Авторы онлайн:
Маргарита Крымская
Степан Хаустов

Запах греха

Евгений Кропот

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 33720 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Нет шовинизму! Повторяю: нет мужскому шовинизму! Не только Он, но и Она всегда имеет право на любовь и на любовь счастливую, хоть и нельзя никак.

Просто подруга лучшая, Галка… Зараза – пусть ей будет, чего хочется, три раза! С утра звонит, и в ящик, говорит, спуститься почтовый. Спускаюсь, там газетка с объявлениями, кто с кем познакомиться желает. Исчитала вдоль-поперек – никакой пакости не сыскала. Тут она снова радостно с первым апреля и про пятое сверху в третьей колонке объявление на четвертой странице. Читаю… Там про женщину какую-то, мол, красивая, старше двадцати желает познакомиться с настоящим мужчиной для совершенно равноправных, глубоких и очень интенсивных взаимоотношений, но брак и совместное проживание не предполагаются. Номер телефона мой, хорошо – не домашний. Конечно, сразу ей все-все сказала: и про первое апреля, и про юмор убогий некоторых, и про гнусный их характер, и про трубку новую придется выбрасывать, про мошенников и психопатов, от которых… Она едучим своим голосом, мол, с головкой у меня ничего, не ударилась, сколько мошенников уже отметилось, что на них, на метелок вытертых, даже психопаты не позарятся, и вообще номер спроста сменить, а не на подругу наезжать…

Уставилась я в газету и разрыдалась, потому права подруга: «красивых» женщин тут легион, а мужики – все сидельцы «без вредных привычек», и они по телефону не звонят. И лились слезы мои за жизнь мою опустелую, в какую никакой мужик не позвонит, не то что там что, лились прямо на газету, пока не смыли ее со стола и из жизни, а я пошла на кухню кофе пить.

Он позвонил вечером назавтра. Не поняла сначала, но про объявление когда, я крикнула: «Уже не надо. Нашлась пропажа!» – и на кнопочку. Через пять минут тот же голос, мол, его пропажа пока не нашлась, однако есть надежда, и он будет стараться… Я бы снова отключилась, если б не голос. Ну, вы знаете, такой настоящий мужской голос, о каком только мечтать и в кино редко-редко старых, про такой в бабских книжках, каких я не читаю, но там он «низкий, бархатистый, обволакивающий», и меня обволок и унес, где я услышала тревожное: «Вы что пропали? Почему молчите? Вы меня слышите?» Да, сказала, слышу, еще как слышу, но не понимаю, что ему от меня… Если б он сразу про «глубокие и интенсивные» пусть своим этим голосом, я б его тут и направила, но он про поговорить нужно, просто услышать и поговорить, если я не против. Я была не против, если б вы знали, как я была не против! Но ответила скромно и с достоинством.

«Всю-то ноченьку мне спать было невмочь…» Разбередил голос этот навсегда застылое, на что и надежды никакой. Он не в ушах звучал, а там где-то, совсем во мне, откуда не достать, не выковырнуть. По-честному, и не хотелось. Я – девушка большая себе сказала: «Натуральный это мошенник, как будто, с такими голосами только мошенники бывают. У меня ни одного пока не было. Психопаты были, а мошенников нет. Психопаты что? Мужики все психопаты… и еще козлы вонючие. Интересно, он тоже козел? Или козлов с таким голосом не бывает?..» Запуталась совсем, Галке звоню – она у нас все про всех, про мужиков особо. Та зашипела, что охрендела, что на часы надо иногда, ей на работу с раннего самого, но про голос когда, она сразу врубилась и за час из меня все в деталях выспросила, в подробностях. Потом постановила, что не мошенник он вовсе, а сексуально припадочный. Я не поняла, как это? Она говорит, такие отклонения появились у теперешних мужиков, она статью недавно читала, очень научную кстати: мол, у них, у мужиков, вследствие неудачи, срыва в раннем сексуальном опыте образуется лакуна, пустота в сексуальной энергии ихней, для ее заполнения они должны припадать к женщинам периодически. Я говорю, это как вампир энергетический? А она, нет, вампир целиком опустошает, до смерти, а такой лишнего не берет, строго по потребности, потому для нас, для баб, они безобидные – у нас этой сексэнергии до хрениной мамы, на целый лазарет. Я бы за себя так не говорила, у меня вообще в последнее время сомнения есть, будто у меня там что-то еще есть, но тут Галка сказала, что они все, как один, исключительно платонические любовники, и которой женщине удастся такого в нормальные превратить, та научное открытие совершит, почти подвиг, за что Нобелевку не Нобелевку, но чего-нибудь дадут.

Как у нас непременно чего-нибудь дадут, я не сомневалась, и наутро документы квартирные Галке отнесла и две тысячи долларов, на всякий случай которые, потому один процент всего, что мошенник, а есть, и они, говорят, начисто себе женщину подчиняют, так, что себя не помнит. С голосом этим со мной все можно, на следующий вечер я убедилась, когда он «Незнакомку» читал и Пушкина. Мне стихов сто лет никто, а по телефону и вообще. Я б ему за стихи за эти все отдала, но он ничего, кроме соизволения почитать еще, и справился, каких бы я хотела. Сдуру ляпнула, что Бродского, а ни одной строчки вспомнить не могу: я последние годы стихов стараюсь не читать – я от них плачу. Но вывернулась, мол, пусть сам выбирает, я его всего обожаю. Сказала «обожаю» и потом мучалась. Ну, никак сюда не лезло это «обожаю»! Я его терпеть не могу, и людей сторонюсь, которые твердят: «круто», «супер», «обожаю», а тут сама. В общем, «в эту ноченьку мне спать было невмочь, раскрасавец барин…»

Так шло у нас все неплохо две недели почти: он мне стихи, а потом и рассказики малюсенькие, я ему междометия в ответ и дышала со значением, глубоко, чтоб энергию почувствовал. Дура дурой! Когда мы с Галкой точно решили, что он «припадывает» только по телефону или просто прикалывается, встречи спросил у метро. Я до утра проревела, представляла, как он увидит меня, калошу старую, так и все: их вон сколько по улице круглокрепкозаденьких. У меня еще ничего в этом месте, но не то. Утром в руки себя взяла в заботливые так, что к вечеру в зеркале увидала, как не пропало все совсем, и вообще не хуже, чем двадцать лет тому, даже интересней где-то.

Опоздала ровно на пять минут, чтоб прилично и удрать не успел. Оглядываюсь: он должен был для простоты опознания с букетом белых кал, но никого. Правда, и народу у метро понасыпано. Звонок почти сразу и голос его, какой я не спутаю во всю оставшуюся жизнь, что сразу он меня узнал, хотя и намного красивее, «в десять тысяч раз», подойти стесняется, а стоит за спиной у ограды. У ограды у этой несколько мужиков с цветами, но с белыми калами только один парнишка лет двадцати. Я мимо, мимо ограды чуть не бегом. Только парнишка этот догоняет, останавливает, цветы протягивает: «Это Вам! Я счастлив Вас видеть! Если б Вы только знали как!» – говорит. Говорит тем самым голосом, каким полмесяца стихи читал. Я смотрю на него, и в голове у меня полный аут: ну, никак у этого мальчика, который моего сыночка родненького лет на пять или шесть юнее, не может быть голоса каленого мужика, какой мне, тетке старой, всю душу разворошил да так и оставил. Не может, а вот. Вот он стоит передо мной, покраснел весь и лепечет теперь совсем по-детски, как он сразу без меня не смог жить и очень боялся, что мне неинтересно с ним станет, и прятался за стихи. И теперь боится: вдруг я уйду и оставлю его не жить.

Я смотрела на букет, на него, снова на букет и больше всего мне хотелось зареветь, сесть тут прямо у ограды и зареветь. А он снова тем самым своим голосом: «Зря вы так. Ничего не случилось. Ничего ужасного. Пока. И если мы будем внимательны, ничего не случится. А мы будем очень внимательны друг к другу. Теперь зайдем, выпьем кофе и коньяку. Вам это нужно сейчас! Очень!..» Я изо всех сил зажмурилась: со мной говорил взрослый и мудрый по жизни человек, я ему верила, как могла не верить? Он привел меня в кафе, где сказал другим, совсем юношеским голосом, что студент, но на коньяк и кофе хватит, чтоб я не пыталась доставать деньги, потому обижу. Мне было все равно, мне казалось, будто умерла: без этого голоса по телефону, без стихов этих мне не надо жить и тогда что?..

Он позвонил на другой день, как обычно, вечером. Хотела бросить трубку, только сказать, что все, но не успела, он попросил послушать стих – нашел очень проникновенный. Я послушала и разревелась. Ревела пусть, но девушка я большая и сумела сказать, что кончено все: и стихи, и звонки и встречи. Потому во времени мы с ним разбежались давно, до его рожденья, и это навсегда. А навсегда, значит, навсегда: со временем не спорят. Трубку отключила и поклялась не брать. Сыном поклялась.

Он не звонил три дня – я умерла. На четвертый позвонил в дверь. Если б я знала?.. Нет, вру! Знала. Знала, что это он там за дверью с цветами – и в глазок не гляди! Но открыла сказать только, чтоб никогда он… Клянусь! Он попросил: прежде, чем гнать, накормить бы, и посмотрел на меня, как сыночек мой когда-то, когда натворит.
Никак не могла его голодного прогнать и впустила с условием, что первый и последний раз и звать меня с этой минуты будет «тетей Леной». Он кивал своей мальчишеской совсем головой, и глаза были совсем счастливые и улыбка. Улыбка, как у сына моего, когда все-все прошло, и мы с ним опять «друзья за гробом». Почему «за гробом»? Просто маленьким он путал предлоги, и стала его перепутаница нашей формулой примирения.

Последние дни не готовила совсем – ни к чему. Стыд полный, но только пельмени в холодильнике. Он сказал, что замечательно и «пельменики» может семь дней в неделю, особенно мамины, самолепные и осекся. Я не стала спрашивать, сколько лет его маме, смотрела, как истребляет он пакетные пельменики, непрерывно трещит про институт свой, про вчерашнего препода, которому он вопрос задал на семинаре, а тот скиксовал, понес бог знает, потом совсем растерялся и на него накричал, теперь проблемы будут с допуском. Спросил: были в мое время такие бестолковые преподы и опять осекся. В третий раз, когда рассказывать стал про подругу лепшую свою Машку, которая, вот хохма… Тут совсем замолчал, покраснел, подошел ко мне, стал говорить, что у них с Машкой ничего, пусть я не думаю, что они просто друзья, что любит он только меня, как никогда и никого больше… И глаза его растерянные молили не сердиться. Я не сердилась, я счастлива была, как никогда и ни с кем во всю мою жизнь. Он «взял» меня прямо тут, на кухне… или я его? Кто теперь разберет, только «сгорела» я сразу, почти мгновенно, потом перебирала его ставшие мокрыми волосики, пока он пыхтел и сопел, демонстрируя, как все мужики, силу свою и усердие, и знала, что не могла я никак умереть без этого внезапно свалившегося на меня счастья. Было бы совсем несправедливо в их небесном порядке, если б этого не было, тогда и у них бы там что-нибудь непоправимо испортилось, я это точно знала…

Потом лежала рядом с ним на ковре в комнате, а он снова заговорил тем самым своим невозможным голосом, что счастлив, впервые в жизни счастлив, и хочет быть со мной всегда, что если б сегодня не было, то и жизни его, как не было… Я слушала и верила ему, верила, а что мне было еще?

Сказала, пусть поесть приходит, хоть и с Машкой своей, только звать будет меня «тетей Леной», как договорились. А этого больше не будет, потому что… потому что… грех! Это я сказала «грех», которая ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Я сказала «грех» и поняла, что права, что это грех, и он сладок! Что за него я бы всю жизнь свою, кроме сына, конечно. Спроста всю жизнь свою и не задумалась.

Он звонил по-прежнему вечерами, только теперь двумя голосами: про свою жизнь – мальчишеским, а стихи и про любовь – тем самым, нашим с ним, настоящим. Правда, какой из них теперь настоящий?..

Целую неделю была непреклонна, но тут он заканючил, что не может больше, и деньги кончились совсем, а кушать каждый день хочется. Очень хочется! Я, конечно, позвала его, пельмениками самолепными накормила и собою так, что он никаким голосом говорить не мог, только дышал. Лежал рядом и дышал. А мне легко было, я себя, наполненную, куда угодно могла в пространстве перенести, и везде мне было замечательно, везде это было мое место. Вдруг поняла, как неправильно там, в этой Книге, где сперва он был, а потом меня из ребра его для полноты комплекта. Это я всегда была, и была полной, завершенной, а его потом из себя, только не из ребра, а откуда положено, отпускать научилась. Как часть свою побродить где-нибудь, пока мне и ему нестерпимо не станет, тогда слиться и в восторге до небес взлететь во вновь обретенной цельности. Потому нам без мужиков никак, но только когда они иногда, чтоб ждать их, а когда они тут всегда толкутся, то остобрыднут скоро.

Нет, с ним не скучно совсем, со студентом моим. Понял, что меж пельмениками всегда стихи должны быть, слова сладкие и голос тот самый. Наш с ним голос. Про деньги и еду больше ни разу не канючил, причины свежие выдумывал для встречи, чтоб не могла отказать. Я клялась, что этот раз точно последний и ждала… его ждала…

Сколько прошло? Ничего не прошло, просто время сменилось вечностью из двух половинок: в одной были стихи, голос, меня вороживший, слова, что прямо в душеньку кап-кап-кап, в другой – восторженная мука ожидания и обретенье цельности снова и снова, после чего легче перышка и лететь, куда хочу.

Нет, и остальное было, за скобками как сопутствующие события. В них, в событиях этих изменения проступали осторожно, но отчетливо. На работе обнаружилось, как вхожу, мужики разговоры свои бросают и стойку делают на меня. Раньше никогда: «Здравствуй!» – «Здравствуй!» – «Как дела?» – «Лучше всех!» – и взглядом мимо, будто меня и нет. Теперь тоже: «Как дела?» – но со значением и с головы до ног, а про себя будто причмокивают и сказать что силятся, и не найдут сказать. Потом в троллейбусе, что совсем никак. В троллейбусе на меня двадцать лет назад стойку делали, а после только пьяные для общения и куражу. С Галкой, наконец, встретились, та оглядела всю, обнюхала и:
– Что с тобой стряслось, девушка? От тебя за версту разит пороком.
Я – девушка, но взрослая и с достоинством ответила:
– Нет, не разит, а пахнет, и не пороком, а грехом… Что? Правда, заметно?
– Правда, правда! Еще как! Ты гляди, когда изнасилуют, судья решит, что это ты сама.
– А я думаю, чего на меня мужики головы воротят? Двадцать лет не видели, а теперь: «Девушка, мы с вами раньше не встречались! Вам так идет этот шарфик. У вас лицо в нем романтическое!» Козлы! Этот шарфик ты мне пять лет, как подарила, и я его ношу, потому что люблю, а теперь лицо романтическое обнаружилось. Козлы и есть.

Потом время вновь возникло, и оно называлось: «Так получилось». Именно это он говорил извиняющимся голосом, когда задерживался, как сыночек мой когда-то, и также я гнала время, подгоняла, также пугалась, вдруг там что, и также легко вздыхала, когда ясно становилось, что просто «так получилось». Однако стихи-слова всегда были, нашим с ним, тем самым голосом были.

Я поняла, все кончилось, когда он пришел ко мне с Машкой. Нет, он опять говорил, что у него с ней ничего, подруга и все, просто по дороге зашли, она столько слышала про «тетю Лену» и хочет познакомиться, но глаза ее твердили: «Он – мой!» – а его – «Ну как она, по-твоему? Подходит?» Я не стала бороться, сдалась: не отвечала на звонки, когда пришел он, не открыла. Я умерла, но не открыла. Да, да, я умерла! Что мне осталось без звонков, без стихов, без рук его, без голоса этого, без игрушки той внутри, что вновь создавала меня целой и позволяла летать.

Так я ходила мертвая, мертвой и увидала ее на скамейке у дома своего. Ее, Машку. Спросила, чего надо?
– Вас, тетя Лена, – какая я ей «тетя». – Поговорить надо, очень нужно поговорить.

Что делать? Взяла с собой кофе пить, чтоб успокоить. Но она не волновалась: молодые теперь такие – чего им волноваться, когда они знают. Все знают. Она мне и говорит, что я снова принять его должна, и почему растолковала. Будто переживает он очень и ничего не может делать, а он талантливый – даже представить нельзя, какой талантливый. Со мной он невероятно вырос, потому ему полезно со мной общаться. Тут я не выдержала и спросила: она хоть понимает, какое это общение? Она, что понимает, еще как понимает, но тут ничего нельзя поделать – за все надо платить, зато рост у него творческий значительный очень, такого никогда не было – ей ли не знать. Я спрашиваю, как часто она с ним спит? А она, что только один раз и было: больше не могла, потому запах от него мой, вот она не могла и не может. Я усмехнулась, какой запах греха вьедливый, и про других мужчин интересуюсь. Она, мол, приходится иногда, но только с опытными, хоть и противно это. Я говорю, зачем, если противно? А она, что должна совершенствоваться и уметь все на потом, она еще и стриптизу учится. Я хотела и здесь свое возмущенное «зачем?» вставить, но осеклась – и так ясно. Она помолчала немного и снова стала уговаривать принять его назад, потому он не просто в росте остановился, но и вообще сломаться может, а это преступление – он талантливый чересчур, может быть, гений. Она с ним третий год и точно знает. Я спросила, когда он ей про любовь говорит, то каким голосом? Она не поняла, каким таким голосом? Обыкновенным, говорит, голосом. У меня на душе легко стало, значит, наш с ним голос только для нас и есть. Тут я прибавила, что он и мне про любовь говорит, и стихи про эту любовь читает. Она покраснела, пятнами пошла, руки задрожали. Какие мы женщины: пусть объятья там где-то с кем-то, а слова любви только мне и никому больше. Стыдно стало за пакость свою, но молодые, они другие – не мы. Вот и она пошептала про себя, собралась и говорит, что стихов не читает, он ей песни сочиняет и поет: «Вы же знаете, как он поет! Но это не важно: человек он такой, играющий – homo ludens! Вы, – говорит, – конечно, Хёйзингу читали?» Это она мне про Хёйзингу. Мне этого Хёйзинги единственно теперь не хватает. А он-то, каков игрунец: одной – стихи, другой – песенки, третьей, небось, танцами объясняется. Ну, мужики! Даже лучшие из них – козлы! Тут я ей говорю, пусть забирает себе всего, детей нарожает, чтоб он ей и стихи, и песни и танцы – все ей одной! Она, что нельзя так, что он, может быть, всего человечества достояние, и нас в следующем веке знать будут только потому, что рядом с ним были. А я ей: «Что тебе следующий век? Счастье всегда «здесь и теперь», там, за гробом его точно нет!» Она, что может и попыталась бы, да не удержать его, все одно выскользнет и тогда насовсем, а так, когда ему воля, он вернется, непременно вернется. Я ей: «Откуда уверенность, будто именно к тебе вернется?» Она ничего не сказала, просто глянула на меня так, что и я совершенно уверилась.

В общем, уговорила меня, согласилась. Думаете, легко было? Еще как легко, я и без ее просьбы готовая была дверь открыть, только бы он пришел. Потом пусть уходит, но я открою.

Он пришел, и я открыла. Сам пришел, не знал ничего о нашем разговоре. Я бы почуяла и тогда точно выгнала навсегда… Или не выгнала? Кто нас, баб разберет? Все вернулось, но как-то не так. Он больше не говорил виновато: «Так получилось», – просто не опаздывал, но не в этом дело. Машка теперь всегда была тут, с нами: я видела ее всепонимающие глаза, они смотрели на меня и говорили: «Ничего, так надо, придется потерпеть, потому для него это важно, очень важно!» И еще что-то там про народное достояние. Вернулось все, только больше я после «этого» не летала. Нет, мне было хорошо лежать и слушать его бормотанье, но не летала больше. Так и стала жить без полетов.

Однажды на остановке стою, дождик моросит, а я без зонта, потому стою, мокну, злюсь. Машина тормозит, дверь распахивается, я сажусь, адрес называю и спрашиваю, сколько? Он оглядел меня, улыбнулся и промолчал. Как-то так оглядел и промолчал, что я взвилась:
– Тоже на запах греха потянуло? Запомни – тебе здесь ничего не будет, не отвалится, можешь не облизываться. Говори лучше, сколько платить?

Он не ответил. Едет себе и молчит, я киплю вся, вот-вот лопну, а он молчит. Потом тормозит, дверь открыл и мне на выход показывает, я думаю: «Ну, гад, сейчас завез куда, не выберусь!» Из машины гордо вышла, но как ни была зла, сообразила, что мой дом, и ехать никуда не надо. Визитку его дома обнаружила – когда подсунул? Написано, что эксперт какой-то по строительству, но я зашвырнула ее сразу – на фиг мне глухонемые, хоть и эксперты.

Через неделю выхожу из дома, он стоит у машины у своей. Я бы не узнала, если б дверь не распахнул. Также молча. Села и говорю, мне сегодня в сто мест, и машина в самый раз, но пусть скажет, сколько ему за день, нет, за полдня платить, может, в цене не сойдемся? Он спросил опять жестом, куда, я сказала, потом передумала, потом еще раз… и еще… а он блокнотик подает, симпатичный такой, и ручку, при этом улыбочка на лице со снисходительностью к нашей бабской бестолковости. Я ему тут прямо и врезала, сказала, как жена морду ему не бьет за высокомерие, я бы не сдержалась. Он, наконец, ответил:
– Пыталась.
– А теперь?
– Не пытается.

Вот и пойми: то ли жены этой больше нет, то ли есть, но руки ей на фиг поотрубали. Нет, мужики удивительно неприспособленные к человеческим отношениям. В человеке что главное? – Способность к членораздельной и осмысленной речи, а этого у мужиков совсем нет! Разве только мой любимый-единственный, когда он тем самым голосом говорит. Из-за него, кстати, и в машину сегодня села не глядя, потому он мне допрос устроил, где я всю ночь «блудила» – прямо так и сказал и еще нашим с ним голосом, который совсем не для этого, не для разборок. А я у Галки на кухне почти до утра, но не объяснять ему. Я теперь в каждом втором прохожем его вижу, как сыночка моего, а он мне «блудила». В общем, послала и велела дверь мою забыть. Запечатана для него! И я тоже.

Записала нужные адреса в блокнотик – дня на два вышло. Он посмотрел, губами пошевелил минутку, и за три часа обернулись. Три фразы произнес: в час по одной и в каждой по два слова, так что голос какой, не разобрала толком. А мне это теперь непременно важно, я мужиков по голосу делю на «козлов» и «не козлов». Во вторую попал пока только он, мой «любимый-единственный». Этот в неопределенности завис.

Через неделю открыточку прислал по почте, где вежливо в театр столичный, и «форма одежды парадная». Ради нее, «формы» раскаталась в лепешку, но когда к театру подъехала, он меня сразу не узнал, рот разинул молча, и это было лучше слов всяких. Спектакль ничего совсем, но главное антракт. Тут меня все мужики взглядами облизали. Может, не совсем все, но мне хватило. И ему. Он прошептал, когда в такси усаживались:
– Вы сокрушительны! С вами опасно находиться! Еще пять минут и меня бы разорвали конкуренты. В куски!

Могут и они толково сказать иногда. За это я подняла его до «не козлов». Пока временно, с испытательным сроком. После ужина «в одном уютном месте», где я была не столь отмеченной по причине полумрака, а он предупредителен и небанален, я согласилась поехать к нему: интересно было посмотреть, как он там, да и «полетать» хотелось – засиделась я здесь, на земле.

У него недурно было: вновь предупредителен и небанален, заботлив и внимателен, сама я в меру разговорчива и сговорчива. Все хорошо, но пресно – так, десерт к приятному вечеру. Нет, не летала я, но как девушка взрослая расстроилась не слишком. Утром, за кофе случилось главное. Сквозь предупредительность его пробилась вдруг, зазвучала нотка самодовольства. Я наугад почти:
– Обломилось, значит? Сколько их облизывалось, а обломилось тебе.

По тому, как откинулся он в улыбке, я все поняла: он меня как задачку себе поставил тогда еще, в первый раз, когда я ляпнула, что фиг ему, и решил ее, задачку эту быстро и изящно. Эксперт хренов! Оглядела комнату – нет, женщины здесь не задерживаются, никаких следов. И мой будет заботливо вытерт, искоренен, чтоб другую задачку мыслить. Гадко стало – какие они все-таки козлы!

Нет, я аккуратно кофе допила, сказала, мол, сама, потому к подруге прямо здесь, через два дома. Он не настаивал, я велела себе забыть, да и забыла: сыночек позвонил вечером, обещал скоро прибыть на недельку. За ним и Машка следом звонит:
– Тетя Леночка, я к вам приеду. Поговорить надо. Очень!

Входит красивая девка, загорелая. Такая… такая, у какой точно все-все получится. Повисла на мне с порога и завыла:
– Бросил он нас, тетя Леночка! Совсем бросил! Мне теперь не жить!

Я ее на диван сажаю, баюкаю, мол, наладится, непременно наладится. А она, что фига-с два, стерва та ни на шаг не отходит, в рот глядит, и ему нравится, козлу эдакому: «Ей семнадцать, тетя Леночка! Глазки голубенькие и кожа нежненькая. Вот стерва! Мне двадцать два целых – это ужас, ужас, какая я старая! Всему конец, тетя Леночка! Я на него всю жизнь свою – целых три года! И теперь мне куда? В гроб? В гроб – вот мне куда! И больше некуда!» – и ревет-заливается. Я с ней реву, обнимаю ее, реву и смеюсь про старух: какие они теперь пошли, куда мне, скоро и та, семнадцати, в старухах будет. Нет, мужики, козлы офигенные! И еще педофилы.

Я ей про педофилов сказала. Она не поняла сначала, удивилась: «Педофил? – говорит. – Так он же с вами?» А я ей, что одно другому не мешает, и так серьезно говорю, что они в обе стороны бывают вывихнутые, про это и в статьях написано, в научных. И еще в них написано, что он сексуально припадочный. Тут я ей Галкину теорию высказала, но будто сама читала и фамилию вспомнила иностранную. В общем, поговорили мы так про педофилов припадочных и пошли на кухню кофе пить. С коньяком.

Коньяку чуть совсем было и пришлось ликеру. Через полчаса она учила меня песне любимой, что он ко дню рожденья ей написал. Хорошая песня! Мы так вопили ее, пусть негладко, но с чувством полного единения, что поняла я: дочки мне во всю мою жизнь не хватало! С сыном у меня так никогда и не было, не было такого полного родства душ. Потом и тел. Наш концерт донял соседку, и она в телефон вежливо, что заполночь, а уснуть не получается при наших «экзерсисах» музыкальных. Хотела послать, но она ничего в целом, пошли спать. Машка скоро переползла ко мне с дивана, потому что «страшно одной очень девочке маленькой». Мы, конечно, поревели снова, обнявшись крепко-накрепко, так что не разобрать, где она, где я, и какое тут мое тело, а какое ее… Застучало внутри где-то морзянкой про грех, но сладостный-пресладостный, и улетела я сразу и летала долго-долго, до утра до самого. Так с моим «любимым-единственным» не бывало, не то что с экспертом. И утра такого не было с самого детства, чтоб проснуться и слышать, как Машка на кухне поет и с посудой там что-то. Не было, чтоб встать и увидеть ее, красавицу веселую, которая тебе: «Тетя Леночка, поскорей умывайтесь, сейчас завтракать будем, я творожников напекла». А мне творожники наутро тридцать лет как мамочка моя, царствие ей небесное! Потом она обнимала меня, плачущую, и говорила, что права я, что все мужики козлы, как один, а у нас все еще будет, такие роскошные женщины не могут без счастья, оно обязательно будет и сегодня есть, что у нее, у Машки, никогда не было такого чудесного утра…

Она три дня пожила у меня, три дня мы с ней проговорили-пропели-проплакали «любимого-единственного» нашего, потом она к папе с мамой, а я сыночку своего стала готовиться встречать. Встретила. Его два года не было, не доезжал до мамки, а тут приехал. Раздался, омужиковател, на отца стал еще больше похож, которого я совсем забыла и поделом. На лбу волосики чуть поредели – вырос, вырос совсем мой сыночек, без моего пригляда вырос. В городе у него друзья старые, подружки – домой под утро по обыкновению, но у меня свое время: когда спит, сидеть на него глядеть, шептать словечки про себя, озабоченные, и словечками этими и взглядом пеленать в покрывало его, окутывать, от всяких злых бед сберегающее. От макушки до пяточки до последней целое без щелочки без единой покрывало соткала я за неделю взорами своими да приговорами, а ему и уезжать пора. Он прощальную для друзей устроил, мое дело, ясно, кухня, салаты-малаты, и тут на кухне Машка из воздуха соткалась. Как-то очень зримо соткалась, в роскоши своего бьющего через край тела, не слишком прикрытого шортами и майкой, сыплющая смехом, движениями быстрыми, ловкими всю кухню заняла, меня в уголочек оттеснила кофе пить.
– Тетя Леночка, вы посидите, а я вам помогать буду. Вы не бойтесь, я только здесь, с вами, а потом уйду. Я так долго без вас не могу, я соскучилась.

Я бы про себя этого не сказала, некогда, но рада была ее видеть – дочки-то мне не хватает. Тут сын возник, поглядел на нас, послушал:
– Ты, – говорит, – мам, откуда такую племянницу надыбала? Она мне, получается, кузина? Так?

Я плечами пожала и не стала ничего объяснять. Никуда он ее не отпустил, сказал, что с родственницей должен поближе познакомиться. Только друзья его пришли припараденные, а Машка в майке, но мы с ней в шкафу моем поковырялись и тоже припарадились. Да так, что вышли когда вместе, за столом чуть не подавились все. А сынок мой понес, что виноват, мол, мамка у него красавица, а он никак не займется счастьем моим, когда шеф в третий раз развелся и теперь томный-одинокий ходит при таких-то деньгах… Мы с Машкой переглянулись и сели рядышком с ним: я – одесную, она – ошуюю. От такого соседства у него фонтан словесный вскрылся и не закрывался весь вечер. Однако хорошо не закрывался, задорно, весело и никому не мешал чушь нести свою, как в юности совсем, хоть и не юнцы. Потом танцы присесть нам с Машкой не давали: и шёпот, и взгляды, и комплименты и почти признания. В том и прелесть, что почти! Могут, могут не быть козлами! Почему не хотят?

На следующий день сын улетел, мы с Машкой его провожали. За ним и Машка испарилась, но не совсем. Теперь она, как и сын, присутствовала в моей жизни по телефону, пока в один прекрасный день я не услышала их обоих сразу, одновременно, когда они, перебивая друг друга, кричали мне, как они счастливы вместе и просят моего разрешения… На что? Какое может быть разрешение? Я заревела и все, заревела от радости за сыночка своего, которому теперь покрывало мое не понадобится, когда у него Машка есть – она заранее все-все всегда знает и еще больше может. С сыном теперь никакой беды не будет никогда, когда Машка с ним. Я его отогнала от телефона, а ее строго-настрого спросила: не думает ли она сбежать к нашему «любимому-единственному»? Но она совершенно успокоила:
– Мамочка Леночка! Не бойтесь, я люблю его! Правда-правда люблю и никому не отдам!

Оно так, только вдруг и моему дурню встретится нежнокожая голубоглазенькая? С мужиками станется, они счастья своего не понимают. Но тут уж ничего – такая жизнь.

«Любимый-единственный» позвонил скоро, чтоб не нашим, но вполне официальным голосом пригласить меня на праздник городской, куда с полстраны уличные театры съезжаются, «будет увлекательно». Мы с Галкой потопали и бродили там по нашему провинциальному Арбату, разевая рты в полном изумлении. Мне давным-давно, с самого детства так радостно не было, и я понимала детей, которые устали визжать от восторга. По-чудному одетые люди бродили среди нас, вдруг останавливались, очерчивали круг и делали для нас волшебство – волшебство «здесь и теперь». Точно, жизнь такая и должна быть: яркая, сочная, неожиданная, потому что свободная. Чтоб хоть на день выйти из каждодневности, из лямки ее бурлацкой.

В конце улицы увидела его, моего «любимого-единственного». Он на фоне цветной занавески представлял. Я столбом застряла, Галка все поняла и тоже. Он представлял – по-другому это не называется. Сценки небольшие, на три-пять минут, перемежались пантомимой, песнями, вполне цирковыми трюками. И все это был он: доставал из шапки кроликов и цветные платочки, кувыркался, говорил веселые и ужасные слова совершенно разными голосами, ходил на ходулях, жонглируя шарами, пел и так пел, что мое сердце поплыло-растаяло. Машка права: он – народное достояние. Но и мое личное тоже – как я была им горда! Рядом с ним ассистентка, она все подавала: и реквизит и реплики, ловко взлетала к нему на плечи и оттуда, совершив кульбит, снова подавать плащ, шпагу, гитару, реплики, чтобы колесо поразительного театра, которым был он, ни на секунду не застревало, не останавливалось. Наконец, остановилось, он склонился, тяжело дыша, под крики, хлопанье, свист. Жестом позвал ассистентку, взявшись за руки они теперь кланялись вместе. Как он был счастлив, безумно счастлив! И она, эта голубоглазенькая. Она, она, я не ошиблась. Он смотрел на зрителей, а она на него своими небесными глазами – в них столько обожания, сколько не бывает, а было. Чудесная пара: юные, красивые, талантливые. Да что там талантливые – сейчас, сию минуту гениальные! Все настоящее в жизни, оно всегда «сейчас». Не вчера, не завтра, а сейчас – остальное мы додумываем. Я совсем не завидовала ей, я любовалась ими. Вдруг из толпы зрителей вышла девочка, протянула ему букетик цветов, и с этим букетиком он пошел сквозь толпу прямо ко мне: «Это Вам, – сказал. – Я люблю Вас и всегда буду любить! Вы это знайте!» Тем самым, нашим с ним голосом сказал, и я поверила ему – как не поверить? Потом, покраснев, похвастал: «Что? Ничего у нас получилось? Это все я сам придумал!» – «Ничего! Еще как ничего! Я горжусь тобой, мой мальчик, мой мужчина!» Взяла его за плечи, повернула, подтолкнула к ней, той, что тянулась на носочках, чтоб не потерять его из виду, чтоб он не исчез вдруг, не пропал в толпе, не растворился – с мужчинами это бывает.

Я шла домой, несла букетик и счастье свое. Да, да, счастье! Его у меня было о-го-го сколько! И сыночек мой славный, и Машка умница-красавица и он, мой любимый-единственный. Пусть не мой и все равно мой. А скоро мне Машка внучку родит – я вовсе счастливая стану. Вспомнила про грех свой. Ну, да, грех. Как без него? Без греха ничего не родится: ни любви, ни детей, ни горя, ни счастья. Без него и жизни самой нет, так, пустятина…

15.06.2007

© Евгений Кропот, 2007
Дата публикации: 21.12.2007 13:40:19
Просмотров: 3997

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.