Казачья старина. Дурные вести

Людмила Рогочая

Форма: Рассказ
Жанр: Историческая проза
Объём: 8070 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Над озером чаечка вьётся,
Ей негде, бедняжечке, сесть.
Слетай ты в Кубань, край далёкий,
Свези ты печальную весть.
В тех в лесах во дремучих
Наш полк, окружённый врагом,
Патроны у нас на исходе,
Снарядов давно уже нет.
А там под кустом под ракитой
Наш терский казак умирал,
Накрытый он серой шинелью,
Тихонько он что-то шептал...

Из песни терских казаков времён гражданской войны

Егорушка бодро шагал с утренней рыбалки. На ракитовом прутике висело с десяток сазанчиков. Они были невелики, но на сковороду хватит. У своего дома он заметил незнакомого пешего казака. Тот заглядывал через плетень во двор. Егор подошёл и поздоровался. Казак ответил подростку как равному:
– И ты будь здрав.
– Вы к нам? – Егор оглядел гостя: серая солдатская шинель и сбитые сапоги не могли скрыть офицерской выправки.
– Ну, если здесь Белогуровы живут, то к вам. Родители-то дома?
– А где же ещё им быть, сейчас позову.
Во двор казака Егор не пустил. Времена опасные, и отец не разрешает растопыривать калитку перед каждым.
Парнишка забежал на минутку в дом. На столе в чугунке под крышкой остывала картошка. Родители, видно, не ели, ждали его к завтраку, а заодно управлялись по хозяйству. Егор кинул рыбу в сенцах и выскочил на задний двор. Нашёл он отца с матерью на огороде.
Солнце уже пригревало. Родители, в возрасте, но крепкие, костистые, допалывали кукурузу.
– Папаша! Вас казак какой-то кличет! – прокричал Егор.
– Что за казак? – обирая репехи с будничных штанов, вышел из огорода отец. Мать шла следом, неся тяпки.
– Не знаю. Пеший. Никогда его не видел.
Сердце Евдокии вздрогнуло. Добрых вестей ниоткуда не приходило, и от незнакомца ничего хорошего не ждала тоже.
Отец вышел на улицу. Казак, поприветствовав Константина Львовича, поспешил представиться:
– Хорунжий Никанор Титович Порядкин, Михайловской станицы. Со Львом Константиновичем в лазарете вместе лежали.
Евдокия настежь распахнула калитку:
– Что ж вы на улице, Никанор Титович? Заходите.
Гость послушно прошёл в дом. Перекрестившись на красный угол, молча присел на предложенный хозяйкой табурет. Казак был уже немолод. «Лет под сорок, как Лёвушке», – подумала мать.
Она убрала чугунок в печь, по привычке смахнула фартуком со стола.
Но угощение предлагать не стала, а села, напряжённо выпрямив спину, рядом с отцом на лавку, напротив казака. Егорка вошёл следом за родителями и остался стоять в дверях.
– Ну и как Лев? – начал отец. – Скоро домой? Или его забирать надо? – и обеспокоенно добавил: – Нога-то у него как?
Никанор посуровел и смущённо проговорил:
– С плохими вестями я, отец. Убили вашего Льва. Расстреляли прямо на койке в лазарете. Красные.
Евдокия опустила лицо в фартук и застонала прерывисто и низко. Константин Львович вздрогнул и нервно задёргал плечом. Егорка, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
– Рассказывай, – стиснув зубы, проговорил отец, – всё рассказывай, как погиб, – голос его зазвенел, будто клинок, – есаул Белогуров Лев Константинович.
Хорунжий прокашлялся и хрипловатым голосом виновато начал:
– Сошлись мы со Львом близко в лазарете под Миллеровом. Ранили нас в одном бою. Дело было так. На ближний хутор нагрянули чекисты. Все молодые, лет по двадцать. Десятка три их было, наверное, а может быть, и меньше. Пьянствовали они, измывались над старшими, насиловали девушек. К нам в полк прискакал казачонок, совсем дитё, и рассказал обо всём, что там творится. У наших казаков руки зачесались, так хотелось проучить «товарищей».
Прибыли мы на хутор, когда чекистов, пьяных, местные уже обезоружили. Казачки в ярости живыми их втоптали в грязь. Но те и вели себя так нагло потому, что чувствовали за собой силу. Вскоре подоспели красные. Подтянулись и наши. Завязалась драка.
Константин и Евдокия ловили каждое слово, каждый вздох Порядкина, боясь пропустить самое главное: как их сын, их гордость и жаль, погиб. Какие муки принял? Успел ли лоб перекрестить?
А гость продолжал:
– Нас было меньше, хотя присоединились гарнизоны окружающих станиц. Не только казаки, но и казачки, подростки. Сражались отчаянно, как черти. В общем, разбили мы их. Но нас со Львом в том бою ранило. Мне пуля прошила плечо. Вот и теперь рука плохо двигается, – Порядкин в доказательство приподнял левую руку и медленно положил опять её на колени, – а у Льва пуля засела в бедре. Пулю-то вытащили, а рана загноилась, чистили два раза. Ногу не отрезали, доктора надеялись, что казак крепкий, выдюжит.
И правда, Лев всё перетерпел, и рана вроде стала затягиваться, но пока он не вставал, не ходил... В госпитале лечились в основном офицеры. И не только наши казаки, было много и дворян. Ну вот, мы сблизились со Львом, земляки всё ж.
Порядкин на миг остановился, было видно, как трудно даётся ему каждое слово. Потом, собравшись с силами, продолжил:
– Я почему живой остался? Из-за своего характера! Всю жизнь на баб не могу спокойно смотреть. Как увижу какую-нибудь сдобненькую, так кровь начинает играть. Ну и в этот раз сиделочку одну присмотрел и в рощицу её уговорил. После обеда, значит, мы с ней ушли.
Вернулись, уже солнце садилось. Очень удивились, что тишина стоит мёртвая. А и вправду оказалось – мёртвая. Все вокруг: доктора, фельдшеры, сиделки, раненые – мертвы. Волосы у меня на голове зашевелились от ужаса. А смерть кого как застала. Видно, вмиг всех уложили, болезных, и супротив никто даже выступить не успел. Наверное, много-то их было, красных.
Льва я увидел на койке: окровавленными руками он прикрывал простреленный живот. Заметил я, что глаза его, всегда синие, побелели и лицо белое, вроде как сведено от боли.
Я схватил свой сундучок и дёру. Кто ж его знает, где комиссары, может, недалёко ушли? Думаю я, что никто живой не остался, кроме меня и сиделочки той.
Он замолчал и как-то обречённо вздохнул. Потом, не поднимая на стариков глаз, закончил рассказ:
– Вот, возвращаюсь в свою станицу. Как Бог на душу положит. Если и расстреляют, хоть сродников повидаю напоследок. А со Львом мы договаривались: кто выживет, до отца-матери сходит и расскажет, какую их сын смерть принял. – Никанор тихо встал, ещё раз перекрестился на божницу и надел фуражку: – Прощевайте. И за весть дурную не корите.
Он по-военному развернулся и вышел из дому.
Отец и мать остались сидеть. Подняться не было сил. Дрожа всем телом, Евдокия вытолкнула из себя:
– Как же так, отец? Горе-то како-о-е-е, – и завыла. Константин Львович сдавленным голосом успокаивал её:
– Ну, будет, будет, казак он. Видать, планида такая.
– Какая планида, опомнись! Ить не на кордоне, не в Туретчине. На своёй земле! Расстрелять раненого! Шакалы так делают. Какой герой, какой красивенький! Сынушка-а-а! Лёвушка-а-а!
На крик матери прибежал Егорка. Брата, наезжавшего пару раз из Петербурга, он едва помнил. Жалко было Льва, конечно. Но ещё большее сочувствие вызывало у него материнское горе.
Егор на цыпочках подошёл к матери и склонил перед ней русую голову. Евдокия, сердцем угадав присутствие своего последыша, прижала его к груди и заголосила, истово, навзрыд: сердце освобождалось от режущей боли, по морщинам лица обильно сбегали слёзы. Баюкая младшенького, она постепенно стихала.
– Нет больше нашего Лёвушки... Один ты у меня остался, сокол мой. Надёжа, – нежно шептала Евдокия, гладя мягкие светлые волосы сына.

© Людмила Рогочая, 2009
Дата публикации: 18.04.2009 08:33:17
Просмотров: 3406

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Михаил Лезинский [2009-04-19 00:32:18]

Читаю вас и вспоминается эпизод из фильма "ЧАПАЕВ" .
Старик-крестьянин:
- Белые пришли - граблють! Красные пришли ... тоже граблють ! Куда хрестьянину податься ?...
Знакомую картинку вы выдали , Людмила , только с белым знаком-уклоном . И это ни есть КАРАШО!

Ответить