Между двух империй. Часть 1 гл. 1-3

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 66353 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Не мифические, а реальные знамена, над головой бога войны, могли означать только устрашение. На лицах окружающих султана батыров, оно моментально отразилось малиновым окрасом гнева. Абылай же сидел спокойно. Ритмично похлопывал камчой об левое колено, всем видом призывая воинов смотреть разворачивающуюся мистерию дальше. Лишь очень наблюдательный человек мог заметить, как побелели кончики его сжимающих нагайку пальцев.

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

«Хорошо я жил или плохо, а пройдено немало: в борьбе и ссорах, судах и спорах, страданиях и тревогах дошел до преклонных лет, выбившись из сил, пресытившись всем, обнаружил бренность и бесплодность своих деяний, убедился в унизительности своего бытия. Чем теперь заняться, как прожить оставшуюся жизнь? Озадачивает то, что не нахожу ответа на свой вопрос.
Править народом? Нет, народ неуправляем. Пусть этот груз взвалит на себя тот, кто пожелает обрести неисцелимый недуг, или пылкий юноша с неостывшим сердцем. А меня сохрани Аллах от непосильного бремени.

Абай. Назидания.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАНЕЦ ДОКШИТСКОГО ЦАМА.

Примечания автора к главам в конце данной публикации.

Глава первая.

Вечером, в ночь полнолуния, прибывшие на султанскую охоту бии, старшины и батыры, вместе с простонародьем из улусов Среднего жуза, собрались на пространном поле у подножья Кок-тау. Несмотря на сумерки, освещенное множеством костров, оно хорошо просматривалось. На возвышенности, сотворенной из наносной земли и хорошо утрамбованной кулами [1], буквально, за пару часов, стоял лама Цун-Ван и его сподвижники. Монахи готовились исполнить Цам, древний танец докшитов, обещанное султану Абылаю подношение.
Своеобразный театральный помост, в два слоя был услан афганскими красно-синими коврами. Освещая, выхватывая его из объятий наступающей ночи, жрицы Тибета в простор-ных желтых одеяниях, держали на длинных ручках ярко-горящие факела, и от этого помост смотрелся, как нечто магическое, заранее завораживая присутствующих на поле зрителей.
Еще утром Андрею объявили, что он и сопровождающие его лица приглашены на некое театральное действие, устраиваемое тибетскими ламами в честь султана Абылая. Хоть поле, где оно должно было произойти, располагалось рядом с Уй-Басом, но табакши киргиз-кайсацкого владельца настоял на распоряжении своего господина об оказании достойных русского посла почестях. Поручика усадили в роскошный, обтянутый шелком зеленого цвета паланкин [4] и восемь кулов понесли его к месту лицедейства, словно высокопоставленного сановника Поднебесной.
Табакши тоже сел в паланкин и разделил с офицером недолгие минуты дороги, а по обе стороны верхами, носилки сопровождали Башкирцев с Захариным. В паланкине поручику было тесно, непривычно, все время мешали ноги, и Ораз скрасил его неудобство инте-ресным рассказом, постепенно перешедшим в беседу. Говорил табакши Абылая по-русски, но с присущей Востоку журчавой мягкостью. Его познания в российской словесности умело разбавлялись тюркскими оборотами, что предавала родному языку Андрея неописуемую выразительность, которую нельзя было услышать где-нибудь в деревнях Смоленщины или Новогородчины. Ораз оказался настолько интересным собеседником, что Самойлов забыл про затекшие ноги, слушая о том, как европейцы ошибаться, когда полагают, что кочевники мало ходят ногами и носят обувь с загнутым носком из-за пренебрежения к земле.
— На самом деле, мурза Андрей, — несколько наставительно изрек Ораз, — никто так не уважает Мать Сыру Землю как дети Йер-Суб и Кок-Тенгри. И носок наших сапог не бороздит плоть Матери не совсем из брезгливости к ней. Голубое Небо запрещает казахам возделывать чресла великой байбише, поскольку право супружеского таинства принадлежит только одному Небу. От могущественного Кок-Тенгри земля рожает все, что нужно казаху, а табуны коней служат нам, чтобы мы могли перемещаться по степи. Лететь по ней, не касаясь высоких трав ногами. Бог христиан и Аллах не перечит земледелию, и принявшие их веру люди Сары-Арка становятся земледельцами. Это хорошо. Это сытые люди. Но иногда Кок-Тенгри гневается за то, что мы его не слушаемся, и посылает на степь грозы.
— Уважаемый Ораз, — удивился Андрей, — вы же верите в Аллаха и творите намаз, в чем я имел случай воочию убедиться, не далее как сегодня. И в тоже время вы говорите о Тенгри, словно о верховном божестве.
— Аллах Велик! В том нет сомненья, мурза Андрей. Да будут в веках благословенны все девяносто девять имен Его! — проговорил табакши, омывая ладонями лицо с краткими словами по-арабски. — Но Небо есть Великое Нечто. Оно воплощение духа наших предков и думать иначе я не могу. Так говорит и Яса древний закон Степи. «Пусть каждый человек моего улуса живет сердцем, а не разумом», — говорил людям Правитель мира, от которого ведут начало казахские ханы. Противопоставлять ипостаси единого божества начертанная Чингисханом Яса запрещает, как воспрещает лить кровь во имя несуществующей правды. Ибо правда у каждого народа своя, а Небо есть истина. «Аз езмь Свет!». Оно голубое для всех своих детей.
— Если бы ваши слова разделяли святые отцы различных воззрений на мир, уважаемый Ораз!.. Только, увы, сие вовсе не так. И как богослову, вам это известно не хуже меня. Но, кажется, мы прибыли. Я вижу огни над помостом и, думаю, что даваемое султаном народу зрелище будет интересным, и не менее занимательным моей беседы с вами.
— Наши судьбы в руках Аллаха в Скрижалях [5] уже начертаны они, мурза Андрей, Но нам еще предстоит их познать. Изо дня в день, пройти до конца предназначенное Небом, — загадочно ответил табакши подавая кулам знак: опустить палантин на землю и откидывая шелковый занавес.
Поручику Самойлову, с канцеляристом Башкирцевым и казачьим вахмистром Захариным, на поле было отведено особое место, по правую руку от кресла султана, рядом с его старшими сыновьями: Вали [2] и Касымом [3]. По другую сторону, находились: младший сын Абылая Бури, султан Жолбарс, батыры: Кулсары, Куле, Кабанбай, а позади них расположились старшины Средней киргиз-кайсацкой орды. Миссионер Раймонд де Флер был отдален от владыки Уй-Баса на почтительное расстояние, ближе к голытьбе. Оттуда, из-под опухших, заплывших красноватой синевой век, он бросал на поручика огненные взгляды. В волчьих треухах и овчинных чепанах, простые улусники половодьем растеклись по всему полю, обхватив искусственно созданную возвышенность плотным полукольцом.
Султан Абылай, в сопровождении личного бунчужника батыра Олжабая и десятка толенгутов появился на поле последним. В шубе из черно-бурой с проседью лисы, покрытой манглунгом [6] красного цвета, в остроконечном шеломе из золотых пластин и в красных, на высоком каблуке с длинным носком сапогах, владелец Уй-Баса ханом восседал на белом скакуне-аргамаке.
Медленно подъехав к земляному помосту, он остановил скакуна, величественно ожидая. С коня на руки Приишимского властителя приняли два дюжих воина и плавно понесли на почетное торе. Они усадили султана в обшитое пурпурным бархатом кресло со спинкой из рогов архара, заранее установленное на возвышенности и с поклоном удалились. Олжабай занял должное ему место позади повелителя. Над помостом взвился султанский бунчук, давая сигнал к началу представления.
Наступила полная тишина. Обряженный в темно-синие одеяние, тибетский монах прошелся вдоль помоста с большим круглым диском на длинном шесте. Факельщики освещали сцену так, чтобы свет падал на символ солнца, золотом отливающий диск, оставляя в полной тени несущего его. После заката светила на импровизированном небосклоне появились звезды, послышался ритмичный стук друг об друга двух человеческих черепов и звук ганлина [7], схожее с фырканьем лошади. Исходящие из зловещей трубы ржание мифического коня нара-стало издалека, и постепенно становился пронзительным. В освещенный круг, как бы из вечной тьмы, выплясывая, выпрыгнул бог войны Джамсаран.
Маска божества, ярко-красного цвета, с огромной оскалившейся пастью, острыми клыками и тремя большими глазами, наводя на людей ужас, извивалась в свете факелов, словно одержимая. В одной руке Джамсаран держал меч, в другой сердце с капающей на помост кровью. Восемь вымпелов наилучших знаменных полков императора Поднебесной [8], красно-желто-белыми и красно-желто голубыми цветами и каймой, развивались на шестах прикрепленных к его широкой спине.
Не мифические, а реальные знамена, над головой бога войны, могли означать только устрашение. На лицах окружающих султана батыров, оно моментально отразилось малиновым окрасом гнева. Абылай же сидел спокойно. Ритмично похлопывал камчой об левое колено, всем видом призывая воинов смотреть разворачивающуюся мистерию дальше. Лишь очень наблюдательный человек мог заметить, как побелели кончики его сжимающих нагайку пальцев.
События на сцене развивались стремительно. Ганлин взревел с новой силой и в круге появился еще один докшитский персонаж Чойджал [9]. Трехглазая бычья голова божества, с большими рогами, втянулась в мистический танец, придавая ему динамики. В руках-лапах Чойджал тряс лингу [10] — обмазанный белой глиной человеческий скелет. Как бы еще сохраняя остатки жизненной силы, Линга издавал жалобные звуки. Вдвоем с Джамсараном, они быстро расправились со скелетом, размашисто бросив его в огонь. Очевидно, в глину было добавлено что-то легковоспламеняющееся, разложенный на помосте костер вспыхнул до темных небес, озаряя злобные лики ликующих духов зла шамнусов.
Наступила полночь. Со степи потянуло легким морозцем, но собравшиеся в поле на мистерию в честь прославление султана не чувствовали его. Они стояли в оторопи, боясь стронуться с места. Время от вре¬ме¬ни в отсвет огней помоста попадал блуждающий среди толпы дервиш. Перебирая косточки четок, он неустанно твердил:
— О, люди!.. Не верьте глазам своим!.. Око ваше не совершенно и склонно к обману. Веруйте лишь слову: Нет бога кроме Аллаха! А Мухаммед Пророк Его!
Местами оборванный, старый ватный чепан Абу-Джафара сшитый из цветных лоскутьев и высокий колпак святого странника, в темноте сливался с одеянием простого народа. Дервиш уходил от помоста, но слова из Священного Корана, утверждавшие величие Всевышнего, звучали снова и снова, равномерными волнами расходясь по бескрайнему полю.
Факельщики прикрыли свет, окуная основную сцену во тьму. Солнце прокатилось вдоль помоста вспять, с запада на восток, символизируя тем уход лам-созерцателей в далекое прошлое. На сцене осветился круг и в нем оказался юноша. Около него ходило изображаемое закрытыми плотной материей двумя монахами животное с бычьей головой. Вновь стало темно. Золотой диск светила прокатился по небу ровно сорок девять раз, как и полагается с востока на запад. Когда же круг вновь озарился, юный мужчина превратился в глубокого старца по-прежнему сидевшего рядом быком.
В сильно накрашенном лике докшитского персонажа все же просматривался старший лама Цун-Ван. Изображаемый им старец помолился и улегся спать. В свете круга появились разбойники, новые герои мистерии [11]. Обойдя спящего святого, они напали на быка. Предсмертный крик животного разбудил старца. Видя кровь и отрубленную бычью голову, он приходит в исступление. Умело накинутая факельщиками, тень омрачает его чело. В бешенстве старец одевает на себя голову мертвого быка и превращается в беспощадного бога смерти Чойджала. Кровавая сцена расправы над разбойниками тонет в ночной тьме.
Когда факела загорелись в полную силу, помост оказался пуст, ни лам-созерцателей, ни монахов с ликами шамнусов уже на нем не было. Докшитский танец Цам закончился, оставляя в душах людей неприятный осадок, подавленность и страх. Даже самый последний, присутствующий на поле, бедняк понял: смысл танца в том, что возможная вражда владельца Уй-Баса с императором Поднебесной неизбежно приведет к его смерти. Сколько бы султан Среднего жуза не делал хорошего для богдыхана, лишь одна плохая мысль и он попадет в ад войны, откуда нет возврата.
Абылай сидел в кресле, все так же спокойно и ритмично отстукивая камчой по высокому сапогу. Казалось, что он единственный кто ничего не понял. Минуты султанского безмолвия шли одна за другой, но Абылай чего-то ждал, спокойно отчитывая их плеткой...
То что, или скорее кого ожидал владелец Уй-Баса, появился на помосте неожиданно. Маленький щуплый старичок с длинной седой бородой и белых одеяниях, заливисто смеясь, сноровисто пробежал по сцене.
Среди собравшегося народа эхом пронеслись многочисленные радостные возгласы:
— Алдар-Косе!
— Нет, это Эбугена!
— Веселый старик!
— Белый старец Цаган Эбугена [12].
Державшие вдоль насыпи факела, тибетские монахи поспешили затушить освещение помоста. Появление на сцене веселого, доброжелательного старца, явно не входило в их сценические планы, и поле погрузилось во мрак. Заливисто-смеющийся Эбугена канул во тьму, но всего лишь на какой-то малый миг. Люди даже не успели выдохнуть, как вокруг помоста загорелись десятки костров, взвиваясь к небу длинными языками. Еще во время представления они были тайно разложенные толенгутами султана, и по его указанию вспыхнули одновременно. Подобно дню, яркий свет озарил не только помост, но и все огромное поле. У старинной мистерии докшитов, неожиданно появился новый поста-новщик и новые герои...
Сначала Эбугена разбрасывал в народ сладости, рассказывал смешные истории из жизни глупых людей, в том числе и из китайского императорского дома династии Цин. Остро подмечая недостатки, он высмеивал людскую самоуверенность, чопорность и бахвальство. Едва настроение людей дошло до состояния праздности, старец сотворил уставшее лицо, беспечно улегся отдыхать прямо на насыпи и стал издавать храп.
На подступах к помосту появился огромный дракон с пятью лапами с пятью когтями на каждой [13], его длинный из желтой материи хвост несло восемь воинов в халатах цветов знаменных войск Сына Неба. Взобравшись на возвышенность сцены, дракон подкрался к спящему балагуру и набросился на него. Эбугена вывернулся из-под лап дракона и, оказавшись на его спине, стал погонять непрошенного гостя камчой. Той самой камчой, что еще недавно держал султан.
Ураган неудержимого восторга прокатился среди народа, старшин и биев. Вздымая вверх украшенные конским волосом найзы, батыры дружно и грозно издали боевой клич: «Абылай». Бунчужник султана Олжабай взметнул знамя владельца Уй-Баса, острие бунчука молнией блеснуло в первых лучах восходящего над Степью солнца. Даже Андрей, не понявший тонкостей, но уловивший саму суть произошедшего, засмеялся и захлопал в ладоши. Находясь в центре общего эмоционального взрыва, он не мог быть вне бурных чувств казахов, в одночасье заполнивших округу.
В неистовых страстях и переживаниях общая масса людей даже не заметила, как настало утро. Спасаясь от небесного светила, дракон сполз с помоста и нехотя растворился в небытие. В глазах соплеменников достигший Голубого неба [14], Абылай встал с кресла и медленно прошелся по насыпи. Одержав победу не на поле брани, а искусном поединке лицедейства доселе, с непревзойденными в том, тибетскими монахами, владелец Уй-Баса ис-пытывал заслуженные минуты величия. Но наслаждался восторгом казахов султан недолго, сел на подведенного толенгутом аргамака и, под ликующие крики людей, удалился с поля.
Одержанный Абылаем верх над монахами в их же мистерии, предрассветное поражение посланцев Далай-ламы, было настолько неоспоримо и сокрушительно, что не нуждалось в каком-либо продолжении. Ламы-созерцатели в желтых одеждах и, непосредственно, исполнители докшитского Цама потерпев неожиданный разгром, казалось бы, на освоенном ими совершенства служении Будде Шакьямуни, поспешно собрали атрибуты устрашения маски злых духов, и во главе со старшим ламой Цун-Ваном уже к полудню, поспешно выехали из становища.
Вечером, в тиши личных покоев Уй-Баса, Абылай сидел за круглым столом у блюда с отборным мясом жирного барана. Он потчевал им баксы [15] Кудайбергена [16] с Орлиной горы озера Бурабай, который с первыми лучами сегодняшнего, ушедшего на закат солнца принес ему безоговорочную и вечную славу победителя в непростых для воина обстоятельствах.
Сидевший супротив султана баксы, вовсе не был похож на седого смешливого старца. Вьющиеся каштановые волосы прямой нос, широкая, простодушно-открытая улыбка, оголившая ряд крупных и белых зубов и округлые глаза с нежно-голубыми белками, говорили не только о древнетюркском происхождении гостя, но и о его среднем возрасте. То, как он степенно брал горячее мясо, говорило о присущем шаману большом достоинстве, о величии его имени в Приишимских степях.
Но разговор между султаном и предсказателем шел простой и доверительный, без каких-либо ссылок на положение, занимаемое ими в Среднем жузе.
— Когда ты бил дракона, то за твоей спиной, уважаемый Кудайберген, взошло солнце! — восхищался Абылай, заново переживая ночное событие. — Разве и оно тебе подвластно?
— Рассчитать восход небесного круга мне нетрудно, Абылай-торе, — без какой-либо витиеватости ответил баксы. — Трудней было поставить твоего бунчужника Олжабая в нужное место. Так, чтобы по моему сигналу, поднятое немного выше, острее султанского знамени засияло в его предрассветных лучах.
— Почему ты согласился помочь мне? Ведь в Степи известно всем, что задумчивый Кудайберген редко покидает Орлиную гору, пристанище духов озера Бурабай. Ты последний, кто ее слышит голоса наших священных предков и знает, подобно Кок-Тенгри, когда Небо отделиться от земли и все же явился в Уй-Бас, по первому моему зову.
— Я выполнил волю Аруахов. На древних камнях [17] сказано: «Когда придут на нашу землю драконы погибнет все, и люди, и лошади, и сама земля!». И славу, и смерть надо делить с народом равно, Абылай. А если есть в тебе большая сила, то славить людей и давать им ощущение бессмертия. Именно поэтому я здесь в Уй-Басе, и с почтением разделяю с тобой пищу.
— Уважаемый баксы Кудайберген, чего ты хочешь за услугу, оказанную султану? Проси! Нет такого богатства в моем улусе, чтобы я не отдал его тебе.
Медленно пережевывая мясо, баксы помолчал, как бы размышляя. Потом, столь же медленно произнес:
— Мне ничего не надо от султана Среднего жуза. Любой, самый бедный кочевник баксы Кудайбергену отдаст все, что он не попросит. Исполни и ты, Абылай, просьбу первого попросившего тебя кочевника, как мою. Какой бы она ни была.
— Клянусь тебе, Кудайберген! Если когда отступлюсь от данного за этим столом обещания: да побьет меня огонь мой! [18] Да буду я тогда твоим синим ослом, баксы, в обоих мирах! [19] — ответил султан.
С почтением, выслушав клятву Огнем, шаман подал ему камчу, которой неистово хлестал пятипалого дракона.
— Возьми, Абылай. Кудайбергену на Орлиной горе султанская плеть не нужна.
— Две одинаковых камчи, мне тоже ни к чему, баксы!
— Бери султан, — не отказывайся. Вынешь ее из-за голени своего ханского сапога, когда настанет твой шестой мушел [20]. Только не хлещи ей бездумно народ казахов, прибереги плеть для злобных шамнусов.
— Возьму, уважаемый баксы, если скажешь: много ли демонов на моем пути?
— За петляющим в Степи кояном [21] грядет красный дракон. Огненный дракон!.. Время выжиданий, Абылай, лести, унижающей достоинство, и учтивого притворства. Жди, султан, следующего кояна. Белого кояна, Абылай-торе! Белый цвет, цвет власти — Алаша [22].

Глава вторая.

Показ тибетскими монахами докшитского Цама с ужасными масками демонов, конечно, взбудоражили воображение Алтынай. При появлении у насыпи Цаган Эбугены она долго и заливисто смеялась над заковыристыми шутками веселого старца. Но лицедейство лам, не входило ни в какое сравнение, с событиями последующего вечера, развернувшихся в покоях одной из жен султана — красавицы Карашаш.
На кануне, перед самым новолунием из Троицка в становище Уй-Бас прибыл батыр Кулсары с полусотней жигитов. Встреча молодой девушки и ее подруги Сауле с Жунсузбаем, на поле у подножья Синей горы в окружении множества сильных батыров в воинском снаряжении, заставили забиться сердечко Алтынай, словно после быстрого бега. Для нее это были ощущения какого-то таинства, пока скрытого в глубинах девичьего сознания под пеленой уходящего детства. Нахлынувшие чувства испугали ее, но это был не страх, который хотел вселить в души казахов Приишимья лама Цун-Ван. Это был испуг благостный и томительный, в дальнейшем многое обещающий юной и пытливой девушке. Это было лишь преддверие, зарождающегося желания влюбится. В проблесках зимнего рассвета озарившего заснеженное поле, Алтынай впервые посмотрела на жигитов, ни как на соратников или соперников, по ловкости и быстроте в повседневных играх.
Гостеприимный уй принадлежал женге Абылая и, по ее приказанию, был поставлен для гуляний около Уй-Баса. Там, где утром тибетские ламы давали представление докшитских масок. Девушек и юношей разделяла богиня Умай, — огонь, разложенный слугами ханум в круге из дикого камня посередине огромной белой юрты. В просторном и теплом войлочном доме Карашаш, девушек было много, все они пришли к ханум празднично-нарядны. Шелк и бархат длиннополых с лебедиными рукавами платьев, различных оттенков красного цвета, соперничал с языками пляшущего в очаге пламени. Многочисленные косички с вплетенными в них летами, вперемешку с серебряными заколками, в виде змеиных головок, очаровывали и завораживали юношей, сидевших по другую сторону огня.
Среди прочих юных девиц и молодых жигитов приглашенная к ханум, по поводу прибытия Кулсары, дочь Дудара, обычно юла и непоседа, вела себя странно тихо, чем немало удивила Сауле. Оглядывая девушек, она скромно теребила косу и, потупляя взор, искоса смотрела на батыров сидевших по другую сторону очага.
По словам Сауле, брошенным Алтынай на ушко, среди жигитов, пришедших к Карашаш на посиделки, почти у каждой, из присутствующих в юрте красавиц, имелся с детства нареченный жених. Не было его только у сестры Жунсузбая и у дочери старшины Байчулы Зарыт из кирейского рода и, по матери, племянницы Кулсары.
Зарыт вошла в возраст второго мушела три года назад и приходилась Алтынай почти ровесницей, но как близкая родственница уважаемого в Сары-Арка батыра, она сидела в самом центре девичьего окружения. В отличие от дочери Дудара, которая, играя надутыми щечками, напуская печаль на юное личико лишь по-детски притворствуя, племянница Кулсары, грустила по-настоящему, со слезой в глазах. Любопытная Алтынай было потянулась пересесть к ней поближе, но подруга, пытаясь ее расспросить о причине обиженного вида, отвлекла и задержала девушку. Тем временем, из-за коврового занавеса, делившего войлочный дом на отдельные помещения, к собравшимся у очага ханум гостям вышла Карашаш. Свергая с чела напускную грусть, Алтынай одарила Сауле веселой улыбой и перекинула пытливые очи на жену Абылая.
Дочь покойного султана Булхаира и двоюродная сестра хана Младшего жуза Нурали, закат осеннего солнца и появление на небе полной луны встречала в тяжелом парчовом платье малинового цвета с золотой нитью вокруг шеи, на рукавах и огненными языками понизу. Праздничный наряд ханум дополняла высокая шапка из той же плотной материи. Обшитая золотыми бляхами и кисеей, с нанизанным по ней крупным жемчугом, остроконечная кика [23] подчеркивала черты ее немного вытянутого лица. Карашаш полностью оправдывала данное ей матерью имя: из-под отороченного соболем головного убора на высокую грудь свисали две черных туго-свитых косы, а третья, обвитая алыми лентами шелка, струилась по ее прямой спине и заканчивалась пушистой кисточкой в двух вершках от пола.
Словно сама покровительница детей Умай, ханум прошла вдоль очага. Улыбкой старшей сестры поприветствовала юношей и подошла к девушкам. Юные красавицы дружно потупили взоры, и, делая вид, что поправляют волос, огладили правые щеки. Это было обычное женское приветствие при встрече с ханум, но оно было сотворено единимым жестом двух десятков девушек, отчего Карашаш рассмеялась.
Присев на подушки в центр девичьего окружения, рядом с опечаленной Зарыт. Обняв ее по матерински ласково и прижав к себе, ханум проговорила:
— Эй, слуги, несите нам добру! Веселыми песнями развеять в доме моем печаль-тоску. Неужели, девицы, вас так устрашил танец докшитов, что и порезвиться с юношами, слово шутливое им бросить не желаете?..
— Они сами молчат, — ответила ей Зарыт.
— А вы их задевали? Трепки задавали?
— Нет!.. — дружно прокричали девушки.
Карашаш взяла поднесенную служанкой добру, и снова спросила:
— И кто ж, девушки, начнет?
— Можно мне, уважаемая ханум? — все же подобравшись ближе к Зарыт, вызвалась Алтынай.
— Не млада ли птичка, для задиристого каима? [24] Смотри, девица, какие пред тобой сноровистые жигиты. Съедят они тебя, если с ответом не справишься.
— Мала, Алтынай, да на язык остра! — подержала подругу Сауле. — В любви обласкает, — и камень мягкий станет. В обиде, камчою стегает, или крапивой обожжет.
Получив согласие девичьего круга и домбру из рук ханум, Алтынай обошла очаг и медленно прошлась мимо юношей. Кроме брата, ранее она никого из них не встречала, и не знала их поэтических способностей, поэтому, кого вызвать на каим, долго размышлять не стала. Алтынай выбрала самого ухмыляющегося, резко устремила на него домбру, и дернула за одну струну.
Девушки дружно охнули и тихо меж собой заговорили. По их быстрому шепоту, Алтынай поняла, что себе в противники, она избрала из присутствующих юношей самого сильного в искусстве каима. От ожидания нелегкого боя, щеки ее налились краской, и жигит принял цвет лица соперницы за нахлынувшее смятение.
Уже предвкушая быструю победу, он вольготно встал и, словно сытый волк, с ленцой огибая очаг противоположной стороной, отправился на девичью половину.
Поклонившись ханум, и вооружившись из ее рук второй домброй, жигит начал:

«Не корми коня, не давай водицу,
И пеший в пути останешься.
Уплати калым за глупую девицу,
Так век с ней не расстанешься».

Среди юношей прокатился смех, девушки притихли в ожидании. Алтынай помедлила и ответила хлестко:

«Бросился ястреб на уток с небес,
А самую тучную не отберет.
Загляделся, и пал в хвойный да колкий лес
С той поры, утка на ум совсем не идет».

Теперь настала очередь смеяться девицам. Звонко и озорно, с пояснениями, они подержали Алтынай. Жигит снова пропел что-то о женской глупости, и она добавила в слова ответа острых колкостей. Перепалка шла долго, пока юноша не склонился перед ханум, прося у Карашаш решения. Тогда Алтынай опять обратилась к жигитам и дернула две струны. Ее жест означал, что девушка готова в песне сразиться с двумя соперниками, на их усмотрение.
Жар состязания уже охватил батыров. Посовещавшись, они отправили в помощь первому задире невысокого шустрого юношу. Подойдя с поклоном к ханум, он получил от Карашаш возвращенный поверженным жигитом музыкальный инструмент и материнское напоминание из уст Карашаш, что неприятен ожег от крапивы, но очень полезен.
Еще раз, поклонившись мудрому слову, выражая тем полное согласие с ханум, жигит обратился к товарищу:

«Против юрты вода стоит,
Полы чепана обмочились.
В ауле красны девки злые,
Потому что в тебя влюбились».

Весело пропел он, и, подмигнув упавшему духом другу, перекинул ему домбру.
Воспрянув духом, было уже отказавшийся от состязания с Алтынай, первый соперник пропел:

«Ель высока да кудрява выросла,
На нее зачем, туман опускаешься?
Если меня к себе не пустила.
Подожду, — сама приласкаешься».

Карашаш хотела поднять руку и остановить песенное состязание, поскольку в запале батыр перешел грань, и обратился к девушке, словно соревновался с молодой женщиной.
Но Алтынай вскинула добру и ответила:

«Красотою моей зачарован?..
«Позволь, — говоришь, — с тобой поиграть».
Как котенок, ты мне дарован
А велишь, словно барса ласкать-целовать!

Молодешенек ты, — твои годы еще в пути.
Помечтай, рать веселую сотвори,
И товарища в злую сечу с собой возьми.
Ну, а я подожду, — пока, подрасту.
Красотою своей, я батыра в Степи пленю,
И любить его буду — телом ласкать,
Поцелуями, — барса, а не кота обнимать».

Такого каима от молоденькой девушки не ожидала даже ханум. Подозвав к себе, она облобызала Алтынай и вынесла свое решение:
— Твой язык камча сплетенная из крапивы. Славное и острое слово каима тебе подчинено. Садитесь, дети мои, — указала она юношам рукою, опуская на подушки и победительницу, — не ссорьтесь и не разжигайте в доме Карашаш вражду. Волос черный мой, только седина уже прошла по нему серебреными жилами. Многое видела я за годы жизненного пути. Было в ней и плохое, и хорошее, но не пытала я слаще чувства, чем любовь к мужчине.
Ханум взяла добру и задумчиво провела рукой по струнам. Полилась тихая мелодия, и она проговорила:
— Вот послушайте страдание. Песнь юной влюбленной девушки Карашаш тоскующей по одному гордому и непреклонному султану Приишимья:

«Тонки брови мои, — сурьмлены,
Больше нет в моем сердце холодной зимы.
Привяжу Абылая крепким арканом к себе.
Коль сватов не пришлет он с калымом ко мне.
Пусть другие ругают меня, — клянут,
И хлесткой камчой без сожаленья бьют...

Коль со мной ты разделишь свое ложе и уй,
Все стерплю! Волчий вой и собачий лай.
С какой стороны злой ветер не дуй
Трижды кругом тебя обойду, мой любимый Абылай!

Очи черные у меня, руки сильные у тебя!..
Только ты, любимый, не гони от себя,
Мне любовь к тебе свыше дана
Моя жизнь лишь с тобою полна...»

Наступила тишина. В песни ханум было столько неразделенной любви и накопившейся печали, что говорить никому не хотелось.
— Способен ли кто из молодых жигитов спеть нам о своей любимой так же? — сбрасывая с уст грусть, обратилась Карашаш по другую сторону пылающего очага.
— Я могу, уважаемая ханум, — ответил ей Жунсузбай, — позволь вызвать из девичьего стана красавицу Сауле, мою нареченную невесту. Без ее ласковых глаз мне песни не придумать, и хорошо не спеть.
— Покажись к огню, Сауле! — обернулась к девушкам ханум. — Не прячься за спинами подруг, девица с ласкающим взором. Выходи, поддержи суженого.
Сауле покинула круг девушек, взяла у ханум домбру и приблизилась к Жунсузбаю. Отдавая ее жениху, она стеснительно опустила глаза.
В ожидании публичного признания в любви и девицы и юноши затаили дыхание. Жунсузбай запел:

«Видели ли вы выпавший снег?
Тело моей Сауле — еще белее.
Видели ли вы батыра кровь?
Щеки милой моей — еще алее.
Видели ли вы летнюю ночь?
Волосы моей Сауле — ее чернее.
Знаете ли вы цвет чернил?
Брови милой моей — еще темнее.
Держали в руке ли пылающий уголь?
Очи моей Сауле — жгут горячее.
И нет для меня в Степи девицы милее,
Как нет во Вселенной Неба светлее,
Как нет во Вселенной земли, нашей роднее...».

— Алтынай, откликнешься на каим? — прищурившись, спросила Карашаш. — Споешь жигитам про свою любовь.
— Лучше брата мне не спеть, уважаемая ханум, — ответила девушка, уходя от хитрого вопроса.
— Что ж, — с малой грустинкой улыбнулась ханум и огладила еще детское плечико Алтынай, — видно, настало время для веселых игр. Не проверить ли нам, красавицы, жигитов на гибкость? Так ли они ловки, как кажутся!
Под дружное согласие обеих сторон, юноши перешли на половину девушек и создали с ними общий круг. На поднятых руках служанки, из-за коврового занавеса выплыло серебреное чеканное блюдо и, в такт ее бедрам, слегка покачиваясь, отправилось прямо к ханум. На блюде возлежали камча, сплетенная из красных и голубых шелковых нитей — цвета Великого Кок-Тенгри и богини Умай, Огня и Неба, мужского и женского начал, и маленькая баранья косточка, главная деталь предложенной Карашаш игры.
Покрытая охрой и отшлифованная косточка, величиной с девичий мизинец и плетка, грациозно пронесенные прислугой мимо глаз молодежи, были уложены возле ног хозяйки уя. На этот раз Карашаш не стала спрашивать желания девушек, она подмигнула жигитам и возложила ее в платье, меж бедер печальной Зарыт. Вручая девушке камчу, ханум сомкнула ее колени так, что наружу выходил лишь торец косточки, но покрытый охрой он был почти невиден в складках красной материи.
— Ну, жигиты, подходите. Перед девицей спину свою гните, но зубами, или чем другим, по ней не скрепите! — обратилась она к юношам. — И ловок будет тот, кто вытащит барашка и девичьих ворот.
Зарыт залилась краской смущения. В ожидании начала игры, она крепко сжала ноги и подняла руку с камчой, не предвещая любому юноше дернувшему к ней приблизиться, легкой и безболезненной добычи. Но, несмотря на ее грозный вид, смельчак среди жигитов все же отыскался.
По условиям игры парень должен был одними губами нащупать косточку, вытащить ее зубами и быстро спрятать добычу во рту, когда девушка попытается вернуть ее обратно. Если ему это удастся, то их губы соединятся в поцелуе, если нет, то косточка снова окажется у девушки и юношу ждет удар плетью.
Под подбадривание товарищей и девушек, смельчак подошел к сидевшей на подушках Зарыт и, закинув руки за спину, наклонился, оставляя ноги прямыми. Поиски бараньей косточки меж складок девичьего платья были не долгими, получив только два удара плетью, юноша выпрямился, держа ее меж зубов. Торжествуя, он протянул руки, желая подхватить и обнять девушку, но она ловко ушла от ладоней жигита и мгновенно, лишь едва прикоснувшись упругими губками к добытчику, выхватила баранью косточку из его рта.
Послышался третий щелчок плетью и возглас разочарования со стороны наблюдающих за игрой.
— Гибок батыр. Удалью балован, а девицей не целован, — весело проговорила ханум...
Карашаш определяла баранью косточку, меж бедер то одной девице то другой. Игра продолжалась еще долго. Смех, щелчки плети и поцелуи в ее гостеприимном доме звучали до самого утра. Среди жигитов не нашлось ни одного, кто бы не сумел справиться с поисками барашка, а среди девушек оказалось много неловких и, отдавая плеть следующей участнице, они щедро дарили нареченным женихам свои припухшие губы, и таяли в их сильных руках.
Для Алтынай это было незабываемое время откровений. В ночь осенней полной луны, она впервые блеснула своим песенным даром, не перед родным аулом, а в доме жены султана Абылая. Оставив Сауле в объятьях брата и избежав необходимости проявлять в новой для нее игре ловкость, Алтынай провела предутренние часы в наблюдениях. Беседуя с по-прежнему грустной дочерью старшины Байчулы, о каких-то девичьих пустяках, она купалась в той неимоверной атмосфере раскованности и веселья, которую создала для них ханум Карашаш.
Прощание с обретенной в эту сказочной ночь новой подругой, произошло у лошади Зарыт. К белому ую ханум ее подвел слуга девушки, которому, много часов скучавшая Зарыт, вдруг улыбнулась и ласково назвала его по имени Шугур Бакжи. Молодой высокий юноша, оказался сын, привезенного двадцать лет назад из похода на улусы хана Дондук-Омбы Абулхаиром шамана поволжских калмыков. Алтынай показалась, что, беря из его рук поводья, дочь Байчулы задержала свои пальчики в его широкой ладони, но долго об этом думать она не смогла, настолько ее распирали впечатления последнего дня.
Обменявшись с Зарыт, клятвенным обещанием: по весне встретиться снова, Алтынай поспешила к Марии. Подобрав подол длинного платья, она забралась в кибитку, где безмятежно спала Ак-Каскыр. Тихонько растолкав Марьям, девушка затараторила, щедро пересказывая все, что произошло с ней за сутки, начиная с представления тибетских лам. Своей кипучей энергией, Алтынай безжалостно прогнала у Белой волчицы самый сладкий утренний сон. Болтая без умолку, много раз повторяясь, возвращаясь к уже сказанному, она все ровно никак не могла успокоиться. Ее восторженные глаза, округляясь в предрассветной полутьме, так и брызгали на Марию лучиками счастья.
В кибитке, поставленной Дударом на углях вчерашнего костра, было тепло и это утомило одетую в шубу девушку. Наконец-то выдохнув и, на долю секунды, замолчав, Алтынай попросила Марию сесть у входа, чтобы, случаем, никто не откинул полог. Поспешно скинув верхнюю одежду, нарядное красное платье и остальное, до последней нитки, она открыла сундук и стала облачаться заново. На хлопчатобумажную нижнюю сорочку, девушка надела шелковую, нежно-зеленого цвета с богатым растительным орнаментом. А поверх рубах, накинула безрукавку из бархата, цвета молодой травы. Вынув из-под нее тяжелые косы, она с огорчением стала теребить распустившиеся концы.
Наблюдая за Алтынай, надувшей алые губки и что-то бормочущей сама себе, Мельникова вспомнила, как когда-то в юности, она с подружками бегала на большой тракт Ногайской дороги, смотреть, как мимо деревни походит гренадерский полк. Тогда Мария так и не увидела бравых воинов, чеканивших шаг почти у родительского порога. От быстрого бега ее русая коса рассыпалась по ветру, и она постыдилась выйти на дорогу растрепанная. Тот злополучный день, поначалу обещавший столько интересного и захватывающего, Мария провела в одиночестве. В тайне от подруг до вечера прорыдала на опушке леса.
Пряча нахлынувшие воспоминания в глубины души, Мария тихо подсела к ней поближе и предложила:
— Алтынай, давай переплету.
Девушка снова потеребила косы, кокетливо крутнулась и, пряча смущенные глаза, без ответа присела спиной к Мельниковой, откинув волосы назад.
Распустив девичьи косы, Мария стала расчесывать их костяным гребнем. Вонзаясь в густые черные пряди, в бурный водный поток, гребень проходил вдоль изгибов девичьего стана, оставляя волнистые линии.
— Марьям… а я красивая? — остановив дыхание, с паузой спросила девушка.
— Красивая.
— Правда?
— Правда. Так, оно и есть.
— Ты тоже красивая! Аргынцы про Ак-Каскыр только и говорят. Подшучивают над агаеке. Спрашивают: «На какой аркан он ее изловил?».
От теплых и заботливых рук Марии, в памяти Алтынай всколыхнулось детство: казачья станица и родная матушка. Вот также частенько, по зимнему вечеру сидели они в женской горнице отцовского дома. Ловкие материнские пальцы, перебирали ее локоны, свивая их в тугие косички. В такие тихие часы посиделок вдвоем, с потрескиванием дров в печи и завывания за окном вьюги, мать часто рассказывала ей народные сказки: о богатырях и батырах, о подругах отважных воинов, смелых и умных девушках-красавицах. Рассказывала матушка и о сказочной любви, что богиня Йер-Суб одаривает ею только добрых людей. Пела песни тягучие, долгие, обычно переплетая русскую речь с казахской.
Сейчас они тоже разговаривали на двух языках. Мария быстро обучилась основным словам и не только понимала, но и, совершенно не боясь, их применяла. Иногда это получалось смешно, невпопад, но с каждым днем, ее промахи были все реже. То обстоятельное про-ворство, с которым Марьям схватывала казахскую речь, Алтынай не удивляло. «Наверное, Ак-Каскыр знает много языков детей Матери Сырой Земли, некоторые она лишь немного подзабыла», — обычно думала девушка, слушая ее казахский или французский, иногда в обиходной речи у Мельниковой наряду с русскими словами проскальзывала и латынь.
— Марьям, тебе нравится агаеке? — когда косы были уже заплетены, спросила она.
— Нравится. Он хороший, добрый.
— Нет, Марьям!.. Сегодня, в доме ханум Карашаш, я поняла, что хорошим, добрым, может быть дедушка, отец, дядя, брат… и многие другие мужчины. Но есть только один, который нравится.
— Ты говоришь о любви? — тихо спросила Мария.
Девушка кивнула и повернулась, устремляя на нее черные, от пережитого ночью все еще искрящиеся глаза с вопросительным любопытством. Мария потупилась, ее рука нервно вздрогнула, ища место, куда положить гребень.
Пауза затянулась.
— Ответь мне, уважаемая Марьям! — настойчиво повторила девушка. — Ну, пожалуйста!..
— Один, который нравится? — медленно повторила Мария. — У меня уже был такой, Алтынай.
— Был! Значит, сейчас его нет?
— Нет… Он умер, Алтынай.
— Жена агаеке тоже умерла. Но он может взять и вторую и третью. Мужчине нельзя оставаться одному. Сейчас я с ним, а когда выйду замуж?.. Вот увезут меня сваты в другой аул! Ему и мясо подать некому будет!
— Ты, Алтынай, о себе печешься? Или о дяде беспокоишься? — поинтересовалась Мария. — Если о нем? Не стоит. Дудар-ага красив, да силен. Здоровьем так и пышет. Такой один в юрте не останется.
— Жаль, — вздохнула девушка, — агаеке у аргынцев уже и белый войлочный дом [25] сторговал. Большой дом, на целых двенадцать кереге [26].
— Наверно, собирается Жунсузбая женить? Поставит рядом со своим домом и станет весело жить-поживать, сына да невестку каждый день навещать.
— Не для женге [27] дядя белый уй покупает! Для Марьям! — девушка снова надула губы и отвернулась.
— Молода ты, Алтынай! Оттого, многое хочется тебе устроить по-своему. Да и если скажу! Поймешь ли меня, девонька? Одна жена, вторая, третья… Пустое это…
Обрывая ответ Марии, с наружи послышался веселый девичий смех и оклик:
— Алтынай!.. Вылезай, красавица! Кони прибывших к Синегорью жигитов в нетерпении. Ожидая нас на широком поле, топчут снег и бьют копытом.
Брошенный в занавес кибитки снежок, дополнил озорные слова Сауле действием.
— Вот и подружка к встрече подоспела. За пересудами, стрекоза, тебе и одеться стало не некогда, — примирительно сказала Мария.
Вручая Алтынай длиннополую лисью шубу и соболий тымак [28], словно обсуживая прихоти надменной барыни, Мельникова шутливо спросила:
— Украшения разные, шашбау [29] и прочие мирские удовольствия, из серебра да золота, в оправе искусной с каменьями, подавать красавице нашей, кровинке ненаглядной? Или сегодня, она и без них обойдется?
— Прости меня, Марьям! — проговорила Алтынай, принимая из ее рук шубу. — Скажи: ты того — самого единственного мужчину, сильно любила?
— Так подать украшенья аль нет, барышня? — снова ушла от ответа Мария, твердо давая ей понять, что разговор на тему ее девичьей любви окончен.
— Подай, — смерилась с тем девушка...

Глава третья.

Вскоре Алтынай вышла из кибитки и села на лошадь верхами, позади подруги. Огладив коня Сауле направила его в сторону поля у подножья Синей горы.
Чтобы не дуло и не порошило в кибитке снегом, Мария плотней зашторила вход и села еще немного подремать. Ее рассеянный взор упал на устилавшие дно возка ворсистые овечьи шкуры. Там, внизу, что-то блеснуло, настойчиво просясь Мельниковой руки. Женщина нагнулась и подняла скрученную из серебреной проволоки, дутую сережку. «Видно с ушка упала, когда волос расчесывали. Вот досада для Алтынай!», — подумала она и вздохнула. Через маленькое окно заглянуло яркое зимнее солнце и полностью ей овладело кибиткой. Спать уже не хотелось, и она неожиданно для себя заскучала.
— Салеметсызбе, Марьям! — немного хрипловатый голос Дудара, оповестил Мельникову о прибытии дяди Алтынай и о его нахождении снаружи.
— Здравствуй, Дудар, — через полог, обрадовано ответила Мария, стесняющемуся войти мужчине.
Дудар по-прежнему не входил. Лишь рука батыра с зажатой в ладони белой бумагой посягнула на владения русоволосой Ак-Каскыр на двух колесах. Мария приняла ее и развернула. На листе по-русски было написано приглашение на большое поле у Синегорья, где была разыграна мистерия Докшитов.
Прочитав, на удивление красиво с затейливыми завитушками буквиц, послание, Мария задумалась. Смущение и нерешительность, по началу захватившие женщину, было перешли в твердый отказ, но, вспомнив о потерянной в кибитке сережке, она передумала. В надежде увидеть на поле Алтынай и вернуть потерю, Мария откинула полог и кивнула в знак согласия.
В богатой волчьей шубе, покрытой синей шелковой тканью, Дудар-ага восседал на вороном коне. Одной рукой он держал поводья серой в яблоках кобылы, а другой сжимал у колена гриф старенькой домбры. Увидев лицо Марьям, в щель только слегка откинутого полога, мужчина широко и радостно улыбнулся.
Дав понять Дудару, что придется немного обождать, Мельникова снова скрылась в глубине своих владений. Марию охватило незнакомое ранее, волнующее кровь чувство. У нее никогда не было свиданий с мужчиной. С Яковом она лишь зналась, дружила, так и не успев открыть ему первую девичью любовь. Барин же приходил к ней запросто, не утруждая себя ухаживаниями. И приглашать крепостную девку, куда-либо, кроме постели, он не собирался.
Наспех перерыв богатый киит от щедрот Апы-каракесек, Мария одела на себя все самое наилучшее. Вспомнив, о фыркающей у входа серой кобыле в яблоках, видимо, для нее приведенной Дударом, она осмотрела киит еще раз. Натянула под парчовое платье штаны из тонкого бархата и обула высокие ичиги [30] из козлиной кожи.
Выход Ак-Каскыр в полной красе на свет восходящего солнца заворожил Дудара. Ему подумалось, если он сейчас заглянет в кибитку, то, наверняка, обнаружит там волчью шкуру, только что скинутую красавицей. Не желая выводить Дудара из состояния окаменелости, Мария сама взяла из седельной сумы на крупе кобылки запасную камчу. Нежно разжав мужскую ладонь, она отняла поводья лошади и лихо вскочила в пологое, обшитое мягким бархатом, со вставками из голубого шелка, женское седло, с плоским, а не приподнятым задником.
Минуя юрты и кибитки многочисленных гостей султана Абылая, с полверсты они ехали молча. Постоянно чувствуя на себе, на стане и косами вьющихся вдоль спины русых волосах зачарованный взгляд жигита, Мария старалась не оборачиваться, чтобы не выдать напоказ смущенных щек. В раскинутом у подножья Уй-Баса заснеженном поле, ровном, словно солнцем отутюженный сарафан Матери Земли, от свежего морозного воздуха Дудар наконец-то пришел в себя. Любуясь волнующей кровь женской красотой, он невольно потя-нулся к музыкальному инструменту. Ловко управляя конем одними ногами, Дудар стал щипать струны, настраивая старенькую домбру на лирический лад.
Вскоре по Приишимской степи полилась песня:

«Если пленила милая сердце.
Если поступь ее грациозна,
а танцы восхитительны,
Если в душу, она мне проникла,
Ну что за грех, коль родом она цыганка?!» [31].

Мария приостановила лошадь и, лукаво сощурившись, спросила его по-казахски:
— О ком поет, уважаемый Дудар-ага? Кто эта цыганка, которую он так любит?
Дудар пошатнулся в седле. В первый раз в жизни, он чуть не упал с коня. Находясь в полной уверенности, что Марьям не понимает слов песни, влюбленный жырау[32]исполнял ее, не опасаясь последствий. Но коварный вопрос, уязвленной самолюбием женщины, острой найзой ударил в широкую грудь жигита и истомой растекся по телу, делая ноги ватными.
Мария рассмеялась и, стегнув лошадь камчой, поскакала по заснеженной степи. Только незнание дальнейшей дороги остановило, словно стрела летевшую вперед Ак-Каскыр. Развернув серую в яблоках кобылицу на расстоянии ружейного выстрела, она махнула нагайкой и крикнула:
— Догоняй, батыр!
Подняв правую руку, стремясь достать грифом домбры Голубое Небо, левой Дудар ожог круп скакуна плетью, всей могучей массой поднимая его на дыбы. Заржав и взвившись под седлом, тяжелый жеребец рассек широкой грудью морозный воздух и галопом понес хозяина по полю, стремительно сокращая расстояние меж ними...
На широком поле у подножья горы, где возвышался Уй-Бас, вокруг насыпи с пепелищем от ночных костров, продолжалось общее гулянье. В честь прибывших на Синегорье гостей: биев Среднего жуза, аульных старшин, батыров и простонародья, султан Абылай приказал поставить целый ряд роскошных и просторных юрт, забить для угощения множество крупного скота, напечь баурсаков и выставить огромные чаны с кумысом.
Марьям с Дударом появились у Синей горы в самый разгар праздника. Вдалеке, на просторе, совсем еще юные жигиты участвовали в байге [33] те кто постарше, драли козла [34] в конном состязании, на полном скаку, азартно вырывая тушу друг у друга. Несмотря на утренний мороз, раздевшись до пояса, тучные мужчины, играя мускулами и упираясь ногами в снег, оспаривали первенство в народной борьбе курес. Пытаясь поднять своего противника, батыры-силачи напрягались так, что от них клубами шел пар. На поле повсюду были люди не только смотревшие, но и непосредственно участвующие в гулянии. Особенно их привлекал высокий вкопанный на насыпи столб, с висевшими на нем женскими сапожками из красной юфти, украшенные замысловатым орнаментом золотой нити.
Взяв узду кобылки Марьям скромно, но очень искусно украшенную серебреной насечкой и малыми бляхами, Дудар направил своего коня к стрелкам из лука. Отыскивая глазами сына, он проскакал в край поля и остановился, недалеко от еще одного столба. В отличие, от собрата, поставленного на насыпи для сегодняшних развлечений, он был вкопан давно. От времени столб был черен, в трещинах, а на вбитом в него железном крюке, покачиваясь от степного ветра, висел алтын табак [35].
Мергены [36], по одному от каждого рода, налаживали свои луки к предстоящей стрельбе. Из притороченных к седлам кожаных чехлов они доставали смертоносное оружие и, натягивая тетиву, еще раз проверяли на гибкость. Среди стрелков, третий по счету, стоял Жунсузбай. Он был без шубы, в одной безрукавке на белую рубаху из бязи [37] и кожаных штанах, заправленных в высокие остроносые сапоги. Уперев один конец саадака в носок сапога, он легко согнул полутораметровый лук, и накинул на второй шелковую петельку тетивы. Выпрямляясь, дальнобойный боевой лук упруго подпрыгнул, но был ловко пойман левой рукой.
За меткость от Абылая мергену была обещана награда: девять [38] наилучших скакунов из лич-ного табуна владельца Уй-Баса. Но чтобы получить их, надо суметь попасть стрелой в маленькое отверстие посреди золотого диска и пригвоздить к столбу. Если учесть, что малых размеров диск поблескивал в лучах яркого зимнего солнца и от степного ветра его постоянно качало, задача была далеко не из простых.
Мергены выпустили по стреле, но ни одна из них так и не достигла желанной цели. Ударяясь об металл, наконечники тонких стрел лишь скользили по глади диска, и они отлетали в сторону. Наблюдая результат начала соревнования, лицо Дудара выразило недо-вольство, даже разочарование. Нервно стряхивая с усов настывший иней округлым концом камчи, он себе под нос пробормотал:
— Ветер, Жунсузбай! Вспомни мои уроки, сынок! Направляя стрелу, учитывай ветер! У столба простор и его порывы сильней!
Мария с умилением смотрела на взрослого мужчину, который, словно ребенок, с досады готов был закусить кончик нагайки, как жеребец удила.
Когда стрелки готовились снова пустить стрелы, к Дудару с Марией приблизилась лошадь, несущая на себе двух молоденьких девушек. Махая им рукой из-за спины подруги, Алтынай, прокричала:
— Агаеке!.. Марьям!.. Вы здесь! А мы с Сауле, вас среди певцов-ахунов искали.
Дудар ничего не ответил подъехавшим девушкам, все его внимание было устремлено в сторону столба. Стрелы мергенов отлетали от золотого круга одна за другой. Победитель прошлогоднего алтын табака, кипчак Тулеген стрелял последним. Уверенно натянув лук до самого уха, он замер и отпустил тетиву. Стрела пошла точно в цель, но в последний момент ветром диск слегка качнуло, развернув. Царапнув золото каленым острием, стрела воткнулось в столб и, дребезжа оперением, застряла в дереве. У наблюдающих за состязанием людей вырвался дружный выдох огорчения.
— Надо показать Жунсузбаю ветер! — вымолвил Дудар. После стрелы батыра Тулегена, ушедшей от цели в сторону, стреляет он.
— Сейчас, Дудар-ага! — звеня девичьим голосом, произнесла Сауле. — Алтынай, пересядь к Марьям.
Перескочив на круп кобылы Марии, Алтынай лихо и без вопросов покинула подругу. Огладив украшенную пестрым шелком гриву, освободившейся от двойной ноши лошадки, Сауле выбрала красную ленточку. Быстро приладила ее к своей высокой отороченной мехом черно-бурой лисы шапке, она стегнула ее и вихрем понеслась по полю, делая круг с заходом за столб.
— Сауле нравится Жунсузбай, — почти на ухо Марии, проговорила Алтынай, наблюдая за подругой.
Уловив направление ветра наскоку, девушка резко вздыбила и остановила лошадь по линии стрельб. Красная лента на верхушке ее остроконечного головного убора взвилась указателем силы и направления воздушных потоков, именно тогда, когда сын Дудара натянул тетиву своего саадака...
Пригвожденный стрелой Жунсузбая, алтын-табак замер в неподвижности.
— Ай, жаксы! — гордо воскликнул Дудар и поскакал поздравлять сына. Теперь, без сомнения, — лучшего мергена среди жигитов Среднего жуза.
— Но ведь, так нечестно, Алтынай? — воскликнула Мария, видя, как от досады батыр Тулеген сломал лук об колено, и с понурой головой подался к своему коню.
— Почему? — недоуменно спросила Алтынай, перемещаясь с крупа лошади и усаживаясь на ее загривок лицом к Марии. Серая в яблоках кобыла, видимо, уже привыкла к подобным упражнениям, поэтому даже ухом не повела, лишь фыркнула, опустив морду ниже.
— Сауле ведь указала ему ветер?!
— Невесте не запрещено помогать батыру в любых состязаниях. У Тулегена тоже есть невеста, — Алтынай указала глазами на богато-одетую девушку в окружении нескольких служанок. — Но, она не пожелала помочь своему жениху. Такое сделать, Марьям, совсем не просто. Только смелая и умная девушка, может правильно указать ветер, притом не боясь стрелы суженного.
Совершенно не имея интереса к незнакомке, Мария все же бросила взгляд в указанную Алтынай строну. Тяжелое убранство невесты оплошавшего на алтын табаке батыра, буквально вдавило в снег несущую ее лошадь.
— Сауле невеста Жунсузбая? — отводя взор от разодетой красавицы, спросила она.
— Агаеке сосватал Жунсузбая служа десятником в сотне молодого Абылая. Это была лучшая на Приишимье сотня. Со своим другом Алибеком, дядя женился в одно лето, а в следующее, — тоже в один день, жены им и объявили о первенцах под сердцем. Вот тогда, молодые воины обнялись как братья и торжественно поклялись Огню: если родятся мальчик и девочка, то детей они поженят и станут родственниками. Отец Сауле, так и не узнал, что у него родилась дочь-красавица. Он погиб в бою с джунгарами, а агаеке вместе с султаном Абылаем попал в плен к Галдан-Цэрену. Когда Сауле гостила у моей бабушки, ее аул тоже выжгли джунгары, в тот день погибла и мать Сауле. Тогда многие аулы Приишимья обезлюдили. Вернувшись из плена, дядя не нашел, ни матери, ни жены, ни сестры. Сына и дочь Алибека он увидел у гостеприимного очага слепой Апы-каракесек. Сауле и сейчас живет в нашем ауле под опекой бабушки рода. Но к следующему лету, агаеке выполнит дан-ное другу слово. Жунсузбай и Сауле поженятся.
Услышав от девушки частичку жизни Дудара, до краев наполненную собственным и горем народа, но смелую честную и, наверное, немного несчастную, Мария попыталась его отыскать через набежавшую в глаза слезу. Сославшись на ветер, она согнала ее ресниц и с нотками огорчения в голосе проговорила:
— Для того, белый уй Дудар и покупал у аргынов?
— Нет! — почти прокричала Алтынай, — Этот белый уй для Ак-Каскыр! У Сауле с Жунсузбаем уже есть свой дом. Сегодня дочь Алибека доказала верность огненной клятве своего отца. Она доказала всем, что любит достойно и после свадьбы родит ему настоящего жигита. Я бы тоже смогла показать ветер, но помогать брату нельзя. А жениха у меня пока, что нет, Марьям!..
— Придет должное время, Алтынай, и по тебе объявится суженый! — нежно огладив ее косы, Мария достала из отороченного рукава шубы сережку. — На-ка вот, возьми, непоседа. А то утеряла в кибитке.
— У меня обе! — девушка откинула беличьи хвостики меховой шапки, выставляя напоказ маленькие ушки с вдетыми в них золотыми серьгами.
— Стало быть, подбросила!
— Прости, Марьям, но иначе бы ты не поехала с агаеке на поле! — Алтынай смущенно уткнулась носом в плечо Марии и, помолчав, с грустью продолжила: — У Сауле с Жунсузбаем на свадебном тое должна быть мать. У всех должна быть мать!
— Знаешь, Алтынай? — тихо проговорила Мария, обняв девушку. — Пока сюда ехали, твой дядя играл на домре и пел мне песню!
— Агаеке играл на домбре!?.. Пел песню! О чем?!!!.. Расскажи, Марьям! — Алтынай подняла голову, любопытство заполнило ее полностью, совсем не оставляя места для только что нахлынувшей грусти.
— Он пел о любви...
— О любви?! — от восторга девушка подпрыгнула, рисуя сломать лошади шею.
— О любви к цыганке.
— Эта одна из любимых песен моего дяди. И пел он ее для тебя, Марьям! Конечно же, подразумевая под цыганкой красавицу Ак-Каскыр.
Алтынай еще многое хотелось расспросить у Марии, но в сопровождении сына и Сауле к ним вернулся Дудар. Невеста Жунсузбая сияла как морозное солнышко, не каждой девушке выпадает счастье прилюдно доказать свою любовь батыру и стать частичкой его большой удачи в состязаниях устраиваемых султаном.
Жунсузбай бережно взял руку Марии в обе ладони и уважительном поклоне приложил ее ко лбу.
— Да продляться в этом мире твои благословенные дни, ханум Марьям! Пусть Небо над твоим шаныраком, всегда будет голубым, а под ним, да не погаснет Огонь твоего доброго сердца!
— Здравствуй, Жунсузбай, — ответила Мария, немного стесняясь оказанным ей материнским почестям. — Спасибо и тебе, батыр, что порадовал сегодня своего уважаемого родителя меткой стрельбой из боевого лука.
Не ожидая от Марии ответа на родном языке, сын удивленно посмотрел на отца, но тот, пряча улыбку, лишь расправил камчой заиндевевшие на морозе усы.
— В большом шатре султана Абылая, — отойдя от изумления, продолжил говорить Жунсузбай, — в честь победителей в борьбе, скачках и стрельбе из лука, сегодня заиграет домра и зазвучит кобыз. Знатные жырау, будут ныне слагать новые песни, прославляя молодых батыров и исполнять старые в память об ушедшем времени. Пусть не откажет мне в просьбе, Ак-Каскыр, и посетит шатер звучания славы, вместе с моим отцом, невестой, сестрой и услышит о моем славном народе и обо мне в богатом переливами песенном слове казахов.
— Можно ли? — по-русски спросила Алтынай Мария, пока не торопясь с ответом.
— На айтысах [39] могут присутствовать не только мужчины. И женщины и девушки имеют право находиться в шатре, где слагают и слушают песни, — скороговоркой ответила ей Алтынай. — Это не той батыров, где хозяева только воины. У нас есть женщины-жырау, не уступающее мужчинам в мастерстве поэтического слога.
— Тогда я согласна, Жунсузбай, — выслушав девушку, отозвалась Мария на приглашение батыра по-казахски. — При условии, что Дудар-ага и твоя сестра будут всегда со мной рядом.
Мария не знала, почему она ответила именно так. Точнее, знала, но не хотела в том признаваться даже себе. Услышав, что на айтысе будут и женщины, Мельникова интуитивно оставила Дудара под своим присмотром. Собирающуюся покинуть ее общество и перебраться обратно к подруге Алтынай, Мария тоже удержала на своей лошади, буквально поймав ее за полу шубы. Трезво рассудив: «Сауле сейчас лучше побыть наедине с любимым. И подруга одной, сестра другого, будет лишь помехой голубиному воркованию», она подтянула девушку к себе и крепко обняла.
Уже налету пойманная Алтынай, после объятий с Ак-Каскыр, перепорхнула обратно на круп серой в яблоках кобылки. Полностью отказываясь от прежних намерений насчет Сауле, подтверждая тем самым, что одно поставленное Марией условие, ею уже выполнено.
Получив согласие Марьям на присутствие вечером в шатре султана Абылая, Жунсузбай и Сауле поехали немного впереди, а Дудар поравнялся конем с лошадью Белой волчицы. Постепенно расстояние между парами стало увеличиваться. То ли Мария преднамеренно замедляла ход серой в яблоках кобылки, то ли сын Дудара не сдерживал ход боевого скакуна, но вскоре жених и невеста скрылись от отцовского взора.
В общем-то, Дудара обстоятельства их отдаления не сильно огорчили. Увлеченно беседуя с Марьям, он тоже не спешил торопить коня. Одна скучавшая за спиной Ак-Каскыр Алтынай, жалела, что на данный момент у нее нет, ни жениха, ни коня. Какое из этих «нет» больше печалило задумавшуюся о несправедливостях девушку, отражаясь легкой грустью на ее красивом юном личике, не знала даже она сама.

Примечания.

Эпиграф.

Абай Кунанбаев (1845 — 1904 гг.), — казахский поэт-просветитель, родоначальник новой письменной казахской литературы, композитор. В лирических и сатирических стихах выступал против социального зла и невежества. Поэмы «Масгуд» (1887 г.), «Сказание об Азиме», «Искандер». В прозаических «Назиданиях» изложил этические, философские и религиозные взгляды. Пропагандист русской литературы, переводил произведения И. А. Крылова, М. Ю. Лермонтова, А. С. Пушкина.

[1] Кулы — рабы-мужчины.

[2] Вали (Уали) — хан Среднего жуза с 1781—1819 гг., дед знаменитого казахского ученого-этнографа, члена Российского географического общества, писателя Чекана (Шокан Мухаммед-Ханафия) Валиханова.

[3] Касым Аблайханов — влиятельный султан Среднего жуза, отец Сержана и Кенесары (последний казахский хан, убит в бою с войсками Кокандского ханства в 1847 г.) Касымовых ведших освободительную войну с Российской империей и Кокандским ханством (1825 — 1847 гг.). Убит 1836 г. по указу хана Коканда вместе с сыном Сержаном.

[4] Паланкин — средство передвижения, широко распространенное в Китае. Ручные носилки для высокопоставленных лиц государства и мелких сановников. Цвет паланкина и количество несущих его людей был строго регламентирован, чем больше носильщиков, тем выше чин обладателя носилок.

[5] Скрижали — в связи с ними в Библии впервые упоминается о письменности, это две каменные плиты, на которых было выбито десятословие, или десять заповедей. Согласно Корану, Лавах, (ал-Лаух) «Хранимая скрижаль», небесный прототип всех священных писаний, на котором подробно записано, что было на земле и что произойдет на ней в будущем.

[6] Манглунг — шелковая материя красного цвета с вытканными по ней золотыми драконами.

[7] Ганлин — буддийская труба, употребляемая во время буддийского богослужения. Средняя часть делается из человеческой берцовой кости, а крайняя из серебра. Передняя часть сжата и имеет два отверстия, нося-щих название «лошадиные ноздри». Звуки ганлина напоминают ржание мифического коня, который переносит верующих в блаженные суковали. Играющий на ганлине лама называется ганлинчи.

[8] Высший военный корпус Китая (гвардия императора), состоял из трех полков первого ранга (в каждом по пять рот), которые имели знамена: желтое без каймы, желтое с красной каймой и белое без каймы, и пять второго ранга (в каждом по пять рот), со знаменами: белое с красной каймой, красное без каймы, красное с синей каймой, голубое без каймы, голубое с красной каймой. Этот корпус составлял основу китайской армии. В полки «восьми знамен» набирались исклю-чительно маньчжуры, но в XVII столетии этой же чести удостоились и албазинские казаки. Воинам гвардии Сына Неба запрещалось заниматься земледелием торговлей или ремеслом. Их обязанность состояла только в воинской службе императору.

[9] Чойджал (Эрлик) — бог смерти. Владыка ада, главный судья над душами умерших людей. Очень древнее божество (шаманизм) всех народов центральной Азии. Под именем Яма, существует он и Ведизме древних индусов.

[10] Линга, лингам — индийская эмблема фаллоса, имеющая особый культ. Линга является символом бога Шивы и есть сравнительно позднее явление, неизвестное в ведийскую эпоху и упоминаемое впервые только в Махабхарате. Она состоит из простого каменного столба, иногда конуса, вылепленного из глины. В связи с культом Линги находится и культ Йони. Последняя изображается горизонтальным плоским камнем, через который проходит столб Линги Шиваиты. Здесь Линга — обмазанный глиной скелет или фигурка человека из теста, с добавлением трупного мяса. В исполнении Докшитского Цама сжигание Линги символизировал уничтожение врагов Будды.

[11] Согласно буддийскому приданию Чойджал был святым, последо-вателем религии Бон. Проведя 50 лет в уединении, он не выдержал последнего дня своего обета и расправился с убившими его быка разбойниками. За это он был наказан и стал демоном.

[12] Цаган Эбугена — персонаж Докшитского Цама. В отличие от духов зла шамнусов, он олицетворяет добрые силы, его оружие острые шутки. Эбугена особо почитался беднотой. Легендарно-сказочный Алдар-Косе его более позднее воплощение в народной памяти.

[13] Драконы с пятью лапами и пятью когтями на каждой изображались только на гербе маньчжурской династии Цин и на одежде императора. Князья крови на своих одеждах имели эмблему дракона с четырьмя лапами и с четырьмя когтями на каждой.

[14] «Достигнуть Голубого неба» — одержать абсолютную победу.

[15] Баксы — шаман-предсказатель.

[16] Кудайберген — с казахского дословно: Данный богом.

[17] Древнетюркские письмена, начертанные на камнях. Из сохранив-шихся и изученных, наиболее известны: Орхонские письмена у реки Орхон в Монголии и Енисейские — у истоков Енисея на юге Сибири.

[18] «Да побьет меня огонь мой!» — одна из самых древних и страшных клятв казахов. Связана она со священным культом огня, не исполнить ее означало — погибнуть в огне, без очищения души.

[19] «…в дух мирах» — т.е. на том и на этом свете.

[20] В 1759 г Абылаю было 48 лет, последний год четвертого мушела. Шестой мушел Абылая приходиться на годы его ханства.

[21] Описываемый 1759 год, был годом зайца, в следующий год зайца (1771 г.), Абылай стал ханом Среднего жуза, фактически, негласным правителем всех трех казахских жузов.

[22] Алаш (объединение) — боевой уран (клич) общеказахского ополче-ния. Боевое совместное знамя (Алаш-ту) всех трех казахских жузов, при общенародном ополчении.

[23] Кика (или саукеле) — женский головной убор, имел вид открытой короны, у которой передняя часть называлась цкой или челом кичным, украшалась драгоценными камнями золотыми пластинами, жемчугом. По старинному свадебному обряду, на новобрачную одевали именно кику. В XVIII столетии в России бабий головной убор с высоким передом стали называть кокошником.

[24] Каим — песенное состязание, более древнее название айтыса.

[25] Белая юрта у казахов покупалась, когда мужчина хотел привести в свой аул молодую жену.

[26] «...двенадцать кереге» (решеток) — обширная юрта, не считая султанских или ханских уев, самая большая из переносных войлочных домов, обычно с богатым орнаментом. Такую юрту могли позволить себе иметь, только очень состоятельные кочевники.

[27] Женге — жена брата, женщина старшая по возрасту.

[28] Тымак — меховая шапка-треух. Женский или девичий, зимний головной убор.

[29] Шашбау — женское нагрудное украшение, из ряда медальонов, соединенных меж собой пластинами. В центре большой, отделанный филигранью медальон, с пятью драгоценными камнями. К основному украшению обычно добавлялись различные подвески (шолпы).

[30] Ичиги — сапожки. Женская обувь из кожи, отличалось от мужской, лишь большим изяществам и богатым орнаментом.

[31] Рубаи (четверостишье) Абдар-Рашид-хана (XVI в.). Этот стих хан посвятил своей старшей жене Чучук-ханум (дочери казахского султана Адика и внучке хана Джанибека) в утешение, за то, что взял в младшие жены безродную цыганку.

[32] Жырау — певец-импровизатор.

[33] Байга (скачки) — народное казахское состязание.

[34] Кокпар — козладрание.

[35] Алтын табак (золотой диск) — состязание стрельбы из лука.

[36] Мергены — лучники.

[37] Бязь — тонкая хлопчатобумажная ткань.

[38] Девятка — награда или подарок, состоящий из девяти предметов, у казахов был священен. Число 9 являлось сакральным у многих наро-дов мира. В Центральной Азии дар в количестве девяти, символизирует полноту возмездия или дара.

[39] Айтыс — соревнование певцов-поэтов в сложении песен.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 19.02.2010 15:32:14
Просмотров: 2930

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.