, бросался в кулаками на племянника. А однажды зимою схватился за топор, и Андрею пришлось убегать без шапки и шарфа. Дядька бежал за племянником в шерстяных носках по снегу, вверх по улице Рабочей, что впадала в Партизанскую и на ней обрывалась. Бежал метров пятьдесят — до колодца, а потом то ли ноги у него замёрзли, то ли мозг просветлел — остановился и, забросив топор в чужой огород, стал махать Андрею и звать его на продолжение застолья. На этот раз задумкам дядьки не суждено было осуществиться. Их остановил вломившийся в «браневик» без стука пожилой мужик, одетый не по моде — в телогрейку и обутый не по сезону — в валенки с галошами.
— Кто мне скажет, где краску взять? Крест привезли, сказали — красить надо! — громко обратился он к вставшему ему навстречу Игорю.
Игорь похлопал его в плечо.
— Не шуми. Как тебя звать?
— Павел,— сбавил прыть мужик,— Паша...
— Сейчас, Паша, краску найдём. А как там на улице? Не потеплело?
— Да нет… Прохладно ещё…
— И будет прохладно… До конца жизни… — произнёс философски Игорь, наливая в рюмку и подавая мужику Паше.— На, Паха, помяни бабу Аню.
Паша-Паха взял подаваемую ему рюмку, выпил, взял с тарелочки кусочек сала.
— Пусть земля ей… — проговорил он, закусывая.
Андрей вышел из «браневика» следом за дядькой и мужиком Пахой.
Снег перестал, но было ветрено. Во дворе толпились новые незнакомые люди, то и дело открывалась входная дверь — кого-нибудь выпустить из дома или запустить. Дед, набросив на плечи полушубок и небрежно нахлобучив шапку, стоял у ворот.
— Вот, бабушки, Андрей, теперь нет! К кому будешь на пирожки приходить? — сказал он, увидев внука.
Андрей опустил голову.
— Батя… Тут вот… — Игорь подвёл к деду Паху.— Тут вот крест покрасить надо. Краска нужна…
— Ну, в сенцах краска, в кладовке. Не знаешь, что ли? — развёл руками дед.— Как маленький…
— Понял… Понял, батя… — закивал Игорь.— Я просто думал, что ты сам тут распоряжаешься… Чё я лезть буду…
— Когда надо — лезешь, не спрашиваешь никого… — отчитал сына Николай Григорьевич, затем кивнул Пахе: — Пойдём… Краску дам, кисточку…
Возле двери дед остановился, окликнул сына.
— Никуда не уходите,— сказал он, обращаясь к нему с Андреем,— в одиннадцать Саша приедет, съездите с ним за водкой. На поминки два ящика купите.
— Хорошо, батя! — отозвался Игорь.
— Чего хорошего-то?.. — вздохнул дед, открывая дверь дома.

Упомянутый дедом Саша для Андрея был дядей Сашей — двоюродным братом отца и Игоря, старшим сыном дедовой сестры — бабы Поли. Из всех родных и близких он прошёл дальше всех в моральном и материальном отношении: получил высшее образование, работал инженером в стройуправлении, имел собственный автомобиль. На его «Жигулях» и поехали с ним Игорь с Андреем в «Партизанский» магазин. Ехать было недалеко — по Партизанской к Старобазарной площади. Дядя Саша договорился с продавцом, чтобы им выдали «Старорусскую» водку прямо в ящиках, и Игорю с Андреем пришлось зайти в подсобку. Когда ящики поставили в багажник, дядя Саша, рассчитавшись с продавцом, вынес в руках ещё две бутылки. Одну сунул в бардачок, другую отдал Игорю, пояснив:
— Это вам. А то Николай Григорьевич до самых поминок ничего не даст. Стасу там налейте. А вторую я мужику отдам, что крест вызвался красить.
Похороны Анны Веденеевны были назначены на другой день, а весь день, предстоящий им, ни ворота, ни двери дома не закрывались. К обеду привезли гроб, переложили покойницу туда. Андрей при этом не присутствовал. Он не хотел смотреть на умершую бабушку до самых похорон. Он не хотел видеть её неподвижной, неживой. Отданную дядей Сашей бутылку они распили в течение часа. Стас улёгся было на вторую вагонную полку, Игорь сел курить у «козла», а Андрей вновь стал думать о Жене, всё больше приходя к выводу, что с ней всё закончено. «А что закончено, когда и не начиналось даже?..»
Невесёлые его мысли прервала соседка деда. Тётя Катя, как называл её Игорь, пришла с завёрнутой в полотенце кастрюлькой.
— Поешьте, ребята, поешьте горяченького. Я вам супчику с мяском принесла,— сказала она, поставив кастрюлю на столик перед Андреем.— В доме-то теперь не протолкнуться и печку не затопить. А я у себя сварила. Сейчас Николая Григорьевича позову сюда, а то он тоже забыл, когда в последний раз ел.
Она ушла и вернулась в сопровождении деда с тарелками и ложками.
— Стасик, вставай суп есть,— толкнул Игорь брата.
— Я потом лучше… — отозвался Стас.
— Потом не будет,— отрезал Игорь, подсаживаясь к столику рядом с дедом.
Николай Григорьевич, посмотрев на сына и внука, полез в карман, достал ключи, протянул Игорю.
— На. Иди в кладовку, принеси бутылку. Только одну бери. Не напиваться же собрались…
Игорь соскочил и быстро выбежал. Услышав такие слова, сначала зашевелился на полке, а потом поднял голову Стас.
— Наверное, точно — поесть надо… — сказал он, спускаясь из-под потолка.
Тётя Катя разливала суп по тарелочкам, Николай Григорьевич и Стас сидели молча и, кажется, равнодушно смотрели на поднимающийся над похлёбкой дымок.
Игорь вернулся быстро и привёл с собой Пашу-Паху.
— Работника-то покормить тоже надо,— сказал он, подталкивая того к столу.— А то дело сделал и стоит замёрзший там, во дворе. Не зря же трудился.
— Тарелки не хватает… — сказал Стас.
— Ничего, мы с ним с одной похлебаем… — Игорь посадил Пашу между Андреем и Николаем Григорьевичем.
— Ты откуда, Паша? — спросил дед, глядя на нового знакомого.
— Да я в НГЧ работаю. Маляром,— ответил с готовностью Паша.— Вы меня, наверное, не помните, Николай Григорьевич, но когда вы ещё директором ДК были, мы у вас там ремонт раза два делали. Я тогда, правда, моложе был…
— Не помню… — кивнул дед.
— Ну, хватит, хватит разговоров! Ешьте, пока не остыло! — скомандовала тётя Катя.— А я пойду, не буду вам мешать. Всё на столе: хлеб, соль, перец. Ешьте!
Игорь разлил водку в пять рюмочек.
— Я не буду,— отодвинул свою Николай Григорьевич.— Потом, на поминках. Сейчас — нет. А вы поминайте.
— Ну, прости нас, мама… — сказал Игорь виновато и выпил, не глядя ни на кого.
Закусил сразу супом. Передал ложку Паше, кивнув: мол, давай и ты.
Паша выпил молча, тоже закусил, забросив в рот пару ложек супа из Игоревой тарелки.
— Прости, тёть Аня… — тихо сказал Стас, выпивая из своей рюмки, но не торопясь закусывать.
— Ты ешь давай! — сделал ему замечание дед.— Не то уляжешься здесь и сопли распустишь…
— Хорошо, хорошо, Николай Григорьевич. Только не ругайся,— закивал Стас, цепляясь за ложку.
«Прости, бабушка…» — подумал Андрей, выпивая и сразу делая несколько заходов в тарелку. В голове у него уже шумело.
Про распускание соплей дед говорил не зря. Когда он доел суп и ушёл, Игорь налил ещё по рюмке, после чего Стаса повело. Андрей, Паша и Игорь забросили его на полку уже в полусонном состоянии. Когда присели снова за стол и разлили по тарелкам остатки супа, Паша-Паха достал свою бутылку.
— Не домой же мне её с поминок нести? — резонно сказал он.
Разлили ещё по одной. Выпили, уже не закусывая. Потом ещё…

Андрей проснулся от громкого хлопка двери. Он лежал на нижней полке, где недавно был столик. Столик собрали. На полу рядом с ним спал Паша. На другой нижней полке, под Стасом, лежал Игорь.
В «браневик» зашёл дядя Саша.
— О, ребята, так у вас тут целое купе скорого поезда,— пошутил он.— Далеко поехали?
Игорь что-то пробормотал в ответ.
— Ясно всё. Ладно, отдыхайте. К вечеру приходите в себя. Люди ещё придут. Женя из Енисей-града должен вот-вот приехать. Я думаю, глядя на вас, он не обрадуется. Заканчивайте с выпивкой. Завтра похороны. До них больше ни-ни. Понятно?
— Понятно! — ответил за всех Игорь.

Дядя Женя приехал к вечеру вместе с тётей Женей. Как правильно предполагал дядя Саша, его не обрадовало поведение обитающих в «браневике». Ругаться он не стал, а, растормошив всех, усадил за столик, нарезал копчёной колбасы, поставил две банки шпрот, самолично вскипятил чайник, заварил зелёным чаем и заставил поесть.
— Можете тут до завтра кантоваться, можете по домам разбрестись,— сказал он Стасу с Андреем,— но выпить до самых поминок не получите.
— Я тут останусь,— отозвался Стас.— Мне дома жутко одному будет. А тут прилягу на полку и никому не помешаю. Правда, Игорь?
— Да не помешаешь,— кивнул Игорь.— Да и Андрюха не помешает…
— Ладно,— согласился дядя Женя и обратился к Пахе.— А вы?
— А я домой пошёл… — сказал Паша-Паха, вставая.— Мне домой надо. Жинка уже потеряла, наверно.
— Давай, Паша. Счастливо добраться,— пожал ему руку Игорь.— Завтра к двум приходи. Не опаздывай…
— Не опоздаю,— вздохнул Паша.— Мне же за крест поручили отвечать. Я его устанавливать буду.
Вместе с Пахой «браневик» покинул и дядя Женя.
Ночь Андрей провёл в полудрёме. В голове проносились думы об Алёне, Жене, матери, Саньке, редакции и редакторе. Несколько раз он выходил во двор на промозглый ветер. Беспокойно вёл себя и Игорь. Дважды он заваривал чай и приглашал Андрея и Стаса присоединиться к нему. Стас отнекивался, а Андрей поучаствовал в чаепитии.
— Вот так, Андрюшка. Теперь некому будет за нас молиться… Некому… — вздыхал Игорь и вытирал кулаками обильно катившиеся из обоих глаз слёзы.

К утру ветер стих, и день выдался ясным. Народ в большом количестве стал собираться к дому на улице Партизанской к полудню. Женщины несли сумки с продуктами, мужчины, сбиваясь в группы, жались по углам двора, приветствуя друг друга кивками и пожатием рук. Дядя Женя взял на себя роль распорядителя и заставил Игоря с Андреем наколоть побольше дров, а Стаса — складывать их в поленницу возле входной двери. К часу дня дядя Женя собрал всех близких родственников для прощания с покойной. Андрей несмело вошёл в дом. Возле гроба стояли человек восемь постоянно причитающих старушек, а у изголовья на стуле сидел дед. Как он изменился со вчерашнего вечера! Осунувшееся лицо, провалившиеся глаза. Его потряхивало. Казалось, он мёрз, хотя был одет в овчинную дублёную безрукавку и суконные брюки, сшитые для него Анной Веденеевной. Сама недвижно лежавшая Анна Веденеевна не была похожа на себя. Андрей не мог узнать в женщине с жёлтым лицом, необычно острым носом, распущенными длинными седыми волосами свою бабушку Аню, всегда радостно встречающую его, кормившую пельмешками, рыбным пирогом. Какой-то странный запах стоял в доме. На столе горели свечи — две или три, и ещё одна — маленькая — была зажжена и зажата в связанных белой верёвочкой руках бабушки. Андрей затошнило, он хотел было выйти, но сзади за ним плотной стеной стояли многочисленные родственники, и он лишь часто задышал. Кто-то подошёл к нему, встал рядом, взял под руку. Мать. Мать тоже казалось чужой. Заплаканные глаза, красное лицо, чёрный платок на голове. «Боже, она похожа на старушку! — вдруг ужаснулся Андрей.— Прямо как старушка. А ей всего сорок пять!» Ноги его вдруг ослабли, и он дрогнул. Мать притянула его к себе, поддержала, молча дав понять: держись.

До кладбища шли пешком. Процессия растянулась примерно метров на пятьсот. Впереди — люди с венками, за ними медленно двигалась машина — бортовой «газик» с гробом. У гроба сидели дед, тётя Женя, несколько старушек, среди которых была соседка тётя Катя, кормившая вчера горячим обедом, а ещё Паша с НГЧ, придерживающий двумя руками крест. Дядя Женя суетился: то и дело забегал вперёд, останавливал идущие навстречу большегрузные автомобили, заставлял водителей прижиматься к кюветам. Андрей шёл следом за «газиком» рядом с матерью. Рядом шли его сёстры Оля и Лена, чуть дальше — Тоня с мужем Анатолием. Где-то в хвосте колонны плелись Игорь и Стас.
На городском кладбище смотрители давно не видели столько народу в одном месте, на одних похоронах. Когда процессия подошла к последнему приюту Анны Веденеевны, в округе, растянувшись на несколько десятков метров, стояли легковые автомобили разных марок и два автобуса-«пазика». Как узнал потом Андрей, это приехали проститься с бабой Аней благодарные её пациенты. Некоторые были из других городов и дальних сёл района и даже из областного центра. Могила Анны Веденеевны была сразу за дорожкой, на новом участке кладбища, метрах в ста пятидесяти от того места, где была похоронена Алёна. Андрей разглядел вдалеке на пригорке золотистую оградку и кривую берёзку.
Гроб сняли с машины, выставили на табуретки, и началось прощание. Какие-то незнакомые женщины сразу взялись было говорить речи и усыпать покойную цветами, но дядя Женя вовремя всех остановил.
— Вначале родные прощаются! — скомандовал он, бесцеремонно оттесняя незнакомцев и выстраивая родственников в очередь.
Андрей с Валентиной Андреевной встали за Игорем, оказавшись в начале прощальной колонны. Игорь прощался долго: вставал на колени, плакал, целовал мать в губы, щёки, лоб, умолял простить его. Он бы ещё, наверное, часа два каялся и страдал, но его прощание оборвал стоящий у изголовья жены Николай Григорьевич:
— Живую мать надо было любить! А ты ей сколько крови испортил!
Дед поднял вверх трость, с которой ходил иногда в последнее время, и пошёл было на сына, но дядя Женя остановил его. Тётя Женя, подсуетившись, помогла подняться Игорю и увела его в сторону.
За Игорем подошла Валентина Андреевна, опустилась на одно колено, поцеловала свекровь в лоб.
Андрей глядел в лицо бабушки, узнавая и не узнавая. Вот она, бабушка Аня, водившая его маленького за ручку, кормившая его, своего первого внучка, с ложечки, лежит теперь здесь, в деревянном гробу, рядом с глубокой ямой — могилой, куда её опустят скоро, и он, Андрей, больше никогда не увидит её. Никогда! Почему? Зачем? Зачем так устроено на свете? Зачем они с бабушкой давным-давно, когда он ещё не учился в школе, шли вдвоём 31 декабря вечером из красного барака, где он жил с родителями, в дом деда и бабушки на Партизанской, шли по улице, где стояли тогда в ряд несколько двухэтажных каменных домов, и смотрели в окна, любуясь украшенными ёлками? «Бабушка, бабушка! А на той звезда светится и мигает! — показывал он пальцем на окно, а бабушка кивала.— А там какая-то макушка вместо звезды, она не светится! А эта ёлочка вся мигает! Смотри, бабушка, вся мигает!» — «Это гирлянду включили. Гирлянда называется»,— поясняла бабушка. «Гирлянда»,— повторял он пока незнакомое ему слово.
А как он, став постарше, любил закрывать вечером ставни бабушкиного дома! Выбегал в ограду, отцеплял ставни от крючочков, закрывал, поднимал навесы и вставлял в них и в оконные отверстия длинные болты. «Лови, бабушка!» — кричал он в окно, и бабушка, находясь дома, за окном, ожидала, когда появится конец болта, и ловко вставляла в паз железные, привязанные верёвочкой клинышки. «Есть! — говорила она громко внуку.— Пойдём к следующему». И он бежал к следующему окну. Всего окон было четыре: два — со стороны улицы Рабочей, два — с Партизанской. Ах, сколько радости было, когда работа была окончена! Он ложился спать на кухне, на деревянном диванчике, застеленном периной из гусиного пуха, а бабушка рассказывала ему, что когда она была такая же маленькая, как он, то отец (она говорила: тятя) посылал её в магазин, тогда называемый лавкой, и она покупала на пятнадцать копеек коробку лампасеек, головку сахару, калач и вязанку баранок. Повзрослев, вспоминая рассказы бабушки, Андрей стал понимать, что «лампасейками» бабушка называла конфеты-леденцы «монпансье» продававшиеся и в его время в круглых железных баночках, что деньги царского времени были отличны от времени советского, когда на пятнадцать копеек можно было два раза проехаться на автобусе и выпить на сдачи стакан квасу. Или сдать на вокзале багаж в автоматическую камеру хранения. Но об этом он думал потом, а тогда, слушая рассказ бабушки, Андрей думал о том, что завтра утром, как только станет светло, он снова побежит в ограду и будет открывать ставни, а бабушка станет смотреть из окна, чтобы он не забыл пристегнуть ставни на крючочки.
Зачем это всё было в их жизни? Зачем? Неужели зря? Вот сейчас её уже нет, она не сможет ему ничего сказать, не позовёт больше никогда: «Андрюша, иди есть пельмени». Никогда! Зачем придумана смерть? В назидание кому? Андрей коснулся губами холодного бабушкиного лба и почувствовал, как слёзы ручьями побежали из его глаз. Слеза капнула на лицо бабушки, на её закрытое веко, и Андрею показалось, что веко бабушки дрогнуло. Андрей отпрянул от гроба. Его повело в сторону вырытой ямы, и неведомая сила потянула его к могиле. Он качнулся, почувствовал: слабеют ноги,— но был вовремя подхвачен с двух сторон матерью и тетёй Женей. Мать притянула его к себе, вывела через толпу к дорожке, разделяющей один ряд могил от другого.
— Тут ещё долго прощаться будут,— сказала Валентина Андреевна.— Пойдём, развеешься немного. До Алёны сходим, проведаем, а то когда теперь придётся — зима на носу.
Они медленно стали подниматься по пригорку по направлению к золотистой оградке и кривой берёзке. Через минуту их догнали Тоня с Ольгой. Вчетвером, не говоря друг другу ни слова, они поднялись к кривой берёзке, обошли золотистую оградку и вышли к могилке Алёны. Могилка была присыпана опавшими берёзовыми листьями. Один из листочков прилип к памятнику — прямо под фотографией вечно молодой Алёны.
— Здравствуй, невестушка… — Валентина Андреевна, первой зашла в оградку, оторвав прилипший листок.— Вроде недавно, на родительский день, наводили мы у тебя порядок, а вот за лето опять трава наросла, листья нападали…
Тоня с Ольгой тоже зашли в оградку, присели за столик. Постояв с минутку у оградки, вошёл в калитку и сел рядом с ними Андрей.
— Надо было бутылку взять, помянуть. Не догадались… — Валентина Андреевна тоже присела за столик.
— Не до того было… — сказала Тоня.— Дома, когда бабушку поминать будем, и её вспомним, помянем.
Андрей молча смотрел на фотографию жены. Знала бы она, Алёна, фотографируясь с подружками в фотосалоне, что эта её фотография станет могильной. Андрею стало не по себе. Он почувствовал, что замёрз, но вставать и подниматься не хотелось. «Взять бы сейчас и замёрзнуть, и окоченеть тут, и остаться, и никуда больше не ходить… — всплыла вдруг в мозгу неожиданная мысль. Он вздрогнул. — Нет! Нет! А как же Санька, мать, сёстры? Надо жить. Надо жить…»
Его вернул в сознание неожиданно появившийся Толик, муж Тони.
— Я так и знал, что вы здесь. Пойдёмте, там уже гроб опускать собираются.
Женщины встали одновременно, как по команде. Андрей вышел из оградки последним, закрыл калитку, взглянул ещё раз на фотографию. «Симпатичная она всё-таки была,— подумал он и невольно сравнил: — Златовласке далеко до неё…» От этого сравнения он ещё раз вздрогнул: причём тут Женя-Златовласка?
Они подошли к месту похорон, когда гроб уже опускали в могилу. Андрей остановился метрах в двадцати. «Хорошо, хоть не видел и не слышал, как крышку гвоздями заколачивали»,— подумал он. Гроб опустили, и дядя Женя первым бросил горсть земли в яму, за ним пошли другие — родственники и не родственники. Полетели, ударяясь о гроб, монеты, мелкие камушки. Андрей тоже взял горсть земли и, пройдя мимо могилы, бросил вниз. Потом он прошёл сквозь толпу и снова вышел на дорожку. Четверо мужиков с лопатами, оттесняя всех, стали быстро засыпать яму. Андрей отвернулся. Он слышал, как переговаривались между собой копщики, как всхлипывали женщины, как Паша, отвечающий за установление креста, крикнул кому-то: «Помоги удержать!» — и после ещё кому-то: «Смотри, чтоб ровно было!» Минут через десять стало поспокойнее. Андрей повернулся и увидел, что бугорок с крестом усыпан цветами и венками. Люди окружали могилу, а дядя Женя, взяв в помощники Пашу-Паху, раскрыв багажник дяди-Сашиной машины, доставал оттуда бутылки с водкой, раскупоривал, разливал по рюмочкам. Паша-Паха раздавал всем.
— Иди сюда! — крикнул Андрею дядя Женя.— Помяни бабушку.
Андрей подошёл. Дядька протянул ему рюмку. Андрей выпил.
— А где друзья эти? — спросил дядя Женя, и Андрей сразу понял, что он говорит об Игоре и Стасе.
Андрей осмотрелся и увидел двоюродных братьев, стоящих отдельно от всех и о чём-то переговаривающихся.
— Да вон они,— махнул он в их сторону.
— Ну идите сюда! — крикнул дядя Женя.— Как неродные. Помяните мать.
Сначала Игорь, а потом и Стас медленно подошли к машине. Дядя Женя сам налил им по рюмке.
— Пейте!

К дому на улице Партизанской Андрей ехал в переполненном «пазике». Он сидел в последнем ряду с незнакомыми ему женщинами. Где и с кем ехали мать, сёстры, Игорь и Стас, он не знал. Видел только, что деду помог сесть в «Жигули» дядя Саша.
Поминки получились сумбурными. За столы сажали в несколько заходов. Постоянными оставались только ближайшие родственники. Распоряжался дядя Женя: одних выводил из дома, других, ожидающих во дворе, заводил. Люди за столом менялись с частотой в десять-пятнадцать минут. Игорю со Стасом досталась работа: откупоривать бутылки с водкой. Разливал по рюмкам сам дядя Женя. Паша-Паха только успевал приносить новые бутылки из кладовки, где на выдаче стоял дед.
— Откуда столько водки? — спросил Стас.— Мы же всего два ящика брали!
— Да Женька ещё купил,— ответил Игорь.— Сегодня перед похоронами с Сашей опять ездили.
Андрей помнил, что выпил рюмки три. Закусывал голубцами и котлетой. Часа через два после начала застолья количество поминающих поредело. Осталось человек двадцать: родные и несколько незнакомых Андрею мужчин и женщин. Дед закрыл кладовку, принёс и поставил на стол ещё бутылок пять. Они теперь сидели рядом: и Игорь, и Стас, и Андрей, и Паха. Мать с Тоней суетились у плиты, тоже подсаживаясь к столу на минуту-другую. Обе выглядели уставшими и к вечеру, когда стало темнеть, собрались домой.
— Иди, иди, Валя! — сказала матери тётя Катя.— Устала, отдохни. Завтра-то на работу надо. А мы тут, соседки-пенсионерки, посуду соберём, перемоем.
Вместе с Валентиной Андреевной собралась домой Ольга.
— А ты давай тоже долго не засиживайся,— сказала мать Андрею.— Завтра тебе тоже в редакции надо быть. День рабочий.
Андрей кивнул.
— Смотри у меня,— погрозила пальцем мать, уходя.
— Смотрю,— снова кивнул ей Андрей.

Сколько он тогда выпил, Андрей не считал. За столом пошли разговоры, не относящиеся ни к похоронам, ни к покойной. Игорь наливал, а Андрей закусывал котлетами и пил.
Проснулся он опять на нижней полке в «браневике». Наверху, чуть наискосок от него, спал Стас, на другой нижней полке — Паха. Игорь колдовал у «козла». Андрей присмотрелся и понял, что дядька пытается скрутить самокрутку — «козью ножку».
— Выспался, Андрюха? — спросил Игорь, заметив, что Андрей смотрит на него.
— Да, выспался… На двор приспичило,— вздохнул Андрей, поднимаясь с лежанки.
— Ну, сходи, сходи. Да выпьем по полстаканчика с тобой. Я вчера у бати две бутылки ещё выпросил.
За порогом «браневика» было темно и холодно. Андрей взглянул на небо. Редкие звездочки, выглядывающие из-за тёмных, почти сплошных облаков, не могли осветить бледным мерцанием землю.
Игорев будильник, стоявший на маленьком подоконнике крошечного окна, показывал начало четвёртого. Игорь налил по полстакана, затянулся.
— Хорошо тебе, Андрюха, ты не куришь. А тут… — Игорь сидел на корточках недалеко от камина.— Я ж тоже до тридцати шести лет не курил. А потом вдруг начал. С Нинкой поругался ещё раз, пошёл к одной подруге, а та смолит сигарету за сигаретой. Ну и мне дала затянуться… Вот уже восемь лет затягиваюсь.
— Какие мои годы! — сказал Андрей, сотворив из полки столик и установив стаканы.— Мне до тридцати шести одиннадцать лет осталось. Может, как ты, и закурю ещё…
— Не надо лучше. Не начинай, а то потом привыкнешь и будешь искать не только похмелку, но и где закурить взять.
Дядька с племянником выпили, закусили несвежими, ещё на поминки нарезанными кружками колбасы. Потом выпили ещё раз. Ни Стас, ни Паха на их мероприятие не откликнулись.
Они откликнулись потом. Когда уже не только рассвело, но и день стал набирать силу. Во дворе и в доме стали снова появляться люди. В «браневик» первым зашёл дядя Саша и снова, улыбнувшись, сделал сравнение: их — с пассажирами, «браневик» — с вагоном в составе поезда дальнего следования. Мол, куда, в какую сторону поехали на сей раз? Ни Игорь, ни Стас уже не улыбались, только кряхтели и вздыхали. Паха, присев к Андрею на полку, прятал глаза, а Андрей, повернувшись к стенке, лежал тихо.
Игорь ходил на переговоры с дедом в надежде выпросить ещё пол-литра, но вернулся без водки, хотя не разочарованный.
— Батя говорит: бутылок много пустых, сдавайте и похмеляйтесь. Давайте соберем и отнесём в «Партизанский» магазин. Там берут. Бутылок точно много: литра на полтора хватит.
Бутылки собирали, а потом ходили сдавать втроём. Стаса сильно штормило, и он остался в «браневике». В магазине продавщица полная хозяйка, у неё свои законы.
— На бутылки водку не дам, денег тоже. Берите ром «Негро». Он плохо идёт, потому что дороже водки. Или ром, или совсем не приму.
Взяли дорогой ром, причём на вторую бутылку пришлось собирать ещё мелочь по карманам.
В первый после поминок день они пили ром, потом кто-то заглянувший к ним, разжалобившись, дал им на водку, и Паха снова бегал в «Партизанский». Пили водку. Андрей снова жевал колбасу, снова спал, снова вставал и выходил во двор ночью. И на следующий день пьянство продолжилось. Игорь вышел во двор и затащил какого-то деда — не то соседа, не то дальнего родственника, и тот принёс им бутылку; затем бутылку принёс ещё один человек. Уже вечером в «браневик» заглянул муж Тони Анатолий — справиться, как дела у Андрея и скоро ли он придёт домой. Андрей пообещал прийти сегодня же и отправил Анатолия за очередной бутылкой. Они снова пили, жевали колбасу, спали. Утром очередного наступающего дня опять появился дядя Саша. Покачал головой:
— Ну, если на восток едете, то уже где-то возле Читы должны быть, а на запад — то к Уралу подъезжаете. Кончать вам, ребята, надо и по домам расходиться.
Но и в тот день они не закончили. Кто-то снова появился и принёс им сначала водки, потом портвейна. Водка вперемешку с вином дали знать: Андрея к ночи затошнило, спать он уже не мог и несколько раз выбегал во двор, под черёмуху.
Домой он добрался к вечеру то ли четвёртого, то ли пятого дня после поминок. Дверь открыла мать, подбежал Санька. Андрей чмокнул сына и пошёл в свою комнату. Мать хотела было что-то сказать, но промолчала и лишь взглядом проводила его.
Дня два он отлёживался, пил капустный рассол, с трудом глотал похлёбку, что приносила ему в комнату мать. Мать говорила о том, что ему надо идти в редакцию, повиниться перед начальством и начинать работать. Андрей кивал и даже, собравшись, пошёл было на разговор с редактором. Но ноги пронесли его мимо — вверх по Гагарина, а затем к вокзалу. На вокзале он неожиданно встретил Лёню Короля, возвращавшегося из командировки. Лёня предложил Андрею заглянуть в ресторан и выпить по «сотке». Андрей хотел отказаться, но Лёня настоял:
— Полегчает, отойдёт, а завтра пойдёшь к редактору.
Ста граммами они не обошлись, выпили больше бутылки, и уже хорошего и расписного Короля Андрей довёл до его дома. Как и следовало ожидать, на них прямо у ворот обрушила весь свой гнев Королева, и Андрею ничего не оставалось, как отвести коллегу с ночёвкой в «браневик», к Игорю. Там они пили ещё, и Андрей снова ночевал на железнодорожной полке.

И пошли дальше, и поехали в жизни Андрея не самые его светлые дни. Несколько раз он, с утра решаясь пойти на разговор с редактором, днём, к вечеру, а то и к ночи оказывался то у Игоря, то у Гены Хиля, то у кого-то из своих одноклассников и непременно напивался. Мать и кричала, и ругалась, и впадала в истерику, но в редакцию Андрей больше не ходил. Дошёл как-то до двоюродной сестры Тони и попросил её мужа Анатолия сходить забрать у редактора трудовую книжку. Толик сходил и на удивление быстро книжку принёс. Андрей обошёл в начале зимы несколько предприятий и в середине декабря устроился на работу сантехником в эксплуатационную контору разворачивающегося в городе домостроительного комбината. Бригада сантехников и сварщиков располагалась в строительном вагончике за жилым посёлком завода по ремонту дорожно-строительных машин. Работы было немного. Бывало, что и по целому дню никто не отрывал двенадцать здоровых мужиков от игры в домино. Естественно, они пили. Командировали кого-нибудь до магазина за водкой, а потом в течение дня помаленьку выпивали, закусывая тут же. К вечеру некоторые набирались и оставались в вагончике и добавлять, и даже ночевать. Андрей не отрывался от коллектива, не оставался в стороне: несколько раз он ходил за выпивкой и уходил домой пьяным. Сил у него хватило до марта. После Международного женского дня он заболел. Простыл где-то на сквозняках и слёг на две недели в больницу. Может, пролежал бы на больничной койке и дольше, но попались ему весёлые друзья по палате, организовавшие однажды в выходной день выпивку, а затем продолжив её уже в день будний. С перегаром и ещё не совсем отрезвевшие, лечащему врачу попались трое, в числе их Андрей. В тот же день троица была выписана за нарушение режима и лишена больничных листов. После этого Андрей в вагончик к сантехникам больше не пошёл, а побрёл вновь по друзьям. И выпивал, и пропадал иногда из дому на двое, а то и на трое суток. Накануне майских праздников мать вызвала его на разговор.
— Я думаю, что самое лучшее тебе сейчас — поехать к дяде Жене в Енисей-град. Я с тобой совладать не могу, а он мужик опытный — устроит тебя там, в городе, на работу, дадут тебе общежитие… Может, и жизнь по-новому у тебя пойдёт. Если пить перестанешь…
Андрей думал недолго. Он сам уже понимал, что тонет, проваливается в бездонную яму, одновременно путаясь в алкогольных сетях, и самому ему не выпутаться и не остановить падение. В общем, он согласился съездить к дядьке, и было уже собрал всё, что ему нужно для поездки, и пошёл даже за билетом…
Билет он не купил, потому что (и надо было ему зайти на вокзал со стороны перрона) у большой тугой двери, вернее, уже за дверью он снова столкнулся с Лёней Королём. Собственный корреспондент железнодорожной газеты возвращался из очередной командировки с сэкономленными командировочными и, как в прошлый раз, был настроен на ресторан.
— Пошли,— пригласил Лёня Андрея.— Много не будем. По сто граммов да окрошку закажем. А я тебе записочку дам: приедешь в Енисей-град — зайдёшь в местную железнодорожную газету, там помогут. Будешь им писать, гонорары у них неплохие, а могут ещё проездной на электричку дать.
Окрошки в меню ресторана не было.
— Рано же ещё,— отвечая на вопрос Короля, сказала пожилая официантка.— Мы её с июня начинаем делать, а сейчас ещё холодно, не окрошечное у людей настроение.
Лёня заказал суп-харчо и по тарелочке винегрета. На ста граммах дело опять не кончилось. А закончилась новой ночёвкой у Игоря в «браневике» и похмелкой на другое утро коньяком «Апшерон», за которым Лёня командировал Андрея в гастроном.
Он так и не уехал в Енисей-град. Сказав матери, что не судьба, он через неделю устроился подсобным рабочим в ремонтно-строительное управление. Грузил и выгружал доски со старенького бортового «газика», таскал вёдра и носилки с раствором для каменщиков, возводивших пристройку к гаражу.
Промелькнул май, набрал ходу, перевалил на вторую половину июнь. Андрей всё это время старался не пить спиртного и продержался так больше месяца. И чем больше длился его трезвый период, тем мрачнее становилось его лицо, тем больше грусти копилось в его сердце. Он понимал, что жизнь идёт куда-то не туда, что он должен уже давно быть среди писателей и ставить автографы на первых страницах собственных книг. Но книг, кроме сборника молодых писателей, у него не было, недописанные рассказы и повесть заброшены, и как ни старался Андрей, как ни прилагал усилия — заставить себя вернуться на творческую ниву не мог. «Творческий кризис»,— вспоминал он в такие минуты слова советского писателя-классика и соглашался: кризис…
За трезвый месяц Андрей ни разу не был у дядьки, краем уха от матери слышал: с начала июня приболел дед. Он собрался было в первый же выходной сходить навестить Николая Григорьевича, заглянуть к Игорю. Но в первый ближайший не смог — мать взяла его с собой на дачу, во второй — водил Саньку в городской парк, а на обратном пути уже не пошёл. А в третий выходной почти всю дождливую субботу провозился, перебирая свои записи, намереваясь завтра же взяться за рассказы и непременно с утра в воскресенье сходить к деду. Но вечером неожиданно пришёл дядя Женя.
— Отец сегодня умер… — сказал он.— Я уже три дня тут, Игорь вызвал. Когда приехал, отец ещё в уме был, разговаривал. Да и позавчера ещё соображал, бормотал, кивал что-то там, а сегодня уже лежал без сознания. Вечером, после пяти, вызвали скорую, врач приехал, а он уже не дышит…

Деда хоронили в понедельник. Андрей отпросился с работы после обеда. До дома на Партизанской добирался пешком. От конторы РСУ прямые автобусы не шли, с пересадками он решил не связываться и рванул что было сил — быстрым шагом. Как он ни торопился, а добрался до дома уже после двух часов. У ворот его встретила всё та же сердобольная соседка — тётя Катя.
— Уже увезли. Увезли Николая Григорьевича! — уронила слезу она.— Поехал, поехал к Нюре своей. Недолго он без неё пожил-помучился. Встретятся теперь там,— тётя Катя подняла глаза вверх,— и уже не расстанутся…
Андрей снова пошёл быстрым шагом. Почти побежал по Партизанской, промчался через Старобазарную площадь, проскочил вокзал и виадук и, сокращая путь, по переулкам направился к кладбищу. Но всё же опоздал. Когда подходил к месту похорон, гроб уже опускали, и он только успел бросить горсть сырой земли в могилу партизана гражданской войны и почётного железнодорожника страны. Земной путь его закончился на восемьдесят восьмом году жизни. Рядом с могилкой бабушки с крестом выросла новая — с памятником и пятиконечной красной звездой.
Назад они шли с Игорем пешком. Андрей посмотрел издали на кривую берёзку и золотистую оградку, но на могилку к Алёне заходить не стал. «Позже, в августе, на её день рождения схожу»,— решил он.
Игорь всю дорогу причитал, говорил, что теперь он круглый сирота, что остался у него только один брат, да и тому нет никакого дела до него. Андрей спросил его про Стаса:
— Почему не пришёл?
Игорь ответил, что тот в больнице, подхватил воспаление лёгких. Он сказал: умудрился подхватить,— намекая, что сейчас же лето.
Как и на поминках у бабушки, народу снова набралось много. Андрей разглядел, что тут была и официальная делегация от железной дороги, и представители горисполкома и совета ветеранов города, и какие-то незнакомые шаромыги, каковых всегда хватает на любых похоронах в небольших городках Сибири. За дело снова взялся дядя Женя. Усадив родных полукругом в дальний угол стола, он размещал ближе к двери знакомых и незнакомых ему людей, наливал им по рюмке-другой и через десять-пятнадцать минут бесцеремонно выпроваживал, приглашая на их место других. Скромные люди, помянув и сказав хорошие слова в адрес Николая Григорьевича, сразу уходили. Менее скромные толпились во дворе, намереваясь ещё раз прорваться к столу. Но у дядьки глаз был намётан. Дважды прорваться не удалось никому, а через час после начала поминок дядя Женя раскрыл ворота и выпроваживал уже со двора как нескромных, так и скромных. А ещё через час за столом остались только очень близкие и очень знакомые люди.
В доме было жарко, даже душно. Раскрыли окна и двери. Все что-то говорили. Мать грозила Андрею пальцем: мол, не пей много. Но и она не усмотрела. Мало-помалу Андрей набрался и стал клонить голову к столу. Его подхватили под руки, увели в «браневик», уложили на железнодорожную полку. Он проснулся, когда на улице только-только стало светать. В маленькое окошечко «браневика» заглядывал несмелый синий рассвет. Игорь спал на другой нижней полке. На табуретке возле потухшего «козла» стояла недопитая бутылка водки. Андрей поднялся, налил себе полстакана и выпил, потом вышел во двор. Было тепло. Короткая июньская ночь отступала. Уже слышались в вышине короткие птичьи напевы, из огорода — стрекотание кузнечиков, издали донёсся крик петуха, его поддержал второй, подхватил третий.
«Пойду, наверное,— решил Андрей.— Игоря будить не буду, пускай спит».

Ох, сколько раз он потом, в течение последующих двух лет и восьми с половиной месяцев особенно, и потом, в другие годы и даже десятилетия, в порывах, направленных на осмысление жизни, вспоминал то утро и ту минуту, когда вдруг собрался уйти из «браневика», со двора дома его предков, из-под набирающей силу черёмухи. Куда и зачем рванул он ни с того ни с сего в такую рань?.. А размышляя, приходил только к одному выводу: судьба. Судьба повела его тогда и привела…

Судьба повела его, понесла к железной дороге, и он оказался на стрелочном посту, где на крыльце околачивался и сторожил жену башмачник Коля Орешков, отец одноклассницы Андрея — Любки. Андрей поздоровался с Колей и почему-то неожиданно для себя спросил:
— Проводников с вином тут нет?
— Не видел,— ответил смутившийся появлением Андрея Коля.— Я не интересуюсь. Мне сегодня на смену надо. Вот посижу до полседьмого тут и пойду собираться на работу.
Из избушки-поста вышла сама Клава, поздоровалась.
— Как Любка там? — опять не зная зачем, спросил Андрей.
— А чё ей? Работает себе… — сказала Клава, зевая.
— Замуж за меня отдадите? — засмеялся Андрей.
— Это ты её спроси, хочет ли она снова замуж. Уж была один раз там… — снова ответила ему Клава и ткнула мужа в бок: — Собирайся уже, иди, пока совсем не рассвело. Скоро люди ходить начнут тут, тебя увидят и на планёрке смеяться надо мной будут.
— Ну и пусть смеются, мне то что… — буркнул Коля.
— Тётя Клава, вино тут не продают с вагонов нигде? — спросил Андрей.
Клава замотала головой и дала совет: идти в сторону диспетчерской.
— Там всё знают.
— Пойду,— сказал Андрей и, пожав руку Коле, пошёл вдоль путей.
Судьба его в час рассвета повела до площадки разгрузки и погрузки контейнеров, потом перевела на другую сторону железной дороги, заставив выйти за вокзалом, напротив компрессорной, а затем указала путь к отстойнику пассажирских вагонов. Вагоны эти были прицепными и шли по Транссибирской магистрали на север или наоборот — с севера на Транссиб и, попадая на узловую станцию, отцеплялись от одного поезда и прицеплялись к другому. Поскольку поезда шли с разницей в десять, двенадцать, а то и четырнадцать часов, вагоны с пассажирами отправляли в отстойник, где вместе с ними до утра ночевали и пустые электрички. Вот туда, в отстойник, ко всё яснее и яснее выступающим из рассвета вагонам, и привели ноги неугомонного Андрея. Ноги вели, нутро ныло — просило новой дозы выпивки, а голова… В голове роились и бегали бильярдные шарики-мысли: вправо-влево, и, как в барабане спортлото, по кругу, и вверх-вниз. Когда Андрей подошёл к вагонам, на поверхность сознания выскочила шальная мысль и завладела им всецело. Посмотрев, хорошо ли закреплён вагон — надёжно ли прижат башмак под колесом, Андрей залез под вагон и лёг, положив шею на рельс — поближе к колесу. Сначала он подтянул ноги к животу, выставив их домиком, но потом вытянул их на второй рельс и подвинул под другое колесо вагона. Почувствовав на шее холодок от остывшего за ночь металла, он закрыл глаза и представил… И вот — качнулся, дёрнулся, двинулся с места вагон, вот — гребень колеса легко вошёл в его плоть, и… голова его, с частью шеи — по кадык, отделилась от тела и упала на одну сторону пути, а ноги ниже колена — сначала левая, а затем и правая — хрустнули и вместе с разрезанными брюками обмякли по другую сторону. Андрей представил себе эту картину так ясно и явно, что даже услышал совсем близко сигнал тепловоза, клацанье соединяющихся автосцепок и действительно почувствовал, как дёрнулся с места вагон, как крутнулись медленно колёса и пошли-поехали, наезжая на хрустящие под ними хрящи и кости…
«Он погиб на рассвете!» — чёткое, почти восторженное восклицание с металлическим оттенком в интонации раздалось над правым ухом, и страх завладел Андреем. Первым желанием было рвануться, оторвать голову, крикнуть… Но тело его уже не слушалось: веки будто закрыты на замок, рот не издавал звуков, а ноги и шея уже были в плену металла.
Колёса медленно наезжали…
— Ты что тут развалился, мать твою?! — услышал он другой, живой, полный ужаса голос.— А ну вылезай оттуда! Быстро!
Андрей всё ещё тщетно пытался открыть глаза, вытащить, оторвать голову от рельса, вырвать из-под колеса, но тело его не слушалось — оставалось напряжённо-застывшим. Лишь небольшой участок сознания сопротивлялся и давал надежду на спасение. Андрей попробовал крепче зажмуриться, чтобы потом резко поднять веки, и вдруг почувствовал, как монолит размякает, сдаётся, и теперь уже не металлическое грозное колесо разрезает его шею, а шея отодвигает и сминает железо, а сам он обретает невесомость и плывёт.
Силы и осознание происходящего вернулись к нему неожиданно. Он понял, что его схватили за плечи и тянут за рубашку из-под вагона. С глаз словно слетело проклятие — веки разверзлись, Андрей увидел колесо, вагон и было рванулся, но, ударившись головой, снова уронил её на рельсы. Кто-то перехватил его под руки и, матерясь, продолжал вытаскивать из-под вагонного плена. Андрей чувствовал, как из рельсово-колёсной неволи освобождается его голова, затем оказываются на свободе спина и ноги. Он снова предпринял попытку открыть веки. Набирающий силу рассвет наполнил его зрачки, и он увидел, что сидит на гальке между путей, а над ним стоит человек в железнодорожном жилете.
— Ты, Андрюха?! — воскликнул вдруг человек.
Андрей потёр глаза, поднял голову. В сизом окружении рассвета проступало знакомое лицо, но имя-фамилию вспомнить он так сразу не мог — голова трещала и раскалывалась.
— Ты что, не узнаёшь меня? — с возмущением в голосе спросил железнодорожник.— Вот допился… Кочкин… Володя я…
— Володя? Кочкин? — пробормотал Андрей.
— Да! Это я же! Мы с тобой же лечились зимой в железнодорожной поликлинике… чтобы не бухать больше… А ты что — развязал?
— Да, развязал… — вздохнул Андрей, уже узнав коллегу — составителя поездов и силясь встать.
Володя подал ему руку.
— Слышал, у тебя жена умерла?
— Да ещё зимой. В январе…
— Понятно,— смутился Кочкин.— А под вагон-то какого хрена полез? Мы тут подъехали, подцепились, я пошёл башмак убирать… Смотрю: мужик лежит. Не шевелится… Ну, думаю, если неживой, то весёлая концовка смены будет: и милицию вызывать придётся, и показания давать.
— Да я сам не знаю, зачем полез. Захотелось ощущений каких-то необычных… представить, как оно — когда на тебя вагон наезжает…
— Представил?
— Представил…
— Вижу как — чуть там не остался. А если бы я не посмотрел? Дал бы команду машинисту сдёрнуть вагон с башмака, как раз бы тебе на горлышко наехали…
— Ну не наехали же!.. — махнул рукой Андрей.
— Не наехали! А могли! — лицо Кочкина ещё выражало растерянность и даже испуг.
— Ну извини, извини, Володя,— решив, что действительно переиграл, сказал Андрей.— Подскажи мне лучше: где проводничка с вином найти? Выпью на радостях, что живой, да домой пойду. За ум браться надо…
— У тебя шишка на лбу — так об вагон шандарахнуться! Точно синяк будет,— сказал Кочкин.— А насчёт вина — иди к диспетчерской. Там сегодня Лёша-мент дежурит, он всё тебе скажет.
Когда Андрей вышел к диспетчерской, совсем рассвело. По откосам железной дороги пополз туман, поблёскивали капли росы на рельсах и шпалах.
Лёшу-мента он не искал. Тот сам вышел навстречу, едва увидел в окно поднимающего по ступенькам знакомого человека.
— Что, баночку с вином ищешь, сосед? — спросил он, тут же поясняя с улыбкой: — Я страждущих за версту чую. В милиции же работаю. В железнодорожной. Смотрю в окно на блуждающих по железке и вижу: один просто идёт — домой торопится, а другой ищет. А тут и я. Почему не помочь ищущему? А? Денег-то сколько?
— Трояк есть.
— Хорошо, пойдём. Тут в нечётном парке, недалеко, стоял один — то ли узбек, то ли азербайджанец. Вино хорошее. Светлое. И с градусами. Я пробовал уже. Типа портвейна. Думаю, тебе как раз сейчас такое и надо.
По пути Лёша, как всегда, рассказывал анекдоты про милиционеров: гаишников, участковых и из патрульно-постовой службы. Они прошли над тоннелем, оставили в стороне локомотивное депо и, не доходя до депо вагонного, вышли к диспетчерской нечётного парка грузовых поездов.
— Мишу не задвинул? — спросил улыбающийся Лёша выходящего из диспетчерской составителя.
— Да стоит ещё. Дрыхнет, наверное, я его с вечера не передвигал. Так что стучите сильнее,— сказал составитель, пожимая им руки.
Андрей помнил этого мужика. Не один раз видел его на планёрках в красном уголке станции. Знал, что он постоянно работает в нечётном парке, но по имени-фамилии знаком не был.
По указке составителя Лёша с Андреем перелезли через площадку крытого вагона на междупутье, прошли несколько метров в сторону шпалозавода, нашли нужный вагон…

И снова и снова всплывали в памяти Андрея то недоброе для него утро, его подвагонная эпопея, спасающий его составитель Кочкин, густой туман по откосам железной дороги, Лёша-милиционер, небритое, недовольное их нежданным визитом лицо проводника-азиата и какой-то особенный вкус поданного им вина. Андрей никогда раньше не задумывался о вкусе спиртных напитков, но то светлое, прохладное, чуть со сластинкой вино запомнилось своим необычным вкусом.
— Наверное, спросонья нам своего винца сунул. То, что сам пьёт, не для продажи… — подмигнул Андрею Лёша, тоже отметив необычность вина.
Пожалуй, то, что он выпил из пол-литровой баночки один раз, а потом, когда выпил Лёша, стал подсчитывать, хватит ли ему ещё на одну, было последним, что Андрей запомнил в нечётном парке станции. Помнилось, что он предложил Лёше распить на последний рубль ещё баночку на двоих, но милиционер отказался:
— Спасибо, сосед, но мне скоро нужно смену сдавать.
И Андрей выпил вторую баночку один. Как и где они расстались с Лёшей, Андрей, сколько потом ни силился, вспомнить не мог. Как не мог вспомнить, почему и зачем понесли его ноги в сторону гастронома. В памяти отрывисто мелькали пустые улицы сонного города, автобусная остановка, из-за которой то ли выбегал ему навстречу мужик в пальто, то ли не выбегал, и был ли вообще этот мужик и женский крик, о котором ему потом говорили. Но дамская сумочка и зонтик, брошенные возле остановки, были…
Ни женского крика, ни мужика в пальто Андрей, скорее всего, не запомнил, но после того, как ему напомнили об этом несколько раз, а потом в течение нескольких месяцев напоминали ещё и ещё, он уже готов был согласиться, что они были и он видел и слышал, потому что…
Зачем он тогда поднял сумочку, а главное, на кой ляд взял тот зонтик?..
Запомнилось: он сделал круг от гастронома, вышел к узлу связи, где цифры на часах плясали и менялись как-то быстро и странно. Дальше — мимо железнодорожной бани к своей четвертушке, где теперь жил его отчим Анатолий Васильевич. Стучал ли в окно или в двери, Андрей не запомнил. Но когда вернулось к нему осознание происходящего и он осмотрелся, то понял, что лежит почему-то за крылечком, возле дровяного сарайчика, а возле него небольшая дамская сумочка и зонтик.
«Наверное, сидел на крыльце, задремал и кувыркнулся…» — сделал вывод Андрей.
Он пробовал объяснить себе появление у него сумочки и зонта, но ничего не получалось.
В сумочке, помимо губной помады, зеркальца, носового платочка, был ещё кошелёк с красной десяткой, жёлтеньким рублём и несколькими копейками. Посидев несколько минут на ступеньках крыльца, Андрей поднялся, постучал в дверь. После пятиминутного ожидания постучал ещё. Потом попробовал заглянуть в окна: дома ли Анатолий Васильевич? — но из-за занавески на окне кухонном и из-за шторки на комнатном ничего не разглядел. Тихонько постучав по стеклу и не получив ответа, он снова присел, на этот раз под окном на завалинку.
А солнце уже высоко поднялось в небо. День набирал ход. Андрей ещё раз подошёл к крыльцу бывшей своей квартиры и только теперь рассмотрел на двери небольшой замок.
«Так его нету дома»,— понял он наконец. Нащупав в кармане десятку, Андрей решил заглянуть к соседке — старухе-хохлушке, торгующей самогонкой. Сам не зная почему, когда жил в соседях, Андрей старался с бабулькой дел не иметь. Заходил к ней за самогоном не более двух раз. Может, потому, что самогон у бабули всегда срезал наповал дурманящим запахом. Но зато шёл в реализацию по три рубля за бутылку, и из него можно было готовить зажигательные смеси. Горел, если поджечь, синим пламенем. Крепко и дёшево.
Хохлушка копошилась в ограде, возле клумбы с цветами. Андрей силился было вспомнить: как зовут старушку, но не смог. Бабуля же, заметив посетителя, без слов поняла, что ему надо, и показала рукой на дверь. Мол, проходи.
— Тиби бутылку? — спросила она в сенцах.
— И бутылку, и, если можно, я бы стаканчик сразу выпил.
Старуха подняла голову и, растопырив пальцы своей морщинистой ладони, поднесла ладонь к лицу пришельца.
Андрей кивнул и протянул бабуле червонец, что мял во время кратких переговоров в правой руке. У хохлушки засветились глаза, она взяла деньги и, открыв дверь в квартиру, пригласила гостя.
— Сядай сюда,— кивнула она на табуретку у стола.
Андрей сел у окна. Старушка заскользила по настланным по полу половичкам, скрылась за шторкой в комнате, загремела там посудой и появилась с двумя бутылками — полной и начатой.
— Ету убери,— поставив перед Андреем полную бутылку, закупоренную бумажной, из газеты, пробкой, сказала она.— А с етой я тиби налью.
Хохлушка наклонилась, открыла стол-буфет, с торца которого сидел Андрей, достала стакан и булькнула туда из неполной бутылки.
— Ты так пиваешь или разводить? — спросила она.
— Так, только запить надо,— сказал Андрей, морщась от несносного запаха самогона.
Старушка кивнула. Она зачерпнула из эмалированного бачка в эмалированный же ковш воды, поставила перед Андреем фарфоровую тарелочку с двумя целыми огурчиками и половинкой помидора. Затем, вспомнив, наклонилась вновь к буфету, вытащила начатую буханку хлеба, отрезала кусочек и положила на тарелочку с овощами.
— Пивай давай! А то скоро сын придёт… Обещался сегодня…
Андрей взял в правую руку стакан, в левую ковш и…
Обжигающая лава упала где-то в районе пупка, тут же её огонь был пригашен длинными глотками нехолодной воды.
— Ишь! Ишь скорей! — подвигая тарелочку ближе к Андрею, засуетилась старуха.
Андрей откусил огурец, стал жевать.
Старуха ещё раз просеменила по половичкам в комнату и вернулась с пятёркой.
— Восьми, пока не забыла,— протянула она сдачу.
Андрей взял, положил в карман брюк и спросил:
— Вы соседа сегодня не видали?
— Это отчима твого, что ли? Или отца? — в свою очередь спросила хохлушка.— Как сам зовёшь?
— Я Анатолием его зову… — сказал Андрей.
— Рано гремел сегодня замком Анатолик твой. Пошёл куда-то, видно…
— Спасибо,— Андрей поднялся, не выпуская из рук недоеденный огурец, взял бутылку.— Пойду я.
— Давай,— махнула старушка, подав ему с тарелки целый огурец.— На закуску годится ещё…
Андрей снова зашёл в бывший свой двор, глянул ещё разок на дверь своей бывшей квартиры, на замок, охранявший её. Немного подумав, спрятал возле крыльца в траве бутылку с самогоном, рядом прикрыл травой дамскую сумочку. Затем отряхнул гачи брюк, потёр руки и пошёл в сторону ПТУ.
И зачем он не оставил там зонт? Зачем взял его тогда с собой, хотя дождя не намечалось?
Ну а дальше — крепкая самогонка взяла над ним власть. Дальше — туманные картинки и туманные мысли. Он толкался возле госбанка, в районе дома, где прошло его детство,— бывшей Спортивной улицы, то и дело раскрывая и закрывая зонт. То ли так, ради интереса, то ли для того, чтобы продать. С кем он тогда общался — растворилось в спиртовом тумане. Выскакивала на поверхность мысль: в вино-водочном магазине обменять зонтик на бутылку водки. Магазин был недалеко — по другую сторону улицы Гагарина, и он взял было направление к нему, но возле автобусной остановки к нему подошли двое. Один из них запомнился — был в клетчатой рубашке и представился старшим лейтенантом милиции. Откуда-то появился вдруг милицейский «уазик». Андрею быстро застегнули наручники, помогли забраться, закрыли за ним дверцу, и он поехал. Что думал он тогда, глядя в зарешеченное окошко, когда уплывал от него летний солнечный день июня 1984 года, отдалялись и оставались где-то там, в другом времени и другой жизни, и двор его детства, и дом, и улица имени космонавта Гагарина, и тоннель, над которым он проходил ещё сегодня ранним утром вместе с Лёшей-ментом, и далее стадион, где не раз он выходил на футбольное поле и даже забивал голы на радость друзьям и болельщикам, и городской парк, куда в далёком, кажется, уже детстве бегал он к застывшему там на лето автобусу-кинотеатру «Малютка» смотреть узкоформатные кинофильмы? Что чувствовал он тогда, проезжая в милицейской машине полгорода? Предчувствовал ли беду, перемену в жизни и то, что нескоро теперь увидит и двор детства, и улицу Гагарина, и парк, и стадион?..
Наверное, не было в нём тогда ностальгии, потому как не понимал он, зачем и куда везут его милиционеры и что этим днём он вышел на рубеж нового витка его жизни. Была мелкая мысль о вытрезвителе, куда он уже попадал дважды. Но жёлтый милицейский «уазик» не пошёл в сторону улицы Матросова, где находился «трезвяк», а, пробежав по Кирова, повернул к горотделу. Машина въехала во двор и остановилась. Дверь ему открыл молодой милиционер и приказал выйти. У машины ждал представившийся старшим лейтенантом мужик в клетчатой рубашке. Он повёл его вовнутрь здания, по ступенькам на второй этаж.
В кабинете, куда они зашли, их встретили оживлённо. Один в милицейской форме — лейтенант — и ещё трое в гражданской одежде потирали руки, крутили в руках отнятый у Андрея зонтик и говорили о том, что им полагается премия за оперативно раскрытое преступление.
С Андрея сняли наручники, и только тогда он начал прозревать и протрезвляться, кое-что понимать. А когда завели в кабинет женщину и, показав на него, спросил её лейтенант: «Этот?» — она вначале замялась, пробормотала: «Тот вроде выше был… и в пальто…», а потом под нажимом милиционеров сдалась: «Похож…» Этого и надо было собравшимся в кабинете милиционерам. Лица их засветились ещё больше. Женщину вывели, с ней ушли трое, а с Андреем остался один в гражданской одежде. Он сел напротив него, достал уголовный кодекс, посмотрел сначала в книжку, а потом на Андрея и заявил:
— Вам предъявлено обвинение по статье сто сорок пятой УК РСФСР, части ещё будем уточнять — первая или вторая, трактуемой как грабёж с целью завладения имуществом.
У Андрея оборвалось сердце.
— Потерпевшая только что опознала вас. В заявлении её сказано, что сегодня, в пять часов примерно сорок-пятьдесят минут утра, в районе автобусной остановки «Гастроном» на неё было совершено нападение неустановленным лицом. В результате вырваны из рук дамская сумочка и зонтик,— продолжал говорить монотонно милиционер в гражданском, как понял Андрей — следователь.— Вы признаёте, что нападение совершено вами?
— Нет… — хрипло, чуть слышно промямлил Андрей.— Я нашёл зонтик…
— А сумочку? — приподнялся следователь.
Лицо его замерло в выжидательной позиции.
— И сумочку… — прошептал Андрей.
— Ага! — вскочил обрадованный следователь.— Где сумочка?
— Ну, там, возле дома…
— Какого дома?
— На Партизанской, где я раньше жил…
— Подробнее.
Андрей назвал номер дома, пояснив, где спрятал сумку и кто теперь там живёт.
— Володя,— позвал, открыв дверь, следователь.
В кабинет быстрой походкой вошёл знакомый Андрею человек по фамилии Быховский. И не просто знакомый, а футболист, с которым они в юные годы играли за юношескую сборную города и объездили весь север и восток области. Как потом слышал Андрей, Быховский учился в школе милиции. Ну конечно, где же ему работать, как не здесь! Быховский был, как и следователь, одет по гражданке — в плотную серую рубашку, джинсы. Андрей встрепенулся, поздоровался, но Быховский сделал вид, что незнаком с задержанным, хотя Андрей отметил: глаза его на мгновение оживились, заблестели. Он узнал его. И как не узнать, когда они не один раз кочевали по поездам и автобусам, делились водой и хлебом, обсуждали сыгранные и предстоящие матчи? Такое не забывается. Но Быховский, как понял Андрей, был на службе.
— Володя, бери водилу, езжайте быстро на Партизанскую, проверьте возле крыльца. Нужна сумочка дамская. Там живёт мужик один, если он дома, прощупай осторожно: в курсе ли он сумки, зонта. Если нет — пока не грузи его вопросами.
— Хорошо,— кивнул Быховский и, ещё раз глянув на Андрея, вышел за дверь.
— Так зачем вы, если, говорите, нашли всё, сумку спрятали? — вернулся к Андрею следователь.— Может, не стоит отпираться? Может, лучше сознаться, дать показания и спокойно дожидаться суда, а? Тем более что дело можно повернуть так, что на условное наказание потянет. При чистосердечном признании, конечно.
— Но я нашёл сумку возле остановки! Это правда! — сказал уже громко Андрей.
— И зонтик,— добавил следователь.
— И зонтик! Они вместе там лежали!
— Они лежали, значит, спокойно там. Сами по себе. И не было никакой женщины. Так?
— Так! Я не видел никакой женщины!
— А зачем взяли? Вещи эти не ваши. Пусть бы себе лежали. В сумочке ещё деньги были. Я уверен, что теперь их нет. Нет их?
— Нет,— кивнул Андрей.
— Ну вот. Теперь даже если и я захочу вам помочь, мне трудно будет. Согласитесь: нападение совершено, у женщины вырвали сумочку и зонтик, есть заявление потерпевшей и есть вы — с зонтиком тем самым и сумочкой…
Андрей молчал. Следователь что-то начал писать. Через некоторое время приехал Быховский с сумкой.
— Никого дома не было. Сумку нашли сразу. Ещё и бутылку самогона.
— А самогон тоже на остановке нашли? — спросил следователь.
Андрей понял: он влип, но старушку-хохлушку выдавать был не вправе.
— Ну, так где же самогон взяли? У кого купили? — давил на него следователь.
— Купил,— согласился Андрей.— Но это к делу не относится.
— Правильно,— кивнул следователь.— Про самогон упоминать в деле не будем. Расскажите о нападении на женщину, и делу конец.
— Да я же не нападал! Зачем я сам на себя наговаривать буду? — закричал Андрей, всё больше и больше понимая, что говорить в оправдание ему нечего.
— Не хочешь чистосердечного признания — не надо,— вступил в разговор Быховский.— Тем хуже для тебя. Получишь по полной. Женщина тебя узнала, задержали тебя с её зонтиком, нашли сумку. Нам больше ничего доказывать не надо. Это ты теперь доказывай, что не нападал. Только навряд ли получится. Всё против тебя.
— Ладно,— сказал следователь.— Сегодня всё равно в изоляторе ночевать придётся. Из прокуратуры приедут завтра. Я завтра с утра вас выдерну, если чистосердечное подпишете, то попрошу у прокурора, чтобы дал подписку о невыезде, и — шагайте домой!
— До суда,— добавил Быховский.
— Да, до суда,— подтвердил следователь.— А там условным сроком можно отделаться. Ранее не привлекался. Приводов не имел. Не имел же?
— Нет,— согласился Андрей.— В вытрезвитель только…
— Вытрезвитель не в счёт,— сказал Быховский.— Направят на лечение… Добровольное... Пройдёшь, зато на свободе.
Андрею немного полегчало — словно сняли наручники с души. Но ненадолго. В изоляторе, что находился тут же, на первом этаже здания милиции, душа снова затомилась. Особенно после того, как один из сокамерников, услышав его историю, сказал:
— Да, положеньице у тебя незавидное. И дашь чистосердечное — загремишь, и не дашь — всё равно пойдёшь по этапу. Всё на тебе сходится. Тут только молить Бога надо, чтобы настоящего гоп-стопника задержали. Но это навряд ли. Менты успокоились теперь: подозреваемый с уликами есть, дело оперативно раскрыто. По горячим следам. Чалиться тебе, друг, придётся…
В камере их было всего трое. Помимо опытного, как сделал вывод Андрей, пристающего к нему с расспросами, с исколотыми, синими запястьями пожилого человека, был ещё один, примерно Андреева возраста. Как понял Андрей, парень этот был немного не в себе, потому как ежеминутно повторял: «Аблокат, нужен аблокат…»
— Адвоката хочет,— пояснил пожилой.— Надеется, адвокат его оправдает. Шланг на ферме в своём колхозе для летнего водопровода стянул и продал, а виноватым себя не признаёт,— улыбнулся разговорчивый сосед.— И тебе бы адвоката — может, вытащил бы. Не какого попало, а хорошего. А хорошим хорошие деньги нужны. За мелочь мараться не станут…
К ночи Андрей протрезвел окончательно и загрустил на полную. Думал о матери (как она перенесёт известие, если его посадят?), о Саньке (как он будет без него?), о Жене (наверняка мать ей не раз теперь напомнит, что это она вовремя открыла глаза дочери на него: вот каким он оказался). Думал он и о том, чтобы взять на себя вину чужого человека за нападение на ту женщину. Если возьмёт, следователь обещал отпустить до суда. Если нет, то будет сидеть неопределённое время и, вполне может быть, всё равно получит срок. Но если взять вину, то, значит, согласиться с тем, что он преступник. Грабитель женщин. От такого до конца жизни не отмыться…
Андрей задремал под утро на короткое время. Где-то на грани сна и дрёмы, он бежал от кого-то, задыхался, кричал. Перед ним были длинные тёмные коридоры, какие-то люди с перекошенными лицами и блестящие наручники на руках.
Видения эти ещё более подорвали дух узника: появилось странное томление под сердцем и предчувствие, ожидание дурных известий.
Предчувствие оказалось верным. Когда утром повели его в кабинет следователя, на его месте восседала в форме старшего лейтенанта белокурая дама. Андрей узнал её — одно время она жила в общежитии завода по ремонту дорожно-строительных машин и часто ходила по жилому посёлку завода. Ходили слухи, что у неё был роман с женатым гаишником, закончившийся её замужеством и уходом гаишника от семьи.
— Я хочу довести до вашего сведения, что у вас заменился следователь,— сказала она, предлагая Андрею присесть напротив.— Тот, что начал вести ваше дело, срочно ушёл в отпуск, у него неприятности в семье. Дальше ваше дело буду вести я. Вы меня помните?
— Видел в заводском посёлке,— кивнул Андрей.
— Ну и я вас запомнила. И компанию вашу. Многие из неё уже сидят.
— Вы о ком? — не понял Андрей.
— Можете называть меня Людмила Степановна,— сказала белокурая милиционерша и назвала несколько знакомых Андрею фамилий ребят, живущих в заводском посёлке.
Правда, Андрей был знаком с ними шапочно и никаких дел совершенно не имел. Но это, видимо, нисколько не смущало следовательницу.
— Знакомы с ними? Я знаю, что знакомы. Вот и ваша очередь подошла. Составите скоро им компанию.
Андрей не знал, что и сказать. Теперь и дальнее знакомство с перечисленными следовательницей людьми играло против него, и получалось вроде того, что он имел с ними криминальные дела.
— Открылись некоторые дополнительные факты в вашем деле,— продолжала милиционерша.— В сумочке, оказывается, не нашли золотой кулон с цепочкой стоимостью в 272 рубля. Как понимаете, в связи с этим статья сто сорок пятая УК РСФСР, предъявленная вам в качестве обвинения, теперь однозначно будет квалифицироваться второй частью, предполагающей уголовное наказание от трёх лет и более.
Андрей поперхнулся.
— Какой кулон? Какая цепочка? Не было там ничего!
— Ну, так уж и ничего! — на лице следовательницы появилась недобрая улыбка.— Много там что было. Общей стоимостью более трёхсот рублей. В общем, так: дискутировать я тут с вами не собираюсь. Список вещей есть, протокол допроса составлен. Вам надо подписать с пометкой «ознакомлен» и «согласен» или «не согласен с вышеизложенным».
Андрей написал, что не согласен, и расписался.
— Хорошо,— кивнула следовательница.— Сейчас пойдём к помощнику прокурора, он выдаст санкцию на арест, и поедете в следственный изолятор.
— Куда? — не понял Андрей.
— В тюрьму, дорогой, в тюрьму. Дело-то нешуточное: нападение на человека, грабёж.
Помощник прокурора сидел в приёмной начальника милиции, куда привели Андрея в сопровождении следовательницы два милиционера.
— Помощник прокурора города Абассов,— представился Андрею смуглый человек в коричневой рубашке и светлых брюках и обратился к следовательнице: — Необходим ли арест?
— Я думаю, да,— сказала белокурая.— У него все друзья уже сидят. К тому же, я предполагаю, он может попробовать скрыться.
— Есть основания этому предположению? — спросил помпрокурора Абассов, листая протокол допроса Андрея.
— Есть — на основании того, что подозреваемый отрицает факт нападения, хотя тот очевиден, и пытается сбить вторую часть статьи на первую путём отрицания некоторых им похищенных вещей.
Андрея ввели в ступор слова следовательницы.
— Хорошо,— сказал Абассов, покашляв в кулак.— Я подписываю ордер на арест.
— Ведите его во временный изолятор и готовьте к отправке в следственный,— дала распоряжение милиционерам-конвойным следовательница.
— Ну, теперь она семь тридцать получит,— сказал Андрею в камере пожилой арестант.— За каждого арестованного следакам платят по семь рублей тридцать копеек. Вот она и старалась, из кожи лезла, чтобы тебя засадить… И бабу потерпевшую, наверное, уговорила, чтобы она про кулончик золотой заявила.
Андрею сразу же вспомнился железнодорожный вокзал, милиционер Кунька, доставляющий пьяных в отдел. Там ему тоже что-то платили…

И начался очередной этап в жизни Андрея, не самые лучшие годы его жизни, требующие и требующие потом нового и нового осмысления. Большая пересылочная камера стала для него первым тюремным классом, где он познал азы невольной жизни. Жёсткие нары, похлёбка прямо из чашки, без ложки, торчок — параша — унитаз у входа, куда можно было ходить, только когда никто в камере ничего не ел. Подозрительные люди, присматривающие одежду каждого вновь поступившего и примеряющие её на себя. Люди-«положняки» — ведущие господский образ жизни и говорившие правильные слова, едва ли не истину. И люди-«шныри» — следящие за чистотой в камере и готовые услужить и прислужить «положнякам». Классом вторым была камера первоходочников. Тех, кто шёл по первому сроку, называли «пряниками», их содержали отдельно от ранее судимых и побывавших в исправительных зонах. Законы у «пряников» были чем-то сродни детсадовским. Правда, в более жёстком смысле. На бетонный пол нельзя было наступать носками или голой ногой. Иначе нужно было мыть ноги с мылом, а носки выбрасывать. Выбрасывать нужно было всё, что падало на пол: одежду, ложки, кружки, даже кости домино. Садиться на пол тоже было запрещено. Присевший уже считался «зачуханенным» и на нары не допускался — жил и питался под ними, выбираясь к остальным только для того, чтобы сходить «на парашу». Нары же располагались в два яруса. Камера, называемая здесь «хата», рассчитанная на двенадцать человек, вмещала около тридцати. Обитатели её делились на три категории: «положняки» в количестве четырёх человек, во главе с белокурым Русланом — смотрящим за «хатой», занимали первый ярус; «ночники», числом шесть человек, вели ночной образ жизни, а днём отсыпались,— и «дневники». «Дневниками» назывались все остальные. Они вели обычный образ жизни: дежурили по камере, получали пищу и сдавали посуду, караулили дважды в неделю воду. Про воду сказ особый. Её включали только по вторникам и пятницам, а потому все имеющиеся в камере ёмкости наполнялись. Цинковый бачок, цинковый таз, пластмассовые баночки (банки стеклянные и железные были запрещены) и даже попавшие сюда с кем-то из арестантов большие болотные сапоги. Болотники заливались под самые вывернутые голяшки и стояли привязанными к батарее. Вода из сапог предназначалась для технических нужд: туалета, бритья, стирки. Каждого вновь прибывшего встречал и инструктировал дежурный. Новичку говорили один раз и сразу обо всём, и если он не уяснял с первого раза, то это уже были только его проблемы. Андрея встретил дежурный Володя Курков, с которым через два года, восемь месяцев и несколько дней после этого они зимним февральским утром вместе покинут зону на севере области и уйдут из невольной жизни в более вольную. Но это случится потом, а тогда, летним июньским днём, Володя, как и все уже вкусившие невольного хлеба обитатели камеры, пренебрежительно смотрел на новичка и объяснял с металлом в голосе о том, как нужно вести себя. Видимо, объяснил доходчиво, потому как Андрей законы «хаты» усвоил и косяков не наделал. Народ в камере собрался разнообразный. Среди претендентов «на зону» сидели здесь и ждали своей участи люди, скрывающиеся от уплаты алиментов, и ведущие паразитический образ жизни (привлечённые за тунеядство), и мелкие воришки, и «кухонные боксёры» (семейные дебоширы), и хулиганы (драчуны, в основном). Были и убийцы. Один из них зарезал «по пьяной лавочке» соседа — ткнул кухонным ножом в сердце. Другой — уже дед — зарубил свою старуху. Тоже по пьянке. Дело деда отягчалось тем, что, протрезвев и поняв, что натворил, решился он на сокрытие преступления — разрубил тело старухи на несколько частей и сложил в три мешка. Два вынес на кладбище, а ещё один взял да забросил на платформу проходящего поезда. Этот мешок-путешественник обнаружили железнодорожники, сообщили в милицию, а те вышли на деда. Был среди обитателей подследственной «пряничной» хаты и милого вида человек по имени Шура. Его, улыбающегося и приветливого, можно было сравнить с Шуриком из фильмов «Кавказская пленница», «Операция “Ы”» или «Иван Васильевич меняет профессию», но ни за что нельзя было, с первого раза глядя на него, подумать, что он самый настоящий маньяк. Впрочем, слово «маньяк» Андрей узнал позже, а тогда говорили: «серийный насильник». Шурик этот караулил молодых девок, насиловал их и убивал. Душил. Три эпизода были доказаны и предъявлены ему в обвинение. Узнал Андрей здесь, и как называется на тюремном языке статья, по которой его обвиняли,— «гоп-стоп». «Гоп-стопщик» в «хате» он был один.
Почти три месяца провёл Андрей в «пряничной» камере. Через месяц поднялся до «ночника». Играл в домино (без интереса) ночами, спал днями, познавал тюремный жаргон. Один раз его «выдёргивали» на закрытие дела. Следовательница — он уже её звал «следачка» — была немногословна, спросила номер камеры и, написав: «Подследственный вины своей не признаёт, но вина его доказана полностью»,— дала бумагу на подпись Андрею. За проведённые в хате дни и ночи Андрей смирился со своей участью. Вспоминал дядю Женю, совершившего не одну, а три «ходки» в неволю, и благодарил небеса за то, что дед его — партизан Николай Григорьевич — не дожил до позора.

Суд состоялся в начале октября. День выдался по-летнему солнечным. Андрея под охраной завели с торца здания суда и усадили на скамью подсудимых. Зал был занят наполовину. В первом ряду сидели мать с Санькой, сёстры Ольга и Тоня. Матери с Санькой разрешили подойти к нему. Поговорили коротко обо всём и ни о чём. Перед тем как начался суд, Андрей заметил в последнем ряду знакомую фигурку.
«Женя! — оборвалось у него сердце, и застучало в висках.— Зачем она-то тут? Она услышит сейчас всё, в чём меня обвинят. Всё, что было и не было. Ах, как стыдно, стыдно, стыдно…»
Андрей опустил голову и не поднимал её до конца процесса.
После суда им дали увидеться. Мать в слезах, Тоня, Ольга, не понимающий, что происходит, Санька. Андрей не знал, что им говорить. Когда он простился со всеми и его вывели во двор, к нему подошла Женя. Охранники понимающе остановили его у ворот, за которыми ждала их машина, и остались чуть в стороне. К Жене подбежал Санька, взял её за руку. Мать и сёстры смотрели издали.
«Я не виноват, Женя!» — хотел сказать — нет, крикнуть — он. И не смог — сил не хватило. Но Жене-Златовласке не надо было его оправданий.
— Всё ещё будет у вас хорошо,— сказала она тихо, глядя ему в глаза, и, повернувшись, медленно пошла.

Женя-Златовласка повернулась и пошла от него, держа за руку Саньку, а он смотрел им вслед. Санька несколько раз оборачивался, продолжая идти. Андрей же думал в ту минуту, в те короткие секунды их пути от ворот до поворота: оглянется ли она?! Он молил: «Повернись! Посмотри ещё раз!» Он готов был закричать — окликнуть её…
Но не окликнул, не закричал…

6.
Он не окликнул её.
Он молча смотрел ей вслед из окна, на стройную фигурку и лёгкую походку белокурой женщины, и в те короткие секунды, до того как ворота закрылись за ней, лишь молил: «Оглянись! Посмотри ещё раз!» Он готов был закричать, окликнуть: «Марина! Мариночка! Маринка-рябинка!..»
Но не закричал…
Смысла кричать не было. Его оклик, даже если бы она и оглянулась, ничего бы не изменил. Энергичная Марина-рябина уходила из его жизни, и их чувствам, горевшим, казалось, так сильно ещё вчера, теперь не суждено было пылать. Его порыв, его внутренний зов был лишь неосознанным желанием удержать воспоминания об этом доме, хорошей атмосфере, что окружала его здесь, об озере — и только...

Андрей освободился на три с лишним месяца раньше положенного ему срока. Условно-досрочно. «По УДО», как принято было говорить на зоне среди зеков и администрации. Вместо солнечного летнего июня он покинул место своего подневольного обитания зимним хмурым февралём. Покинул с желанием скорее вычеркнуть из своей жизни не лучший её этап и забыть, забыть о своём погружении в ад. Но ад, под названием Ханяки, образованный сразу после войны для пленных японцев, японцами же наречённый, имеющий с того же времени и официальный аналог — посёлок Октябрьский, не отпускал так просто. Посёлок, правда, он видел только мельком, да и то когда освободился, а так — лишь знал название его на конвертах писем да смотрел на высокий забор, охранные вышки с часовыми и на небо: лазурное, облачное, хмурое, тяжёлое. За два с лишним года небо было над Ханяками разным, и разные люди прошли вереницей через это местечко с прижившимся японским названием. Прошли мимо Андрея сотни разных людей, соприкоснувшись с ним едва и растворившись после. Как будто и не было их вовсе наяву, а где-то там, то ли во сне, то ли в какой-то полудрёмной нереальности, появлялись фигурки с лицами и именами, говорили, что-то делали, даже как-то влияли на события вокруг, а потом исчезали, пропадали, уходили навсегда. Некоторые, правда, запомнились по именам, фамилиям, кличкам. Всегда улыбающийся, наполовину плешивый Никифор, иногда жалующийся на боли в позвоночнике, а потому освобождённый от тяжёлых работ, отбывал два с половиной года за подделку больничных листов; скромный и даже тихий Лёша-баптист из Москвы страдал за веру в Иисуса Христа и за то, что отказался идти в армию; немного шебутной другой житель столицы — Дима, бывший футболист дублирующего состава московского «Торпедо»,— подколол ножом после матча футбольного судью; непонятно за что получивший срок ревнитель славянской культуры по имени Константин… Образы этих людей, их поведение отложились в памяти Андрея ярче, чем другие. Познакомившийся ближе других с ним Никифор не просил, а упрашивал Андрея сочинять стихотворные строки на лагерную тематику, а потом, общаясь с «положняками»-блатными, выдавал стишки за свои и за декламацию «с чувством и расстановкой» получал в награду запарку — несколько ложек чая. Когда такое случалось, он приглашал Андрея на чифир — «чифирок», как он говорил. Нередко запарка чая проходила в сушилке их отряда, где собиралось вечерами немало народу. Был там и Лёша-баптист. Чифир он не пил, но иногда, как выражался футболист Дима, «под настроение толкал пропаганду» — говорил о Библии, Новом Завете, Иисусе Христе, писаниях апостолов. Сам Дима, всегда подсаживающийся к Андрею с Никифором на глоток-другой крепкого чая, иногда пытался вступать в дискуссию с Лёшей, но почти всегда безуспешно — за Лёшей, как правило, оставалось последнее слово. «Истина со мной»,— говорил баптист. Но бывало, его истина сдавала сбой, когда в спор подключался Константин — красноречивый, крепко сбитый, чуть за сорок, человек, заставляющий своей речью всех, включая замполита колонии, открывать перед ним рты.
— Да, наверное, на нынешнем этапе христианство — приемлемая для многих у нас в стране религия. Тем более якобы православный её вариант,— говорил с горящим взором Константин.— Но давайте вспомним, как оно пришло на Русь. Людей мечом загоняли в Днепр креститься, в других городах и весях русских силой насаждали новую веру, под корень уничтожая старую, исконно русскую, славянскую. Под видом внедрения новой веры разрушили всю культуру славян, обычаи, уклад жизни, а что разрушить не удалось — приспособили под новые праздники. Подогнали и день нашего Ивана Купалы под их Иоанна Крестителя, и весенние и летние праздники славян связали с христианством: Пасху свою внедрили, Троицу. Календарь заменили. Был от сотворения мира — стал от Рождества Христова. Было в неделе девять дней, в году девять месяцев — стало семь дён и двенадцать месяцев…
— Календарь не христиане сменили, а Пётр Первый! — обрывал его Лёша-баптист.— В православной церкви до сих пор год начинают не с января, а с первого сентября, если хочешь знать… И от сотворения мира считают даты…
— А неделю зачем вашей седьмицей заменили? — ещё более загорался Константин.— Неделя, она неделима и не может быть семь дней. Она состоит из девяти: понедельника, вторника, третейника, четверика, пятницы, шестицы, седьмицы, осьмицы, и последний день «неделей» называется. Когда дел никаких не делают. Не-деля! Нет дел в этот день, понял? И понедельник называется понедельником, потому что по неделе день первый. Как время считают умные люди пополудни: час после полудня, два после полудня, три после полудня… А самое главное для нас, славян,— вы наше православие под себя подмяли. Мир славян сложен из Яви, где мы живём, Нави, куда уходим после смерти, и Прави — где живут наши славянские боги. Из Прави они правят нами. Оттуда и слова «править», «правительство»… Мы Правь славим, отсюда и «православие».
— Да я не православный! Я — баптист,— преображался скромный Лёша.
— Баптист! — пылал Константин.— Ты — баптист, другой — евангелист, третий — католик! Где в вашей Библии написано, что христиане должны разделиться на какие-то группы и тянуть одеяло каждый к себе? Разрывать учение? Где, я тебя спрашиваю? Да нигде! Нет там ни одной строки об этом. Это всё ваши администраторы сделали. Растянули веру по своим норам. А ещё правильнее сказать — было это тонко продумано теми, кто создал христианство. Мудрые, ничего не скажешь. Мол, это учение сына плотника, мы ни при чём! Разрушили Римскую империю, добрались до Британии, потом разделили славян на католиков и православных, пошли с крестом на Америку и в Азию… Это же политика! А ты программу этих политиков выполняешь и сам не знаешь об этом! И не догадываешься даже. Тебя захомутали — и вперёд: выполняй приказ своих администраторов!
— А мне ничего сверх Писания знать не надо,— похлопав с минуту глазами, отвечал Лёша.— Я знаю, что я верю в Иисуса и в его учение. Я отвечаю только за себя перед Богом, а не перед администраторами, как ты их называешь. Я люблю Бога и ближних своих. «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Разве это плохо?
— Да, не плохо. И даже хорошо,— вроде бы соглашался, сбавив обороты, Константин.— И многие слова Христа хороши и правильны. Только в современных ваших проповедях мало что от его учения осталось. Всё больше на апостола Павла проповедники ссылаются, а не на Христа, и отцами своих пастырей называют, и наставниками, и учителями. Будто специально. А ведь он говорил: не называйте отцами, наставниками и учителями. А ещё дело в том, что если и был Христос на самом деле, существовал реально, то был послан для спасения только одного народа. Почитай внимательно евангелие от Матфея, и ты найдёшь там слова Христа в десятой главе, сказанные своим ученикам-апостолам: «Сих двенадцать послал Иисус и заповедовал им, говоря: на путь к язычникам не ходите и в город Самарийский не входите; а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева». Почитай лучше свою Библию, прежде чем за проповедь браться. А слова, кстати, «проповедь», «проповедник», «праведник» тоже не христианские, а наши. Связанные с нашими Ведами. Везде слово «Веды» там есть.
Лёша пытался ещё что-то говорить, ещё возражать Константину, приводил цитаты из Библии, Константин ему отвечал, но большинству пребывающих в сушилке всё дальнейшее, сказанное ими, было уже не интересно, ибо они не понимали, о чём вообще идёт речь. Далёк от темы дискуссий был и Андрей. И даже Дима-футболист, глядя на спорящих, только улыбался, делал глупое лицо и хлопал в ладоши, веселясь: «Вот и не подерётесь, вот и не подерётесь…»
Беседы в сушилке по вечерам и выходным дням были лишь одной частью жизни, где люди говорили, хотя и споря до хрипоты, всё же о хорошем: о светлом назначении человека и возвращении его в рай, и не только об этом — вспоминали с теплом время своей свободы, родных, жён, детей. Но была и другая, более тяжёлая, мучительная часть подневольной их жизни. Почти реальный ад. «Погружением в ад» назвал их пребывание в зоне один из офицеров, когда их, нескольких человек с этапа, морозным ноябрьским утром ввели через ворота исправительного учреждения.
— Вы погружаетесь в ад! — сказал, встречая новичков на КПП, капитан внутренней службы, хлопая себя по голяшке сапога железным шомполом, которым тут же перетянул по загривку зашедшего последним этапника.— На время своего срока забудьте, что вы люди. Вы — скот, вы — масса ждущих своей участи в аду. И только мысль о свободе некоторым из вас поможет выйти к воротам и освободиться. И ворота зоны будут для вас сродни воротам рая…
Этого капитана-философа Андрей видел только один раз, но тоже запомнил. Ибо его слова про ад начали принимать реальную форму с первых же минут их жизни в зоне. Ежедневным кошмаром были просчёты. Зеков каждое утро и вечер выстраивали по пятёркам и считали. Если цифры не сходились с указанными в списке, считали заново. Силой выгоняли из бараков на мороз и строили. Отстающих и идущих вразвалку офицеры и прапорщики били по лицу наотмашь и подгоняли пинками под зад. Кошмар просчётов трижды в день сменялся кошмаром посещения пищеблока. В грязной, сколоченной из досок столовой выдавались им непромытые, с застывшим на дне льдом алюминиевые чашки; ложек не хватало, и некоторые не ели — выпивали свои порции. Это получалось легко, ибо в похлёбке было не много картошек и крупинок. Но настоящим погружением в ад в первое время жития Андрея на зоне были ночи. Двухъярусные кровати — шконки — стояли по всему спальному корпусу в два ряда и, за исключением придвинутых к боковым стенкам, были сдвоенными. Из-за большого перенаселения отрядов на каждую шконку укладывали «валетом» по два человека. Следовательно, на сдвоенную — четыре. Но иногда (такое случалось, когда в зону приходил новый большой этап) пристраивали между двумя «валетами», как раз на соединении шконок, ещё и «полувалета» — пятого бедолагу. В такой тесноте спать было физически невозможно, но спали! И даже похрапывали. С храпунами вели борьбу. «Положняки», которым, естественно, валетное спаньё не грозило (они, как и завхоз отряда, и бригадир, спали на придвинутых к стенкам койках, называемых угловыми), заставляли ночных дневальных — «ночников» — «глушить» издающих храп. И «ночники» били храпящих костяшками по рёбрам, колотили сапогами по бокам и набрасывали на лица им нестиранные портянки. Храпуны вскакивали, пытались возмущаться, но окрик кого-то из «положняков», завхоза или бригадира заставлял их присмиреть. Интересными до ужаса были отхожие места. Как таковых их в зоне долгое время не было совсем. Мелкую нужду зеки справляли за полусараем-полунавесом, где варили в солдатских котлах чай. Говорили, что сарай, как и дощатую столовую, строили ещё японские военнопленные. Летом за чаеварней не просыхали лужи и пахло аммиачной селитрой, а зимой прямо на глазах вырастал жёлто-коричневый ледник. Ледник порошило снежком, но за новые сутки он снова становился цветным и рос, рос, рос. Бывало, за неделю ледник перерастал крышу чаеварни, и некоторые весельчаки с разбегу взбирались на вершину, чтобы помочиться именно там. Некоторые — прямо на крышу. Но большинство справляющих мелкую нужду в альпинисты не метили и поливали ледник у основания. Ледник разрастался и, случалось, выходил за пределы границ сарая, образовывая новый ледяной нарост, подступающий к крайнему от чаеварни бараку. Когда застывшая моча подходила к бараку вплотную, к леднику пригоняли людей с лопатами, кирками и ломами. Это были хозотрядовцы. И не просто зеки, а из числа обиженных, опущенных в тюрьме или уже на зоне за разного рода грехи и прегрешения, не совместимые с «моральным кодексом советского заключённого». Чаще это были «крысы» — попавшиеся на воровстве чужой пайки, реже — осуждённые за мужеложство. Когда группа ассенизаторов шагала по зоне с лопатами и кирками на ликвидацию ледника или шла, облегчённая, в пищеблок, движение их сопровождали выкрики: «Португальцы идут! Португальцы!» Кричали специально назначенные из хозотряда глашатаи. Крики эти были предупреждением всем: соприкоснувшийся с «португальцами» или даже заговоривший с ними зек сразу же попадал в разряд изгоев и переселялся на местожительство к ним. Стол «португальцев» в столовой стоял отдельно, чашки и ложки они носили с собой. Говорят, что «португальцами» назвал «обиженных» сам начальник зоны. «Хозяин» был человеком с юмором. Татарин, по фамилии Валиулин, разъезжал по посёлку в бричке один или с полной, как и он сам, супругой и заявлял во всеуслышание всем гражданским жителям посёлка, что в Ханяках есть только два вольных человека — он и его жена; остальные все — либо зеки-заключённые, либо офицеры-бесконвойники. Он ходил по зоне, перекатываясь, словно шарик, в форме подполковника внутренней службы. Говорят, что однажды, во время ликвидации «португальцами» ледника, «хозяин» проходил мимо, споткнулся и упал. Поднявшись, отряхнулся и сказал фразу, которая потом стала крылатой: «Последний пацан на зоне зачуханился…» «Португальцы» несколько дней ровняли ледник с поверхностью, откалывая при этом расписные и узорчатые глыбы льда, за которыми приходил дважды в день самосвал. «Зилок» увозил лёгкие зековские отходы за ворота — на волю. За ворота, на волю, вывозил ассенизаторский самосвал и более тяжёлые отходы невольников, каковые накапливались в заброшенном вагончике, превращённом в туалет. Вагончик стоял недалеко от колючки, почти под вышкой часового, был без крыши и двух стенок — боковой и торцовой. Добрая половина зоны ходила оправляться именно туда. Даже «положняки», завхозы и бригадиры. Летом там, в рассаднике мух и туалетных червей, стоял невыносимый смрад, зато зимой было довольно сносно. На застывшей, тоже ежедневно, но медленно растущей вверх горе можно было отыскать себе удобное местечко в уголке бывшего вагона. Правда, рядом обязательно подсаживался кто-то, а на сидящих рядками и вразнобой со спущенными штанами зеков почти в упор смотрел с вышки часовой, но люди привыкали и к этому, а наделённые чувством юмора даже ходили «на дальняк» с газетками и нередко под настроение делали ручкой часовому.
Непросто далось Андрею вхождение в лагерную жизнь, но всё же он в неё входил, всё же вживался, привыкал. Деваться-то всё равно было некуда. Никуда не деться ему было и от лагерного жаргона. Новые слова невольно пополняли его словарный запас. «Тарочка», «марочка», «бирочка», «ксива», «малява», «халява», «портак», «балабас» и самые ходовые, применяемые к месту и не месту: «в натуре» и «конкретно». От этих и других слов и понятий, стоящих за ними, тоже никуда было не деться. И он привыкал и к ним, и к кошмарам, и к аду. И привык.
Кошмар и ад действительно казались Андрею кошмаром и адом лишь в начале его жития «на Ханяках». К исходу первого его подневольного года по стране загуляла перестройка, объявленная в Москве новым Генеральным секретарём, и, может быть, поэтому, а может, и нет, на следующее лето в зоне выстроили из красного кирпича новое здание столовой и два здоровенных кирпичных туалета, а чаеварню и вагончик для «дальняка» снесли. Разгрузилась и зона. Ещё до объявления перестройки в стране отметили круглую дату со дня победы советского народа в Великой Отечественной войне, и была по этому поводу объявлена частичная амнистия, согласно которой «легкостатейники» ушли гурьбою на более вольные хлеба, называемые «химией» и «поселухой». Ни «химия», ни «поселуха» Андрею не светили, как и Лёше с Константином, поэтому они с завистью смотрели на уходящих по этапу. Со шконок как-то сразу быстро исчезли «валеты», и теперь зоновцы спали по одному, как короли или тузы. Конечно же, ни Андрей, ни Лёша, ни Константин, ни освободившиеся летом Никифор и Дима-футболист к тузами себя никаким образом причислить не могли, да и к королями тоже. Эти не звания, а понятия больше подходили к угловым-«положнякам», которых амнистия тоже не коснулась. С уменьшением числа зеков в зоне стало как-то светлее, и оставшиеся там люди неожиданно подобрели и стали относиться друг к другу терпимее. Даже «положняки». Андрей, заметив это, подумав, отнёс сей факт к тому, что «как ни крути, а все здесь первоходочники, у всех первый срок».
И дни неволи, тянувшиеся вначале утомительно долго, тоже после амнистии пошли веселее. Особенно когда Андрей стал выезжать на рабочую зону. «Промка» (как называли место работы зеков — видимо, от слова «промышленная») находилась на территории деревообрабатывающего комбината — ДОКа — и представляла собой часть цехов, отгороженных от остального комбината забором и колючей проволокой. Зеки занимались распилом досок и погрузкой вагонов. Наряду с ними там работали вольные мастера ДОКа и контролёры ОТК. Андрей вначале грузил вагоны. Дощечки разного размера назывались мебельными и отправлялись из комбината по многим городам России, в Среднюю Азию и в Грузию. Адреса отправки Андрей очень скоро узнал лучше других, так как мастер, по имени Валера, решил поставить его учётчиком. Работа нетяжёлая: следи, чтобы вагоны грузились нужного размера досками, в определённом количестве, а когда погрузка закончится, опломбируй вагон. Большую часть рабочего времени он просиживал в вагончике, составляя сопроводительные бумаги на груз. Выезд на «промку», работа, а главное, наверное, составление бумаг, авторучка в руках сделали своё дело: Андрея потянуло на творчество. Между делом он написал несколько небольших лирических рассказов, рассчитывая опубликовать их под псевдонимом в местной районной газетке. Это было вполне выполнимо, ибо мастер Валера согласился унести их в редакцию, где у него были знакомые люди, оформить их на себя и, по публикации, принести не только номера газет, но и полученный на его имя гонорар. Рассказы Валере понравились, и, скорее всего, они бы и увидели свет, но неожиданно творчеством Андрея заинтересовался защитник славянской веры Константин. Он попросил почитать, а почитав, сказал следующее:
— Рассказы простенькие, без наворотов, хотя за душу берут. Что есть у тебя, то есть и не отнимешь. Умеешь зацепить, по чувствам ударить. Но всё, о чём там у тебя написано, на мой взгляд, вторично. Всё где-то, когда-то, кем-то уже было написано. До тебя ещё. Может быть, даже задолго до тебя. Сочинения твои, конечно, могут напечатать, даже книгой издать, деньги тебе заплатить, но продвижением в области литературы они не станут… Кроме лирики и душещипания, нужно ещё что-то такое, чего не было у других писателей… И вообще: не было ни у кого и никогда. Заложенная между строк мысль. Невидимая, но ясная, понятная, заставляющая читателя прозреть, увидеть мир по-новому. Открывающая твой мир, мир твоих героев совершено с неожиданной стороны. Это должно быть на грани потрясения. Читатель должен быть потрясён, должен испытать стресс. У тебя пока этого нет. Жаль, потому как человек ты способный и, видимо, талант тебе дан, и дан неслучайно. Мой тебе совет: не торопись с публикацией, поищи ещё свой подход, почитай классическую литературу.
Мнение Константина стало сродни приговору. Андрей задумался и отложил рассказы. Он был согласен с Константином и сделал для себя вывод: так, как писал он раньше, уже не годится — нужно переходить на новый уровень. Новый уровень требовал глубокого переосмысления и времени. Андрей познакомился с завхозом зоновской школы — стариком по фамилии Дидик, на воле бывшим директором школы и осуждённым за мошенничество. По воскресеньям он ходил в школу к Дидику, пил там у него чай с печеньем и хорошими конфетами. У завхоза с чаем и конфетами проблем не было. До получения срока он жил в посёлке — «за забором» — и после суда приложил все усилия, чтобы не ехать далеко. Естественно, связи с волей у него были, и он чуть ли не ежедневно передавал посылки с позволения замполита и начальника колонии. Андрей в школе не только пил чаи, но и стал брать там из библиотеки книги классиков русской литературы. Он не просто читал, а делал для себя открытия в творчестве Гоголя, Толстого и особенно Достоевского. Он дважды прочёл «Братьев Карамазовых». Причём второй раз — с ручкой и блокнотом, выписывая понравившиеся фразы и записывая свои, родившиеся при чтении, мысли. Но чтобы совсем не растерять творческий потенциал, Андрей решил всё же написать несколько зарисовок о работниках ДОКа, уговорил Валеру-мастера подписаться под ними и отнести в редакцию. Зарисовки напечатали. Валеру даже взяли в газете на заметку как нештатного автора и предложили почаще заглядывать с новыми материалами. Довольный мастер на полученный гонорар с лихвой набрал чая и конфет и, пользуясь тем, что его не всегда должным образом осматривают на КПП, доставил покупки Андрею. Опубликованные в районной газете зарисовки и даже гонорар удовлетворения Андрею принесли мало. Над рассказами он думал, но после слов Константина всё не решался браться за новые. Но, видимо, публикация заметок всё же не прошла даром. Творческий потенциал всё больше раздирал его, и совершенно неожиданно у него вдруг стали складываться и пошли стихотворные строки. Андрей никогда не причислял себя к стихотворцам, считая, что он одарённый прозаик, и предназначение прозаика как мог исполнял. Но всё же его и раньше нет-нет да посещали рифмы. Он даже записывал их иногда, но перечитав, безжалостно рвал, считая записанные строки наивными. После «холодного душа» Константина и публикации зарисовок он смотрел на себя, на свои литературные способности уже иначе. Снова стал записывать приходящие ему на ум метафоры, выкладывал их в рифму, разбавляя обыденными словами. Менее чем за месяц Андрей записал более ста стихотворений, разбив их условно на три цикла: «Времена», «Лица», «Откровения». Стихи показывать Константину он не стал, а, сложив аккуратно в конверт, написал на нём адрес и попросил Валеру-мастера вынести конверт на волю и отправить по почте домой.
Уже после, по истечении некоторых лет, раскрыв конверт и вспоминая время и место, где стихи были написаны, Андрей целиком и полностью отнёс стихотворный порыв к временному. На дворе тогда стоял сентябрь, и приближался очередной его день рождения. «Да, это была моя Болдинская осень!» — убеждал он себя, тем самым оправдывая своё отношение к дальнейшему своему стихотворчеству, а вернее, к его отсутствию. А память всё возвращала и возвращала его в Ханяки, и он вдруг вспомнил (а ведь начисто забыл!) о том, как в зоне, на просчёте, 12 января, во вторую годовщину гибели Алёны, он увидел в небе зимнюю радугу и, решив, что это предзнаменование, впервые в невольной своей жизни сочинил стихи, посвящённые ей — Алёне. А вот Жене стихов он не посвящал. Не приходили нужные строки, но зато не было дня, чтобы он не думал о ней и не мечтал со сладострастием, даже лёжа полувалетом, пятым на втором ярусе шконок, и после, на шконках отдельных — сначала на втором ярусе, а потом, заслуженно, уже на правах старожила, на первом. Думал, ругая себя и проклиная свою судьбу.
На второе лето ханякского заточения к Андрею на свидание приехала мать. Да не одна. Валентина Андреевна привезла с собой Саньку. Сыну тем летом исполнилось пять лет, он уже говорил бойко и даже пытался размышлять. Но понимал ли он, где находится его отец и почему он здесь, Андрей так и не разобрался. Едва ли не с порога ребёнок спросил:
— Папа, а тебя эсэсовцы охраняют?
— Почему эсэсовцы? — улыбнулся Андрей.— Откуда ты это взял?
— Кино видел по телевизору. Там тоже за проволокой люди были, а их эсэсовцы с собаками охраняли.
— А может быть, это были не эсэсовцы, а просто солдаты? Немцы. Наши же с немцами воевали тогда.
— Может… — кивнул Санька, но тут же добавил: — Но эсэсовцы тоже там были. В чёрной форме…
Так называемая «комната свиданий», где происходила встреча Андрея с матерью и сыном, на деле имела аж двенадцать комнат и находилась в административном здании колонии. Естественно, заключённые попадали туда со стороны зоны, а вольные люди — со стороны посёлка. Свидания обычно давались на трое суток.
— Это ж надо: столько дверей мы прошли, пока к тебе попали,— удивлялась, в свою очередь, мать.— И все на замки закрываются, и везде солдаты стоят…
«На свиданку» Андрей пошёл тогда в одно время со славянином Константином и земляком и однокамерником по тюрьме Володей Курковым. Володя по прибытии на зону попал в другой отряд и даже в другую локальную зону. Виделись они с Андреем только на просчётах да иногда в столовой. Отряд Куркова на «промку» не выезжал, а потому Володя несколько раз просил о переводе его в рабочий отряд. «Может, хоть немного что и заработаю…» — мечтал Володя. Ему не отказывали, даже обещали, но время шло, а он оставался на месте.
Порадовавшись родным, Володя, Константин и Андрей встретились к вечеру первого же дня на общей кухне, заварили крепкий чаёк. Санька, крутившийся возле отца, тоже потянулся было к общей кружке, но Андрей опередил, плеснул из «кружака» в кружку другую, изрядно разбавил кипятком и бросил туда два кусочка сахару-рафинаду. Довольный Санька сел за общий стол и, подражая взрослым, неторопливыми глотками пил свою запарку.
Конечно же, ребёнку, попавшему в новую для себя обстановку, было интересно всё. Пока мужчины общались за чифиром, Санька обследовал длинный коридор, заглянул в некоторые приоткрытые комнаты, за что получил гостинец — конфеты и пряники. Особенно ребёнка заинтересовали входные в комнату свиданий двери. Скорее всего, тем, что были зарешечены и на них был глазок. Санька как раз находился там, когда пришло время вечернего просчёта: двери открылись, открылась решётка, и вошли двое солдат и прапорщик. Увидев военных, Санька сломя голову помчался к кухне и, вбегая, громко и тревожно закричал:
— Папа! Папа! Прячьтесь! Прячьтесь скорее! Немцы идут! Немцы!
Под дружный хохот трёх мужиков и улыбки солдат и прапорщика Андрей, Константин и Володя вышли на просчёт, и пока они стояли в строю, Санька смотрел на происходящее, с тревогой и любопытством выглядывая из-за двери комнаты.
После очередного новогоднего праздника Андрей уже было смирился: ему придётся сидеть «до звонка». До окончания срока оставалось менее полугода, и он уже начал считать дни. Но совершенно неожиданно в день четвёртой годовщины смерти Алёны, 12 января, пришедший с планёрки завхоз сообщил ему: готовься к суду. Весть о суде не в осуждение, а в досрочное освобождение для большинства зеков (кроме «положняков») — весть радостная. Если тебя представили на суд (а это могли сделать начальник отряда, замполит зоны или же сам начальник исправительного учреждения), то на девяносто процентов можно было считать, что скоро выйдешь на свободу. Судьи обычно не «заворачивали» представленных. Видимо, и у них был свой план не только по осуждению на лишение свободы, но и по освобождению. Суд над Андреем и ещё несколькими претендентами на досрочное освобождение — УДО — состоялся через несколько дней, а ещё через неделю все «удошники» вышли за ворота колонии, дружно прогулялись по посёлку Октябрьскому — Ханякам — от зоны до автобусной остановки. И автобус увёз их оттуда на станцию, откуда шли поезда.

Итак, Андрей покинул Ханяки в конце февраля второго года переустройства, о котором только и говорили в стране. Покинул вместе с земляком Володей Курковым, так и отбывшим весь зоновский срок в другом отряде. Вместе с ними в один день вышли на свободу завхоз школы Дидик и ещё несколько человек. Узнав, что они освобождаются вместе, Володя предложил Андрею перед выходом встретиться в школе. Там Дидик заварил им в последний раз подневольного чаю-чифиру, а Володя отыскал проигрыватель и пластинку с записью «Марша славянки» и, перед тем как выйти на КПП, включил проигрыватель на всю громкость.
Марш этот долго потом стоял в ушах Андрея. Вырывающаяся из открытой форточки музыка была для них лёгким попутным ветерком, наполнившим паруса их надежд и мечтаний о новой свободной жизни. Всё плохое, тогда казалось, осталось позади, а впереди были только радужные мечты, планы и перспективы…

Эйфория длилась с неделю. Он приехал домой, обнял Саньку, пожал руку поседевшему отчиму — Анатолию Васильевичу, попил вволю чаю с сахаром, закусывая горячими «мамиными» пирожками с капустой. Дня два гулял по городу, по знакомым до замирания в сердце улицам детства и юности. Сходил на стадион — посмотрел, как играют знакомые и незнакомые ему парни в хоккей с мячом, поел горячих чебуреков на колхозном рынке. Зашёл в гости к Гене Хилю. Гена искренне обрадовался его приходу, посетовав лишь на то, что не может угостить друга водкой, ибо «с перестройкой этой ни хрена не достать, очереди в винополку больше, чем в Мавзолей на Красной площади в Москве».
Да, очереди в вино-водочные магазины действительно были огромными. Чуть позже Андрей с Геной выстаивали в них по два, а то и по три часа. Причём стояли вместе, ибо в руки выдавалось лишь по одной бутылке. Когда Гена назвал происходящее кошмаром, Андрей лишь улыбнулся, вспомнив кошмары Ханяков. «Мелочи всё это, суета…» — подумал он.
Но мелочи и суета через некоторое время стали доставать и его. Андрей прекрасно понимал, что путь в газету для него здесь отрезан. Никто не позволит редактору взять на работу в партийный орган человека, судимого по уголовной статье. В другой город или райцентр уехать и попробовать, не вдаваясь в подробности биографии, устроиться на работу корреспондентом он не мог, потому как целый год привязан был к городскому отделу милиции, осуществляющему надзор за освобождёнными из мест лишения свободы, и каждый месяц ходил на отметку. Мало того, что он был обязан приходить в милицию,— участковый милиционер стал нередким его гостем. Заходил, спрашивал, где Андрей был в такой-то день и час и, главное, с кем. Андрей понимал, что в этот день и час в городе совершён очередной грабёж и его, как человека, судимого по аналогичной статье, проверяют на причастность. Этот самый участковый помог, в некотором смысле, устроиться Андрею на работу. В принципе, за друга перед своим начальством похлопотал Хиль, а участковый, как бы между делом, перед визитом Андрея в отдел кадров зашёл на пару минут.
И Андрей снова стал работать на заводе, снова слесарем-сантехником в паросиловом цехе завода по ремонту дорожно-строительных машин и снова в бригаде вместе с Геной Хилем. Вечерами и по выходным он пробовал писать повесть, писать, как он считал, на новом уровне. Он понимал, что перспектива её напечатания ничтожна, но всё же продвигал своих героев вперёд, хотя часто без вдохновения. Нередко, задумавшись над строчкой, он вдруг оставлял сочинительство и уходил бродить по городу, взяв в попутчики хандру и ностальгию. На прогулках, бывало, встречался со знакомыми: одноклассниками, бывшими футболистами, корреспондентами газеты. Но встречи эти теперь не были приятными. Многие знали о судимости Андрея и, увидев его, здоровались с ним второпях, будто спешили по срочному делу. Андрей их понимал. Как понимал некую осторожность и натянутость в общении с ним Игоря и Стаса. Игорь за последние годы в доме родителей не жил, полностью перебрался в «браневик», а дом хирел в запустении, палисадник покосился, забор, разделяющий черёмушник и огород, полулежал, удерживаясь на двух хлипких столбиках. Раза три заходил Андрей к Игорю и дважды заставал там Стаса. Увидев племянника, дядьки начинали темнить и мямлить. Игорь говорил, что с дрожжами сейчас туго и браги он не ставит. Хотя и в первый раз, и во второй было заметно, что и Игорь, и Стас под хмельком.
Несколько раз Андрей проходил по Партизанской улице с начала её и почти до конца. Проходил мимо места, где вроде бы совсем недавно стояла его четвертушка. Её снесли, и отчим Анатолий Васильевич и все соседи получили по однокомнатной квартире в новом микрорайоне города, выросшем за время отсутствия Андрея аж семью пятиэтажками на месте картофельного поля. От дома, где прожил Андрей почти три года, ничего не осталось. Как и от других щитосборных домиков. Их снесли подчистую. Андрей пробовал было установить на отрытой большой площадке, где именно располагался его дом, и даже примерно определял место, рисуя в воображении: здесь вот было крыльцо, там — сарай, вот тут — огород, а дальше — калитка и летний водопровод. Для этого нужно было иметь богатое воображение, ибо ничего теперь не напоминало о некогда стоявшем в два ряда временном посёлке строителей. Время временного посёлка наконец закончилось. А вот время больших электронных часов на узле связи продолжалось. Часы, как и раньше, высвечивали на табло цифры. И время шло, двигалось прямо перед Андреем, мелькая минутами и часами, каждый день повторяя одни и те же цифры на вечных, казалось Андрею, часах.
Как-то на пересечении улиц Шпалозаводской и Гагарина Андрей встретил Женину мать. Людмила Михайловна, скорее всего, и не узнала его. Как всегда задумчивая и неторопливая, она шла к проходной шпалозавода. Андрей на секунду замер, поравнявшись с ней. Специально он никого не спрашивал о Жене. Несколько раз, проходя по Партизанской, он хотел было свернуть на Женину улицу, подойти к её дому, но каждый раз менял своё решение. Валентина Андреевна как бы мимоходом сказала, что видела Женю несколько раз в сопровождении высокого белокурого парня, и как ей показалось, Женя ждала ребёнка.
Андрей тоже делал было попытки устроить личную жизнь. По объявлению в газетах он выбрал двух претенденток на своё свободное сердце и написал им письма. Одной — по имени Марина — в областной центр, другой — Наташе — в Енисей-град. Письма дошли до адресаток, и в течение месяца он получил ответные послания от обеих женщин, с интересом прочёл, но переписку развивать не стал. Когда сел за пишущую машинку, то вдруг понял, что писать-то ему больше не о чем. О себе он рассказал, а что дальше? Напрашиваться в гости? Глупо.
По выходным он заставлял себя садиться за машинку и вымучивал очередные строки новой повести. За этим занятием в одну из суббот июня и застал его двоюродный брат Олег.
Олег пришёл к Андрею около одиннадцати часов утра, когда тот был дома один. Мать, забрав Саньку, уехала в гости к Тоне. Тоня с мужем Анатолием и дочерью Ольгой жила в частном доме на другом конце города, имела свой огород, корову и баню. Баня её притягивала многих родственников, вот и эта суббота была объявлена большим банным днём, и Валентина Андреевна была приглашена. Приглашали и Андрея, но он пообещал быть ближе к вечеру.
Олег был как не в себе. Он нервно звонил в дверь, а когда Андрей открыл, вошёл, оглядываясь, словно боясь сзади преследования, а спереди засады. Осторожно заглянув в комнаты и кухню, он немного успокоился, отдышался и заявил, что он сбежал из вытрезвителя, а потом невнятно и запутанно стал рассказывать, как его мать — тётю Галю — отправили на лечение в профилакторий («аж на Ангару, на целых три недели»), а он, оставшись один, по этому поводу выпил, да не просто выпил, а разгулялся и продал по пьянке бензопилу. На вырученные деньги, как говорил Олег, он угостил друзей и с бутылкой водки поехал в город, якобы с намерением к Андрею. Но почему он, приехав на вокзал, пошёл не к автобусной остановке, а в обратную сторону — через виадук — и нарвался там на милиционеров, Андрей так и не понял.
— Всё выгребли: и водку забрали, и деньги, и говорят, ещё двадцать рублей должен, неси, мол… Вот я и пошёл… — страстно и зло говорил Олег.
— Так тебя за деньгами выпустили? А ты мне сначала сказал, что сбежал от них. Я ещё подумал: как это тебе удалось? Там и камеры на запорах, и дверь входная охраняется…
— Можно сказать, что сбежал. Я же возвращаться туда не собираюсь… — Олег нервно ходил по комнате.
— Успокойся, сюда же они за тобой не приедут…
— Сюда нет, но потом… Они же мой адрес записали… Я им сказал… Пришлось сказать…
Олег присел на диван, потом встал, подсел к Андрею за стол с пишущей машинкой.
— Я вот что думаю: надо им справку принести… — сказал он.
— Какую справку?
— Справку о том, что у меня мать в тяжёлом состоянии или… Или лучше, что умерла… Да, справку о том, что мать умерла. Тогда они отстанут…
Олег часто захлопал веками, глядя в лицо Андрею.
— А где такую справку взять? — спросил Андрей.— Это надо какого-то врача просить или в морге разговаривать… У меня таких знакомых нет…
— А если… — Олег кивнул на пишущую машинку.— Если взять и напечатать самим?..
— Справку?! — улыбнулся Андрей, поднимаясь из-за стола.— Так это липа будет. Никто её не примет всерьёз. У нас же нет ни гербовой бумаги, ни печати… Что толку от такой писульки?
Олег вроде согласился, закачал было головой, но тут же встрепенулся:
— А если попробовать?.. Ты напечатай, а я унесу им, скажу, что сегодня суббота, печать в понедельник поставим…
Андрей с интересом посмотрел на брата.
— Напечатать — не проблема, но у меня даже стандартных листов нет. Я, как видишь, на тетрадных печатаю… Вырываю из середины двойные листы, разворачиваю и вставляю в машинку,— пояснил он.
— Ну давай попробуем,— наступал Олег,— вдруг пролезет…
— Ну ладно,— сдался Андрей и, зарядив новый лист в машинку, чуть подумав, написал, что сия справка дана такому-то в том, что его мать скоропостижно скончалась в лечебно-оздоровительном профилактории «Ангара» такого-то числа.
Дату смерти Андрей указал числом вчерашним и справку якобы за подписью главврача (почему-то он дал ему фамилию — Лебедев) датировал тоже вчерашним числом.
— Вот тебе справка,— сказал Андрей, выкручивая листок из машинки.— Только подпись главврача сам рисуй. Не хватало мне ещё за подделку документов снова зону топтать.
— Ладно,— сказал повеселевший Олег, забирая листок.— Не зря ты, брат, у меня писатель. Как лихо сочинил: «Скоропостижно скончалась в лечебно-оздоровительном профилактории. Главврач Лебедев»… Прямо — стихи…
Подделывать подпись за мифического главврача Лебедева Олегу не пришлось. Едва братья закончили писать справку-«липу», в дверь позвонили. Пришёл Хиль.
— Привет, бродяги! — поздоровался он.— А я видел, как утром тётя Валя с Санькой уходили. Понял: Андрюха один сегодня скучать будет. Вот прихватил…
Гена достал из внутреннего кармана рабочей куртки-спецовки неполную бутылку, закупоренную неплотно и даже грубо самодельной пробкой из газеты.
— Самогонка,— пояснил Хиль.— Тут один мой подопечный делает. Правда, по червонцу в торговлю пускает. И то не всем…
— Неужели червонец отдал? — улыбнулся другу Андрей, принеся из кухни рюмки.
— Андрюха! Друг! Обижаешь! — засмеялся Гена.— Ты же в курсе, что меня тут каждая собака знает как лучшего в посёлке спеца по сантехнике. Заработал я бутылку. А вот если надо добавить, то уж тут и червонец — в долг не пройдёт…
Самогонка была крепкой. «Градусов под семьдесят»,— определил Хиль. Закусывали малосольными огурчиками, что оставила для Андрея в холодильнике мать. Поговорили о футболе (Хиль пропел дифирамбы киевскому «Динамо», удачно играющему в европейском Кубке чемпионов), о грибах (Гена высказал уверенность, что их нынче будет «хоть косой коси», и предложил Андрею, как в «добрые времена», сделать пару вылазок в лес) и о проблеме Олега (Андрей, не вдаваясь в подробности, намекнул приятелю про подпись на справке). Гена ещё раз подтвердил, что был парнем своим в доску, ибо, когда узнал, что справка нужна для того, чтобы одурачить работников вытрезвителя, не задумываясь согласился подписаться за главврача профилактория «Ангара».
— Чувствую себя настоящим главным врачом,— сказал он, ставя свою закорючку на листке в клеточку.
После второй Андрей настоял на том, чтобы Олег со справкой немедленно отправлялся в вытрезвитель.
— Отдай им, пока не пьяный,— сказал он, выпроваживая брата.— Отдашь и приедешь. Мы с Геной ещё одну сообразим.
Олег ушёл в надежде вернуться скоро, а Андрей с Хилем действительно сообразили ещё одну бутылку самогона.
Андрей проводил уже пьяного друга около трёх часов пополудни. Олега не было. «Неужели его снова в вытрезвитель посадили?»,— подумалось Андрею, перед тем, как он прилёг на диван.
А дальше… Дальше события развивались стремительно. Нет, не для него, а вокруг…
Он смутно, через дрёму, слышал вечером голоса матери, Саньки, отчима. Включали телевизор, и над его головой говорили актёры и дикторы. Говорили о каких-то похоронах Валентина Андреевна с Анатолием Васильевичем, о том, что нужно завтра же Толику — Тониному мужу — искать начальника дистанции пути и просить у него машину.
Андрей проснулся, когда было уже темно и мать с Санькой спали. Он прошёл на кухню, попил воды, разделся и лёг в своей комнате.
Около восьми утра в комнату зашла мать и сообщила ему, ещё полусонному:
— Тётя Галя умерла.
Андрей подскочил.
— Как умерла?!
— А как умирают? — вздохнула Валентина Андреевна, глаза её были заплаканы.— Она же болела. Ей и операции делали, и вот в профилакторий отправили: думали, подлечится, поправится, а она там умерла…
«Мы написали с Олегом понарошку про её смерть, а она взяла и умерла по-настоящему! — вчерашний хмель слетел с Андрея.— Напророчили!»
Он решил не говорить матери ни о приходе Олега, ни тем более о справке.
Валентина Андреевна и не расспрашивала его ни о чём. Она оставила Саньку на его попечение, бросив, уходя:
— Не пей сегодня!
Как понял Андрей, мать собиралась снова к Тоне, чтобы готовиться к похоронам и отправить телеграммы родственникам.
— Как назло, сегодня воскресенье, придётся телеграммы с узла связи отправлять, с переговорного пункта.
Было видно: мать в сильном расстройстве и, скорее всего, не спала.
Ещё тогда, когда Андрей остался с Санькой и стал помогать сыну учить стихотворение для утренника в детском саду, мелькнула у него мысль о том, что весь сыр-бор о смерти тёти Гали разгорелся из-за Олега, из-за того, что он, выпив с ним и Хилем самогонки, пошёл не в вытрезвитель, а прямиком к Тоне и показал «липовую» справку. Но он сразу же отогнал эту мысль. Во-первых — Олег должен совсем сдвинуться «с катушек», чтобы так обмануть родных ему людей, а во-вторых — родные же люди неглупые, наверняка справке, написанной на тетрадном листочке, не поверят…
«Нет, это совпадение. Трагическое совпадение…» — рассуждал он.
Мать вернулась поздно вечером, сильно усталая. Даже чай не пила, пошла сразу прилечь. Андрей узнал от неё лишь, что завтра рано утром Толик, Тонин муж, поедет за покойницей в профилакторий, к вечеру её привезут, а во вторник состоятся похороны. Ночью Андрей слышал, как мать несколько раз поднималась, зажигала на кухне свет, и несло валерьянкой.
— Уже гроб сделали. Толик поедет с гробом за ней. На закрытой машине поедет, рабочих на которой возят, они её «путевозкой» называют,— сказал утром мать, провожая Андрея на работу.
— Знаю. Она «путеремонтная» называется. На будке у ней так написано.
— Да, вот на такой. Сегодня могилу выкопают. Говорят, экскаватором копать будут, чтобы быстрее. Начальник ПЧ обещал Толику, что за день всё сделают.
— А Олег где? — спросил Андрей.
— А где ему быть? У Тони. Плачет да пьёт. Пьёт без конца. Тоня ему наливает. Жалко — без матери совсем пропадёт. Надо хоть Игорю сказать, чтобы с собой забрал, к себе. Наверное, на похороны-то матери приедет…
Игорь — родной брат Олега, старший сын тёти Гали — приехал на следующее утро, чему Андрей был очень рад. Братья почти все детские и подростковые годы провели вместе. Детство Олега и Игоря прошло в посёлке, имеющем интересное название: Шекспировка. Интересное, по крайней мере, по двум причинам. Первая: у проезжающих мимо просвещённых людей название это целиком и полностью ассоциировалось с именем всемирно известного английского поэта-драматурга, и, естественно, многие были удивлены — нечасто в отдалённых сибирских просторах дают название населённым пунктам по именам классиков мировой литературы, всё чаще Берёзовки, Осиновки, Сосновки, Еловки встречаются. А вторая, известная небольшому кругу людей, интересующихся краеведением: «Шекспировка» — не что иное, как искажённое (они так и говорили: «искажённое») название существовавшего здесь до революции села Шекса, стоявшего на протекающей здесь же одноимённой речушке. Краеведы знали, что Шекса образовалась лет на двести раньше города, являющегося сейчас райцентром, и вполне сама могла стать районным центром. Но не стала. Судьба выбрала главным в районе другой населённый пункт, а с Шексой пошутила. В первые годы Советской власти одним из руководителей то ли района, то ли сельсовета оказался просвещённый в области литературы человек, он и вписал в нужное время слегка подправленное название населённого пункта, которое появилось вскоре на географических картах и в краеведческих справочниках. По аналогии с новым названием стали Шекспировкой называть и речушку.
Вот там, в Шекспировке, в возрасте десяти – пятнадцати лет, Андрей каждый раз проводил половину своих летних каникул. Братья ходили по грибы и ягоды, ловили в мелководной Шекспировке рыбу, иногда накалывая её, проплывающую у самых ног, на вилку, привязанную к шесту; играли в футбол на сооружённом ими же недалеко от дома футбольном поле, а вечерами смотрели футбол и фильмы по телевизору. Иногда к ним подсаживалась и тётя Галя. Тётка много лет работала монтёром пути на шекспировском околотке дистанции. Небольшого роста тоненькая женщина в составе бригады мужчин и женщин поддерживала состояние Транссиба на отведённом участке. Летом, бывало, орудовала кувалдой, вбивая костыли для скрепления шпал и рельсов, а зимой очищала с железнодорожного полотна снег и следила, чтобы даже в лютые морозы работали на станции автоматические и ручные переводные стрелки. Тётка любила выпить и любила кино. Особенно фильмы с участием Савелия Крамарова, которого она почему-то называла Лапшин. Почему и отчего, Андрей так и не узнал. Несколько раз он поправлял тётку, она кивала, давая понять, что запомнит, но когда они снова оказывались вместе у телевизора, а на экране появлялся Крамаров, она громко смеялась и кричала: «Опять Лапшин этот! Да на него без смеха смотреть нельзя, когда молчит даже, а заговорит, так...» Тётка всегда не договаривала, ибо её сражал приступ хохота. Андрей запомнил, как смеялась тётя Галя, в прямом смысле падая со стула, когда они смотрели фильм «Большая перемена». Он потом ни разу больше не видел, чтобы так просто, заразительно, от души и до слёз мог смеяться человек. Смех летал по комнате, заглушая телевизор. Глядя на смеющуюся мать, засмеялся сначала Игорь, потом поддержал брата Олег, последним поймал смешной вирус Андрей.
Во вторую половину лета, особенно когда в городе проходил детский футбольный турнир на приз «Кожаный мяч», братья перебирались к Андрею. После восьмого класса Игорь поступил в сельское ПТУ, но не в местное, а поехал ближе к областному центру. Наверное, по зову судьбы, ибо там познакомился со своей будущей женой Любашей и уехал к ней, в её родную деревню.
Андрей почти десять лет не видел Игоря и, естественно, обрадованный его явлению, заодно и обрадовал брата. Но перед тем как тихий и печальный Игорь приехал на похороны матери и был тут неожиданно обрадован, произошли следующие события.
Ни в какой вытрезвитель Олег не пошёл. Скорее всего, никто туда его не помещал, и никакая справка ему не была нужна. Осознав, что за проданную бензопилу ему крепко достанется, братан, с глубокого перепою, впал в агонию и, гонимый бесами, поехал из Шекспировки в город, сочинив по ходу для Андрея страшную сказку про вытрезвитель. А потом больная фантазия повела его со справкой прямиком к Тоне, где он заявил собравшимся на банный день родным о смерти матери. Естественно, известие было неожиданным, и вполне понятно, что никто никакую справку у Олега не спросил. Все поверили на слово. Олегу налили, проводили в баню, а Толик дозвонился до начальника дистанции пути. Начальник сразу же, через дежурного по дистанции, разыскал водителя «путевозки» и дал ему задание: завтра же, с утра, ехать за покойной. Конечно же, и начальник дистанции пути (ПЧ — путейской части, как чаще говорят на железнодорожном транспорте) поверил на слово и справку тоже не спросил.
Справку не глядя взял Толик, отправляясь с водителем «путевозки» к «Ангаре» в четыре утра в понедельник. Ранним утречком Московский тракт на много километров свободен, и машина с двумя людьми и пустым гробом через пять с лишним часов — в начале десятого часа — подъехала к нужному профилакторию. Толик быстро сориентировался: отыскал административный корпус, нашёл приёмную и, без доклада и стука представ перед главным врачом лечебного учреждения, довёл того до предынфарктного состояния словами:
— Я за покойницей.
Главврач, сидевший за своим рабочим столом и разговаривавший в это время по телефону, опешил, медленно опуская трубку, прижал её к груди и побелел.
— За какой покойницей? — прошептал он, едва ворочая губами.
Толик, имевший большой опыт общения с руководителями разный учреждений, не имел привычки объяснять долго, он достал из кармана рубашки бумажку и протянул её главврачу:
— Вот.
Главврач отложил трубку телефона, приподнялся, взял справку, поправил очки, прочёл.
— Вы, наверное, не в тот профилакторий приехали,— сказал он, протягивая справку обратно Толику.— Моя фамилия не Лебедев, я Соколовский.
— Но профилакторий у вас же «Ангара»? — несмело спросил Толик, принимая справку назад.— У вас же эта женщина лечилась? — Толик помахал справкой.
— Да, мы «Ангара», и другого профилактория с таким же названием тут нет… — сказал неторопливо, словно размышляя вслух, главврач Соколовский, подойдя к Толику.— Можно мне ещё раз на справочку вашу взглянуть? Мы таких справок не выдаём, да ещё на таких листочках…
Как потом рассказывал Толик много раз и многим людям в разных компаниях, он после слов главврача всё сразу понял. А поняв, и оцепенел, и похолодел, и лишился дара речи.
Вскоре выяснили: пациентка профилактория, объявленная покойной, поступила в учреждение неделю назад, с жалобами не обращалась, на все процедуры ходит регулярно, режим не нарушает.
— Вам пригласить её? — спросил повеселевший главный врач.
— Нет, нет,— стал отказываться Толик.— Пусть она лучше ничего не знает…
Но было уже поздно. Посланная глянуть на пациентку профилактория медсестра, видимо, не поняла, что от неё требовалась, и сказала Галине Андреевне, чтобы та зашла в приёмную. И Толик, распрощавшийся уже было с главврачом, столкнулся с родственницей на пороге.
— Да я тут проездом, вот решил заскочить по пути… — сказал он застенчиво удивлённой Галине Андреевне.
Водитель изумился не меньше Толика, узнав, что прокатился шестьсот вёрст с гробом напрасно и что с этим же грузом ему предстоит обратный путь. Назад, по загруженному тракту, они ехали более семи часов. Дважды останавливались. Один раз — чтобы пообедать. После того как подкрепились в дорожном кафе, настроение обоих улучшилось. Доселе молчавшие, они разговорились, заулыбались и, осознав, в конце концов, что всё в принципе закончилось хорошо, рассмеялись.
Но не до смеха было начальнику дистанции пути. С утра он отправил экскаватор на кладбище, вызвал председателя профкома, предложив тому выделить деньги на похороны и заказать два венка с надписями: от администрации и профсоюзного комитета. Что и было сделано. Венки с надписями заказали, привезли и положили на хранение — до похорон — в Красный уголок предприятия. Но к исходу того же дня они были оттуда изъяты, уложены в пустой гроб, вывезены за город и вместе с гробом сожжены.
Гроб с венками сожгли по приказу разгневанного начальника ПЧ. Узнав, что он стал жертвой розыгрыша, железнодорожный начальник вскипел, пустил пар, и полетели во всех окружающих его бранные слова. Окружающих его было немного: председатель профкома, Толик, водитель «путевозки».
— Что теперь с гробом этим делать? — кричал он.— С венками? Столько денег затратили, люди в выходной, в воскресенье работали: гроб колотили, могилу рыли.
— Может, продать кому?.. — несмело высказал рацпредложение водитель.
— Гроб продать? Кому? — изумился начальник.— Вот ты и купи. Забирай сейчас, а мы из зарплаты у тебя удержим. А ты,— обратился он к Толику,— готовься. С тебя за бензин, что потратили на поездку, удержим. Это ты всех взбаламутил.
— Ну чё я? Это сын её всем сказал и справку принёс… — пролепетал Толик.
— Я ещё со справкой этой липовой разберусь. Завтра в милицию позвоню — пусть разберутся. Так это дело оставлять нельзя…
— Насчёт гроба — продать не получится, видимо,— вступил в разговор председатель профкома.— Не по-нашему это. Делали под одного человека, а хоронить другого… Да и размер определённый. Гробы в таких случаях сжигают. А вот могилу продать можно. Договориться со смотрителем кладбища, он её переадресует, денюжки вернём.
— Возьми это на себя,— сказал ему начальник.— Хоть это, может, выгорит. А с венками что?
— Ленточки можно снять, а венки в магазин ритуальных услуг снова сдать… — предложил председатель.
— А ну вас, с барыжничеством вашим! Везите всё за город, за склады наши, и спалите к чёртовой матери! — приказал он Толику с водителем.
Начальник лично покидал венки в гроб и захлопнул заднюю дверцу «путевозки».
А в доме Толика и Тони уже собрались родные и близкие ложно усопшей Галины Андреевны. Жившие в городе и приехавшие из близлежащих деревень и даже областного центра. Они купили свои венки и сделали свои надписи на ленточках. Было закуплено два ящика водки — на поминки. В неторопливой суете, встречах и негромких разговорах никто не заметил, как выпал из их общества Олег. Его хватились, когда вернулся Толик.
Толик, вопреки ожиданиям, приехал не на «путевозке» и с покойницей во гробе, а пришёл один. В грязной рубашке, взъерошенный, пропахший бензином и дымом.
— Эх, хорошо горел гробик, а веночки на огоньке так и потрескивали,— сказал он не понимающим, что происходит, родственникам, устало присев на скамейке возле дома.
Когда всё выяснилось, пришедшие в негодование стали искать Олега, чтобы сказать ему всё, что они о нём уже давно думают, а тут повод сказать нашёлся, более сдержанные изумились, как их провели, и, не теряя изумления, предложили сесть за стол и выпить за здоровье Галины Андреевны.
— Давайте тогда за встречу, коль за упокой не получилось,— сказал самый жизнерадостный из них.— Давно вместе не собирались.

Поздно вечером в тот же понедельник от матери узнал об этом и Андрей, а утром во вторник он со смехом, додумывая по ходу детали, рассказал всё вызванному на похороны матери брату Игорю. Вырвавшийся в страдную пору из деревни Игорь повеселел, заходить к родственникам не стал, а поторопился обратно. Андрей проводил его до вокзала.
— Надо мать к себе забирать,— сказал Игорь.— Пусть с внуками нянчится. Дом у меня большой — места хватит. Да и Олежку принять смогу. Найду ему работу. Что им тут?
Как оказалось после, Олега уговаривать на переезд было не нужно. Когда Игорь к концу следующего дня добрался до дома, брат его уже был там. А где ему, бедному, было скрыться от негодующих? Не прошло и недели, как к братьям приехал и Андрей, а к осени и тётя Галя.
Но это произошло чуть позже. А тот вторник, начавшийся для Андрея радостной встречей с братом, закончился неприятным разговором с участковым. Участковый пришёл около семи вечера. Матери дома не было.
— Мне нужен образец шрифта твоей машинки,— сказал старший лейтенант милиции, проходя в комнату Андрея.— Давай напечатай несколько строчек. Я на экспертизу унесу. Есть подозрение, что справку ту печатали у тебя.
Андрей безропотно настучал под диктовку участкового несколько для него непонятных предложений, что-то вроде сводки происшествий.
— А здорово вы тут с братишкой всех на уши поставили! — улыбнулся старший лейтенант.— Теперь моли Бога, чтобы дело не завели. Есть обращение начальника ПЧ в милицию. Заявления пока нет, не дрейфь, может, и не будет. Но проверить шрифт твоей машинки мне поручили. Ты же, если дело зайдёт далеко, уж сам не глупи, расскажи всё, как было. Мой тебе совет.
Визит участкового растревожил Андрея. Уголовное дело! Это же процентов на пятьдесят новый срок! Даже на девяносто! Был судим, состоит под надзором, не исправился. Всё не в его пользу. За ночь Андрей вставал дважды, зажигал настольную лампу, листал записную книжку, пересчитывал имеющиеся у него рубли и копейки. Он так и не уснул. Утром он поцеловал сына и перед уходом матери на работу бросил ей:
— Я тут денька на три отъеду, ты не теряй.
— Куда это? В колхоз, что ли, отправляют?
— Не в колхоз, но по работе,— соврал Андрей.
— Ой, Андрей, смотри не дури! — сказала мать, словно предчувствую недоброе.
А Андрей, уже замыслив своё, не думал, доброе или недоброе делает он. Ему не хотелось больше в неволю. Вновь встали, выявились, выплыли из памяти и представали перед ним сцены из недавней его жизни: подъём, построение на просчёт, дорога в «автозаке» до «промки», крики охранников, часовые на вышках…
«Нет! Живу один раз на белом свете, и хватит с меня погружений в ад!» Он решил собраться и уехать, а там будь что будет. Пусть ищет участковый, пусть паникуют в милиции, пусть переживает мать. Мать, конечно же, будет переживать, но если его снова отправят в тюрьму, она не переживёт. И он уехал. Уехал снова в другую для себя жизнь.
Новая, другая жизнь, а скорее, новый виток в общей его нескладной жизни ожидался совершенно непредсказуемым. Дважды его увозили в неизведанное помимо его желания (в армию, в тюрьму), теперь он ехал сам. Раньше он был подневольным, сейчас воли было — хоть отбавляй. В подневольной жизни ему гарантированно предоставлялись не Бог весть какая пища и какой кров, теперь он должен был их искать сам. Где? Ответа на этот вопрос Андрей, отправляясь в путь, не знал. Да, он дал дёру от обстоятельств, от милиции, от маячащей перспективы оказаться за решёткой, понимая, что усложняет себе жизнь. Но не сидеть же и ждать, когда за ним придут! На языке ментов и зеков его поступок назывался: отправиться в бега. Он отправился в бега. И первое, что решил сделать,— податься в областной центр, побродить там по скверам и широким улицам, кои пленили его ещё в юности, прокатиться на трамвайчике, посмотреть на большую сибирскую реку и, если получится и хватит средств, побывать на знаменитом сибирском озере.
И на следующее утро Андрей действительно прошёлся по центральным улицам большого города, посидел в скверике недалеко от драматического театра, постоял на крыльце корпуса факультета журналистики университета и даже сходил в планетарий. На автовокзале, разглядывая расписание, узнал, что дважды в день автобусы уходят до района, где живёт брат Игорь, что идут они в сторону озера едва ли не каждый час и по пути заходят в пригород, вернее город-спутник, где живёт Никифор. Андрей заглянул в блокнот, отыскал адресок приятеля по неволе и решил…
Аккуратненький городок машиностроителей встретил Андрея приветливыми улыбками. Здоровый усатый мужик, к которому он обратился, подробно и доходчиво рассказал, как пройти на нужную улицу; старушка во дворе дома указала на нужный подъезд. Вначале удивлённый, а потом обрадованный Никифор обнял его прямо на пороге своей квартиры и, принимая из рук Андрея сумку, буквально затащил в прихожую.
— А я на целую неделю один остался,— пояснил хозяин, провожая гостя на кухню.— Сын с семьёю уехал на озеро. Вот хозяйничаю.
Насколько знал Андрей, Никифор жил вместе с сыном, невесткой и внучкой. С женой его было что-то не совсем понятное. Из рассказов приятеля, ещё в неволе, Андрей понял, что она сбежала от него и сына то ли с каким-то кандидатом наук, то ли вообще со студентом моложе её на семнадцать лет и живёт теперь где-то в деревне, километров за триста от областного центра. Вообще-то Никифор по паспорту был Николаем Никифоровым. Андрей, несмотря в разницу в возрасте в пятнадцать лет, при общении называл его Колей, хотя на первый план всегда выплывало более привычное — Никифор.
Коля-Никифор налил приятелю горячего борща.
— Сам варил. «Украинский» называется. Скажу без скромности: обалденный борщ. С приправами, со свининкой. Ну как?
— Вкусно! — кивнул проголодавшийся Андрей.
Он решил всё как есть рассказать — и рассказал.
— Всё понятно,— сказал хозяин, выслушав гостя.— В общем, так: давай недельку у меня перекантуйся, а по ходу решим, что делать.
Пять дней жил Андрей у Коли-Никифора. За это время они дважды были на озере, ходили на футбол, доставали и пили водку, ездили за спиртом на электричке в другой город. В другой город поехали по необходимости. С водкой, как и везде по стране, в областном центре было напряжённо. Не сказать, чтобы её не было. Была. Ею торговали сплошь и рядом таксисты и цыгане. Причём таксисты брали больше — по двадцать рублей за бутылку, поясняя, что у них водка самая настоящая, а «не то что у этих черномазых — “палёнка”». Цыгане же отбивали конкурентов не только ценой (пятнадцать рублей бутылка), но и блокированием стоянок такси. Цыганки создавали двойные и тройные заслоны к стоянкам и всем проходившим мимо них предлагали водку. Андрей с Никифором брали по бутылке у тех и у других, но сделали вывод: ничем хорошим таксистская водка от цыганской не отличается. А вот две бутылки, что взяли они с доплатой в официальном специализированном магазине, оказались гораздо лучше по качеству. Официальных вино-водочных специализированных магазинов, а вернее, точек-ларьков в городе было по две в каждом районе. Вот там-то и была напряжёнка. Работали точки каждый день с одиннадцати утра и до семи вечера, с часовым перерывом на обед, но подступиться к ним простому человеку было сложно. С восьми утра там занимали очереди. Причём, если ты пришёл к точке даже в шесть утра с готовностью подождать пять часов до открытия, гарантии, что будешь первым, никто не давал. Часам к десяти – к половине одиннадцатого могли появиться крутые крепкие парни и, оттеснив всех от окошечка, заявить, что они стояли тут со вчерашнего дня. Им никто не возражал. Крутые тут же создавали свою новую очередь, якобы из таких же вчерашних очередников, и те, отоварившись, со словами благодарности вручали, отходя от окошечка, по бутылке-другой своим «благодетелям». Как правило, через час-полтора крутые затаривались «булькающей продукцией» основательно и покидали торговую точку, давая возможность купить водки обычным очередникам. Но и тут не так всё было просто. Под присмотром крутых парней торговля шла спокойно и размерено, но едва их импортная машина отъезжала от винной точки, у окошечка возникала давка и неразбериха, и, бывало, некоторых очередников оттесняли от заветного окна. Сама же очередь к тому времени растягивалась уже метров на пятьдесят. Вот тогда выходили из тени и являлись перед жаждущими сорокоградусной трое-четверо парней, прозванных «акробатами». Один из них назывался «прыгунком». Был он обычно одет в плотный облегающий комбинезон без карманов и с минимумом пуговиц либо представал перед публикой в одних лишь плавках. Волосы этого человека были спрятаны под шапочкой для плавания. «Акробаты» возникали в конце очереди, интересовалась: кто хочет купить водки побыстрее, а после того, как желающие находились и переговоры об условиях быстрого приобретения завершались положительно, «прыгунок» вкладывал собранные рубли в толстую зимнюю рукавицу, в другую заталкивал сеточку-авоську и, надев рукавицы, говорил: «Готово!» Двое других тоже с готовностью брали «прыгунка» за руки и за ноги, раскачивали и бросали через головы очередников. Обычно, подлетая к стене, «прыгунок-акробат» успевал вытянуть вперёд ладони и смягчал удар рукавицами, но бывало, не успевал и влеплялся в стену плечом и даже спиной. Но, так или иначе, цели он своей достигал: опускался сверху на очередь, аккурат перед самым окошечком. Очередь кричала, визжала, хватала «акробата», но он упорно падал к цели: оттеснял других от окна, доставал деньги и авоську и через несколько минут выходил с десятью-двенадцатью бутылками. Занятие такое было небезопасным для здоровья, поэтому «прыгунков» в городе было немного. По словам Никифора, всего два или три. Каждый «прыгунок» совершал ежедневно по три-четыре полёта у каждой точки, и группа «акробатов» имела навар не меньший, чем крутые. Правда, в отличие от парней в иномарке, «акробаты» не всегда честно исполняли обязательства: бывало, нет-нет да не досчитается кто-то из отдавших им деньги бутылки-другой при раздаче.
Опытный Никифор предпочитал иметь дело с крутыми, но только когда это было уж очень необходимо. Чаще он пользовался другой услугой, а потому и позвал с собой в путешествие в другой город Андрея. В другом городе дымил огромными трубами большой химический комбинат. На комбинате работал электриком знакомый Коли-Никифора по имени Валера, время от времени снабжавший Никифора и таких, как он, спиртом, произведённым в цехах химпредприятия. Спирт, как уверял Никифор, хотя и не предназначался для пития, но имел многие для того компоненты.
— Главное — качество хорошее, добавок мало, при нормальной разбавке получается не хуже водки и по деньгам выгоднее,— пояснял Коля, собираясь в путь и укладывая в портфель-дипломат три пустых литровых бутылки и стопку газет.
Зачем он это делал, Андрей узнал чуть позже. С вокзала они направились не к проходной комбината, а домой к Валере-электрику, и по пути Никифор купил в магазине булку хлеба. Валера встретил и пригласил гостей на кухню, без разговора поставил перед ними трёхлитровую банку со спиртом. Коля-Никифор банку брать не стал. Он открыл дипломат, достал оттуда бутылки, попросил у Валеры воронку и перелил спирт. Потом он уложил бутылки в портфель, пристроив рядом булку хлеба, и прикрыл газетами. Валера-электрик одобряюще кивнул и улыбнулся.
— В этом городишке всё повязано и все повязаны,— объяснял на обратном пути к вокзалу Коля Андрею.— Комбинатовское начальство в курсе, что спирт тоннами уходит, охрана не препятствует. Все с этого что-то имеют. Имеют и кто выносит, и кто продаёт — типа Валеры. Имеют и менты. Они тоже в курсе, и у них свой метод заработка: отлавливают спиртовозов на вокзале и автостанции. Народ-то у нас, видишь, сейчас какой: только урвал выпивон — сразу выпить надо. Пьют прямо у вокзала, пока электричку ждут. Сюда много бедолаг за спиртиком из области мотается. Пол-электрички. Пьют и в самой электричке — дождаться не могут. А менты караулят. Заметят, что пьют или поддатых уже,— на досмотр: открой котомку. А в котомке баночка со спиртом. Откуда? Понятно, что никто за хищение привлекаться не хочет и протоколов заводить, отдают спиртик. А я вот с дипломатом катаюсь. Трезвый. К таким даже и не подходят.
И точно: людей с рюкзаками, сумками и пакетами в ожидании электрички на перроне было немало. Может быть, и даже скорее всего, ехали эти люди с ними и из областного центра. Андрей на это за разговорами с Никифором не обратил внимания. Зато теперь отметил: милиции на вокзале, на перроне и в электричке действительно больше, чем обычно. На всём пути следования электропоезда ходили милиционеры по вагонам, проводили беседы с пристрастием с некоторыми из пассажиров, заставляли открывать рюкзаки и сумки, то и дело выводили подозрительных в тамбур. Было видно: после бесед в тамбуре пассажиры возвращались с облегчёнными сумками и рюкзаками.
Они доехали без приключений. Радушный Никифор с вокзала повёз Андрея на рынок. Там, в одной из подсобок, он открыл дипломат и отдал бородатому мужику бутылку спирта. Оказалось, что не просто так и даже не за деньги. В обмен бородач принёс рыбы, колбасы и фруктов. Рыба называлась омулем, колбаса «Домашней», а фрукты — яблоками и апельсинами.
— Ну что, дружбан? — похлопал Андрея по плечу довольный Коля-Никифор.— Выпивон и закусон у нас есть. Хата, где нам никто не помешает,— тоже. Оторвёмся за все годы, проведённые в неволе?
— Оторвёмся! — согласился улыбающийся Андрей.
Он снова видел перед собой весёлого, хитроватого Никифора с Ханяков.
Они отрывались двое суток без показа на улице. Выходили подышать на балкон, включали телевизор и магнитофон и под действие фильма или хорошую музыку — «по кайфу душе», как говорил Никифор,— пили рюмашку за рюмашкой. Говорили они тогда о многом. Вначале вспомнили о Ханяках, о том, как Андрей придумывал стишата для Коли, чтобы тот мог обменять их на чай. Никифор даже несколько стихотворений помнил наизусть, особенно то, из которого зоновский музыкант сделал песню.
— Помнишь, Андрюха? Помнишь? Классную же вещь ты сочинил. Я всё время поражаюсь и пою иногда:

За два года в переулках
Я собрал мешок зубов.
На вечерних тех прогулках
Был подвыпивши здоров.
Кой-кого я брал нахрапом,
Кой-кого за глотку брал,
Но однажды, когда драпал,
Паспорти-и-и-ишко потерял!

— И, эх! — Никифор хлопал в ладоши, хлопал Андрея по плечу.— Подхватывай!
И они продолжали уже вместе:

И тогда средь сувениров —
Ногти, зубы, волоса —
Появились на квартире
Той следачки у-ух глаза!
Как она меня пытала:
Что? Откуда? Где? Когда?
А про жизнь как напевала…
Я наре-е-е-езал…
Без следа!

— Ты, знаешь, когда пою тут: «Нарезал без следа»,— на меня полкана спускают,— прерывая песню, пояснял Никифор,— думают, что зарезал бедную следачку, не понимая, что на зоновском языке «нарезать» — всего лишь сбежать от ментов. Темнота!
— Темнота! — соглашался Андрей, и они дуэтом, автор и исполнитель, обнявшись, заканчивали песню:

Снова сделался бакланом,
Баклажаном, брандуком
И начал с подъёма рано
Путь держать на гастроном.
Гастролировал недолго —
Нашу группу взяли враз.
Вот лежим на верхних полках,
И везу-у-у-ут в Ханяки нас!

— Давай за то, чтобы больше никогда нас ни в какие Ханяки, ни дальше никто не увозил! — предлагал Никифор.
И они пили за вечную свободу и волю.
— Но всё-таки и мне, и «положнякам» нашим больше нравилась вторая твоя песня. На которую никто музыки не писал, но ползоны пело на разные варианты. Помнишь? — продолжал углубляться в воспоминания Никифор.
— Откровенно говоря, нет,— отвечал Андрей.— Ты просил — я сочинял. А сочинил — забыл. Ты мне запарушку поставил, и все дела. А где ты их там пел, кому сбагривал за свои сочинения, мне дел нет. Я тебе ещё, помнишь, кучу всяких поздравлений в стихах стряпал. Всяким разным мудакам, извини за выражение, и ещё бабам каким-то сочиняли.
— Я-то помню,— кивал Никифор.— Ещё бы. Я же некоторые наизусть учил, чтобы выдать за свои. Но эта пользовалась популярностью:

Магазин был «Смешанный»,
Продавец помешанный.
Я порядком вдаренный,
Со мной кент кумаренный.
Я торговцу первым врезал,
Кент взял что-то там от вил…
«Вай-вай-вай, он мой зарэ-э-э-эзал!» —
По-кавказки «грач» вопил.
Уработали мы лихо —
Прищемили дверью нос.
И под эту вот шумиху
Кент всю выручку унёс.
Прихватил и я пол-литра,
Шубу, шапку, эликсир.
(Дядя Боря — сосед хитрый —
От зубо-о-о-ов чтой-то просил).

— Как дальше там, Андрюха, подскажи! — снова вошёл в раж Никифор.
— Да там что-то: всё проели, всё пропили, магазин пошёл не впрок. Ну а дальше: где-то там нас прихватили, и на Ханяках мотаем срок. Не помню я этот ханякский цикл. Что мне всякую муру запоминать? — махнул Андрей.— Давай тему поменяем. Я сейчас в бегах, а ты мне про зону опять.
— Ну извини, братан,— снова обнял приятеля Никифор.— Вспомнилось что-то. Как-никак, это тоже часть нашей жизни. Никуда не деться. А я со смехом свои два года невольных вспоминаю. Назад же их всё равно не вернёшь.
Тему они сменили. Никифор с подробностями и юмором рассказал Андрею про то, как он со своими болями в спине доставал врачей — хирурга, терапевта и невропатолога, как убеждал лечебную комиссию в необходимости дать ему инвалидность и победил.
— Получил я, Андрюха, инвалидность, и пошли они все.
Они потом ещё говорили о чём-то, но крепенький спирт давал о себе знать, и темы дальнейших бесед стёрлись из памяти Андрея.
К исходу вторых суток пьянства у них оставалась ещё больше половины во второй бутылке. Андрей проснулся около пяти часов утра, долго ворочался, думал. Пить спирт ему больше не хотелось. Хотелось воды. И он пил воду, несколько раз вставая и прогуливаясь на кухню. Вставал и Коля-Никифор и тоже пил воду. Утром Андрей отказался от опохмелки и сообщил другу, что решил ехать к брату Игорю в деревню.
Никифор проводил его на автостанцию, загасив на корню его возражения, купил билет на свои деньги и заставил поесть на дорожку в кафе. В кафе они взяли по стаканчику чаю и по порции блюда, называемого позами. Нигде в других городах Андрей не слышал больше упоминаний о позах. Везде мясо в тесте, приготовленное на пару, называлось либо мантами, либо хинкали, либо ещё как-то, но только здесь — позами. Правда, позы отличались от мантов и хинкали тем, что тесто у них было более плотным, лучше хранило мясной сок, и, съев мясо, можно было сок из тестовой оболочки просто выпить.
Перед посадкой в автобус друзья обнялись.
— Пиши,— сказал Никифор.— Назад поедешь — заезжай.
— Добро,— кивнул Андрей.
Когда автобус поехал, Никифор не заторопился и не ушёл. Андрей видел в окно, что Коля стоял и смотрел на отъезжающий автобус с поднятой рукой. Андрей дважды помахал другу.

Автобус вышел из областного центра в 9.20 утра и, согласно расписанию, должен был прибыть в райцентр к семи часам вечера. Большое расстояние не пугало Андрея. Он думал лишь о том, сможет ли добраться за день до нужной ему деревни и ходят ли туда вечером из райцентра автобусы. Эта проблема разрешилась неожиданно; он разговорился с сидевшей рядом девчушкой-студенткой, и она дала ему совет: не ехать до райцентра, а сойти на так называемом Балаковском повороте.
— Там в двух километрах от трассы есть деревня Балаковка, а от неё есть прямой путь на вашу деревню. Там недалеко, многие ходят. С горы уже видно. Через поле километров пять, не больше. Сойдёмте вместе, я еду в Балаковку и куда идти дальше, вам покажу.
Дорога от Балаковки действительно шла через пшеничное поле. В небе щебетали птицы, ветерок тихонько покачивал неспелыми, ещё набиравшими силу и рост колосьями, играл в волосах Андрея, забирался под ворот рубашки. Ему вспомнилось детство, родной город, походы с улицы Спортивной через пшеничные поля к Грибановой горе. Вот так же пели в небе птички и обдувало лицо ветерком. Вспомнились выходы по ягоды с братьями под Шекспировкой.
Ещё издали, с пригорка, перед ним открылся прекрасный вид: дома в несколько рядов полукругом-подковкой возле залива и небольшой сосновый бор в середине селения. Андрей знал от брата, что залив этот — часть большого водохранилища, появившегося здесь после строительства электростанции. «Раньше дома в деревне вообще по кругу в четыре ряда стояли, между ними улицы тоже круговые были: хоть в одну сторону иди, хоть в другую — всё равно к своему дому придёшь. А посередине, на возвышенности, был сосновый бор. Когда ГЭС построили, почти половина домов под воду ушла, и речушка, что протекала здесь, тоже под водой оказалась. Бор остался, потому что выше, чем дома, стоял»,— помнил Андрей рассказ брата. Но одно дело слышать, а другое — видеть.
На окраине деревни несколько пацанов гоняли на велосипедах по футбольному полю. Андрей спросил одного про дом брата.
— Идите за мной, покажу,— сказал парнишка и поехал в деревню.
За ним помчались наперегонки остальные. Когда Андрей подходил к остановившимся велосипедистам, из ворот двухквартирного дома вышла навстречу молодая женщина.
«Люба»,— догадался немного растерянный Андрей. Жену Игоря он не знал и не видел даже на фотографиях.
— Вы Андрей? — спросила Люба.
Андрей кивнул.
— А Игорь с Олегом на работе,— сказала невестка.— Придут поздно. Они дома в соседнем селе строят.
— И Олег здесь? — удивился Андрей.
— Тут,— махнула Люба, открывая ему ворота.
Пацаны на велосипедах, с замиранием смотревшие на сцену встречи, ожили, едва Люба закрыла ворота, и помчались, снова обгоняя друг друга, по улице.
Люба усадила его за стол на широкой веранде, предложила окрошки. Наливала окрошку и нарезала хлеб она не торопясь. Люба была беременна. И, как мог сделать вывод Андрей, на восьмом или даже девятом месяце. У Игоря с Любой уже было пятеро детей. Старшая, Алёнка, перешла в третий класс, младшей, Насте, едва исполнился год. Ещё были второклассник Лёша, дошкольники Аня и Галя. Все ребятишки, кроме старшей и младшей, собрались на веранде и с интересом смотрели на незнакомого пока им дядю, как черпает он ложкой из большущей чашки окрошку. А Андрей, глядя на них, думал о том, что здесь он долго не задержится — не до него им тут. С мыслями, куда дальше, он после обеда присел на диван, откинулся на спинку и задремал. Долго, правда, ему поспать не пришлось. В гости к дочери как бы мимоходом заглянула Любина мать, тёща Игоря, за ней подтянулся и тесть. Родители Любы посчитали своим долгом поздороваться с братом зятя и задать ему несколько вопросов. Братья же пришли ближе к полуночи, уставшие и голодные. Игоря приезд Андрея обрадовал, было видно, что и Олег доволен.
— Баня готова,— доложила Люба, выждав, когда братья пожмут друг другу руки и перекинутся несколькими словами.
В баню пошли втроём.
— Надолго к нам? — спросил Игорь.
— Да денёчка три побуду,— неуверенно сказал Андрей.— Отдохну от суеты. Если не прогоните.
— Да мне-то что? Хоть всё лето живи,— поддавая пару, сказал Игорь.— Молока у нас полно — целых три дойных коровы, рыбы в заливе — навалом тоже, хлеб есть — свой печём, скоро овощи пойдут…
— А хорошо тут как! — вступил в беседу Олег, устраиваясь рядом с Андреем на полке.— Залив, тайга прямо за огородом. Для писателя само то! Насочиняешь кучу всего.
— Ну ладно. Тогда с недельку поживу,— согласился Андрей.
Однако обстоятельства повернулись так, что задержался он у братьев не на недельку и даже не на месяц.
Ночью Любе стало плохо. Головные боли, тошнота. Игорь сбегал к тестю с тёщей, выгнал их старенький «Москвич» и увёз жену в районный центр, в больницу. Вернулся он уже утром, расстроенный, и сообщил, что у Любы обнаружили желтуху, и вдобавок к этому у неё получились преждевременные роды, закончившиеся неудачно.
— Два выкидыша получились!
На Игоре не было лица.
— Придётся тебе, братуха, тут немного нянькой побыть, дома похозяйничать,— сказал Игорь Андрею.— Мне никак нельзя работу оставлять, да и скоро нас со стройки на полевые работы переведут. Тесть с тёщей уже в поле работают. На ребятишек пока надежды мало. Им и сварить надо, и за ними посмотреть.
И Андрей на три с половиной недели стал и нянькой, и кухаркой в доме брата. За это время он ходил со старшими ребятишками по грибы и по ягоды, помогал тёще брата перевозить мешки с дроблёным зерном с колхозной мельницы домой, был на сенокосе и даже совершал прогулки на лодке по заливу. С интересом он читал местную районную газету, трижды в неделю приходившую в дом брата. Сердце его трепетало, когда он брал в руки районную прессу. Газетные информации, репортажи и интервью будоражили его душу, и в мыслях витал один только вопрос: почему он не с теми, кто делает газету? Когда началась массовая сенокосная пора и братьев отправили в поле скашивать многолетние и однолетние травы, Андрей не выдержал, расспросил Игоря, как идут на полях дела, и написал заметку в газету. Заметку подписал псевдонимом «Антон Костровский» и отправил письмом. Знать бы ему тогда, что псевдоним этот сыграет свою роль в дальнейшей его жизни. Заметка в газете появилась на следующей неделе, а в конце месяца по почте пришёл и гонорар: один рубль тридцать копеек. Гонорар получил на почте Игорь, убедив заведующую, что он адресован его брату. В деревне люди все свои: Игорь расписался в получении, а заведующая отдала деньги без претензий. Публикация вдохновила, Андрей написал за короткое время несколько рассказов из деревенской жизни, но в газету отправлять не торопился. Мысли о том, что рассказы его достойны более солидного издания, не давали ему покоя.
Люба приехала из больницы худая и слабая, и Андрею пришлось «тянуть хозяйство» ещё недели две. А там к нему уже привыкли, привык к деревне и он, но время шло. Незаметно подошёл сентябрь. Алёнка с Алёшкой пошли в школу, началась копка картошки. К её завершению приехала тётя Галя. Игорь ездил встречать мать на станцию: автобусом, потом паромом, потом снова автобусом. Тётка первые дни вела себя тихо. Выходила к столу, когда позовут, а так всё сидела на своей койке, думала о чём-то, лишь изредка выходя во двор и к заливу. Но так было, как выразился потом Олег, «до первой рюмки». К концу сентября уборочная была почти завершена, и в магазин разрешили завезти водку. В один из дождливых дней, накануне Андреева дня рождения, Игорь решил устроить застолье. Вот там, под рюмочку, за поеданием молоденькой варёной картошечки, малосольных огурчиков, помидоров и других даров с огорода, тётя Галя развязала язык. Она высказала всё, что думала по поводу своих похорон, обиду за то, что не смогла закончить весь курс лечения в профилактории, «чуть со стыда не сгорела», там над ней «стали смеяться и звать покойницей», что она была вынуждена поэтому уехать раньше на целую неделю, что дома ей тоже было несладко, то и дело приходилось отшучиваться и оправдываться.
— Что, падла, похоронил мать? — закончила вопросом Олегу свой монолог Галина Андреевна.
Олег, не выдержав, встал из-за стола и вышел во двор. За ним вышел и Андрей, ибо косвенно, а может быть, и прямо, слова тёти касались и его.
Заключительные слова тётка повторяла потом едва ли каждый раз, когда была выпивши.
В последний день сентября Андрей решился ехать.
— Куда ты теперь? — спросил его Игорь.
— Да поеду к дяде Жене в Енисей-град, может, там рассказы в журнал устрою,— потупив глаза, отвечал Андрей.
— А то бы оставался здесь, в райцентре работу какую нашёл бы,— предложил Игорь.
— Может, и вернусь ещё. Но в Енисей-град съезжу, да заодно и одежду возьму дома. Я-то ведь в рубашке и пиджачке к тебе приехал, а тут уж и зима не за горами.
Игорь проводил его до райцентра, там помог найти попутку до парома. И Андрей поплыл на большом пароме через большую реку по новым для себя местам. На другом берегу располагался большой посёлок, до затопления числившийся городом. А оттуда Андрей на другом автобусе уехал к другому районному центру, где была станция и Транссибирская магистраль.

В родной город он приехал ранним утром. К матери решил не идти, пошёл к сестре Ольге. Сестра года три уже жила в большом одноэтажном доме на двенадцать квартир. Ольга с зятем Виктором собирались на работу, племянник Лёша — в школу. Ольга, перед тем как отдать Андрею ключ от квартиры, сообщила, что раза два к матери приходили милиционеры и расспрашивали: куда Андрей мог поехать?
Андрей решил из дому не выходить, и если получится, что Ольга принесёт вечером его одежду, пойти сразу к поезду и перед отправлением купить билет до Енисей-града. Первые часы ожидания Андрей пил чай, просматривал местную газету, даже прилёг, но сон не шёл. То и дело за окном, за дверью что-то скрипело и шуршало, проходили мимо люди, и Андрей вздрагивал, прислушивался, выглядывал в окно. После полудня вернулся из школы племянник. Стало веселее. Лёша задавал дядьке много вопросов. Андрей старался как можно правдивее на них отвечать, а потом помогал племяннику делать уроки. К вечеру его всё же сморило, и он задремал на диване.
Ольга пришла после шести вечера, принесла куртку, шапку, носки, несколько рубашек.
— Мамке плохо стало, плачет,— сказала сестра.— Говорит, тяжело с Санькой. Он в школу пошёл, учиться не хочет, ничего не понимает, что там учительница говорит. Хотела пойти со мной, но в сердце закололо.
Андрей вздохнул.
— Я назад дня через три поеду, может, через неделю. Ты зайди ещё к матери, забери моё зимнее пальто,— попросил он сестру, собираясь в дорогу.
— Мамка сказала, что милиционеры говорили: ты зря убежал, ничего бы тебе не было, дело не открывали… — добавила Ольга перед тем, как он вышел.
— Да-а, не было. Знаю я их,— махнул Андрей, подбрасывая на плечо сумку.— Только за то, что не отмечался вовремя, привлекут.

На знакомом с детства вокзале Андрей перемен не заметил: те же в зале ожидания много лет назад поставленные скамейки, те же тугие большие двери, тот же самый железнодорожный ресторан… И даже та же самая, правда, чуть поседевшая, кассирша, двадцать лет назад продавшая им с Валентиной Андреевной билет в Ленинград, выдавала ему и теперь проездной документ до Енисей-града.
Ему повезло: билет взял сразу и почти без очереди. Номер прибывающего поезда и время его прибытия были теми же, что и в тот день, когда он встретил Алёну. Глянув ещё раз на расписание, Андрей хотел было пройти в зал ожидания, но увидел Куньку. Теперь уже в форме старшего прапорщика милиции, старый знакомый ходил от зала ожидания к кассам, вглядываясь в лица выходящих из ресторана. С наваром у него было, видимо, не очень: спиртное в ресторане не продавали, и выпивших Андрей не заметил. На всякий случай Андрей решил с Кунькой не встречаться и вышел на перрон. Время он подгадал точно и ждал недолго.

Поезд прибывал в Енисей-град в начале восьмого. Проводница начала будить пассажиров за час до конечной остановки, и когда вагоны шли по большому железнодорожному мосту, Андрей с интересом смотрел на тёмные воды ещё одной сибирской великой реки. К дому дяди на правом берегу Енисея он не торопился. Андрей был до того в Енисей-граде один раз, в год смерти Алёны, перед свадьбой сестры Елены. Гостил всего один день и на автобусах не ездил. Дядя Женя встретил племянника на вокзале и привёз домой на такси. И потом по городу они тоже передвигались на «тачке». Андрею запомнились здание краеведческого музея, автомобильный мост и кинотеатр под названием «Звёздный». Дядя Женя с тётей Женей жили недалеко от «Звёздного». Когда приезжал Андрей, тётка была в отъезде — уезжала на свою родину, на Урал. Провожая его, дядька подробно объяснял, как добраться до «Звёздного» от вокзала, но Андрей тогда слушал рассеянно. Запомнилось: нужно ехать с пересадкой. Насчёт пересадки он спросил на первой же автобусной остановке, и едва назвал «Звёздный», несколько сердобольных людей едва ли не наперебой всё подробно объяснили.
Повезло ему и ещё: на подходе к дому дядьки женщиной, подметающей во дворе, оказалась тётя Женя. Тётя Женя работала дворником в местном ЖКО.
— А Женя на работе,— сказала она, узнав племянника.
Тётка ни о чём его не расспрашивала. Проводила на кухню, налила ещё тёплого супа, приготовила яичницу и чай.
— А дядька твой к юбилею готовится,— наливая чай и подсев к столу, сказала тётя Женя.— В декабре шестьдесят ему. Самогона нагнал. Я бы тебя угостила рюмочкой, но без него не буду, он не любит, когда без него.
Крепким самогонным напитком угостил его дядя Женя. Он пришёл на обед около полудня. Андрей до того успел уже ознакомиться с его большой библиотекой и даже вздремнуть на кровати «для гостей», куда его заботливо уложила тётка.
— Ну как там, у «хозяина»? — спросил с порога дядька, снимая куртку.
— Да, как и раньше. «Хозяин» — хозяйничает, народ — сидит,— ответил племянник.
— Надолго к нам?
— Я к брату Игорю на Ангару собирался и вот решил к вам на денёк заехать.
— Да хоть на два заезжай,— сказал дядька, пожав руку племяннику.— Я вижу, торопиться тебе особо некуда.
Больше дядя Женя вопросов ему не задавал, лишь справился о здоровье матери.
Самогон же был крепким. Андрей выпил две рюмки, закусывая пельменями.
— Сегодня отдыхай уже, а завтра поезжай, погуляй по городу,— уходя снова на работу, предложил план пребывания Андрея в Енисей-граде дядька.— Время для экскурсии, конечно, не совсем подходящее — октябрь как-никак на дворе, но не дома же тебе сидеть...
Дядя Женя работал лифтёром в многоэтажке возле цирка. «Лифчики в подъездах снимаю-одеваю»,— шутил дядька, когда его спрашивали о работе.
— Надоело уже с пересадками до работы добираться,— пожаловался он вечером Андрею.— До Нового года ещё дотерплю — и на пенсию.
На другой день Андрей прогулялся по городу. Побывал в торговом центре, прошёлся набережной, прокатился на левый берег до вокзала, где в газетном киоске купил местный литературный журнал. Там, на вокзале, вспомнил про Наташу — женщину, которой он написал письмо по объявлению в газете. Конечно, хорошо бы повидать её. Вроде бы она жила по улице не то Ленина, не то Карла Маркса, но номера дома он вспомнить не смог и решил, что Наташа из Енисей-града — не его судьба…
Ещё в первый день он понял, что нужно возвращаться к братьям и, несмотря ни на что, прожить зиму, а весной…
Иногда Андрей чувствовал: внутри него — какое-то раздвоение. Одна половина противоречит другой. «А что весной? Что изменится? — застревает вопрос в мозгах, напрягая при этом душу.— Что?» Но почти тут же следует успокаивающий ответ: «Главное — зиму пережить, а там видно будет… Там видно…»
Через день, когда он собрался уезжать, тётка сунула ему в руку пять рублей. Мол, бери — пригодятся. Андрей вздохнул и молча положил деньги в карман. В поезде он полистал литературный журнал, прочёл интересный, на его взгляд, рассказ о любви с неожиданным снегом, выпавшим в июне, несколько стихотворений и потерял покой.
«Почему мои рассказы не в журналах? Почему я начинаю день не с редакций и разговоров с писателями? Почему просто так бегут дни и уходят годы?..» — снова будоражили его душу вопросы, и он не смог успокоиться до утра. Одна дума преследовала другую.
Но кроме того, что всё-таки нужно ехать к Игорю и Олегу, да ещё к тёте Гале, невестке Любе и пятерым племянникам, он не надумал ничего и, как и трое суток назад, ранним утром прямо с поезда пошёл к сестре Ольге. Ольга уже приготовила ему зимнее пальто, но, узнав, что Андрей собирается сразу уходить, попросила остаться.
— Мамка хочет тебя видеть. Говорит: если приедет — путь дождётся.
День Андрей промаялся у Ольги, снова разговаривал с племянником и помогал ему с уроками, а вечером пришли мать с Санькой.
Сын словно бы и не был ему рад, отворачивался, на вопросы отвечал неохотно.
— А что он будет тебе говорить? Никак не хочет учиться,— сказала мать, немного поплакавшая до этого.— Ему говорят: пиши букву, а он рисовать начинает. Видно судьба у меня такая: вырастила троих, теперь вот ещё одного придётся.
Мать снова всхлипнула, а потом достала из сумки конверт.
— Вот,— протянула она Андрею.— Письмо… От женщины какой-то из областного центра.
Прощаясь и снова вытирая слёзы, мать молча, как и тётя Женя, протянула сыну десятирублёвую бумажку, и Андрей опять молча положил деньги в карман. Санька прощался с ним неохотно, отворачивался, прижимался к бабушке.
Андрей пошёл на вокзал около десяти вечера. Опять же без приключений и у той же кассирши взял билет и, опять же заметив патрулирующего Куньку, вышел заранее на перрон.
Письмо он прочёл в поезде.
Оно было от дамы по переписке, той, которую звали Мариной. Не дождавшись от него ответа на своё письмо, Марина написала сама и приложила фото: своё и пятилетнего сына. Марина приглашала его в гости, и Андрей подумал, что это шанс. В письме были номера телефонов — домашний и рабочий, и он решил по приезде в областной центр позвонить ей.
Он так и сделал.

Позвонил Марине с вокзала. Час был ранний, но Марина сразу же подошла к телефону и, узнав, что это он, назначила свидание возле политехнического института.
— Я там лаборанткой в политехе работаю. Подходите к главному корпусу к десяти часам, я встречу,— сказала она.
Андрей ответил: «Да»,— и, позавтракав в привокзальном кафе, не спеша пошёл от вокзала через мост на другой берег Ангары. Утречко выдалось прохладным, но это его не пугало. Андрей прошёлся знакомыми улицами и без пятнадцати минут десять был у крыльца политеха. Марина уже ждала. То, что женщина на ступеньках крыльца института была именно Мариной, Андрей почувствовал интуитивно. В широкой шляпе, длинном осеннем пальто и сумочкой-ридикюлем в руках, издали она выглядела, как бы сказал его друг Никифор, шикарно. Но вот ближайшее рассмотрение потенциальной невесты Андрея не вдохновило. Длинный нос, чуть впалые щёки, но главное — верхний ряд железных зубов, при улыбке будто бы рвущийся к нему навстречу с кажущейся готовностью ухватить за нос или за ухо.
«Акула!» — возник сам собой в сознании Андрея далёкий от поэтического образ его новой знакомой.
— Здравствуйте, Андрюшенька! Здравствуйте,— Марина-Акула легко сбежала к нему по ступенькам, и Андрей не успел опомниться, как его рука оказалась под её ладонью, плотно обвитая снизу длинными костлявыми пальцами.— А я представляла вас другим: выше ростом и плотнее телом. Но ничего, и так тоже хорошо — смотритесь!
Марина освободила его ладонь, но взяла в зацепление — под руку.
— Пойдёмте, я вас чаем напою.
Они вошли в здание института, поднялись на третий этаж и пошли по длинному институтскому коридору. В сапожках на высоком каблуке и высокой шляпе, Марина возвышалась над ним и при постоянных своих поворотах головы, приветствуя идущих им навстречу людей, то и дело опускала свой подбородок на макушку Андрея. При этом зубы её щёлкали, и при каждом новом клацании Андрей всё больше убеждался: сравнение Марины с акулой наиболее подходящее.
Марина привела его в лаборантскую.
— Присаживайся пока за стол, а я сейчас чай поставлю, пирожки где-то у меня оставались позавчерашние,— улыбалась она, буквально стаскивая с него куртку и переходя на «ты».— Пока будешь здесь чаи цедить, я попробую отпроситься. Делать, в принципе, тут сегодня нечего, ко мне поедем. Или у тебя другие планы?
— У меня по плану было на междугородний автовокзал, на автобус, я к братьям в район собрался. Тут проездом, письмо ваше… твоё получил и вот решил…
— Правильно решил! — Марина гремела стаканами, доставая их откуда-то снизу, из-под высокого длинного стола в центре лаборатории.— Я так понимаю: билеты ты ещё не купил, и не будет ничего трагичного, если отложишь поездку на день. Мы же должны узнать друг друга лучше. Как считаешь?
— Согласен,— кивнул Андрей, принимая из рук Марины стаканы и сахарницу.
Без пальто и шляпы Марина преобразилась и казалась теперь Андрею стройной, «как кипарис», и воздушной: не ходила, а порхала между ним, столом и окном. Воротничок голубенькой водолазки прикрывал её шейку до подбородка, а кудряшки-локоны белых волос, свисая, аккуратно лежали на плечах. Сравнение с акулой пропало, когда они стали пить чай. Она села рядом, и после первых глотков щёчки её раскраснелись, а глазки заблестели.
— А ты мне нравишься,— говорила она, заглядывая в лицо Андрею и вводя его в неловкость.— Не знаю чем, но нравишься. Не разочароваться бы…
— Можешь и разочароваться,— покашлял в кулак Андрей.— Я на первый взгляд, может, и кажусь безупречным, а это далеко не так. Сложнее всё…
— Ну, сложности мы часто сами себе создаём,— Марина поставила перед ним стакан с кипятком, опустила туда чайный пакетик и ещё пристальнее глянула ему в глаза.— В общем, давай темнить не будем, незачем. Раз я тебя пригласила, то я первая скажу всё, что считаю нужным. Хотела дома поговорить, но давай тут начнём. Как дальше получится, посмотрим. Ну а ты приготовься к исповеди. Приготовился?
— Приготовился… — Андрей глотнул из стакана.
— Так вот, для начала: я здесь, в лаборатории, работаю временно… Подругу подменяю до весны, она в декретном отпуске — сына родила. Второе: живу не здесь, а в райцентре, на берегу озера. Здесь ночую иногда у подруги, она одна с ребёнком, и адрес тебе дала тоже подруги, и телефон её.
Марина сделала пятисекундную паузу, с интересом глядя, как отреагирует на её слова Андрей.
Андрей пил чай и смотрел на неё тоже с интересом, выжидающе, взгляд его выражал примерно следующее: «Давай дальше, я не такое слышал…»
— Когда говорила: поедем ко мне, имела в виду квартирку подруги,— сказала дальше Марина и, видя, что Андрей не возмутился, не подавился, глотая чай, продолжила: — Я подругу мою сегодня на всякий случай на два дня к матери отправила. Ольга у меня молодец: всё понимает. Не зря одна тоже живёт. Когда от тебя письмо получили, то думали с ней, кому отвечать тебе. Решили, что мне. Вот так. Мог бы и к Оле приехать.
На лицо Марины снова вернулась улыбка, в глаза — блеск.
— А мой муж первый, Валера, отец моего Максима, от меня сбежал в неизвестном направлении,— продолжала уже без оглядки на Андрея Марина.— Это тогда я в шоке была, а теперь вот весело об этом говорю. Всё равно бы сбежал — не тогда, так после. Склонен к этому был. Два года с ним не прожили. Он приезжий был, жил в общежитии, работал на консервном заводе у нас в посёлке. Что-то там по электроприборам занимался. Техникум закончил. Сначала вроде всё нормально: ничего такого за ним не замечала. Максим родился… В город по выходным часто ездили: в парк, в зоопарк, в цирк обязательно. В цирке как-то и увидел он ту самую акробатшу. А чё в ней хорошего? Круглая попка только, а на лицо старая… Грим смыть — так совсем: сливай воду — радиатор треснул. Но у моего электрика перемкнуло по фазе, реле перекосило, и уехал Валера вслед за цирком с акробатшей. Пятым или шестым мужем, наверное, уже. У неё до него и не такие были. Куда подался, дурачок? Что ему не хватало? Я год волком выла. Надеялась: одумается, натешится, вернётся. Наверное, любила. Но потом ничего…
Марина снова на секунду-другую замолчала.
— Чай остыл,— сказала она вдруг, заметив, что Андрей поставил стакан.— Сейчас подогрею ещё. Подогреть?
Андрей кивнул. Марина взяла чайник, встала, пошла к умывальнику, добавила в чайник воды, поставила его на подставку, включила и вернулась за стол.
— А потом я ещё дважды замуж выходила.
Она грустно улыбнулась, потянулась. Руки её, длинные как ветви с растопыренными пальцами-листьями, ушли высоко вверх, вытянулась и шея, и Андрей тут же сравнил Марину с деревцем — с тонкою рябиною.
— Один меня тут, в городе, подцепил,— уже более живо улыбнулась Марина, резко опуская руки себе на колени.— Местный кадр. Заговорил на остановке, потом на автовокзал проводил, до автобуса. Потом звонил несколько раз, потом ко мне приехал. Я тогда сдуру, не посмотрев на него как следует, взяла да приняла его. А он котяра тот ещё оказался. Ни одной юбки не пропускал. Как увидит голые бабьи ляжки, так его мандраж сразу берёт: дёргаться начинает, суетиться, бегать туда-сюда. На три-четыре дня из дому пропадал. Посмотрела я, посмотрела и погнала его. А что? Толку всё равно не было: денег он не приносил, а так — поесть да переночевать… Так у меня не кафе и не гостиница. За полгода столько стыда натерпелась. Неудобно даже соседям в глаза смотреть было. Снова потом почти год ни с кем не связывалась и не связалась бы тогда ещё с год — точно, но тут этот Петечка — птенчик божий — выпорхнул. Одноклассник мой. Тихий, скромный вроде. Всё ходил вокруг поначалу, здоровался, иногда денег на бутылку занимал. Мне бы тогда подумать, покумекать, посмотреть получше. Но нет. Он в школе ещё скромным был, родители у него хорошие, тоже на заводе работали и сейчас работают, как и сам Петечка этот. Ну, ходил, ходил и выходил. Пожалела я его. Женатым он не был, а я с ребёнком. Родители его не против. Стали жить. Вроде всё нормально — даже стирать мне помогал. Огород вскопать, гвоздь прибить — нет проблем. Только вот зарплату всю не отдавал. Даст рублей сорок-пятьдесят, и хватит. Мол, остальное моё. Ну ладно бы был каким скрягой, Плюшкиным, так нет, денег он не копил: пропивал все. Сначала как бы безобидно было: купит пару бутылок вина с получки — вино любил, портвейн, особенно «Три семёрки», «Агдам»… Меня всё поначалу угощал, хотел, чтобы я рядом с ним сидела. А мне что, делать нечего, что ли? Посижу с часок-другой, а ему всё мало. Потом уже по три-четыре бутылки приносить стал. Вечером пьёт, ночь всю шарится по кухне — булькает своим вином, спать не даёт, а потом ещё с утра в магазин бежит. Стала я ругаться, осаждать его. Так он на новую тактику перешёл: принесёт домой бутылочку, выпьет и ходит из дома в огород, из огорода в сарай. И всё весёлый: и днём весёлый, и вечером анекдоты мне свои дурацкие травит, и ночами хмель с него не сходит. Один раз так, два… Присмотрелась я, проследила его выходы-заходы: оказалось, что он бутылки от меня стал прятать. В сарае прячет, в огороде, в сенцах, даже в собачьей будке. Представляешь? Потом это в систему вошло. Люди стали даже замечать. А ему-то всё кажется: шито-крыто — никто этого не видит, не догадывается... Как сумасшедший стал. И смеялись над ним, и потешались в открытую, и следили некоторые даже. А он всё равно не унимался. Заначки свои по всему посёлку стал делать. Прятал в дупло дерева на берегу озера даже, под тротуар у сельсовета. Дальше — больше: пьянки-то систематические даром не проходят — стал злым, подозрительным. Недосчитается иногда бутылки спьяну и меня пытает: куда перепрятала? Бывало, и среди ночи пристаёт. А мне это зачем? У меня ребёнок маленький. Я пошла к его родителям, говорю: забирайте. Они пытались как-то на него повлиять, разговаривали с ним, ругали. Он вроде бы соглашался, прощения у меня просил, лечился даже — в город ездил: три недели в наркологии лежал, но толку мало. Неделю-две не попьёт, а потом по новой. Да ещё хуже: прямо с жадностью какой-то винище своё дует, словно не напьётся. Спился совсем. Теперь у мамочки с папочкой живёт, к моему дому и не подходит — дорогу забыл. А мне и лучше одной, чем с таким... Вот так, Андрюшенька. Я долго думала, прежде чем в газету объявление дать. Решили с Ольгой вместе написать. Написали… Вот от тебя письмо пришло и ещё парочка от других, и Ольге парочка. Но те письма меня не задели, а вот твоё…
Марина снова потянула вверх свои руки-ветви, улыбнулась, оголив свои железные зубы, но теперь они уже не казались Андрею акульими.
— Но нельзя рябине к дубу перебраться… — пропел Андрей, ещё дальше отодвигая от себя пустой стакан.
— А ты весёлый! — засмеялась Марина, опустив руки и наклонившись через стол ближе к нему.
— Я-то весёлый, да вот только жись-то у меня грустная получается… — попробовал улыбнуться в ответ Андрей, не отстраняя своего лица от её, почти вплотную приближенного. Марина-рябина ему уже нравилась.
— А ты расскажи-поведай мне о жизни своей, в общих чертах хотя бы… Только сильно не ври… — Марина коснулась своим лбом его лба.
— А тут хоть ври, хоть не ври — всё равно ведь не поверишь, что я почти три года ни за что, а за кого-то в неволе сидел. А если узнаешь, что от пьянки лечился, как твой Петюня, так вообще через пять минут мне на дверь покажешь… — сказал Андрей, не отстраняя головы и глядя в Маринины серые глаза.
Улыбка остановилась на лице Марины, блеск глаз стал терять яркость.
— А ты мне написал, что ты писатель… Роман пишешь… Врал? — чуть слышно прошептала она, почти не шевеля губами.
— Нет, не врал. Я и писатель, и журналист, и по совместительству поэт, когда кого поздравить надо… И зек бывший тоже, и алкаш… — тоже тихо произнёс Андрей, продолжая глядеть в её теряющие жизнь глаза.
И Марина не выдержала.
— Что же мне так в жизни-то не везёт! — отпрянула она, резко поднимаясь, и Андрей, уже морально готовый на выход, стал искать взглядом, где висит его куртка.
— Нет, нет, нет! Стоп! — заговорила Марина, заходив от стола к окну и обратно.— Стоп! Стоп! Стоп! Не надо резких движений! Если мы с тобой встретились — значит, это было нужно. Для тебя или для меня — не знаю, но всё не случайно. Всё ведь в жизни не случайно. Правда?
Андрей пожал плечами, откинулся на спинку стула.
— А ну давай рассказывай про себя! — Марина резко отодвинула стул от стола и резко села.— Я вижу, я чувствую, что ты не такой, как те! Ты какой-то особенный, я сразу, по письму ещё, поняла! Давай! Я слушаю!
— Ну, слушай,— сказал Андрей, догадавшись, что сегодня он к братьям не уедет, и начал свой неторопливый рассказ про себя и про тех, кто окружал его в последнее десятилетие: про Алёну и Хиля, про редакцию газеты и Короля, про Женю-Златовласку и её маму, про чётный и нечётный парки железнодорожной станции и проводников вагонов, про Ханяки и Никифора, про братьев Олега и Игоря.
Дважды рассказ Андрея прерывался из-за того, что в лабораторию заглядывали какие-то люди и Марина выходила минут на пять-десять. Дважды Марина ещё ставила чайник. На глаза её наворачивались слёзы, когда Андрей говорил об Алёне и Жене, о том, как закончились его истории любви.
Марина слушала, живо вникала в ход его рассказа, иногда кивая, иногда слегка морщась от сказанного Андреем, иногда улыбаясь его ироническому тону по отношению к самому себе. Ей нравилось, что в своём рассказе Андрей не отводил себе главного места; было видно: он не старается приукрасить свои поступки, и, что самое главное, Марина не услышала в его словах ноток жалости к себе и обвинительных реплик в сторону других.
— Вот так я оказался здесь,— закончил Андрей, поднимаясь.— Извини, аж ноги затекли, пока говорил. Работал язык, а ноги загудели.
— Бедный ты, Ёрик,— обхватив подбородок своей длинной ладонью и облокотившись на стол, проговорила Марина.— Ты теперь бездомный и преследуемый… К братьям собрался? Давай немного братья подождут. Я вот что решила…

И братья Игорь и Олег, а также тётя Галина Андреевна действительно подождали. Минул без малого год, прежде чем Андрей вновь предстал перед ними. А до того, со дня его приезда в областной центр, первый план его жизни заняла Марина.
По её решению Андрей в день их встречи совершил путешествие не только на квартиру её подруги Ольги, но дальше — в посёлок на берегу самого чистого озера в мире. Марина отпросилась у начальника на два дня и устроила Андрею романтическое путешествие, романтический вечер и в какой-то степени романтическую ночь, которую она назвала блаженной и божественной.
Сначала они с пересадками — с автобуса на трамвай — добрались до двухэтажного деревянного дома на Речной улице города. Там, в небольшой квартире на втором этаже, их уже ждала с годовалым ребёнком подруга Ольга («Я её по телефону вызвала»,— пояснила Марина). После короткого знакомства и чая с глазуньей Марина повезла всех на железнодорожный вокзал, где взяла три билета на электричку. И через полтора часа пути перед взором Андрея раскинулось Великое Сибирское озеро. Два раза — в армию и обратно — проезжал он его берегом, и оба раза — зимой и по темноте, и вот оно, рядом, у самых ног, бьёт о скалистый берег, приветствует его, идущего по тропинке, заглядывает в окна Марининого дома на Приозёрной улице. Нежданно-негаданно оказался он в доме на берегу Сибирского моря. Душа его радовалась и рвалась к водным далям, качалась на волнах озера, купалась в его чистой водице и ждала только светлого и хорошего. А он в эти минуты не думал и не хотел думать, что будет дальше.
А дальше было знакомство с пятилетним Максимом и неожиданно и быстро пришедшими «на чай с омулем» многочисленными Мариниными родственниками и знакомыми. Андрей не успевал знакомиться, пожимать руки и запоминать имена прибывающих мужчин и женщин. Примерно за полчаса в доме собралось около двадцати человек. Марина затопила печку, Ольга, передав Андрею на руки дочь Настю, стала помогать Марине по кухне, и он приветствовал входящих, уже чуть приподнимаясь с дивана, на который его посадили при приезде, не выпуская из рук ребёнка. Некоторые из пришедших, не церемонясь, разгуливали по комнате, курили, садились за стол, не обращая на него внимания; другие, наоборот, с интересом разглядывали незнакомца с ребёнком и, каждый раз глядя на него, почтительно кивали. Потом было застолье с самогоном, огурчиками, помидорчиками, грибочками, толчёной картошечкой и омулем разного вида: солёным, малосолёным, копчёным, вяленым. Были новые знакомства и многозначительные улыбки в его сторону уже познакомившихся с ним и ещё не удостоившихся такой чести гостей. Отряд гостей по мере наступления вечера и сгущения сумерек всё прибывал и прибывал. Входящие, в основном люди, как определил Андрей, до тридцати лет, бесцеремонно (как мужчины, так и женщины) целовали Марину в щёчки и губы, хлопали её по спине и ниже, а она улыбалась им, довольная, и приглашала занимать места за столом. Были среди гостей и почтенного возраста тётки Марины по материной линии, и сама её мать — Зоя Владимировна — женщина возрастом под пятьдесят, такая же худая и высокая, как её старшая дочь. Была и младшая сестра Марины — Юля, к удивлению Андрея, ростом, в отличие от сестры, не высокая, но такая же белокурая и живая.
А потом Марина позвала его в баню, и когда он залез на полок, поддал пару и начал окучивать себя веником, она пришла к нему, оставив гостей, родственников, сына Максима и подругу Ольгу. Она с ходу плеснула на каменку из ковшичка горячей воды и в окутавшем баню пару забралась к нему на полок. Андрей почувствовал сквозь завесу её мокрое крепкое тело, а когда пар стал оседать, оценил все её скрытые до того женские прелести. Им обоим было не совсем удобно, а скорее, непривычно на полке, потому как подогнутые Маринины острые коленки то и дело натыкались на рёбра и грудь Андрея.
После бани Марина повела его не в дом, а во флигель. В «зимовьё», как бы сказали его братья. Там, в избушке, за жаркой печкой, хозяйка уложила гостя на кровать-лежанку, застеленную мягкой периной. Оставив его на час-полтора, она вернулась уже за полночь. Не спавший как следует в поездах две предыдущие ночи, Андрей не уснул и в эту. Марина с жаром обнимала его и целовала, поднимала пить чай с мёдом и вяленым омулем, а ближе к утру набросила на него, нагого, висевший у дверей среди другой осенней и зимней одежды большой овчинный тулуп, накинула на себя, обнажённую, дублёнку — и пошли они, босые, осторожно ступая, вниз по крутому спуску, к озеру. В прохладные октябрьские предутренние часы, согреваясь от жара поцелуев, они обнимались, умывались чистой водичкой, смотрели на качающиеся в озере звёзды и замирали, слушая плеск подплывающих к берегу рыбёшек.
А утром Марина привела Андрея в редакцию местной газеты. Редактор, долговязый, усатый, чуть сгорбленный, возрастом за сорок, представился Владимиром Ивановичем Костылей, пояснив при этом с ироничной улыбкой, что он «неисправимый хохол, а потому порой вредный, и когда был собственным корреспондентом областной газеты по шести районам, двери в кабинеты первых секретарей и председателей райисполкомов открывал ногой».
— Я, привыкший к уважению, хочу, чтобы меня уважали, и заслуживших моё уважение — уважаю, несмотря ни на что,— сказал вначале, настраивая их на разговор, редактор.
Марина вела себя с редактором по-свойски. Называла запросто: Костыля, без имени и отчества. Правда, представив мужчин друг другу, она не стала мешать их разговору и присела тихонько на один из стульев у двери.
Как понял Андрей, его визит к Костыле был согласован предварительно. После первых осторожных вопросов и непринуждённых ответов, касающихся газетных дел, мужчины-коллеги быстро нашли общий язык и повели беседу просто и по-мужски, казалось, забыв о сидевшей тут же Марине. Владимир Иванович, естественно, хорошо знал редактора газеты из родного городка Андрея, Владимира Георгиевича.
— Я не хочу вникать в подробности твоих дел и планов,— резюмировал их встречу редактор.— Захочешь — сам расскажешь потом. А сейчас давай так попробуем: поработаешь с месячишко на гонорар, покатаешься в командировки, по посёлку походишь. Стул, стол, телефон у тебя будут, а там, если подойдём друг другу, то возьму тебя в штат на три месяца с испытательным сроком. Сами понимаете: без документов больше чем на три месяца не могу.
Последние слова редактора были обращены уже и к Андрею, и к Марине.
— Хорошо, Костыля,— пожала ему руку довольная разговором Марина.— Я всегда знала, что ты — человек, несмотря что хохол.
— Ну уж что есть, то есть,— не стал скромничать редактор.
Месяца ждать Андрею не пришлось. С ходу, сделав несколько материалов в очередной номер и написав очерк о мастере консервного завода, Андрей уже через четыре дня вызвал восхищение редактора и был информирован им, что приказ о его приёме на работу с испытательным сроком уже подписан.
— Я знала, что ты молодец! — обрадовалась этому известию Марина.— Умеешь ты, умеешь, Андрюшенька, на души и сознания людей влиять. И не только женщин. Твоя бабушка, случайно, ворожеёй не была?
— Не была,— сказал Андрей; ему не хотелось говорить с Мариной о своей бабушке, и он поспешил сменить тему производственную на бытовую, спросив, будут ли они топить сегодня баню.
Баню они топили регулярно. Раза по два, а то по три за неделю. Андрею нравилась Маринина баня. Аккуратненькое бревенчатое строение, чистенький светлый предбанник, хорошо сложенная каменка, широкий полок, веники — берёзовые, сосновые, крапивные и деревянные, сделанные из кедра шайки с ушками-ручками. Истомившийся по домашнему уюту и нормальному быту, Андрей шёл в Маринину баню, как в храм, а в дом Марины возвращался, как в собственный, в праздничном настроении. В приподнятом настроении стал ходить он и в редакцию.
В коллективе редакции работали интересные люди. «Звёзд с неба не хватают, но дело своё делают»,— характеризовал всех их скопом Костыля. Все — три корреспондента, два заведующих отделами и две дамы: заместитель редактора и ответственный секретарь. Соскучившийся по общению с творческими людьми, Андрей пришёлся ко двору в редакции. По сути своей человек неконфликтный, он быстро освоился среди сотрудников, которым импонировало не только то, что он вовремя сдаёт материалы в номер, но и не гнушается разговоров на различные темы, и не отказывается от походов в магазин за сахаром и печеньем для коллективного чаепития. В общем, дела у Андрея пошли, и спустя три месяца редактор Костыля подписал новый приказ о новом приёме его на новый испытательный срок.
После того как Андрей поселился у Марины, Марина работу в городе оставила и устроилась методистом в районный дом культуры. Так что разлука им грозила в день только на несколько часов. Впрочем, порой и в эти часы они, бывало, скучали друг по другу, и Андрей иногда задумывался: любовь ли он испытывает к Марине или что-то типа благодарности за то, что она помогла ему открыть новую страницу в его жизни? Скучал часто Андрей по дому и по Саньке с матерью, но весточку о себе отправить им побаивался. Побаивался потерять то, что приобрёл неожиданно, побаивался потерять свободу. Хотелось Андрею или нет, но новые мысли каждого его нового дня начинались с Марины. Марина-Мариночка — так звали её все из её близкого окружения. Маринка-рябинка — звал он её, когда был в хорошем настроении. Маринесса — он же, чуть иронично, когда она старалась решать в одиночку некоторые вопросы их совместного бытия. Маришка-Маришка — опять же он, когда накатывала на него хандра и осознавал Андрей на минуту-другую своё положение, понимая, что ближайшие перспективы у него не очень радужные. Иногда он думал об этом с ужасом и ставил риторический вопрос: что же дальше? — но именно минуту-другую, не больше, ибо больше не успевал. Дальше были события рядом с Мариной-Мариночкой. Они шли потоком и менялись, как фигурки в быстро вращаемом калейдоскопе.
Тем временем поздняя осень сменилась зимой. Великое озеро, плескающееся рядом, жило своей жизнью, и нагрянувшие морозы не могли сразу сковать и остановить его плеск. Даже в декабре озеро накатывало на берег и ломало кромки пытающегося скрыть его льда. Но стужа наступала и наступала, и к Новому году лёд лёг от берега уже метров на двадцать-тридцать, а к середине января любители зимней рыбалки, среди которых был и редактор Костыля, наконец-то большими группами стали выходить и даже выезжать по выходным дням в глубь заледеневшего озера. Дважды Андрей в компании редактора выезжал на рыбалку, но терпения у него не хватало, и он возвращался домой уже часа через два и без улова.
Новый год отмечали в Маринином доме. Пришли мать Марины, сестра Юля и несколько подруг с мужьями и детьми. Андрея некоторые знали по публикациям в газете и были рады очному знакомству с ним. К тому времени стараниями Марины Андрей уже лично был знаком с половиной посёлка и даже успел познакомиться со вторым её мужем Петюней. Спившийся, дурно пахнувший мужичишка, без нескольких верхних зубов, заходил к нему в редакцию и просил денег на бутылку. И Андрей ему дал. Жалко стало мужика. Правда, это было один раз. Больше Петюня его не беспокоил, а, встречая несколько раз на улице, лишь почтительно кивал.
Надо сказать, что и Зоя Владимировна, и Юля спокойно относились к тому, что их дочь и сестра приняла в дом мужчину. Зятем не называли, но вот Андрюшей мать Марины несколько раз его назвала. Привязался к Андрею и Максим. Звал он его дядей Андреем; просыпаясь утром, как взрослый здоровался за руку — протягивал первым, и Андрей руку мальчику пожимал. Несколько раз Максим садился рядом с Андреем смотреть футбол или хоккей и делал вид, глядя, как дядя хлопает в ладоши или морщится от досады, что тоже искренне переживает. Марину такой дружный просмотр телевизора радовал, и она, бывало, подсаживалась к мужчинам, тоже переживала «за наших» и даже подавала болельщикам к телевизору ужин и чай. Несколько раз они выезжали все вместе в город. Ходили в цирк или по магазинам, заходили в гости к подруге Ольге. Пару раз Андрей подумывал, чтобы заглянуть к Никифору, но что-то его сдерживало. Может, то, что он не знал, как представить ему Марину, а может, не хотел стеснять друга. Ведь жил Коля-Никифор с сыном, невесткой и внучкой.
А зима сменилась мартом, а потом и апрелем, и редактор Костыля написал третий приказ о временном принятии Андрея на работу. В середине мая задышало, задвигалось озеро, и стало слышно ночами, как трескаются и колются льды. В июне вода снова стала чистой, и волны опять накатывали на берег, и, как прежде, Андрей засыпал и просыпался под их шум. В середине июня Костыля вызвал Андрея к себе на разговор и сообщил, что он ещё один раз напишет приказ о временном приёме на работу, ну а дальше Андрей должен будет что-то решать.
— Ты хоть паспорт, друг мой, мне предоставь, а трудовую книжку я тебе, так и быть, заведу. Паспорт-то у тебя хоть имеется?
— Да имеется, но пока я не могу ни выписаться, ни прописаться…
— В общем, давай работай до августа, а потом езжай или письма куда надо пиши, но вопрос по своему статусу решай. Понял? Я с тобой расставаться не намерен, но и ты пойми: меня же за шкирку подвесят, если проверят в управлении мои приказы. Как я им объясню приём на работу одного человека три раза с испытательным сроком? Ты знаешь?
— Нет.
— Я тоже. Давай думай.
Андрей думал об этом постоянно. Ему нравилась его жизнь с Мариной, ему хотелось работать в этой редакции и жить у озера, в этом посёлке. Он знал, что бытие его шаткое и не совсем надёжное, и особенную шаткость и ненадёжность испытал после разговора с редактором. Предчувствие скорой перемены повисло над ним.
И перемена случилась. Ожидаемая и всё же неожиданная. Примерно за неделю до разговора с редактором Марина уехала с работниками культуры в город по делам и вместе со всеми не вернулась. Андрею позвонили из ДК и сказали, что она задержится до завтра. Назавтра Марина вернулась, как всегда, с массой разных новостей, о которых говорила без умолку допоздна. Через три дня случилась вторая поездка Марины в город — и снова с ночёвкой. Во второй раз Марина приехала усталой, говорила мало и рано легла. Андрей не придал этому тогда большого значения. Но вот когда случилась третья поездка Марины в город и тоже с ночёвкой там…
Предчувствие перемены всё больше и больше давило на Андрея, но он старался отгонять его работой, разговорами с Мариной, баней, вечерними прогулками по берегу озера. Вот и в тот июльский вечер шёл из редакции с намерением, пообщавшись с Мариной, засесть к вечеру за пишущую машинку и выдать материал о рыбаках.
Марина встретила его, как всегда, улыбаясь. Но, заметил Андрей, улыбка её была какой-то неживой и длилась недолго. В тот вечер Марина выглядела сильно уставшей. После ужина она попросила его прогуляться с ней на берег.
— Валерка приехал,— сказала она ему, когда они спустились по крутому спуску.
Андрей не сразу понял, о ком речь, но едва Марина произнесла ещё два слова: «Отец Максима…» — ему стало ясно всё.
— Ты к нему эти дни ездила?
Марина кивнула, опустила голову, а потом, встрепенувшись, бросилась к нему, обняла за шею, прижалась к груди.
— Прости! Прости! Я не думала, что так получится. Он позвонил, стал плакать, просить прощения, просить встречи. Я согласилась, думала: поговорю, посмотрю на него, позлорадствую над ним. Мол, кинула тебя твоя акробаточка с круглой попочкой, так тебе и надо, сволочь ты такая… Но как увидела его… Как услышала его голос… Андрюша, дорогой мой, я не могу ничего с собой поделать, он имеет надо мной власть. Тогда имел и сейчас имеет… Он действует на меня, как удав на кролика… Говорит, а я уши навостряю — каждое слово его ловлю. Вырвалась первый раз, думала: приеду, тебя увижу, и пройдёт наваждение это. И вроде прошло, но он опять позвонил, опять на встречу пригласил, и я опять поехала…
— Что решили? — спросил Андрей.
— Завтра он приедет. Я поеду утром в город и привезу его после обеда… — Марина отпрянула и посмотрела каким-то далёким и чужим взглядом.— Андрюша…
— Я понял,— сказал Андрей,— я до обеда уеду…
Последнюю ночь в приозерном посёлке он ночевал, как и первую, в зимовье. Марина принесла ему постель, присела, а потом залезла к нему на лежанку, снова, как в первый раз в бане, подогнула свои острые колени, дважды больно задев Андрея по рёбрам. Она обнимала его, целовала в губы и щёки, плакала. А потом как-то резко встала и ушла.
Он не сомкнул глаз. Смотрел в окно на звёзды, деревья, выходил во двор, всматривался в даль тёмного озера. Там, вдалеке, как ему показалось, качалось на волнах едва заметное маленькое судёнышко. Одно на большой водной глади. Маленькое и неустойчивое. Как и он. Куда качнёт его на этот раз волна жизни? В какую сторону понесёт его ветер нового дня?
Утром, когда Марина заглянула к нему, он притворился спящим. Она не стала окликать, тихонько прикрыла двери и пошла к воротам. Он встал и стал глядеть ей вслед. Белокурая женщина, Маринка-рябинка, Маринесса, ещё вчера — его, а теперь невозможно далёкая и чужая, уходила всё дальше, уходила из его жизни. На минуту он дал слабину: захотел выскочить, догнать… Но он не выскочил и не догнал, и даже не окликнул. А она не оглянулась…
Редактор Костыля был шокирован его заявлением, но быстро пришёл в себя, вызвал бухгалтера и попросил приготовить увольняющемуся корреспонденту расчёт.
Пока расчёт готовили, Владимир Иванович достал из сейфа коньяк, шоколадку, две рюмки.
— Давай, Андрюха. Не было у меня до тебя такого мобильного корреспондента и не будет, наверное,— вздохнул он.— Эх, будь у тебя всё в порядке, я бы замом тебя сделал, учиться отправил… Может, ещё поправишь дела да приедешь? А что? Чё тебе Маринка эта? Найдёшь получше. У нас много хороших…
Андрей промолчал.
— Ладно, давай по рюмашке на прощание,— сказал Костыля.
Он проводил Андрея до автобуса, обнял на прощание, даже обронил слезу. Андрей прошёл в салон, сел у окна и увидел, что Костыля стоит за стеклом и смотрит на него в упор. Когда же автобус поехал, редактор двинулся следом и стал махать горячо и искренне.
Ностальгическая волна накатила под сердце, и Андрей тоже едва не обронил слезу, когда Костыля скрылся из виду. Автобус стал подниматься по дороге-серпантину, Андрей смотрел на блистающее внизу озеро и думал о том, что ему делать дальше.
Зачем в его жизни были Марина, этот посёлок, редактор Костыля и остановка на жизненном пути длиною почти в год? Почему всё то, что вроде бы так хорошо складывалось, вдруг взяло и разрушилось в одночасье?
Почему? Почему? Почему?

7.
«Почему, почему вроде всё так хорошо складывалось и вдруг, снова разрушилось в одночасье? Почему?» – спрашивал себя Андрей, глядя в окно из вагона поезда дальнего следования увозящего его из Западной Сибири обратно в Восточную.
Он проезжал города, станции, поля, перелески, те же самые, мимо которых ехал четыре года назад, но в обратном направлении, такой же порой – в конце сентября. За окном стояли, ожидая холодов и листопада хрустально-золотые дни и вечера, а по ночам и рано утром было уже не прохладно – холодно. На свою станцию – вокзал родного города он приезжал около полудня, но около шести утра, он замёрз под простынёй. Курткой и одеялом укрываться поленился, решив подняться. Андрей собрал постель, умылся, оделся, заказал у проводницы чаю и, попивая мелкими глотками, стал смотреть в окно. За окном медленно поднимался настойчивый рассвет. Сплошная тёмная масса светлела и преобразовывалась в отдельные дерева, чернеющие пустоты превращались в убранные поля, а между деревьев и полей пролетали мимо поезда редкие полустанки и маленькие станции. И летели и мелькали в голове Андрея его мысли, вставали образы и рисовались картины из прошедших вдали от дома, от матери и сына пяти таких долгих и таких быстрых лет.

Посёлок у самого синего озера ему снился долго. Лазурные дали далёких других берегов, шум и шёпот волн, слышимых днём и ночью, летние и осенние крики чаек, неровные ряды торосов слепящих блеском зимой и теряющих яркость при оседании ранней весной. Снились дом, и баня на берегу, Марина – высокая и белокурая, крепкосложенное из круглого леса – ангарской сосны здание редакции, суровый и сентиментальный редактор Костыля.
Да, он провёл несколько счастливых месяцев среди хороших людей, но, видимо время его пребывания в приозёрном посёлке и очередной отрезок жизни, отведённый для него тем, кто играет людьми как шахматными фигурами, закончились, и никто уже не мог ничего сделать: ни он сам, ни Марина, ни Костыля. Небесный Игрок, отправивший его туда, сделал следующий ход, и перевернулась новая страница в жизни Андрея, и помчался, покатил он дальше по другой дорожке – навстречу написанной для него судьбе.
Добравшись до областного центра Андрей, первым делом поехал к Никифору. Подошёл к дому приятеля вовремя, ибо встретил того выходящим из подъезда.
– А я тут, внучку в школу отвёл, да решил на центральный рынок съездить – хочу продуктами подзатариться, – объяснил Коля-Никифор, после того как друзья, обрадованные встрече, пожали друг другу руки и обнялись.
– И я с тобой, – вызвался Андрей, – Пивка там попьём. Пивбарчик-то ещё в подвальчике работает? У меня автобус только завтра. К братьям опять махну, а там видно будет.
– Хорошо! – поддержал решение друга Никифор, – Пивбар на месте. Правда, там очередь всегда приличная, но ничего – прорвёмся. А сегодня у меня переночуешь. Молодые мои на работе, придут вечером, но ничего, нам они не помешают. Давай пока сумку твою домой занесём. Чё с ней таскаться? Объёмная… У тебя наверное там все пожитки твоих последних лет?
– Точно. Пожитки. Жил-жил и нажил… – улыбнулся Андрей.
По дороге, в трамвае и после за кружкой пива под вяленный омуль, Андрей рассказал приятелю, как жил то время, пока они не виделись.
– Правильно решил, – выслушав историю Андрея, сказал Коля-Никифор, – Поезжай пока к братовьям. Отдохни с месячишко, обдумай всё не торопясь. Лето-то оно быстро промелькнёт. Вот уж почти и середина его… А в сентябре, если ничего у тебя там не сложиться, приезжай. Я тут в одно путешествие собрался. Может, со мной поедешь?
– Куда это?
– Потом скажу, – хитро прищурившись, улыбнулся Никифор, – Ты сейчас себе голову ничем не забивай, езжай к родственничкам.
Андрея слова друга заинтриговали и он, потягивая пивко, несколько раз пытался выведать: куда же Никифор собирается в сентябре. Но Коля самообладания не терял и тайны своей не выдал. Ни в пивбаре, ни потом. А потом они приехали домой к Никифору с продуктами питания и пятилитровой канистрой пива. Весёлый и хмельной Коля сам за внучкой в школу идти не рискнул, а попросил сделать это соседку – интересную стройную дамочку, возрастом за сорок, преподнеся ей двух копчённых омульков. Соседка сразу же согласилась, как сделал вывод Андрей: скорее не за омульков, а по личной симпатии, потому как во время разговора, Никифор то и дело поглаживал женщину по плечу и по руке, брал за талию.
Коля-Никифор определил гостя в своей комнате, на диване. Они снова пили пиво, теперь уже под горячий борщ, сваренный самим Николаем и в комнату им же из кухни доставленным. Поочередно, под разным предлогом, заглядывали к ним сын и невестка Никифора, несколько раз забегала к дедушке с учебниками большеглазая внучка Яночка.
Утром Коля-Никифор, как и год назад, поехал провожать друга на автовокзал, и снова они ели позы в кафе и пили чай и снова стоял на платформе грустный Никифор, махая вслед отъезжающему автобусу.

А вечером Андрей предстал перед тётей Галей, братьями Олегом и Игорем, невесткой Любой и многочисленными племянниками. За время его отсутствия в жизни его родственников произошли заметные перемены: Люба родила ещё одного мальчика – Ваню, братья выкупили у колхоза небольшой заброшенный домик и, отремонтировав его капитально, передали во владение Галине Андреевне, а Олег женился на доярочке по имени Тоня и перешёл жить в её дом. У Игоря в квартире стало немного посвободнее, как будто специально к его приезду. Но Андрей не собирался покушаться на небольшое высвободившееся жилое пространство брата, уже зная точно, что будет делать.
Через два дня, поехал он в районный центр и заявился в редакцию районной газеты. Он взял с собой приозёровские газеты с последними своими публикациями, собираясь их показать редактору, но этого не понадобилось. Едва он попытался объяснить причину своего визита, сказав в кабинете редактора: «Я как-то тут заметочку давал из деревни, что близ Балаковки…», как редактор подскочил, выбежал из-за стола и бросился с распростёртыми руками:
– Антон!? Костровский!?
Андрей кивнул. Это было единственное, что он успел сделать. Через мгновение он оказался в крепких объятиях на голову выше и в два раза шире его человека, а потом с силой посажен на стул.
– Антон, дорогой! Ничего не хочу знать. Давай, выручай! – редактор подсел напротив Андрея и положив на его плечи свои тяжёлые руки, – У меня в сельхозотделе совсем никого, а тут заготовка кормов пошла… Вот-вот за уборку урожая в районе возьмутся… Фермы на зимне-стойловое содержание скота готовить начали… А освещать всё это совершенно не кому. Я знаю, догадываюсь: ты человек наш… Стихи, наверное, пишешь… Но стихи и всё остальное потом, а сейчас давай, включайся, помогай!
– Вы знаете… я… – начал было сбитый с толку Андрей.
– Да не хрена я знать не хочу! – снова соскочив на ноги и махнув сразу двумя руками, не сказал, выкрикнул редактор, – Ты мне одно скажи: можешь месяц-два у нас в газете поработать?
– В принципе могу… – промямлил Андрей.
– Отлично! – потирая руки, сверкнул зрачками огромный человек, – Всё остальное решим по ходу! Сейчас я секретаршу позову.
Секретарша – миниатюрная кудрявенькая деваха в юбочке и белой блузке влетела через секунду, после того как редактор не крикнул, а заревел в сторону двери: «Ольга!».
– Так, Оленька, – сказал он ей, сбавляя тембр и контрастность голоса, – Сейчас же пиши приказ о приёме на работу Костровского Антона… Как отчество? – редактор перевёл взгляд на Андрея.
– Николаевич! – вырвалось у Андрея, ещё смутно соображающего, что он только, что был перекрещён.
– Антона Николаевича! – продолжил редактор, снова глядя на секретаршу Олю, – Приказ оформи с завтрашнего, нет, с сегодняшнего дня. Иди, печатай, я быстро подпишу, мне сейчас уже нужно на тот берег... На паром одиннадцатичасовой надо успеть…
Андрей поднялся, думая, что же ему сказать, но редактор и на этот раз не дал ему раскрыть рта.
– Мне действительно сейчас некогда. Все вопросы потом. Пока главное: у нас во дворе домик есть брусовой. Там мы краску храним, газеты старые… Есть печка, топчан. Пока будешь жить там, заодно и за редакцией присмотришь, сторожа у нас нет. Сейчас тебе Ольга стол твой покажет, ручку, блокнот выдаст… С коллективом уже сам по ходу познакомишься…
– Мне бы в деревню съездить: братьев предупредить, вещи взять… – вставил в паузу между словами редактора, Андрей.
– Да… – на секунду задумался редактор, но лишь на секунду, не более, – В обще-то мне бы тебя на нашем «уазике» отправить, но мне машина самому позарез нужна, Мы вот как поступим: автобус, насколько я знаю до твоей деревни идёт в четыре часа, ты, до этого, да прямо сейчас, созвонишься с нижней фермой местного совхоза, пойдёшь туда и с заведующим фермой или с бригадиром сделаешь материал. А в деревню приедешь, сходи, не поленись, вечером к местному бригадиру отделения и его расспроси по уборке и животноводству. Завтра утром жду тебя здесь. До обеда отпишешься и сдашь в номер два материала. Идёт?
– Идёт…– кивнул, всё ещё ошарашенный Андрей.
Чувство возвышенной ошарашенности было с ним весь день. На необыкновенную высоту оно подскочило, когда в его присутствии секретарша Оля принесла на подпись редактору приказ о приёме на работу корреспондентом сельхозотдела Костровского Антона Николаевича, и до Андрея по-настоящему дошло, что шутки ради придуманный им газетный псевдоним станет, уже стал его именем и фамилией. Во всяком случае, здесь, на новый неопределённый период времени. Отступать и объяснять что-то было поздно. Будь, что будет! Антон Костровский, так Антон Костровский! Андрей стал было вспомнить: почему именно так подписал он тогда свою заметку, но ошарашено бегающие мысли сосредоточиться не давали. Антоном Костровским он представился на ферме заведующей, такую подпись он поставил и под заметкой, написанной им после разговора с бригадиром отделения в деревне, где жили его родственники. Родственники: братья, невестки, тётка и даже малолетние племянники пришли в возвышенно-возбуждённое состояние, когда Андрей сообщил им свою новость. Люба быстренько собрала на стол, Игорь залез в подполье и достал припрятанную «для случая» бутылку водки. А ранним утром, все, включая племянников-дошколят, пошли провожать его к автобусу, следовавшему из деревни в райцентр.
В райцентре же его ждал редактор. Ждал, с нетерпением глядя через заборчик-ограду с высокого крыльца большого деревенского дома, перенесённого из зоны затопления, после пуска ГЭС и отданного под редакцию.
– Взял материал? – не отвечая на приветствие спросил он, едва Андрей открыл калитку.
– Взял… – кивнул Андрей, поправляя на плече ремень тяжёлой сумки.
– Давай, садись, пиши быстрее! Расквартируешься потом… Время нас не ждёт… Сегодня газету печатаем…
– Да я уже…– Андрей поставил сумку на ступеньку крыльца, достал из кармана пиджака исписанные тетрадные листы, – Написал… От руки, правда…
– Ну, ты молодец! – редактор вырвал из рук Андрея листочки, – Сейчас я Ольге на машинку отдам и тебе твою берлогу сам лично покажу.
Редактора звали Владимиром Вениаминовичем. Андрей видел в газете его имя и фамилию – Ерохин, но только теперь, познакомившись лично, усмехаясь, подумал, что либо в области все редакторы районных газет имеют имя Владимир, либо Владимиры-редакторы решили брать под свою опеку только его. Владимир Георгиевич – редактор газеты из родного города Андрея, Владимир Иванович – редактор из приозёрного посёлка и вот теперь – Владимир Вениаминович. «В этом есть что-то особенное: мистическое или закономерное, или мистическо-закономерное», – подумал Андрей.
До прихода в газету Владимир Вениаминович служил в милиции. Был следователем, оперуполномоченным, и, даже, заместителем начальника райотдела. Дослужился до майора. Но всю свою сознательную жизнь был увлечён одной страстью: со школьных лет писал он заметки в газету и, когда, однажды, предложили ему по партийной линии место заместителя редактора районки, он, почти не раздумывая, согласился сменить пистолет на перо, а китель на пиджак. Заочно закончив факультет журналистики, быстро «пошёл в гору»: побыв два года в заместителях в одном районе, получил назначение в другой и вот уже более десяти лет руководил редакцией.
Брусовой домик, называемый всеми в редакции флигельком, размером три метра на четыре и более двух в высоту, с топчаном, небольшой печуркой, банками с краской, почти от пола до потолка заставленными по обе стороны окна и под окном, подшивками газет, уложенными стопками слева от двери и несколькими стопками под топчаном, на некоторое время стал домом Андрея; а большущий, словно вросший в пол, стол в просторной комнате дома-редакции, рядом с огромной русской печкой и тремя такими же столами напротив, был определён его рабочим местом.
Кроме Андрея в комнате-кабинете хозяевами столов были: корреспондент отдела писем грузный Василий – бывший сельский педагог, возрастом под сорок, заместитель редактора Юлия Викторовна, крашенная под блондинку сорокадвухлетняя дамочка и её молодой двадцатипятилетний супруг Дима, числящийся фотокорреспондентом. За Димой была закреплено ещё одно рабочее место: комнатка-кладовка, называемая фотолабораторией, но ей он по прямому назначению не пользовался, а с разрешения редактора или заместительницы уходил проявлять плёнку и печатать фотографии домой. Вскоре Андрей, через сотрудников газеты, был посвящён в историю и узнал, что Юлия и Димитрий нашли друг друга в далёкой от Сибири Псковской губернии. Они работали там в одной из газет и однажды между опытной журналисткой, замужней женщиной и молодым начинающим корреспондентом, случилось чудо необыкновенной любви. Чудо внезапной и безудержной страсти, заставившее влюблённых бежать от грозного Юлиного мужа в Сибирь, похитив при этом у любящего отца девятнадцатилетнюю дочь-студентку педагогического института и пятнадцатилетнего сына, мечтающего стать капитаном дальних морей. Правда, бежали Дима и Юлия с детьми не спонтанно – лишь бы бежать, а предварительно отыскав через журнал «Журналист» место, где не просто остро нуждались в опытных корреспондентах, но и сразу давали приезжим жильё. Их приняли и подарили дом в центре села.
Андрею пришлось раза два бывать в гостях у Юлии и Димы. Их дом, построенный в стиле редакционного, был немногим меньше здания редакции. Юлия познакомила гостя со своими детьми, а Дима восторженно показывал ему свой кабинет, где стол и стулья были как бы выдвижной частью антресолей и легко задвигались за дверцу, когда хозяин превращал кабинет в мини-спортзал. Но, особенно, Дима гордился спальней. Там он соорудил двухъярусную выдвижную кровать, которую тоже прятал на день в антресолях.
Был Андрей с визитом и дома у Василия – охотника поразмышлять о литературе и журналистике «сегодняшнего дня» и охотнике на диких животных. Как рассказывал сам Василий, он не раз встречал утреннюю зорьку «в засаде на марала», уходя с профессиональными добытчиками в тайгу. Василий не был обременён семьёй, жил в доме у матери – вдовы лесничего, погибшего от пули браконьера.
Несколько раз приглашали Андрея к себе «на обед» пожилые женщины из типографии, иногда снабжавшие его овощами со своих огородов: наборщицы Анна и Люся, линотипистка Настя, но он отказывался, находя предлог. А вот от предложений более молодых отбиться ему было трудно. Особенно секретарши редакции Оли. Сразу понравившаяся Андрею Олечка оказалась замужем и часто приводила с собой в редакцию дочурку Ниночку, объясняя всем, что ребёнка опять не с кем оставить. Оля ко многому в жизни относилась легко, что было не свойственно большинству сельчанок. Всучив как-то Андрею в обеденный перерыв тяжёлые сумки с продуктами, она привела нового корреспондента домой, оставила на обед и познакомила с мужем Валерием – агрономом местного совхоза. Казалась без комплексов и числилась замужней и другая молодушка – линотиписка Лина. Не менее симпатичная, ровесница Ольги, Лина жила с мамой и имела трёхгодовалого сыночка Коленьку. На работу она его не приводила, но Андрею посчастливилось познакомиться с мальчиком у Лины дома. Лина, как бы между делом, рассказала Андрею, что муж её вот уже два года как отбывает уголовное наказание за хулиганство на стройках народного хозяйства. «На химии», – подчеркнула она и демонстративно заявила, что: не ходить без него на дискотеки, она ему не обещала. Про то, что Лина «строила всем подряд глазки и флиртовала с заезжими корреспондентами» зачем-то Андрею сказала мать Лины – Валентина Витальевна – одинокая женщина, молодость которой прошла в геологических партиях. Лина первой в редакции обратила внимание на то, что на людях Андрей и Ольга стараются друг на друга не смотреть, а при встречах и коротких общениях оба дышат отрывисто и тяжело. Чтобы дыхание корреспондента было всегда ровным, Лина решила переключить его внимание на себя и, как-то, в конце рабочего дня, она (опять как бы между делом) сказала Андрею, что у неё во дворе, на летнем водопроводе не закрывается кран. Андрей оживился, сообщил Лине, что когда-то работал сантехником и что по кранам он специалист. Вечером они вместе пошли к дому Лины. Замена крана заняла минут десять, а вот знакомство с Валентиной Витальевной и Коленькой гораздо больше. Лина пригласила гостя к ужину. Помимо борща, салата-винегрета, Валентина Витальевна выставила на стол ещё и трёхлитровую банку с бражкой. Полузабытый бражный запах перенёс мысли Андрея в родной город, дом деда и бабушки, а вернее в «браневик», где дядька Игорь колдовал над флягой. В памяти всплыли картинки из бражных игоревых застолий. «Как там сейчас дядька? Тяжело ему, одному-то, без деда и бабушки…».
Брага оказалась не только хмельной, но и «дурной». «Дурная у нас брага по башке, как колотушкой бьёт. Это ещё муженёк мой – Линкин папаша, ставить научил. Корень один секретный, редкий у нас в брагу добавлять надо и табак под бутыль ставить. С табаком брага у нас. В корне и табаке – вся дурость заключается, ну а дрожжах, конечно, хмель…», – объясняла Валентина Витальевна. «Дурость» заключённая в бражке не только дурила, но и, по ещё одному выражению Лининой матери: «отшибала местами память». И Андрей действительно лишь эпизодами вспоминал потом вечер у Лины.
Он хорошо помнил, что они втроём сели на кухне за стол, но почему скоро остались с Линой вдвоём, совсем сблизившись друг с другом, вспомнить не мог. Он помнил как гладил Лине руку и что-то шептал ей на ушко. Что?! Не мог он вспомнить когда снова появилась Валентина Витальевна, предложившая ему выпить ещё, и они пили с ней, но уже без Лины. Не помнил Андрей и как уже совсем опьяневший прилёг на полу в комнате на любезно подстеленный для него матрас. Смутно припоминал как отрывал голову от лежавшей на матрасе подушки и видел рядом на кровати спящую Лиину и её сына… Однако, хорошо запомнился ему громко-настойчивый стук в окно и печатник типографии Володя, тормошивший, а затем настойчиво тянущий его за собой. Чётко помнил Андрей одно: утро следующего дня он встретил в доме Володи-печатника, где бывал чаще, чем где-либо в райцентре.
То, что Володя-печатник «тот ещё «кадр», как говорили многие, начиняя это слово иронической интонацией, Андрей убедился скоро – чуть ли не на второй день работы в редакции. «Кадр» Володя для Андрея стал ещё «кадром» без иронии» потому, что при первом удобном случае старался встрять между ним и Линой. Едва печатник замечал, что Андрей направляется в линотипную, Володя останавливал печатную машину и бежал следом. Находил он причину и выбегал из-за станка, если видел, что Лина проходит в комнату корреспондентов или выходит на крыльцо редакции. Вначале Андрей думал, что Володя-печатник сам положил глаз на Лину-линотипистку, но при первом же совместном застолье, за бутылочкой Володиной самогонки, печатник сказал корреспонденту, что он знал Лининого мужа и хотя, тот не долго прожил в райцентре, он с ним был в приятельских отношениях, а потому считает своим долгом порадеть за честь друга. Несколько раз, Андрей был свидетелем: Володя пытался что-то говорить Лине на тему морали и верности, но та, улыбаясь, только отмахивалась. Володя был лет на пять-семь старше Андрея, и, было видно, считал себя по отношению к нему опытнее и мудрее в вопросах быта и нравственности. Володя, первым обратился к Андрею, по имени, написанному в редакционном документе – Антон (чуть позже – Антоха), чем невольно способствовал быстрой адаптации Андрея в коллективе и привыканию его к новому имени. Вслед за Володей Антоном и Антошей назвала Андрея Ольга, потом Юлия, Дима, Василий и некоторые женщины типографии, что были постарше. На Антошу с первого дня знакомства перешла и Валентина Витальевна, а вот Лина на фамильярности не решалась и звала только Антоном.
То что «кадр» и «моралист» Володя и корреспондент Антон стали почти приятелями никого в редакции и типографии не удивило. Два одиноких мужика решили скрашивать одиночество вместе и один из них, имеющий свой дом, приглашал к себе на ночлег или в баню другого жилья не имеющего, было вполне естественно и даже вызывало симпатию. Всё это было так по логике вещей, но было и нечто о чём, наверное, никто даже и не догадывался, но именно это «нечто» и сделало близкое знакомство печатника и корреспондента очень уж скорым.
Володя трижды в неделю задерживался в типографии допоздна. Это были газетные дни и, как правило, напряжённые. В рабочее время газету печатать не успевали и приходилось вечеровать. В такие дни редактор лично закрывал редакцию с центрального входа и оставлял открытой лишь типографскую дверь со двора. Андрей, вечерами обычно выстукивал на пишущей машинке очередной свой рассказ. Первая неделя его работы и первые его газетные дни заканчивались с последним стуком печатного станка, Володя закрывал на ключ типографии и заносил ключ ему. А вот в начале второй недели, когда Андрей резво строчил не рассказ, а репортаж со строительства новой фермы в райцентровской совхозе, ещё довольно рано, явно не закончив печатать, Володя заглянул к нему во флигелёк.
– Хочешь талон на водку? – спросил он, усаживая на топчан, рядом с Андреем.
– А что для этого нужно? – лишние талоны в век дефицитов нужны всем, но Андрей понимал, что просто так их никто от себя не оторвет и не отдаст.
– Нужно минут 20-30 постоять на крыльце и посмотреть, чтобы никто сюда не зашёл и не нагрянул в типографию, пока я там, – решительно сказал Володя.
– А если редактор пойдёт? – поинтересовался Андрей.
– А если Вениаминыч пойдёт, то ты так же как со всеми другими сюда идущими поступишь: забежишь, предупредишь меня, а потом уже калитку откроешь, – снова уверенно, ответил Володя и, поднявшись, кивнул Андрею на выход, понимая, что Андрей уже согласен.
Андрей вышел следом за печатником, поднялся на крыльцо типографии. Володя, подошёл к высокой калитке, убедился, что она закрыта снаружи и, перед тем, как скрыться в типографии, сказал:
– Как не надо уже будет, я выйду – скажу.
Он вышел минут через пятнадцать, протянул Андрею талон, давая понять, что тот свободен.
Андрей ушёл к себе – дописывать репортаж, а Володя, уже без охраны, ещё примерно час печатал газету.
На другой день, купив водки в единственном в селе специализированном водочном магазине, Андрей, подошёл к Володе и предложил тому заглянуть к нему во флигелёк после работы. Володя заглянул, но на предложение Андрея: выпить по стаканчику у него во флигельке, отказался и пригласил корреспондента к себе.
– У тебя тут, кроме огурцов, не хрена из жратвы нет, а я хоть от тётки, что принесу, поужинаем как надо, – прокомментировал печатник своё предложение.
Так Андрей впервые попал к Володе, в первый раз напившись в новом для себя месте, и в первый же раз ночевал не во флигельке. Володя жил в доме покойной матери, напротив тётки, по имени Лиза, подкармливающей племянника и следившей за сохранностью дома и имущества. Во дворе Володиного дома была баня, и когда Володя приглашал Андрея попариться и, тот поддавал пару на каменку и забирался на полог, то воспоминания о бане в приозёрном посёлке и Марине умело парившей его двумя вениками сразу, словно переменные потоки горячей и холодной воды выливались на него. Баня Володи, в отличие от приозёровской много пару не давала, да и Володя был не большим любителем парилки, а потому Андрей хлестал себя веничком сам, предаваясь воспоминаниям и мечтаниям. Думы же и мечты его были больше с горчинкой. Не дня и, казалось, даже не одного часа не было, что бы он не думал о своём будущем. Если точнее, то своё ближайшее будущее он представлял смутно, с ужасом осознавая, что всё больше и больше входит в новую роль корреспондента Антона Костровского и привыкает к новым людям, а люди привыкают к нему. Почему судьба привела его на этом этапе жизни в это село и в эту редакцию? Почему именно в определённый кем-то час, в нужную минуту он предстал перед Владимиром Вениаминовичем Ерохиным, с первого взгляда поверившим в него? Наверняка не неслучайно и наверняка для новых испытаний. И он мысленно к испытаниям себя готовил. Вещи из сумки старался все не вытаскивать и держать саму сумку наготове, в случае чего: раз – и в путь-дорожку. Иногда Андрей думал, что, будь его воля, он бы ни в какую уже путь-дорожку не стремился, а взял бы да и остался жить здесь. Привёз бы сюда Саньку, а может быть и мать, чтобы жила не далеко от сестры. Конечно же, он бы вернул себе своё настоящее имя... Имя надо возвращать, игра начинает затягиваться. Но как это сделать? Как выкрутиться ему теперь? Признаться во лжи… А в какой собственно лжи? Он подписал однажды материал псевдонимом, а подпись посчитали его настоящим именем и оформили на это имя приказ… В чём же его-то вина? Выходит ни в чём… Но, ведь он мог остановить редактора, сказать ему настоящее имя, но не остановил, не сказал… Всё так как-то даже непроизвольно запуталось и продолжает запутываться… В сентябре надо будет либо предъявить редактору документы либо…
В сентябре должно всё раскрыться. А если раскроется, то как он потом посмотрит в глаза Вениаминычу, Володе, Ольге, Лине? А если возьмёт и не посмотрит, а просто уедет, как будто за документами, и не вернётся. Скорее всего, так и будет. Но что они, а ещё Юлия, Дима, Василий и все остальные подумают о нём? А какое ему дело? Пусть думают, что хотят. От таких мыслей Андрею было не по себе и хотелось выпить и забыться. И он шёл к Володе.
В ближайший выходной, после первой ночёвки у него Андрея, Володя затопил баню и пригласил нового приятеля.
– Давай-ка жахнем с тобой по рюмочке, – предложил хозяин гостю, закрыв за ним ворота на засов, а дверь в сенях на крючок, – Разговор интересный есть.
Они «жахнули» по рюмочке из уже початой бутылки водки и Володя, видимо хлебнувший граммов сто пятьдесят до прихода Андрея, достал из-за печки два свёрнутых в трубочку и вложенных один в один бумажных листа. Убрав со стола бутылку, он развернул листы, как полководец разворачивают карту, разрабатывая тактику и стратегию предстоящего боя. Листы эти тоже в определённой мере имели тактическое и даже стратегическое значения. Ибо были они талонами на водку и сахар.
– Я вижу: тебе доверять можно, – сказал Володя, глядя Андрею в глаза. И хотя говорил он вроде бы уверенно, Андрей почувствовал в интонации нотки волнения.
– Доверяй. Я сто процентов тебя сдавать не буду, но если предложишь торговать талонами у винополки, то не надейся, не стану, – улыбнулся в глаза приятелю Андрей.
– Да подожди ты! – Володя оживился ещё больше, тревожные нотки в голосе пропали, – Я знал, что ты парень надёжный. Послушай меня. Талоны печатают у нас в типографии. Редактор мне не доверяет, приглашает для этого раз в месяц одну бабульку – бывшую печатницу. Они тогда выгоняют всех не только из цеха печати, но и со всей типографии, закрываются и штампуют талоны на маленькой тигельной машине. Печатают в присутствии депутата и милиционера. Это комиссия у них называется. Потом считают талоны и, согласно заявке сельсовета, выдают нужное количество, а лишние уничтожают. Заметь, печатают каждый раз на разного цвета бумаге. Редактор прячет набранный шрифт в сейф типографский, а у меня есть дубликат этого ключа. Я не собираюсь подрывать экономику района. Я достаю готовую форму и всего на пару раз включаю тигель. Пять минут делов и 10-20 талонов у меня есть. Всего-то на ящик водки. Это, при том что денюжки я-то свои плачу за бутылки. Талоны же денежной ценности не имеют. Правда, же?
– Не имеют, – согласился Андрей.
– Ага! Значит, я никакого преступления не совершаю! – Володя потёр руки и перевернул листы на другую сторону, отмеченную синими квадратными штампиками, – Другое дело, если сельсоветовский штамп подделать. Вот тут можно уже что-то предъявить…
Печатник-кустарь сделал паузу, очевидно ожидая увидеть на лице штатного корреспондента газеты удивление, но прочёл лишь любопытство.
– Я уговорил Настю-линотиписку, и она мне несколько строчек на линотипе отлила, я скрутил их изолентой – штампик получился.
– Ну, ты и жучара! – засмеялся Андрей.
– Да оно всё нормально получалось, – сверкая зрачками, продолжал Володя, – На сахар вообще проблем нет, я по десятку талонов бабулькам сбываю, за брагу в основном. А с водочными – ещё тут есть, кто мухлюет. Ещё до тебя к нам участковый приходил в редакцию, говорил, что пятьдесят почти талонов лишних насчитали и следы, скорее всего в типографии ведут, потому, что сколько они там с нашим редактором цвет бумаги не меняют, талоны лишние на какой надо идут. Но я столько и не делал. Потом выяснилось: пожарники с поддельными талонами попались. Я успокоился было, но позавчера приехал паренёк с деревни, я ему талончик отдал из новой партейки, он зашёл в магазин, а вышел оттуда с участковым. У нас же тут своя мафия есть: мама работает продавцом, а сынок участковым милиционером. Чуть, что, звоночек и милиция тут как тут. Хорошо, паренёк сообразил, не сдал меня, говорит: какой-то мужик ему талон продал. Ну, его подержали немного в ментовке и выпустили. А взял вчера настоящий талон и сравнил со своим. Оказывается, сельсовет наш немного штампик изменил: верхняя строка там теперь подчёркнута, а на моём нет…
– И что теперь? Новый штамп делать? – Андрей глянул на замолчавшего Володю, соображая: зачем он рассказал ему про талоны.
– Новый не надо, – Володя сел на стул, поставил на стол бутылку, – Надо чёрточки на каждом талоне проставить. Лезвием. Макать остриём в чернила и на талоны ставить. Я бы один справился, но мне сегодня бабке одной нужно отдать десять талонов на сахар и два на водку, в обмен на флягу с брагой. Я подумал, что один флягу не унесу, тебя брать с собой надо, а там, при тебе, всё равно талонами рассчитываться. Какой смысл скрывать?
– В общем, я с сегодняшнего дня становлюсь твоим соучастником и погружаюсь по самую ватерлинию… – произнёс Андрей, разливая водку по рюмкам.
– Что? – не понял его Володя.
– Да ничего. Я о своём, – сказал Андрей, силясь вспомнить: который уже раз, за последнее время, он совершает поступки, идущие вразрез с уголовным кодексом.
И уже, примерно через два часа, после признания печатника Володи, они шли с проштампованными талонами в другой конец села, а потом обратно, неся с собой брагу в эмалированных десятилитровых вёдрах. Баня была с брагой. Брага стояла в предбаннике, друзья выходили из парилки, черпали ковшом и жадно пили, а потом снова поддавали пару. Володя первым сошёл с дистанции, лёг в предбаннике и пил уже мелкими глотками и с остановкой, а Андрей держался часа два.
Баня повторялась еженедельно, а то по два раза в неделю. И неуклонно приближался и, наконец, подошёл сентябрь, прекративший и бани, и выпивки, работу Андрея в редакции, заставивший его срочно отправиться в новый путь. И снова Небесный Игрок переставил фигурки, и снова судьба Андрея сделала вираж и какой! Крутой, оторвав его, от, казалось уже, насиженного им места. Оторвав с корнем, с мясом, по живому.
Первого сентября Андрей готовился к разговору с редактором и редактор, действительно за час до начала рабочего дня постучался во флигелёк.
– Что у тебя там? – спросил Вениаминыч, переступая порог с лицом, напоминавшим солнышко на закате, показывая на подоконник и трёхлитровую банку на нём.
– Вода… – ответил Андрей нерешительно.
Владимир Вениаминович же, наоборот, очень решительно прошёл к окну, взял банку и отпил приличное количество жидкости.
– Живёшь в деревне и не можешь редактору самогонки привезти… – посетовал он, поставив банку обратно и, не говоря больше ничего, вышел.
В течение дня, редактор ещё дважды проходил мимо Андрея, но на разговор так и не позвал. Судьба Андрея, тем не менее решилась без него и в тот же день, а вернее вечер. А если точнее – ближе к ночи. Часов в семь вечера Андрей закрыв флигелёк, пошёл к Володе. День был не газетный, и Володя ушёл с работы раньше. Володя сидел на скамейке возле ворот дома не один, а в компании двух молодых парней и совсем юной девчушки. Между ними стояла, отпитая примерно наполовину трёхлитровая банка с бражкой. Володя представил молодым людям Андрея, те, в ответ, назвали свои имена, которые Андрей тут же забыл, ибо, почти сразу выпил один за другим два стакана крепкого напитка и в голове у него зашумело. После третьего причастия ему стало совсем хорошо, он о чём-то восторженно заговорил с Володей и не заметил, как девчушка и парни ушли. Когда банка была допита, и Володя намекнул на добавку, уже захмелевший Андрей, стал отказываться, нацеливаясь пойти в редакцию, пояснив приятелю, что ему завтра надо быть на работе свежее только что сорванного с грядки огурчика. Володя напомнил, что ему тоже завтра на работу. Однако, Андрей на уговоры не поддался, протянул руку Володе для прощания, намериваясь сейчас же уйти, но Володя руку его отстранил.
– Я… это… Я туда молодняков ночевать направил…– сказал виновато Володя.
– Куда? – не сразу понял Андрей.
– К тебе во флигелёк. Думал ты у меня останешься, а они пусть там…
– Да ты чё? Мне Вениаминыч строго запретил кого-то дуда приводить! – возмутился Андрей, – Мой брат из деревни приезжал, так я его только на пять минут туда завёл… И всё! Там же краска, газеты, а они закурят, спалят домик! Ты, чё, дружбан? Их трое, а топчан там один…
– Да поместятся, как-нибудь, – не смело оправдывался Володя, – Это с материной деревни ребята, я им несколько раз талоны давал…
– Ну и оставил бы их у себя, если им ночевать негде! – продолжал возмущаться Андрей.
– Они молодые, им скакать всю ночь надо. Это или мне из дому уходить или…
– Да в баню бы их отправил ночевать и всё! Не флигель же в бордель превращать!
Андрей от возмущения махал руками, плевался, подбоченивался, не находя больше слов. Тяжело вздохнув, он сунул руку в карман брюк и нащупал ключ.
– Стоп! – осенило его, – ключ-то у меня! Как они во флигель попадут?
– Я им свой ключ дал. У меня есть. Я сделал дубликат ещё до тебя, когда там фотокорреспондент один жил… Линка к нему бегала, а я не давал ей в грех впасть…
– Да ну вас!.. – махнул Андрей, – Собирайся, пошли со мной! Забирай своих молодняков или отправляй их сюда, а сам у меня останешься. На полу, на газетах поспишь, газетами укроешься.
– Подожди, – сказал спокойно Володя, – Сейчас пойдём… Я ещё в баночку бражки налью, с собой возьмём.
Володя потянул Андрея в дом, налил в банку браги, выпил ещё стаканчик и предложил Андрею. Андрей выпил, и приятели пошли к редакции. Чувство тревоги и гнев возмущения напавших было на Андрея, стали затихать и, наверное, бы затихли за очередным стаканчиком браги во флигельке, но затихли, а наслоились на новое, более острое чувство. Чувство это возникло, когда приятели стали подходить к редакции и набрало силу, едва они вошли во двор. Несмотря на то, что на улице темнело, они ещё издали увидели у забора мотоцикл «Урал» участкового Тараскина. Во дворе слышались разговоры. Двери флигелька были открыты, а у крыльца рядом с Тараскиным стояла заведующая, расположенной рядом с редакцией гостиницы. Ещё двоих незнакомых мужчин ходили во глубине двора.
– Вот и они! – увидев их, воскликнула заведующая гостиницей.
Андрей с Володей застыли у калитки.
– Проходите, проходите, мы вас ждём! – пригласил участковый, – Вы кто будите?
– Я… Я живу здесь…– промямли Андрей. Упавший на него страх сковал его движения.
– Хорошо. Документы есть?
– Есть, но… Паспорт у меня в деревне… – Андрей медленно подходил к двери флигеля, за ним Володя.
– А что здесь произошло? Вы в курсе? – подступил к ним ближе майор Тараскин.
– Да мы только пришли… У меня были… – попробовал вступить в разговор Володя.
– Тебя пока не спрашиваю, – оборвал его участковый, глядя на Андрей, – Так, что тут было?
– Я… Я закрыл флигель и пошёл к нему… – Андрей показал на Володю.
– Давно пошёл?
– Да часа три уже назад…
– Ключи никому не давал?
Андрей посмотрел на Володю, потом сунул руку в карман брюк, достал ключ и протянул участковому.
– Вот ключ… Мой…
– А чё тут?... – спросил Володя.
– Человека убивали, вот, что! Пока вы, друзья где-то гуляли…– проговорил Тараскин.
– Девчонка в окно нагишом выскочила, раму сломала, стёкла разбила… Вся в крови и в стёклах, ко мне в гостиницу ворвалась…– сказала заведующая гостиницы, – Я вызвала скорую и участковому позвонила. Тут ещё парнишку видели, через забор перелезал…
– Так, иди сюда, – сказал участковый Андрею, – Зайти в домик и посмотри: ничего там не пропало.
Андрей загляну в освещенный лампочкой флигель. Окно его было разбито, поломанные переплёты, осколки стекла лежали на полу и топчане. Пол, стёкла, подоконник, и банки с красками были в каплях крови. Постель на топчане сбита, на табуретке в углу бутылка с недопитой брагой, стакан, сало и хлеб на газетке.
– Вроде ничего…– посмотрев на участкового, сказал Андрей.
– Бутылка твоя? – спросил Тараскин.
– Нет…
– Коля, – позвал участковый одного из мужиков, – Бутылку возьми аккуратненько – будем отпечаточки смотреть… И стаканчик прихвати…
– Стаканчик мой… – сказал Андрей.
– Ничего, разберёмся. Потом вернём…
Участковый Тараскин сделал несколько записей в свою общую тетрадь.
– Значит так, слушай сюда, – обратился он к Андрею, – сейчас бери, кое-что из своих вещей и иди ночевать к нему, – он показал на Володю, – здесь ничего трогать не будем. Дверь закроешь, а утром, к восьми ноль-ноль вы оба, с документами ко мне в отделение. Я вызову редактора, пока ничего ему звонить не буду, пусть поспит спокойно ночку. А завтра сюда придёт следователь. Понятно вам?
– Понятно, – сказал Андрей, забирая свою, всегда готовую к походу, сумку с вещами, – Только вот, замка нигде нет… Как закрывать?
– Ну, без замка закрывай. Я попрошу дежурных милиционеров, они подскочат ночью, посмотрят здесь, – участковый сам выключил свет во флигеле, дождался, пока Андрей закроет дверь и, сопровождая приятелей, заведующую гостиницей и двух мужиков (как понял Андрей милиционеров в гражданском), вышел последним из ограды редакции.
– Жду вас утром… – напомнил Тараскин за оградой.
Страх напавший на Андрея немного отступил, но не уходил совсем. Он был близок к разоблачению, он стоял рядом с угрозой быть задержанным милицией и посаженным, в лучшем случае в изолятор временного содержания, а в худшем. Сегодня пронесло, а завтра уже не получится. Завтра он ждать не будет. Завтра он уедет утренним автобусом. Самым ранним, в областной центр.
– Ты, прости, братан, я не думал, что эти малолетки такие дурные, – сказал виновато Володя, когда они пришли к нему, – Они, видать, напились и к девке приставать стали…
– А чё они стали-то? Они же с одной деревни, как ты говорил…– Андрей старался быть спокойным и не винить Володю. Что должно было случится – случилось. Время его пребывания здесь отсчитывало последние часы.
– Это парни с деревни нашей, а девчонка я не знаю откуда. Где они её подцепили?
– Ладно, – сказал Андрей, – Поставь будильник на пять часов. Спать будем…
– А зачем на пять? – удивился Володя, – Ты чё задумал?
– Поеду я шестичасовым автобусом…
– Да ты, чё? Не сходи с ума. Тебя никто не подозревает даже. Допросят завтра и всё, а то, что малолетки во флигеле были, так это я на себя возьму и перед Вениаминычем отвечу… Так, что не дури…
– Нет, Вова, нельзя мне в милицию… – Андрей присел на кровать, – Заметут меня. У меня документов-то никаких нет. Редактор меня под честное слово принял. Не хочу его подставлять… Ты пойдёшь утром и скажешь, что я поехал в деревню за паспортом. Они пока там туда-сюда, я уже далеко буду…
– Далеко не уйдёшь, – возразил Володя, наливая себе браги, – Если надо, то они сообщат по пути следования автобуса всем ментам и тебя с автобуса снимут.
– Откуда они будут знать на каком я автобусе поехал, если ты не скажешь… А, потом, не такой уж я и грозный преступник, чтобы из-за меня всю областную милицию поднимать. Сам же говоришь, что меня ни в чём не подозревают…
– Ну как хочешь, – перестал спорить Володя. Было видно: слова Андрея задели его самолюбие, – Только не ходи утром на автостанцию, иди к заправке, утром народу мало в автобусе бывает и он подбирает всех по пути.
Андрей не заснул ни на минуту. Звонка на будильнике ждать не стал. Встал раньше пяти, умылся, толкнул спавшего крепко после выпитой браги Володю.
– Ну, я пошёл…– сказал он.
– Давай, – Володя присел, пожал Андрею руку, – Жалко, что всё так… Ты пиши…
Андрей кивнул и вышел. Автобус подобрал его и ещё одного пассажира на автозаправке. Кроме них в салоне было около десятка пассажиров. Андрей купил билет у водителя до областного центра, но, когда автобус сделал остановку на паромной переправе, вспомнив предупреждение Володи о возможном его перехвате милицией на пути следования, вышел, решив добираться паромом. Через два часа он был уже на другом берегу искусственного моря, а ещё через полтора – на станции, где и купил билет на проходящий поезд. В областной центр он добрался, когда рейсовый автобус был ещё на полпути. Выиграл во времени, хотя понёс незапланированные траты.

Андрей поехал к Никифору. За два месяца он отправил другу одно письмо и одно получил в ответ, на деревенский адрес. Письмо привозил ему Олег. Коля-Никифор писал, что рад удачному трудоустройству Андрея и, если всё будет в норме, то он обязательно выберется, приедет погостить, ну, а если же возникнут проблемы, то он ждёт его, как и договаривались, в сентябре.
И вот сентябрь набрал ход, и у Андрея появились проблемы. Как оказалось не только у него. У Никифора тоже. Его сын и невестка попали в серьёзную автомобильную аварию и на момент появления Андрея у друга, они вторую неделю с травмами рук и ног находились больнице. Коля-Никифор сильно переживал, вся забота о внучке была теперь только на нём.
– Как назло, Андрюха, всё получается. Не смог я к тебе в райские озёровские места приехать, когда ты там жил, не было времени побывать у тебя в блаженных краях на искусственном море, не смогу и теперь, вместе с тобой открыть новый для себя мир – отправиться в хадж к нашему общему другу славянину Константину.
– К Константину!?
– Да, к нашему общему другу по невольным годам. Он мне письмо год назад прислал и пригласил в гости. Он тут, не так далеко обосновался теперь со своей общиной, в Западной Сибири, в краю, что они Беловодьем называют. Он тебе привет передавал и пригласил нас обоих. Я тебя летом не стал сбивать, думал вместе поедем. А вот видишь как… Мы бы за день-полтора до него бы добрались. Адрес есть. Теперь придётся тебе одному…
– А что я там буду делать? – спросил Андрей, – Константин – человек своеобразный, конечно, упёртый в своём деле. Конечно, интересно было бы у него погостить, но погрузиться в его мир, жить в общине, я пока не готов…
– Вот именно – погостить! – воскликнул Никифор, – Погрузиться, но не с головой. Тебе, как писателю, погрузиться чуток не помешает. Даже надо, обязательно! Тем более, сейчас у тебя выбор не велик. Поезжай, развейся, а там прямая или кривая куда ни будь всё равно выведет…
Андрею нечего было возразить другу. Он снова переночевал у Никифора в его маленькой комнатке, куда снова прибегала внучка Яночка, с интересом глядела на Андрея и просила дедушку Колю почитать ей книжку. И снова Коля-Никифор провожал Андрея, теперь уже на железнодорожный вокзал, где тоже было кафе и были традиционные позы.

И снова поехал Андрей в другую жизнь, в другие, неведомые ещё ему места Родины. А время, как бы сжатое, до того и идущее не так торопливо, вдруг разжало свою пружину, а может Небесный Игрок, подкрутил вперёд стрелки…
Время полетело с какой-то новой для Андрея скоростью. Рассветы замелькали калейдоскопом, дни побежали, как свора гончих. Вечера, правда, иногда словно застывали, словно давали возможность поразмыслить, оценить происходящее. А ночи… Ночи, будто бы играли с ним: то летели едва заметным потоком, то растягивались на неторопливые часы, на продолжительные минуты, на долгие мгновения…
Память сохранила только избранное.
Золотой, багряный, хрустальный тёплый осенний день на незнакомой станции, где его встречал бородатый мужик с волосами до плеч, в котором он с трудом узнал Константина. Долгие, приятные, познавательные разговоры с Константином и его друзьями из общины. Конечно же, баня по-чёрному! Протопленная как надо, выстоявшаяся. Её Андрею не забыть до конца жизни! Как не забыть в целом его погружения в славянский мир. Именно погружение, ибо, жить в том мире Андрей действительно был не готов. Многое он принимал как игру, не предавая большого значения обычаям и словам. Это понимал и Константин и не настаивал. «Родовая память твоя, до селе дремавшая, всё равно теперь проснулась, зашевелилась и общение с нами, обязательно отложит отпечаток на многие твои поступки…», – говорил он. Ближе к ноябрю, Константин отвёз гостя в районный центр, определил на постой к пожилой женщине по имени Прасковья, а Андрей, согласно продуманному им плану, пока не дающему сбоя, устроился в редакцию местной газеты. Временно, с испытательным сроком, под настоящим своим именем. Немногословная Прасковья кормила постояльца такими борщами, щами и супами каких он в жизни не до того не едал и какие могли сравниться по вкусу разве, что с бабушкиными пельмешками. Там, у Прасковьи за поеданием борща и увидела его однажды лёгкая как пушинка Маргаритка. Маргаритка интересовалась славянской культурой, была дальней родственницей Прасковьи и через неё общалась с людьми старой веры. С первого взгляда она напомнила Андрею Марину. Не внешностью, а поведением: манерой быстро знакомится и быстро принимать решения. Маргаритка, как и Марина, работала «в культуре» – в районном ДК, пела в фольклорной группе, читала стихи местных поэтов на местном радио и была увлекающимся человеком. Очень увлекающимся. Прасковья познакомила её с Андреем, посадила рядом, налила борща и, оставив ненадолго, ушла по своим делам. Этого недолго времени оказалось достаточно для того, чтобы они вместе встали из-за стола и вместе вышли из дому. Вернулись они тоже вместе, но уже на другой день и только для того чтобы забрать вещи Андрея и перенести их через улицу, в дом Маргаритки.
Полгода жизни с Маргариткой промелькнули, как мгновение. В её квартире с двумя роялями, баяном, музыкальным центром и несколькими магнитофонами, музыка и песни звучали, едва ли не круглосуточно. Соседи, хорошо знали её привычки и смирились с «беспокойной музыкантшей». Смирился и Андрей с тем, что в доме всегда играла музыка, с раннего утра и до полуночи заходили разные люди репетировали, говорили о концертах прошлых и будущих. Андрей всё больше и больше находил общего у Маргаритки с Мариной. Он не удивлялся: уже давно был уверен, что все люди распределены на Земле по категориям, их душевные порывы вырываются в определённую плоскость, соединяются на определённой эфирной волне с другими порывами других людских душ и притягивают друг к другу людей, порой внешне, кажется, совсем не похожих и разных. И он, и Марина, и Маргаритка, и Никифор, и, наверное, Володя-печатник и Оля-секретарша, и даже редактор Костыля, видимо выплёскивали свои порывы на одной волне, а потому и встретились в своё время и сблизились. С Маргариткой, без сомнения, Андрей точно был на одной волне. Все полгода у них были бархатные отношения, полное понимание, и ни одной ссоры. Она даже заставила Андрея сделать, то, что он никогда до того не делал: спеть публично. И хотя эта публичность не выходила из-за пределов Маргариткиной квартиры, но человек десять-двенадцать стали свидетелями, как Андрей и Маргаритка пели под музыку: «Мы эхо, мы долгое эхо друг друга…». Дважды они ездили в общину Константина, участвовали в славянских обрядах, очищались у огня, прыгая через костёр.
Расставание их не было стремительным, но оно случилось. Видимо небесный игрок вновь решил переставить фигуры. Дважды подписав Андрею приказ о временном приёме на работу, местный редактор в третий раз сделать это не решился, и Андрей поехал в соседний район, куда его давно звал тамошний заместитель редактора и, где местная газета напечатала несколько его рассказов. Андрей бы ещё раньше уехал туда, там коллектив редакции был интереснее, при редакции работал литературный клуб, но Маргаритка…
Естественно, популярная в районе она не хотела ничего менять в своей жизни, тем более местожительство. На удивление она спокойно отнеслась к сообщению Андрея:
– Ничего страшного. Будем немного реже видеться. Ты по выходным будешь приезжать сюда, а в будни к тебе на гастроли.
И первое время Андрей действительно каждый выходной ездил к Маргаритке, а один раз она со своей группой, приезжала с концертом к нему в райцентр. Но, видимо порывы души взаимодействуют на одной волне и лишь на малом расстоянии, а на большом, не достигая друг друга, медленно затухают. За последующие полгода, порывы их были всё реже, а встречи становились холоднее. Однажды Маргаритка позвонила ему посреди недели и попросила пока к ней не приезжать. «Надо кое-что мне осмыслить. Я тебе позвоню…». Он ждал звонка, но она не позвонила.
В другом райцентре Андрей жил на квартире матери заместителя редактора по имени Сергей Александрович. Александрыч был его ровесником, всячески поддерживал литературную жизнь в районе и практически руководил газетой. Редактор давал ему «зелёный свет», потому как часто болел или того хуже: уходил на неделю-две в запой. Трижды Сергей Александрович принимал Андрея на работу с трёхмесячным испытательным сроком, каждый раз качая при этом головой и приговаривая: «Надо, надо, как-то Андрей Николаевич, заканчивать нам с твоей нелегальщиной… Не то, чую, влетит нам всем…». Видимо причитания его были услышаны и Небесный Игрок, вновь передвинул фигуры…
В конце марта в редакцию пришло сообщение, что краевой Дом литераторов проводит семинар по прозе и поэзии среди литературных объединений городов и районов. И Андрей вместе с одарённым, но безработным, молодым, но уже женатым поэтом Вадимом был отправлен Александрычем представлять их литературный клуб. Начинавшаяся восторженно, плодотворно продолжившаяся их поездка закончилась для обоих не совсем хорошо, а для Андрея, плачевно. Познакомившись с интересными литераторами, настоящими писателями, набрав материала для газеты и вручив свои опусы для публикаций в коллективном сборнике, они приняли участие в коллективной попойке, изрядно поддали и, вместо того, чтобы прилечь и поспать до утра, в гостинице Дома литераторов, во втором часу ночи вызвали такси и поехали на вокзал, чтобы сесть на утренний поезд. Несколько новых друзей-литераторов вызвались их провожать. По пути литераторы купили у таксиста водки, добавили на старые дрожжи и начали горланить песни прямо в зале ожидания вокзала. Но спевку провести им не дал наряд милиции, доставивший всех писателей и поэтов в вытрезвитель. Писатели и поэты возмущались, кричали, что непременно должны уехать на поезде в 5-39 им пообещали, что уедут непременно, но раздели и рассадили по камерам. Милиционеры сдержали слово, в начале шестого всех подняли, дали возможность одеться и стали выводить по одному к дежурному офицеру. Офицер шустро записывал паспортные данные, домашний адрес и место работы, а затем отпускал. Он отпустил всех, кроме Андрея. Паспорта у него не было, назвать другое имя и фамилию было бесполезно, друзья выкрикивали его по настоящей фамилии. Дежурный офицер сделал запрос и через 15 минут, со словами: «Ой, дорогой! А тебя сразу два райотдела из одной области в розыск по всему Союзу объявили. Попался птенчик», снова закрыл его в камере. На этот раз одного.
Утром за Андреем приехали из спецприёмника. Почти месяц он пробыл среди людей, чьи личности устанавливали, а потом за ним приехали двое из районного центра, где жил при редакции во флигеле. В одном из них он узнал, человека, что был с участковым Тараскиным, во дворе редакции, когда молодячка сиганула от своих дружков в закрытое окно флигеля. Андрея приезжие приняли под роспись, надели на него наручники и повезли сначала в такси, а потом на поезде, и автобусе обратно в то место, где жили редактор Ерохин, Юлия и Дмитрий, Оля, Лина, Володя-печатник и другие. Путешествие заняло почти двое суток. В поезде, на вокзалах и автобусе Андрей спал и сидел пристёгнутый наручниками к полкам и сидениям и проходящие мимо и сидящие рядом смотрели на него как на отпетого преступника. А он всё дорогу думал: за что ему такая честь, и что собираются предъявить ему в вину: причастность к делу по молодячке или содействию в изготовлении и сбыту фальшивых талонов. Но ему сразу ничего не предъявили. Даже следователя. Заместитель начальника райотдела милиции, объявил, что согласно закону, они имеют право, на время следствия, держать его под арестом до трёх месяцев в следственном изоляторе и на другой день его отправили по этапу в областную тюрьму. Это было уже серьёзно. Снова ясно вспомнилось всё, что казалось уже забыто. Всё снова было наяву: камера, нары, решётка, тюремный жаргон, толстые стены. По толстым, почти двухметровым стенам, перестукивались круглосуточно, их долбили и пробивали припрятанными трубами, дыры маскировали и запускали по ним «коней». Это он запомнил очень хорошо. Как и лица бедолаг, томившихся и ожидающих своей участи. Запомнил хорошо и один из многих тюремных дней. А именно, 9 мая, День Победы, когда пьяные охранники-дубаки вывели их всех из камеры в коридор, построили в колонну по одному и заставили бежать с одного конца длинного коридора в другой, подгоняя отстающих резиновыми дубинками. Так резвились ребята в светлый для страны день. За полтора тюремных месяца Андрей передумал о многом и, не было, наверное, дня, чтобы не молил он силы небесные, Небесного игрока, передвинуть так фигуры, чтобы не лишать его больше свободы. Ведь жизнь так коротка, а сделать ему надо очень много. Стать хотя бы писателем и написать роман века. Услышал ли Небесный Игрок его молитвы или знал он уже заранее, что будет, но натянутые путы на руках Андрея, вдруг ослабли. Его вызвали на этап, привезли обратно в райцентр и показали молодому следователю. С первого взгляда на допросе Андрей понял, что у молодого лейтенанта ничего на него нет. Он без особого успеха попытался сбить с толку Андрея и признаться в том, что он не делал. Речь шла о деле малолеток во флигеле. Как понял Андрей: парни были ещё в бегах, девчонка фамилий их не знала, а может и знала, но не говорила. Во всяком случае, про то, что Володя-печатник угощал их брагой, она не сказала, потому как Володя был «не при делах» и тоже никого не сдал, потому, что был в стороне. Андрей это понял и рассказал лейтенанту: как и при каких обстоятельствах он узнал о том, что во флигеле произошли события к которым он не имеет никого отношения.
– А зачем вы незнакомым людям ключи от флигеля отдали? – спросил лейтенант скучающим голосом.
– А я их никому не давал. Я их по первому требования участковому предъявил.
– А зачем тогда побежали, не пришли к следователю на другой день.
– А не захотел, чтобы вы в моей жизни копались, взял и побежал.
– Потому, что за вами ещё дело числилось, тянулось с родного города? Так?
– С родного города тянулось только, то, что перестал ходить на отметку в милицию. Свободы захотел.
– А ели мы вас им передадим?
– Да передавайте, хоть за ваш счёт домой съезжу. Давно не был.
Андрей предполагал, что следователь спросит его: почему он жил под вымышленной фамилией, но он не спросил. Через три дня Андрея выпустили под подписку о невыезде, а ещё через неделю выдали новый паспорт.
В редакцию Андрей не ходил, ожидая исход дела. Ездил к братьям в деревню, жил у Володи и, хотел он этого или нет, но в маленьком населённом пункте нельзя было ходить среди белого дня по улицам и не встретиться со знакомыми. И Андрей встретился и с Ольгой, и с Линой, и с Юлией и Димой. А Владимир Вениаминыч сам пришёл к Володе домой и коротко спросил: «Зачем обманываешь?». «Но вы бы узнав, что я судим, не приняли бы на работу?», – отреагировал Андрей. «Принял бы! – воскликнул редактор, – Сказал бы тихонько мне, и я бы принял! Не таких ещё принимал!». Что хотел сказать бывший милиционер, произнося про «не таких ещё», Андрей выяснять не стал, а задал ещё вопрос, лобовой: «А сейчас примите?». Здоровенный мужик, с большими лопатными руками, был срезан напрочь. Он закашлялся, тяжело задышал: «Я бы принял… Вакансия есть… Володя вот знает… Но я обещал одному парню, он приехать вот-вот должен…». «Понятно, понятно…», – подбодрил его Андрей. Ему было естественно и понятно переменившееся отношение к нему всех остальных работников редакции и типографии. Некоторые старались не общаться с ним, другие многозначительно улыбались. Казалось только Володя и Василий были с ним естественны, как и раньше. Юлия многозначительно улыбалась, ничего не говоря, Оля и Лина… Видимо, порывы души действительно находят друг друга только вблизи.
Всё, что окружало здесь Андрея, теперь представлялось ему далёким прошлым. И Ольга, и Лина, и Вениаминыч, и даже Володя. Оля родила ещё одну девочку, Лина дождалась мужа, Юля и Дима после нескольких лет раздумий, зарегистрировали свои отношения, а Василий приболел и перестал ходить в тайгу «на марала». Многое, что изменилось в жизни знакомых Андрею людей за его отсутствие, изменился и он. Теперь его душа рвалась туда, откуда его привезли – в Западную Сибирь, к литературному клубу, к Алексанровичу, которому он теперь мог предъявить документы. Он ещё надеялся наладить отношения с Маргариткой, перевезти её туда, привезти Саньку. Он мечтал о том, дне, когда ему разрешат, наконец, уехать и молил об этом Небесного Игрока. Но Небесный Игрок не торопился делать следующий ход. Небесный Игрок выжидал, когда душа Андрея истомиться, истоскуется и потянет его в новые дали. Уставший же путешествовать Андрей не давал душе своей сразу опустошить всю чашу и пил тоску глотками. Медленно опускал вожжи и Небесный Игрок. В то время, когда прокурорша и следователь думали-гадали: быть Андрею дальше на воле или жить в неволе, определялась и судьба района. Огромную территорию, разделённую водохранилищем и паромной переправой, в области решили поделить на две административные. Решение стали осуществлять с создания новой администрации, новых районных служб и новой газеты. Делавший первый номер новой газеты с популярным названием «Нива», новый редактор обратился в типографию газеты старой, где Володя и сосватал ему в корреспонденты Андрея. Новый редактор оказался, как и все попадавшиеся на пути Андрея человеком решительным, звали его, как и всех остальных в области Андреевых редакторов, Владимиром, а по отчеству Константиновичем. Владимир Константинович в тот же вечер увёз своего корреспондента на своём мотоцикле на другую сторону водохранилища и поселил на летней кухне. На другой день он нашёл ему место для проживания (у бабульки-сторожихи) и оформил на работу. Больше месяца Андрей, будучи единственным корреспондентом, строчил материалы на разные темы и ездил получать газету на другую сторону залива из рук печатника Володи. Дважды за это время он побывал у братьев, но встречи эти были мимолётны и даже не заканчивались ночёвкой. Все были заняты своими делами.
А очередное лето проходило свою середину, баловало хорошими деньками, морило жарой, освежало дождями. Лето уже догорало, когда Андрею сообщили, что дело его закрыто, что потерпевшая сама совершила преступление, осуждена и отбывает срок, где-то во Владимирской губернии. Отпуская Андрея на все четыре стороны, следователь строго предупредил, что по прибытию на новое место, он обязательно должен будет сразу же сообщить ему свой точный адрес. Андрей подписал необходимые бумаги, уговорил редактора выдать ему в тот же день расчёт, рассчитался с домохозяйкой и, ближе к полуночи, уже ехал в поезде дальнего следования из Восточной Сибири в Западную. Родной город и родную станцию, он проехал под утро. Вглядывался в очертания знакомых зданий и новостройки и думал, что при первой же возможности, он обязательно приедет сюда.
Но минуло более года, прежде чем задумка его свершилась. Больше года он работал в редакции, где уже редактором был Сергей Александрович. Время это можно было назвать плодотворным. Он написал несколько хороших очерков, опубликовал пять новых рассказов, но всё равно испытывал творческую тоску. Понимал, что здесь, в глубинке, его литературные потуги не могут быть оценены по достоинству. Попытки же прорваться в краевой литературный журнал, ни к чему не приводили. Письменные послания оставались без ответа. Московские издания, куда он посылал рассказы, тоже отмалчивались. Один рассказ его приняли в газете «Сельская жизнь», но подали как очерк, напечатали с обработкой и подрезкой. Удивительно, но когда у Андрея не было документов, и он держался за место в газете, работа корреспондента казалось ему интересной и полезной, но в первое же полугодие его легальной жизни, всё что он пытался делать, о чём не писал, казалось ему обыденным, неинтересным, а, главное никому не нужным. Менялось время, менялась страна, менялась пресса. Облегчённые материалы, порой нелепые и даже безграмотные стали появляться и в районной прессе. Принципиальный Александрыч пытался противостоять напору, но часто меняющееся в управлении начальство, было постоянно в одном: пускало многое на самотёк и принципиальных не любило. С Маргариткой они больше не были. Даже не встречались. Андрей несколько раз звонил ей, напрашивался в гости, но она отшучивалась и тактично отказывала. С другими дамами в райцентре у Андрея отношения не складывались. Как-то во время командировки в дальний посёлок познакомился он с одной симпатичной учительницей. Андрей заметил, что он тоже вызвал интерес у девушки по имени Света. Попросил разрешения позвонить, Света не отказала. Несколько раз Андрей звонил, но разговоры были короткими, сбивчивыми. Недели через две после их знакомства в редакцию пришло письмо на его имя. Светлана писала, что он ей очень нравиться, но быть им вместе не суждено: она очень больна и уже не поправится. Он не поверил, собрался было ехать, но немного остыв, решил проконсультироваться у приятеля-врача. Тот навёл справки и подтвердил: у симпатичной учительницы не поддающееся лечению онкологическое заболевание.
Известие это опустошило Андрея. Два дня он ходил сам не свой, а потом написал заявление об уходе. Александрыч уговаривать его не стал, сказал лишь: «Надумаешь, приезжай, приму…» и отпустил с миром.

И вот Андрей, почти пятилетку спустя, ехал домой. Ехал, спокойно без опаски. Он уже не был похож на тогдашнего испуганного молодого человека, с опаской смотревшего на каждого милиционера. Самостоятельная жизнь в дали от дома, от матери и сына изменила его поступки и мысли. Поступки и мысли, наверное, изменила его и встреча с общиной Константина. Мог ли он предположить тогда, приехав к «приятелю по неволе №2», как мысленно называл Андрей Константина, что задержится в Западной Сибири на целых четыре года? Естественно не считая подконвойного отъезда «по делу о флигеле и резвой молодухе».
Как и тогда, он ехал на поезде дальнего следования, золотыми деньками сентября, но теперь в обратном направлении.
И вот, наконец, за окном поплыли на него очертания родного города: мостик через речку, дома-пятиэтажки, контейнерная станция и такой знакомый и много раз снившийся ему вокзал…

8.
Такой родной и много раз снившийся ему вокзал родного города выплыл прямо перед ним.
Поезд остановился, и Андрей шагнул на перрон. Впервые он так долго не был в родном городе. Почти пять лет не видел он мать и сына. Андрей хотел было пройти через вокзал, открыть знакомую ему тугую дверь, мимо ресторана, зала ожидания, но передумал (ещё успею!) и решил поспешить скорее к матери и Саньке. Тем временем из двери вокзала выскочил полный человек в плаще и шляпе с маленьким чемоданом.
– Куда идёт этот поезд? – спросил он, едва не столкнувшись с Андреем.
Лицо толстяка показалось Андрею знакомым. Он наверняка раньше встречал его и встречал часто. Да это же…
«Стёпа!?», – хотел сказать, спросить Андрей, остановившись, но не решился. Человеку похожему на Стёпу, лицо Андрея тоже видимо показалось знакомым, он застыл с открытым ртом, собираясь видимо что-то сказать, но появившаяся за ним женщина заторопила: «Быстрее! Быстрее! Наш поезд!». Толстяк встрепенулся, и побежал к вагонам. Андрей проводил его взглядом. Что теперь связывало их, когда-то приятелей живших рядом, а сейчас, в принципе, уже незнакомых людей? Смутное воспоминание из робкого детства? А было ли наяву оно, детство, и были ли, жили ли в нём именно они: Андрей и Стёпа? А может это были и не они современные, а другие двое, те два мальчика, что так и живут сейчас там в середине шестидесятых годов двадцатого века? Живут в своём маленьком дворе, своего маленького деревянного города, бегают с утра до вечера возле домов и играют на лужайке летом и катаются с горки на лыжах зимой, они просыпаются маленькие и счастливые с желанием скорее увидеть друг друга и каждое новое утро, и каждый новый день приносит им новые радости. А они мечтают об одном: скорее стать взрослыми…
Не торопитесь, мальчики…

Мать открыла ему дверь и обмерла. Не обошлось без валидола. Потом она и плакала и радовалась, и кормила его пельменями. Саньки дома не было, он на выходной день поехал в гости к Александре Никитовне.
«Смотри, не узнаешь мальчишку своего, – улыбаясь, говорила мать, – Десять лет ему уже нынче. Теперь в школе четвёртого класса нет, и он из третьего перешёл в пятый… Большой уже… Всё тебя ждал… Всё лето смотрел по телевизору какая погода в Западной Сибири, сколько там градусов тепла…».
После пельменей Андрей сразу пошёл к вокзаловским пятиэтажкам. Опасения его: узнает сын или нет, развеялись, едва он, заметив Саньку во дворе тёщиного дома, окликнул его. Санька сразу узнал его, подошёл.
– А ты насовсем? – спросил ребёнок.
– Как получится… – не ожидая от сына такого вопроса, растерялся Андрей.
– Значит, опять куда-то поедешь…– вздохнул Санька.
– Если и поеду. То уже ненадолго и не далеко… – сказал уже чуть спокойнее Андрей.
– А мы тут с Алёнкой тёти Ларисиной играем…– Санька показал не беленькую девочку возле песочницы.
– Ох, какая большая уже! – удивился Андрей, – А я тебе подарок хочу купить. Что бы ты хотел?
– Часы, – не раздумывая, сказал Санька, – У нас в классе некоторые мальчишки носят часы, а мне дед покупал игрушечные… А игрушечные мне зачем?
Они пошли покупать часы и выбрали те, что понравились сыну – с крупным циферблатом и широким ремешком. А потом пошли к Александре Никитовне. Там гостила и Лариса.
– А мы перепугались, – сказала Лариса, встретив их, – Алёнка говорит: Санька с дядей каким-то ушёл…
Они пили чай, Лариса расспрашивала Андрея про его путешествия.
– Значит с личной жизнью у тебя никак, – сделала вывод она, – Не выходит и не получается. Знаешь, что? Приходи ты завтра сюда часам к семи вечера, я тебя кое с кем познакомлю.
– Неужели сватать будешь? – оживился Андрей.
– Сватать не буду, не бойся, но, думаю, что если придёшь, не пожалеешь…
Вечер Андрей с Валентиной Андреевной провели в разговорах и воспоминаниях. Воспоминаниями была полна и половина ночи для Андрея. Многое он вспомнил в маленькой комнатке, где прошла его юность, и были написаны им первые строки стихов и рассказов. От воспоминаний теплело в груди, радостно билось сердце, и уснул Андрей с улыбкой на устах.
А на другой, прекрасный осенний выходной день они с Санькой гуляли по городу, прошли мимо мета, где стояла когда-то их четвертушка, а теперь возвышалась новая пятиэтажка, мимо отсчитывающих Вечность электронных часов на районном узле связи, зашли в гости к Игорю. Изрядно поседевший и потерявший немало волос дядька отдыхал после смены проведённой в кочегарке железнодорожной бани. Игорь жаловался на боли в груди, говорил, что минувшей зимой ему удалили половину лёгкого, сказал, что и Стас чувствует себя не очень хорошо – жалуется ему на частые боли в пояснице. Игорь целиком и полностью жил в «браневике», а заброшенный дом пустовал.
– Бражку-то не ставишь больше? – поинтересовался Андрей.
– Да, что ты! – оживился дядька, – С ней канители! Легче пойти «Стеклореза» купить. Дешевле водки и градусов больше.
Андрей слышал, от отчима Анатолия Васильевича, к которому они с Санькой тоже заходили, что «Стеклорезом» зовут здесь спирт, предназначенный для технических нужд. За «Стеклорезом» Анатолий Васильевич ходил в магазин хозяйственных товаров в новом микрорайоне города, где жил в пятиэтажке после того, как снесли четвертушку. Андрей пить «Стеклорез» не стал и с Анатолием Васильевичем попращался.
А вечером Андрей с Санькой пришли к Александре Никитовне, где их ждала Лариса и не одна, с моложавой женщиной, которую называла Нюрой. Познакомившись с Андреем, Нюра сразу приступила к делу: отвела его на кухню, закрыла дверь, велела сесть напротив и спросила:
– Ты жену с колечком на руке хоронил?
– Я не помню… Не до того тогда было… – растеряно ответил Андрей.
– Хорошо бы вспомнить… – Нюра взяла Андрея за руку, глянула в глаза, – Если с колечком – плохи твои дела: ни с одной женщиной жить не сможешь. Она не даст… Раз окольцованная ушла, а ты отпустил, теперь не догонишь…
– И что теперь: до конца жизни я её буду? – с интересом спросил Андрей.
– А твоё колечко у тебя-то осталось?
– Я его тогда сразу снял, а куда дел не знаю. Может, потерял где. Дома у матери не видел…
– Если кольца нет, остаётся одно: молить, чтобы отпустила. Мой тебе совет: встань на рассвете, иди на могилку к ней и моли, упрашивай, чтобы отпустила.
Андрей был сражён словами Нюры, не зная: верить ей или нет. Остаток дня он ходил как не свой. Перед сном спросил мать: нет ли у неё в запасе бутылки водки, пояснив:
– Хочу завтра на кладбище сходить – помянуть, разбуди меня часов в шесть.
– А в шесть-то зачем? Ты что там в такую рань делать будешь?
– Да надо так… Мне рано нужно там быть…
– Ну, ладно, раз надо… – не стала больше пытать мать ни о чём, достала из холодильника бутылку «Столичной» и разбудила его до рассвета.
В принципе, он и уснул только на часок, всё думал над странными словами странной женщины Нюры, а когда задремал, то в полудрёме ему виделась тропинка на кладбище от железнодорожного переезда через ручеёк и кривая берёзка вдалеке. Он шёл к этой берёзке, но не мог дойти. Он шёл, а она удалялась.
А перед рассветом он пошёл туда наяву. Небо чуть посветлело, когда добрался он до переезда и ступил на тропинку, а потом на досточки через ручеёк. Ручеёк пел о свою песенку, не громко журча, словно стараясь не разбудить тех, кто здесь лежит. Почти рассвело, когда дошёл Андрей до кривой берёзки и подошёл к золотистой оградке. Всё, казалось было здесь так, как и пять лет назад и больше: столик, скамеечка, холмик, памятник с фотографией девятнадцатилетней Алёны. Андрей, открыл оградку, сел за стол, посмотрел на фотографию.
– Ты и вправду меня не отпускаешь? – спросил он и прислушался.
Качавшие над ним жёлтой листвой и зелёными иглами деревья, казалось, что-то хотели ответить, а лицо Алёны на фотографии оставалось невозмутимым. Андрей достал из матерчатой сумочки бутылку, рюмку, колбасу, хлеб. Он открыл бутылку, налил полную рюмку, но прежде чем выпить, встал, подошёл к памятнику, наклонился над фотографией.
– Отпустишь? – спросил он, глядя в глаза Алёны.
Алёна на фотографии молчала.
Андрей снова сел, выпил, закусывать не стал. Посидел немного, снова налил и снова выпил. На этот раз съел пластик колбасы, откусил кусочек хлеба. Минут пять он посидел, подумал. Тем временем стало совсем светло, чуть ниже, к ручью сгустился туман. Пахло хвоей. Андрей налил ещё рюмочку, выпил, съел ещё кружок колбасы и доел начатый кусок хлеба. Потом он встал, осмотрел могильный холмик, памятник, снова посмотрел на фото.
– Отпустишь? – спросил на этот раз каким-то не своим голосом.
Алёна глядела на него спокойно, как обычно, чуть улыбаясь. Он смотрел на фотографию сверху, на лицо Алёны, на её глаза и вдруг заметил, что она смотрит на него не так как раньше, как минуту назад, а более пристальнее, смотрит, как живая! Вначале он подумал, что ему это ему показалось, но… Фотография, лицо на ней, глаза стали меняться! Сначала медленнее, а потом всё быстрее и быстрее. Вот уже на фото Женя-Конопушка, а вот Марина, Маргаритка, Светлана… Что это? Наяву или мерещится? Он выпил немного, даже не захмелел… Едва Андрей подумал, что он ещё не пьян, как почувствовал головокружение, его качнуло и он чуть не упал на могилку. Ухватился за памятник. При этом ещё раз глянул на фотографию… Он уже не понимал: меняются ли лица на фото, потому, что само фото стало расплываться, а в глазах задвоилось, затроилось, за…
– Отпусти! Отпусти! – кричал он, пытаясь отогнать видения, упав на колени перед памятником, закрыв глаза и склонив голову на могильный холм.
Потом он пил ещё, ходил с недопитой бутылкой – искал могилу отца, но заблудился и не нашёл, снова вышел к кривой берёзке, а от неё сориентировавшись пошёл к общей оградке деда и бабушки. Видимо там он и допил водку.
Как добирался до дому, в памяти не сохранилось. Проснулся в маленькой комнате. За окном снова было темно. Андрей зажёг свет, глянул на часы возле настольной лампы. Было начало шестого. Он понял, что выспался и больше не уснёт. Необычная лёгкость разливалась по его телу, а главное – ясно работала голова, в которой чётко проступала мысль одна: ему надо ехать в Енисей-град, зайти там, в управление печати и узнать про вакансии в районных газетах. Мысль эта крутилась у виска, была навязчивой, будто кем-то вложенной и Андрей решил: он так и сделает. Даже подумал, что может поехать сегодня же вечером, но мать попросила сходить на родительское собрание в школу. «Пусть хоть учителя на тебя посмотрят, а то всё на бабушку, да на бабушку». И он впервые в жизни пошёл на родительское собрание и сидел за школьным столом. Кроме него да молодого мужчины с ясными печальными глазами, пришли в школу ещё с десяток женщин. После собрания классная руководительница попросила мужчин помочь переставить в классе шкафы. Передвигая мебель, они познакомились. Печального мужчину звали Николаем. Как узнал Андрей, он рано остался без жены.
– Я водителем работаю, на «Камазе». По области катаюсь, и в другие края бывает груз возим. Дня по два – по три в пути. А Катюшка моя в это время у бабушки. Так, что кто больше её воспитывает, ещё вопрос, – говорил Николай Андрею.
– Интересная у тебя работа: дорога, новые города, новые встречи. У меня тоже страсть к путешествиям: вольная и невольная, – Андрею понравился этот небольшого роста человек, с открытым улыбчивым лицом и кудряшками до плеч.
– Вот в Енисей-град завтра отправляют, за грузом, – сказал Николай.
– О! В Енисей-град! А я, как раз, туда собрался! У меня ж там дядя живёт. Пять лет не виделись!
– Могу взять в попутчики, – предложил Николай, – Завтра ближе к обеду выезжаем, вечером будем в Енисей-граде. Если устраивает, поехали…
– Поеду! Конечно, поеду!

9.
– Поеду! Конечно, поеду! – говорил Андрей, размахивая извещением, то заталкивая листочек обратно в конверт, то вытаскивая снова и показывая всем подряд, – Это судьба снова даёт мне шанс и, чтобы там не было: я поеду!
Конверт передала ему на проходной общежития соседка-вахтёрша Люба. Он поначалу не придал ему большого значения и не сразу разобрал штампик Литературного института. И только дома, присмотревшись, открыл письмо.
«ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ ИМ. А.М. ГОРЬКОГО
ВЫСШИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ КУРСЫ
Извещение
Решением приёмной комиссии от 3.09 2003 Вы допущены к вступительному собеседованию, которое состоится 29 сентября в 10-00 часов по адресу: Москва, ул. Тверской бульвар, 25. Литинститут, учебная часть ВЛК (Здание заочного отделения, 2 этаж, к.1).
Считаем необходимым особо предупредить Вас, что проживание членов семей слушателей ВЛК не допускается, а также о том, что для слушателей обязательно посещение всех лекций и семинаров.
В случае неявки на собеседование Вы не будете зачислены в Литературный институт им. А.М. Горького слушателем Высших литературных курсов.
Проректор Высших литературных курсов В.В. Сорокин».
Первой реакцией было непонимание, вернее недопонимание. Андрей вспомнил, что ещё в апреле он прочёл объявление в «Литературной газете»: Литературный институт им. А.М. Горького объявляет очередной приём конкурсных работ желающих поступить на очное и заочное отделения института, а также на Высшие литературные курсы. Про Высшие литературные курсы он знал только то, что туда принимали членов Союза писателей, не имеющих высшего гуманитарного образования, и, что многие известные писатели и поэты учились на этих престижных курсах, а те, кому не довелось пройти школу ВЛК, кто много, а кто не очень завидовали счастливчикам. Конечно же не по-чёрному, а так – слегка, глядя с какой неподдельной радостью, встречаются, на литературных форумах, обнимаются, делятся воспоминаниями люди из разных уголков России и Зарубежья, обручённые Литинститутом, двумя годами жизни в Москве, лекциями, семинарами, Литинститутовским общежитием. Не рассчитывая на удачу, Андрей, тогда же, в апреле, вложил в конверт вместо требуемой рукописи, свою книжку с рассказами из жизни провинциальных алкоголиков, написал заявление и отправил на адрес Литературного института. В объявлении сообщалось, что поступающим необходимо представить ещё медицинскую справку, копию трудовой книжки, восемь фотографий. Но Андрей посчитал: ответа он навряд ли получит, поэтому пустыми хлопотами лучше не заниматься, а книжку не жалко – может, кто хоть из известных писателей – членов комиссии её откроет, пролистает и, может быть, прочтёт рассказ-другой.
Думать так, пессимистически он начал после того как отправил несколько рассказов и повестей в столичные издательства, журналы и литературные газеты, но даже сообщения, о том, что его бандероли дошли до адресатов, не получил.
И вот это письмо-извещение.
Андрея смущало выражение: «Вступительное собеседование». Как он понимал: ему нужно было брать несколько дней за свой счёт и ехать в Москву на собеседование, там отвечать на какие-то вопросы, и если ответит как надо, то будет зачислен, после этого вернётся назад, уволится с работы и тогда снова поедет – уже на учёбу. Так получилось, что после многолетнего перерыва, Андрей уже дважды в течение года был в столице. В марте сопровождал на турнир в роли корреспондента женскую хоккейную команду Енисей-града, а в июне, по собственной инициативе, катался в Санкт-Петербург, отмечающий своё трёхсотлетие. И вот надо снова…
Надо бы, надо, да дело несколько усугублялось. Андрей накануне сдал в типографию свою новую книжку. За печать заплатила редакция газеты, а он намеревался провести расчёт с родным предприятием в течение трёх месяцев. В общем, во главу вставал финансовый вопрос и, на первый взгляд, перспектива очередной поездки в столицу и учёба в престижном учебном заведении, казались невозможными.
Извещение Андрей получил в субботу, воскресенье думал, просчитывал варианты: как можно быстрее рассчитаться с долгами. Получалось, что теоретически мог рассчитаться за две недели, но всё ли будет так, как думается, на практике?
Глядя, как он ходит по общежитской комнате, мучается сомнениями, Вероника посоветовала:
– Да позвони ты завтра туда, расспроси, как следует, узнай обо всём, а потом уж думай: ехать или нет.
В понедельник в редакции он был задумчив и рассеян. Это заметили коллеги и секретарша Валентина.
С ней, Валентиной, а потом ещё нескольким сотрудникам, он решил поделиться новостью.
– Да, конечно же, поезжай! Это всё-таки Литературный институт. Это такая возможность, такой твой шанс! – все, с кем он говорил, заявили ему примерно так.
После обеда он позвонил в столицу. Не смело поздоровался с женщиной ответившей ему из Литературного института, промямлил имя и фамилию, думая какой вопрос задать первым. Но задавать не пришлось. Там будто ждали его звонка.
– Вы зачислены на Высшие литературные курсы в семинар прозы. Поздравляем вас. Собеседование формальное, оно, как и указано в извещении, состоится 29 сентября, но поскольку вы иногородний, то вам нужно прибыть в Москву раньше. Заселение в общежитие – 26 сентября.
Тёплая, ласковая, нежная волна поглотила Андрея. Сердце рванулось и застучало танец с саблями. Он за-чис-лен! Зачислен. То, что должно было состояться – состоится! Пусть даже через двадцать лет. Он едет в Литературный институт! Едет не начинающим, молодым желторотым литератором, а зрелым мужчиной и членом Союза писателей.
Сомнения ушли прочь! Он уже знал, он чувствовал, что преодолеет все преграды и будет в столице! Небесный Игрок сделал неожиданный ход, повернув судьбу на очередной вираж, за которым новая дорога и непредсказуемый путь.

Ох, как быстро понесло его в своём стремительном потоке время! Как один день прошли одиннадцать лет его жизни в Енисейской губернии, семь из которых, задевая и меняя его, в Енисей-граде.
В памяти сохранился осенний денёк, когда в управлении по печати Енисей-града Андрею предложили несколько районов, где нужны были корреспонденты. Почему он выбрал именно тот районный центр? Потому, что он имел короткое название – Ша? Может и поэтому. Так или иначе, погостив у дяди с тётёй в Енисей-граде, поехал он туда хмурым днём начала октября сначала электричкой, потом автобусом и добрался к вечеру. От небольшой автостанции ему указали на первую улицу, которая носила такое знакомое название – Партизанская и он, перепрыгивая через лужи, дошёл до одноэтажного каменного здания – редакции и типографии. Конечно, он тогда и предположить не мог, что будет работать в этой редакции целых три года и за это трёхлетие не мало что произойдёт в его жизни здесь, в райцентре с коротким названием. Тогда в его блокноте были ещё три адреса, записанные в управлении по печати, и Андрей думал, что если здесь ему что-то не понравиться, то он...
Нельзя сказать, что ему всё сразу приглянулось, но больше он никуда не поехал. Поговорил с уходящей в декретный отпуск редакторшей, с исполняющим обязанности редактора оборотистым мужиком и остался. И пошло у него и поехало, как-то всё сразу легко. Легко писались материалы, легко заводились знакомства, легко строились отношения…
Три года в райцентре Ша вместили в себя от жизни на квартире до собственной квартиры-четвертушки (не это ли в какой-то мере было подсознательной причиной его задержки в Ша-райцентре?), весёлые вечера и ночи после некоторых получек с друзьями-корреспондентами (не это ль тоже?), публикацию в газете полного на то время его собрания литературных сочинений, включая стихи разных лет и фантастическую повесть (это бесспорно!), горькие воспоминания о потере двух приятелей-корреспондентов, что не проснулись с перепоя (они преследовали его долго, как наглядный пример о вреде чрезмерного употребления алкоголя), и его женитьбу (в какой-то степени неожиданную, но всё же, как он понял после, закономерную).
Едва ли не с первого дня появления Андрея в райцентре Ша, ему начали подбирать невесту. Исполняющий обязанности редактора, ответственный секретарь (женщина) и секретарша поочерёдно устраивали ему негромкие полузакрытые даже показы одиноких женщин, среди которых были учителя, работники культуры, медики и временно не работающая дочь заведующей отделением сбербанка. О большинстве предстоящих смотрин Андрей и не подозревал. Чаще его приглашали заглянуть в приёмную редактора или к ответсекретарю (якобы для уточнения написанного им материала), а там, как бы случайно, в это время находилась какая-то забежавшая на минутку женщина, он здоровался с незнакомкой, говорил с и.о. редактора, ответсекретаршей или секретаршей и уходил, не догадываясь, что его только, что оценили как потенциального мужа. Когда же Андрея, (почти тут же к нему забегала секретарша с вопросом: «Ну?!»), просили высказать мнение об увиденной им женщине, и он понимал в чём дело, то часто проявлял недовольство, высказываясь, иногда даже эмоционально против всякого рода смотрин-показов. Но его никто не спрашивал, и потуги инициаторов продолжались. К дочери заведующей отделением сбербанка он даже заочно был приглашён, но не пошёл. И не потому, как говорили потом, будто бы испугался, что его заставят катать брёвна на строительстве нового дома, что начинала строить заведующая для дочери, нет. Дело было в самой дочери: небольшого роста, белокурая, подвижная и разговорчивая, она имела несколько вставленных металлических зубов в верхнем ряду и напомнила Андрею одновременно и Марину, и Маргаритку, и Олю с Линой.
Он женился неожиданно для всех на Веронике, что была рядом – работала в типографии. Красотой и повышенной энергетикой она не отличалась, но как-то столкнувшись с ней наедине, в редакционном коридоре, Андрей заглянул в её ничем не привлекательные глаза и увидел в её взгляде смирение и верность. Видимо, на том этапе его жизни этого было достаточно. Он пригласил Веронику в кино, и она безропотно согласилась, он сказал ей про ЗАГС, и она пришла в назначенное им время и с нужными документами. А далее что бы он не решал потом и за себя и за неё, она молча принимала и следовала за ним покорно, не задавая совершенно никаких вопросов. Через два года они переехали в другой район, а ещё спустя год перебрались в Енисей-град, куда Андрея позвали редактировать многотиражную газету на заводе сельхозмашин.
От завода дали им комнату в семейном общежитии и жизнь пошла по новому витку. Сельско-районная эпопея Андрея закончилась и началась городская-краевая.
Судьба его пошла по новому витку, а прошлое его, стало вдруг отдаляться, отдаляться, отдаляться. С каждым новым днём его новой жизни, оно становилось всё расплывчатее и нереальнее. Через год жизни в Енисей-граде прошлое уже казалась Андрёю таким далёким…. Чужим… Годы неволи, месяцы работы в приозёровской редакции и редакциях Западной Сибири, Марина, Оля, Лина, Маргаритка – оттеснились памятью, и хотя не исчезли совсем, отложились далеко в анналы, и редкие воспоминания о днях неволи и жизни без документов, не вызывали больше ярких эмоций и бессонниц. А может всё то прошлое, которое ещё держит его память было, вовсе не его прошлой жизнью? Может кто-то взял да и показал ему однажды долгий сон о судьбе человека, заставив пройти рядом большое расстояние и почувствовать, то, что чувствовал тот человек? А теперь он проснулся! Сон остался там, в мире Нави, как говорил ему однажды друг Константин, а он вернулся в Явь. И Константин остался там, в том мире и в том сне, и колючая стена проволоки, и озверелый лай собак… А Женя-Злотовласка? А Никифор? Они тоже были в той, прошлой жизни. В его жизни или не его? Наверное, всё же его…
Андрею теперь не хотелось возвращаться туда в ту жизнь, в тот сон…
Ему не хотелось, но иногда воспоминания догоняли его и он понимал, что стоит только поехать в родной город, стоит только написать письмо другу Никифору и память всё вернёт, достанет из анналов и вытащит на первый план многое, о чём он не хочет помнить…
И он не писал Никифору и, как можно реже, ездил домой.
А в родном городе тоже кое-что менялось. В середине девяностых умер Игорь. Стас нашёл его в пустом дедовом доме. Игорь лежал среди осыпавшейся со стен штукатурки, возле железной, давно не знающей матраса, кровати. В свидетельстве о смерти написали: «Сердечная недостаточность». Похоронили дядьку на самом краю кладбища, ближе к железной дороге. Андрей побывав там, сделав вывод: за могилой никто не ухаживает. Никто не ухаживает и за дедовым домом, что достался жене и детям Игоря. Андрей каждый раз по приезду, обязательно проходил мимо дома по Партизанской улице и замечал, что дом всё больше и больше ветшает, а «браневик» ещё держится – продолжает сохранять боевой вид.
Двух лет, после смерти Игоря, не протянул и Стас. Его могилу Андрей так и не нашёл. Не нашла и Валентина Андреевна, с которой Андрей ходил на кладбище в последний свой приезд в родной город.
Сообщения из родного города поступали не только печальные. На рубеже столетий и тысячелетий Санька закончил ПТУ и получил права водителя автомобиля. Андрей несколько раз пытался перевезти сына в Енисей-град, прилагал усилия, чтобы он учился в речном училище, но тот сделал свой выбор. И не только выбор профессии. В девятнадцатилетнем возрасте Санька женился на своей однокласснице по имени Катя, дочери того самого Николая, с которым Андрей познакомился на родительском собрании, а потом поехал с ним на «Камазе» в Енисей-град. Молодые сначала жили у Валентины Андреевны, затем перешли к Николаю в двухкомнатную квартиру. Довольно быстро Андрей и Николай заимели внука и стали молодыми дедушками. После окончания ПТУ Санька с годик поработал водителем в автоколонне – возил строительные материалы, но после Николай взял зятя к себе в напарники. Катя закончила медицинское училище и работала в регистратуре железнодорожной поликлиники. Через полтора года после рождения внука, молодые дедушки заполучили от своих деток в подарок ещё и внучку.
Не была однообразной и жизнь Андрея в Енисей-граде. Завод сельхозмашин лихорадило. Он то выдавал новую продукцию, то останавливался на месяц-два. В дни простоя газета не выходила и зарплату Андрею никто не платил. Андрей искал подработку в нескольких редакциях, когда успешно, когда нет, но вот однажды, вдруг, получил неожиданное приглашение в только, что открывшуюся в городе новую «Автотранспортную газету». Почему? Об этом он думал много потом и другого объяснения, как только «судьба» не нашёл. В газете собрались сплошь известные журналисты: собственные корреспонденты центральных газет Михалыч и Кондратьич, бывшие редакторы газет краевых и городских, получившие по каким-либо причинам отставку, но сил и сноровку ещё не потерявшие. Был среди них даже ведущий корреспондент краевого радио, правда, тоже бывший. Редактор газеты Макарыч, собравший в единый коллектив всю эту могучую команду, сам долгое время был собственным корреспондентом главной профсоюзной газеты страны по Енисейской губернии и имел одну очень престижную награду – лауреата Союза журналистов СССР. Таких лауреатов в Енисейской губернии было всего четверо за всю историю местной журналистики, а потому награда эта приравнивалось здесь едва ли не к званию Героя Социалистического труда. Имея авторитет и большие связи Макарыч «замутил» новое дело с размахом, подключив к нему дорожников, автомобилистов, работников автозаправок, службу ГАИ и даже таможенников. Все они были не только соучредителями газеты (то есть давали деньги на издание), но и активными подписчиками (а значит, платили ещё за подписку и доставку). Макарыч снял большой офис в центре Енисей-града, перегородил его на кабинеты и завёз новейшую компьютерную технику, выбил у учредителей новую модернизированную «Волгу» и четырёхкомнатную квартиру. Квартира предназначалась для служебного пользования, в ней предполагалось сделать гостиницу для приезжающих журналистов центральных газет, но Макарыч убедил учредителей, что ничего дурного не будет, если две комнаты займёт он, а две оставит для гостей.
Новая газета, что называется, пошла с ходу. Еженедельник на шестнадцати страницах, в две краски привлекал внимание не только читателей, но и корреспондентов других газет, ибо Макарыч щедро оплачивал труд газетчиков, а в кризисное время, когда задержка зарплаты на два-три месяца была делом обычным во всех без исключения предприятиях, это казалось чем-то невероятным. Число желающих сотрудничать с «Автодорожной газетой» с каждым днём росло. Макарыч привечал многих, но делал выборку. На весь Енисей-град славились и «Автодорожные» застолья, которые закатывал Макарыч перед всенароднолюбимыми праздниками. Застолья отличались не только обилием спиртного и съестного, но и тем, что на них говорили заздравные речи Макарычу, а он в ответ, раздавал гостям подарки, а сотрудникам подарки и премии. На Новый год – всем без исключения, на 23 февраля – сотрудникам мужского пола, на 8 марта – с утра сотрудницам-женщинам, а во время застолья и мужчинам – с формулировкой «на подарки для жён и любовниц». На феноменального Макарыча приходили и приезжали посмотреть, перекинуться с ним несколькими словами, пожать ему руку многие, в том числе и люди не имеющие отношения к газетному делу. Но не всегда и всем удавалось застать легендарного человека в редакции. Редакцию Макарыч любил, готов был ходить по её кабинетам сутками, что порой и делал, но бывало…
Бывало, что Макарыча неделями никто не видел. Нет, он не уезжал ни в какие командировки (хотя мог бы), не брал больничные листы (тоже бы мог, несомненно), не оформлял отпуска за свой счёт (а если бы оформлял два-три раза в год, кто бы его осудил?), нет, он не делала ничего подобного. Он просто, по простецки, безхитростно, как и многие на Руси одарённые люди его типа, не ходил на работу по причине недельного и более загула. Как немногие гении он вслушивался сутками во Вселенскую тоску и не в силах вынести её безмолвия, разбавлял тишину бульканьем из бутылки в стакан. Пил чаще в одиночку, реже с соседом по лестничной площадке, в виде исключения – приглашая к себе Михалыча. Загулы редактора почти не сказывались на работе его коллектива: «отряд не замечал потери бойца» – и без Макарыча, да и без Михалыча тоже, газета выходила. Могучая кучка корреспондентов материалы выдавала веерами и процесс не затихал. Однако Макарыч имел ещё одну слабость: когда у него заканчивались деньги, он шёл занимать новую партию денежных знаков прямиком к своим учредителям. Причём, чтобы не было отказа, загулявший редактор выбирал время планёрок. Едва в кабинете начальника автоколонны или дорожного управления собирался народ поговорить о сделанном и предстоящем, едва руководитель предприятия садился в своё крутящееся кресло, в кабинет, извиняясь, кланяясь и пожимая некоторым руки, вихрем врывался Макарыч и, повинно склонив голову, едва не падая на колени, просил сумму равную десяти-двенадцати бутылкам водки, «на неотложную покупку для нужд редакции». План Макарыча работал без срыва. Руководитель не решался в присутствии подчинённых на отказ. Однако Макарыч имел одно непростительное для его ранга руководителя обыкновение: забывать про занятые им деньги. А вот это многим не нравилось. Недовольство нарастало и привело к тому, что у некоторых кредиторов редактора «Автодорожной газеты» созрел заговор по смещению Макарыча с занимаемого им поста. Инициаторы смещения отыскали в коллективе редакции слабое звено из числа ворчливых и не очень довольных Макарычем, через их руки запустили листочек с обращением к учредителям: мол, надоел нам редактор, давайте другого. Листочек пропустили через всех без исключения сотрудников редакции. Андрей подписывать бумагу не стал, объясняя своё решение тем, что Макарыч взял его в штат в трудное для него время и, теперь, в непростой для Макарыча период, он остаётся его сторонником и, если, придётся: готов уйти вслед за опальным редактором. Так же поступили ещё несколько человек, но большинство сотрудников, забыв про Макарычевы премии, иудин листочек подписали. Как они потом жалели! Макарыч оказался ещё более гениальным, чем думали о нём. Он тут же представил своим оппонентам-обвинителям неопровержимые документы, в которых говорилось, что существующий макет газеты разработан в институте информационных услуг (директором которого и единственным сотрудником был сам Макарыч), на что получен заверенный где надо патент. По условиям договора института с учредителями макет газеты не должен был меняться в течение десяти лет, а в случае увольнения Макарыча с поста редактора, учредители обязаны были выплатить ему не много, не мало, половину миллиарда рублей. Более того, как оказалось, Макарыч был держателем более трети акций газеты и, даже в случае ухода с редакции получал бы свою долю до самого закрытия печатного органа. Газету же, опять же по условиям договора, без разрешения Макарыча закрыть не могли, в течение ближайшей пятилетки. Как выяснилось позже, Макарыч застраховал себя на все случаи жизни, арендовав под редакцию помещение сроком на сорок девять лет.
В общем, противники Макарыча были оконфужены, и редактор остался на своём месте. Покаявшихся подписантов он простил, остальных отпустил с миром «без выплаты премиальных», а на их премиальные закатил новый банкет, пригласив на него новых, взамен выдворенных, сотрудников.
О гении Макарыче, а ещё о друге его здоровяке Михалыче, который редкий вечер встречал трезвым, а напившись бывало в стельку ложился на диван в приёмной и его не могли поднять семеро, Андрей написал целую повесть. Ещё одну повесть в рассказах Андрей написал на основе свой жизни в райцентре Ша. Несколько глав из одной и другой повести были опубликованы в местных газетах.
В принципе, материала для повестей, рассказов и даже романов у Андрея накопилось, хоть продавай. Что стоили только ежедневные впечатления от его жизни в общежитии! Типажи – «те ещё кадры!» – ходили там группами и по одиночке. Горланящие матом и лихоматом на весь коридор бабёнки разного возраста, приехавшие из дальних глухих деревень, вечно ищущие на похмелку заросшие мужичишки, стучащие днём и ночью в его двери и предлагающие купить у них «по дешёвке» ковры, половики, хрусталь, электроприборы, а ещё картошку, сало, маринованные овощи.
Скучать Андрею было некогда, жизнь вокруг била ключом, типажи просились в рассказы и Андрей рассказы писал. Рассказы его нет-нет да публиковались. В большом городе людей пишущих всегда больше, чем в райцентрах. Жили в Енисей-граде и настоящие писатели, с некоторыми из них Андрей познакомился и некоторые из них даже оценили литературные потуги приезжего корреспондента положительно. Более того, Андрею помогли издать небольшим тиражом несколько книжечек и рекомендовали в Союз писателей. Собрание местной писательской организации состоялось 15 января 2003 года и единогласно проголосовало за приём в Союз писателей, как было сказано «интересного автора». В апреле пришло сообщение из столицы, что там кандидатуру нового писателя утвердили, а в июне по пути в Северную столицу Андрей получил писательский билет. И вот в сентябре пришло извещение из Литературного института.

Препоны, вроде бы непреступной стеной стоящие на пути Андрея в столицу, стали рушится едва он предпринял попытку преодоления их. Один из коллег решился купить у него компьютер, другой мобильный телефон. Секретарша Валентина посодействовала в скорейшем получении расчёта и Андрей тут же рассчитался с долгами.
Но, всё же, для большой поездки и жизни в столице, на первое время средств было маловато. Для подстраховки Андрей решился поехать в родной город и попросить денег у матери. Хотя бы немного и в долг.
В родной город он приехал ранним утром и до обеда успел сходить с Валентиной Андреевной в банк, побывать в гостях у Саньки, пожать руку свату Николаю, Тоне и её мужу Толику, отчиму Анатолию Васильевичу. По традиции прошёлся мимо казалось вечных электронных часов районного узла связи, отсчитывающих теперь время сентября 2003 года. Заглянул к Хилю. К Геннадию Андрей забежал буквально перед отъездом. Поседевший Гена улыбался другу в пепельные усы, пожимал руки, приговаривая: «Я знал, Андрюха, знал, что ты далеко пойдёшь…».

Накануне отъезда, Вероника ещё раз проверила сумки, проконтролировала – всё ли положила.
– Жалко проводить тебя не придётся, – вздохнула она, – Завтра, как специально много работы, а поезд твой днём…
– Ну и ничего. Я на Новый год же приеду, – сказал Андрей, тоже вздохнув, – Немного осталось: четыре с половиной месяца…
Впервые за девять лет совместной жизни они расставались на столь продолжительное время.
– Ничего…– опять вздохнула Вероника, – Немного до Нового года… Это правда…
Её зрачки застилала грусть.
– Давай, смотри тут… Чтобы всё выключено было, когда уходишь куда… Дверь проверяй: закрыта ли… Подёргай лучше лишний раз, когда замкнёшь… – напутствовал Андрей жену.
– Ладно… – выдохнула Вероника.
Удивительно, но, не смотря на волнения, ночь перед поездкой Андрей спал спокойно. Он и заснул едва прилёг. Вероника, перед тем как лечь повозилась ещё возле сумок, а когда прилегла, увидела, что муж уже спит…

Небесный Игрок, обдумывая новый ход, послал ему вещий сон: столицу, главную площадь, дворик Литературного института, общежитие и лица и имена новых людей: москвич Коротков, Василий из Кубани, Галина, Эдик…

Под утро Небесный Игрок отключит часть памяти спящего человека, затуманит увиденные им фрагменты сна, и через несколько дней человек знакомившись с одногрупниками, будет ломать голову: где и когда он их мог видеть раньше? Размышляя и анализируя, он придёт к выводу, что раньше он их видеть не мог, потому, что их пути попросту нигде не пересекались. Но на вопрос: почему так знакомы ему их лица, он будет ещё долго искать ответ.
А будет ли? Это решит Ангел Смерти.

Ночь выбора
Восточная Сибирь. Городок районного значения. 12 января 1983 года. 3 часа 58 минут.

Ангел Смерти медленно опустил руки. Мужчина, женщина и ребёнок лежали перед ним на кровати-полуторке в маленькой квартирке-четвертушке щитосборного дома зимней звёздной ночью. За короткие минуты ангельского времени люди уже прошагали три людских жизни и предстоящим днём одна из них должна была повториться.
Хранители, прекратив мольбу, безмолвно стояли на коленях, по-прежнему низко склонив головы. Ангел Смерти приказал им удалиться. Ангелы-хранители встали, но перед тем как уйти, на секунду замешкались, молча вопрошая: «Всем?». «Всем», – кивнул Ангел и когда все удалились, он поднял голову и потянул вверх руки. Потянул высоко-высоко, отрывая пятки и приподнимаясь на пальцах. Выше, выше…
Ангел Смерти принял решение…

Конец третьей книги
Красноярск, сентябрь 2008 – ноябрь 2011

© Сергей Кузичкин, 2011
Дата публикации: 25.11.2011 07:08:15
Просмотров: 3872

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.