"Ганю моя..."

Светлана Оболенская

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 17538 знаков с пробелами
Раздел: ""Поговорим о странностях любви...""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

"Ганю моя..."
Лежу на больничной койке, поглядываю в окно, там виднеется кромка жидких деревьев лесопарка, медленно движется трактор, прокладывающий в глубоком снегу путь между больничными корпусами. Моя соседка бабушка Анна стоит у окна, всматривается в лес и углядывает на опушке, между деревьев маленькую покосившуюся избушку. Прямо из сказки. Что за избушка? «У нас таких нет, – говорит она – у нас на Украйне хаты большие, вот хотя бы и у меня – и дом большой, и двор большой”.
Два дня назад открылась дверь, и в кресле на колесиках в палату въехала маленькая худенькая старушка, сопровождаемая двумя здоровыми мужчинами. Они осторожно пересадили ее на кровать, помогли разобрать вещи, обсудили дальнейшие действия, поговорили с доктором, почтительно попрощались и ушли. Старушка повернулась ко мне и сказала:
- Ну, здравствуйте, сусiдка. Надо нам познакомиться. Вас как зовут?
Я назвала себя.
- А Вас?
- Меня – Анна.
Сусiдка моя говорила, смешивая родной украинский язык с русским, порой я не понимала ее и просила повторить. Иногда к ней приходила ее невестка, украинка, жена одного из тех двух мужчин, которые обращались к ней на «Вы» и были, оказывается, ее сыновьями, и тогда неспешный разговор двух женщин на украинском звучал просто как музыка. Сыновья говорили по-русски.
Бабушка Анна маленького роста, миловидное лицо с небольшим аккуратным носиком и серыми глазами излучает доброту и внимание к собеседнику – это очень, очень редкое и очень важное качество. Ей 83 года, а выглядит она гораздо моложе, несмотря на морщины. Еле ходит: ноги двигаются совсем плохо и быстро устают. На ней всегда халат – ну, какая еще одежда в больнице для старого человека, на ногах – красивые, шерстяные полосатые чулки до колен, на голове – неизменный платок домиком. Она снимала его только на ночь, после того, как, став где-нибудь в уголке, спиной ко мне, тихо шептала недолгие молитвы, и рука ее, как я видела, привычно поднималась и опускалась в крестном знамении.
Бабушка Анна приехала в Москву к сыновьям издалека. Ее деревня находится в западной части Украины, от Жмеринки добираться до райцентра, а оттуда еще километров 15 до деревни. Она живет там у себя дома совсем одна – все лето до поздней осени, а затем сыновья приезжают за ней, и зиму она проводит в Москве.
- Бабушка Анна, – спрашиваю я – а что же, совсем в Москву не хотите перебраться? Сыновья-то зовут?
- Как не звать? Уговаривают. Да что я тут делать буду? Там у меня дом, шагну – и во дворе. У меня кухня летняя, баня. Ступлю на порог – сверху виноград кистями, он у меня вьется, над кухней тоже. Огород, куричек держу, гуси были…
- А Вы можете сами в огороде работать?
- Да нет уж, только так, для видимости. Наймаю людей. Корову давно продала. Младший мой очень зовет сюда, вот его жена – украинка. Говорит: будешь с нами по-украински болтать. А я – нет, там у меня дом, там батькИ лежат, муж тоже рядом с ними, куда ж я от них… Я и то боюсь – вдруг здесь помру, отвезут ли они меня в деревню-то? Светочка, – она переходит на шепот и даже наклоняется ко мне, – а правда, что здесь покойников палят?
Я не сразу поняла, о чем она спрашивает, потом кивнула. Говорю, что умершего отпевают в церкви, а уж потом кремируют. Можно покойника и в земле похоронить.
- Знаю я. Только дорого это очень. Нет, пусть домой, в деревню везут. У меня там все припасено, уж лет 20 собираю.
- А что ж собираете?
- Ой, Вы думаете, только то приготовлено, что на меня наденут? Юбка, кофта, платок? Нет, у нас, знаете, как хоронят? Я уж полные две наволочки собрала…
- И что в тех наволочках?
- Ну, вот – начинает она с видимым удовольствием, – проводить-то придут и родственники, и вся деревня, она у нас большая. И из других деревень придут. Столы накроют в доме, а по летнему времени – во дворе. Сколько скатертей нужно! Вот они лежат. И всех гостей нужно одарить. Станут гроб выносить. Это шесть мужиков здоровых. Каждому надо рушник и калач дать. Крышу от гроба шесть баб понесут, каждой – платок и калач. Певчие идут. Каждому мужику – рушник и калач, бабам – платок и калач. А в могилу опускать да закапывать? А кто дома кухарит, поминки готовит? Всем нужно. И платки, Светочка, не такие, как вот сейчас у меня – простой, а китайские, цветные. Вот все это у меня в двух наволочках сложено. А только, – смеется она – все время обновлять надо. Вот сейчас сюда поехала, у меня шесть внуков и четырнадцать правнуков, так всем девчонкам платки привезла, из наволочек тех достала, теперь докупать буду.
- Прямо как к свадьбе готовитесь.
- А что же? Так и есть. Праздник последний…

Бабушка Анна много рассказывала о своей жизни в деревне. Тяжелая работа и постоянное недоедание – полжизни так прошло. Настоящий голод переживали три раза – 30-е годы, 1943 и 1947. Рассказывала она, как в колхозы загоняли, а «куркулей» увозили куда-то, говорили – в Сибирь. А хлеб отбирали у всех до зернышка, и у них нашли и отобрали, как мать ни прятала. Вспоминала невыносимо тяжелую работу («все руками, руками вот этими») в колхозе «за палки», сиречь за пустые трудодни.

* * *
Но не сразу рассказала она то, что было, может быть, самым ярким в ее жизни, но и самым трагическим. Конечно, подзабылось многое в долгой супружеской жизни, в постоянной работе, в заботах о том, как вырастить и довести до ума троих сыновей (старший, вспоминала она с горечью, «с шести рокiв» работать пошел – пас двух соседских коров).
Я все расспрашивала бабушку Анну, как пережила она войну. Мать ее умерла еще до войны, отец вскоре женился и привел в дом, к четверым своим детям мачеху. «Ух, и злыдня ж попала, – говорила бабушка – а я старшая была. На мне вся работа, и за все в ответе. А в 42-м тиф всех косил, тут и батькА моего Господь прибрал, и сестру младшенькую.
- А немцы были у вас? Много вы от них потерпели?
- Нет, немцiв не было, у нас румыны стояли, это не то, что немцы, все же полегче было. От нас и в Германию не угоняли. И потом…
Она почему-то еле заметно улыбается и крестится.
- Ну, расскажите, – прошу я.
- Ой, Светочка, знаете, в деревне румыны стоят, а ночью партизаны приходят. Стукнут в окно, мы открываем тихо, они заходят – из лесу, грязные, вшивые да и голодные. Помыть надо, накормить. Сварим картошки, в темноте едят. У нас в доме румын не было, потому что отец сказал, будто у младшей девочки поганая болезнь. Партизаны эти валятся поближе к печке и как захрапят. А мы дрожим – не дай Бог кто услышит да заявится. Еще до рассвета они уйдут, конечно, а заберут не хуже, чем те румыны – яйца, сало, один раз поросенка взяли, пару-тройку курок – шеи свернут и в мешок. Мы уж молчим, девчонки мои на печке лежат, только смотрят. Я, бывало, сердилась очень, до одного случая думала – не лучше они румын.
- А что за случай?
- Зря я, конечно, так думала. Румын зайдет в дом, заберет, что ему надо, так ведь он и с автоматом, мало что ему в голову взбредет. А некоторые, дурные, любили детей пугать – автомат наставят и смеются. И говорят по-своему, а что он себе думает – кто ж его знает. И вот один раз, это в самом конце августа было, сразу два случая. Партизаны мост взорвали, а у нас румыны нашли за околицей убитого своего солдата. Кто убил, когда – так и не дознались, да недолго они и старались-то узнать. Утром слышу – по всей деревне крик, бабы голосят. Солдаты идут, подойдут к избе, стекла выбьют, дальше идут, баб, дедов старых и ребятишек гонят на скотный двор – от нашей хаты далеко. Ну, не очень они старались всех загнать, мы вот с девчонками спрятались. Отца в живых давно не было, мачеха, как он умер, в свою деревню ушла. Согнали они так людей, переводчик ихний спрашивает: «Кто убил солдата? Где партизаны? Последний раз спрашиваю». Все молчат. Тогда всех в коровник затолкали, выходы закрыли, тащат бензин. Тут все поняли, что жечь будут. Такой вой поднялся, что и мы в подполе услышали. Потом два выстрела, и вдруг тишина. Я вылезла, поглядела в окно потихоньку, вижу – стоят румыны кучкой, а перед ними на коне офицер, и что-то им читает и рукой машет – открывайте, мол. Коровник открыли, все как побегут по домам, одни старики еле ковыляют. Мы вылезли, я вышла, спрашиваю, как и что. Сказали, что румынский офицер прискакал с приказом отменить «екзекуцию». А потом оказалось, что это наш партизан был в румынскую форму переодетый. Так партизаны нашу деревню спасли.
- А что за выстрелы были? Все же убили кого-то?
Бабушка Анна крестится и утирает слезы кончиком платка.
- Это румыны двух своих расстреляли – они не захотели поджигать. Царство им небесное.
И она вдруг заливается слезами. В этот момент открывается дверь палаты, заглядывает сестра: «Сердюк, на блокаду!» Бабушка Анна утирает слезы, берет палочку и, держась за стенку, отправляется на уколы. Возвращается и ложится, прикрыв глаза. Я не решаюсь возобновить разговор.
Но вечером, в тот невеселый больничный час, когда все дневные дела уже позади, а спать ложиться еще не время, она садится в постели:
- Так я Вам не договорила. А вот вспомнила все и хочется рассказать.
- Ой, конечно. Только Вы не плачьте…
- Вот, Светочка, почему я заплакала-то. Каждый раз плачу, как вспомню. Застрелили они двоих. Наши бабы, что уже заперты были, все видели в щели. Притащили солдаты бензин. Офицер что-то говорит по-ихнему и указывает двоим зайти с двух концов и запалить. Один из них Ион был, ну, по-нашему Иван. И вот Иван опустил голову и что-то говорит, что начальнику не нравится. Тот как закричит! А Иван только головой мотает – нет, не буду. Второй молчит, рядом стоит. Тогда офицер этот махнул рукой, и их двоих потащили за сарай, а там два выстрела и хлопнули. Вернулись расстрельщики-то эти, один весь трясется, белый, как полотно, и вывернуло тут его. Офицер сплюнул, выругался по-нашему, это они быстро научились, повернулся снова команду давать, а тут по дороге к деревне конь прямо летит, а всадник рукой машет. Я уж говорила. И вот когда бабы домой шли мимо нас, подруга моя к окошку подошла и говорит: «Ганна, твоего убили… За сараем лежит». Светочка, ведь это он, Иван, нас предупредил, что палить будут, мы с девчонками и спрятались. Ночью я пошла потихоньку за сарай, луна полная была, вижу, лежат они двое, у Ивана нога подвернута, глаза открытые. Я им глаза закрыла, думаю – похоронить? А тут голоса, я за сараем сховалась, смотрю – идут солдаты, человек пять. Вырыли могилу глубокую, завернули каждого отдельно и положили – бережно так, видать, что жалеют.Закопали, холмик насыпали, молитву прочитали, перекрестились по-нашему, они ведь православные, поклонились могиле и ушли. Я к холмику этому привалилась, посидела немножко да и поплелась домой. Слез тогда не было у меня. Ужас только и страх.
Я ведь беременна была от Ивана этого. Мне 20 лет было, когда они пришли, это 41-й год был. А что я до этого видела? Работа, работа, мачеха злая, три девчонки на мне, уже невеститься мне пора, да о чем тут думать – война, оккупация. В начале 42-го тиф покатился, отец умер, мачеха ушла в свою деревню, больше мы ее и не видели, слава Богу.
И вот в начале лета этот Ион проходил мимо, а я дрова рубила и топором себе по пальцу на ноге попала, чуть ли совсем не отрубила. Кровища хлещет. Сестренка побежала, тряпку принесла, замотали, а тряпка уже вся в крови. Ион вдруг как кинулся бежать, возвращается с бинтами. Йоду притащил, поливает, а сам дует мне на ногу, завязали кое-как, кровь остановилась. Ион не уходит, улыбается, за руку взял. Был он невысокий, но ладный такой, черный, как цыган или же молдаванин. Зубы блестят, глаза черные. Потом ушел, а когда стемнело, вернулся, принес нам хлеба, колбасы, сала ихнего, нам незнакомого, сахару. Вывалил все на стол, а в руке книжку маленькую держит и мне показывает. На обложке написано что-то не по-нашему, а ниже – «Разговорник». Там еще карта Украины была. Смотрит в книжку эту, пальцем себе в грудь ткнул: «Ион». Я говорю: «Иван»? Засмеялся: «Иван, Иван. А ты?» «Ганна». Так мы и познакомились. И вот дня не проходит, чтоб нам не увидеться. То он просто мимо двора идет, а я увижу и скорей на крыльцо. С отцовой смерти или даже еще раньше только темное да ветхое на себя напяливала – и настроения не было, и боялась, конечно, чтобы солдаты не глянули. А тут вытащила из сундука нашу украинскую кофту, знаете – без ворота, спереди расшитую и по рукавам; красиво очень, монисты нацепила. Ион зайти не может, а улыбнется так, что зубы сверкают. Потом стал поздно вечером приходить. Сперва в хату зайдет, продукты выложит, девчонкам улыбнется, потом меня за руку тянет, пойдем, мол, погуляем. Сперва все тот разговорник в руках держал, а потом уж книжка нам не нужна стала: и я несколько словечек запомнила, а он еще лучше меня запоминал. Когда луна выйдет, сядем в стог и передвигаемся, чтоб нас видно не было.
Дело молодое, сама знаешь, Светочка, как бывает. Он такой горячий был, такой ласковый. Обнимет меня, сначала все повторял: «Ганю моя…», потом, видно, выучил из книжки, говорит: «Беленькая ты у меня, сахарная», косу просит распустить. А у меня, правда, лицо белое-белое было, а коса пшеничная ниже задницы. Я косу расплету, а он волосами моими свое лицо закроет и целует. Разговоров между нами мало было, а полюбила я его крепко, хотя все это в страхе было. А ну как узнают? А уж узнать неминуемо было, потому как к концу лета поняла я, что понесла. Я плакала – от страху, конечно, что с нами будет. А он радовался, смеялся, слезы мои косой утирает. «Войне скоро конец, – говорит, – уедем мы с тобой. Да нет, я тебя раньше увезу – мне скоро отпуск положен. Мама у меня в деревне живет, недалеко от города Яссы. Она тебя, как родную, примет, внук ей в радость будет. Я ей сейчас напишу, солдатик один домой едет, он передаст. А сестры твои – ну, что же, хватит ты на них поработала. Теперь пусть сами. Правда? Поедешь?» Ну, как не поехать! Надежде, сестре моей, 16 было. В деревне это уж и работница, и невеста. Но им я ничего не говорила. Думаю, только бы уехать, пока живот не начал расти.
- Иван, – говорю, – родимый ты мой, только бы ребеночек здоровый родился. И уж не здесь.
- Не бойся, Ганю моя…
А я с той поры стала всего бояться. Партизаны пришли на ночлег, спрашивают:
- А откуда сахар у тебя?
И смотрят так это подозрительно.
- Выменяла, – отвечаю, – вон младшая девка совсем худая у меня… Захрапят они – боюсь, румыны услышат, прибегут. Вот так из огня да в полымя. Боюсь, тошнить начнет – соседи все поймут. Про нас ведь некоторые догадывались. Только с Иваном не страшно мне было. Он уже матери письмо отправил, ждали ответа. Как увидимся, все живот мой гладил и ухо прикладывал. А я смеюсь – рано слушаешь! Так мне с ним спокойно было. Хорошо…
Вот тут и пришел тот страшный день. Как я его пережила – не знаю. Нет больше моего Ивана… А дитя? Что с ним-то будет, а что со мной сделают, как узнают? И вот решила я, чтобы ребеночку не родиться. Всю жизнь страшный свой грех замаливаю. Пошла я в дальнюю деревню к старушке одной, которая заговоры знала и травами лечила. Она меня и научила, что делать, отвар травяной дала, живот помяла до боли, пошептала надо мной. «Выкинешь, девка, – говорит, – все хорошо будет. Бог простит». Пришла я домой, все сделала, как она научила, на третий день рано утром в огороде картошку копали, живот так схватило, что все я бросила и в баню бегом. Надюшке говорю: «Никому ни слова, и ко мне не заходите». Там и пролежала весь день и всю ночь, стонать боюсь, зубы сжала, губы покусала. На другое утро воды нагрела, вымылась да и в огород – картошку надо выкопать или нет? Так и обошлось.
А в 43-м румыны из нашей деревни ушли, наши уже наступали. В деревню двое раненых наших мужиков вернулись, один без руки, но мужик сильный, хороший. Я его к себе приняла, кое-как обустроились, и в 45–м у нас старший сынок родился. Хозяин мой говорит: «Давай Иваном назовем». У меня сердце прямо зашлось. Я ведь мужу про Иона ничего не сказала. Может, ему что и рассказали, но он никогда ничего мне не говорил. Ну, время идет, заботы да хлопоты. Война кончается, наши пришли.
А в 46-м еще переживание мне вышло. Муж в райцентр уехал, я одна с Ванюшкой годовалым во дворе была. Слышу – стучат в калитку. Открываю – стоит женщина, вся в черном, и голова черным покрыта. Бледная, худая. Спросила она Ганну, меня в жар бросило. Я сразу догадалась, кто это. «Я мать Иона, - говорит, - а это внук мой?» – и на Ваню указывает. Я ей все рассказала, как могла, – и про то, как сын ее погиб, и что со мной было. Ничего от нее не утаила. Она очень хорошая женщина оказалась. Поплакали мы с ней вволю, сходили туда, где сын ее похоронен был, холмик уж почти с землей сравнялся, и она ушла, не захотела остаться, да и то – как бы я мужу все объяснила?
Но все же стыдно стало мне: что же я о могиле-то не подумала? На другой день рассказала Петру, как этих двоих убили и за что. «Давай – говорю – крест на могилке поставим. Они ведь нас спасли!" Сделал он крест, покрыли его лаком, поставили там, и стали иногда даже и другие бабы приходить туда – ведь те двое, может быть, деревню от смерти спасли – дело затянулось, а тут и конь примчался. Креста этого теперь уж нет, не знаю, что с ним стало. А я, как в храм иду, всегда Ивана своего поминаю. Ой, Светочка, уже 9 часов!

* * *

Бабушка Анна, при всей своей мягкости, почему-то проявляла большую твердость в больничном режиме: в 9 вечера она требовала свет погасить и спать. И мы всегда это выполняли, хотя ни она, ни я так рано заснуть не могли.
Когда бабушку Анну выписывали, мы с ней обменялись маленькими иконками и расцеловались. Никогда ее не забуду…

© Светлана Оболенская, 2008
Дата публикации: 2008-07-16 23:08:29
Просмотров: 38

© Светлана Оболенская, 2008
Дата публикации: 16.07.2008 23:08:29
Просмотров: 4212

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Надежда Далецкая [2008-07-19 17:10:31]

Я этот рассказ не читала раньше у Вас, Светлана Валериановна.
Ох, до чего же страшная и скотская штука - война. Но жизнь всё равно берёт своё, и в войну тоже.
Жалко, что мальчик, сынок погиб. Но, знаете, судьба этой женщины могла быть страшной, как это ни жутко звучит, если бы Иван остался жив. Ничего хорошего в те сталинские времена их не ждало...

Ответить

Сергей Стукало [2008-07-18 16:06:33]

Спасибо, Светлана Валерьяновна.
Благодаря этому Вашему рассказу понял, в каком ключе буду писать про своих, переживших оккупацию, родителей.
Думаю именно этого толчка, в виде вашего рассказа, мне как раз не хватало.

Ответить

Михаил Лезинский [2008-07-17 00:29:26]

Севастополь тоже был в оккупации и после ухода немцев , множество малых детей осталось . Я был с ними знаком - очень умные дети были!
Война - это естественно!
Хорошо вы написали о своей Аннушке .

Ответить